Целитель. Приорат Ностромо

Глава 4

Воскресенье, 13 декабря. День

Щелково-40, улица Колмогорова

«Забыв» сделать уроки в пятницу, Лея быстренько прорешала задачки, а упражнение по русскому выписала красивым почерком, почти каллиграфическим — ей нравилось плавно водить пером, чередуя нажимы с «завитушками».

«Скоро Новый год… — подумала девочка с удовольствием. — Странно… Я же знаю, что Деда Мороза не бывает, а все равно жду елку!»

Она быстренько собрала портфель на завтра, и вышла на галерею. Сверху, с высот мансарды, доносились смутные голоса — мамин и тети Риты.

Лея не любила подслушивать, но тут вдруг встрепенулась, уловив папино имя. Девочка тихонько поднялась по крутой лестнице, думая о том, что сумеет бесшумно шмыгнуть к себе, если взрослые решат вдруг выйти из маминой комнаты. Никто и не заметит…

Чувствуя, как теплеют щеки, Лея одолела еще две ступеньки.

— Не знаю, Рит… — донесся задумчивый голос мамы. — Регулярные «слияния», конечно, омолодили Инне душу, но эгоцентризм закладывается в первые годы жизни… А может, и вообще — вещь врожденная?

— Да-а… — вздохнула тетя Рита, — когда Инка у нас поселилась, даже я почувствовала, что она начисто лишена эмпатии. Сколько раз бывало — Инна берется смаковать тошные для нас воспоминания… Вполне невинно, не со зла! Она просто не догадывалась, что Мише или мне плохо от них!

— О-о! — затянула мама. — Было, было… И ведь Инна сама же страдает от того, что нет в ней этой способности — ощущать чужую боль! И вот именно такой… м-м… душевный пробел портит ее жизнь с Мишей — Инна, как бы не ведая того, вносит в их отношения дисгармонию и разлад!

— Только как ее вразумишь?

— Так именно! — воскликнула мама расстроенно. — И ведь она чувствует — что-то не то! Копается в себе, мучается… Да пусть даже и разберется, поймет причину! А толку? Характер — это такая данность… Его можно сломать, а вот исправить — не получится…

Лея тихонько спустилась с лестницы, и вышла на галерею.

«А вот у меня получится!» — подумала она наперекор, решительно сжимая пухлые губки.

Уточнив в Интерсети, что значит «эгоцентризм» и «эмпатия», девочка взялась за дело. Силу в себе она чувствовала давно, но пользовалась ею редко. Разве что ранку залечить — на себе или на Юльке. Или Наталишку успокоить, когда та вдруг просыпалась и начинала хныкать.

Лея улыбнулась. Это папа, в самый первый раз, назвал так прелестную «мелочь». И повелось… Даже упрямый Васёнок обращался к дочери по милому уменьшительному: «Это кто тут у нас полные памперсы набу-улькал? Это Натали-ишка?»

А вот тетя Вера, когда наезжала из Рио-де-Жанейро, совсем иначе сюсюкала. Она ласково ворковала: «носса сережейра…»

По-португальски это значит: «наша вишенка». Говорят, в Бразилии так часто зовут темноглазых девочек. А глаза у «Наташки-какашки» и впрямь, как спелые вишни…

Второклассница задумалась. Странно, но ее способность взаимодействовать с «психосущностями» неожиданно усилилась с рождением Наталишки. Папа тоже чувствует подобное, гадая о причинах…

— Привет, Леечка! — Инна, взбираясь по лестнице, улыбалась через силу.

— Привет! — с готовностью ответила Лея, холодея и чуя неприятное зависание.

«Не бойся, — подумала она, — ты же сильнее страха!»

— Устала в своем театре? — спросила девочка, подлащиваясь.

— Да нет, репетиция сегодня на удивление — без задержек… — Дворская смешно наморщила нос, и пожаловалась: — Голова болит, раскалывается прямо!

— Да? — глупо обрадовалась Лея. — А давай, я тебя полечу? Я умею!

— Вся в папу, — дрогнули губы Инны. — Полечи!

— Пошли ко мне тогда, — деловито заявила девочка. — Садись… Нет, лучше на кровать, а то я не достану!

Дворская послушно пересела, и сложила руки на коленях. А Лея осторожно возложила ладошки на голову «заслуженной артистки», чуть касаясь гладких волос цвета золотистой соломы.

«Легкая психокоррекция, как папа говорит, — твердила про себя девочка, — очень легкая…»

— О-о-о… — сладко простонала Инна. — Хорошо-то как… Сразу будто свежим ветерком повеяло, и всю болючесть сдуло…

— Прошло? — спросила Лея вздрагивающим голосом.

— Ага! Спасибо тебе, Леечка. Вернула к жизни!

— Обращайтесь!

Детский смех пролился хрустальной капелью, и никто не заметил в нем следов былой трусости.

«Я все правильно сделала! — твердила девочка про себя. — Я же не только ради теть Инны, а ради папы!»

Дворская гибко встала, потянулась с возвращенным удовольствием, и вышла, напевая. В дверях она оглянулась — и послала Лее воздушный поцелуй.

Вторник, 15 декабря. Утро

Москва, Старая площадь

Сегодня у меня «цековский» день, и можно увернуться от научной рутины, от всей той текучки, что забивает мозги директору института, не позволяя мыслить хорошо.

НИИВ топчется на месте, и тут даже панковская транспозитация не в силах помочь. Аркадий Ильич всего-то догоняет и перегоняет Америку, флаг ему в руки и барабан на шею. А перспективы где?

А нету перспектив…

Нет, взяться за настоящую машину времени, «эмвэшку», как небрежно выражается Киврин, можно… В принципе. Но мы же сами, всем нашим дружным коллективом, наложили табу на подобные НИОКР, а то уж больно страшненькая побочка вырисовывается. Уж лучше потоптаться…

Я завизировал кипу важных бумаг, дабы в XIV пятилетний план включили строительство университета в Белостокской области.

У Белоруссии уже есть три универа — в Минске, Гомеле и во Львове… Стоп! Гомель ­– это уже на Украине, в Западно-Русской АССР. Всё никак не привыкну.

Ну, значит, два универа у бульбашей уже есть, пусть будет третий. Тогда в XV пятилетке откроем четвертый и пятый — Ивано-Франковский и Луцкий…

Мои неспешные размышлизмы грубо прервал телефонный звонок — винтажный аппарат из черного эбонита злобно трясся на столе и старчески дребезжал.

— Алло?

— Гарин Михаил Петрович? — провод донес строгий официальный голос.

— Да, это я.

— Пуго говорит, — веско сказала трубка. — Мы ждем вас на заседании Комитета партийного контроля ровно в десять часов.

— А по какой такой надобности, Борис Карлович? — подобрался я.

— Будем разбирать ваше персонально дело, товарищ Гарин!

Недоуменно послушав короткие гудки, я уложил трубку на место. Минутная растерянность в душе понемногу замещалась злостью.

— Однажды вы уже плохо кончили, товарищ Пуго, — тяжело вымолвил я. — Хотите повторить? Ла-адно…

Тот же день, позже

Москва, улица Куйбышева

В «доме с башенкой», где заседал могущественный КПК, я не бывал ни разу. Хотя и довелось пересекаться с Пельше, но на Старой площади. И вот, сподобился…

Очень вежливый молодой человек в секретариате предложил мне сдать партбилет — «временно, разумеется, до окончания заседания». Я нагло ухмыльнулся — дескать, не ношу с собой.

Знаю я здешние повадки… Еще при Арвиде Яновиче можно было лишиться партийного билета. И ходи потом, вымогай красную книжицу обратно… Нет уж.

Попав на заседание, я вежливо поздоровался. Мне сдержанно покивали в ответ. Людно не было, да и знакомы мне оказались лишь двое — сам Пуго, да Янаев, его зам. Последнего я, впрочем, помнил по окаянным дням ГКЧП — как у Геннадия Ивановича руки дрожали в прямом эфире. Обладай он хоть малой долей мужества, твердости, стойкости, то за измену Родине судили бы не его, а Горбачева с Ельциным!

Да, пришлось бы действовать жестко — устроить советскую версию Тяньаньмэня. Погибли бы тысячи распоясавшихся «демократов», выдающихся представителей «вечных двух процентов дерьма» — не жалко. Зато были бы спасены миллионы душ — нормальных советских людей! Спору нет, жизнь пошла бы трудная, но СССР не распался бы, не случилось бы смуты и разрухи «святых девяностых»…

Не знаю уж, как Янаев воспринял мой неприязненный взгляд, однако он заерзал.

— Начнем, товарищи, — чинно сказал Пуго, и секретарь тут же склонился над девственно чистым протоколом, запятнанным лишь чернильным грифом «Совершенно секретно». — В адрес Комитета партийного контроля поступило письмо от коллектива сотрудников НИИ Времени, подписанное от лица товарищей заведующим лабораторией, старшим научным сотрудником Панковым Аркадием Ильичем…

«Ишь ты… — поразился я. — Так вот откуда ветер подул! А вони-то, вони сколько нанес…»

— Не стану зачитывать письмо, — продолжил Борис Карлович, откладывая мятый исписанный лист с приколотым конвертом, — там приведено слишком много подробностей и доказательств полного морального разложения товарища Гарина…

— А можно чуть поконкретней? — холодно сказал я. — А то непонятно, как именно я разложился.

— Извольте, — криво усмехнулся председатель КПК. — Вы, товарищ Гарин, разумеется, станете отрицать факт вашего проживания с тремя женщинами одновременно?

Присутствующие возмущенно зароптали, глядя на меня, как на врага народа, но и завистливое любопытство я тоже уловил.

— Нет, товарищ Пуго, отрицать данный факт я не стану, — непринужденность далась мне с трудом, но сдерживаемая пока ярость неплохо тонизировала. — Да, я проживаю вместе с тремя женщинами, матерями моих детей, и что в этом плохого?

Бедный Пуго даже отшатнулся.

— Что? — растерянно выдавил он. — А вас разве не смущает аморальный характер данных отношений?

— Нисколько, — хладнокровно отрезал я. — На данном судилище присутствует, как минимум, четверо, имеющих любовниц, и характер подобных отношений почему-то никого не смущает, ведь эта достойная четверка тщательно скрывает свои внебрачные связи. Меня, знаете, всегда приводило в глубокое изумление то обстоятельство, что коммунисты — атеисты по определению — оценивают нравственность товарищей по партии с точки зрения христианской морали, причем в самом ханжеском ее выражении. И я не совсем понимаю, что конкретно вас не устраивает? Ведь жена-то по документам у меня одна, а число любовниц никакими регламентами не ограничено!

— Мы должны быть уверены в своих товарищах по партии, — послышался голос из толпы, — уверены в том, что он не предаст идеалы революции…

— Какие пышные слова! — зло усмехнулся я. — Мною сделано для этой страны больше, чем всеми вами, вместе взятыми. И кровь довелось проливать, что зафиксировано… «формализовано», как у вас здесь выражаются, в моих орденских книжках!

— Никакими прошлыми заслугами, — председатель КПК вяло шлепнул ладонью по столу, — вам не прикрыть нынешнего разврата! Коммунисту, занимающему ответственные посты, негоже иметь трех жен!

Я смолчал, понимая, что Пуго всего лишь исполняет чей-то заказ. Все это судилище затеяно лишь для того, чтобы посадить на мое место в ЦК своего человечка.

Наверное, прими я безропотно решение КПК, уже подготовленное заранее, то и все дальнейшие события текли бы иначе. Однако мне в тот момент до зуда, до щекотки хотелось уйти, громко хлопнув дверью, да послать «ответственных товарищей» по всем адресам, известным любому русскому человеку.

А тут еще Янаев оживился. Подняв руку, будто школьник, он заговорил со мною чуть ли не по-дружески:

— Михаил Петрович, а почему бы вам тогда не развестись со своей законной супругой? И встречались бы дальше с тремя любовницами, как многие делают, не будем их имен называть!

Как мне тогда удалось сдержаться, и не съездить этому идиоту по морде — отдельная история. Я встал, и аккуратно приставил свой стул на место. Нацепив любезную улыбку, сказал, ясно и четко:

— А не пойти ли вам всем в задницу?

— К-куда? — опешил Борис Карлович.

— В жопу! — рявкнул я.

Вышел — и с наслаждением грохнул дверью! Весь секретариат вздрогнул…

Тот же день, позже

Щелково-40, улица Колмогорова

Пока доехал до дому, успокоился. Хотя и понимал прекрасно, что меня ждет. Звонок из того самого вздрогнувшего секретариата подтвердил самые худшие опасения. Боязливый голос «сочувствующего» перечислил мои потери: «за аморальное поведение» меня поперли из секретарей ЦК КПСС и отстранили от руководства Институтом Времени. Из партии, правда, не исключили, но «строгач с занесением» влепили-таки.

Разумеется, и служебного жилья в форме коттеджа меня тоже лишили, а институтская «Волга» отныне будет катать «ВРИО директора НИИВ А. И. Панкова».

Впрочем, я больше переживал за своих «жен» — как бы и им не прилетело за мой недостойный «облико морале».

А природа-то, а природа… Небо распахнулось — яснее ясного, не жалея лазури, словно в утешенье. И сосны вдоль улицы выстроились разукрашенные, нарядившись в пышные снежные платья. Даже расставаться с ними жалко, с такими знакомыми, с такими привычными, почти родными… А надо.

Подъехав к дому, я не стал дожидаться бдительного завхоза со злорадными тетками из месткома, а вызвонил «Доставку на дом». Тамошние грузчики — ребята хваткие… Перевезу мебель на дачу — Игорь Максимович, в свое время, выстроил за домом огромный сарай, добротный, как изба. Нашим гарнитурам там будет хорошо…

Дорожка к дому серела, очищенная от снега, но я все равно вытер ноги о коврик на крыльце и вошел в прохладный холл. Рубить дрова и затапливать камин — моя обязанность, возведенная в степень ритуала. Как прихожу с работы, так и развожу огонь.

А нынче я безработный… И как бы бездомный. И с какой радости мне дрова переводить? Чтобы обогреть казенную жилплощадь?

Я сжал зубы. Бодрись, не бодрись, а с этим доминой многое связано, и он еще не раз вспомнится в ностальгических виденьях.

«Переживем!» — помрачнел я, и вслушался.

Все мои «грации» осваивали матчасть в Звездном городке, зато со второго этажа неслись милые голоса дочерей. Удивительно, но Юля с Леей не ругались и даже не спорили — разговор тек спокойно, даже дружелюбно:

— Юль, а ты точно его любишь? — спрашивала младшенькая с замиранием.

— Кого? — буркнула старшенькая, как будто не понимая, о чем речь.

— Да есть тут одна… половозрелая особь. Всё крутилась вокруг тебя… Антоном называется.

Юлиус словно и не заметила ехидной составляющей.

— Не знаю… — вздохнула она.

— Что значит — не знаю?

— А то и значит… Как понять, что ты любишь, если никогда этого не чувствовала?

— Но ты же любишь папу!

— Это другое…

Неторопливо поднимаясь по лестнице, я крикнул:

— Девчонки! Собирайтесь, мы уезжаем.

— Куда? — крикнула Лея. Спрыгнув с кровати, она выбежала на галерею. — Куда, папочка?

Следом вышла Юля. Я обнял обеих, и серьезно сказал:

— Пока переедем на дачу в Малаховке, поживем там. А сюда… Думаю, что сюда мы уже не вернемся. Ваш папа больше не директор!

— Папусечка! — охнула Юля, и негодующе сощурила глаза: — Придворные интриги?

— Типа того, — я неопределенно повертел кистью.

— Придворные — сейчас? — нахмурилась Лея. — Разве так бывает?

— Был бы двор, — усмехнулся я, — а интриги найдутся!

— Пап… — Лея глянула исподлобья. — Хочешь, я этому интригану устрою? Неделями будет икать!

— Спасибо, кисочка, — мои губы растянулись в ласковой улыбке, — но я как-нибудь сам!

С улицы призывно засигналили, и я резво выскочил на крыльцо — за оградой неуклюже ворочался «КамАЗ» с коробчатым синим фургоном. Наискось, белым по синему, тянулась надпись: «Доставка на дом».

Коренастый мужичок в чистенькой спецовке подкатился ко мне:

— Вы хозяин?

— Я хозяин.

— Что везем? — деловито осведомился мужичок.

— Мебель, технику, вещи.

— Ящики нужны?

— Пригодятся. Юля! Лея! Хватайте тару и складывайте пожитки — одежду, белье, книги, посуду… Всё!

— Есть, товарищ папа! — младшенькая лихо отдала честь, вызывая умиление бригадира грузчиков.

И закрутилась стихия переезда…

Я не вмешивался, не бегал, присматривая за работягами, как бы те не поцарапали антикварный буфет или не кокнули вазу — «доставщики» знали свое дело.

Первым в гулком нутре фургона расположился кухонный гарнитур. Следом, заполняя собой каждый кубический сантиметр объема, поместился спальный, столовый и гостиный.

Для перевозки компьютеров и прочей тонкой техники вызвали маленький тентованный «Зилант». Сначала в его кузов-кузовок закатили тумбу «ГОЛЕМа», потом умостили станцию «Байкал» и всё, что попроще.

Молчаливые грузчики роняли односложные лексемы, на диво избегая нецензурных:

— Берись!

— Стоп!

— Кантуй…

— Еще…

— Харэ!

Поначалу я пытался помогать «потаскунам», но те корректно оттеснили меня на обочину. Тогда я пристроился к девчонкам, однако пригодился им лишь в качестве носильщика — видать, для того, чтобы собирать и паковать домашний скарб, квалификации доктора наук маловато было…

К трем часам дом опустел. Бригадир получил ключи от дачных ворот и от сарая, двести рублей сверху, за старание — и грузовики убыли. Вернулась тишина — и непокой.

Я медленно прошелся по мансарде, пытаясь уловить давнишние запахи, но в носу лишь свербило от поднятой пыли. Спустился на второй этаж, заглянул в кабинет, в спальню, в комнату Юли. Девушка стояла у окна, глядя во двор.

— Снег пошел… — рассеянно пробормотала она.

Приблизившись, я нежно обнял ее, и дочь расслабленно откинула голову на мое плечо, щекоча растрепанными волосами.

— Странно… — молвила она. — Мне раньше не нравилось, когда вокруг мебель, ковры, люстры… Думала, что это всё — лишнее, и только отбирает простор. И вот в доме пусто… Просторно… Ау! Вот и эхо звучит… А дома больше нет!

— Чего ты тут разаукалась? — забурчала Лея, переступая порог. — Заблудилась, что ли?

Растревоженный Коша запрыгнул на подоконник, и младшенькая погладила зверька, нервно дергавшего хвостом.

— Кот, наверное, боится, что мы его оставим… — она заворковала: — Не бо-ойся, киса! Пап, поехали домой?

— Поехали! — рассмеялся я.

Вчетвером мы залезли в зеленый Ритин «Москвичонок» — Юля примостилась рядом со мной, а Лея с Кошей заняли заднее сиденье.

Ворота так и стояли распахнутыми настежь. Я вывел машину, и закрыл жалобно скрипнувшие створки. Глянул на трубу, из которой не вился дымок. На замершие в безветрии сосны, на темные окна…

Сел и поехал домой.

Среда, 16 декабря. Утро

Щелково, проспект Козырева

Лиза Пухова успокоилась за пару дней — просто смирилась с еще одной потерей. Хотя, если честно, тогда, три недели назад, она горевала не о том даже, что снова осталась одна, а о самой возможности построить отношения с Литом.

Ничего особенного между ними не было. Ну, встречались. Ну, пару раз он ночевал у нее, а она — у него. Лишь однажды, правда.

Всё равно, Боуэрс в душе оставался американцем, со всеми штатовскими повадками и привычками. Разве это нормально — начав ухаживать за женщиной, брать тайм-аут и срываться в отпуск? А потом встречаться на работе — и делать предложение…

А ей-то как отказать? Пусть даже нелюбимому, непонятному человеку? Жизнь-то проходит! Молодость уже миновала…

Выглянув в окно аналитического отдела, Лиза дрогнула губами — этот застенчивый и робкий опер снова здесь, околачивается перед входом. А охрана не пускает на режимный объект…

Пухова отошла от окна, затем снова вернулась — и отшатнулась в смешном испуге. Векшин, чудилось ей, смотрел прямо на нее.

Медленно пройдясь к двери, словно сомневаясь, Лиза убыстрила шаги, и спустилась в фойе. Независимо миновала суровых стражей, громыхнув турникетом, и вышла на улицу.

Опер топтался в пальто, замотанный в шарф и напяливший лыжную шапочку, смотревшуюся нелепо и даже жалко.

«Неприкаянный…» — улыбнулась Пухова.

— Вы же совсем замерзли! — сказала она, кутаясь в шубку, наброшенную на плечи.

Векшин смущенно развел руками:

— Никак… не могу уйти, — сбивчиво заговорил он. — Я… Я хотел просто… Даже не встретиться с вами… Просто увидеться… Увидеть!

Лизина улыбка пригасла, но ямочки на щеках все еще продавливались. Из женских глаз медленно уходила настороженность.

— Как вас зовут, капитан Векшин? — негромко спросила Пухова.

— Г-гена… — растерялся оперативник. Покраснел, и быстро поправился: — Геннадий!

— Очень приятно, Гена, — мягко сказала Лиза, и лукаво улыбнулась: — А зачем вы хотели меня увидеть? Только честно!

Векшин побурел.

— Я… Я хотел спросить, — заговорил он, мучительно подбирая слова. — Могу ли я… Вообще, хоть когда-нибудь… Встретиться… с вами? Не случайно, и не по службе, а просто так?

Лизина улыбка приподняла холмики щек.

— Вы приглашаете меня на свидание? — спросила она, сама удивившись кокетливым ноткам в своем голосе.

— А… могу? — выдохнул Геннадий.

— Можете… — женский взгляд опустился долу и прянул вбок. — Мы с Литом не были близки, Гена, а то кольцо… Понимаете… Это девушки вольны отказывать тем, кто им не нравится, а в моем возрасте…

— У вас самый прекрасный возраст, Лиза! — прорвалось у Векшина. — И вы — самая прекрасная женщина… Я люблю вас!

Там же, позже

Пухова замедленно поднималась по лестнице, склонив голову к плечу — она как будто прислушивалась к далеким голосам, рассеянно и вчуже. Душа ее активно затаптывала ростки надежды, а те все равно проклевывались, радостно и упорно, назло всем страхам и томленьям.

На какой-то ступеньке Лиза уняла внутреннее сопротивление, испытав предчувствие счастья. Тихонько засмеявшись, женщина легко одолела пролет — и прыснула в ладонь.

Умеет же она задумываться! Да еще так глубоко — ноги завели ее мимо «родного» отдела, аж на четвертый этаж.

«Ничего, с влюбленными это бывает! — подумала Пухова. — Но я же не… Совсем не… Или не совсем?»

Она громко рассмеялась и, хихикая, прикрыла рот ладонями.

«Как девчонка, честное слово… — мелькнуло у нее. — Ну, так я же не мальчишка! Мальчишка ушел… Но обещал вернуться!»

Из приемной, ступая ломким шагом, вышла Алла Томилина. Ее красивые губы вздрагивали, а длинные ресницы вразлет то и дело смаргивали слезинки.

— Аллочка, что случилось? — обеспокоилась Лиза.

— А ты что, не знаешь? — заплаканные глаза негодующе распахнулись. — Они Мишу сняли!

— Мишу? — Пухова растерянно ловила обрывки смысла.

— Да, да! Нашего Мишу! Директора! Вот! — секретарша нервно сунула распечатку на гладкой бумаге.

А на ней, черным по белому — «ПРИКАЗ». Текст прыгал, но главное Пухова уяснила: «…назначить ВРИО НИИ Времени тов. ПАНКОВА Аркадия Ильича».

В какой-то момент Лиза испытала жестокую ярость, еле удержавшись, чтобы не ринуться в директорский кабинет… В Мишин кабинет, куда нежданно, негаданно вползло нечто склизкое и текучее, чужое, как ксеноморф!

Медленно выдохнув, Пухова обстоятельно разузнала у Аллы все подробности, и бросилась вниз, к своему отделу.

Она застала рабочее место пустым, зато из лаборатории локальных перемещений доносился целый хор голосов. Замерев на пороге, поставив ногу на высокий комингс, Лиза огляделась.

В лаборатории было людно. Коллектив набился между хронокамерами, и даже перевешивался через парапеты второго и третьего ярусов старого ускорителя. Слышались возгласы:

— Да морду набить ему, и всё!

— Ага! И сам же в милицию попадешь!

— Вот не верю я, что это Панков один затеял! Он, конечно, сволочь та еще, но руки у него коротки.

— Это кто-то из ЦК, зуб даю.

— Ха! Еще бы! Секретарь по науке — это же власть!

— Посадят сейчас на Мишино место какое-нибудь кувшинное рыло…

Лиза набрала полную грудь воздуха, и крикнула:

— Лю-юди-и!

От неожиданности коллектив затих, а Пухова, раскрасневшаяся в праведном гневе, воскликнула:

— Что, митинговать будем? Или действовать?

— А ты что предлагаешь? — прогудел Вайткус.

— Лично я увольняюсь! — резко ответила Лиза.

— О-о! — восхитилась Ядвига, задыхаясь от восторга. — А давайте… тоже! Напишем заявления об уходе… Все!

Секундное молчание взорвалось ликующим ревом.

— Молодец, Ядзя! — заорал Киврин. — Правильно! Где бумага? Пишем!

Обрадованная Пухова все же напомнила товарищам об утрате служебного жилья, но Алёхин лишь головой мотнул:

— Перебьемся!

Обездолив принтер на пачку бумаги, он раздал листы всем желающим, а желали все.

— Пиши: «ВРИО директора НИИВ товарищу Панкову…»

— Не, надо писать сокращенно не «тов.», а «тв.» — твари!

— Ой, сбил меня! Я так и написала — «тварищу»!

— Ха-ха-ха!

— «От начальника отдела…»

— Наташка, да я помню…

— Кто написал, сдаем!

— А кому сдавать?

— Лизаветке!

Четвертью часа позже Лиза поднялась наверх, гордо держа в руках ворох заявлений. Навстречу, переваливаясь по-утиному, шествовала Знаменская, в далеком прошлом ученая, а нынче техничка.

— Здравствуйте, теть Зин! — прозвенела Пухова.

— Здравствуй, Лизавета, — залучилась уборщица. — А чего это ты так сияешь?

— А увольняюсь я, теть Зин! Мы все уходим!

Зинаида Знаменская вылупила притухшие глаза, зависнув на пару секунд, и тут же подняла суету:

— Ой, подожди, подожди, Лизочка! И мою заяву тоже возьмешь, ладно? Я быстро!

— Ладно! Я в приемной буду.

— Ага, ага…

Пока Аллочка, мурлыча простенький мотивчик, накатала: «Прошу уволить меня по собственному желанию с 16.12.98…», Знаменская притащила сразу два заявления — от себя и от тети Вали, «вечной буфетчицы».

— Ну, всё, — выдохнула Пухова, — пошла!

Деликатно постучавшись, она вошла в знакомый кабинет. Панков, обложившись бумагами, что-то писал. Он даже головы не поднял, задав ненужный вопрос:

— Вы ко мне?

— Да, — твердо ответила Лиза, и положила перед ВРИО директора кипу заявлений.

Аркадий Ильич и виду не подал. Рассмотрев верхнее, от тети Вали, он начеркал в уголку начальственное: «В ОК. Уволить». И так на каждом прошении — стопка входящих таяла, стопка исходящих росла. Подписав последнее, Панков вернул Пуховой пачку подписанных заявлений.

— Передайте в отдел кадров, — велел он, не теряя лица, и снова уткнулся в бумаги.

Лиза молча покинула кабинет. Слабо щелкнула дверь за спиной, словно отсекая прошедшее.

— Свобода! — пискнула Алла, прихорашиваясь у зеркала. — Лизочка, ты в кадры?

— Ага. Отдам только.

— Поехали со мной?

— Куда? — вскинула брови Пухова.

— К Мише! — весело хихикнула Томилина. — Он на дачу переехал, ну, и мы все — туда!

— Ой, конечно! — обрадовалась Лиза, и заторопилась. — Только ты подожди меня, ладно? Я быстро!