Чад

C оврагов полетели новые табуны ветровых посвистов и, пролетев над заснеженными полями, ударили челом в белые сугробы. Согнанный с мягкой постели снег сворачивался в причудливые сплетения, бездонные воронки, хлещущие плети и в каком-то безумном вихре рассыпался белой сыпучей пылью.

Наступал ранний зимний вечер.

Ослепительная белизна метели наливалась синеватым цветом, перламутровый блеск на горизонте переходил в хмурый сумрак. Снег сыпал без остановки. Большие лохматые космы появлялись откуда-то сверху совсем бесшумно и стелились пластами по земле. Подрастали на глазах стога сена, натягивая на себя огромные широкополые снежные шапки, и куда не кинешь взгляд, торчали похожие на скалы снежные заносы.

Постепенно ветер успокоился и, сложив свои усталые крылья, подался завывать куда-то в чащу. Пейзаж медленно обретал более четкие очертания, проявляясь на вечернем морозе.

Ожарский упорно брел по большаку. Одетый в тяжелый кожух, в грубых сапогах до колен, увешанный измерительными приборами, молодой инженер одолевал снежные завалы, что заслоняли ему путь. Два часа назад, отбившись от группы товарищей, ослепленный метелью, заблудился он в поле и после бесполезных блужданий окольными путями в конце пошел наугад, пока не попал на какую-то дорогу. Теперь, увидев, с какой скоростью падают сумерки, он напряг все свои силы, чтобы добраться до человеческого жилья, пока не наступила сплошная тьма.

Но вдоль дороги тянулась бесконечная пустыня, в которой взгляд не на чем было остановить, ни хижины, ни кузницы покинутой не видать. Охватило его досадное ощущение одиночества. На минуту он стащил пропотевшую меховую шапку и, вытерев ее изнутри платком, втянул воздух уставшей грудью.

Двинулся дальше. Дорога медленно меняла направление и, изогнувшись широкой дугой, начала спускаться в долину на запад. Инженер преодолел изгиб и, минуя обрыв, ускоренным шагом начал спускаться в долину. Вдруг, пристально оглядевшись вокруг, не удержался от непроизвольного вскрика. Справа, во мгле неярко блеснул свет, недалеко было жилье. Прибавил шагу и в четверть часа оказался перед старой, занесенной снегом хатой, подле которой не было никаких пристроек.

Вокруг на весь окоём ни следа хоть какого-нибудь села или хутора, только пара вихрей, точно псы, спущенные с поводка, завывали и скулили.

Инженер забарабанил кулаком в темную дверь. Она тотчас открылась. На пороге едва освещенных сеней стоял крепкий седой старик, приветствуя его странной улыбкой. На просьбу о ночлеге приветливо кивнул головой и, меряя глазами крепко сбитую фигуру молодого человека, сказал голосом мягким, почти ласковым:

— Будет, как же будет где положить ясную головку. Еще и на ужин не поскуплюсь, а как же, накормлю ясного пана и напою, а как же — напою. Заходите в дом, вот сюда, да, в тепло.

И мягким родительским движением обнял гостя за пояс и повел к двери комнаты.

Ожарскому движение это показалось дерзким, и он охотно бы сбросил руку старика, но она держала его крепко, и, когда уже он, преодолевая внутреннее сопротивление, переступал высокий порог, то споткнулся и чуть не упал, если бы не поспешная помощь хозяина, что подхватил его, как ребенка, на руки и занес без малейшего усилия в дом. Здесь, опустив инженера на пол, сказал каким-то другим голосом:

— Ну, и как же вам гулялось на ветру? Легонький же вы, как перышко …

Ожарский остолбенело посмотрел на человека, для которого он показался перышком, и вместе с удивлением почувствовал еще и отвращение к этой назойливой вежливости, к льстивой улыбке, словно бы навеки запечатавшей уста хозяина. Теперь, в свете закопченной лампы, свисающей на шнуре с грязного потолка, он мог подробно его рассмотреть. Хозяину было лет семьдесят, но худая, ровная осанка и только что продемонстрированная им сила, противоречили столь преклонному возрасту. Лицо большое, покрытое бородавками, буйные обвисшие подковой седые усы и такие же седые длинные волосы. Глаза были особенные — черные, с демоническим блеском дикого страстного огня, производившего на Ожарского поистине магнетическое влияние.

Хозяин тем временем занялся ужином. Снял с полки шинку, буханку хлеба, достал из буфета графин с водкой и поставил на стол перед гостем.

— Кушайте, пожалуйста. Чувствуйте себя, как дома, сейчас принесу борща.

Панибратски похлопав гостя по колену, вышел в кладовую.

Ужиная, Ожарский осматривался в хате. Она была низкая, квадратная, с пыльным потолком. В одном углу у окна стояла скамья, а напротив что-то вроде стойки с бочонком пива. Повсюду висела густая с серебряными бликами паутина.

— Душегубка, — процедил он сквозь зубы.

В печи клокотало пламя, а в устье под четырехугольной заслонкой дотлевали угли, и это тихое тление жара сливалось с бурчанием закипевшего на плите кушанья в какую-то таинственную полусонную беседу, в приглушенные шепоты душного жилья на фоне воющей за стенами пурги.

Скрипнула дверь кладовой, и, вопреки ожиданиям Ожарского, к печи подбежала низкая крепко сбитая девка. Отставила в сторону большую кастрюлю и, наклонив, налила в глубокую глиняную миску густого наваристого борща.

Девушка молча поставила перед Ожарским ароматное варево, второй рукой подавая ему добытую из ящика цинковую ложку. Наклонилась при этом так близко над ним, что задела его щеку, словно нехотя выпадающими из свободной рубашки грудями. Инженер почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Груди были молодыми и полными.

Девушка села на скамье рядом и уставилась на гостя большими голубыми, немного слезящимися глазами. Выглядела она лет на двадцать. Золотисто-рыжие буйные волосы спускались на плечи двумя грубыми косами. Круглое лицо портил длинный рубец от середины лба через левую бровь. Пухлые груди цвета светло-желтого мрамора были покрыты легким золотистым пушком. На правой груди виднелась родинка в форме маленькой подковки.

Девушка ему нравилась. Полез к ее груди и погладил. Не защищалась.

— Как зовут?

— Мокрина.

— Красивое имя. Тот там — твой отец? — Указал рукой на кладовую, где исчез недавно старик.

Девушка улыбнулась загадочно.

— Что за «тот там»? Там сейчас нет никого.

— Э, не выкручивайся. Ты его дочь или любовница?

— Ни то, ни другое, — рассмеялась широким простым смехом.

— А кто же ты — служанка?

Нахмурилась свысока.

— Еще что выдумал. Я тут сама себе хозяйка.

Ожарский удивился.

— Он твой муж?

Мокрина снова рассмеялась.

— Не угадал, ничья я не жена.

— Но спишь с ним, да? Старый, а цепкий? Трех таких, как я, за пояс бы заткнул. А в глазах искры летают.

— Слишком ты любопытный. Нет, ложиться с ним не ложусь. Как же это? Ведь я родом из него … — замешкалась при этих словах, подбирая нужные.

Вдруг, словно пытаясь избежать его смелых рук, вывернулась и пропала в кладовке.

— Странная девушка.

Ожарский выпил пятый стаканчик водки и, удобно развалившись на скамье, расслабился. Тепло разогретой хаты, усталость после долгого путешествия и горячий напиток — навеяли сонливость. Уже бы и заснул, если бы не повторное появление старика. Хозяин принес под мышкой две бутылки и наполнил стаканы для гостя и для себя.

— Это хороший вишняк. Очень старый.

Ожарский выпил и почувствовал, как в голове завертелось. Старик следил за ним исподлобья.

— А ведь ясный пан совсем мало съел. А пригодилось бы на ночь.

Инженер не понял.

— На ночь? Что вы имеете в виду?

— Ничего, ничего … Но бедрышки неплохие!

И ущипнул его за ногу.

Ожарский отодвинулся, одновременно нащупывая револьвер.

— Эй, что вы так дергаетесь? Обычная шутка и только. Ведь вы мне нравитесь. Времени у нас полно.

И, как бы для того, чтобы успокоить, отодвинулся к стене.

Инженер остыл, а чтоб сменить тему, спросил:

— Где ваша девка? Почему она за дверью скрывается? Вот вместо глупых шуток, пришлите мне ее на ночь. Я заплачу хорошо.

Хозяин, казалось, ничего не понял.

— Извините, ясный господин, но нет у меня никакой девки, а там за дверью нет теперь никого.

Ожарский, хорошо уже захмелев, вскипел.

— Что ты мне, старый бугай, глупости плетешь прямо в глаза? Где девка, которая только мне борщ подавала? Позови Мокрину, а сам убирайся.

Дядя ни с места не сдвинулся, только взглянул на гостя насмешливо.

— Ага, Мокриной, Мокриной нас сейчас зовут.

И, не обращая внимания на разъяренного молодого человека, тяжелым шагом направился в кладовую. Ожарский бросился за ним, чтобы тоже попасть внутрь, но в ту же минуту откуда появилась Мокрина.

Была в одной рубашке. Красно-золотые волосы её рассыпались мигающими волнами по плечам, играя на свету.

В руках держала три корзины, наполненные свежими подошедшими хлебами.

Поставив их на скамье у печи, взяла кочергу и стала выворачивать раскаленные угли. Склонившаяся вперед, к черному отверстию, ее фигура выгнулась упругой дугой, играя пышными девичьими формами.

Ожарский безумно схватил ее в объятия и, задрав рубашку, начал целовать разгоряченное от огня тело.

Мокрина смеялась и не сопротивлялась. Вывернув тем временем из печи дотлевшие головешки, остаток жара раскидала небрежно по краям, после чего тщательно вымела весь пепел. Однако горячие объятия гостя мешали ей в работе, так что, наконец, высвободившись из его рук, шутливо замахнулась на него лопаткой. Ожарский на минуту отступил, дожидаясь, пока она закончит с хлебами. Наконец она вынула все хлебины из корзин и, посыпав их еще раз мукой, посадила их в печь.

Инженер дрожал от нетерпения. Схватил ее снова и, увлекая к кровати, попытался задрать рубашку. Однако девушка так и не далась:

— Теперь нет. Рано. Потом, через некоторое время, около полуночи, приду вынимать хлеб. Тогда меня получишь. Да пусти уже, пусти! Как сказала, что приду, значит приду. Силой все равно не дам.

И, ловким кошачьим движением выскользнув из объятий, снова исчезла в кладовке.

Попробовал вскочить туда за ней, но наткнулся на запертую дверь.

— Вот шельма! — процедил сквозь зубы. — Но в полночь так-то легко не выкрутишься. Придешь за хлебом. На всю ночь в печи его не оставишь.

Немного успокоившись, разделся, погасил свет и лег в постель, не собираясь засыпать.

Постель была удивительно удобной. Вытянулся с наслаждением, подложил руки под голову и погрузился в то особое состояние перед сном, когда мозг, уставший от дневных трудов, то ли спит, то ли грезит — словно лодка, пущенная по воле волн.

На дворе завывал ветер, слепя окна снежной завирюхой, издалека — из лесов и полей — доносилось заглушаемое вихрями завывание волков. А здесь было тепло и темно. Только жар огарков по бокам устья печи мерцал и бросал сполохи на стены. В щелях просвечивали рубиновые глаза золы, приковывая взгляд … Инженер всматривался в догорающий алый свет и дремал. Время тянулось очень медленно. Ежеминутно открывал отяжелевшие веки и, побеждая сонливость, поглядывал на мигающие огоньки. В мыслях беспорядочно менялись фигуры хитрого старика и Мокрины, неизвестно почему сливаясь в какое-то странное единство, несусветную химеру, порожденную их сладострастием. Всплывали различные вопросы, на которые не было ответа, сновали беспорядочно какие-то слова, лениво перекатывались в голове, точно горсть камешков …

Какая-то тяжеленная духота оседлала мозг, заполняла горло, грудь, странная усталость пробиралась по всему телу, пеленая его и лишая воли. Вытянутая рука попыталась оттолкнуть невидимого врага, но тут же отяжелела и опала.

Где-то среди ночи Ожарский будто бы очнулся. Протер лениво глаза, поднял тяжелую голову и прислушался. Показалось ему, что слышит шорох в печи. Так, словно осыпалась в дымоходе сажа. Напряг зрение, но в сплошной темноте ничего нельзя было увидеть.

Вдруг сквозь замерзшие стекла хлынуло в хату лунное сияние, пересекло ее ясной полосой, и улеглось зеленым пятном под печью.

Инженер поднял глаза и увидел вверху пару голых икр, торчащих из отверстия в трубе прямо над плитой. Смотрел, затаив дыхание. Между тем медленно, под шорох продолжавшей осыпаться сажи, выдвинулись по очереди из трубы толстые круглые колени, сильные широкие бедра и наконец, жилистый мощный женский живот. Наконец одним прыжком вся фигура показалась из отверстия и встала на полу. Перед Ожарским объявилась в свете луны огромная уродливая бабёра …

Была совершенно голая с распущенными седыми патлами, что спадали ей на плечи. И хотя цветом волос походила на старуху, тело ее сохранило удивительную сочность и гибкость. Инженер, как прикованный, блуждал глазами по налитым и выступающим, как у девушки, грудям, по бедрам крутым и круглым. Ведьма, точно стремясь, чтобы ее лучше разглядели, стояла какое-то время неподвижно. Но вот без слова подошла на пару шагов ближе к кровати. Теперь мог рассмотреть и ее лицо, до сих пор укрытое мраком ночи. Встретился с пламенным взглядом сильных черных глаз, что отсвечивали из-под сморщенных век. Однако больше всего его удивил вид лица. Было оно старое, вспаханное кружевом складок и углублений, и как бы двоилось. Напрягая память, он решил загадку: волшебница смотрела на него двойным лицом — хозяина и Мокрины. Гадкие бородавки, разбросанные по всей поверхности, нос-кривуля, демонические глаза и возраст — принадлежали старику. Однако пол ее был бесспорно женским, белый рубец на лбу и родинка подковкой на груди — выдавали Мокрину.

Смущенный своим открытием, не сводил глаз с магнетического лицо ведьмы.

Между тем она подошла еще ближе и вскочила на кровать, наступив большим пальцем левой ноги на губы инженеру. Произошло это так неожиданно, что не было даже времени, чтобы уклониться из-под тяжелой стопы. Охватило его чувство странного страха. В груди колотилось беспокойное сердце, а придавленный рот не мог даже вскрикнуть. Так прошла в молчании длинная минута.

Медленно отодвинула одеяло второй ногой и начала сдирать с него белье. Ожарский попытался защищаться, но силы его поутихли, и все тело охватила вялость. А ведьма, увидев, что он уже покорен, села на постели рядом с ним и стала дико, похабно ласкаться. За несколько минут овладела его волею так, что он уже дрожал от вожделения.

Распутное, животное, ненасытное совокупление раскачало их тела и сплело в титанических объятиях. Похотливая самка бросилась под него и, схватив его член, как молодая девка, затолкала себе меж бедер.

Показалось, что она в конец ошалела, охватила его нервными руками, оплела его крепкими своими ножищами и принялась сжимать в уродливых объятиях.

Почувствовал боль в крестце и в груди:

— Пусти! Задушишь!

Ужасное давление не ослабло. Казалось, она сломает ему ребра, раздавит грудную клетку. В полусознании, левой свободной рукой схватил со стола сверкающий нож, сунул ей под мышку и со всей силы вонзил.

Адский двойной крик разорвал ночную тишину: дикое звериное рычание мужчины — и острый, пронзительный визг женщины. А потом молчание, полное молчание …

Почувствовал облегчение, когда гадючьи объятия ведьмы ослабли, а дальше из-под его тела словно выскользнула гладкая толстая змея и упала на пол.

Луна скрылась за облаками, и в хате наступила темнота. Только голова была невероятно тяжелой, а в висках пульсировали жилы…

Лихорадочно сорвался с постели и стал искать спички. Нашел, чиркнул, зажег сразу целый пучок. Свет блеснул и осветил хату, в которой не увидел ни одной живой души.

Склонился над кроватью, постель была вся в саже, а на подушке алела кровь. Тогда заметил, что сжимает нож.

Почувствовал тошноту. Спотыкаясь, подбежал к окну и открыл: в дом ворвалась морозная свежесть зимнего утра и ударила ему в лицо.

Через верхнюю часть окна вытекал из дома узкой полосой убийственный газ …

Протрезвев от свежего воздуха, побежал в кладовую и, заглянув внутрь, ужаснулся. На старом топчане лежали два голых трупа: огромного старика и Мокрины. Оба были окровавлены и имели одну и ту же смертельную рану возле левой подмышки над сердцем…