Ч. З. Р. Т.

1

Статский советник отдернул тяжелые шторы.

— Вста‑а‑ать, ироды! — рявкнул он. — Живо встать!

Лаптев, моргая спросонья, вытянулся по стойке смирно, нащупывая непослушными пальцами крючок, чтобы застегнуть ворот мундира. Молодой следователь петербургской полиции старался все делать по уставу, и в девятнадцати случаях из двадцати его старания вознаграждались одобрительной улыбкой Куманцова. Но не в этот раз.

В этот раз глава сыскного отделения принес с собой громы и молнии.

— Три дня псу под хвост! Три дня. Убийца бродит на свободе, а они дрыхнут!

— Но Григорий Григорьевич… Три ночи без сна… Предел человеческих возможностей… — лепетал Лаптев. — Я только на мгновение глаза сомкнул…

— Отговорки! — продолжал яриться начальник. — Сплошные отговорки! Разве прежде вам не поручали трудных дел? И все, — подчеркиваю, абсолютно все, — раскрывались по горячим следам. Теперь же след давно простыл, а у вас ни зацепок, ни мотива, ни подозреваемых.

Он замолчал и подозрительно принюхался.

— Волгин, а ты случайно не пьяный?

— Обижаете, Ваше высокородие! — откликнулся косматый детина за дальним столом. — Отчего же — случайно? Я нарочно всю ночь заливал в себя дешевую отраву из питейного дома на Лиговке. Мне сейчас и без вашей выволочки так муторно, что голову от бумаг поднять не могу.

— Постыдился бы! Чиновник по особым поручениям и такое вытворяешь. Сегодня же вышвырну из уголовного сыска с позором!

Волгин вытер замызганным рукавом слюну и чернила со своей помятой физиономии. Нетвердо поднялся на ноги, но тут же зашатался и плюхнулся обратно в кресло.

— О‑ох… Лучше уж сегодня вы меня вышвырнете за пьянку, чем завтра меня, вместе с вами турнут, — он покосился на портрет министра внутренних дел Горемыкина[1], висевший в простенке между двух шкапов, — за недостаточное рвение и вопиющую непригодность к сыскному делу.

— Типун тебе на язык!

Статский советник рассвирепел настолько, что даже замахнулся на подчиненного, но в последний момент сдержался, не ударил. Сел на подоконник, привалившись затылком к рассохшемуся переплету. Прав пьянчуга. Высказал ту же самую мысль, что с утра не давала покоя Куманцову: убийцу надо изловить в течение ближайших суток. Иначе сошлют из столицы куда подальше, да там и сгноят. Тут уж без разницы — в Мурманск, в Туркестан или на Амур. Велика империя, медвежьих углов в избытке.

Остается уповать лишь на чудо.

— Письма из Москвы нет? — спросил он, помолчав немного.

— Так ведь позавчера только депешу отправили, — Лаптев все еще стоял, вытянувшись во фрунт, хотя и слегка покачиваясь. — Значит, адресату доставили вчера, ближе к ночи. Даже если он сразу сядет ответ писать и потом поспешит на почтамт, письмо раньше завтрашнего утра не привезут.

— Хорошо бы с утра… Садись ты уже, бестолочь! Чего маячишь? Да, хорошо бы с утра. Может московский сыщик подскажет, чего мы не заметили. Я тогда у министра отсрочку смогу выторговать.

— Зря надеетесь, — Волгин почесал ухо и снова опустил голову на кипу бумаг. — Вы как себе это представляете? Сядет сыщик в кресло, прочтет письмецо и тут же имя убийцы назовет? Нет, не настал еще тот черный день, когда Москва хоть в чем‑то сумеет Петербургу нос утереть.

— Отставить разговорчики! Этого человека мне рекомендовал сам Порфирий Петрович… Царство ему небесное! А он за просто так людям оды не пел, — Куманцов испытал это на собственной шкуре, его г‑н N похвалил лишь однажды, и то вскользь, хотя глава уголовного сыска лично арестовал троих бандитов и при этом получил пулю в живот, еле выкарабкался с того света. — Он всегда говорил: «Ежели головоломка не собирается, подбросьте ее Мармеладову. Тот мигом сообразит». Тебе, Волгин, такой рекомендации никогда не дадут.

— А мне оно надо?! — зевнул пропойца. — Рекомендации… По мне, так все это пустые слова. Никто не сумеет вычислить преступника по одному письму.

— Это зависит от того, что в письме сказано, — статский советник резко повернулся к Лаптеву. — Ты ведь ничего не забыл? Дело изложил со всеми подробностями?

Тот вновь вскочил, одергивая мундир.

— Так точно‑с!

— Да что ты все выпрыгиваешь? — поморщился Куманцов. — Прекрати немедленно!

Молодой следователь достал из ящика несколько листов, сшитых за уголок суровой нитью.

— У меня черновик сохранился. Могу прочесть.

— Хм… Ты что же, все письма на черновик пишешь?

— Лишь те, за которые после не хочу краснеть.

Он тут же и покраснел. Закашлял, чтобы скрыть смущение, и стал читать нараспев, словно молитву на клиросе.

— «Здравствуйте, достопочтенный Родион Романович! Обращаюсь к вам…»

— Ты расшаркивания пропускай, — перебил Куманцов. — Переходи сразу к сути.

— Как прикажете, — Лаптев перевернул страницу. — Вот здесь уже суть: «Надворный советник Сомов, пятидесяти двух лет от роду, проживал по адресу…»

— Издеваешься?! Зачем сообщать адрес? Его же не дома убили. Дай‑ка мне твою писанину, — статский советник пробежал глазами по строчкам и скривился. — Ох и почерк у тебя… Надеюсь, начисто переписал с куда большим старанием? Эту страницу тоже можно пропустить. Перегрузил ты, братец, перегрузил. Вот скажи, какая разница кем служил покойник? А ты пишешь, что он инспектор учебных заведений, да еще и стаж указываешь. Думаешь, ему отомстили за то, что велел в какой‑нибудь гимназии заменить синие чернила зелеными?

— Н‑не д‑думаю.

— Именно! А надо прежде подумать, и только опосля за перо браться. Иначе пока продерешься через всю эту галиматью…

Следователь поднялся медленно и торжественно. Пусть начальника это раздражает. Пусть. Он нарочно вытянутся по струнке, чтобы Куманцов задохнулся от возмущения и хоть на миг перестал брюзжать — тогда появится шанс объясниться.

— Я подумал! Подумал, что лучше сообщить господину Мармеладову все, что мы знаем об убитом. Вообще все. Сыщик сам решит, какие факты пригодятся, а какие — нет. Иначе останутся вопросы, он запросит дополнительные сведения. Переписка затянется на недели… А у нас времени нет!

— Ну‑у‑у, может ты и прав, — статский советник вернул бумаги, потыкал пальцем в середину третьей страницы. — Отсюда читай. Мне твои каракули разбирать недосуг.

— Как прикажете, — Лаптев зевнул и суетливо перекрестил рот, чтобы бесы не проскочили. — «…шесть лет назад Сомов пережил нервное расстройство и с тех пор страдал от болезненной подозрительности. Его идефикс[2] в том, что некое тайное общество задумало уничтожить Петербург, а впоследствии и всю Россию. Старик искренне верил, что заговорщики действуют нагло, у всех на виду, и обмениваются зашифрованными сообщениями через газеты. Обычно Сомов доверял свои измышления лишь узкому кругу друзей и родственников, но в последнее время его состояние ухудшилось. Все чаще накатывала волна помешательства, и тогда он ходил по улицам, дрожа, словно в лихорадке, и сообщал прохожим, что скоро всему миру конец. Доктора уверяли, что опасности для общества надворные советник не представляет, но кабы не супруга, Сомова давно поперли бы из инспекторов».

— Кабы не его супруга, мы бы это дело и не расследовали, — Куманцов посмотрел на портрет Горемыкина, которому жена Сомова приходилась единственной племянницей. — И от нас бы не требовали результатов, — тут он передразнил министра, кстати сказать, очень похоже, — сию минуту, сукины дети!

— Да‑с. Но я продолжу чтение: «…Тот день, 20 июня 1897 года, ничем не отличался от остальных. Надворный советник вернулся со службы, отужинал с супругой и сел в кресло с газетой. Прочитав несколько страниц, он беспокойно вскочил, подбежал к столу и записал чернилами прямо поверх статьи: «Ч. З. Р. Т.». Пока чернила сохли, Сомов бормотал: «Теперь‑то они точно попались. Уже не ускользнут! Не выкрутятся!» На вопрос жены: «Кто — они?» неопределенно махнул рукой и повторил: «Они! Понимаешь? Я сцапаю их завтра утром!»

После этого успокоился, снял домашний сюртучок и надел парадный вицмундир. Отправился в свой любимый ресторан. Госпожа Сомова не переживала, ведь это рядом с домом — всего‑то свернуть за угол на Большую Морскую улицу. Муж ходил туда каждый вечер в одно и то же время, выпивал подогретого вина с пряностями и возвращался домой к девяти часам. Волноваться она начала около десяти. Сначала успокаивала себя, что супруг встретил знакомых, разговорился и не смотрит на часы. Потом оделась и в сопровождение двух слуг дошла до ресторана. Там сказали, что надворных советник заходил, как обычно, выпил вина, обмолвился парой слов с попечителем коммерческого училища, но уже с час, как ушел. Женщина разрыдалась и, предчувствуя страшное, послала одного лакея в полицию, а другого — прочесать окрестные улицы».

— Спохватись эта макитра пораньше, глядишь, спасли бы Сомова, — проворчал Куманцов. — Может, она нарочно время тянула? Наняла лихих людей, чтоб муженька укокошили. С безумцем житье не сахар, а иначе отвязаться от него жена не имела возможности…

— Как раз‑таки имела, — Лаптев отложил письмо и раскрыл папку с бумагами. — Мною установлено… То есть следствием… Кхе‑х! Следствием установлено, что пять или шесть раз за истекшие годы госпожа Сомова давала расписку в том, что берет мужа на поруки и обязуется обеспечить за ним строгий надзор. Особенно на периоды, когда тот впадает в буйство. Если бы она хотела избавить себя от супруга и связанных с ним хлопот, то могла оставить Сомова в желтом доме на законных основаниях. Но нет, всякий раз после припадков забирала болезного из Обуховки[3]. Видать, любила шибко.

— А все же надо бы проверить, не было ли у гражданочки меркантильного интереса, — статский советник упрямо поджал губы. — Сомов наследство оставил?

— Сплошные долги. Он жил за счет супруги, а ту мелочь, что зарабатывал в должности инспектора, спускал на вино и газетные подписки. Старик читал все столичные издания в поисках тайных знаков и шифров, а после сжигал в печке, вместе с собственными пометками на полях. Этот лист просто не успел бросить в огонь, потому нам улика и досталась.

— А все же надо бы проверить.

Волгин хихикнул.

— Это что же получается, Ваше высокородие? Робеете идти завтра к министру… Хватаетесь за соломинку… Да только не поверит Горемыкин, что его ненаглядная племянница… Глафира? Так кажется? Способна на такое изуверство, — он заворочался на своем столе, сбрасывая документы на давно не мытый пол. — Если вам так нужна спасительная версия, то кивайте на меня. Соврите, что я создал тайное общество заговорщиков и когда Сомов разгадал мой шифр в газете, заставил бедолагу умолкнуть навсегда.

— Бред!

— Совершенно верно, — согласился пьяница. — Но и ваша попытка приплести к этому делу жену с наемными убийцами не выдерживает критики. Бред… Однако и Сомов, надо заметить, безумец невероятный. Он в ту ночь такое вытворял… Давай, Лапоть, читай дальше! Освежим память господину статскому советнику.

Следователь кивнул и продолжил все тем же распевчивым голосом:

— «…Полиция восстановила дальнейшую картину по обрывочным свидетельствам очевидцев. Сомов свистнул извозчика на площади у Исаакиевского собора и велел стрелой лететь в Стрельну. Он беспрестанно бормотал что‑то, но кучер не расслышал ни слова. На пол‑дороге надворной советник закричал: «Сворачивай к обочине! Скорее, пока они нас не догнали!» Остановились в тени большого дома, пропуская несколько экипажей: почтовую карету, пожарную колымагу, три или четыре прогулочных коляски и черный арестантский возок. Похоже, именно вид последнего вызвал приступ отчаянной паники.

Как только мрачная громадина скрылась за поворотом, Сомов прокрался на крыльцо и ломился в дверь до тех пор, пока не вышел лакей с дубинкой. «Чего озорничаешь?» — грозно спросил он. «Нынче ночью со мной случится страшное!» — прошептал сумасшедший, закатывая глаза. По описаниям слуги, это было настолько жутко, что он немедля захлопнул дверь. Впоследствии на допросах владелец дома и его челядь в один голос божились, что Сомова никогда прежде не встречали. Скорее всего, к особняку тот велел свернуть по чистой случайности…»

— А вдруг это вранье? — насторожился Куманцов. — Мы же, вроде, не проверяли досконально владельца дома? Не исключено, что Сомова именно там убили, а теперь скрывают!

Чиновник по особым поручениям, держась за стену, добрался до окошка, распахнул его и трижды смачно плюнул вниз, не обращая внимания на возмущенные крики прохожих. Вдохнул полной грудью, надеясь поскорее протрезветь, но вышло наоборот — язык его стал заплетаться еще сильнее, словно Волгин пьянел от свежего воздуха.

— А… Ат… А‑атнюдь! Мы проверяли. Хозяин того особняка — Синельников… Убейте, но не вспомню, как по имени‑отчеству. Архинадежный человек. Зять председателя комитета министров. В ту ночь они с супругой гостили в Петербурге, в своем доме не появлялись, и пять достойных доверия дворян подтвердили это под присягой. Опять мимо, Ваше высокородие.

Он вернулся к столу, откинулся на спинку кресла и захрапел.

— Опять мимо… — Куманцов закрыл окно, чтобы шум улицы не отвлекал от раздумий. — Зять председателя, племянница министра. Такие влиятельные персоны в этом деле фигурируют, что поневоле начнешь в заговор верить… Чур, меня! Но мы снова отвлеклись от письма. От дома Синельникова безумец поехал дальше в Стрельну?

— Так точно‑с!

На этот раз Лаптев не вскакивал, потому что устал. От хронического недосыпа буквы расплывались перед глазами, но он самоотверженно продолжил читать черновик:

— «После этой странной выходки Сомов поехал дальше, в Стрельну. Но через пару верст извозчик заметил, что его пассажир затих. Это настораживало, ведь прежде тот бормотал без умолку. Кучер обернулся и завопил от испуга: глаза Сомова сверкали в темноте, как у дикого кота…» Здесь я в скобках поясняю для господина Мармеладова, что это точная цитата из показаний возницы… «Седок с глухим рычанием набросился на извозчика, тот не ожидал подобной прыти от тщедушного старика и даже руки не поднял, чтобы защититься. Сомов оглушил его ударом в висок и выбросил в канаву на обочине. Сам развернул коляску, помчался обратно в Петербург, нахлестывая лошадей и выкрикивая дурным голосом бессвязные фразы…»

— Постой! — воскликнул начальник сыскного отделения, не желая упускать мимолетное озарение. — Как же возница увидел, что коляска поехала в город? Он же без сознания в канаву свалился? Я понял… Это он Сомова пришиб, а после байку придумал про нападение. Сходится?

— Увы, нет, — покачал головой следователь. — Кучер не местный, псковской, всего за неделю до того приехал в столицу на заработки. Экипажем и лошадками дорожит как родными детьми. Даже, пожалуй, больше. Не стал бы он в коляске своей убивать. Куда проще было завезти жертву в лес, да там и бросить тело.

— Но откуда он узнал, что Сомов поехал не в Стрельну, а в Петербург?

— Догадался. У коляски колесо приметное, с двумя трещинами. А при развороте остался четкий след. Посмотрел и сразу понятно, в каком направлении искать.

— Так ведь это уже ближе к полуночи происходило! — не сдавался Куманцов, любивший разбивать в пух и прах чужие теории. — По‑твоему выходит, что извозчик разглядел следы? В темноте, а?

— Он сразу как оклемался от удара, остановил проезжавшее ландо. Господа не хотели притормаживать, мало ли чего удумал здоровенный мужик с окровавленной рожей. Но кучер бросился наперерез и повис на лошадиных мордах. Схватил фонарь, не спрашивая дозволения, и кинулся следы разглядывать… Да вы не сомневайтесь. Проверили залетного, сходится его история. Давайте уж докончим письмо? «Тело Сомова нашли в два часа ночи на окраине города. Он сидел в угнанной коляске, но совершенно голый. Судя по синякам на груди и ссадинам на голове, надворного советника незадолго до того сшибла упряжка. Судебный доктор подтвердил, что именно это послужило причиной гибели. Одежду так и не обнаружили, хотя два взвода городовых до утра обыскивали окрестности. В этом запутанном преступлении так много непонятного и необъяснимого, что следствие зашло в тупик и нуждается в вашей помощи…»

— Дальше можно не читать, — перебил Куманцов. — Пусть московский разумник пораскинет мозгами. Мы‑то уж сломали головы, а вопросов все одно больше, чем ответов. Если Сомова сбил проезжающий экипаж, то зачем труп усадили на облучок? Куда подевалась одежда этого безумца? Кто стоит за этим преступлением? И что означают буквы на газетной странице?

— Мне‑то откуда знать?! — лениво откликнулся Волгин, выныривая из тревожных снов. — А буквы эти — обычная белиберда. Сомов был больной на всю голову. Начнете искать в них смысл, сами умом тронетесь.

Статский советник отмахнулся от пьяного помощника и набросился на помощника трезвого.

— А ты отправил в Москву описание газеты?

— Лучше, — улыбнулся следователь. — Я послал господину Мармеладову саму газету.

— Вещественными доказательствами разбрасываешься? Она же приобщена к делу! А если этот сыщик, будь он неладен, сожжет конверт в камине, не распечатывая? Что я тогда скажу министру?

— Ой, да вам и так сказать нечего, — хмыкнул Лаптев, но увидев багровеющее лицо начальника, поспешил успокоить. — Не волнуйтесь, вещественное доказательство осталось у нас. Вот, глядите!

Он выдернул из папки сложенную вчетверо газетную страницу.

— Но я купил тот же самый номер «Петербургского листка», скопировал надпись, сделанную Сомовым, и вложил в конверт.

— А, это ты ловко придумал, — Куманцов развернул газету и скорчил брезгливую гримасу. — Не понимаю я людей, которые выписывают «Листок» для домашнего чтения. Этой дешевке место в распивочных, где дворники и приказчики из мелких лавчонок с азартом обсуждают сплетни. Вот там эти, с позволения сказать, городские новости идут на ура.

Он уже раз десять или двенадцать перечитал треклятую страницу, желая разобраться: что стоит за размашистой надписью «Ч. З. Р. Т.». Но подсказки не встретились. Тут всего‑то шесть заметок и все — весьма сомнительного толка. Открывает полосу отчет о годовом собрании Общества охранения здоровья женщин. Неужели и такое есть? Впрочем, ничего удивительного, в столице сейчас не продохнуть от различных обществ и комитетов. Может быть, Сомов усмотрел намек на заговор в этих строчках?

«Здесь собралось много представительниц прекрасного пола, но, к величайшему сожалению, почти все они были в корсетах, с тонкими перетянутыми талиями… Общество ведет упорную борьбу с этим злейшим врагом рода человеческого, но… убедить женщину путем разумных объяснений во вреде корсета, очевидно, нет возможности».

Взгляд статского советника скользнул вниз и завяз в обширном фельетоне о зубных докторах.

«В некоторых домах на Невском проспекте дантисты живут чуть ли не дюжинами. В каждом этаже по два, а то и больше. „Неужели на всех хватает клиентов?“ — как‑то задал я вопрос одному из них. „Как видите“, — последовал ответ. Плохие зубы и лысина — вот две вещи, неразлучные с цивилизацией. Однако в Петербурге дантистом может сделаться каждый, имеющий в своем распоряжении небольшую сумму и развязность…»

Справа через всю страницу протянулась колонка с короткими сообщениями.

«Городская управа закончила разборку вопроса о налоге на кошек. Она не признает его целесообразным. Во‑первых, потому, что при введении налога явится необходимость вторгаться в квартиры обывателей, а во‑вторых, начнется истребление этих животных, вследствие чего размножатся крысы и мыши».

— Какой идиот мог всерьез предложить налог на кошек? — прежде этот вопрос не приходил в голову Куманцову, а тут возник сам собой. — И каким идиотом нужно быть, чтобы всерьез обсуждать этот налог на заседании городской управы?!

— А идея‑то недурна, — откликнулся Лаптев. — В городе несметные тысячи мурок. Истребуют за каждую по рублю в год, уже для казны выйдет огромная выгода.

— Так ведь никто добром и копейки не отдаст, — встрял Волгин, вновь вынырнувший из похмельной дремы. — Вот моя соседка, положим, редкостная дрянь. Держит двух котов, они дерутся беспрестанно и вопят благим матом. Уже добром просил, арестом грозил — все нипочем. Такая выжига налог платить не станет.

— Тогда полицию пришлют, чтобы силой истребовать!

— Эх, Лапоть… Ну, допустим, пришлют тебя. Постучишься — бабка не откроет. В замочную скважину мундир твой разглядит и не откроет. Ты что же, и вправду дверь ломать станешь? Из‑за двух рублей?

— Нет, конечно. Вовсе не из‑за денег. А потому что закон требует уплаты податей. Я же обязан закон защищать…

— То есть что же, и впрямь дверь высадишь? — изумился Волгин.

— А то!

— Значит, это к лучшему, что от налога отказались.

— Ты что же, не согласен со мной? — насупился Лаптев. — По‑твоему, надо простить соседку и прочих любительниц кошек? Но ведь они своими недоплатами государству вредят!

— Я с другим не согласен. Чтобы меня заставляли вытрясаться медяки у старух. Будто нам больше делать нечего, — чиновник по особым поручениям доковылял до окна, открывать не стал, но с видимым удовольствием прислонился лбом к прохладному стеклу. — Мы убийц должны ловить. Верно я излагаю, Ваше высокородие?

Куманцов даже бровью не шевельнул. Он редко прислушивался к разговорам подчиненных, а сейчас и вовсе отрешился от всего, штудируя газетную страницу. В колонке, помимо упомянутых, напечатаны еще две заметки. Обе про художников, но разного толка.

«На подвесном мосту через Екатерининский канал неустановленные личности облили синей краской одного из белых львов, что смотрит на Малую Подьяческую улицу. Полиция не стала искать вандалов, посчитав, что это проказы гимназистов. Хотя в сей каверзе можно усмотреть и политическую акцию, а именно — очередное требование признать суверенитет Великого княжества Финляндского. Впрочем, как бы то ни было, приглашаем всех читателей взглянуть на интересную диковинку, пока статую не отмыли. Сине‑белая, а местами даже голубая, морда чугунного льва выглядит умилительно…»

— В интересные времена живем, — вздохнул Куманцов. — Все хотят суверенитета. Отделяться спешат. Финны эти… Их и так никто не трогает. Кому охота лезть в северные дебри? Но нет, ерепенятся… И ведь именно здесь, под этим сообщением, Сомов написал это дурацкое «Ч. З. Р. Т.».

— Может, он действительно разоблачил заговор? — Лаптев испуганно вздрогнул. — Политический.

— Етить‑ческий, — выругался Волгин, цепляясь за штору, чтобы не упасть. — Я всю ночь философствовал об этой надписи… И понял, что к чему. Сомов хотел написать «ЧЕРТ», и относилось это к нижнему сообщению. Там упоминается какая‑то нечисть.

— Допился до чертей! — саркастически хмыкнул статский советник. Но прочитал вслух:

— «Неисправимый художник Врубель снова появился на выставке в „Невском пассаже“ с каким‑то кошмаром для зрителя. На фоне грязно‑красных гор и павлиньих перьев корчится бесформенное розово‑серое чудовище с головой и руками человека. Автор назвал его „Демон“, и довольно удачно. Но вопрос: может ли подобная картина называться художественным произведением и находиться на выставке?»

— Точно, демон! Вот я и предполагаю, Ваше высокородие, что Сомов написал «ЧЕРТ», просто вторую букву перевернул.

— А зачем перевернул?

— Поди, догадайся, — пожал плечами Волгин, — что за муть в башке у сумасшедшего.

Начальник задумался. А если все, и вправду, объясняется чрезвычайно просто? Безумец не в ладах с чистописанием, буква перевернута. Сомов боялся чертей, сам себя довел до горячки, разделся и бросился под экипаж. Как ни прискорбно, но факты доказывают… Да, именно так и нужно доложить министру.

А Горемыкин спросит, почесывая пышные усы: «Кто же тогда усадил труп обратно в коляску? Зачем бы это стали делать случайные ездоки, к которым Сомов кинулся под колеса? Они же ни в чем не повинны. Кликнули бы городового или просто уехали подальше от места гибели. Что‑то у вас не сходится!» И начнет жонглировать всевозможными оскорблениями, а потом уж и погоны полетят.

Нет, надо разобраться в этом хитросплетении. Куманцов прочел заметку в нижнем углу газетной страницы.

«Злоба дня! Федор Осипов, старейший купец Апраксина рынка, посетовал, что мануфактурное дело сильно изменилось за последние годы. Оно требует неустанно следить за модой. Оно требует чересчур частого приобретения всех новинок. К тому же слишком часто приходится сбывать непроданное при помощи распродаж, в убыток себе. Этим и объясняется, что масса оконных магазинов Мариинского пассажа и Гостиного двора пестрят аншлагами…»

С каждой отброшенной буквой таяли надежды статского советника.

— А мне кажется, Сомов осознанно написал букву З и это означает «заговор», — робко сказал Лаптев. — Он ведь обычно бредил о тайных обществах, шифровках и прочей подобной чепухе.

Статский советник развернулся на каблуках, чтобы одернуть его. Это инстинктивное желание знакомо каждому — когда поблизости кто‑то мямлит, весь твой организм зудит, взрывается жгучими искрами и настойчиво требует оборвать размазню, и если чины и должность дозволяют, то ты сделаешь это непременно. Но во время выполнения маневра, начальник на долю секунды задумался над словами следователя и успел оценить их по достоинству прежде, чем послал к чертовой бабушке.

— Светлая мысль! — воскликнул он. — Что же тебя раньше не осенило?! Давайте попробуем разгадать, что зашифровал в этих буквах безумный старик.

— Пробовали уже, — Волгин окунул перо в чернильницу и рисовал на гербовой бумаге рожицы, — да только ничуть в том не преуспели.

— Давайте еще попробуем. Одна голова — хорошо, а три… — Куманцов брезгливо покосился на особиста и поправился, — а две лучше. Заговор… Заговорщики… Льва на мосту, по версии газетчиков, раскрасили под финский флаг. Чухонские[4], стало быть, заговорщики! А? А? Получается. Но что они сделали? Что это за «Р. Т.»? Расстреляли телеграфиста. Разворовали трюмы. Роют туннель…

— Разбили тарелку, — шутка пьяницы утонула в гневном окрике главы уголовного сыска. — А ты что молчишь, Лапоть? Вали кулем, потом разберем.

— Регулируют температуру, — высказал предположение следователь.

— Чего? — опешил Волгин.

Куманцов удивился еще сильнее:

— Чего‑чего?

Лаптев на всякий случай снова встал по стойке смирно.

— Не судите строго, я же пытаюсь думать как сумасшедший.

— Оно и видно! — чиновник по особым поручениям повертел пальцем у виска. — Уже и бредить начал.

— Я все объясню, только не перебивайте. Сомова иссушала болезненная подозрительность. Он предвидел подлость мирового масштаба, которая уничтожит Петербург, и следом за ним всю империю. Своими искривленными мозгами этот безумец вполне мог домыслить, что таинственные враги из Финляндского княжества жгут тысячи костров в северных урочищах. Нарочно хотят растопить льды, чтобы Балтийское море переполнилось от избытка воды и затопило Петербург…

— И следом за ним всю империю, — Куманцов покачал головой. — Нет, слишком сложно. То есть я могу поверить, что Сомов сочинил подобный сюжет, но не убивать же его за подобную ахинею?! Ты хоть все ледники растопи, а море не поднимется больше, чем на вершок[5]. Да и вряд ли «Ч.» — это чухонцы. Но тогда что? Чердак? Часовня? Часовой завод? Черт знает! Редкостная тарабарщина…

— А ведь и это подходит, — скрипучий смех Волгина напоминал крик козодоя. — Я вот тоже набросал версию. Чемоданы заберет рябой татарин.

— Почему татарин?

— Почему нет, Ваше высокородие? Разве татары чем‑то хуже чухонцев? Они тоже могут заговоры затевать. Даже обидно, что вы их так быстро со счетов сбрасываете.

— Ты если помочь не хочешь, тартыга[6], хотя бы не мешай!

Лаптев схватил газету со стола и вчитался в колонку с короткими сообщениями и воскликнул с азартом:

— «Ч.» — это чугун! Лев‑то из чугуна отлит!

— Отлично! — воодушевился статский советник. — И что нам это дает?

— Чугунные… запонки… русских тамплиеров, — запинаясь выдал следователь.

— Кого?

— Анархистов. Есть подпольный кружок, в котором состоят молодые дворяне, в основном из разорившихся фамилий. Эти недоросли провозгласили себя рыцарями духа и наследниками идей тамплиеров. Возможно, они носят запонки из чугуна, чтобы узнавать друг друга. Тайный знак, как у масонов.

— Тьфу ты, выдумщик! Обязательно надо было масонов приплести… А так хорошо начинал. Давай что‑нибудь более реальное.

— Извольте‑с. Чрезвычайная… забастовка рабочих… Твери.

— Почему именно Твери?

— Ну… Она между столицей и Москвой. Может там стачку удобнее проводить?

— Тамошний жандармский корпус — свора злобных церберов. Никто с ними связываться не пожелает.

— Ну… Может в Туле или Тамбове взбунтуются.

Куманцов задумался, постукивая кончиками пальцев по стеклу. Версия ему нравилась. Объявить дело политическим и сбросить на плечи охранного отделения, пусть сами возятся. Но нет, для этого нужны крепкие доказательства, а все эти домыслы… Сунься с ними к Пирамидову[7] и в одночасье станешь посмешищем всей столицы.

— Вряд ли, — вздохнул начальник уголовного сыска. — Рабочие, конечно, бузят иной раз, но оголтелых смутьянов среди них мало. Большинство на забастовку не отважится. У всех ведь семьи, мелюзга по лавкам. Кормить надобно… Волгин, а у тебя есть еще варианты?

— Конечно, Ваше высокородие! — зубоскал вскочил, пародируя рвение молодого коллеги. — Червонец занял рябому татарину. Сомов одолжил денег и записал, чтобы не забыть.

— Дался тебе этот татарин, — Куманцов в раздражении скрипнул зубами. — Проспись уже! С‑скотина туполобая… Хм… Возможно, здесь зашифрованы географические координаты. Черная заводь? Черкасский затон?

— А если «Ч.» — это чертеж? — предположил Лаптев.

— А если «З.» — это западня? — подсказал Волгин, ненадолго приходя в ясное сознание.

Дальше они заладили наперебой, не слушая друг друга:

— А если «Р.» — это раскольник?

— Разбойник?

— Ревнивец?

— Революционный… террор?

— Сплюнь, не ровен час, накаркаешь, — поморщился статский советник. — А если «Т.» — это тюрьма?

— Может и так. Помните, Сомов испугался арестантской повозки? — юный следователь зашуршал листами черновика. — Неспроста ведь испугался. Надо бы тюрьмы проверить.

Куманцов отнял у него бумаги, скомкал и сунул в карман.

— Замаемся проверять. Много в России тюрем. Рязанская, Ростовская, Ржевская…

— Рыбинская.

— Точно, еще и эта. И кого нам искать? У заговорщиков на лбу не написано.

Чиновник по особым поручениям взъерошил свои вихры и встал в горделивую позу.

— Резвая тройка? — подмигнул он. — Сомов ведь под колесами экипажа погиб. А кто на резвых тройках ездит?

— Сотни людей. Тысячи. Тут мы никого не поймаем.

— Коне‑е‑ечно, не поймаем. Тройка‑то резвая. Хых! Хых! — пьяницу снова развезло и он глумливо захохотал.

— Тьфу, дурак…

У Куманцова уже не осталось сил, чтобы кричать. Он сидел, уставившись в стену и перекатывал в голове немногие оставшиеся варианты.

— Слушайте, Григорий Григорьевич! — воскликнул Лаптев, ухвативший промелькнувшую мысль за крыло. — Мы уверены, что это буква З, но ведь с той же вероятностью, Сомов мог написать цифру 3. А точку после нее поставил, чтоб никто не догадался. Вдруг здесь зашифровано время и место встречи? Четверг, в три. Ряды торговые.

— Гениально! Ряды — это хорошая версия. Остается узнать — какие?

— В «Листке» упоминается Апрашка.

— Но кого там искать?

— Купца Федора… Как его там? — Лаптев сверился с газетой. — Осипова.

— А вот и проверь. Сходи, побеседуй. Узнай, не захаживал ли в его лавку Сомов. Газету покажи, может торговец буквы расшифрует… Иных версий нет, а мне завтра на Фонтанку[8] ехать.

— Чижик‑пыжик, где ты был? — громко запел Волгин. — На Фонтанке водку пил!

— И хронь эту с собой забери, пускай развеется! — рявкнул статский советник.

Когда подчиненные умчались, сверкая пятками, он мрачно пробурчал:

— Не знаю, как насчет чижика… Но пыжик мне Горемыкин засадит преизрядный. Ох, ты ж…

Дверь распахнулась. На пороге, задыхаясь от бега и эмоций, возник Лаптев.

— Ваше высокородие… Фух! Мы только по лестнице спустились… Фух! На первый этаж, а навстречу… Фух! Канцелярист…

— Письмо? — Куманцов вскочил, протягивая руки. — Из Москвы?

— Телеграмма… Фух!

— Давай скорее, охламон! Чего время тянешь? Каждая секунда дорога!

Статский советник распечатал депешу и мигом проглотил короткие строчки. Потом вчитался внимательнее, но опять ничего не понял. Проговорил вслух, делая паузы между словами:

— «Я раскрыл убийства. Арестуйте брандмайоров из пожарной части на Спасской улице и с каланчи на Невском. Подробности выслал письмом. Мармеладов».

— И все? — спросил ошарашенный Лаптев.

— Все.

— А мог бы потратиться на «Здравствуйте» и на «Искренне ваш», — осуждающе сказал Волгин, упираясь лбом в дверной наличник, чтобы не упасть. — Десяти копеек пожалел…

Начальник уголовного сыска не заметил очередной эскапады. Он положил телеграмму на стол и перечитывал, шевеля губами.

— Причем же тут брандмайоры? Уважаемые люди. Хватать их средь бела дня и тащить в каталажку… Это чересчур. Что я им предъявлю? В чем обвиню? Что за дрянь этот сыщик! Помог, называется… А самое обидное, что письмо от него только завтра принесут.

Куманцов достал из кармана скомканный черновик, разгладил ладонью и погрузился в чтение.

— Ну, справедливости ради, — сказал он через минуту, — в этом запутанном деле и вправду фигурирует пожарный экипаж. Обыкновенный такой, с пузатой бочкой и помповым насосом. Мы его прежде не учитывали в своих подозрениях. Возможно, Сомов свернул с дороги, чтобы спрятаться от пожарных? Возможно. Но почему убитый так боялся пожарных? Непонятно…

— А вы заметили, что этот московский сыщик в телеграмме заявляет, что раскрыл «убийства»… Это что же получается, Сомов был не единственной жертвой?

— Да что он мог раскрыть за такое короткое время?! Нафантазировал, чтобы от него отвязались, а вы сразу поверили, — Волгин сполз по косяку и разлегся на полу у дверей. — Скажите лучше, идти ли нам к Апраксину двору?

— Нет. Не надо… Пустая трата времени. Давайте‑ка и вправду возьмем под наблюдение этих брандмайоров. Незаметно! Приставим к каждому двух агентов пошустрее. А лучше трех. Будет обидно, если завтра мы получим полный расклад, кинемся к каланче, а там уж и нет никого.

— Немедленно распоряжусь! — Лаптев выскочил из кабинета, словно кипятком ошпаренный.

— А я, пожалуй, допью эту мерзость, — чиновник по особым поручениям дополз до письменного стола, открыл ящик и достал початую бутылку без этикетки и казенных печатей. — Не желаете капельку, Ваше высокородие?

— Нет! Хм… Разве что капельку… Наливай, супостат.