Целый автобус

Через проход сидели двое военных. В камуфляже и брониках, решил он — человек по макушку штатский; потом ему объяснили, что в брониках в автобусах не сидят, это была разгрузка — слово ему тоже мало о чем говорило, кроме самого корневого смысла. Он был филолог.

Сосед, тоже штатский, маленький и пожилой, — кашлял. Начал это после первой остановки. Он пожалел, что не имеет с собой маски, заразиться в пути — последнее, что хотелось бы. Маска здесь была бы нелепостью. У военных правда были, как это называется… балаклавы. Слово забыл. Проходил без маски всю пандемию, уж как-нибудь обойдется.

Военные сели в Москве, на Щёлковской.

Погода подгадала. Сразу, еще не выбрались из Москвы, снег пошел лепить горизонтально — чуть не сказал: в лицо, — в лобовое стекло. В двух метрах ландшафт исчезал. Автобус почти не двигался.

Это снаружи; а здесь — жарко. Туалета не было: был отсек для туалета, на входе средних дверей, но даже никто не спрашивал. Кто-то спросил — кто-то из двух водителей ответил: а трубы размораживать будете? За стеклами минус 15. Водитель — тот, что не за рулем — был образца его соседа: пожилой, заморыш, и злой. Первая остановка через два часа, с таким ходом и все четыре.

Еще были военные; но далеко, сзади. Автобус полупустой. Двое ближних были его моложе на десять лет. Скорей уж на двадцать. Тот, что у окна, круглоголовый, плотный, прямо из романа Солженицына. Он решил, что из двоих старший. По званию; главный, словом — начальник. Ближний к проходу имел на лице отпечаток мыслительного процесса. Глубокие глаза. Между тридцатью и сорока; ближе к тридцати, исходя из вводных.

Он не делал ничего. Ближний к окну тоже не делал ничего. Иногда шевелились. Между собой разговаривали, но мало. В автобусе никто не делал ничего, кроме водителей. Не делать ничего ближайшие двадцать часов.

С соседом было тесно. Сам он толстый, много места занимал. Пытался отодвинуть кресло в проход. Но кнопка не работала. Бросил что-либо делать. Пересесть на незанятое означало много шевелиться, и с риском, что попросят освободить. Как почти сразу оказалось, поступил правильно: минут через тридцать на остановке подобрали еще четверых. Все военные; разместились сзади. Количество военных теперь примерно уравнялось с количеством штатских.

Соседке, сразу через проход (те двое — сразу за ней), повезло больше: одна на двух сиденьях. Только лишь тронулись — нашла за стеклом купол, размашисто перекрестилась. Теперь у нее было всё на мази. Соседка смешила и злила. Расположившись, немедленно извлекла смартфон и включила — честное слово — громкую связь.

Громко, с хохляцким акцентом, изложила всё, что все видели перед собой. Поскольку автобус большей частью стоял, пассажиры оказались потребителями ее незамутненной речевой процедуры. Завершив один разговор, без передышки нажимала следующую кнопку.

— Вадик? Ну шо ты там делаешь? А де Никита?

На экране появилось лицо Вадика.

— Да шо… Полки собираю.

Голос, умноженный микрофоном, покрыл ближайшие три-четыре ряда. К тому же все молчали. Вадик был прямо тут — что не могло не радовать его сестру или куму; пожалуй, сестру, исходя из их ласкового и интимного, невзирая на свидетелей, взаимопонимания.

— Береги себя, — закончил Вадик, после двадцатиминутного обсуждения забот, погод и цен.

Он почувствовал какую-то приязнь к толстой бабе, к которой уже близкий Вадик, простой мужик — но физическим телом пребывающий где-то в Польше, или Чехии! — так грубовато нежен.

— Я с ними не общаюсь, — докладывала Оксана следующему абоненту. — Прямо такие все украинские… Та… я тоже хочу тот загранпаспорт сдать. Получить русский… — вызывая сомнения в непоказной своей политической декларации: в российском автобусе. Впрочем, она же перекрестилась.

Наконец даже и Оксана исчерпала сюжеты видеоконференции. Отпустила кресло, устроилась поудобнее. И — в лоб к сидящим военным:

— Первый раз?

Круглый у окна открыл рот и изрек:

— Нет.

Оксана умолкла на пятнадцать минут — не обескураженная, не смирившаяся, оставившая неизрасходованное про запас поверх поставленной точки.

Автобус вдруг поехал. Вьюга заносила сбоку, но дорога относительно освободилась от транспорта. Включили фары. Было одиннадцать утра.

Он решил спать. Маленький сосед давно решил, прислонив висок к стеклу. Спать особо не получалось; но спустя полчаса он осознал, что, оказавшись на трассе, свободный из водителей запустил кино на висящем над проходом мониторе. Качество воспроизведения проникало пелену дремоты. В первых рядах; из которых его — третий. Оксана заинтересовалась, упокоила смартфон в сумку. Он открывал и закрывал глаза; фильм был удивительной мерзости — последних произведений отечественной культуры. Назывался «Холоп».

* * *

— Стоим пятнадцать минут.

Снег всё сыпал, сразу запорошил голову. Без шапки, только капюшон куртки, под ней лыжный комбез. Получил возможность рассмотреть пассажиров. Неподалеку две молодые девушки. Детей, по счастью, нет. Многие ушли в кафе; другие закуривали.

Решил не стоять в очереди, отошел, обогнул здание. Встал в безветренной зоне. Комбез, при многих достоинствах, имел один недостаток: неудобно расстегиваться. Пришлось снять куртку, держать под мышкой.

Застегнувшись и подвинув на волосы капюшон, посмотрел по сторонам.

Снежное беззвучие. От стены сугроб по пояс. Угол отгородил от автобуса. Можно так решить, что никакого автобуса нет.

Постоять с полчаса — искать не станут, ждать не будут. Одет основательно, можно рассчитывать, что не замерзнет часа четыре.

И вправду же уйдет. Двинулся обратно.

Вокруг автобуса еще стояли, пришел шофер, неся стакан кофе. Пассажиры зашевелились, полезли в двери.

Фильм застыл на стоп-кадре. Это уже был другой фильм. Уселся, потом явился сосед, пришлось встать.

Автобус медленно вывернул со стоянки. Два часа дня, уже темнело.

Фильм двинулся.

Сидел с закрытыми глазами, отвернув от соседа лицо. Сосед кашлял, переставал, вновь начинал. Звук с монитора лишь чуть уступал в громкости Оксаниным переговорам. «Валера! Валера!» — кричала женщина. Какого-то Валеру искали на улице. Валера был мальчик. Жизнь Валеры на тренировках и дома, в сопровождении неутомимой женщины.

Показался и тренер. Это был актер Меньшиков. И впрямь: Меньшиков, а он не смотрел отечественное кино. Похвалил себя за цепкость. Неудобный автобус в снегах вдруг оказался развлекательным заведением, кинотеатром. Жаль было шоферов — подарившие остальным такое чудесное заполнение вакуума времени, были его лишены, были на работе. Фильм заливал автобус за их спинами. Неизвестно, что там делали в глубине, куда звук и изображение не доходили; но здесь — оказались объединены большей, чем внешние стены, силой. Он глянул на двух военных: лицо молодого было освещено радостью. Старший тоже смотрел, тянулся из-за спинки сиденья. Про Оксану можно забыть.

Фильм был хорошим. Когда зазвучала музыка советского союза, он даже усмехнулся стопроцентному попаданию. Команда пропагандистов, работающая над маршрутом — а шоферы не имели на уме ничего: случайный диск с попсовым набором, — не могли сделать лучше. Родина — звучало в голове каждого сидящего, уравнивая тех, кто там был, с теми, кто только слышал; родина — неважно, что ложь, это природа искусства: заполнять двадцать часов обреченных не делать ничего. Всё происходило по добровольному согласию, и он не имел причин отделять себя от этих зрителей, наоборот, радовался тому, что они понимают подмену — и отмахиваются как от несущественного — здесь и сейчас, не хуже его самого.

Он посмотрел три фильма; один другого лучше. Первый про хоккеиста Харламова; второй, под эгидой Михалкова, в других обстоятельствах вряд ли оказал такое воздействие, но тут прошел продолжением первого на «ура», тут были баскетболисты и их тренер, не столь безупречно задушевный, как Меньшиков; зато безупречным успехом была сама тема спорта, с постановочными съемками высокого класса: никогда он не был болельщиком, потому что для вылавливания таких моментов телесного чуда нужно было бы просмотреть километры заурядных соревнований, здесь — слитых в непрекращающуюся победу. Восторг — который и его поднял: вос-торг, — не мешал думать о всех этих штамп-блоках, впечатанных в корку, создающих общность: «скажи-ка дядя ведь недаром», «на красных лапках гусь тяжелый», «прощай немытая Россия» — и наконец: «О, спорт, ты — мир!», типично военный адреналиновый закрут — но без смерти; без-смертие; «давай делать вместе любовь а не войну» (это уже только у него в мозгах). Не война, игра; и эти военные — обретшие на несколько часов неожиданный, долгожданный отдых.

Последний, возможно, лучший из всех, сломал стратегию (подтвердив, что стратегия отсутствовала), — «Кандагар». Вспомнил отзыв прораба, прошедшего Афганистан, о фильме, и в критическом русле; чем он — человек до макушки штатский — по указанной уже причине мог спокойно пренебречь. Такие же ярко зрелищные сюжеты, но — разрушения и смерти. Военные напряглись, больше не отдыхали. Фильм захватывал, и наматывал, тащил до упора. Мощный, жестокий и жесткий; и конец, возносящий к победе «со слезами на глазах» (еще штамп), — параллелил реальность, где к победе лишь ехали, может быть, никогда.

Дальше что делал — может быть, спал. Под фильм, такой же дрянной, и кажется с теми же актерами, что и паскудный «Холоп». Нет, до него показали еще современный, но без побед, бытовуха. С душой. «Батя» (или «Отец»).

В полпервого шоферы выключили монитор. Автобус ехал. Ночь.

* * *

Погода значительно помягчела. Трасса сменилась, сузившись вдвое: скорость тоже снизилась вдвое. Ковыляли по колдобинам; повторялось как на выезде из Москвы; хотя снег исчез — и по сторонам дороги почти то же; может быть, гололед.

На границе военный — действительно в бронике и с автоматом наперевес. Гранаты на поясе. Столь экипированных он видел, кажется, впервые. Пассажиры достали паспорта. Пограничник двигался по проходу; вглядывался и переводил на лица. Никого не высадили. Никого и не выпустили облегчиться. Минут двадцать; тронулись. Маленький шофер теперь за рулем.

Больше не засыпал; за ночь удалось подремать, все время просыпаясь, меняя позу, в общей сложности часа три. Неудобства предвиденные, и, учитывая то, куда едут, никого как-то не напрягали. Сосед спал, не кашлял; и он, похоже, не заразился.

Вскоре после границы остановка. Вышли, освежились. Поехали опять. Трасса показывала без обиняков, что началась другая страна. За тридцать лет разошлись.

Покачавшись на тесном сиденье, выкопал из кармана телефон. Включил. Связи не было. Потыкал в кнопки — и, чудо, телефон словил местную. Ему говорили, что российские сим-карты здесь не действуют. Предупреждали, что сразу искать почту, только там можно купить. На одну задачу меньше.

Замигали сообщения. «Вам звонили». Выключил телефон. После Оксаны разговаривать в автобусе было прямо кощунством.

Карта, вместе с другими распечатками, в большом рюкзаке в багаже. Здесь только термос с несколькими бутербродами; один ночью съел. Оставшиеся лежали над головой, втиснутые в общую полку.

Наклонился в проход, стал вглядываться через лобовое стекло, которое было низко, ниже, чем сиденья.

Пролетел дорожный знак: Мариуполь 30 км. Дома он карту смотрел, изучал; но здесь ошарашило понимание. Так близко. Расстояния — 15, 20 километров. Шахтерск. Харцызск. Слáвянск. Всё, на что натыкаешься в новостях интернета, не специально читаешь, просто постоянная повестка — десять лет. Десять лет. Просидеть одну ночь в автобусе, в неудобном положении, ворочаясь и стараясь не задолбить кашляющего соседа, — всё?

Без карты он не мог рассчитать, не опаздывает ли автобус, телефон включать не хотел. Время, прикинул, к восьми. Тьма за окном развеивалась. В автобусе шевелились. Через проход Оксана по-домашнему перекусывала.

Двое за ней встали.

Все вдруг проснулись. Смотрели на военных.

Двое выбрались со своих сидений, в проход, всего четыре ряда до водителей.

— Зугрэс, — сказал круглый, который главный. — Сейчас будет?

Оба водителя обернулись.

— А вы где..?

— Нам Николаевка, там, подальше.

— Тут от поворота километров… шесть, — сказал маленький, не переставая уворачиваться от неровностей дороги. Руль он крутил одной рукой. Вперед, кажется, совсем не смотрел. Кивая в ту сторону — влево: — Транспорта нет туда.

— Доберемся.

— Я не знаю, как вы будете добираться! — громогласно возвестила Оксана.

На нее не отреагировали. Оксана продолжала сама себе качать головой за всю общественность. Полезла за смартфоном.

Круглый слез на ступеньку перед дверью; водитель — второй, который отдыхал, оказался его выше, на переднем сиденье. Товарищ первого стоял в проходе, с мешком уже на спине.

— Удачи, — сказал второй водитель. Проглотил другое, чего говорить было нельзя, чего не было в тех фильмах. Круглый не отозвался, коротко кивнул. Товарищ его просто качался, собранный, готовый подчиняться. Автобус тормозил.