Царь Борис, прозваньем Годунов

Глава 2 Царь и правитель [1586–1591]

Как шум драки заглушает разумные призывы к миру, так и бояре бранчливые, схватившиеся у подножия трона, заслоняли венценосца. Вот и я, рассказывая о тех двух с лишним годах, почти не упоминал Федора, как и не было его. Но во внезапно наступившей тишине все услышали негромкий голос государя, обращенный со страстной молитвой к Господу, и разглядели, чьими стараниями изливается на Землю Русскую поток благодеяний.

Все в державе нашей стало само собой успокаиваться, дикие бунтовщики покорно склонили головы, крестьяне, отбросив дреколье, взялись за орала, ратники, наоборот, отбросив мысли мятежные, взялись за мечи и встали на страже на рубежах наших, земля принялась родить с невиданной силой, откликаясь на солнце ласковое и питаясь дождями урочными, смерды и скот домашний размножались двойнями, а свиньи так десятками, птице же счет потеряли. Что бы ни задумывалось, все удавалось, а что не задумывалось, то само являлось нежданным и оттого вдвойне приятным подарком.

Вы скажете, я преувеличиваю. Ничуть! Примеров тому тьма, даже глаза разбегаются, с чего начать.

Начну с милосердия, ибо именно государь примером своим определяет соотношение добра и зла в подвластной ему державе. Зол государь – и подданные его проникаются темными чувствами, отвечая злом на зло и распространяя зло на ближних своих. Добр государь – и смягчаются сердца подданных, пусть не сразу, но обращаются они к делам добрым, стремясь превзойти в них и государя, и ближних своих. Иной государь, черствый душой, пытается добиться любви народной многими и частыми милостями, щедрыми дачами, роскошными празднествами и долгими увеселениями, но не может растопить лед сердца народного. А Федор лишь явил свой истинный лик – образ доброты, и народ подался ему, царю достаточно было объявить наступление эры милосердия, а более ничего не требовалось делать, все делалось само собой или, если угодно, руками бояр и того же народа.

Одним из первых деяний новой эры была всеобщая амнистия. Всеобщая не на словах, а на деле, все без исключения заключенные освобождались из темниц, их вины прощались. Такого не бывало со времен легендарных! Даже брат мой не всегда дозволял доброте сердца своего возобладать над требованиями безопасности государства. Что уж говорить о царе Симеоне! После победы земщины над опричниной он заточил немало опричников, не удостоившихся казни немедленной, но земских, томившихся в плену опричном, выпустил далеко не всех, оставив некоторых в темницах по забывчивости, а иных и сознательно, считая, что таких смутьянов при всех властях лучше держать в оковах.

Так и получилось, что многие князья и другие люди родовитые и знатные провели в заточении лет до двадцати, подтверждая старинное Русское правило, что в тюрьме люди живут дольше, чем на свободе или, скажем, в монастыре. Все эти люди получили не только свободу, но и земли свои, взятые в казну царскую. Вскоре они, принаряженные и откормившиеся, стеклись в Москву и слили свои голоса в хоре славословий царю милостивому.

Кроме татей высокородных, освобождали и худородных, и даже совсем безродных. Они тоже стекались в Москву и другие крупные города, оттого на недолгое время жизнь в городах стала небезопасной, но эта напасть быстро иссякла, некоторые перековались в честных тружеников, закоренелых же преступников навечно утихомирили, ибо милосердие милосердием, а закон есть закон.

Не забыли и о других несчастных заключенных – как еще назвать беглецов наших, что томились в тесных клетках стран европейских? Прослышав, что многие из них рвутся всем сердцем на родину, но боятся за головы свои, царь послал им охранные грамоты, обещая забвение вины, чины и жалованье, если они с раскаяньем и усердием явятся в Москву. Такие грамоты получили сыновья князя Андрея Курбского, князь Гавриил Черкасский, Тимофей Тетерин, Мурза Купкеев, даже презренный изменник Давид Бельский, который перебежал к Баторию совсем недавно, но навредить успел изрядно. Злые языки утверждали, что, приглашая милостиво беглецов, мы пытались вызнать больше о делах заграничных, но на то они и злые языки. Что мы, без изгнанников наших не знали, что делается в той же Польше с Литвой?! Ведь вести о замыслах коронной власти мы могли получать из первых, сенаторских рук.

Томились в Польше и другие Русские люди – ратники наши, попавшие в плен во время воровских набегов короля Батория. Для их вызволения не жалели усилий и средств. Затребовал алчный Баторий пятьдесят четыре тысячи рублей – дали без торга долгого. Сами же не последовали скаредному королю, а явили миру пример высшего милосердия – отпустили без всякого выкупа девятьсот пленных поляков, мадьяр и немцев, устроили им пир прощальный, одарили каждого сукнами и деньгами.

И Господь воздал каждому по делам его! У Батория открылась старая рана на ноге, нам же добро вернулось сторицей – тысяча двести шляхтичей польских, храбрецов не из последних, попросились на службу к царю. Приняли, снисходя к мольбам, хотя и своих хватало, и доставались они много дешевле.

То же и в других сферах происходило. Снизили подати и налоги, при прежнем государе чрезвычайно увеличившиеся, а иные и вовсе отменили, но казна царская отнюдь не оскудела, а через год-другой стала наполняться с еще большей скоростью, при том что количество мытарей сократилось, а оставшиеся кротостью своей уподобились апостолу Матвею. Снизили тамгу торговую, а иным купцам иноземным, в первую очередь, друзьям нашим турецким, разрешили торговать свободно, и расцвела торговля, потекли караваны из конца в конец Земли Русской, от сих рек полноводных отделялись рукава малозаметные и струились к казне царской, блестя узорочьем и весело позвякивая.

В улусы дальние, нам подвластные, посылали отныне отряды стрельцов и казаков не для усмирения и взымания дани, а только для сопровождения священников, землепашцев и строителей. И правители местные правильно восприняли сигнал отеческой заботы, оставили неповиновение, сполна стали отсылать в столицу дань положенную, убедившись, что возвращается она щедрыми пожертвованиями царскими на строительство храмов, на возведение крепостей и на жалованье стрельцам, которые перестали буйствовать и обирать местное население в поисках пропитания.

Мир и согласие наступило в улусах наших, даже Сибирское ханство, всегда мятежное, образумилось, уже на второй год Федорова правления доставило в казну царскую двести тысяч соболей, десять тысяч лисиц черных, полмиллиона белок, не считая бобров и горностаев.

И все означенное свершилось тихо и мирно, без труда для государя, без обиды для народа, без усилий тягостных людей служивых. Воистину по мановению руки Божией!

Те же изменения наблюдали мы и за пределами державы нашей. Едва схлынула первая волна послов иноземных с пожеланиями мирного и счастливого царствования молодому царю, как накатила новая – государи со всех концов земли, заслышав о благотворных изменениях в Земле Русской, спешили заручиться расположением царя могучего и заключить с ним союз дружественный.

А иные не ограничивались послами и лично припадали к престолу Русскому. Уж на что заносчив и требователен был всегда крымский хан, а прискакал верхами в Москву вместе со всеми женами своими, составившими отряд изрядный. Приняли его как брата, а всех его жен, не считаясь с их количеством, богато одарили тканями узорчатыми и побрякушками сверкающими, до которых женщины всех стран большие охотницы. И так Сафа-Гирей был восхищен приемом, что все рвался оказать ответную любезность, наименьшей из которых считал разорение земель польских. Насилу сдержали.

Царь Федор не мыслил ни о войнах, ни о завоеваниях, при этом держава Русская при нем продолжила свое округление, многие государи, уже не довольствуясь союзом, прямо просили взять их под опеку Русскую. И первым был царь кахетинский Александр. Во времена легендарные Иверия была едина и сильна, во время атаманского нашествия на Европу шла рать иверийская бок о бок с нашими отрядами по левую руку, отличилась в боях на территории нынешней Испании и пустила там мощные корни. Но кто помнит сейчас об этом!

О, сколь несчастна судьба малых стран, зажатых между великими империями! Верные дедовским принципам добрососедства, Русские и турки оставляли между империями своими прокладки, чтобы не вступать в непосредственное соприкосновение, чтобы никакие мелкие пограничные ссоры не омрачали дружбы вечной. Ничейные земли были лишь полем для лихих набегов с обеих сторон, отчего земли эти быстро приходили в разорение и запустение. Некогда единая Иверия распалась на несколько княжеств, которые платили дань своим могущественным соседям. Турки и мятежные персы были ближе, им и доставалась по справедливости большая часть.

Вероятно, мы и дальше смотрели бы сквозь пальцы на то, что происходит у нашей южной границы, если бы не угнетение христианства, этого мы не могли потерпеть! Принесли послы царя Александра грамоту в Москву: «Настали времена ужасные для христианства, предвиденные многими боговдохновенными мужами. Мы, единоверные братья Русских, стенаем от злочестивых. Един ты, Венценосец Православия, можешь спасти нашу жизнь и душу. Бью тебе челом от лица земли со всем народом: да будем твои вовеки веков!»

Разве мог царь благочестивый оставить без ответа вопль души брата по вере? Так держава Русская перевалила через хребет Кавказский, включив заодно в себя несколько княжеств соседних, и стал с того времени Федор писаться в титуле Государем земли Иверской, Грузинских Царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских Князей.

Опомнилась и мятежная Персия, о существовании которой не позволяли нам забыть лишь послы персидские. Зачастили послы в обе стороны, восстанавливая мир и согласие между странами нашими. Шах персидский являл щедрость невиданную, отдавая нам в вечное пользование Баки с Дербентом и надбавив к ним потом Таврис и всю землю Ширванскую. Это ничего, что пока эти земли под управлением турок находятся, с турками мы как-нибудь договоримся, главное, что слово сказано, эти земли нашими будут, рано или поздно. И без всяких войн!

То, что счастье способствовало царю Федору на Юге и на Востоке, меня не шибко удивляло, там если и бывали какие неприятности для державы нашей, то только от нашего собственного небрежения. А вот в делах западных я прямо вижу вмешательство Провидения.

Король Баторий продолжал злобиться, все не мог успокоиться после псковской неудачи. Дошел до дел богомерзких, ограбил послов наших, что везли деньги в Грецию на помин души Ивана-Царевича, не удовольствовавшись этими святыми деньгами, зажилил выкуп за пленных наших, которые Федор передал ему без торга, отпустив немногих простых ратников, удержал у себя знатнейших, надеясь получить за них новый выкуп с их семейств. В смерти царя Симеона, подписавшего мир с Польшей, Баторий узрел повод к началу новой войны, и паны с трудом сдерживали его, отказывая на Сейме в деньгах и людях.

Но Баторий не оставлял усилий, весьма ободренный схваткой бояр у престола Русского, отголоски которой долетали и до Польши. Вновь занимал Баторий деньги у всех подряд, дошел до Папы римского, прося у него полтора миллиона золотых на войну и обещая взамен распространить веру латинскую до самой Москвы. Получил, двадцать пять тысяч. Но Батория это не остановило, его ничто не могло остановить, он уже и рать собрал для похода на Москву, но Господь не допустил ненужного кровопролития. Развеялись тучи смуты боярской, выглянул солнечный лик царя благочестивого – и Баторий в одночасье скончался.

Кривитесь, скептики неверующие, а того не помните, что в то же самое время и второй такой же случай был. Шведский наместник в Эстляндии, заносчивый Делагарди возомнил, подобно Баторию, что с восшествием на престол Русский кроткого царя на него и управы не найдется, стал выдвигать какие-то требования, чем преисполнил чашу терпения Господа и тот накрыл его водами реки Наровы.

Так, без единой капли крови установился мир и на западных наших границах.

Вы, быть может, удивляетесь, с чего это я вдруг стал так Федора превозносить, хотя раньше отзывался о нем без всякого уважения и даже более того. Так ведь раньше я его всегда, вольно и невольно, с Иваном сравнивал, а там, как вы понимаете, и сравнивать-то нечего. Опять же, говорил я тогда о Федоре как о возможном наследнике, наследник он был, признаем, никакой.

Но наследник и государь – вещи совершенно разные. Наследника мы оцениваем по тому, что он может совершить в будущем, государя же судим по делам его. Сколь часто блестящий юноша, наделенный всеми дарованиями и добродетелями, превращается в никудышного правителя, истинное наказание для державы и народа! Примеры приводить не буду, скоро все сами увидите. Но ведь бывает и наоборот! Я не превозношу Федора, я просто подавляю в себе все личное и стараюсь оценивать его объективно, по делам его. Я вижу, что почиет на нем Благодать Божия, что держава при нем благоденствует, и я склоняюсь перед ним в поклоне, и восклицаю вместе со всеми: «Царю Феодору Иоанновичу – многая лета!»

Под всеми я понимаю, конечно, людей Русских. Иноземцы многое не так, как мы, понимают, то есть, по-нашему, ничего не понимают. И их отношение к царю Федору – лучшее тому подтверждение. Вот передо мной лежит копия секретного донесения одного из послов европейских о жизни нашего благочестивого монарха. Не поленюсь, спишу большой кусок, чтобы и вы подивились, ведь у вас, думаю, нет доступа к тайным архивам нашего Посольского приказа.

«Царь встает обыкновенно в четыре утра, даже летом до рассвета. Покончив с одеванием, он посылает за духовником, тот является с большим крестом и, коснувшись им лба и щек государя, подносит крест к устам для целования. За ним следует дьякон с иконой святого, память которого в тот день празднуется по святцам. Ее ставят на самое почетное место среди бесчисленных икон, которыми увешана сверху донизу комната царя, все иконы в богатых ризах с жемчугом и драгоценными каменьями, перед ними горят восковые свечи и неугасимые лампады. Федор сейчас же становится на молитву перед принесенной иконой, четверть часа усердно кладет земные поклоны. После этого духовник кропит его святой водой, поставляемой по очереди многочисленными русскими монастырями в знак благоговейного почтения к государю.

Совершив первую утреннюю молитву, царь посылает справиться о здоровье царицы, о том, как она почивала. Получив ответ благоприятный, царь идет на половину царицы и проводит там некоторое время. Затем они отправляются вдвоем в домовую церковь к заутрени, которая длится около часа. По возвращении царь отправляется один в приемную палату и, сидя в большом кресле, принимает тех бояр, кого считает достойным этой милости. Около девяти часов он отпускает своих приближенных и отправляется звонить к обедне, исполнению этой обязанности может воспрепятствовать только нездоровье царя. Обедня в одном из московских храмов занимает около двух часов, после чего царь возвращается во дворец обедать. Обед, несмотря на обильность и присутствие большого числа народу, не затягивается, после него государь почивает три часа, затем опять идет в церковь к вечерне. Оставшиеся часы до ужина он проводит с супругой в нешумных забавах, среди которых достойное место занимает рассматривание работ золотых дел мастеров и иконописцев. После ужина царь снова усердно молится вместе со своим духовником и получает его благословение на сон грядущий.

Отклонение от этого порядка допускается только по воскресеньям и большим праздникам, когда государь посещает монастыри в окрестностях Москвы».

Я вам специально не назвал имя посла, это клеветническое послание написавшего, потому что донесения других послов совпадали с ним до слова. Удивляться тут нечему, ибо это и был незыблемый изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год порядок жизни нашего государя. Клевета же заключается в общем язвительном тоне донесений и в недалеком выводе, что-де царь московский никакого отношения к делам государственным не имеет.

Они, иностранцы, считают, что настоящий государь должен издавать законы, вершить суд, строить города и храмы, рати водить, в этом заключается его государева служба. Они, иностранцы, принимают всю эту суету, пусть временами и полезную, за настоящую работу и, рассуждая высокоумно о Божьей Благодати, совершенно пренебрегают ею в жизни практической.

Мы же, Русские, схватываем картину мироздания целиком, не умом, а сердцем, мы от рождения знаем, что без Божьего благословения ни одно дело не делается, и потому понимаем, что главная забота государя, помазанника Божия, – это благословение призывать и укреплять.

Вот и судите теперь сами, как Федор справлялся со службой царской, ведь ни минуты роздыху он себе не давал, куда до него суетливым государям европейским! А ведь он был такой же человек из плоти и крови, и ему хотелось развлечений и увеселений, и он любил бои медвежьи, и смеялся шуткам и проделкам шутов, и был весьма привержен утехам телесным, этим он в отца пошел, а тот в весь наш род. Несмотря на вид тщедушный, сила мужская в Федоре была немереная – Арина была брюхата беспрерывно. И когда только успевал? Ведь и в этом укрощал Федор свои желания в угоду службе царской, строго соблюдал все постные и запретные дни, чтобы ничем не вызвать неудовольствия Господа. Если просчитать все такие дни в году, то ничего для жизни не останется. Уж я-то знаю, прости меня, Господи, грешного!

Справно нес свою службу царскую Федор, и народ Русский правильно видел источник своего благоденствия и искренне возносил хвалу царю. И каково было нам слушать, когда какой-нибудь иноземец потешался над скудоумием царя Русского и происходящим от этого нестроением в державе нашей! В Москве они, понятное дело, помалкивали, но у себя дома расходились. Помню, князь Троекуров, бывший в Польше с посольством нашим, рассказывал, как ему паны подобными словесами досаждали и как он, не сдержавшись, ответил им: «Речи ваши дерзостны и нелепы! Царствование благодатное именуете невзгодою и бедствием для державы Русской! Видите гнев Божий там, где мы видим одну милость Небесную! Горе тому, кто злословит венценосца! Имеем царя здравого душой и телом, умного и счастливого, достойного своих великих предков. Как и они, Федор судит народ, строит землю, любит тишину, но готов разить и недругов. Есть у него воинство, какого еще не бывало на Руси, ибо он милостив к людям и жалует их щедро из казны своей. Есть воеводы добрые, ревнители славы умереть за отечество. Но более всего умеет Федор молиться, и Господь, благоволя о небесной вере его, даст ему, конечно, и победу, и мир, и благоденствие, и чад возлюбленных, да здравствует племя Святого Георгия вовеки веков!»

Что тут добавить?! Утираю слезы и умолкаю.

Божие благословение для державы вещь необходимейшая, но все ж таки и об управлении забывать не след. Обо всех этих суетных делах, до которых не только у царя, но и самого Господа Бога за Его великой занятостью руки могут просто не дойти. Господь, конечно, всеведущ и всемогущ, но знать и мочь – это одно, а делать – совсем другое. Все мы, человеки, созданные Господом по образу Его и подобию, знаем это не понаслышке, а на собственном горьком опыте.

Посему при государях московских всегда правители состояли, которые претворяли в жизнь указы царские, а иногда и составляли эти указы по слову государеву, случалось, что и изрекали это слово, уловив мысль царскую в движении бровей или по какому-нибудь другому признаку. Без правителя ни один государь не обходится, даже самый деятельный, вот и у брата моего был Алексей Адашев, мир его праху! Тем более правитель был необходим царю Федору, все силы и время тратившему на дела божественные.

Федору и тут повезло! Не иначе как сам Господь указал ему на Бориса Годунова, ведь по смерти царя Симеона никто и предположить не мог, что в самом скором времени этот молодой человек выдвинется на первое место в государстве и, что более удивительно, продержится на нем во все годы федоровского правления.

Теперь мало кто вспоминает Бориса Годунова, а пройдет совсем немного лет и само имя забудется. Такова уж доля всех правителей, их ненавидят в силе и предают забвению на следующий день после отставки. Все их добрые дела приписывают государю – и это правильно! Им же оставляют все зло, что было совершено во время их правления, да еще и прибавляют. В сущности, правитель имеет единственный способ остаться в памяти народной – совершить самому или взять на себя какое-нибудь невиданное доселе преступление государя. Но Борису Годунову и тут не повезло, сам он не имел склонности к злодейству, о Федоре я уж и не говорю.

Какие-то следы деятельности правителя находятся обычно в летописях, вот ведь имя Алексея Адашева не сгинуло бесследно, хотя прошло много больше времени. Но от тех лет сколько всего осталось, и текущие летописи, и свитки, что сам Адашев правил, там он ангел во плоти, и более поздние списки, по указке Захарьиных составленные, там одна чернота, историк пытливый найдет все, что пожелает, на свой вкус. Но тогда все же порядок был, хоть и допускал он многократные исправления.

А со времен опричнины какая-то напасть огненная обрушилась на архивы царские, горят и горят. Одно время летописи совсем писать перестали, чтобы огонь не привлекать. Борис Годунов и тут попытался порядок навести, но пожар Великой Смуты уничтожил и эти плоды его трудов. Вот пишу я эту свою историю и только за голову хватаюсь – по удаленности моей от Двора в те годы многое я не знал, многие вести доходили до меня искаженными, а справиться-то и негде! Пишу, что упомню. Но у меня хоть собственная память есть, а как будущие историки обходиться будут – ума не приложу. Неужели будут кивать на ту историю, что я для Ваньки Романова составлю? Господи, помилуй!

Тем больше у меня оснований рассказать сейчас о Борисе Годунове несколько подробнее. Знал я его, впрочем, не очень хорошо и совсем не близко. Собственно, первый раз я задержал на нем свой пристальный взгляд лишь в тот памятный и описанный уже мною день, последовавший за смертью царя Симеона. Он тогда несколько неожиданно выступил, в прямом и переносном смысле, из-за спины своего дяди, боярина и окольничего Дмитрия Годунова.

Был он относительно молод, не старше тридцати пяти лет, я так думаю. Он был почти ровесником царю Федору и Федьке Романову, но внешне сильно от них отличался. Рядом с царем он поражал величественной красотой и повелительным видом, казался высок ростом и дороден, говорил сладкоречиво и глубокомысленно. В сравнении же с Федькой проступала рыхлость и какая-то болезненность, как-то сразу чувствовалось, что удобный возок Годунов предпочитает доброму коню, лицо застывало в бесстрастную маску, слова текли гладко и складно, но вызывали в памяти творения борзых в писании прошений дьяков и способны были обольстить лишь зрелых мужей, да и то щедрыми посулами, тогда как Федька, уснащавший речь простонародными прибаутками, мог обольстить кого угодно и одним лишь тоном. Но Федьки Романова в тот день с нами не было, а дело Борис Годунов имел тогда со зрелыми людьми, вроде меня, так что первое впечатление было сильным, особенно, от уверенного и спокойного: «Я приказал».

Начало службы Бориса Годунова я не застал и за первыми его шагами следил невнимательно, можно сказать, совсем не следил из-за его худородности. Знаю лишь, что был он рындой у царя Симеона, сначала с рогатиной, потом с саадаком. Двигал его, несомненно, дядя, но не очень успешно. Богдан Бельский принял рындовскую рогатину из рук Бориса Годунова, а как вскоре обошел его – в такую милость у царя Симеона вошел, что за столом с ним сиживал, а кравчий Борис Годунов им вино наливал.

Резко в гору пошел он после смерти Ивана, когда царь Симеон неожиданно ввел его в Думу боярскую, пожаловав ему чин боярина. Я, как и многие старики-бояре, восприняли это как очередную блажь царя, но уже тогда ходили разговоры, что-де молодой Годунов – человек весьма дельный и в службе исправный. Так ли это было, я не знаю, ведь Борис Годунов все эти годы при Дворе состоял, в войско назначение не получал, приказами не заведовал, в городах не наместничал, как тут человека оценить?

Тем более удивительно, с какой уверенностью он начал свою деятельность опекуна при молодом царе Федоре, как будто родился для этого места. Он не стал заниматься интригами, что было естественно для человека, проведшего всю сознательную жизнь при Дворе, а рьяно взялся за переустройство державы. Старшие опекуны, князь Иван Мстиславский да князь Иван Шуйский, смотрели сначала на это косо, но Годунов демонстрировал им такое глубочайшее уважение и такое желание услужить, что они с легким сердцем взвалили на него бремя всех текущих государственных дел, а сами с не меньшим рвением принялись за устройство своих.

Первым делом Годунов успокоил Москву. Сразу после объявления всеобщей амнистии и освобождения всех тюрем он повелел схватить братьев Ляпуновых и братьев Кикиных и других главных возмутителей черни в недавнем бунте, но только главных, числом не более пятидесяти. Москва изготовилась к заслуженным казням, но Годунов именем государя объявил бунтовщикам прощение и лишь сослал их в дальние города, народ же, подавив легкое разочарование, принялся славить правосудие царя.

Столь же бескровно Годунов усмирил бунт в землях Казанской и Черемисской, уверив бунтовщиков, что новый царь забыл старые преступления и готов миловать и виновных в случае искреннего раскаяния. Смутьяны немедленно раскаялись, прислали старейшин в Москву и присягнули Федору. Как добился этого Годунов, я не знаю, думаю, средством вернейшим – деньгами. Я потому так думаю, что и в дальнейшем Годунов предпочитал действовать не булатом, а более мягким металлом. Вот и в умиротворении Сибирского ханства деньги сыграли не последнюю роль, я уж вам рассказывал.

Вообще, чем дальше на восток и на юг, тем берут все охотнее, можно даже сказать, что без бакшиша там ни одно дело не слаживается. Годунов настолько уверился в силе золота, что и с европейцами принялся действовать так же. Вскоре после восшествия Федора на престол мы потребовали у шведов вернуть воровски занятые города наши – Иван-город, Ям, Копорье и Корелу. Шведы возмутились: «Где слыхано, чтоб города отдавать даром? Отдают яблоки да груши, а не города». Годунов немедленно предложил пятнадцать тысяч рублей. Так шведы торговаться начали! Требовали только за Ям и Копорье четыреста тысяч рублей. Да на эти деньги можно всю Ливонию завоевать и вдвое больше добычи домой привезти!

Так дело и не сладилось – торговаться не в нашем обычае. Тогда шведы стали предлагать нам (!) деньги (!!) за вечный мир и за то, чтобы спорные города за ними остались. Тут послы наши возмутились и ответили достойно: «Наш государь требует вернуть его вотчину только для того, что теперь все эти места разорены, а он хочет воздвигнуть по-прежнему монастыри и церкви христианские, чтобы имя Божие славилось. А деньги и земли государю нашему не надобны, много у нашего государя всякой царской казны и земли и без вашего государя».

Как видим, Борис Годунов, не задумываясь, «давал», когда это требовалось для пользы государства, справедливо видя в этом кратчайший и вернейший путь к успеху, но при этом объявил жестокую войну тем, кто «берет». По его наущению одним из первых своих указов царь Федор сместил со своих постов наиболее корыстолюбивых наместников, воевод, судей и чиновников. Таких наибольших набралось никак не меньше половины от общего их числа.

Оно и то сказать, при царе Симеоне воровство в государстве развилось до пределов невиданных. Многие получили места свои за истинные или мнимые услуги земщине в ее борьбе с опричниной царя законного, и вознесенный земщиной на престол царь Симеон не хотел, а, быть может, и не мог призвать всех этих людишек к порядку. Каждый имел своего покровителя среди бояр, каждый нес своему боярину, попробуй, тронь кого-нибудь, сразу бы такой вой поднялся!

В смене власти есть одно несомненное достоинство – можно без боязни чиновных людишек перебрать. Все понимают – новая метла метет по-новому, поэтому никто не воет, а только стонет. Посадили новых людей, на первый взгляд, более честных, тем же указом запретили им брать подношения и допускать всякую неправду, судить приказали по закону, невзирая на лица. Чтобы это лучше исполнялось, восстановили всякие наказания, вплоть до смертной казни, с другой стороны, увеличили земельные поместья чиновников и удвоили им жалованье, чтобы они могли пристойно жить без лихоимства.

Сразу чувствуется, что Борис Годунов был тогда молодым и еще неопытным правителем! Мздоимство удвоением жалованья никак перешибить нельзя! Чем больше человек имеет, тем больше ему хочется. На три рубля в год жили не тужили, а с шестью рублями – в долгах, как в шелках. Раньше писарь и полушке был рад, а теперь без алтына на тебя и не глянет. Но на какое-то время порядок все же установился, пока новые люди на новых местах обживались. Да и казни торговые некоторых наиболее проворовавшихся старых чиновников тоже внесли свой вклад.

Что меня тогда удивляло, так это то, что Борис Годунов, преследуя чиновников мелких, смотрел сквозь пальцы на воровство на самом верху. С другой стороны, что он мог сделать? Я уж говорил, что старшие опекуны и первейшие бояре, спихнув на Годунова текущие государственные дела, занялись устройством своих и, пользуясь слабостью Федора, быстро всякую меру потеряли.

Особенно усердствовали Шуйские. Князь Иван Петрович получил в кормление Псков вместе с посадами и, что неслыханно, с испокон веку шедшими в казну царскую сборами таможенными. Не удовольствовавшись этим, он отписал на себя город Кинешму с обширной волостью, сыну своему князю Дмитрию Ивановичу пожаловал город Гороховец со всеми доходами, князь же Василий Иванович Шуйский подмял под себя большую часть меховой торговли, за что и удостоился в народе презрительного прозвания Шубник.

Не отставали от Шуйских и другие бояре, так что земли в казне царской заметно поубавилось. С деньгами тоже не все ладно было. И то было удивительно, ведь царь Симеон был достаточно прижимист и денег на ветер не бросал. Но уж больно много развелось тарханов – именных грамот, коими бояре и святители получали большие льготы по уплате податей в казну. Большой урон от этих послаблений терпела казна, да и сынам боярским и прочим простым людям сим немалая обида чинилась, ведь на них сборы только увеличивались, совсем они с того отощали.

Борис Годунов убедил царя Федора объявить указ об отмене всех тарханов, кому бы они ни были выданы. Большая из-за этого указа свара была в Думе боярской, но все ж таки удалось Годунову его провести, и эта была одна из первых его больших побед. Денег в казне изрядно прибавилось, приспели и первые плоды других мудрых указов, возвеселились бояре, принялись за дележ незаконный пополневшей казны царской.

Раньше какое правило было? Казной ведали два казначея, непременно враги лютые, чтобы сговориться не могли и друг за дружкой крепко смотрели. А тут вдруг Дума боярская назначает главным казначеем Петра Головина, а вторым – Владимира Головина, родственника его и приятеля, что, как вы понимаете, совсем не одно и то же. Борис Годунов против этого решения не протестовал и какое-то время спокойно смотрел, как казначеи по указке бояр казну царскую разбазаривают, а затем, улучив момент, бил на Думе боярской челом государю о проверке казны. Некуда было деваться боярам – согласились. Проверка вскрыла такое большое воровство, что даже бояре изумились и немедля приговорили Петра Головина к смерти, а всех прочих Головиных, в делах скаредных уличенных, подвергли опале.

Но главным виновным по этому делу вышел князь Иван Мстиславский, как старший опекун и глава Думы боярской. Больше других стрел обличительных метал в него князь Иван Петрович Шуйский, у которого самого рыло было в пуху, дополнительную рьяность придавало ему желание самому стать наипервейшим царским опекуном и боярином. Но князь Мстиславский не какой-нибудь там Головин, он нашему великокняжескому роду не чужой, вот мы и решили все дело по-семейному, поговорили с ним по-хорошему, проводили его на богомолье, которое закончилось кельей в Кирилловом монастыре на Белозере. Посмотрел я тогда на довольное лицо Бориса Годунова и подумал, что именно этого он и добивался. Еще князь Иван Петрович Шуйский торжествовал, но, как вы знаете, недолго.

Вам, наверно, кажется, что я слишком много о воровстве говорю. Так ведь воруют! И в этом, быть может, главная наша беда. Я в молодые мои годы, лет до шестидесяти, думал, что величие государя надобно оценивать по количеству возведенных храмов, или городов основанных, или земель приобретенных, или по богатству казны, или по единомыслию боярскому, или по славословию народному. По-разному думал, но единого мерила найти не мог. Теперь нашел: чем меньше воруют в государстве, тем более велик государь. Чем бы он ни добился этого, неуступчивой строгостью, непоказным благочестием или неустанной заботой о благосостоянии народном, все одно – велик! А все остальное, города, земли и тем более богатство со славословиями – само приложится.

Как с этим у Бориса Годунова обстояло, спросите вы. В чем, в чем, а в воровстве замечен не был, и это, пожалуй, самое удивительное. У них весь род такой, не воровской, поэтому, несмотря на его многочисленность, держава не подверглась разорению. Можно, конечно, сказать, что Годуновы и так в большой чести были и награждались сверх меры. Это было. Как только Борис Годунов остался единственным опекуном, царь пожаловал его чином конюшего, по его худородству избыточным. Это тем более всех поразило, что почти двадцать лет, со смерти боярина Федорова-Челяднина, это место пребывало свободным. По чину было и особое денежное жалованье, родовая деревенька Бориса под Вязьмой весьма изрядно приросла землями, поглотив самою Вязьму, кроме того, Борис получил еще прекрасные луга на берегах Москва-реки с лесами и пчельниками. То же и все их семейство получило хорошие земли и поместья, а сверх того доходы с областей Двинской и Ваги, казенные сборы Московские, Рязанские, Тверские, Северские. Боярин Дмитрий Годунов, как старший в роду, как-то похвастался мне, что их общий годовой доход перевалил за миллион рублей. Изрядно! Вы, наверно, такое и представить себе не можете. Я вам проще объясню: Годуновы могли на собственном иждивении вывести в поле до ста тысяч воинов.

Вы скажете, что при таком жалованье и таких доходах воровать не надобно. Так ведь все же человеки, и закон един для последнего писца и для первого боярина: чем больше ешь, чем больше хочется.

В чем не знал удержу Борис Годунов, так это в закладке и строительстве городов – изрядно испещрил он карту Земли Русской надписями новыми! Начал с города со священным именем Архангельск, потому что основан он был близ монастыря сего имени на берегу Двины при впадении ее в море Студеное, место для жизни не самое удобное, но городок быстро поднялся благодаря торговле с Англией. Тогда же повелел Годунов строить крепости на Горной и Луговой стороне Волги – Царев-на-Кокшаге, Цывильск, Уржум, Санчурск и другие, вывел туда народ черный из земель, Москву окружающих, и тем навсегда смирил вечно мятежных мордву и черемис. В краю диких башкир заложил Уфу, неподалеку, на Волге, восстановил древнюю Самару, двигаясь все дальше на восток, основал Пелым, Березов, Сургут, Тару, Нарым и Кетский острог, тем самым насытив городами и Сибирское ханство. Не оставлял своим вниманием и юг, восстановил древний Курск и заброшенный острог на Тереке, укрепил переволоку между Доном и Волгой крепостью Царицын, основал крепости Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, завершил же деяния свои закладкой Царева-Борисова. Привел в порядок Годунов и крепости старые, возвел в Астрахани стены каменные, вид которых надежно обуздывал буйный нрав ногаев, черкесов и других князей диких, алмазом же в короне городов Русских стал Смоленск, отстроенный почти заново. О Смоленске я вам позже расскажу, когда мне представится счастливая возможность самому восхититься сим творением зодчих Русских. То же и о Москве, которая стараниями Годунова невероятно разрослась, укрепилась и похорошела пуще прежнего.

Пожалуй, градостроительство было единственным делом, которым Годунов занимался по собственному разумению, все же остальное он вершил, несомненно, по слову царя Федора. Слово могло быть всего одно, сказанное вскользь и ненароком, но Годунов и его подхватывал и немедля начинал труды многолетние и многотрудные.

Какое отличие разительное от других царств, от других государей и правителей! Государи иные, по обыкновению слабо представляя, во что обходятся их приказы, любят строить замки воздушные, приближенные же их не спешат исполнять проекты величественные, по опыту зная, сколь быстро государи забывают идеи старые и увлекаются новыми, столь же несбыточными.

В похвалу Годунову скажу, что он был не таков, ни разу он не убоялся трудности предприятия, немедля по слову цареву принимался, засучив рукава, за дело, руководствуясь принципом простейшим и оттого в жизни реальной почти никогда не выполнимым: сказано – сделано. Более того, ни разу не позволил себе рассуждать о том, плохо или хорошо, полезно или вредно замысленное государем, это, признаем, самое трудное – изыскивать лучшие средства для достижения цели, отметая при этом всякие мысли о последствиях. Тут без веры не обойтись, веры в то, что все, от государя исходящее, имеет источник свой в словах Господа.

Лучшей иллюстрацией всего, мною наговоренного, является история с утверждением патриаршества на Руси. Мысль об этом могла прийти только в голову царю, причем именно Федору, потому что все его предшественники, более, как бы это помягче сказать, приземленные и ревниво следящие за ростом богатства монастырского, и думать не могли вложить в руки святым отцам столь сильное оружие. Несомненно, что утверждение в Москве патриаршего престола еще более возвеличивало и державу Русскую, и церковь православную, столь же несомненно, что оно умаляло власть царскую. Но эта мысль земная не могла остановить царя благочестивого, правитель же без рассуждений и отговорок принял все к исполнению.

Самым сложным было организовать приезд в Москву главы вселенской православной церкви, патриарха царьградского Иеремии, дело-то было неслыханное, но стесненные обстоятельства вкупе со щедрыми обещаниями Годунова смирили гордыню патриаршию. В свою очередь, Годунов не возгордился победой достигнутой и не принялся кричать на всю державу о подвиге своем, он вообще действовать тихо, я, к примеру, у себя в Угличе только и услышал, что-де патриарх в Москву прибыл, а затем, почти год, ни слуху, ни духу.

Приняли патриарха со свитой с почетом, но без лишней помпы, разместили просторно и богато, но уединенно и под охраной крепкой, переговоры же вел лично Борис Годунов вместе с дьяком Андреем Щелкаловым, более же никого не допускали, даже и святых отцов. Оно и правильно! Так для простого народу соблазна меньше, что же касается святых отцов, то они как увидели в первый день, что иерархи царьградские крестятся тремя перстами и возглашают трегубую аллилуйю, так от ереси сей впали в такое волнение, что ни к каким переговорам были уж неспособны.

Много разного говорили потом об этих переговорах, слышал я даже, что в какой-то момент дьяк Щелкалов угрожал утопить строптивого митрополита Мальвазийского Иерофея в бочке с напитком одноименным, – не верьте, как и я не поверил! Не наш это стиль, тем более, не стиль Годунова, он все решал полюбовно, то есть за деньги. И никогда не спорил по мелочам. Вот, скажем, представил патриарх Иеремия подробное описание церемонии поставления патриарха: надлежит-де Собору Священному голосованием тайным избрать из рядов своих трех кандидатов, после чего царь должен утвердить на престоле одного из них. Годунов, еще во время избрания самого Федора доказавший свою искусность в разных выборах, тут же составил наставление письменное для Собора Священного: «Надлежит вам втайне избрать троих, митрополита Иова Всея Руси, архиепископа Александра новогородского, архиепископа Варлаама ростовского. Потом благочестивый царь Федор соизволит избрать из трех одного Иова митрополита в патриархи». Все так и произошло с редким единодушием, немало изумившим Иеремию, ожидавшего непременных склок и интриг в духе византийском.

Все это прошло мимо народа простого и мимо меня, мы видели лишь праздник величественный по случаю учреждения патриаршества и избрания первого Патриарха Всея Руси. Началось все с торжественного обряда посвящения Иова в Патриархи, совершившегося на литургии в кремлевском храме Успения, там патриарх вселенский благословил Иова как сопрестольника великих отцов Христианства и, возложив на него руку дрожащую, молился, да будет сей Архиерей Иисусов неугасаемым светильником веры. Затем расчувствовавшийся царь Федор собственною рукою возложил на Иова драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зеленую мантию с полосами, низанными жемчугом, и белый клобук с знамением креста; подал ему жезл Святого Петра Митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою епископов, отцом отцов, Патриархом всех земель Северных, по милости Божией и воле Царской. Потом был крестный ход, Иов ехал верхом на осляти вокруг стен кремлевских, кропя их Святою водою, осеняя крестом, читая молитвы о целости града, вел ослятю наследник престола Борис, Годунов же шел смиренно в толпе многочисленной, по достоинству своему, позади меня.

Я шел в процессии торжественной и слезы текли по щекам моим. Не только от умиления, но и от счастья, что исполнилась давнишняя моя мечта. Почти век минул с тех пор, как впервые произнесены были слова чеканные: «Москва – третий Рим». Помню, как мы с братом моим преисполнялись гордостью от мысли сей, но не дерзали объявить ее во всеуслышание всему миру. И вот в утвержденной грамоте об избрании Иова на Русский патриарший престол прозвучало, наконец, громко: «Ветхий Рим, Миц-Рим, пал от непомерной гордости своей, второй Рим, иже есть Царьград, от безбожных турок обладаем, твое же, о благочестивый царь, великое Русское царствие – третий Рим – благочестием всех превзыде, и вся благочестивая царствие в твое едино собрана, и ты един под небесем, христианский царь, именуешись во всей Вселенной, во всех христианех».

Но на этом не остановилось возвеличивание державы Русской и царя православного. Именно тогда Федор стал величаться не просто царем, а самодержцем Русским, сама же империя сменила название, вместо короткого и резкого, как свист бича, имени Русь стала именоваться она Россией, в звуках слова этого чуткое ухо человека Русского улавливало шум наших бескрайних лесов и полей, для врагов же наших звучало оно грозовыми раскатами.

И уж совсем невиданным было возвышение царицы Арины. Я рассказывал вам, как все началось, со дня венчания Федора на царство, то еще не было нарушением обычаев дедовских. Но вот Федор повелел, чтобы Арине возвещалось многолетие в церкви, а потом имя ее стали включать в грамоты царские: «Я, царь и великий князь Федор Иоаннович Всея Руси со своей царицею и великой княгиней Ариной…»

Борис Годунов тоже был неистощим в изобретении пышностей новых для возвеличивания любимой супруги царской. Именно он воскресил древний, еще ханских времен обычай и создал для царицы особую женскую свиту. Конечно, и раньше жены боярские сопровождали царицу в ее поездках, например, на богомолье. Ныне же они следовали за ней при любом выезде и не развалившись в возке, а сидя верхом по-мужски на лошадях.

Для выездов сих женам боярским были пошиты особые длинные и широкие платья из тонкого красного сукна, из боковых прорезей которых были видны широкие полусаженные рукава шелковых платьев, обильно отделанные жемчугом. На головах же у них красовались одинаковые широкополые шляпы из белого войлока, с красными лентами вокруг шляпы и с белой фатою, прикрывающей низ лица.

За этой свитой почетной их тридцати шести боярынь скакала стража оружная, тоже женская, обряженная в одежу одинаковую, шитую из красного и зеленого бархата. Отряд сей, численностью до нескольких сотен, был набран из молодых и крепких дочерей боярских, обученных ухваткам боя сабельного и стрельбе из луков. Фурии эти являли необычайную преданность царице Арине и непонятное пристрастие к играм молодецким, они даже хотели, следуя обычаям древним, выжечь себе правую грудь, чтобы сподручнее было стрелять из луков, но этого им не дозволили.

Не могу сказать, чтобы все приветствовали это годуновское нововведение. Первыми возмущались бояре, чьи жены покинули свои терема и, вкусив свободы, стали являть своеволие, глядя же на чету царскую, заговорили о каких-то своих правах. Еще большие нарекания вызывали царицынские телохранительницы. Одежа их, приспособленная для боя и езды верховой, сильно отличалась от обычной женской и вводила простой народ в соблазн. Разное говорили и о нравах, царящих в кругу этих девиц, обрекших себя на безмужие. Пересказывать не буду, от греха подалее!

Я вам лучше расскажу о другом деле Годунова, для многих прошедшем почти незамеченным, для меня же имевшем значение первостепенное. Тут тоже не обошлось без приказа царя Федора. Речь идет о возвращении в Москву вдовы беспутного короля Ливонского Магнуса, последней из племянниц моих, дочери князя Владимира Андреевича Старицкого, несчастной Марии. После смерти мужа своего обреталась она вместе с малолетней дочерью Евдокией в городе Риге, мечтая о возвращении на родину и в то же время страшась этого, питая свой страх воспоминаниями детскими и разными сказками, что рассказывали в Польше о событиях Русских.

Сладить дело помог вездесущий Джером Горсей, он проник к Марии, вошел к ней в доверие и смог развеять ее страхи. Хвастал он потом, что чуть ли не похитил Марию и увез ее в пределы Русские, отстреливаясь от погони наседающей. Врет по обыкновению! Конечно, поляки, удерживавшие Марию скорее как пленницу и заложницу, не хотели отпускать ее, но Годунову удалось преодолеть это сопротивление обычными для него методами. В рассказе же Горсея есть один момент истинный, я о нем потом от самой Марии слышал. Когда посланник годуновский явился к ней в Риге, то застал он бывшую царицу Ливонскую в большом небрежении, нищете и чуть ли не в голоде. И тогда, не имея ничего другого, протянул он матери с дочерью яблоко, обыкновенное яблоко, но как же обрадовались несчастные сему простому подарку. За яблоко это я простил Горсею всю его ложь и лукавство многолетнее!

Царь Федор принял свою родственницу дальнюю с почетом и лаской, пожаловал ей некоторые поместья, принадлежавшие раньше отцу ее и безвременно почившему брату Василию, мы все вместе принялись подыскивать ей жениха подобающего, но скоропостижная смерть дочери сокрушила Марию, и она, отметая мольбы наши, приняла решение удалиться в монастырь. Мне еще предстояло встретиться с ней в обстоятельствах, не менее бедственных.

Неужели Борису Годунову все удавалось, спросите вы со смесью удивления и восхищения. К сожалению, не все. Возьмем для примера хоть дела польские. Когда в Кремль пришли первые известия о смерти короля Батория, царь Федор приказал первым делом отслужить панихиду по брату своему венценосному, затем без перерыва большого молебен благодарственный во избавление державы от врага грозного, потом же молился долго один, прося Господа вразумить его, как поступить в сей ситуации. Через несколько часов Федор вышел просветленный и возвестил, что для блага христианства и во имя мира всеобщего готов он взвалить на себя новое бремя и возложить на себя корону польскую, если будет на то воля народов Польши и Литвы. Годунов, правильно рассудив, что с Господом Федор уже договорился, ретиво принялся за дело.

В Варшаву, на Сейм, была снаряжено посольство во главе с боярином Степаном Годуновым и дьяком Василием Щелкаловым, везли они с собой послания царя Федора знатнейшим вельможам и отцам духовным, дары богатые и короб еще более щедрых посулов. Федор говорил просто: «Обещаю вам безопасность и величие, от вас же не требую ничего, кроме ласки». Годунов разворачивал многоречиво: «Мы ваших панских и всего рыцарства и всей земли короны Польской и Великого княжества Литовского справ и вольностей нарушать ни в чем не хотим, еще и сверх вашего прежнего, что за вами ныне есть, во всяких чинах и отчинах прибавим и своим жалованьем наддавать будем. Людям вольно будет держать по своей вере, кто в которой вере живет. Кому король Стефан чего должен остался, тем государь платит из своей казны, до ста тысяч золотых монет венгерских. Шведских и датских из Ливонии и Лифляндии изгоним, а города и земли уступим безвозмездно Польше с Литвой. Послов иностранных, если те явятся с делами невеликими, принимайте сами, мы в то вмешиваться не хотим. Обременять вас присутствием своим мы не будем, деньги же, что шли на содержание двора королевского, да останутся в казне польской».

Неудивительно, что большинство шляхтичей на сейме проголосовали за Федора. Будь это на Руси, на этом бы все и закончилось. Годунов приказал бы что-нибудь эдакое, ну, не знаю, ввел бы стрельцов и в их молчаливом присутствии привел бы все собрание к присяге вновь избранному государю или что другое придумал. Но дело было в Польше, и Годунова, равно как и стрельцов верных, там не было.

Паны, раззадоренные излишне щедрыми обещаниями, захотели вещей совсем невообразимых, главное, чтобы Федор венчался на королевство в Кракове и приобщался Святых тайн в храме католичеством от примаса королевства, архиепископа Гнезненского. На что послы наши ответили достойно, что царь Федор родился и будет жить в вере православной, следуя святым обрядам ее, что венчаться на королевство он будет в Москве или на крайний случай в Смоленске в присутствии высших чинов польских, что обязывается он чтить Папу римского и не мешать действию его власти над духовенством польским, но не допустит его мешаться в дела церкви Русской. Паны зашумели недовольно.