Бутон

Марина и Сергей Дяченко БУТОН

Когда мне было лет двенадцать, я увлекался тяжелым роком и экзотическими растениями. Непонятно, каким образом две эти привязанности уживались друг с другом. Однако вполне уживались; в нашем классе половина мальчишек увлекалась тяжелым роком, потому что это было круто. А возиться в земле, проращивать семена в стеклянной пробирочке, потом закапывать их в песок пополам с черноземом и ждать, когда появится росток, мне было просто приятно.

Мы плохо разбирались в музыке. Тяжелым роком у нас называлось все, что гремело, ревело, бряцало и угнетающе действовало на психику родителей. Кассеты переписывали друг у друга; обмену и общему изучению подлежали также сопутствующие материалы - картинки, плакаты, фотографии. Стены вокруг моей кровати (а я был единственным ребенком в семье и у меня была собственная маленькая комната) были оклеены масштабными изображениями рогатых личин, выражавших крайнюю ярость. Родители, конечно, ворчали, мама даже изорвала в сердцах пару особо паскудных плакатов, - однако я был упрям, и они в конце концов смирились, уверив друг друга, что я “перерасту”.

Родители в то время хорошо зарабатывали и не скупились, когда речь заходила о моих “карманных расходах”; прежде всего они радели, конечно, о том, чтобы я покупал ростки, семена и луковицы в большом цветочном магазине на углу и таким образом мое “мирное” увлечение составляло конкуренцию “агрессивному”. И я действительно покупал ростки, семена и луковицы - однако по случаю купил и черную футболку с изображением торжествующей рогатой рожи. Картинка была такая выразительная, что даже мне становилось не по себе, когда я долго ее разглядывал. От родителей существование футболки пришлось скрывать - я хранил ее в ящике письменного стола, куда мама, время от времени потрошившая мой шкаф на предмет грязных вещей, никогда не заглядывала. И, конечно, выходя в ней из дому, я всегда набрасывал поверх футболки куртку или ветровку.

Однажды в конце апреля, в субботу, я вернулся из школы после пяти уроков, пообедал, переоделся и отправился в цветочный магазин на углу - поглазеть на проспекты, прицениться и, если повезет, что-нибудь купить.

Продавец был новый - толстый и очень косоглазый. И проспект был тоже новый: хризантемы, цикламен, нолина, монстера, азалия, бегония, диффенбахия, сциндапсус, драцена маргината, юкка… “Взрослая юкка выглядит как ложная пальма и подходит для украшения холла или большой комнаты. Крупная юкка - дорогое растение, которое заслуживает соответствующего обращения. Юкке требуется глубокий горшок с хорошим дренажом. Юкка взрослая может зацвести белыми колокольчатыми цветами…”

Продолжая мечтать о “взрослой юкке”, я перевернул страницу - и наткнулся на цветную фотографию изумительного по красоте растения. Аннотация уверяла меня, что цветок с красивым и замысловатым названием не только живуч и долговечен, но и крайне неприхотлив.

Один глаз продавца с интересом косился на мою футболку, другой равнодушно смотрел в окно. Я спросил, есть ли в продаже луковицы чудо-растения; с некоторым презрением продавец сообщил, что есть. Я справился о цене; продавец долго рылся в тетрадях с прайс-листами и наконец огорошил меня суммой, которую я заплатить при всем желании не мог.

Сам не знаю почему, но неудача расстроила меня куда больше, чем можно было ожидать. Еще полчаса назад я не знал о существовании этого цветка - а теперь готов был умереть из-за того, что не могу выложить за него половину зарплаты моего отца; я стоял на углу, у стеклянной стены магазина, апрельский ветер теребил меня за полы расстегнутой куртки, а у входа в подземный переход, где полдюжины старушек обычно торговали сигаретами, тюльпанами и чахлыми розами, теперь стояла только одна, зато очень дряхлая. Перед ней на пластмассовом ящике из-под бутылок помещались разнообразные мешочки, пакетики и пучки.

Я подошел.

Старушка заговорила - что-то о цветах, которые она выращивает и семена которых за бесценок продаст мне. Я просмотрел ее раскладку сперва мельком, потом внимательнее; кроме стандартных пакетиков с семенами обыкновенных летних цветов, которых полно в каждом палисаднике, ничего не увидел и хотел уже было отойти, когда старушка вдруг оборвала болтовню и сказала совсем другим, очень серьезным и значительным голосом:

- Я знаю, что тебе надо, мальчик.

Сунула руку в карман своего черного осеннего пальто и вытащила полиэтиленовый сверток - то был особый, “пупырчатый” полиэтилен, в который обычно пакуют бытовую электронику, тот самый, чьи пузырьки так приятно нащупывать пальцами и плющить, пока они не лопнут с хлопком.

Я смотрел как завороженный. Старуха развернула сверток, внутри оказался еще один - из обыкновенной бумажной салфетки. А внутри второго свертка была луковица - очень большая и темная, похожая на куриное сердце из старой бронзы.

- Это тебе, - сказала старуха. - В магазине он стоит…

И она назвала сумму, которой четверть часа назад огорошил меня продавец.

- У меня нет, - сказал я машинально.

Старуха улыбнулась, и я увидел, что, против ожидания, все зубы у нее на месте. Что они желтые и крупные, как у лошади.

- Это тебе подарок, - сказала старуха и ловко сунула заново собранный сверток мне в ладонь.

Разумеется, я не поверил старухе. Однако в том, чтобы посадить дареную луковицу в землю, не видел никакого вреда. Может быть, вырастет что-то путное, а если и вылезет какой-нибудь сорняк - некому будет смеяться над моей доверчивостью.

В свободных горшках и ящиках у меня не было недостатка. Я притащил земли из палисадника, разбавил ее песком и по всем правилам посадил луковицу.

В воскресенье мы с родителями жарили шашлыки в лесу. В понедельник у меня была контрольная; во вторник мне притащили новую кассету с “металлической” музыкой, и я, надев наушники, долго наслаждался, лежа на диване, чьим-то ревом и воплями.

В среду я вдруг обнаружил, что старухина луковица проросла. Росток был жесткий, уверенный, фиолетового цвета. Я возликовал.

Наступил май; в воздухе отчетливо пахло каникулами, а контрольные - четвертные, итоговые, годовые - валились одна за другой. Я немножко отвлекся от музыки и цветоводства, а росток тем временем лез и лез, выпускал листья, они были замечательной рваной формы и прекрасного пурпурного цвета. Мне казалось, что я узнаю растение, в свое время оказавшееся мне не по карману.

В цветочный магазин я зашел с тех пор всего раз или два. Продавец снова поменялся - вместо косоглазого толстяка за прилавком стоял тощий юноша; знакомой старухи на углу не было.

Наконец, цветок выбросил бутон - черный как сажа. Внешняя сторона лепестков была покрыта нежным велюровым пушком. Я ходил вокруг него, будто кот вокруг ведерка со сметаной.

К тому времени школьная четверть, а с ней и учебный год подошли почти к самому концу. В классе вовсю обсуждали планы на лето; мы с родителями собирались в июле на море. Уже можно было купаться в речке, мы с пацанами часто бегали после уроков на пляж - освежиться тайком от родителей…

Бутон на старухином цветке будто дразнил меня. Никак не хотел раскрываться. Я готов был разжать его ножом, хоть на секунду, и посмотреть, что внутри. Какого он хотя бы цвета. Будь это обыкновенный цветок - я так и сделал бы, но это было единственное в своем роде растение, и я боялся его повредить.

В день последнего звонка мы с ребятами допоздна гоняли в футбол на школьном стадионе. Когда я вернулся, мама слегка меня поругала, а я слегка обиделся и для внятного обозначения этой обиды решил запереться у себя в комнате. А так как спать не хотелось, принялся пролистывать альбом.

Такие альбомы были у всех мальчишек в нашем классе. Или почти у всех. Мы рисовали - чаще всего перерисовывали с плакатов и друг у другаразнообразных чудовищ и страшилищ, с хвостами и без, волосатых и голых, с языками раздвоенными и цельными, шипастых, покрытых слизью и злобных до чрезвычайности. Был у нас такой Колька, который считался художником и производил монстров “из головы”, с помощью одной только шариковой ручки и собственной фантазии; так вот как раз у Кольки я перерисовал накануне длинномордого мосластого урода и теперь взялся раскрашивать его фломастерами.

Помню - окно было открыто. Был тот замечательный вечер, когда хочется небудничного. Под окном шевелились, как живые, тополя. Мимо пролетела летучая мышка из тех, что жили на чердаке в соседнем доме. Осененный идеей, я пририсовал Колькиному монстру крылья, как у нетопыря.

Получилось ничего себе.

Получилось очень даже хорошо, однако я разглядывал свое произведение без обычного в таких случаях удовольствия. В соседней комнате негромко бормотал телевизор; я раздумывал о том, что перед сном мне так или иначе придется прервать добровольное заточение и с гордым видом проследовать мимо родительской комнаты в туалет. Я механически водил красным фломастером, добавляя крови на изогнутых когтях, когда не то шепот, не то вздох за моей спиной заставил меня обернуться.

Некоторое время я недоуменно оглядывал комнату; звук повторился - тогда я понял, что вздыхает мой цветок. Лепестки его все еще были плотно сомкнуты, но их как будто распирало изнутри, как будто надувало воздухом, и весь цветок подрагивал, как антенна на движущемся автомобиле.

Я подскочил к цветку и грохнулся перед ним на четвереньки.

Бутон увеличивался в размерах. Мне казалось, что я слышу шорох, потрескивание и даже приглушенный гул, будто в метро. Оттуда, изнутри. Все это было так странно, что я впервые ощутил нечто вроде беспокойства.

В соседней комнате - в соседнем мире - включенный телевизор передавал нежную мелодию, ничего общего не имеющую с тяжелым роком.

Лепестки едва заметно дрожали. В какой-то момент мне показалось, что их расталкивают изнутри. Пинают, заставляя открыться. В этой заключенной силе было что-то от асфальтового катка, сорвавшегося с обрыва и теперь несущегося вниз. От пожара, с дикой скоростью пожирающего ажурный пластик.

Я отпрянул.

В этот момент в доме вырубился свет. Погасла настольная лампа на моем столе, выключился телевизор в соседней комнате, и папа громко сказал: “Что за черт!”

За раскрытым окном были летние сумерки. Я слышал, как родители переговариваются, как папа открывает входную дверь, чтобы посмотреть на счетчик с пробками и проверить, есть ли свет у соседей…

Я сидел в полутьме перед раскрывающимся цветком, а нежная мелодия все звучала, и беспокойство мое толчками перетекало в страх. Я знал, что через минуту черные лепестки разомкнутся и я увижу, что внутри. Случится то, чего я так ждал все эти месяцы. Почему же я не чувствовал радости? Почему в комнате становится все холоднее?

Секунды бежали, но я уже не хотел, чтобы лепестки раскрывались. Я готов был зажмуриться, я не желал видеть, что внутри!

А лепесткам плевать было на мое желание или нежелание. Вот они дрогнули сильнее…

Заверещав как заяц, я вцепился двумя руками в стебель. Меня отбросило, будто цветок был под высоким напряжением, я отлетел и врезался спиной в письменный стол, но и вазон не удержался, слетел со своей скамеечки и грохнулся на пол. Цветок лежал теперь на боку; я нашел в себе силы подняться, подпрыгнуть и двумя ногами приземлиться на дрожащий в конвульсии бутон…

Помню хруст.

И помню, как оборвалась мелодия.

Я пришел в себя через неделю примерно, и человек в белом халате, которого я увидел над собой в переплетении трубок, - этот совершенно незнакомый человек был явно обрадован таким поворотом дел.

Потом я увидел над собой папу и маму. Но не сразу узнал, честно говоря. Оба были в белых халатах, оба здорово осунулись, а папа сильно поседел.

Я ничего не помнил с того момента, как цветок открылся. Ничего, кроме мелодии. Да и та скоро забылась.

Никто не мог объяснить толком, что случилось со мной в тот вечер. Когда погас свет, мама услышала мой крик, стала звать меня, но ответа не получила; когда папа выломал запертую дверь комнаты, я лежал на истоптанном цветке, и весь ковер был перепачкан землей из вазона и кровью из моего носа.

Доктора сошлись на том, что, играя в футбол, я получил травму головы, которая дала о себе знать спустя некоторое время. Открылось носовое кровотечение, я потерял сознание, а напоследок поврежденный мозг порадовал меня кошмаром (а в игре мы и в самом деле столкнулись лбами с Антоном Игнатовым, здоровенным баскетболистом из седьмого “А”, и шишка получилась преогромная). Я впал в кому и запросто мог помереть, если бы не здоровый организм и квалифицированные усилия врачей.

Я провел в больнице все лето и начало осени, а будучи выписан, шатался от сквозняков и на уроках сидел, как полено. Пришлось пропустить год; тяжелый рок с тех пор вызывал у меня головную боль, и все цветочные ящики пришлось выбросить.

Меня освободили от физкультуры, зато и армия теперь не грозила. Мама тряслась надо мной, как осина над подосиновиком. Поначалу даже старалась держать постоянно при себе, эта опека раздражала - в то же время мне было жаль маму…

Я не рассказывал ей о своих снах.

Примерно раз в месяц мне снилась мелодия. Та самая.

Тогда я просыпался мокрый и трясущийся. А два или три раза даже намочил постель. К счастью, удалось выкрутиться и скрыть это от мамы…

Прошел год, а потом еще и еще. Я вырос, окреп, болел не больше и не меньше, чем прочие школьники, малокровием не страдал, в обморок не падал и учился нормально. Врачи утешали родителей, уверяя их, что серьезных последствий травма не имела.

Кошмарный сон с мелодией приходил все реже. А когда мне исполнилось восемнадцать, и вовсе перестал меня тревожить.

Прошло двадцать лет, и я нашел свою судьбу в крупной конторе, торговавшей недвижимостью. Карьера моя в качестве маклера рванула вверх, будто воздушный змей; у меня как-то сразу получалось расположить к себе клиента, подчеркнуть выгодные стороны сделки и затенить - но не замолчать! - невыгодные. Работа доставляла мне удовольствие; начиная работать с новым клиентом, я чувствовал себя мастером, усевшимся за шахматную доску. Всякая сделка была для меня призом - большим или маленьким, но всегда заслуженным, честным и очень приятным.

Я возился с малогабаритными клетушками, с блочными холодными “распашонками”, с бывшими коммуналками величественных развалюх “исторического центра”; несколько раз мне случалось провернуть по-настоящему большие сделки, однако та, что намечалась на этот раз, обещала стать самой крупной за всю мою карьеру.

Продавался дом о трех этажах, с колоннадой и флигелем, с автономной электростанцией и паровым котлом, с каминами, конюшней и садом - словом, продавалось строение из тех, что назывались в свое время господскими усадьбами.

Дом был молод - пять лет назад его начал строить для себя художник, чрезвычайно ценимый на Западе и почти неизвестный дома. Стройка затянулась на четыре года; год назад художник отпраздновал, наконец, новоселье, несколько месяцев счастливо прожил в доме своей мечты и умер от инфаркта. Нынешний продавец был его сыном, молодым человеком лет двадцати с небольшим, одетым стильно, но неряшливо, с очень узкими - ненормально узкими, как по мне, - зрачками.

Первым делом я выяснил юридическую сторону вопроса. Подтвердилось, что сынишка действительно является единственным наследником папаши; рано утром в субботу двадцать седьмого октября мы вместе - на его машине - двинулись оценивать особняк.

Ехать пришлось полтора часа. Я мысленно отметил в графе “Расстояние”: “далеко”. Будущий клиент мой нервничал за рулем, вслух костерил неправильных, с его точки зрения, водителей, не потрудившихся уступить ему дорогу, рывками бросал машину то вправо, то влево, без надобности нарушал правила и резко тормозил, - короче, когда мы добрались до полосатого шлагбаума искомого дачного кооператива, нервы мои, на работе обычно подобные наполненным парусам, опасно напряглись.

Шлагбаум был поднят и, кажется, навеки. За разбитым окошком будки человеческого присутствия не наблюдалось. Я вздохнул и мысленно отметил в графе “Охрана”: “предполагается”.

Мы въехали на территорию кооператива. Справа потянулась длинная и узкая полоса воды - не то залив, не то чей-то приток, не то просто краешек болота. Я вспомнил, что клиент мой упоминал какой-то “пляж”; наверное, это не здесь, успокоил я себя.

Кооператив был странный - одна длинная улица. Недостроенные дачитаких было большинство - чередовались с низенькими, по окна вросшими в землю сельскими домишками. Разбитые окна, просевшие крыши, сорняки, встретившие осень на гордой отметке “два метра ростом”, - по всей видимости, здесь много лет не ступала нога человека.

“Опель” трясло на ухабах.

- Соседи тут живут? - спросил я клиента.

Тот пожал плечом:

- А надо?

Я удивился и ничего не сказал. В графе “Подъездная дорога” мысленно отметил: “плохая”.

Предназначенный к продаже дом виден был издали. Красная черепица, башенки, флюгера, кованая решетка балконов - художник был не дурак пожить, при виде дома я испытал к нему, покойнику, почти зависть. Нервная дорога, пустыри и ухабы вокруг - все это вдруг потеряло важность, вернее, наполнилось другим смыслом: передо мной был не дорогущий дом у черта на куличках, а удаленный от суеты замок, место уединения, окруженное дикой природой…

Пока клиент загонял машину в гараж, я стоял посреди широкого двора, дышал запахом листьев, устилавших стилизованные под старину каменные плиты, смотрел на флюгера и пытался - хотя бы приблизительно - прикинуть возможную цену всего этого великолепия. Ох, это будет венец моей риэлтерской карьеры, однако и покупателя найти будет непросто, уж больно кругленькая сумма вырисовывается…

Посреди двора имелась неправильной формы клумба с огромным камнем в центре. Это откуда же пришлось везти такую глыбу?

- Это что? - спросил я клиента.

- Это фонтан, - отозвался тот будто нехотя. - Работает от насоса…

- Можно включить?

- А зачем?

Он раздражал меня, угрюмый и бестолковый продавец сокровища.

- Мы ведь привезем сюда покупателя, - сказал я терпеливо. - Фонтан стоит денег, и не маленьких.

Клиент снова пожал плечами. Поднялся на широкое крыльцо с двумя мраморными псами по бокам; в руке его позванивала связка огромных сейфовых ключей - вроде того, что открывал железную дверь у меня в квартире, но побольше.

Когда ключ скрежетнул в замке, я почему-то разволновался. Слишком нравился мне этот дом. Слишком хотелось, чтобы то, что внутри, не обмануло ожидания. Клиент открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь; я, почти против воли, удержался.

Хотелось продлить удовольствие.

И - почему-то - возникло беспокойство. Возникло и исчезло, как тень пролетевшей птицы.

- Ну идите, - глухо донеслось из дома. - Тут, конечно, бардак…

Я вошел. И с первого взгляда понял, что дом не обманул меня. Мебели почти не было, зато был большой камин с кованой решеткой, стены из ноздреватого кирпича и несколько картин маслом на больших картонках.

- Не боитесь, что украдут? - спросил я, задерживая взгляд на картинах.

Я знал, что мой спутник пожмет плечами, и не ошибся в своих ожиданиях.

- Пока не украли, - равнодушно сказал клиент. - Это отцу дарили… Они ни хрена не стоят.

Я двинулся вверх по узкой витой лесенке, на втором витке остановился и посмотрел вниз. Клиент зачем-то снимал со стены ближайшую картину; я ничего не понимаю в живописи, и несколько помидоров на голубом столе ничего не сказали ни сердцу моему, ни рассудку. Я собрался было подниматься дальше, когда клиент, пыхтя, развернул картонку обратной стороной ко мне.

Я вцепился в узкие перила, еще не понимая, откуда страх, но кровь уже рванула от лица, щеки онемели, а ладони прилипли к железу. На обратной стороне картонки была нарисована старая женщина. Очень старая. И очень знакомая. Та, что продала мне когда-то цветочную луковицу.

Наверное, мой возглас получился очень выразительным. Во всяком случае, клиент на минуту вышел из своей угрюмой спячки и взглянул на меня с беспокойством:

- Что?

- Позвольте посмотреть, - сказал я сухими губами и очень осторожно, стараясь не оступиться, спустился с лестницы.

Клиент выглядел удивленным:

- Что?

Картонку он поставил у стены - помидорами наружу.

Не обращая внимания на его удивление, я поднял картину и развернул обратной стороной. Там, на изнанке, не было никакого портрета - только теснились, переплетаясь листьями, очень мелкие синие, коричневые и темно-желтые цветы. Абстрактный рисунок, будто на обоях.

- Простите, - сказал я, опуская картонку. - Мне показалось…

Клиент даже плечами пожимать не стал.

Ясно было, что переплетение цветочков сыграло со мной шутку, ясно было, что старуха явилась из памяти совершенно случайно, - однако обаяние дома с флюгерами для меня угасло. Я бродил по комнатам, делал пометки в записной книжке, выходил на балконы, оглядывал чердак и подвал - все это механически, будто преодолевая зубную боль. Чем понятнее становилось, что дом лишен изъянов и пребывает в отличном состоянии, тем сильнее хотелось убраться отсюда. Намечалась простуда, голова начинала болеть все сильнее, хотелось чая, а лучше - водки…

К счастью, когда мы закончили - я сделал даже несколько снимков с разных ракурсов, чтобы показывать фотографии потенциальным покупателям,клиент предложил мне коньяка.

Я с радостью согласился, выпил больше, чем следовало, и на обратном пути дремал в машине.

Я работал с домом художника, как ювелир с алмазом. Густо засеял предложения - начиная от обычных объявленческих газет и заканчивая особо элитарными, доступными далеко не всем глянцевыми источниками информации. Скоро последовали первые осторожные “поклевки”; спустя некоторое время мне была назначена встреча с первым покупателем. Разговор воодушевил меня; разложив на столе фотографии, я подробно отвечал на тысячу заковыристых вопросов; в основном они касались не дома даже, а прежних хозяев, их родословной и завещаний, последних новостей в области налогообложения и прочих тонких материй.

- Забавно, - сказал покупатель, вдруг оборвав собственную мысль. Он с ухмылкой разглядывал одну из фотографий; я не понял, что именно так его развеселило, дождался, пока фотография оказалась снова на столе, и в свою очередь взял ее в руки.

На фотографии был дом. Закатное солнце очень выгодно подчеркивало резные балкончики и подкрашивало стильные флюгера.

- На тень посмотрите, - сказал покупатель. - Это прямо на конкурс можно посылать…

Я снова посмотрел на фотографию.

Дом отбрасывал тень. Очертания ее были хищным старушечьим профилем.

Подумывал ли я о том, чтобы всерьез уступить эту сделку кому-нибудь другому?

Сам не знаю.

Прощание вышло какое-то неопределенное и скомканное; я, потративший на обработку покупателя так много трудов и времени, вдруг одним махом перечеркнул представление о себе как о серьезном деловом человеке. Покупателю-то невдомек было, почему забавная игра теней, образовавшая на фотографии черное лицо старухи, произвела на меня такое чрезмерное впечатление.

Не потому ли через несколько дней в офисе раздался звонок, и вежливый голос сообщил мне, что покупатель раздумал смотреть “особняк с флюгерами”?

Я нисколько не удивился. Я даже обрадовался, как мальчишка, явившийся на прием к зубному врачу и обнаруживший, что дантист в отпуске. На некоторое время я был свободен от мыслей об особняке и с удовольствием торговал малогабаритными “распашонками”.

Однако риэлтерская машина была запущена, все веревочки натянуты и все колесики в движении. Спустя еще несколько дней мне снова позвонили. Новым покупателем была женщина; на ее визитной карточке золотым по черному написано было: “Издательская сеть “Пан-Вавилон”. Генеральный директор”.

Женщину особняк очаровал.

Все, что так волновало предыдущего покупателя, ее, казалось, не занимало вовсе. “Этим займется мой юрист”, - сказала она мелодичным низким голосом. Ее мало заботила сумма, - выслушав меня, она красиво махнула белой и мягкой рукой: “О деньгах поговорим потом. Для меня главное - чтобы нравилось”.

Она внимательно рассмотрела фотографии (все, кроме той, со старушечьим профилем. Ту я порвал на мелкие кусочки и выбросил). “Когда это можно будет посмотреть?” - спросила она, глядя мне в глаза ласково и властно и мне ничего не оставалось делать, кроме как пробормотать: “Когда пожелаете…”

И уже на следующий день мы отправились показывать товар покупательнице. Двинулись караваном из двух машин: за “Опелем” моего клиента следовал черный внушительный “БМВ”.

Следует ли объяснять, как плохо я спал накануне? Какие скверные сны заставляли меня каждый час вставать, включать свет, идти на кухню, глотать таблетки валидола и хлестать валериану? Мне снова и снова казалось что посреди моей комнаты распускается, как в детстве, черный бутон. И что на этот раз я не успею растоптать его прежде, чем лепестки откроются.

Я не умел взять себя в руки, и это было печальнее всего. Я подумывал даже - господи! - отменить поездку, за успехом или неуспехом которой стояли не просто большие деньги - но мое доброе имя как специалиста…

По счастью, я хорошо осознавал, что сразу же за отменой “смотрин” должна последовать немедленная госпитализация в психбольницу. Поэтому рано утром караван из двух машин пересек городскую черту и, то и дело провоцируя аварийные ситуации, покатил к месту назначения.

Мой клиент, как и в прошлый раз, вел себя на дороге подобно бодливой корове. Водитель “БМВ”, профессионал, следовал за нами, как игрушечная машинка на веревочке, - не приближаясь, но и не отставая ни при каких обстоятельствах.

Миновали шлагбаум кооператива. В будке с разбитым стеклом на этот раз обнаружился сторож, и я счел это добрым знаком; даже ухабистая дорога от шлагбаума до ворот особняка на этот раз показалась короче.

Обнаружилось, что в гараж одновременно можно загнать и “Опель”, и “БМВ”. Правда, покупательница этого даже не заметила - настолько поразил ее маленький кирпичный замок.

- Ирчик, ты посмотри! Ты глянь!

“Ирчику” было лет восемь. Красивая девочка с печатью крайней избалованности на круглом лице бродила вокруг фонтана, скептически оттопырив губу.

По лужайке перед домом носился маленький пес неизвестной мне породы, очень лохматый и звонкий. Похоже, покупательница привезла на смотрины всех заинтересованных в покупке лиц.

Мой клиент гремел ключами, отпирая двери, а я стоял у ворот, пытаясь совладать с противной слабостью в коленях. Сейчас мне следовало по-хозяйски показывать покупательнице дом, занимать ее милой болтовней, тактично обращать внимание на толщину стен, на устройство парового котла, на удобство настоящего ватерклозета… Но я стоял, мучился собственной никчемностью - и все равно не мог себя заставить войти в этот дом.

Голос покупательницы отдалился. Она была уже внутри, она о чем-то расспрашивала клиента, а клиент отвечал, по счастью, очень приветливо. Кто бы мог подумать, что он вообще умеет вежливо говорить…

- Ма! - крикнула Ирчик и тоже взбежала по ступенькам крыльца, а за ней, оглушительно гавкая, поспешило мохнатое существо неизвестной породы. Я остался один - если не считать водителя “БМВ”, курившего на скамейке.

За время, ушедшее на поиск покупателей, почти все листья переместились с веток на землю. Голые деревья скребли и почесывали друг друга, флюгера поскрипывали, эти звуки были будто трещинки на поверхности абсолютной тишины, умиротворенной, осенней, кладбищенской.

Я бросил курить два года назад, но теперь подошел к водителю и попросил сигарету. Он угостил меня - без тени радушия, но и без неприязни. Он все так делал - профессионально. Легко.

- Ничего так домик, - сказал я водителю просто потому, что надо было что-то сказать. - Да?

Он пожал плечами. Этот жест мог означать как согласие, так и возражение.

Удивительное дело - хорошая сигарета, первая за два года, взбодрила меня. Я наконец-то смог посмотреть на себя со стороны - человек, которого два ничтожных совпадения смогли вернуть в лоно подросткового кошмара.

Я докурил, бросил окурок в жестяное ведерко у ворот и поспешил к дому. Мое место было там, я должен был помножить достоинства этого дома на свое собственное обаяние, ведь самое трудное - разговор об условиях - может начаться прямо сейчас…

Покупательница вышла на балкон. Глубоко вздохнула, огляделась, спросила у клиента, остававшегося в комнате:

- Вам не жалко продавать? Почему вы это великолепие продаете?

Он что-то ответил. Я, поднимаясь по ступенькам крыльца, слышал его голос, но не мог разобрать слов.

- Понятно, - снова заговорила женщина. - Жаль, что ваш отец так мало успел здесь прожить… Ведь он всего пару месяцев здесь жил? Да? А от чего он умер?

Я восхитился ее бестактностью. Самое время мне было вмешаться; я рванул вверх по винтовой лестнице, прыгая через две ступеньки, - когда мелодия, такая нежная и печальная, такая знакомая, донеслась снизу, из приоткрытой двери в подвал.

Я автоматически сделал два шага - и остановился.

Я не слышал этой мелодии с тех пор, как мне было двенадцать. Я не помнил ее - разве что в кошмарных снах, которые давно прошли…

Просто чудо, что я не заорал. Сдержался.

Мелодия стала громче. Тот, кто издавал ее, несомненно поднимался на свет; мне показалось, что это мой бутон, за годы выросший и разжиревший, прет из подвала, поднимая собой доски. И счастье, что штаны мои остались сухими, потому что в следующую минуту из подвала выбралась Ирчик с детской шарманкой в руках. Вылезая, она на какое-то время перестала вертеть ручку шарманки, и мелодия стихла.

- Что… - выговорил я.

Ирчик снова взялась за шарманку, в этот момент я молча прыгнул с лестницы и вырвал игрушку у нее из рук.

Ирчик отпрянула и чуть не свалилась в открытую крышку люка. В очень голубых глазах ее появилось сначала опасение, потом злость.

- Ты чего? - сказала она тихим, но очень нехорошим голосом.

Я отступил, держа шарманку за спиной.

- Отдай, - все тем же тихим голосом проговорила Ирчик, и это было не требование, а добрый совет.

Я знал, что выгляжу странно, но ничего не мог с собой поделать.

- Ма! - крикнула Ирчик.

Наверху открылась дверь:

- Что?

- Скажи ему, он шарманку забрал!

- Кто?

По лестнице послышались шаги. Дрогнули железные перила у меня под ладонью; покупательница сперва обогнула меня., потом удивленно заглянула мне в лицо:

- Что случилось?

- Он шарманку забрал, - повторила Ирчик. - Я в подвале нашла шарманку, а он забрал.

- Ты спускалась в подвал?!

- А что такое, там классно…

- Вот жалею, что взяла тебя.

- Так скажи ему, пусть отдаст шарманку…

Я вынул игрушку из-за спины. Проклятая девчонка вырвала ее прежде, чем я успел что-то объяснить. И тут же повернула ручку…

- Нет! - рявкнул я так, что даже Ирчик слегка испугалась.

Покупательница нахмурилась:

- С какой это стати вы кричите на ребенка?

- Прошу прощения, - сказал я через силу. - Прошу прощения. Это не очень хорошая вещь. Эта музыка… вызывает у меня очень плохие… будит плохие… воспоминания. Я прошу… прошу - в конце концов, она грязная, мало ли что там в подвале…

Покупательница с сомнением посмотрела сперва на меня, потом на шарманку. Повелительно протянула руку, и Ирчик, хмыкнув, подала игрушку матери.

- Гм, - сказала покупательница, разглядывая шарманку. - Тут написано - “Народная французская песенка… “Зачем ты сломал мой цветок?”

- Что? - спросил я тихо.

- “Зачем ты сломал мой цветок?” - с улыбкой подтвердила покупательница.

Плохо помню дорогу домой.

Кажется, сделка все-таки намечалась. А может быть, все-таки сорвалась.

Когда я добрался наконец до своей квартиры, было уже совершенно темно. Не снимая мокрой обуви, я прошлепал на кухню и вытащил из морозильника бутылку водки.

Нет, я не алкоголик. Но бутылку водки в морозильнике держу. Просто так, на всякий случай.

Потом, приняв теплый душ, переодевшись и согревшись, я вполне спокойно подумал: сделке этой не быть. Ну, есть такие вещи, которые находятся за границей возможного. И вот когда ты пытаешься перепрыгнуть эту границу - случается всякая чепуха… Я еще хорошо отделался, подумал я.

Выпитая водка сделалась буфером между мной и всей этой чертовщиной; во всяком случае, я сумел заснуть почти сразу.

Дом был продан. Мое финансовое положение значительно поправилось. Я купил навороченный компьютер и новый “Фольксваген”, а кроме того, съездил на зимний курорт в компании очаровательной юной модельки. “Миска” звонко смеялась и клялась, что приносит мне везение.

Наступила весна. Моделька надоела мне, однако везение не кончалось - выгодные сделки шли одна за другой.

Был апрель, когда я задумался о приобретении хорошей дачи. Мне предложили задешево почти достроенный дом в уже знакомом садовом кооперативе. Я механически отметил в графе “Расстояние”: “далеко”…

И поехал на смотрины. Нужный мне номер участка нашелся раньше, чем над верхушками деревьев показались медные флюгера, но я не удержался и направил машину вперед по разбитой дороге, решив взглянуть на жизнь новых обитателей столь памятного мне особняка - хотя бы издали…

Кованые ворота особняка с флюгерами были открыты. Посреди мощенного камнем двора бил фонтан; у крыльца, в палисаднике, сидела на корточках - ко мне спиной - и возилась в земле крупная девочка, по-видимому, Ирчик.

В мои планы не входило быть замеченным и узнанным. Поэтому я медленно проехал вперед, кое-как развернулся и все так же медленно двинулся обратно; когда я поравнялся с воротами, Ирчик - а это была она - поднялась.

У ног ее, в палисаднике, мне померещилось сначала черно-пурпурное тряпье. И только проехав десять метров вперед, я понял, что это цветы - уже подросшие, с рваными листьями, с велюровыми черными бутонами.

Я бросил машину посреди дороги и бегом кинулся назад.

Во дворе никого не было. Фонтан плевал в небо толстой энергичной струей; помню, как я, спотыкаясь, бежал к палисаднику. Помню, как цветы - их было сто штук, не меньше - разом обернули ко мне бутоны. Над землей пронесся не то шепот, не то вздох, помноженный на число пурпурных стеблей; бутоны задрожали, будто распираемые изнутри, будто в каждом из них сидел некто, желающий вырваться наружу…

(Я видел, как они лезут из каждого палисадника. Из цветочных горшков. Как взламывают асфальт под вашими окнами, как прут из песочниц на детских площадках. Как прорастает ими мой город, и все города, и любой клочок земли, где живут люди…)

Я закричал что есть силы и прыгнул в палисадник, и музыка, чудовищная музыка зла, грянула торжествующе, земля под моими ногами загорелась, бутоны - один за другим - начали набухать, лепестки задрожали, и я знал, что сидящее внутри них вот-вот обретет наконец свободу…

Я проснулся от собственного вопля. Соседи стучали в стенку, а минут через двадцать в дверь позвонила милиция.

В соседях у меня - очень немолодая, очень бдительная супружеская чета. Если бы меня, не дай бог, взялись бы громко убивать среди ночи, преступники оказались бы сильно ограничены во времени.

Я объяснил ментам, что мне приснился страшный сон. Те пригрозили оштрафовать и меня, и соседей за ложную тревогу.

Они уехали, а я потихоньку оделся, спустился во двор и минут через двадцать поймал на перекрестке такси. Водитель поначалу отказывался везти меня за город, но я предложил ему столько, что он сразу перестал ворчать.

Я расплатился с ним у полосатого шлагбаума. В будке с разбитым стеклом было темно и тихо.

Я шел мимо старых покинутых домов, и мимо недостроенных и тоже покинутых, было темно и холодно, а главное, я не знал, что буду делать. Единственное, в чем я был уверен, - что сделать что-нибудь обязательно надо, что луковицы будущих всходов уже посажены в землю, но есть еще время до того момента, когда черные лепестки раскроются.

Ключей у меня не было. Я перелез через ворота.

Занимался поздний осенний рассвет. Палисадник был пуст, если не считать тусклой опавшей листвы. Я долго сидел на ступеньках между мраморными бульдогами, потом несколько раз обошел дом по кругу и наконец нашел то, что искал, - подвальное окошко, решетка которого была заперта не на замок, а на толстую проволоку, Я выдавил стекло, развязал проволочный узел и спустился в темноту; переступая через кучи хлама, нашел наконец выключатель, щелкнул и зажмурился.

Это был тот самый подвал, где Ирчик отыскала игрушечную шарманку. Банки с олифой, какие-то коробки и канистры, свитки линолеума, старые этюдники, палитры, пыльные альбомы - и на стене почему-то карта мира, нарисованная на прорезиненной клеенке. Клеенка во многих местах обгорела, и карта свисала лохмотьями, страшными, похожими на обуглившуюся плоть.

…Был ли хоть какой-то смысл в том, что я сделал?

Не знаю. Не сделать этого я все равно не мог.

Сгорело все. Котел взорвался, проводку замкнуло, перекрытия обрушились. В целости остались только чугунные решетки и флюгера.

Вычислить меня было делом техники. Тем не менее никто - никто! - меня ни о чем не спросил. Может быть, потому, что сына художника, нынешнего владельца дома, вот-вот должны были осудить за торговлю наркотиками.

Тем не менее карьера моя закончилась, а сам я оказался здесь. И вот уже много лет живу от укола к уколу. Неужели все дело в том, что когда-то мальчишкой, играя в футбол, я сильно ударился головой о лоб какого-то семиклассника?!

Сразу после очередного укола я знаю, что так оно и было. Мне просто не повезло. Теперь придется долго лечиться.

Но, когда проходит время и надо мной смыкается ночная тишина, я, закрывая глаза, вижу чудовищные цветы, прорастающие сквозь прорехи в обгорелой клеенчатой карте. А неподалеку, в ординаторской, твердым женским голосом бормочет телевизор; я вслушиваюсь в это бормотание, и мне кажется, что в кресле дикторши сидит знакомая старуха, а за спиной у нее покачиваются бархатные черные бутоны.

Я вспоминаю дымящиеся развалины.

Развалины дома с флюгерами.

Мне становится страшно, и одновременно я почти горжусь. Я сделал мало, очень мало, но я хоть что-нибудь сделал. Я не позволил бутонам раскрыться… Это все, что я смог.

Хотя когда-нибудь, я знаю, - а может быть, прямо сейчас, - любовно выращенный кем-то цветок наконец-то размыкает лепестки.