Часовых дел дед

Кори Доктороу Часовых дел дед

Монти Голдфарб вступил под сень «Святой Агаты» так, будто владел этим местом со всеми его потрохами: с выражением естественного превосходства на лице (на той его половине, что еще походила на лицо) и упругостью в шаге (которой ничуть не мешала железная левая нога). А ведь очень скоро он и вправду взял это место себе, и помогли ему в этом две вещи: простое, незамысловатое убийство и изощренная хитрость. Очень скоро он стал моим лучшим другом и хозяином – и хозяином всей «Святой Агаты» заодно. И разве не ему мы обязаны золотым веком этого злосчастного заведения?

Я поступил в «Агату» в одиннадцать лет и успел прожить там еще шесть, пока в один прекрасный день поршневой механизм в Йоркской Счетной Палате не отхватил мне правую руку по локоть. Отец отправил меня в Грязнойорк, когда от чахотки померла мать. Да, он запросто продал меня в услужение машинам, но большой город на поверку оказался не таким уж плохим местом. Даже отличным, и я там совсем не плакал – вот ни разу, даже когда мастер Сондерс поколотил меня за то, что я с другими мальчишками гонял по двору консервную банку, в то время как должен был усердно полировать медные детали. Не плакал я, и когда потерял руку, и когда цирюльник отнял то, что от нее осталось, и прижег культю медицинским варом – тоже.

Я видел, как в «Агату» привозили детей – мальчиков, девочек, чванливых, перепуганных, сильных, слабых, всяких. Что за человек, обычно видно сразу. Обожженных расколоть обычно труднее всего: хрен знает, что у них там на уме подо всеми этими шрамами. Старому Дробиле это, впрочем, все равно. Будь оно злое или запуганное, обожженное, калечное, надутое или хорохорящееся, судьба всякого нового мяса, объявившегося у него на пороге, была едина – немного нежности детишкам только на пользу. Нежность Дробила вколачивал долго, по-доброму и ремнем. Куда приходится сыромятина, на целую кожу или на развороченную, ему было совершенно наплевать. Далее следовала ночка-другая в Дыре, где света нет, тепла тоже и ни единой живой души, окромя громадных кудлатых грязнойоркских крыс, которые придут и сгложут все, что найдут, стоит тебе только задремать. Их, видите ли, кровь привлекает, совсем ничего не могут с собой поделать.

Вот в каком чудном месте мы все обретались в ту ночь, когда среди нас впервые объявился Монти Голдфарб. Привезли его две постнолицые монашки в белых чепцах; они еще, помню, вылезли из своей таратайки на угольной тяге и тут же носы скривили от запаха конского навоза. Монти вручили Дробиле. Он потер свои волосатые лапищи и со сладкой улыбкой пообещал сестрам заботиться об этой несчастной пташке, как о собственном кровном потомстве, о да. Мы же с тобой станем настоящими друзьями, правда, Монти? Тот в ответ откровенно разоржался, будто уже знал, что случится дальше.

Как только котел в сестринском драндулете раскочегарился и колымага загромыхала в облаке пара прочь, Дробила взял Монти за шкирку и потащил внутрь, мимо гостиной, где мы все сидели, тихо, как мышки, – кто без щеки, кто без глаза, кто одноногий, кто полурукий, кто даже без скальпа (это малютка Герти Шайн-Пейт, у нее волосы затянуло в вальцы большого пресса в Капустаунском мнемоцехе).

Когда его волокли мимо, Монти нам жизнерадостно помахал. К стыду своему должен сказать, что помахать в ответ никому кишок не хватило – да хоть бы крикнуть что-то, предупредить. Дробила хорошо нас обработал: делать из детей забитых тварей он умел.

Вскоре раздались посвисты и удары ремня, но вместо криков боли мы услыхали вызывающий вой и – да, даже смех!

– И это лучшее, на что ты способен, старый мешок с салом? Поднапрягись уже, хватит халявить!

И немного погодя:

– Ах ты боже мой, уж не устал ли ты от трудов праведных? Ты только взгляни: пот по челу катится, язык из смрадной пасти вывален. О, дражайший мастер, только не говори мне, что твоя бедная старая тикалка дышит на ладан. Что я буду делать, если ты тут же, подле меня окочуришься?

И еще:

– Да ты хрипишь, как кузнечные мехи! Это у вас тут называется поркой? Вот дай мне только ремень, я тебе покажу, старикан, как порют у нас, в Монреале, – уж это я тебе обещаю, милаха!

Впору было подумать, что наш новый насельник наслаждается побоями! Ей-богу, у меня так перед глазами и стояло, как он прыгает взад и вперед, уворачиваясь от ремня, своим причудливым хромоножьим скоком, но фантазии фантазиями, а когда Дробила вел его обратно мимо столовой, Монти выглядел полумертвым. Добрая половина физиономии стала форменным месивом, один глаз почти совсем заплыл, а хромал он куда сильнее прежнего. Но, несмотря на все это, он снова нам ухмыльнулся и сплюнул зуб на вытертый до ниток ковер, который нам вменялось в обязанность подметать трижды в день. Зуб оставил на щербатом полу дорожку кровавых капель.

Потом мы услыхали глухой стук, когда Монти швырнули в Дыру, потом раздалось тяжелое пыхтение Дробилы, запиравшего подвальный замок, а еще чуть позже – пение из-под пола, громкое, отчетливое и наглое.

– Придите ко мне, верные, поведаю я вам о том, как гнусный старикан поджарится к чертям – в аду сгниет к чертям!

На этом он не остановился (впоследствии мне не раз доводилось слышать, как Монти поет, всякий раз выдумывая на ходу похабные стишки на мелодию какого-нибудь гимна или народной песенки), и мы изо всех сил старались не ржать, тем более, что Дробила, громыхая назад, к себе в комнату, кидал на нас свирепые взгляды.

Вот так Монти Голдфарб с помпой прибыл в «Приют святой Агаты для реабилитации увечных детей».

Я прекрасно помню свой первый раз в Дыре. Время растягивалось в бесконечность, а тьма стояла такая, что хоть глаз выколи. А еще лучше я помню шаги за дверью, лязг засова, визг древних петель, слепящий свет, вонзающийся в мозг откуда-то сверху, и силуэт старого Дробилы, протягивающего исполинскую мохнатую длань, чтобы я за нее уцепился – аки ангел, явившийся извлечь грешника из геенны огненной. Дробила выдернул меня из ямы в полу, как морковку, – движением, натренированным за долгие годы на сотнях других детей, и да, я только что не рыдал от благодарности. Я испачкал штаны, я почти ничего не видел, не мог говорить, потому что в горле у меня все пересохло; каждый звук и цвет усиливался тысячекратно, и я уткнулся в его серый сюртук, прямо в жуткую мясную, мужичью вонь, словно там, под тряпкой, был говяжий бок. И я ревел, ревел, ревел, будто это милая матушка пришла с лекарством ко мне, страждущему на одре болезни, и спасла от неминуемой гибели.

Я все помню и совсем этим не горжусь. Я никогда не говорил об этом ни с одним из ребят, и они тоже ни о чем таком не заговаривали. Меня тогда сломали. Я стал рабом старого Дробилы, и когда он на следующий день погнал меня с чашей для подаяния на винокурню и дальше, в порт, выпрашивать у матросов и красномундирников по полпенни, а то и по два, а то и четырехпенсовик, как повезет, я поплелся, точно послушный щенок, и мне даже в голову не пришло прикарманить что-то из мелочевки себе на расходы.

Конечно, прошло время, и щенка во мне стало поменьше, а волчонка побольше. Мне снилось, как я рву Дробиле горло зубами, но старый мерзавец всегда знал, когда щенок дает слабину. Не успеешь и зубы оскалить, как – бах! – ты уже прохлаждаешься в Дыре. Пару дней внизу, и вот он, щенявый, скулит и ластится, особенно если перед карцером обработать зверье хорошенечко ремнем. Видал я на своем веку парней и девиц, крутых, что твои яйца, – так они по выходе из Дыры только что сапоги Дробиле не лизали. О, старик хорошо понимал детей. Дай нам злобного, сурового папашу, что раздает одной рукой наказание, а другой – спасение, будто милосердный Господь из сестринской псалтыри, и мы сами встанем в строй и спросим, чего изволите.

Но Монти Голдфарба Дробила не понял. Это-то его и сгубило.

Я как раз накрывал столы к завтраку – тем утром была моя очередь, – когда услыхал, как Дробила гремит замком, а потом скребет мозолями по полированной медной рукоятке. Дверь в его частные апартаменты отворилась – изнутри донеслось треньканье музыкальной шкатулки, певшей любимую песню Дробилы, шотландский гимн на гэльском. От странного резинового голоска, звучавшего, будто из лошадиной утробы, старые слова становились еще страньше – вроде как ведьма из уличного балагана колдует.

Тяжелые шаги прогромыхали до самой подвальной двери, та заскрипела, и у меня по нутру, до самых орешков, зазмеился холодок – слишком я хорошо помнил, как оно там, внизу. Увидав в яме Монти, Дробила загоготал, и тут…

– Ну, что, сладкий мой, видал, что мы думаем о таких наказаниях в Монреале? Немудрено, что Верхняя Канада накостыляла лягушатникам, если за них дрались такие хилые мышата, как ты!

Лестница задрожала от шагов: тяжелый топот Дробилы и хромая, волокливая припрыжка Монти. Дальше, в холл – слушая, как бедняга Монти хватается за что ни попадя, чтобы устоять на ногах, метет по стенам жуткие рамы с портретами Дробиловых предков, я ежился от ужаса с каждым визгом от скособоченной картины, ибо за причиненное хозяйским пращурам беспокойство у нас жестоко пороли. Но, видать, Дробила тем утром был в милосердном настроении и размениваться на порку не стал.

Так они ворвались в столовую, а я даже головы не поднял, только следил за ними уголком глаза, сам тем временем вынимая приборы из висевшей у меня на крюке у правого локтя корзины и раскладывая их аккуратненько подле тарелок на щербатых столах.

На каждом столе красовалось по три краюхи хлеба, милосердно пожертвованных нам, калечным бедняжечкам, от грязнойоркских пекарен, – какая вчерашняя, какая позавчерашняя, а какая и совсем каменной твердости. Возле каждой лежал нож, острый, как мясницкий, и длиной с полруки взрослого мужика. В обязанности дежурного по столу входила ежедневная нарезка хлеба этим ножом (те, у кого недоставало руки, а то и обеих, от этой повинности освобождались, за что лично я благодарил бога, так как нарезчиков вечно обвиняли в фаворитизме – то тому ломоть потолще накромсаешь, то вдруг этому, а потом дерись с ними со всеми…).

Монти тяжело висел на Дробиле, голова его болталась, а ноги едва переступали по полу, как у дряхлого старика – клац железной, подволочь вторую; клац железной, подволочь вторую… Но проходя мимо самого дальнего стола, Монти вдруг вывернулся из вражеской хватки, прыгнул вперед, схватил нож и твердой, уверенной рукой – движение вышло такое шустрое, что стало ясно: он готовился к нему с того самого времени, как тюремщик отодвинул подвальный засов, – вонзил оружие в бочкообразную грудь Дробилы, прямо над сердцем, и догнал до цели, и там резко повернул.

А потом отступил на шаг, полюбоваться делом рук своих. Дробила стоял совсем неподвижно, с рожей, бледной под всеми усами, и только рот его шевелился, так что я почти слышал слова, пытавшиеся слететь с побелевших губ, как слетали сотни раз до того: «Ах, ты, мой ненаглядный, ты плохо себя вел? О, так старый Дробила выбьет из тебя дьявола, очистит тебя огнем и розгой, уж будь спокоен».

Но на самом деле не было слышно ни звука. Монти упер руки в бока и разглядывал жертву с придирчивостью строителя или станочника, оценивающего свою работу. Затем он спокойненько положил здоровую правую руку ему на грудь, чуть в стороне от рукоятки ножа.

– Нет-нет, любезный мой мистер Дроблворт! Наказания в Монреале выглядят вот так, – ласково промолвил он и легонько, совсем немножечко толкнул.

И Дробила обрушился, как печная труба, по которой съездили шаровым тараном.

А Монти обернулся и уставился на меня в упор: пол-лица пылает озорством, пол-лица – обожженная, спекшаяся корка.

– Он был просто поганая куча навоза, – сказал он, подмигнув мне здоровым глазом. – Рискну предположить, мир без него стал гораздо лучше.

Он вытер руку о штаны – все в бурой подвальной грязи, успел заметить я, – и протянул ее мне.

– Монтегю Голдфарб, помощник машиниста и подмастерье-механик, только что из Старого Монреаля. Монти Монреаль, если пожелаете, – представился он.

Я хотел что-нибудь сказать – все равно что, на самом деле, но обнаружил, что от волнения прикусил себе щеку и рот у меня полон крови. Я был так ошарашен, что протянул ему в ответ обрубок правой руки, прямо с крюком и корзиной для столовых приборов – а ведь я такого не делал с тех пор, как эту самую руку утратил. Сказать по правде, я малость стеснялся своего увечья и предпочитал лишний раз о нем не думать. И особенно терпеть не мог, когда целые люди стеснялись смотреть на меня, будто я урод какой или чудище. Но Монти просто взял и ухватил мой крюк своими ловкими пальцами – такими длинными, будто им дополнительный сустав приделали, – да потряс его, словно нормальную руку.

– Прости, друг, запамятовал твое имя?..

Я снова разинул рот и на сей раз сумел извлечь из него звуки.

– Шан О’Лири, – сообщил я. – Антрим-таун, потом Гамильтон, потом тут.

Что бы еще такое сказать?

– Некогда помощник компьютерщика третьего разряда.

– А вот это просто отлично, – сказал он. – Опытные ремесленные подмастерья – именно то, что нам здесь нужно. Ты знаешь тут всех, Шан, и парней, и девчонок. Есть еще такие, как ты? Дети, которые умеют делать всякие вещи, назовем их так?

Я кивнул. Странно было вести такой неспешный разговор над остывающим телом Дробилы, которое лежало и благоухало всем тем, что его старые потроха только что спустили в дорогущие штаны. Но под горящим взглядом Монти Голдфарба, стоявшего передо мной, будто мастер посреди собственного цеха, уверенный и невозмутимый, все это выглядело как-то… естественно.

– Шикарно, – молвил он и пихнул Дробилу носком ботинка. – Эта падаль скоро испортится, но до того мы успеем славно поразвлечься. Позвольте вашу ручку, сударь!

Он нагнулся, подхватил тело под руку и кивком указал мне на другую. Я послушался, и вдвоем мы подняли обмякший труп Зофара Дроблворта, великого Дробилы «Святой Агаты», и утвердили его во главе среднего из столов. Рукоятка ножа так и осталась торчать из груди, посреди расплывающегося по синему парчовому жилету багрового пятна.

Монти оценил картину.

– Так дело не пойдет.

Подцепив чайное полотенце из стопки у кухонной двери, он повязал его, как салфетку, вокруг шеи мертвеца, и расправлял и укладывал складочками, пока та не прикрыла более-менее эту жуткую рану. После этого он цапнул одну из ковриг со стола и оторвал горбушку.

Некоторое время Монти молча жевал, как корова свою жвачку, ни на миг не отрывая от меня глаз.

– Волчья работа, жрать-то охота, – поделился он, наконец проглотив, и расхохотался, обдавая округу фонтаном крошек.

Он прошелся по столовой, хватая со столов аккуратно разложенные мною ложки – то одну, то другую – и внимательно их изучая. При этом он продолжал глубокомысленно глодать горбушку.

– Фиговые приборы, – сообщил он, наконец. – Совершенно фиговые. Однако я уверен, что себе-то старый мерзавец свил недурное гнездышко. Я прав?

Я кивнул и ткнул пальцем через холл, в дверь его комнат.

– Ключ на поясе.

Монти поковырялся в кольце с ключами, свисавшем с толстого кожаного ремня, и пренебрежительно фыркнул.

– Сплошь одноцилиндровые, – сказал он и вытащил вилку из корзины, все еще болтавшейся на моем крюке. – Так будет всяко быстрее, чем возиться с ремнем.

Он целеустремленно двинулся по холлу, громыхая железной ногой по полированному дереву (и, да, оставляя на нем безобразные отметины). Там он встал на одно колено, поглядел в замок, сунул вилку под железную ногу и согнул, как рычагом, все мягкие латунные зубцы, кроме одного, так что вышла одна-единственная длинная тонкая спица. Ее он запустил в замок, прислушался, резко и точно дернул запястьем и повернул дверную ручку. Дверь услужливо и тихо отворилась.

– Вот, собственно, и все, – резюмировал Монти, вставая с колен и отряхивая штаны.

На квартире у Дробилы я бывал много раз – таскал ему воду для ванны, подметал толстенные турецкие ковры, вытирал пыль с медалей и сертификатов в рамочках и со всяких хитрых механизмов, которые он у себя держал. Но на сей раз все было по-другому. На сей раз я был с Монти, а одного его присутствия рядом хватало, чтобы начать задавать себе странные вопросы, вроде: «Почему это все не мое?», и «А с какой, собственно, стати?», и «Может, просто возьмем эту штучку?». Приличного ответа кроме «потому что я боюсь» у меня не было… а страх как раз собирался с вещами на выход, чтобы уступить место веселому возбуждению.

Монти тем временем направился прямехонько к сигарному ящику возле глубокого, пухлого кресла и вытащил цельную пригоршню сигар. Одну он дал мне, и мы оба заправски откусили кончики и сплюнули их на превосходный ковер, а затем прикурили от полированной бронзовой зажигалки в виде красивой леди. Сунув свою манилу между зубов, Монти продолжил рыться в собственности Дробилы, во всех этих дорогих и шикарных вещах, на которые нам, бедным отпрыскам «Святой Агаты», и глядеть-то близко не дозволялось. И не успел я оглянуться, как он уже полоскал пасть лучшим бренди из хрустального графина, облаченный в багряный бархатный шлафрок и увенчанный парадным касторовым котелком.

Именно в таком виде он вышел в трапезную, где за столом все еще горбился труп Дробилы, и встал у корабельного колокола, которым утренний дежурный созывал остальную братию к завтраку, и принялся неистово колотить в него, будто «Агата» была в огне, и при этом орать, бессловесным птичьим криком, отдаленно похожим на петушачье кукареканье! Воистину «Святая Агата» еще не слыхивала ничего подобного.

Стуча, бормоча и клацая, сотни тихих детей «Агаты» текли вниз по лестницам и наводняли кухню, мялись нерешительно на пороге, пожирая глазами нашего последнего новенького в краденых регалиях, а тот все звонил и орал, останавливаясь то и дело, чтобы хлебнуть бренди и поржать да выдохнуть облако пьяного дыма.

Когда мы все выстроились перед ним в исподнем, в ночных рубашках, всеми шрамами, всеми культями наружу, он заткнулся и для виду прочистил горло, потом неуклюже вскарабкался на стул, закачался на своей железной ноге, но тут же запрыгал дальше, как горный козел по камням, на стол, со звоном раскидывая во все стороны заботливо разложенные мной приборы.

– Доброе утречко, утречко, говорю, доброе всем вам, многоуважаемые калечные, увечные, униженные и оскорбленные Агатины детки, добрейшего вам дня! Нас должным образом не представили. Так что я счел возможным улучить минутку да и поприветствовать вас всех скопом и принести вам, дети мои, благую весть. Звать меня Монти Монреаль Голдфарб, помощник машиниста, подмастерье, джентльмен-авантюрист и освободитель угнетенных – к вашим услугам. Меня тут недавно укоротили, – он помахал своим обрубком, – как и многих из вас. И все же, и все же, скажу я вам, я ничем не хуже того, кем был, пока не утратил члены свои пред лицом Господа, – и, уверен, вы тоже.

На это в публике зароптали. Именно такими речами сестры в больнице пичкали калек, прежде чем отвести их в «Святую Агату», – мерзкая, жалкая ложь о том, какая чудесная жизнь тебя ждет с твоим новым изуродованным телом, когда тебя выходят, переучат и приставят к полезной для общества работе.

– Дети Агаты, услышьте старого доброго Монти! Он поведает вам о том, что нужно и что возможно. Перво-наперво, что нужно: покончить с угнетением, где бы мы его ни нашли, стать освободителями всех безропотных и обиженных. Когда этот злобный хрен собачий бичевал меня и швырнул затем в свой застенок, я уже знал, что восстану на насильника, отравляющего воздух каждым вздохом своих проклятых легких. Я знал, что должен что-нибудь с этим поделать, иначе не будь я Монти Монреаль. И, воистину, я поделал!

Тут он грохнул по столу, за которым восседала туша Дробилы. Многие дети были так поражены нелепым спектаклем Монти, что даже не обратили внимания на сие выдающееся зрелище: наш мучитель тут же, рядом – не то дрыхнет, не то без чувств. С видом ярмарочного фокусника Монти нагнулся и сдернул за край чайное полотенце, чтобы все могли полюбоваться ножевой рукоятью, торчащей из красного пятна на груди воспитателя. Все ахнули, некоторые слабонервные даже пискнули, но никто не кинулся за полицией и никто не пролил ни единой соленой слезинки по нашему усопшему благодетелю.

Монти воздел руки над головой и выжидающе воззрился на нас. И мгновения не прошло, как кто-то – возможно, даже я – принялся аплодировать или, может, вопить, или топать, и вот мы уже все шумели с такой силой, что впору было подумать, ты попал в набитый народом паб, где только что узнали, что наши бравые ребята выиграли войну. Монти подождал, пока мы немного прокричимся, после чего театральным жестом выпихнул Дробилу со стула, так что тот с мебельным стуком рухнул на пол, и сам утвердился на седалище, которое только что занимал мертвец. Смысл был кристально ясен: теперь я тут хозяин.

Я откашлялся и поднял здоровую руку. Так уж вышло, что у меня было больше времени обдумать дальнейшую жизнь без Дробилы, чем у большинства питомцев святой Агаты, и в голову мне успела прийти одна мысль. Монти царственно кивнул, и вот я уже стою, и все взгляды в столовой прикованы ко мне.

– Монти, – торжественно сказал я, – от имени всех детей «Агаты» приношу тебе искреннюю благодарность за то, что ты покончил с поганым уродом Дробилой. Однако я вынужден спросить, что нам делать теперь? Без Дробилы сестры закроют приют или, еще того хуже, пришлют нам другого старого драчуна, а тебя отправят на виселицу на Кинг-стрит, и это будет воистину ужасно жалко, если… – тут я помахал своим обрубком, – короче, это будет ужасно жалко, вот что я хочу сказать.

Монти благодарственно кивнул.

– Спасибо тебе, друг мой Шан, ибо ты подвел нас непосредственно к следующему пункту программы. Я уже сказал о том, что нужно, поговорим же теперь о том, что возможно. Отдыхая в подвале прошлой ночью, я имел достаточно времени, чтобы как следует поразмыслить над этим вопросом, и уверен теперь, что смогу предложить вам некий план. Но имейте в виду, что для его воплощения мне понадобится ваша помощь.

Он подхватил краюху черствого хлеба и принялся размахивать ею, будто герольд – своим жезлом, время от времени стуча по столу, чтобы подчеркнуть смысл сказанного.

– Item[3]: насколько я понимаю, сестры обеспечивают «Святой Агате» денежные пожертвования в достаточном размере, чтобы хватало на масло для ламп, дрова для каминов и кашу для ртов, это так?

Мы закивали.

– Отлично!

– Item: тем не менее Старый Дерьмоглот отправлял вас, бедные детки, просить подаяния, выставляя все свои увечья напоказ, чтобы вы тащили ему жалкие медяки, выцыганенные у пьянчуг Грязнухи-Йорка, а он мог набивать пером и пухом свое хорошенькое гнездышко в недрах этого чертога скорби. Правильно я говорю?

Мы закивали.

– Отлично!

– Item: все мы с вами – жертвы великих информационных фабрик Грязнойорка. Мы – механики, станочники, инженеры, мастеровые и подмастерья, ибо именно там, на работе, мы в свое время и пострадали. Так?

Мы закивали.

– Отлично!

– Item: это убийственная нелепость, что такие, как мы, вынуждены побираться, обладая столь шикарными профессиональными навыками. Между нами говоря, мы способны сделать вообще что угодно. Просто этому своевременно покинувшему нас душегубу не хватало ума понять это. Я прав?

Мы закивали.

– Отлично!

– Item: сестры Мерзейшего Ордена Святой Агаты Ран Гноящихся обладают интеллектом брюквы. Я убедился в этом лично во время пребывания в их богоугодном больничном заведении. Обдурить их будет легче, чем малолетнего идиота. Верно я мыслю? Отлично!

Он вывернулся со стула и принялся мерить столовую шагами, стуча железной конечностью.

– Кто-нибудь скажите мне, как часто добрые сестры наведываются к нам, сюда?

– По воскресеньям, – ответствовал я. – Когда они водят нас в церковь.

– А вот эта тухлятина нас в церковь сопровождает?

– Нет, он остается дома. Говорит, что почитает Господа сам, как умеет.

Ну да, встанешь с такого похмелья в воскресенье утром, как же!

– А сегодня у нас, стало быть, вторник, – продолжал свою мысль Монти. – Это означает, что на работу в нашем распоряжении имеется пять дней.

– На какую работу, Монти?

– Мы с вами должны соорудить заводной автомат, в основу которого ляжет сей жестокий тиран, которого я заколол сегодня. Мы построим изощренный и дьявольский аппарат, который заставит благочестивых сестер и весь мир вместе с ними думать, что нас тут, как прежде, проворачивают в фарш, в то время как мы будем вести жизнь привольную, веселую и предприимчивую, во всем достойную детей, одаренных такими умственными способностями и добротою нрава, как мы.

Вот какую клятву мы принесли Монти, прежде чем приступить к работе над автоматом:

«Я, имярек, сим торжественно клянусь, что никогда, никому и ни под каким предлогом не выдам тайн “Святой Агаты”. Я обязуюсь служить всеобщему благу моих сотоварищей по сей институции и обещаю чтить их, как моих кровных братьев и сестер, не драться с ними, не плеваться, не обманывать их и не делать им пакостей. Я даю эту клятву добровольно и с радостью и если предам ее, пусть старый Диавол самолично восстанет из преисподней и выпустит мне все кишки и зашнурует ими свои воскресные ботинки, а демоны его пусть вырвут мой лживый язык изо рта и станут подтирать им свои срамные части, и пусть вероломное тело мое пожрут дюйм за дюймом голодные, страшные, адские василиски. В сем я клянусь, и да будет оно так!»

У нас в доме было двое старших ребят, работавших у кожевника. У Мэтью на левой руке совсем не осталось пальцев, а Бека лишилась носа и глаза и говорила, что это подарок судьбы, так как вонь, царившую в дубильной мастерской, выносить было никак невозможно. Эти двое заверили, что сумеют аккуратно снять, набить и вернуть на место голову Дробилы, так чтобы челюсть при этом осталась на положенном ей месте.

Как старейшего машиниста в «Агате» меня подписали работать над туловищем и арматурной частью. Я играл ведущего инженера, надзирая за работой цеха из шести мальчишек и четырех девчонок, которые имели опыт обращения с механизмами. Мы виртуозно надругались над старым тонкоруким и многопальцевым стиральным прессом. Мне даже пришлось несколько раз ходить закладывать хозяйский хрусталь и карманные часы, чтобы выручить денег на недостающие узлы.

Монти надзирал за всем сразу, а сам занимался музыкальной шкатулкой, с помощью которой намеревался к воскресенью воссоздать голос Дробилы. «Святая Агата» могла похвалиться голландской створчатой дверью из двух половинок, верхней и нижней, и когда приходили сестры, Дробила открывал только верхнюю, чтобы перемолвиться с ними словечком. Монти предложил водрузить тулово на низкий столик – так никто и не заметит, что ног под ним нет.

– Мы ему рожу платком обмотаем и скажем, что у него инфлюэнца, которая уже расползлась по всей «Агате». Так мы избавимся от похода в церковь, а это уже само по себе победа. К тому же платок скроет, что рот у него не двигается в такт словам.

Я покачал головой: сестры, конечно, умом не блещут, но как долго мы протянем на такой уловке?

– Так нам всего-то и нужно протянуть на ней неделю, – сказал довольный Монти. – А на следующей мы уже представим им что-нибудь поизысканнее.

В общем, все сработало, как… как хорошо отлаженный механизм.

Из-за платка Дробила походил на разбойника с большой дороги. Монти подкрасил ему физиономию, чтобы она выглядела поживее (дубильные работы малость подсушили беднягу), обильно опрыскал получившуюся жуть лавровишневой водой и унавозил волосы плотной помадой, а то после обработки Дробила благоухал, как отхожее место в жаркий полдень. К нижней челюсти кадавра мы приделали рычаг – ее пришлось сломать, чтобы открывалась, и прикрутить обратно отверткой (ну да, выбили по дороге пару зубов, но кому сейчас легко?). Мне по сей день иногда снятся кошмары, в которых я слышу, с каким звуком она откидывалась.

Безногая крошка Дора, чей побирушечный номер включал небольшое и крайне печальное кукольное представление, скрытно орудовала челюстью при помощи резиновой груши, которую мы отцепили с сифона Дробилова перегонного куба, так что рот у чучела во время речи мог открываться и закрываться.

Саму речь обеспечивал звуковой аппарат из хозяйской музыкальной шкатулки – тот самый, издававший конские кишечные рулады. Монти мастерски присобачил к его резонатору длинную стеклянную трубку (часть устройства для крекинга, за которым меня специально посылали на рынок) и укрепил всю конструкцию за спиной нашего робота. Там, скорчившись на полу над генератором звука, установленным подле Доры прямо у нее на тележке, он хрипел в приемную воронку, а устройство выдавало весьма достоверную имитацию пропитого карканья Дробилы. Когда он немного подкрутил настройку, вокальное сходство стало просто поразительным – а в сочетании с кукловодческим мастерством Доры давало прямо-таки гальванический эффект. Ей-богу, приходилось специально себе напоминать, что болтаешь с куклой, а не с живым человеком.

Сестры объявились в воскресенье в назначенный час. Их встретил наш механический Дробила, торча в проеме двери и пряча лицо под платком. Из окон мы вывесили карантинные растяжки, щедро перекрестив ими фасад «Агаты»; с верхнего этажа для пущей убедительности выглядывали детские рожицы, нацепившие по случаю самое качественное изможденно-недужное выражение.

– Мистер Дроблворт! – Увидав сие привидение, сестры отпрыгнули с крыльца на тротуар, оглашая окрестности воплями жалости и ужаса.

– Добрейшего вам дня, сестры! – забулькал Монти в свою воронку, пока малютка Дора орудовала грушей. Челюсть так и ходила вверх-вниз под белой тряпкой; придушенный, хрипатый голос раздавался из стеклянной трубки, располагавшейся как раз позади головы, так что казалось, звук идет из нужного места.

– Хотя, боюсь, не так уж он добр к нам!

– Дети больны? – всполошились сестры.

Монти выдал превосходную имитацию смеха Дробилы, которым тот пользовался при необходимости, – хорошая доза злобы, лишь слегка, для приличия присыпанной сверху весельем.

– О, не все, не все. Дюжина случаев. Слава небесам, я к заразе не восприимчив. Вы себе и представить не можете, сестры, как трогательно эти крошки помогают мне заботиться о больных товарищах. Все моя выучка, да! Славные детки, ей-богу, но, думаю, лучше будет подержать их пока подальше от людей. К следующему воскресенью, помяните мое слово, все будут на ногах и с радостью отправятся в дом Божий вознести Ему хвалы за свое чудесное исцеление и доброе здравие.

Да, Монти густо мазал, но именно так и вел себя, к счастью, Дробила с монашками.

– Мы пришлем вам помощь после службы, – пообещала главная сестра, прижав руки к груди и блеща слезой при мысли о нашей самоотверженной отваге.

Вот и приехали, подумал я. Естественно, кто-то из сестер в Ордене уже переболел гриппом и теперь явится выводить нас на чистую воду. Однако переболтать Монти было не так-то просто.

– Нет-нет, добрые сестры, нет, – беспечно отозвался он.

У меня хватило ума вцепиться в рычаг, которым управлялись руки, и отрицательно ими всплеснуть. Эффект был немало подпорчен моей нервозностью, так что движение вышло скорее осьминожье, чем человеческое, но монахини, кажется, не заметили.

– Как я уже говорил, мне тут помощи всяко хватает. Не извольте беспокоиться.

– Тогда корзину, – решительно заявила сестра. – Корзину с хорошей питательной едой и газированными напитками для несчастных малюток.

Скорчившись в темном холле под дверью, несчастные малютки – то есть мы – обменялись неверящими взглядами. Великий Монти не только избавил нас от Дробилы и заодно от похода в церковь, но и устроил так, что сестры «Святой Агаты» сами, по доброй воле, забесплатно готовы снабдить нас припасами, потому что бедные детки страдают! Аллилуйя! Главное – не орать от радости в голос.

Но мы, конечно же, заорали – когда монахини притаранили к нашему порогу десять большущих корзин. Мы втащили их внутрь и, раскрыв, обнаружили пир, достойный князей: холодные мясные пироги, так и блестящие от застывшего жира; мозговые косточки, еще теплые, прямо из печки; пудинг на нутряном сале; горшки с заварным кремом, завязанные кожей; огромные бутылищи шипучего лимонада и слабенького пива. Мы разложили все это в столовой – господи боже, даже нам, голодным пташкам, столько не склевать!

Но мы подъели все до последнего кусочка, а потом четверо мальчишек пронесли Монти на плечах кругом почета – двое несли, двое страховали несущих. Кто-то нашел концертину, а кто-то – пару гребенок и вощеную бумагу, и мы принялись петь, и пели, пока не затряслись стены: «Блажь механика», и «Комбинационный взрыв в компьютерном цеху», и «Какой отличный парень» – снова и снова, без конца.

Монти обещал к следующему воскресенью усовершенствовать нашего заводного Дробилу и обещание свое сдержал. Поскольку побираться нам больше не приходилось, времени у деток «Святой Агаты» оказалось теперь в избытке, а у Монти – опытных в механическом деле добровольцев, жаждущих принять участие в работе над Дробилой Вторым, как он его окрестил. Дробила Второй щеголял пригожими густыми висячими усами, скрывавшими работу губ. Усы мы приклеивали к голове по волоску – жуткая, кропотливая работа. Все имевшиеся в доме щетки из конского волоса враз облысели, зато эффект получился потрясающий.

Еще более потрясающими вышли ноги, обязанные своим существованием лично мне: пара рычаговых механизмов поднимала чучело из сидячего положения в полное стоячее, а три спрятанных в грудной клетке гироскопа восстанавливали равновесие. Благодаря этим последним стоял Дробила весьма натурально. А когда мы передвинули мебель так, чтобы спрятать Монти и Дору за большим креслом, можно было сидеть в гостиной и на полном серьезе беседовать с Дробилой, даже не подозревая – если не присматриваться слишком сильно и не знать, куда смотреть, – что общаешься не с обычным смертным человеком, а с автоматом, состоящим из хорошо продубленной плоти, стальных пружин и керамики (нам понадобилось изрядное количество изготовленного на заказ протезного фарфора для ног, но детишки, у которых не хватает одной, а то и двух, всегда в курсе, у кого из ножных дел мастеров в городе самый лучший товар).

Так что когда на следующее воскресенье к нам вновь явились благочестивые сестры, их благополучно препроводили в гостиную, где тюлевые шторы создавали приятный полумрак. Там они светски побеседовали с Дробилой, который вежливо встал, когда они входили и выходили. Одна из наших девочек отвечала за руки и намастырилась работать с ними так здорово, что конечности двигались более чем убедительно. Достаточно, во всяком случае, убедительно, потому что сестры оставили ему мешок одежды и мешок апельсинов – прямиком с корабля, прибывшего из Испанской Флориды по реке Святого Лаврентия в порт Монреаля, откуда ценный груз доставили в Грязный Йорк по железной дороге. Они уже, бывало, преподносили Дробиле эти сочные сокровища, «чтобы уберечь милых деток от цинги», однако тот неизменно оставлял их себе – ну, или загонял своим приятелям за добрый звонкий пенни. Мы пожрали восхитительные плоды, аки волки голодные, сразу после службы, а затем продолжили день отдохновения играми и бренди из закромов Дробилы.

Неделя проходила за неделей, сопровождаясь мелкими, но впечатляющими усовершенствованиями нашего заводного: руки теперь могли брать предметы и подносить дымящуюся трубку ко рту; хитрый механизм позволял откидывать голову и хохотать; пальцы барабанили по столу; глаза провожали визитера по комнате, а веки моргали, хотя и медленно.

Однако у Монти имелись куда более масштабные планы.

– Я хочу поставить тут новый пятидесятишестибитник, – поделился он как-то, показывая на счетную панель в кабинете у Дробилы – жалкую восьмибитную развалюху.

Сие означало, что у нее было восемь тумблеров, управлявших восемью рычажками, подсоединенными к восьми медным стержням, выходившим на общественную компьютерную сеть, протянутую под мостовыми Грязнухи-Йорка. Дробила пользовался восьмибитником для ведения бухгалтерских книг «Святой Агаты» – и тех, которые показывал сестрам, и тех, где подсчитывал реальные барыши. Одному «счастливчику» из детей дозволялось оперировать огромным, тугим возвратным рычагом, отправлявшим данные в Счетную Палату для очередизации и обработки на больших машинах, лишивших меня в свое время правой руки. Буквально через мгновение обработанный ответ возвращался на рычаги над тумблерами и проходил через подсоединенный к ним интерпретационный механизм (у Дробилы это была телеграфная машина, печатавшая сообщения на длинной, узкой бумажной ленте).

– Пятидесятишестибитник! – Я воззрился на Монти, уронив челюсть.

Нет, я слыхал даже о шестидесятичетырехбитных машинах: в наш век нет ничего невозможного, особенно если ты – крупная транспортная компания или популярный страховщик. Но в частном доме! Да от грохота тумблеров у нас перекрытия обрушатся! Не забывай, дражайший читатель, что каждый новый бит удваивает вычислительные способности домашней панели. Добрый Монти предлагал, ни много ни мало, увеличить компьютерную производительность старушки-Агаты в квадриллион раз! (Мы-то, компьютерщики, привыкли оперировать такими дикими цифрами, но вас они могут и смутить или даже напугать. Но бояться на самом деле нечего: квадриллион – число настолько чудовищное, что у вас все равно мозг треснет досчитать до него.)

– Монти, – просипел я, – ты что, вознамерился открыть бухгалтерскую компанию в «Святой Агате»?

– Ни в коем случае. – Он приставил палец к носу заговорщическим жестом. – Ни в коем случае, мой возлюбленный друг. Я всего лишь подумал, что мы могли бы встроить в грудную клетку нашему старому миляге прехорошенькую счетную машинку, которая могла бы принимать программы, набитые на действительно мощной системе. Тогда он сможет разгуливать везде самостоятельно, самым натуральным манером, и даже вести беседы, будто живой человек. Подобное творение предоставит нам еще больше свободы и защитит от внешних поползновений – ты только представь себе!

– Но это будет стоить чертову охрененную кучу денег!

– Вот уж не думаю, что мы станем за это платить! – заметил Монти и снова постучал себя пальцем по носу.

Вот так я и оказался неожиданно для себя в нашем местном канализационном коллекторе – глухою ночью, семнадцатилетний дылда во главе банды из восьми детишек о десяти руках, семи носах, сорока пяти пальцах и одиннадцати ногах на всех, свирепо и торопливо тянущей тысячи высокоточных медных толкателей с тонко сбалансированными сочленениями от локального многозадачного амальгамирующе-амплифицирующего распределительного узла в хозблок «Святой Агаты».

Разумеется, у нас ничего не вышло. Не в первую, по крайней мере, ночь. Но зато мы ничего не оборвали и не подняли по тревоге Верхнеканадское Счетно-надзорное Бюро, которое вряд ли бы отнеслось снисходительно к нашим шалостям. А еще через три ночи, после долгих часов настроек, перенастроек, смазки, молитв и ругательств панель «Святой Агаты» так-таки засверкала шестьюдесятью четырьмя латунными переключателями – последним писком новейшей инженерной мысли.

Вся «Агата», почти не дыша, стояла перед аппаратом, натертым до зеркального блеска Безносым Тимми. Носа Тимми лишился, когда нетрезвый мастер налетел на него в цеху и ткнул лицом в крутящийся точильный камень. В смутном газовом свете мы с тихим благоговением взирали на героев, достойных эпической древности. Когда Монти обернулся к нам, в его глазах блестели слезы.

– Сестры и братья, гордитесь собой! В «Святой Агате» только что взошла заря нового дня. Благодарю вас всех. Я восхищаюсь вами!

Мы отметили победу остатками хозяйского бренди – каждому, даже самым крохам, досталось с хороший наперсток – и подняли тост за отважных и умных питомцев сего благословенного приюта и лично за Монти Монреаля, нашего спасителя и благодетеля.

Давайте я вам кое-что расскажу о том, как жилось в «Святой Агате» в ту золотую эпоху.

Если раньше мы поднимались в семь утра ради скудного завтрака (приготовленного теми несчастными, кого Дробила в качестве наказания выгонял на кухню в половине пятого), за которым следовало краткое «наставление» от воспитателя (выражавшееся в том, что он орал на нас благим матом), то ныне мы покидали постели в десять, чтобы неторопливо потрапезничать над ежедневными газетами, на которые был подписан Дробила при жизни. Готовкой и домашними делами теперь занимались все по очереди с исключениями для тех детей, чьи увечья препятствовали выполнению некоторых задач. Но так или иначе работали у нас все – даже слепые перебирали рис и фасоль, мастерски отбраковывая на ощупь камешки и долгоносиков.

Если раньше Дробила каждый божий день (кроме воскресений) отправлял нас на улицу побираться – то есть унижаться и совать свои культи под нос прохожим, чтобы выбить хоть чуточку сочувствия, – то теперь мы могли круглые сутки слоняться по дому или работать над чем сами пожелаем, рисовать, читать или просто возиться, как любимые детки в богатых семействах, где нет нужды гнать молодежь из дому – укреплять семейное состояние.

Большинству из нас, впрочем, праздность быстро наскучила – а уж заняться нам было чем! Механический Дробила был целина непаханая, особенно когда Монти начал работать над механизмом, который принимал бы программы на перфоленте от центральной счетной панели.

Но и помимо Дробилы дел нам хватало. Бывшие подмастерья пошли к своим мастерам (которые в основном были рады их видеть, но и чувствовали себя виноватыми – а нам только того и надо!) и сообщили, что имеющие профессиональную подготовку питомцы приюта заинтересованы в сдельной работе по конкурентной цене – в порядке реабилитации, конечно.

Это была даже почти не ложь: чинят же люди сломанные инструменты и механизмы. Наши мальчишки и девчонки учили друг друга премудростям своего ремесла, и очень скоро стойкий поток наличности потек в «Святую Агату», и с ним – лучшая еда, лучшая одежда, а там уже недалеко и до самых качественных искусственных рук и ног, стеклянных глаз и париков. Когда Герти Шайн-Пейт вручили ее первый парик и она увидала себя в большом зеркале в бывшем хозяйском кабинете, малышка разразилась слезами и кинулась обнимать всех вместе и каждого в отдельности, так что мы подарили ей еще три парика – пусть меняет по настроению. Вооружившись гребнями и ножницами, Герти принялась увлеченно над ними колдовать и, не успели мы оглянуться, уже стригла всю «Агату», и надо признать, мы никогда еще так шикарно не выглядели.

Ох, эти золотые денечки, последняя отроческая пора! Сегодня они кажутся мне сладкой грезой. Прелестной, нежной – и утраченной.

Ни одно изобретение не работает с первого раза. Дешевые романчики по пенни за штуку вечно вешают вам лапшу на уши о том, как научный гений делает поразительное открытие, мгновенно находит ему практическое применение, вопит: «Эврика!» – и тут же основывает собственный завод. Чепуха все это! Подлинное изобретательство – это провал на провале, из которых иногда, по чистой случайности, вдруг вырастает деревцо успеха. Если вам нужен успех побыстрее, решение просто: проваливайтесь чаще и капитальнее.

В первый раз, когда Монти закатал бумажную ленту в картридж и вставил его Дробиле в грудь, мы все затаили дыхание. Монти пошарил в районе автоматовой задницы и спустил рычажок главной пружины, которую мы заводили через дырку в бедре. Тихий механический вой поднялся из глубин организма Дробилы, и он принялся – пока еще очень медленно – расхаживать по комнате: три длинных, слегка дерганых шага вперед, разворот, три таких же назад. Дальше робот поднял руку, как бы приветствуя собеседника, и рот его распялился в гримасу, которая при известном воображении вполне могла сойти за улыбку. После этого он очень точно дал себе по морде, причем с такой ловкостью, что голова оторвалась от шеи и с мясным звуком запрыгала по полу (на исправление повреждений у нашего домашнего таксидермиста ушло два дня), а с телом случился жуткий припадок, которому позавидовал бы сам святой Витт, вслед за чем оно тоже с грохотом рухнуло на пол.

Это все случилось в понедельник. В среду Дробила уже был на ногах с заново прикрученной к плечам головой.

Монти нажал рычажок. Дробила страшно лязгнул и доской упал вперед.

Так мы и валандались, день за днем: за каждой малюсенькой победой – грандиозный провал. А ведь каждое воскресенье наш бесчеловечный эксперимент должен был в целости и сохранности давать аудиенцию сестрам!

Так продолжалось до тех самых пор, пока монахини не привезли пополнение нашему счастливому разбойному клану. Тут-то оно все и завертелось.

К нашей большой удаче, прибытие Монти в «Святую Агату» совпало с охватившим всю Верхнюю Канаду реформистским движением. Его глава и знамя, королевское высочество принцесса Люси, встретилась с каждым магистратом, советником, олдерменом и церковным старостой в колонии. Засучив рукава до самых плеч, она рубила правду-матку и ставила вопрос о положении детей, работающих в информационных цехах по всей стране, жестким ребром. В большом масштабе пользы от этой дамской деятельности, конечно, было немного, зато в малом повсюду прокатился слух, что власти намерены круто прижать всех мастеров, чьи малолетние служащие пострадали на производстве. Это дало «Агате» несколько месяцев передышки, прежде чем у нас на пороге объявилось новое мясо.

Это самое мясо предстало в облике заплаканного мальчишки лет одиннадцати – ровно столько же было мне, когда меня сюда привезли. У него недоставало левой ноги до самого бедра. На ее месте имелся примитивный железный протез, притачанный грубым и плохо подогнанным ременным крепежом, наверняка жутко травмировавшим культю. Еще у него был кособокий, занозистый костыль – добрые сестры закупали такие оптом у нечистоплотных производителей, которым было откровенно положить на то, как живые люди будут пользоваться этой дрянью.

Звали мальчишку Уильямом Сансуси. Он был метис и прибыл в Грязнойорк прямиком из лесов Нижней Канады в поисках работы – а нашел железного монстра, который без малейших зазрений совести откусил ему ногу. По-английски он говорил с дремучим французским акцентом, а когда сильно грустил, вообще переходил на простонародный жуаль[4].

Привели его в пятницу после обеда. Мы знали, что сестры на подходе: они прислали нарочного с телеграммой, чтобы Дробила приготовил гнездышко для нового птенчика. Монти собирался спустить нашего заводного друга, чтобы он подошел к дверям и поручкался с сестрами, но мы сказали, что он спятил: слишком много всего могло пойти наперекосяк. Стоит монахиням прознать, что мы тут вытворяем, и болтаться нам всем, полным составом, на Кинг-стрит – лишь бы веревок хватило.

Скрепя сердце Монти сдался, и мы усадили воспитателя в пухлое кресло в гостиной. Монти приготовился беседовать с сестрами. Я притулился рядом, чтобы в нужный момент поставить робота на ноги и протянуть новоприбывшему холодную искусственную руку.

Все прошло хорошо – в тот день. Сестры исполнили богоугодное дело и угромыхали на своей натужно пыхтящей колымаге. Мы вылезли из-за кресла, и Монти немедленно ринулся в атаку на скоростном французском жаргоне, неистово жестикулируя и скача вокруг новичка с железной ноги на здоровую. По мере того, как перед потрясенным Уильямом разворачивались преданья старины глубокой, глаза его становились все больше и больше и уже могли тягаться размером с блюдцами. Дело довершил громкий лязг, с которым Монти долбанул робота в механическую грудь. Уильям отпрыгнул и зайцем кинулся к двери.

– Подожди, подожди! – заорал Монти, спешно переходя на английский. – Да погоди же ты, идиот! Это лучший день твоей жизни, юный Уильям! Если бы не мы, тебя ожидали бы муки и рабство. А между тем ты теперь сможешь наслаждаться всеми плодами свободы, дружбы и хорошо оплачиваемого благородного труда. Мы в «Святой Агате» сами заботимся о себе. У тебя будут вкусная еда, шикарная нога и красивущий новый костыль, гладкий, как попка младенца, и мягкий, как брюшко леди. Ты сможешь приходить и уходить, когда пожелаешь, а ночью станешь спать в мягкой и теплой постели. А еще у тебя будем мы – твоя новая семья в «Святой Агате»! Мы здесь все – сами себе хозяева!

Мальчишка воззрился на нас, вся его рожица была мокрой от слез. Я с невероятной остротой вспомнил, каково это было – в первый раз оказаться в приюте. Холодный ужас тогда кольцом сдавил мне кишки, будто канат, конец которого затянуло в шестерни станка. Мы в «Агате» привыкли хорохориться, никогда не ревели на людях, но слезы этого мальца вмиг заставили меня припомнить все те бессчетные разы, когда я забивался куда-нибудь и плакал, плакал – плакал по моей семье, запродавшей меня в ученичество, по изувеченному телу, по разрушенной жизни. Не иначе благополучное житье без издевательств Дробилы размягчило мне сердце. Еще немного, и я обнял бы несчастного мышонка всей своей одной рукой.

Но я его все-таки не обнял – Монти сделал это за меня. Он облапил Уильяма, и они оба заревели отчаянно и взахлеб, как младенцы. Они обнимались неистово, будто пьяные матросы, и гремели друг об друга своими железными ногами, и рыдали в три ручья, выплакивая все скопившиеся за годы слезы всей «Святой Агаты». И минуты не прошло, как мы уже ревели вместе с ними, огромные капли горохом катились по физиономиям, а вой стоял такой, будто сводный хор демонов вырвался из преисподней.

Когда всхлипывания утихли, Уильям посмотрел на нас, утер нос и сказал:

– Спасибо вам, парни. Кажется, я дома.

Но домом ему «Агата» не стала. Бедняга Уильям. У нас и раньше бывали дети вроде него. Дети, которые так никогда больше и не встали на ноги. В основном это была малышня, не годившаяся, по-хорошему, даже в подмастерья. Профессиональная жизнь этих несчастных была полна таких жестоких мук, что им просто на роду было написано рано или поздно свалиться в машину или застрять какой-нибудь частью в станке. И увечье, надо понимать, отнюдь не делало их взгляд на мир более оптимистичным.

Мы перепробовали все, чтобы подбодрить Уильяма. Он раньше работал у часовщика и прилично набил руку в разборке и чистке механизмов. Культя у него болела адски, тут не помог даже лучший протез от придворного мастера «Святой Агаты», и только когда парень возился со своими крошечными пинцетами и щеточками, лицо у него переставала корчить страдальческая гримаса.

Монти заставил его разобрать и прочистить все механизмы в доме, даже те, которые и без того работали отлично, и даже те деликатные и хитрые узлы, из которых мы собрали нашего заводного любимца. Но, увы, все это было не то.

В недобрые старые времена Дробила избил бы его до полусмерти и послал побираться в худшие кварталы города, надеясь, что его переедет телега или пришьет какая-нибудь из рыщущих там отмороженных банд. Когда полиция привозила тело домой, Дробила проливал крокодиловы слезы и рвал на себе остатки волос, оплакивая творимое людьми кровавое зло, а потом запирался у себя и слушал музычку, и хлестал бренди, и спал сладким сном всех неправедных.

Мы этого сделать не могли и потому старались просто поднять Уильяму настроение, чтобы он, как следует напитавшись, научился уже наконец справляться сам. Первые результаты дали себя знать, когда он не вышел к завтраку. Не то чтобы это было что-то немыслимое – свободные питомцы «Святой Агаты» вставали и ложились когда хотели, – но Уильям всегда отличался редкостной пунктуальностью. Я пошел наверх, в спальню мальчиков, и обнаружил его кровать пустой – ни Уильяма, ни его железной ноги, ни костыля. Ни даже куртки.

– Он уже далеко, – вздохнул Монти, выглядывая в окно. – Наверное, пытается добраться домой.

Он горько покачал головой.

– Думаешь, ему удастся? – Я и так знал ответ, но надеялся, что Монти соврет мне что-нибудь утешительное.

– Без шансов. Только не он. Его или побьют, или арестуют, или еще чего похуже, не успеет солнце сесть. У парня отсутствует инстинкт самосохранения.

На этих словах в столовой воцарилось безмолвие. Все взгляды обратились к Монти. Что за страшное бремя взвалили мы на него, вспыхнуло у меня в голове, – спаситель, отец и вождь всем нам…

Монти скривил лицо в не слишком убедительную улыбку.

– А может, и нет. Может, он сидит сейчас где-нибудь под мостом. Вот что я вам скажу, парни. Живенько доедайте и пойдемте его искать.

В жизни не видел, чтобы тарелки подчищали с такой скоростью. Через несколько минут мы уже строились в гостиной. Монти поделил нас на отряды и выслал каждый в своем направлении в пучины Грязнойорка – искать Уильяма Сансуси. Мы перевернули Старого Вонючку вверх дном, сунули носы во все дыры, особенно в те, куда не надо, допросили каждую собаку, но Монти, увы, оказался прав.

Полиция нашла Уильяма в большой луже на задворках Лесли-стрит. Карманы у него были взрезаны, заплечный мешок порван, одежки разбросаны вокруг; превосходная, на заказ сделанная металлическая нога отсутствовала. Мальчик был уже много часов как мертв.

По пятам за детективным инспектором, объявившимся ближе к вечеру на пороге приюта, тащилась техническая команда, вооруженная проводным звукозаписывающим устройством и переносным логическим блоком для немедленного введения данных расследования. Этой машиной инспектор чрезвычайно гордился – даже несмотря на то, что к ней для комплекта прилагались трое каторжников из тюрьмы на Кинг-стрит, в ручных и ножных кандалах. Они непрерывно крутили пружину и поддерживали завод – истекая потом и пыхтя, как кузнечные мехи, так что воздух у них над головой шел волнами, будто над печкой.

Дверной звонок прозвонил ровно в восемь, с последним ударом гостиных часов, как только механический медведь, гоняющий птичку, проехал полный круг и нырнул обратно в берлогу. Мы высыпали к окнам верхнего этажа, узрели инспектора и поняли, наконец, чего это Монти весь день ходит туча тучей.

Впрочем, он снова предоставил нам повод для гордости. С обычным апломбом он проследовал к двери и широко распахнул ее, протягивая полицейскому руку.

– Монтегю Голдфарб, к вашим услугам, инспектор. Наш патрон в данный момент в отлучке, но, прошу вас, входите.

Детектив мрачно пожал протянутую длань; его затянутая в перчатку лапища легко проглотила лапку Монти. Немудрено забыть, что наш король – совсем ребенок; только громадная фигура инспектора и могла нам об этом напомнить.

– Мастер Голдфарб, – сказал полисмен, снимая шляпу и оглядывая сгрудившихся в холле детей сквозь порядком подкопченный монокль. Мы все сидели, сложив ручки на коленках, и играли самых тихих, самых хроменьких, самых запуганных и безобидных паинек во всех колониях.

– Прискорбно слышать, что господин Дроблворт отсутствует дома. Не скажете, когда мы можем его ожидать? Он необходим для дознания в храме правосудия.

Если пару секунд назад я изо всех сил пытался не обмочиться от страха, то теперь сражался с другой заботой – не расхохотаться самым безобразным образом над помпезной речью инспектора.

Меж тем Монти и глазом не моргнул.

– Мистер Дроблворт отправился навестить брата в Солт-Сент-Мэри, мы ждем его возвращения завтра. На время своего отсутствия он обычно назначает заместителем меня. Не могу ли я вам помочь, сударь?

Инспектор погладил раздвоенную бороду и еще раз внимательно нас оглядел.

– Завтра, говорите? Не думаю, что правосудию пристало ждать так долго. Мастер Голдфарб, у меня к вам печальное дело, касающееся одного из ваших юных товарищей, мастера… – тут он сверился с перфокартой, торчащей из пасти портативной машины, – Уильяма Сансуси. В настоящий момент он находится в городском морге. Полагается, чтобы некий облеченный достаточной властью представитель данного учреждения осуществил акт предварительного опознания. Вы, я полагаю, вполне подойдете. Хотя вашему начальнику все равно придется безотлагательно зайти к нам, пусть даже и апостериори, чтобы подписать некоторые официальные бумаги, неизбежно сопровождающие столь серьезные происшествия.

Когда у дверей объявился инспектор, мы уже знали, что Уильям мертв.

Если бы он просто влип в неприятности, это был бы констебль – волокущий самого Уильяма за ухо, живого и невредимого. Инспектора мы, приемыши «Агаты», заслуживали только в одном случае: если кому-то было уже не суждено вернуться из этого злого города под крылышко святой. И от того, как он бурчал официальные фразы сквозь бахрому усов, мы вдруг поняли, что все взаправду. У нас никто не плакал, когда улица забирала своих детей назад, по крайней мере, на виду у других. Но сейчас, когда рядом не было Дробилы, готового стереть в порошок всякого, кто хоть пискнет в присутствии стража закона, у нас просто сорвало шлюзы. Мальчишки и девчонки, старый и малый, все плакали по бедняге Уильяму. Он пришел в «Святую Агату» в лучшие из всех возможных времен, но и они оказались недостаточно хороши для него. Он хотел домой, к родителям, которые продали его в обучение, хотел на ручки к маме. И кто из нас в глубине своего детского сердца не хотел того же?

Монти плакал молча. Слезы просто катились и катились у него по щекам, пока он натягивал пальто и шляпу, а потом выходил за порог в сопровождении явно смущенного представшим ему зрелищем инспектора.

Вернулся Монти в дом, который уже впору было считать сумасшедшим. Мы доплакались до хрипоты и теперь просто сидели в гостиной, не зная, куда себя приткнуть. Если бы от Дробилы еще оставалось какое-то бухло, мы бы его выпили.

– Итак, дети мои, каков наш план? – вскричал Монти, врываясь в двери. – У нас с вами одна ночь до возвращения этого врага рода человеческого. Не найдя Дробилу, он пойдет к сестрам, и тогда плакали наши уши. Более того, он явно знает Дробилу лично, ибо за эти годы тот не раз опознавал усопших «агатиков», так что нашей машине его не обдурить, сколь бы хороша она ни была.

– Каков наш план? – вызверился я. – Монти, наш план таков, что дети стройными рядами отправятся в тюрьму, а мы с тобой и все, кто помогал покрывать убийство воспитателя, спляшем на конце веревки, это ж как пить дать.

Монти вдумчиво поглядел на меня.

– Сказать по правде, Шан, дружище, это самый хреновый план, который я в жизни слышал.

А потом он улыбнулся нам, от уха до уха, как всегда делал, и мы поняли, что тем способом или другим, а все точно будет хорошо.

– Констебль, скорее! Он сейчас убьет себя!!!

Я уже пятнадцатый раз репетировал эту фразу, добиваясь, чтобы глаза были, как круглые башни, а в голосе звенел неподдельный ужас. Монти из-за спины состроил мне рожу в зеркало. Мы уже не первый час торчали в личной уборной Дробилы.

– Воистину сцена лишилась великого актера, когда та машина тебя изувечила, Шан. Ты бесподобен! А теперь давай работай, пока я не оторвал тебе оставшуюся руку и не поколотил тебя ею!

Первая фаза плана была довольно проста: мы втихую доставим нашего друга, Дробилу, на строящийся виадук Принца Эдварда, что в конце Блур-стрит. Монти уже склепал подходящую программу: робот будет метаться взад и вперед по строительным лесам, ломая руки, дергая себя за волосы и тряся головой, как человек в пучине помешательства, а потом внезапно кинется вниз с платформы в сто тридцать футов высотой прямо в реку Дон, где благополучно развалится на тысячи пружинок и шестеренок, которые смогут спокойно ржаветь на дне сколько им заблагорассудится. Полицейские найдут его одежду, которая вкупе со свидетельскими показаниями констебля (за своевременную доставку которого к месту происшествия отвечал я) убедит всех и каждого в том, что гибель подопечного так расстроила добрейшего Дробилу, что он не выдержал горя и сам сыграл в ящик. Вся «Агата» в полном составе была готова подтвердить горячую отеческую любовь, питаемую Дробилой к бедняжке Уильяму, который был ему как сын и даже больше. Да и кому вообще придет в голову подозревать банд… я хочу сказать, стайку беспомощных увечных крошек?

Такова, по крайней мере, была теория. А на практике я торчал сейчас у моста, наблюдая, как шестеро сущих детей на верхотуре воюют с роботом, стараясь не попасться на глаза сторожам – которые, между прочим, уже окрестили стройку «магнитом самоубийц». И я совершенно не верил в успех нашего дела.

Заговорщики между тем закончили свое дело и кинулись обратно, карабкаясь вниз по лесам, оступаясь, оскальзываясь, срываясь на каждом шагу, так что сердце у меня так и прыгало в грудной клетке. Думал, я там же на месте и дам дуба от страха. Но вот они уже в безопасности – лезут по склону оврага, через кашу из грязи и снега, едва различимые в смутном утреннем свете. Монти помахал рукой: мой выход. Время бежать, поднимать полицейские силы по тревоге. Но я будто в землю врос.

В тот миг каждый страх, каждая боль и сомнение, испытанные мною в жизни, пробудились внутри и ополчились против меня. Горе от того, что семья отвергла свое дитя; жгучее одиночество среди других учеников механика; унижение от побоев и проповедей Дробилы. Стыд увечья и еще горший стыд пресмыкаться перед сердобольной леди или окосевшим пьянчугой, тыча им в нос своим обрубком, а все, чтобы принести домой – нет, не домой! Дробиле! – несколько медяков. Что я творю, святые небеса? Мне такое точно не сдюжить. Это и взрослому мужчине-то нелегко, а уж мальчишке!

А потом я подумал о Монти Голдфарбе и обо всем, что случилось со дня его прибытия, – обо всех триумфах блестящего ума и упорной работы, о компьютерных мощностях, которые я ловко увел прямо из-под носа у счетоводов, относившихся ко мне до увечья как, в лучшем случае, к тягловой силе. Я подумал о деньгах, которые потекли в приют рекой, о детях, научившихся улыбаться, певших и плясавших по истертым полам «Святой Агаты»…

И я бегом кинулся в сторону полисмена, гревшегося при помощи исполняемого на месте народного танца «Прыг-скок», засунув руки для тепла себе под мышки.

– Констебль, скорее! – закричал я в притворном ужасе, который ни одна живая душа на свете не сочла бы притворством. – Помогите! Он сейчас убьет себя!

Сестра, которая пришла посидеть с заплаканными детишками той ночью, звалась Марией Иммакулатой[5] и была не только непорочна, но и вполне добросердечна, хотя не то чтобы ясна умом. Я помнил ее еще по больнице: малость отсутствующая особа в апостольнике, с лицом, как черносливина, она ласково омывала мои раны и торжественно обнимала, если я просыпался посреди ночи с криком.

Добрая монахиня была совершенно уверена, что вся «Агата» безутешно оплакивает самоубийство всеми обожаемого патрона, Зофара Дроблворта, и раздавала все те же картонные ласки всякому, кто по неосторожности подворачивался под руку. То, что никто из нас не пролил ни слезинки, осталось скрыто от нее, хотя она с удовлетворением отметила, как гладко крутятся шестерни «Святой Агаты» даже в отсутствие часовщика.

Весь следующий день она продолжала циркулировать среди скорбящих, заверяя, что мы и глазом моргнуть не успеем, как у приюта уже будет новый директор. Никого эта новость почему-то не утешала: мы слишком хорошо себе представляли, какого сорта граждане ловятся на такие вот хлебные местечки.

– Если бы мы только могли каким-то образом оставить «Агату» себе, – простонал я сквозь зубы, тщетно стараясь сосредоточиться на манометре пневматического эвакуатора, который мы взяли в починку.

Монти бросил на меня внимательный взгляд. Интенции сестер тоже не давали ему покоя.

– Не думаю, что мне хватит сил пришить еще одного в такие короткие сроки, – заметил он. – И потом, если мы продолжим изводить наших ангелов-хранителей, кто-нибудь рано или поздно заподозрит неладное.

Тут не захочешь, а прыснешь. Но тоска быстро нахлынула вновь. Все же было так хорошо – как нам после такого вернуться в кабалу? Сестры ни в жизнь не позволят стаду детей-инвалидов самим собой управлять.

– Все псу под хвост! – воскликнул я. – Такой потенциал пропадает!

– По крайней мере, мне осталось всего два года, – мрачно пробурчал Монти. – А тебе сколько до восемнадцати?

Я наморщил лоб и уставился через грязное окно мастерской в стальное февральское небо.

– Сегодня десятое февраля?

– Одиннадцатое.

Я хрюкнул.

– Значит, можешь поздравить меня с днем рожденья, дружище Монти. Мне уже восемнадцать. Полагаю, я окончил школу «Святой Агаты» и готов поискать в жизни чего получше. Я теперь совершеннолетний, сынок.

Он протянул руку и церемонно пожал мой крюк.

– Мои поздравления с великолепной датой, сударь мой, Шан. Да отнесется к тебе мир со всей добротой, какой ты заслуживаешь.

Я встал, и скрип стула прозвучал как-то внезапно и со страшной отчетливостью. Я понял, что понятия не имею, как мне жить дальше. Я умудрился напрочь забыть, что вскоре выпускаюсь из приюта, что стану свободным человеком. У себя в мыслях я жил в «Агате» всегда…

Всегда.

– Ты выглядишь так, будто схлопотал лопатой по черепу, – сообщил Монти, с любопытством глядя на меня. – Бьюсь об заклад, у тебя в голове сейчас творится что-то интересное.

Я ему не ответил, так как был уже в холле и искал сестру Непорочную. Та обнаружилась на кухне – сидела у огня с Безногой Дорой и помогала ей печь на каминной решетке тост к чаю.

– Сестра, могу я перемолвиться с вами словечком? – позвал я.

Пока она вставала и шла за мной в буфетную, внутри у меня успел заплескаться тот же страх, что едва не сорвал наши лихие планы у моста. Я решительно утрамбовал его в глубины души, будто поршень насоса – какой-нибудь перегретый газ.

Я хорошо помнил эту монахиню, а она – меня. Она вообще всех нас помнила – детишек, которых баюкала в ночи, а потом швыряла в пещь огненную ни о чем не подозревающих, и сама – святая невинность.

– Сестра Мария Иммакулата, я хотел вам сообщить, что мне сегодня исполнилось восемнадцать. – Она открыла было рот, чтобы меня поздравить, но я не дал ей и слова вымолвить. – Мне сегодня исполнилось восемнадцать. Я достиг совершеннолетия, и теперь я – взрослый мужчина. И я свободен искать свою судьбу в этом мире. По этому поводу у меня есть для вас предложение.

Я постарался вложить в эти слова весь вес, всю зрелость и уверенность в себе, какие обрел с тех пор, как дети втихую захватили приют.

– Я был заместителем и помощником мистера Дроблворта во всех делах, связанных с повседневной работой этого заведения. Я часто занимался приютом единолично, пока мистер Дроблворт отсутствовал по семейным обстоятельствам. Я знаю каждый квадратный дюйм этого здания и каждую обитающую в нем душу; попутно я получил наилучшее возможное образование и практику в деле воспитания детей под руководством такого выдающегося специалиста. – Я всегда хотел по окончании школы найти себе место механика, если какая-нибудь мастерская согласится принять такого инвалида, как я. Но, сознавая, с какими неудобствами вам грозит столкнуться в поисках нового суперинтенданта, я подумал, что могу, наверное, отложить воплощение своих планов на какое-то время, пока вы не будете в состоянии предпринять полномасштабный поиск и тщательный отбор претендентов.

– Шан, милый, – вся ее физиономия сморщилась в беззубую улыбку, – ты предлагаешь себя в руководители приюта?

Пришлось собрать все силы, чтобы не увянуть под лучами жалости и искреннего изумления, бившими из этой улыбки.

– Да, сестра, именно так. Фактически я и так управлял им уже много месяцев к настоящему моменту, и ничто не мешает мне и дальше исполнять эти обязанности – так долго, как только потребуется.

Главное, чтобы взгляд и речь оставались твердыми.

– Я свято верю, что доброе дело «Святой Агаты» может восторжествовать – что этот благородный приют в силах помочь таким несчастным, как я, встать на ноги и подготовиться к возращению в мир.

Она покачала головой.

– Шан, я всей душой хотела бы, чтобы это было так, – мягко сказала она. – Но боюсь, у нас нет ни единого шанса, что подобное назначение будет одобрено советом попечителей.

– Я вас очень хорошо понимаю, – кивнул я. – Но разве временные назначения тоже должны получать одобрение совета? Временный исполняющий обязанности, пока не будет найден во всех отношениях подходящий кандидат?

Улыбка ее стала еще шире.

– А ты, я смотрю, времени тут даром не терял, хитрюга Шанчик!

– У меня был достойный учитель, – ответил я и улыбнулся в ответ.

Временное имеет тенденцию становиться постоянным. Это был действительно порыв вдохновения, гром с ясного неба. Когда у сестер есть машина, работающая сама по себе, не требующая лишнего внимания, проглатывающая увечных детишек и выдающая через несколько лет нормальных и целых людей, никто с ней лишнего возиться не станет. У механиков даже поговорка есть на эту тему: «Не сломалось – не чини».

Я-то уже не механик. Повседневные заботы «Святой Агаты» отнимали все больше и больше времени, и в один прекрасный день я обнаружил, что уже куда лучше умею лечить лихорадку и разгонять детские кошмары, чем укрощать норовистые компьютеры. Да это и неважно – когда у тебя на пороге с завидной регулярностью объявляются подмастерья-компьютерщики. Покуда крутятся шестерни индустрии, перемалывающие детские судьбы, поток их не иссякнет.

Монти навещает нас время от времени – как правило, в поисках новых талантов. Его фирма, «Голдфарб и партнеры», подмяла под себя рынок компьютерных разработок и услуг. Если кому и не по вкусу зрелище цехов, набитых хромыми, безногими, неполнорукими и слепыми работниками – не беда. Тех, кто восторгается качеством работы и любезными любому кошельку ценами, все равно гораздо больше.

Но что и говорить, то было золотое время – когда я мальчишкой служил всего лишь винтиком в большущей построенной Монти машине, в машине, вознесшей нас, будто чудом, из преисподней почти на самые небеса. И то, что я теперь приговорен служить ангелом на небесах, которые сам же и помогал возводить, – не такое уж тяжкое бремя, вот что я вам скажу.

И все-таки я до сих пор люблю ввинтить в глазницу ювелирную лупу, выбрать пинцет потоньше, запалить натриевую лампу и уйти с головой в какой-нибудь хитрый механизм, нуждающийся в починке. И хотя машины хищны и вечно алчут смазки, крови и мяса, они все равно живут по твердым правилам, и всякий, кому хватит ума постичь их секреты, обретет над ними власть. Дети-то устроены куда сложнее!

Впрочем, я верю, что за это время узнал их чуточку лучше.