Чай из утренней росы

Чай из утренней росы

Я увлечённо стучал по клавишам компьютера, буквы скакали и собирали мои мысли на белой странице монитора в яркие, звучные предложения, а губы без устали шептали: «… мощные дубинки колотили парня по ногам, рукам, спине, и ниже спины…».

Дверь комнаты резко распахнулась, и в проёме — как в раме огромной картины — замерла милая Оленька, обтянутая джинсами и лёгкой марлевой распашонкой, заманчиво открывавшей обворожительную грудь.

— Ты чего, писатель? Забыл что ли? — расстроенным голосом спросила она. — Нам же к десяти часам в ЗАГС!

— Всё, Оленька, всё… — ответил я, а сам никак не мог оторваться от писанины. — Два предложения, только два:

— Какие два?!. Ни одного! — и она решительно шагнула ко мне. — Такой хороший день, идем подавать заяву как примерные люди! А он ещё не умылся, не выпил кофе! Костик, я тебе говорю!

А сама — хитрющая девчонка — нагнулась к монитору и с любопытством заглянула в него, но не тут-то было, я быстро выключил компьютер и встал со стула.

— Оленька, какую «заяву»? Заявление. «Заява», «малява» — блатной, тюремный жаргон. Как начинающий писатель и влюблённый не только в тебя, но и в русский язык, я хочу, чтобы его уважали, — и очень грозно потряс пальцем. — Мы идём подавать заявление.

— Ах ты противный! — и дала мне в лоб неслабый щелчок. — Своему блатному дружку Майклу бывшему однокласснику ты, однако, не делаешь замечания! Я же помню, как он сюда приезжал и как шпарил на своём тюремном языке — о-го-го, будь здоров!

— Во-первых, он отсидел пять лет, и делать ему замечания уже бесполезно, а во-вторых, мне было нужно от него всего несколько хлёстких специфических слов для героя моего прошлого рассказа, ты же знаешь.

— Ладно-ладно: «специфических»: считай, что оправдался!

— Конечно, — довольный ответил я. — А вот ты, пожалуйста, скажи так, как следует, ты же не Майкл.

— Хорошо-хорошо, скажу: мы идём подавать заявление, о котором Костик совсем забыл, утонув в своём романе!

— Перестань, Оленька: просто увлёкся, разогнался, заработался… — и я чмокнул её в губы, обняв за попку и прижав к себе.

— Пусти-пусти, противный! — закричала она и в шутку, и всерьёз. — Почему ты всегда выключаешь компьютер, когда я подхожу и хочу почитать?!. — и плаксиво скривила рот. — Ты почему всё время прячешь от меня свой роман?!.

— Оленька, читать ещё рано, я не закончил.

— Хотя бы название можешь сказать?!.

— Нет.

— Понятно! Тогда вот что: даю семь минут на контрастный душ и чашку кофе!

Я засмеялся, хотел снова чмокнуть в губы, но был тут же остановлен:

— Куда-а-а?!. Время пошло! — и Оленька властно показала на дверь.

Я покорно вышел, подняв руки.

Спортивный интерес моей девчонки был превыше всего, тем более что Оленька действительно — спортсменка. Оставшись одна, она мигом включила сетевой адаптер, нажала стартовую кнопку, и монитор начал светиться, готовясь к работе.

— Ну, давай-давай! — торопила она, наклонившись над ним. — Давай, дорогой ты мой!

Компьютер подумал и выдал окошко серого поля, над которым моргали слова:

— Ага-а-а! — поняла она. — Наш Костик заблокировался! Ладно, сейчас мы тебя… — и быстро застучала по клавишам, загнав в серое поле несколько точек, а потом кликнула «мышкой».

Однако компьютер выдал новую фразу:

Недовольно надув щёки, она стёрла точки в сером поле, стала набирать другие, снова нажала «мышку», но в ответ получила всё то же:

— Да пошёл ты… — огрызнулась Оленька, — а ну-ка, давай: год рождения Костика…

Пальцы неутомимой «взломщицы» застучали по клавишам, и серое поле заполнилось новыми точками.

Умный компьютер перестал издеваться и начал помогать:

— Ты обалдел?!. — крикнула Оленька. — Ты мне сначала дай этот логин Костика и код его электронной почты, тогда я тебе ввиду… с большим удовольствием ввиду…

Она села на стул, задумалась и вскоре сообразила:

— А может: он поставил число моего дня рождения?.. — и набрала новую версию точек.

Но компьютер настойчиво повторил:

— Ты надоел мне хуже горькой редьки!!!

А в этот момент я как раз распахнул дверь, стоя на пороге в застёгнутой куртке, и всё прекрасно услышал.

— Неужели?.. — растерянно сказал я, валяя дурачка. — А чего тогда в ЗАГС идём?..

Оленька вскочила, вздёрнула тонкие бровки и как ребёнок заныла:

— Ты же старше меня, Костик… мне какие-то двадцать один, а тебе скоро двадцать шесть, а ведёшь себя как мальчишка… До твоей писанины просто не добраться: мне же интересно, а вдруг я чего подскажу…

— Я, между прочим, уложился вовремя и теперь жду тебя. А что касается писанины — полдела никому не показывают, вот так.

Я подошёл и выключил компьютер.

Она вдруг крепко обняла меня и теперь уже сама подставила губки.

— Как же я люблю тебя, мой жадный и противный писатель… — ласково прошептала Оленька, и большие карие глаза покрылись влажной блестящей поволокой, — всё забрал себе и ничего не хочет показать своей Оленьке: а я всё равно люблю… мой справедливый и умный…

Она была очень красивой, безумно стройной девушкой, как и подобает спортсменке по художественной гимнастике — не лицо, а картинка, не фигура, а классика.

Я нагнулся к её губам и жадно стал целовать, она самозабвенно ответила тем же, потом откинула голову, прикрыла мне губы ладошкой и хитро спросила.

— А ты постеснялся… до конца не сказал, да?..

— Что?

— Ну как «что» — полдела дураку не показывают. А раньше, когда ты писал рассказы, показывал мне даже начало. Значит, тогда я была не дурой, а сейчас — полная крези, да?

— Ты моя любимая дурочка с Татарского переулочка. Мы, в конце-то концов, едем в ЗАГС или обойдёмся гражданским браком?

— Едем-едем! — заторопилась она и побежала в коридор, срывая с вешалки белую куртку. — Каким гражданским?!. Хочу всё по-человечески! А дети пойдут, зачем им гражданские родители?!.

Дверь соседней комнаты открылась, и в коридор шагнул отец. На нём висел халат, запачканный красками всех цветов, замусленный пятнами жирного масла и заляпанный белыми густыми подтёками застывшего гипса, он катал и мял в руках большой кусок серого пластилина. Отец был выше и здоровее меня, с чёрными длинными волосами до плеч.

— Чей слышу я знакомый голос?!. — пробасил он с хорошей актёрской дикцией и ответил, радостно улыбаясь. — Это же Оленька! Свет души моей!

Она тоже улыбнулась и поздоровалась:

— Доброе утро, Юрий Семёныч!

— Привет, отец! — я махнул рукой.

— Привет, голубки мои! Никак в ЗАГС?!.

— В ЗАГС, Юрий Семёныч.

— Значит, решили официально?!. Я только «за»! Я вижу в вас истинных христиан Ларионовых, думающих не только о себе, но и о своём потомстве, которому нужны официальные родители!

— И я об этом, — подхватила Оленька, вешая на плечо спортивную сумку.

— Я всё слышал, душа моя, ты правильно говорила, умница! Иди ко мне, я тебя в лобик чмокну!

Она взмахнула руками, словно крыльями, припорхнула к отцу и откинула волосы со лба, а он — старый хрыч — нагнулся и без всякого стеснения смачно и коротко поцеловал её в губы.

Оленька ахнула и боязливо посмотрела на меня.

— Эх! — крякнул отец с великим удовольствием. — Отличная девчонка, Костик! Оформляйся, не тяни!

— Никто и не тянет, — усмехнулся я. — Тянешь, по-моему, ты. Хочешь в глаз получить?

— Успокойся, ревнивец! Я же отечески! — прокатился по прихожей весёлый отцовский бас. — А ну-ка, кыш в ЗАГС! Кыш-кыш! Полетели, голубки мои!..

Когда мы вышли из подъезда, Оленька решила осторожно внести предложение:

— Слушай, Костик, а давай всё-таки переедем ко мне на «Планерную»? Что мы всё у тебя да у тебя? Поживём с мамой, сестрой, я их так редко вижу.

— Ты чего вдруг?

— Ничего и не вдруг, — пояснила она. — Может твой отец хочет привести знакомую женщину и не знает, как это сделать, потому что мы торчим рядом, и он стесняется.

— Он стесняется? — хмыкнул я. — Если бы он хотел, давно привёл и не спросил. А потом, знаешь, когда мамы не стало, он уже много лет не о ком и думать не хочет. А чего ты про женщину?.. А-а-а, это когда он тебя в губы чмокнул?..

— Ну да, как-то сразу мелькнула мысль.

Я успокоил, доставая ключи от машины:

— Да брось ты, он — великий актёрище, ты до сих пор не поняла? Ему бы не художником или скульптором быть, а скоморохом на сцене.

— Зачем ты так, Костик… скоморохом каким-то…

— Да в этом нет ничего обидного, Оленька. Актёры родились из простых базарных скоморохов. Ты почитай профессора Белкина, у меня вон книга есть «Русские скоморохи»

— Хорошо-хорошо, обязательно почитаю Белкина, — кивнула она и показала рукой. — Смотри, нашу япошку совсем завалило! Ух, ты, как же красиво!

Действительно мокрая осень искусно облепила жёлто-красными листьями тёмно-вишнёвую машину «Honda».

Оленька подлетела к ней и с большим сожалением сказала:

— Даже жалко чистить… Какая прелесть!..

— Что поделать, — я подошёл и начал скидывать листья, — красота, Оленька, штука невечная.

— Костик! — попросила она, — пожалуйста, оставь на самой середине вон тот кленовый, большой и красный! Подъедем к ЗАГСу со шведской короной! Чур, я за рулём! Чур, я!

— Прошу, моя шведская королева! — я торжественно протянул ей ключи и вернулся к теме разговора, чтобы не обидеть свою девочку. — Ну… конечно… если у тебя есть желание сменить обстановку, то можем пожить на даче…

— В такую погоду?

— А что погода? С русской печкой ничего не страшно.

— Я поняла… ты никак не хочешь ехать на «Планерную».

— Я хочу, Оленька, ходить утром по квартире в одних трусах, чего не смогу позволить себе на «Планерной», хочу спокойно сидеть в туалете с полным душевным откровением, чего также не смогу позволить себе в присутствии твоей мамы и твоей младшей сестры.

— А ты думаешь, что я не хочу ходить утром в одних трусах?

Я скинул последний лист кроме большого кленового и спокойно ответил:

— Да ходи хоть без трусов, ты же знаешь… отец никогда не выйдет, если мы просыпаемся.

— Хорошо, — улыбнулась она, — я обязательно воспользуюсь твоим советом, только тогда не грози ему пальцем и не обещай дать в глаз, если он застанет меня в таком виде…

Администратор ЗАГСа — женщина лет пятидесяти — сидела перед нами по ту сторону стола, держала в руке два фирменных бланка и, казалось, была неподдельно рада за нас, она любезно объясняла:

— Ваше стремление закрепить и упрочить свою любовь брачным союзом является естественным поступком, необходимым в жизни каждого человека! Я вас сердечно поздравляю! В этих двух документах, которые вы только что заполнили, вами сделан первый решительный шаг!

Мы внимательно слушали женщину, выпрямив спины и смирно держа руки на коленях, словно два воробушка на жёрдочке, готовых вот-вот сорваться и полететь в далёкий путь официальной жизни мужа и жены.

— Бракосочетание — один из самых ответственных моментов взрослого человека! Именно оно знаменует переход на ступень подлинной общественной зрелости, подводя каждого из вас к пониманию важнейших законов и норм, принятых в обществе, это есть выражение полной готовности взять на себя ответственность за другого любимого человека! Супружество — такое отношение к интимно-психологической, сексуальной и хозяйственно-материальной близости, которое предъявляет к людям гораздо более высокие требования по оказанию взаимопомощи, чем отношения товарищества, дружбы и тому подобное! — она улыбнулась, взяла со стола толстую книгу и протянула именно мне. — Я не буду вас задерживать, дорогие мои! Вот здесь вы найдёте очень много полезного и ценного!..

Настроение было прекрасное.

Спускаясь на улицу по ступенькам ЗАГСа, мы вместе громко и весело читали название книги:

— «АЗБУКА СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ. ОТ Я ДО МЫ»!!!

— «АЗ-БУ-КА», — повторила Оленька и сказала. — Ты знаешь, я почему-то сразу вспомнила Буратино! Не продать ли нам эту азбуку и не купить ли билеты в театр Карабаса Барабаса?!.

— Ах, ты моя Буратино! — засмеялся я. — Ты моя Карабасина-Барабасина!

Я крепко обнял её, закружил, завертел, целуя в губы, нос, глаза.

— Подожди-подожди! Ты послушай, что нас ожидает! — она быстро открыла последнюю страницу и стала выкрикивать темы, придавая каждой неповторимую краску:

— СТРАННОСТИ ЛЮБВИ!

ГАРМОНИЯ В БРАКЕ!

О СЕРЬЁЗНОСТИ НАМЕРЕНИЙ!

АХ, ЭТА СВАДЬБА!

ПЕРВАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ!

МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ!

ПОЭЗИЯ ТАИНСТВА!

В ОЖИДАНИИ МИЛОГО АИСТА!

СЕМЕЙНЫЙ БЮДЖЕТ!.. И так далее! Шутки шутками, Костик, а ты теперь за меня будешь ответственен!

— Ты тоже и прошу не отлынивать! А ну-ка вспомни, что сказал рыжий Лис маленькому Принцу?

Оленька тут же вспомнила:

— «Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил», — и нежно поцеловала меня в губы. — Слушай, Принц, у меня до репетиции ещё полчаса, пойдем, вмажем быстро по чашке кофе с мороженым, а?

— Пойдём… вмажем…

— Да ладно тебе, писатель. Между прочим «вмажем» — литературное слово.

— А я что, я ничего. А где вмажем?

— А вон там, на углу. Видишь — «Шоколадница»…

Я поставил на круглый стол блестящий поднос с двумя чашками кофе и двумя порциями мороженого, украшенного дольками апельсина и клубникой.

— Вау! Вкуснятина! — громко воскликнула Оленька, дождавшись меня и быстро снимая с подноса горяче-холодное угощенье. — Вау!

В кафе сидело ещё несколько человек, но никто не оценил её восторга, оценил только я, с умилением глядя на своё любимое чудо из чудес, и мне сейчас как никогда казалось, что Оленька соткана из множества ярких солнечных лучей.

Она съела кусочек мороженого, глотнула кофе и удивлённо уставилась на меня:

— Ты так смотришь, будто не узнаёшь, это же я, Костик, ку-ку, — и помахала ладошкой перед моими глазами.

— Узнаю… просто любуюсь…

— Нет, не узнаёшь, дай-ка я поцелую тебя, и ты сразу вспомнишь.

Я нагнулся к ней, блаженно улыбаясь и охотно поддаваясь её прихоти.

Она измазала мои губы мороженым и стала целовать, слизывая сладкую жидкость, а потом так присосалась, что я едва смог освободиться.

— Оленька… мы же не одни… шалунья ты моя…

— Да бог с ними, мы с тобой без пяти минут — муж и жена. Ты теперь-то узнал меня?

— Теперь ещё больше узнал, потому что мог остаться без губ.

— Костик, поверь, они такие сладкие, такие мягкие как мармелад, остановиться было невозможно.

— До чего же я люблю тебя, игрунья…

— Если бы ты знал, как Я тебя люблю, — очень искренне сказала Оленька. — Представляешь, когда мы сейчас писали заявление, у меня вот здесь что-то ёкнуло, — и она положила руку на сердце, — мне в этот момент почудилось, что мы плывём с тобой уже в каком-то другом измерении. И всё прошлое ушло очень далеко, то прошлое, когда хотели — встречались, хотели — не встречались, жили — не жили. А теперь совсем скоро, как многие вокруг нас люди, ты будешь мне официальным мужем с обручальным кольцом, а я тебе буду женой с таким же золотым колечком. Как здорово.

Мы очень близко видели свои глаза, и дыхание Оленьки обжигало меня.

— Ты, наверное, сегодня в ЗАГСЕ познала… истину… — прошептал я.

— Наверное. А что это такое? — тихо спросила она.

— Для меня это — ПРАВДА.

— Значит, я познала ПРАВДУ? И мы в ЗАГСе всё сделали правильно?

— Конечно.

— И если это — ПРАВДА, значит, мы будем любить друг друга всю жизнь?

— Конечно.

— И нас ничто не разлучит?

— Если ты говоришь, что познала ПРАВДУ, значит, ничто не разлучит.

— А если разлучит?

— Тогда ты познала не ПРАВДУ, а ЛОЖЬ.

— Это как?

— А так… бывает, что человек вроде бы говорит ПРАВДУ, а на самом деле врёт, скрывает что-то, хитрит.

— Да?

— Конечно.

— А вдруг.

— Что «вдруг»?

— Вдруг познала ЛОЖЬ, к примеру.

— Ты не уверена в себе?

— Да нет, к примеру. Допустим, я возьму и в кого-нибудь влюблюсь, жизнь вон какая длинная, разве мало таких случаев?

— Полным полно, только я не хочу об этом…

— К примеру, говорю, к примеру, глупенький мой… мы же с тобой философствуем… что ты, ей богу… Ты лучше ответь: ты меня тогда пристукнешь за эту ЛОЖЬ, да?

Я отпрянул от неё и залпом допил кофе:

— Это уже не ЛОЖЬ, Оленька, и ты зашла в какие-то дебри. И зачем мне тебя пристукивать, что за глупость? Я возьму ремень, сниму с тебя трусики, выпорю как сидорову козу и поставлю в угол.

— Когда ты снимешь с меня трусики, — хитро улыбнулась она, — ты возьмёшься не за ремень, а за кое-что другое, я больше чем уверена.

— Слушай, философ, как говорят дворники нашего дома — «кирдык!», ты опоздала!

— Вау! — заголосила она и посмотрела на часы. — Почему «кирдык»? Ещё не совсем «кирдык», успею! Хватай морожное, бежим! — и сорвалась со стула.

Я машинально схватил недоеденные порции.

На ходу допив кофе, она швырнула чашку на соседний стол и выскочила на улицу.

Я — за ней.

— Пока-пока, мой любимый Принц, твой Лис уехал на репетицию! — и Оленька помчалась к машине.

— Осторожней на поворотах, Лис! — крикнул я.

Она послала мне воздушный поцелуй, помахала ручкой и уже нырнула в салон машины.

Моя «Honda» мягко заурчала и на радость мне очень плавно, без единого рывка тронулась с места, влилась в общий поток бурлящей мостовой.

И только теперь я спохватился и осознал, что стою как чудак с двумя бумажными блюдцами мороженого и глазею на бегущие машины…

Уверенно держась за баранку руля, Ольга ехала совершенно спокойно, и пронзительные сигналы соседних машин, их суетливая борьба за удобное место, казалось, совсем не тревожили её.

Она легко и независимо глядела вперёд и наслаждалась приятным блюзом, долетавшим из приёмника, ей было очень хорошо.

В кармане куртки звучно заиграл мобильник, она достала и поднесла его к уху.

— Привет, мамочка! Были, конечно! Всё отдали, всё в порядке! Ты знаешь, весь народ будто решил разом обжениться, на ближайшее время всё занято! А вот так! У нас — через полтора месяца, как раз тридцать первого декабря, под новый год! Это же здорово, мамочка, сразу два праздника! Нет-нет, я за рулём! Всё, я закончила, не волнуйся, закончила! Целую! Пока-пока!

Убрав мобильник в карман, Ольга прибавила громкость блюза и откинула голову на высокую спинку кресла, а по лицу пробежала то ли улыбка, то ли хитрая довольная усмешка…

Тёмно-вишнёвая «Honda» плавно притормозила у широкого тротуара в нескольких метрах от громадного спортивного комплекса, ограждённого металлическим забором. На фасаде здания пестрела реклама развлекательных программ, зубопротезных кабинетов европейского уровня и туристических агентств высшего класса.

Перевесив спортивную сумку через плечо, Ольга решительно открыла стеклянную входную дверь и пошла по коридору той характерной походкой, которая свойственна балетным девочкам и спортсменкам по художественной гимнастике.

Строгая охрана из четырёх высоких парней с вожделением глазела на неё.

Ольге нравились подобные взгляды мужчин — жадные, страстные, они поднимали настроение и льстили. Сделав спинку прямей, а классический шаг ещё вычурней, она знала, что стала сейчас в несколько раз привлекательней.

— Добрый де-е-ень! — приветливо пропела она и соблазнительно улыбнулась, словно приглашая всю охрану следом за собой, она играла, она не могла без этого.

— Добрый-добрый!!! — хором крикнули мужчины, затоптались на месте и проглотили «сладкие слюнки», а один из них даже закашлял, поперхнувшись.

Ольга ото всей души засмеялась не в силах сдержаться, прибавила ходу и наотмашь пихнула дверь с табличкой ЖЕНСКАЯ РАЗДЕВАЛКА.

Девчонки, стоявшие там, дико завизжали и как пугливые козы запрыгали по сторонам, прикрывая обнажённые груди и голые попки.

— Ты что — очумела после ЗАГСа?!.

— Оля, стучать надо!

— Да закрой же, сумасшедшая!

Продолжая смеяться, Ольга, наконец, захлопнула дверь и влетела в раздевалку.

— Точно, с ума спятила! Написала заяву и спятила!

Все теперь расслабились и захихикали.

— Ой, Господи, до чего же здесь голодная охрана, — объяснила Ольга, сдерживая смех, — прямо на ходу раздеть готовы!

— Ладно-ладно, тебя есть кому раздеть, — сказала рыжая девчонка, натягивая кофту, — ты говори когда свадьба!

— В конце декабря! Целуйте, поздравляйте! Ура! — Ольга бросила на пол сумку, скинула куртку и закружилась на месте.

— Ура! — заголосили девчонки, стали целовать, тискать, кружиться вместе с ней.

— Ну, Оля, смотри, если не будет приглашений, ты враг номер один, и никаких соревнований во Франции тебе не видать! — пищала на верхней ноте рыжая подруга.

— Да как же я без вас? Ленка, Зинка, Светик… я так счастлива… я даже переодеться не в силах… — и она плюхнулась на топчан, раскинув руки.

— А мы тебе поможем, невестушка наша! Девки, налетай!

Девчонки кинулись к ней, стали снимать ботинки, рубаху, стягивать джинсы, а Ольга на одном дыхании говорила и говорила:

— Вы бы только знали, как я люблю Костика… вы бы только знали… он красивый, внимательный, нежный, а какие мягкие у него пальцы, какие чувствительные губы…

— Слыхали?!. Откровенья пошли!

— Мне бы такого, девки, с такими-то пальцами и губами! — крикнула рыжая подруга, принеся Ольгин спортивный костюм.

Все громко засмеялись и поставили невесту на пол в одном лифчике и трусиках — красивую, стройную, гладкую, выше всех остальных — уже потянулись руки, чтобы снять и сбросить лифчик, но в дверь неожиданно постучали.

Она открылась, и на порог раздевалки стремительно шагнула худая женщина в синем трико и секундомером на шее.

Кто-то из девчонок не успел остановиться и в запарке расстегнул Ольгин лифчик, мигом слетевший вниз и оголивший грудь.

— Ой! — ахнула Ольга и прикрылась.

— ТА-А-К… — протянула женщина, и глаза её округлились. — Никогда не думала, что воспитала Московскую сборную лесбиянок… Вот тебе на-а-а…

Рыжая подруга тут же ответила:

— Татьяна Сергевна, это же наша невеста — Ольга, она прямо сейчас была в ЗАГСе, заявленье подавала, а мы слегка репетируем… древний обряд «одеванье подвенечного платья»… скоро свадьба…

— А-а-а, да-да! — вспомнила женщина и вроде смягчилась, забыла про «сборную лесбиянок». — Поздравляю, Оля, сердечно поздравляю! Это очень серьёзный поступок! — и пошутила. — Только смотри, «чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за мелкое и подленькое»! Ладно, девочки, репетицию древнего обряда перенести на вечер, а сейчас быстро в зал на репетицию выездной программы! Сколько я могу вас ждать?!. Быстро! Быстро! — и захлопала в ладоши, подгоняя подопечных…

Я стоял у кассы супермаркета и выкладывал из пакета большую бутылку водки «Русский стандарт», длинный батон колбасы и баночку красной икры.

— Всё, — сказал я.

— Где же «всё», — недоверчиво заметила кассирша и ткнула пальцем в пакет, — там ещё что-то.

Я вынул книгу и показал название — «АЗБУКА СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ», а потом спокойно объяснил:

— Подарок ЗАГСа.

— Ясно, — улыбнулась кассирша, — поздравляю, с вас тыща пятьсот.

И было совсем непонятно — с чем поздравила: то ли с Загсом, то ли с покупкой на тыщу пятьсот?

— Спасибо — ответил я, отдал деньги и вышел.

На пороге магазина в лицо дунул холодный осенний ветер и пригнал откуда-то сбоку красный кленовый лист, который шлёпнулся и прилип на самую середину моей куртки. Я посмотрел на него и вдруг вспомнил недавние слова Оленьки, они так отчётливо прозвучали в ушах, что я даже обернулся, будто она находилась рядом: «Костик, оставь на самой середине вон тот кленовый, большой и красный! Поедем в ЗАГС со шведской короной!».

Я усмехнулся, сбросил прилипший лист, который отпечатал на куртке мокрый неровный след, и спустился по ступенькам супермаркета…

Когда я открыл дверь квартиры, то сразу увидел в прихожей около зеркала своего отца, он весело мурлыкал под нос какую-то мелодию и завязывал галстук на белой рубахе, заправленной в тёмные брюки. Его длинные волосы были закручены торчащей косичкой, и голова походила на классическую голову Барона Мюнхгаузена, однако мощные плечи, высокий торс и твёрдо расставленные длинные ноги напоминали отнюдь не субтильного фантазёра, а скорее борца или боксёра тяжёлого веса.

— Ага-а-а-а! — пропел он довольным голосом и кинул на меня сквозь зеркало тёплый отеческий взгляд. — Один уже прибыл, хорошо-о-о! И как же встретил моих голубков Храм Целомудрия?!.

— Храм прочитал нам лекцию о супружеской жизни и подарил учебное пособие.

— А как же ты думал, сын мой! — пробасил отец. — Это дело непростое! Без каждодневных лекций старшего поколения и учебных пособий здесь не обойтись, на одном кувырканье в постели семейную жизнь не построишь, дорогой ты мой!

— Ну конечно, — улыбнулся я, — ты ещё скажи, что теперь по-другому и кувыркаться надо.

— А что, может и по-другому! Ты почаще в учебное пособие заглядывай! Там картинки-то есть?!. — и он засмеялся, лукаво сощурив глаза.

— Отец, не путай брачное пособие с «Плейбоем». А куда собрался такой красивый?

— Как куда?!. — он удивлённо развёл руками. — За стол собрался, тебя встречаю! Мы же хотели сразу отметить, а Ольга приедет — продолжим!

— А чего в галстуке и белой рубахе как на свадьбу? До нашей свадьбы полтора месяца, вот так-то, — я протянул ему пакет и снял куртку.

— Полтора так полтора, подождём! А на вашу свадьбу я приду не то что в белой рубахе — в золоте и брильянтах, а за спиной будут фанфары трубить! Айда на кухню, там закуска вянет!

Я скинул ботинки, натянул тапки и зашёл в ванную комнату помыть руки.

— О-о-о-о! — донёсся с кухни одобрительный возглас. — «Русский стандарт»! Прекрасную водку купил, молодец! Ты знаешь, водка отличная, а название — дрянь, у меня всегда от него плохая ассоциация, будто мы, русские, все под один размер сделаны, как деревенские стандартные валенки!

Я слушал отца, вытирая руки полотенцем, и только сейчас вдруг обратил внимание на батарею, где сушилось нижнее бельё моей Оленьки: две пары разноцветных трусиков и пара лифчиков.

— Слушай, отец! — крикнул я, глядя на это хозяйство. — Ты зачем принёс Ольгино бельё, а?!. Оно же спокойно висело себе на нашем балконе, когда мы с ней уходили! — я вошёл к нему на кухню и раздражённо добавил. — Ещё не хватало, чтобы ты начал стирать её тряпки!

— Сын мой, ты чего так катастрофически раскис-то?!. — прокатился по кухне отцовский бас. — Явился такой радостный, праздничный! Что страшного случилось?!. Шёл человек по прихожей, дверь у вас в комнате всегда открыта, человек увидел на вашем балконе мокнущее под дождём бельё, он взял и повесил его на горячую батарею! И что?!.

— А то! Я хочу, чтобы моя жена сама заботилась о своём нижнем белье!

Отец тут же вошёл в роль какого-то героя, что для него всегда было любимым и привычным занятием. Его правая бровь резко вздёрнулась, в глазах забегал игривый чёртик, пальцы страшно скрючились, метнулись к моему лицу, а губы красноречиво прошептали стихами:

— Всё-всё-всё! — остановил я. — Твои актёрские способности мне хорошо известны! Ну тебя к лешему! Пойдём лучше выпьем! — и махнул на него рукой, бросив свои нравоучения.

— А я о чём?!. Конечно, лучше выпить, чем мусолить разговоры о женских тряпках, это не наше мужское дело! Быстро забыли и вернулись в прежнее состояние праздного духа, дабы с весельем и отвагой предаться озорным шалостям нашего товарища Бахуса!

— Да уж, давненько мы не встречались с нашим «товарищем», — я перестал дуться на отца и открыл бутылку «Русский стандарт».

Стол был уставлен лёгкими закусками: сыром, ветчиной, банкой горбуши, банкой красной икры, помидорами, зеленью, яблоками и целым батоном колбасы

— Та-а-а-к… — отец разлил водку по широким стеклянным стаканам, сунул мне в руку один из них, сам взял другой и готов был к первому тосту. — Ну, Константин Юрич, с великим почином тебя! Дальше всё будет интересней и забавней!

Он обнял меня крепкой ладонью за шею, пододвинул мой лоб к своему лбу, и мы по-дружески прилипли друг к другу.

Я очень близко видел глубину его глаз, в которых всё так же бегал игривый чёртик, а моргающие веки напоминали большие мохнатые шторки.

— Интересней и забавней! — повторил он, дыша мне прямо в нос. — Правда, эти забавы могут повернуться неожиданными сложностями, но ты их не бойся!

— А я ничуть не боюсь, — и тоже схватил отца за шею.

— Вот и молодец, — улыбнулся он, — чем сможем, тем и поможем! Как любила говорить твоя покойная матушка «будем преодолевать препятствия по мере их поступления», потому что официальная супружеская жизнь, скажу тебе, совсем не похожа на вольные гражданские отношения, и в ней сразу можно заблудиться как в лесу! Так и будешь орать: «Караул! Заблудился! Помогите!».

Я усмехнулся, он тоже хмыкнул, и мы, наконец, отпустили друг друга.

— Давай… За тебя, сын мой… Константин…

Мне показалось, что слова отца прозвучали не совсем искренне, и сам он подумал в этот момент абсолютно о другом…

Словно пушинка Ольга парила в воздухе спортивного зала, мягко отталкиваясь от ковра голыми ступнями и сливаясь воедино с удивительно приятной мелодией, заполнявшей пространство. Упражнение с мячом смотрелось как единый миг беспрерывного полёта неземной красоты.

Женщина-тренер стояла у стены и внимательно следила за Ольгой, иногда проверяя время по бегущей стрелке секундомера.

Девчонки-спортсменки сидели на длинной деревянной скамье со своими лентами, булавами, скакалками и неотступно глядели на подругу.

Ольга продолжала выступление: подбросила мяч, успела сделать кувырок вперёд и поймать круглый реквизит одними коленями, затем — ловкий акробатический трюк с перекатом назад, удар ногой по мячу, снова летящему вверх, и под самый финал музыкальной темы — изумительная поза «ласточки», и чёткое падение мяча в открытую ладонь.

Девчонки оживились и активно зашептались.

Женщина-тренер сдержанно сказала, как и подобает педагогу:

— По времени — хорошо, по исполнению — неплохо.

Ольга расслабилась, села на ковёр, раскинула уставшие ноги и стала слушать.

— Говорить о явных плюсах не буду, они очевидны, — обстоятельно продолжала тренер, — скажу о минусах. Первое: ощущение, что ты всё время думаешь о мяче, не думай, при точном распределении он сам придёт к тебе, не подглядывай за ним, это плохо смотрится с актёрской точки зрения, больше доверяй себе. Второе: шире тяни прыжок длинным шагом, шире, с твоими ногами это пройдёт очень эффектно и красиво, вспомни горную лань, мы же говорили с тобой. Третье: держи финал, хоп — и замерла, застыла, поймай равновесие, а то вся твоя «ласточка» чуть-чуть дрожит, ступня ходуном, точка нужна, прочная точка. Ладно, отдохни минут пятнадцать, потом пройдёмся ещё раз. Лена! Выходи! Быстро-быстро! — крикнула тренер рыжей девчонке.

Ольга встала с ковра, освободила место подруге, и на ходу они коротко хлопнули друг друга по рукам.

А девчонки, сидевшие на скамейке, от души подбодрили Ольгу, подняв большие пальцы вверх — класс!

В ответ она кисло улыбнулась, самокритично оценив своё выступление, взяла лежавший на стуле мобильник и вышла в коридор.

В коридоре прямо на глазах зажёгся верхний свет — за окнами уже заметно темнело.

Набрав номер телефона, Ольга нетерпеливо стала ждать.

— Алло! — оживилась она. — Костик, привет! Как вы там?..

В эту минуту я был очень «тёплым», и распознать меня не составляло никакого труда.

— Ольленька! — крикнул я, держа над ухом свой мобильник. — Ты ххде? Ты знашшь, скока щщас время?

Отец был тоже пьян, он сидел по ту сторону стола, на котором уже возвышалось две бутылки коньяка, и жадно тянул ко мне руку, ему не терпелось услышать мою жену.

— Костик! — звенел Оленькин голос. — Да ты, я слышу, вовсю плывёшь!

— Хто? Я? — и дурашливо улыбнулся отцу, подмигнув ему. — Да мы вдвоём плывёшшь! Как же нам не плывёшшь по такому поввводу?..

Лёгкая улыбка дёрнула Ольгины губы:

— Костик, я умоляю, вы далеко не заплывайте, вы пока посушите вёсла, я скоро приеду, и мы поплывём дальше все вместе!

— Хорррошо! — согласился я. — А ты хде, лубовь моя?!.

Отец не выдержал, перегнулся через стол, выхватил телефон и пробасил:

— Свет души моей, приезжай и соответствуй! «Без тебя темно и стыло, с тобою глыба льда заговорила»! Ты знашшь, скока щщас время?!.

— Знашшь! — передразнил Оленькин голос. — Полвина пятва!

— Во-о-о! — многозначительно протянул отец. — Полвина пятва! А у тебя в такой день и ни в одном глазу!..

Ольга упрекнула и в шутку, и всерьёз:

— Зато у вас — во все четыре глаза! Сушите вёсла, Юрий Семёныч, и прошу без меня за буйки не заплывать! Вам ясно?!.

— Ясно! Есть не заплывать и сушить вёсла! — покорно прокричал отцовский голос, и тут же снова спросил. — Нет, правда, а ты когда приееешь, душа моя?!.

Ольга резко закончила:

— Около семи! Ждите! Целую! — и дала отбой.

Она шагнула к стене и прижалась к ней спиной, откинув затылок, постояла так несколько секунд и скользнула вниз, присев на корточки, обхватила голову и о чём-то задумалась…

Я увлечённо стучал по клавишам компьютера, буквы скакали и собирали мои мысли на белой странице монитора в яркие, звучные предложения, а губы безустали шептали и шептали: «… наложница испуганно замерла, и взгляд её намертво приковало то самое место, что находилось ниже живота — большое и сильно возбуждённое…».

— Костик, какой же ты противный… — жалобно застонал сонный Оленькин голос. — Сегодня же суббота, ещё так рано и темно… а ты стучишь-стучишь по своим клавишам: бубнишь-бубнишь…

Я быстро выключил настольную лампу и зашептал в густую темноту:

— Спи-спи, я буду очень тихо.

— Какой тут «тихо»… — капризничал голос. — Ты же есть враг всего спящего народа… Неужели после вчерашней гулянки у тебя голова не болит?..

— Не болит. У меня — вдохновение.

— Какое вдохновение, Костик? Вы же вчера с папашей и водку, и коньяк дули, ой-ей-ей…

— Я сам удивляюсь, и голова чудесно работает.

— Зато у меня чудесно трещит… Ой-ёй-ёй…

— У тебя-то с чего? С двух бокалов шампанского?

— Не с двух бокалов, а почти с двух бутылок…

— А-а-а, то-то, — протянул я, — одних газов наглоталась, а тебе коньячка предлагали, а ты: «Шампусик! Шампусик!».

— Ага, «коньячка», чтоб меня совсем погубить, да?!. Советчик нашёлся! Я щас тебя и твой компьютер подушками закидаю!

Оленька закрутилась, зашуршала, и в мою голову действительно шмякнулась подушка.

— Эй! — крикнул я. — Между прочим, голова не деревянная!

— Получил?!. — засмеялась она. — Щас ещё вмажу, противный писатель!

— Та-а-к! — сказал я, снова зажёг настольную лампу, швырнул обратно подушку и стремительно направился к нашему дивану. — Это кто противный писатель, а-а?!. Кто-о-о?!. — я быстро оседлал Оленьку и раскинул её руки по сторонам. — Схлопотать хочешь?!. — грозно заревел я.

Она запищала, прося пощады:

— Нет-нет, больше не буду, Костик! Ты — классный писатель, умный, современный, прогрессивный! — её чёрные волосы были разбросанные по белой простыне, глаза блестели и часто моргали, а янтарные губы стали тянуться ко мне и теперь уже ласково прошептали с лёгким чувственным придыханием. — Не буду больше… мой милый… мой любимый… милый… любимый…

Мной овладела страсть, я наклонил голову и поцеловал Оленьку в мягкие манящие губы. Она освободила руки, обняла меня за шею, а я осторожно скользнул из-под них и уже ласкал языком подбородок, оголённое плечо, спускался ниже к самой груди, похожей на две большие опрокинутые чаши цвета сгущенного молока. Когда я нежно провёл по упругим соскам, Оленька тихо застонала. Под правой грудью, ближе к животу отчётливо виднелась на белой нежной коже небольшая тёмная родинка, я остановился на ней и несколько раз поцеловал.

— Если я вдруг потеряюсь или… где-нибудь умру… меня будет легко найти по этой родинке… — прошептала она.

— Глупышка, я никогда не дам тебе потеряться, тем более умереть, глупышка, — мои губы спускались всё ниже и ниже.

— Конечно, не дашь, это я так… на всякий случай… — Оленька снова простонала, а упругое горячее желанное тело вздрогнуло и приподнялось «мостиком». — Я хочу тебя…

— А голова?

— Она пройдёт… У тебя же есть чудесный доктор, который меня тут же вылечит…

И мы больше не в силах разговаривать стали отчаянно наслаждаться друг другом.

А монитор компьютера словно застеснялся и тут же погас в «режиме постоянного ожидания»…

Когда мои глаза открылись, мягкий утренний свет начавшегося дня уже давно заполнил нашу комнату, и стрелки настенных часов приближались к одиннадцати тридцати.

Я повернул голову в сторону компьютера.

Он терпеливо урчал и преданно ждал меня, а по экрану монитора скакала из угла в угол фирменная надпись Microsoft.

Оленька лежала щекой на моём плече и сопела прямо мне в нос.

Я хотел осторожно освободиться и незаметно приподняться с дивана, но не тут-то было — она пробудилась, заморгала длинными ресницами и спросонья часто-часто залепетала:

— А?.. Что?.. Мы опоздали к маме?.. Мы же сегодня к маме едем… Ты забыл?.. Ты, наверное, забыл?..

— Тихо-тихо, успокойся, у нас ещё три часа, — я приподнял одеяло, снова и снова прикасаясь губами до милой родинки на гладком животе.

Оленька с удовольствием потянулась, словно кошечка, и сказала:

— О-о-о, у нас ещё туча времени. А мы с тобой сразу заснули, да?

— Моментально.

— Вот, — она хитро сощурилась. — Я всегда говорила, что самое лучшее средство для сладкого сна и крепкого здоровья есть только секс…

Мы вышли в коридор в одинаковых розовых пижамах и тут же заметили открытую отцовскую комнату, из которой долетел тихий бас, до того чудесно и мелодично исполнявший балладу, что мы сразу замерли и прислушались, у отца как всегда было прекрасное настроение:

— Браво! Брависсимо! — с восторгом закричала Оленька и стала бурно аплодировать, когда отец закончил.

— Браво! — подхватил я. — Браво!

Отец вышел в коридор в своём неизменном рабочем халате, запачканном красками и застывшими подтёками гипса, а в широких ладонях традиционно мял кусок пластилина.

— Ага-а-а, мои голубки проснулись! — пробасил он и низко поклонился словно актёр. — Спасибо! Всегда готов доставить радость!

— Как ваша голова, Юрий Семёныч? — спросила Оленька.

— Моя голова почти готова. Я с раннего утра уже ходил наверх в мастерскую, приготовил для неё ванночку и отборного мраморного гипса. Вот она моя головушка, — и он показал рукой в комнату, — прошу взглянуть, делаю последний штрих.

Оленька засмеялась:

— Да я не про эту голову, я про вашу! Как она после вчерашнего?

— А-а-а, — понял отец и схватился за лоб, — ты про эту… Трещит, душа моя, трещит и требует ремонта…

— Причём немедленного ремонта, — вставил я.

— Я вам дам «ремонт», ишь! — и Оленька погрозила пальцем. — Вы забыли, что сегодня едем к маме? Должны блестеть как огурчики!

— Душа моя, — объяснил отец и хлопнул себя по груди, — огурчик может быть солёным, малосольным… и ещё… самым плохим… как его?..

— Вялым, — напомнил я.

— Вот именно, Оленька, вялым, его необходимо вспрыснуть, и тогда он обязательно заблестит.

В голосе Оленьки прозвучали командирские нотки:

— Короче, господа! Вы должны быть свежими огурчиками без всякой посторонней помощи и явиться именно такими перед лицом моей любимой мамы! Ясно?!.

— Но… всё же… — отец умоляюще протянул руку и показал пальцами совершенно точную дозу стакана в сто пятьдесят граммов.

— Юрий Семёныч!!!

— Оленька, — вмешался я, — по-моему, ты слишком…

— Что слишком?!. — она удивлённо посмотрела на меня. — Ну-ка, ну-ка!!!

— «Что-что»… Я хотел сказать: слишком ущемляешь желания и стремления мужчин, которые женщина вряд ли может понять…

— Если вы настоящие мужчины, то переборите себя и потерпите, пожалуйста!!! У мамы наверняка будет что-нибудь эдакое!!! — и Оленька смачно щёлкнула по горлу.

— Ладно-ладно, голубки мои, только без ссор… — попросил отец. — С этим вопросом всё ясно, не надо обострений… Как насчёт другой головы, смотреть-то будем?

— Обязательно будем! — ответила она. — Вот это — будем!

Мне показалось, что ответ был не совсем искренним.

— Прошу вас! Заходите!

В комнате отца всегда царила атмосфера художественного беспорядка.

На столе, диване, шкафу, подоконнике и даже на полу лежали всевозможные наброски, зарисовки, эскизы на больших ватманах бумаги или просто на обычных листах, а то и на отдельных обрывках.

Разноцветные тюбики красок валялись щедрой россыпью у металлических ног мольберта, на котором висел незаконченный осенний пейзаж.

На высоких фанерных подставках создавались обнажённые фигурки пластилиновых людей: бегущих, сидящих, лежащих, обнимающих друг друга.

Куски пластилина то там, то сям были приляпаны к спинкам стульев, к дверцам шкафа и зеркалу — в зависимости от того, где в момент творческого раздумья стоял скульптор-художник и мял в руках свой рабочий материал.

— Прошу! — и отец подвёл нас к большому бюсту.

— Кутузов… — сразу догадалась Оленька и шагнула совсем близко к фельдмаршалу.

— Он самый! — ответил отец и звучно прочитал поэтические строки, обращаясь к великой голове. — «Барклай де Толли не нужен боле! Пришёл Кутузов бить французов!».

Оленька медленно обошла бюст, внимательно глядя на губы, ухо, прикрытый глаз, орден.

— Какие же вы, Ларионовы, скрытные… что сын, что отец… — проговорила она. — Я ведь как дорогой и близкий вам человек всё время спрашиваю: «Костик, что ты пишешь? Юрий Семёныч, что вы лепите?» Нет, они всё молчком, да молчком, «потом, да потом»…

— И правильно, душа моя! — заметил отец. — Зачем же рассказывать о деле, которое ещё не законченно, не написано, не создано? Зато вот сейчас ты сразу поняла суть головы!

— А вот мне никак не понятна ни суть, ни истина, — сказал я.

— Спрашивай, сын мой! Ответим!

— Зачем французскому посольству наш Кутузов?

— Я так думаю: они хотят знать и видеть своих победителей в лицо! А стоять Кутузов будет прямо в фойе, у входа и как бы сразу говорить входящему французу: «Помнишь, друг мусью, как в своё время я вас „мордой да и в говно?“».

— Юрий Семёныч! — взмолилась Оленька.

— А что «Юрий Семёныч»? Это, душа моя, крылатая цитата! Лев Толстой «Война и мир»! Конец третьего тома, последняя страница и последняя строчка! Можешь проверить!

— Обязательно, — улыбнулась Оленька, — вот только душ приму и сразу проверю! Чур, я первая в душ! Чур, первая! — и полетела, запорхала прочь и от нас, и от Кутузова.

— Ради бога!!! — в один голос крикнули мы. — Только не спеши, мы подождём!!! — и тут же притаились, прислушались.

Как только в ванной комнате захлестала вода, отец и я быстро шмыгнули на кухню.

Наши руки нетерпеливо схватились за дверцу холодильника и открыли её… наконец-то…

Стараясь не стучать и не звенеть, мы осторожно достали почти полную бутылку коньяка, тарелку с остатками закуски и тихо присели за стол.

Я мигом разлил по сто пятьдесят и вполголоса сказал:

— Ну, что… махнули по второй?..

— А во сколько у нас интересно была первая? — серьёзно спросил отец.

— В пять утра. Я тогда сразу за компьютер пошёл.

— А-а, да-да, а я сразу лепить Кутузова. Ночью помчались работать, — и он поднял палец вверх. — Допинг, сын мой… это не есть хорошо… Между прочим, Оленька права: надо перебарывать себя и терпеть… но… вчерашний ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ нам чуть-чуть разрешает… усугубить положение…

— И я об этом.

— Тогда побудем живы, сын мой.

— Побудем, — я решительно кивнул и еле слышно коснулся до его стакана.

Мы разом выпили…

Заботливые руки моей будущей тёщи украсили праздничный стол двумя бутылками водки «Путинка», бутылкой шампанского, тремя бутылками вина «Арбатское» и большущим пузатым графином кваса. Помимо спиртного так же поражало обилие закусок: красная икра, красная рыба, сыр, колбаса «Сервилад», шпроты, сайра, четыре вида салатов, отдельно нарезанные овощи, буженина, ветчина, паштет из гусиной и телячьей печени, селёдка «под шубой», маринованные грибы с морковью — глаза просто разбегались.

Мы все пятеро — я, отец, Оленька, её сестра Наталья и мама Тамара Петровна — сидели в большой комнате.

Тамара Петровна была женщиной слишком эмоциональной, импульсивной, любила много рассказывать и спрашивать, всегда докапываться до сути предмета и страдала тем, что напрочь забывала о своих прошлых темах разговора и каждый раз повторялась, когда мы вновь приезжали к ней. Сразу привыкнуть к подобным нагрузкам было трудно, но по истечении нескольких месяцев мы с отцом стали спокойно воспринимать эту особенность Тамары Петровны. Живя тихо и смирно без мужа в трёхкомнатной квартире, постоянно видя только младшую молчаливую дочь Наталью, она часто лишалась возможности выплеснуть свои чувства и мысли, поэтому наши появления в доме на «Планерной» искренне радовали Тамару Петровну, она находила в нас благодарных слушателей и собеседников.

Добротное, полноватое тело МАМЫ покрывалось свободным, широким платьем цвета голубой волны, а чуть выше правой груди была приколота декоративная маленькая ракушка бледно-светлого оттенка. Свои русые пышные волосы она всегда убирала по старинке назад — большим и круглым пучком, любила щедро припудриться, прикрасить глаза и губы.

Наши бокалы и рюмки звякнули хрусталем, и все дружно выпили, я с отцом — водочки, Оленька — «Арбатское», Наталья с Тамарой Петровной предпочитали шампанское.

Тамара Петровна сказала:

— Дорогие мои, прошу вас больше всего налегать на салаты! Если останутся — всё отправлю на помойку!

Отец поперхнулся и не на шутку закашлял. Я быстро помог несчастному и несколько раз постучал по спине.

— Мамочка, — с большим укором заметила Оленька, но тут же улыбнулась, дабы не обидеть Тамару Петровну, — ты говорила об этом недели две назад, дорогая.

— Неужели?.. — мама очень удивилась. — Ничего страшного, можно повторить ещё раз! Я к тому, что остатки салатов, пролежавшие в холодильнике, вредны для организма: окисления, канцерогенные образования! Мы с Наташей… — она не успела закончить.

— … бережём своё здоровье и не едим остатки салатов, — размеренно и шутливо договорила Оленька.

— Конечно, — кивнула Тамара Петровна, — и не только остатки салатов!

Отец подхватил со знанием дела:

— Это кстати есть безжалостный закон всех ресторанов. Там все оставшиеся салаты тоже выбрасывают, а на следующее утро делают для гостей совершенно свежие. В свои тяжёлые студенческие годы я как раз подрабатывал на кухне, в цехе холодных закусок. Ох, нагляделся! И что самое интересное…

— Отец, — остановил я, — ты уже говорил об этом недели две назад…

— Я знаю, сын мой, — спокойно ответил он. — Как джентльмен я же должен поддержать МАМУ.

Мама засмеялась, захлопала в ладоши и сказала довольная:

— Вы — прелесть, Юрий Семёныч! Вы всегда вовремя! Вы всегда меня понимаете!

Отец от души раскланялся в сторону Тамары Петровны, не упуская возможности проявить своё актёрское дарование, и спросил:

— А как там наши братья киргизы? Они благодарны вам?

— Ещё бы! Я же каждый день выношу всё в чистых целлофановых пакетах и не только остатки салатов — у меня много другого остаётся — и аккуратно кладу рядом с помойными бачками!

— Ма-моч-ка-а-а, — пропела Оленька, и почему-то недовольно посмотрела на отца.

Молчаливая Наталья иронично хмыкнула и стала накалывать вилкой грибочки.

Отец — хорошо подогретый водочкой и на взлёте своего куража — шутил и бессовестно эксплуатировал забывчивость Тамары Петровны:

— За такие харчи, скажу я вам, братья киргизы должны трудиться и трудиться.

— А как же! — ответила Тамара Петровна. — Два месяца назад совсем бесплатно поставили новый унитаз!

— Надо же, какие люди — бесплатно поставить унитаз!

— Мамочка, — снова вклинилась Оленька, — Юрий Семёныч прекрасно знает про унитаз. Может быть, о чём другом?

— Подожди, доченька, не всё так гладко как с этим унитазом! — загорелась мама. — Тут, Юрий Семёныч, жена одного киргиза-дворника у меня в квартире убирается, а раньше до неё другая работала, так вот эта другая когда-то украла серебряную ложку с вилкой! А у меня же помимо ложек с вилками полно ценных вещей!

— Да что вы говорите?!. Например!

— Пожалуйста, начнём с маленького гардероба…

— Мамочка, про твои гардеробы всем сидящим здесь давно известно, — и Оленька опять посмотрела на отца.

— Неужели известно?.. — удивилась Тамара Петровна. — Так вот, я теперь за новой киргизкой наблюденье веду, недавно скрытые камеры поставила, видеозаписью называются! И в кухне поставила, и в прихожей, и в комнатах! Доверяй, но проверяй!

— Это же большой шик, Тамара Петровна! — заметил отец. — Видеозапись! О-хо-хо, это же дорого!

— Не дороже папиных денег… — пояснила Оленька.

— Конечно, — кивнула Тамара Петровна, — и не только остатки салатов!

Отец подхватил со знанием дела:

— Это кстати есть безжалостный закон всех ресторанов. Там все оставшиеся салаты тоже выбрасывают, а на следующее утро делают для гостей совершенно свежие. В свои тяжёлые студенческие годы я как раз подрабатывал на кухне, в цехе холодных закусок. Ох, нагляделся! И что самое интересное…

— Отец, — остановил я, — ты уже говорил об этом недели две назад…

— Я знаю, сын мой, — спокойно ответил он. — Как джентльмен я же должен поддержать МАМУ.

Мама засмеялась, захлопала в ладоши и сказала довольная:

— Вы — прелесть, Юрий Семёныч! Вы всегда вовремя! Вы всегда меня понимаете!

Отец от души раскланялся в сторону Тамары Петровны, не упуская возможности проявить своё актёрское дарование, и спросил:

— А как там наши братья киргизы? Они благодарны вам?

— Ещё бы! Я же каждый день выношу всё в чистых целлофановых пакетах и не только остатки салатов — у меня много другого остаётся — и аккуратно кладу рядом с помойными бачками!

— Ма-моч-ка-а-а, — пропела Оленька, и почему-то недовольно посмотрела на отца.

Молчаливая Наталья иронично хмыкнула и стала накалывать вилкой грибочки.

Отец — хорошо подогретый водочкой и на взлёте своего куража — шутил и бессовестно эксплуатировал забывчивость Тамары Петровны:

— За такие харчи, скажу я вам, братья киргизы должны трудиться и трудиться.

— А как же! — ответила Тамара Петровна. — Два месяца назад совсем бесплатно поставили новый унитаз!

— Надо же, какие люди — бесплатно поставить унитаз!

— Мамочка, — снова вклинилась Оленька, — Юрий Семёныч прекрасно знает про унитаз. Может быть, о чём другом?

— Подожди, доченька, не всё так гладко как с этим унитазом! — загорелась мама. — Тут, Юрий Семёныч, жена одного киргиза-дворника у меня в квартире убирается, а раньше до неё другая работала, так вот эта другая когда-то украла серебряную ложку с вилкой! А у меня же помимо ложек с вилками полно ценных вещей!

— Да что вы говорите?!. Например!

— Пожалуйста, начнём с маленького гардероба…

— Мамочка, про твои гардеробы всем сидящим здесь давно известно, — и Оленька опять посмотрела на отца.

— Неужели известно?.. — удивилась Тамара Петровна. — Так вот, я теперь за новой киргизкой наблюденье веду, недавно скрытые камеры поставила, видеозаписью называются! И в кухне поставила, и в прихожей, и в комнатах! Доверяй, но проверяй!

— Это же большой шик, Тамара Петровна! — заметил отец. — Видеозапись! О-хо-хо, это же дорого!

— Не дороже папиных денег… — пояснила Оленька.

— Да! — с гордостью ответила мама. — Хотя папа давно живёт в другой семье, но до сих пор очень хорошо нам помогает, очень!

— А у нас дворники сплошные калмыки! — сказал отец. — Я их, правда, не кормлю, но однажды сдуру доверился и попросил помыть машину! Помыли так, что весь багажник поцарапали!

— Надо же! — всплеснула руками Тамара Петровна. — Это всё потому, что не кормите! Я вам точно говорю!

— Позвольте, но вы-то кормите, а ложку с вилкой киргизка всё равно упёрла!

— Есть предположение, Юрий Семёныч, — ответила мама, — что муж не давал своей жене мои изумительные салаты, всё сам ел, она и обозлилась!

— Что вы говорите?!. Какой нахал!

Поражаясь отцовской манере и ещё больше — памяти Оленькиной мамы, я улыбнулся, перестал слушать их разговор и посмотрел на младшую дочь Тамары Петровны.

Наталья, сидевшая рядом с ней, являла собой абсолютно противоположный образец, нежели старшая сестра — образец дурнушки, словно их изваяли разные отцы.

Глаза Натальи были похожи на маленькие блестящие бусинки. Широкий и чуть вытянутый нос имел небольшую горбинку. Тонкие, длинные губы открывали во время еды некрасивые мелкие зубы. Пышные и чёрные как смоль волосы были накручены «наивными барашками», спадали ниже плеч и почти прятали смуглое от природы лицо. Под белой рубахой, вышитой южным красным солнцем и разлапистыми пальмами, торчали два бугорка созревшей девичьей груди — недавней выпускницы одиннадцатого класса.

Наталья поймала мой любопытный взгляд и вопросительно уставилась на меня.

Я взял и подмигнул, чем вызвал, как мне показалось, лёгкое смятение непорочной юной девы, в чём тут же усомнился.

Нежно прикусив круглую головку большого маслянистого грибка и подчёркивая двусмысленность этого момента, она пронзительно стрельнула глазами — бусинками, то ли действительно желая чего — то, то ли мелко и шутливо озорничая.

— Всё! Хватит! — долетел голос Тамары Петровны, и бурная волна эмоций захлестнула её. — Хватит про киргизов и калмыков! Я, конечно, всех очень люблю, мы раньше жили огромной единой страной!

— Калмыки и сейчас в составе России… прошу прощенья… субъект Российской федерации, — вставил отец.

— Ну и что?!. Этот субъект всё равно далеко! Сейчас этим людям безумно трудно: все деньги они отсылают детям, жёнам, матерям, у них не хватает порой на еду, а ещё платить за жильё каждый месяц по десять с лишним тысяч! Вот и получается — Горбачёв преступник!

— Мамочка! — взмолилась Оленька.

— Ну что «мамочка»?!. Я же не об этом хочу сказать, это так, к слову! Хватит, оставили киргизов и калмыков!

— Действительно… пора… — аккуратно одобрил отец.

— Юрий Семёныч, — приказала Тамара Петровна, — я требую шампанского в каждый бокал! Я хочу продолжить свой прошлый тост! Вы не представляете, какая мечта овладела мной! Она не даёт мне покоя уже несколько дней! Шампанского!

— Да-да! Готово! Прошу! — заспешил отец, разливая шампанское.

Тамара Петровна взяла бокал за длинную ножку и неожиданно встала.

Мы все разом поднялись как по команде.

Она радостно посмотрела на меня, потом на свою старшую дочь, а затем сказала так, как может сказать только любящая мать, окрылённая великим счастьем нашего брачного союза:

— Я хочу стать бабушкой как можно быстрей! Я хочу внуков! У вас скоро свадьба, а зачать ребёнка можно и сейчас! Девять месяцев пролетят со свистом, и я — Боже мой — уже бабушка!

Оленька поперхнулась и не на шутку закашляла. Я быстро помог несчастной и несколько раз нежно похлопал по спине.

Тамара Петровна почти взахлёб говорила:

— Теперь, когда вы, наконец, обрели официальный статус мужа и жены после двухлетнего гражданского проживания…

— Обретут… в декабре… прошу прощения… — всё так же аккуратно вставил отец.

— Я не поняла, Юрий Семёныч, — удивилась она, — у вас есть сомненье, что полтора месяца изменят положение дел?!.

— Ни-ни, — помотал он головой, — у меня никаких… Я так, чисто формально, протокольно что ли…

— Все «формальные протоколы», Юрий Семёныч, уже подписаны два дня назад, теперь у них начинается ЖИЗНЬ! И я вправе иметь внуков да поскорей!

— Действительно… пора…

— Тогда пьём! — прокричала Тамара Петровна. — Пьём! Пьём! До дна!

— Ура-а-а! — добавил отец не то в шутку, не то всерьёз. — Ура-а-а!

Все выпили и сели кроме Оленьки, которая не стала делать ни того, ни другого — она откровенно, как говорится, приземлила свою маму на землю:

— Мамочка, какие сейчас внуки, какое там «скорей», о чём ты говоришь, родная? Мы с Костиком очень любим и хотим детей, но… но не в ближайшее время…

Я дёрнул Оленьку за руку в надежде, что она сядет за стол, но не тут-то было.

— А как же спорт, гимнастика? Ты об этом забыла? У меня же всё расписано на несколько лет вперёд: 2010-й, 2011-й, соревнования, поездки, заграница, планов громадьё. И мне что… отказаться? Запереться дома как курица-наседка и нести яйца? Мамочка…

Я снова дёрнул Оленьку, и на сей раз она села на стул.

— Ты прекрасно сказала: «курица-наседка»! — восторженно оценила Тамара Петровна. — Это так здорово, по-нашему, по-женски! Курица-наседка, а вокруг много жёлтых цыплят, и рядом — старая пеструшка со старым петухом! Что ещё надо человеку?!.

— Позвольте, — усмехнулся отец, проглотив селёдку «под шубой», — старый петух должно быть я?

— Ну конечно! — с радостным откровением ответила она. — Кто же ещё!

— Спасибо…

— Нет, Юрий Семёныч, «спасибо» вы скажете не мне, а нашим молодым, когда они родят вам внуков!

— Да ничего мы не родим в ближайшую пятилетку, мамочка. Мы заняты по горло.

— А вот это уже не по-нашему, не по-домашнему, не по-женски! И если бы сейчас был с нами твой папа, он бы тоже не одобрил! — осудила Тамара Петровна. — Ваши дела можно временно отложить ради детей и внуков! Вон, Алсу второго ребёнка родила и снова вернулась на сцену, и ничего!

— Ты не путай, дорогая мамочка, певицу со спортсменкой по художественной гимнастике.

— Интересная новость, — заметил отец, — с каких это пор Алсу стала певицей?

— Да какая разница, Юрий Семёныч, я говорю вообще… — ответила Оленька. — Певица может петь и при таком весе, как Монсерат Кобалье, к примеру. А спортсменка рухнет при первом прыжке, если ещё умудрится сделать его.

Тамара Петровна настойчиво продолжала:

— А почему ты думаешь, что после родов располнеешь как Монсерат?!. Ничего подобного, ты к этому не расположена!

— Вот именно, — поддержал отец, — до Монсерат Кобалье ещё далеко.

— Это в каком смысле… далеко?.. — не поняла Оленька и развернулась к нему всем телом.

— Да нет… я… я в смысле полноты… толщины…

Молчаливая Наталья снова иронично хмыкнула, но гораздо громче.

Оленька кисло улыбнулась, и взгляд её был настолько пронзающим, что отец не выдержал и быстро перекинул весь удар на меня:

— Костик, а чего ты молчишь, сын мой? Твоя жена старается, надрывается, а ты молчишь, хоть бы мяукнул.

— Мяу! — сказал я. — Нет, если серьёзно, то мы действительно заняты по горло и даже выше, по уши. У нас у каждого только началась раскрутка наших дел: у Оленьки в спорте, у меня в творчестве. Мне, например, скоро сдавать роман, потом — как всегда — дадут поправки, надо сидеть переделывать, а затем — ещё четыре вещи в перспективе. Надо писать пока редакция даёт возможность, у меня договор с ними на три года. Вот так, Тамара Петровна. Мы не против детей, но дайте поработать, успеем ещё.

— Вы — то успеете… а я, может, не успею поглядеть на внуков…

— Мамочка, ну зачем так трагично, дорогая?

И тут Тамару Петровну пробил сильнейший накал эмоций:

— Эх, вы-ы-ы! Величайший Достоевский, глыба творческой мысли, колосс психологической драмы имел кучу детей и писал при этом, писал и писал, оставаясь иногда совершенно нищим!

— Мамочка, — осторожно сказала Оленька, — поэтому Костик и я не хотим быть нищими родителями, повторяя пример величайшего Достоевского.

— Я говорю о высшей материи, доченька! О предназначении человека, который, прежде всего, заботится о продолжении своего рода!

Проявив огромную жалость, а может быть актёрские способности, отец успокоил Тамару Петровну:

— Наша дорогая МАМА, прошу не нервничать, вам обязательно будут внуки в ближайшее время! Это дело я беру на себя! И только на себя! — и стукнул своим тапком по моей ноге.

Я понял отца, и по цепочке наступил Оленьке на ногу.

Она хмыкнула и прикрыла лицо рукой.

Молчаливая Наталья теперь издала громкий ироничный звук:

— Хе-хе!

А Тамара Петровна, ошарашено глядя на моего отца, спросила, запинаясь:

— Как это… как это, Юрий Семёныч… это как вы берёте на себя?.. Позвольте… я что-то…

— Это — аллегория, Тамара Петровна, иносказание! Имелось в виду, что я чаще вижу наших молодых и могу ускорить этот процесс своим словом, напутствием, пожеланием!

— А-а-а-а, теперь поняла, Юрий Семёныч! — она улыбнулась. — О, Господи, наконец-то поняла! Вы всегда вовремя во всех вопросах и порой так неожиданно!

Отец поднялся, поклонился почти до самого стола и торжественно произнёс:

— За вас — нашу несравненную МАМУ и Тамару Петровну! Сын мой, всем шампанского! У меня — тост!

Я разлил по бокалам шампанское, и все замерли.

— Друзья мои! — загадочно начал отец и сделал театральную паузу, потом внимательно поглядел на Тамару Петровну и продолжил. — Хочу признаться, что сидя за этим столом, меня как-то странно клонит на правый бок! Представляете, сяду прямо, а натура так и тянет свалиться вправо! А кто справа? А справа — притягательная женщина! Так выпьем за магнит нашей души — Тамару Петровну!

— Браво! — оценила она. — Браво! Так коротко и так образно!

Все бокалы звякнули и были выпиты до дна.

Отец тут же спросил:

— А как дела, Тамара Петровна, у вашей младшей дочери, нашей молчаливой Натальи? Что по жизни? Какие мечты, какие планы, ведь школа уже позади?

— А пусть эта молчаливая Наталья сама и ответит, — кивнула мама на младшую дочь, — скажи-скажи, что ты придумала по жизни! Это — ужас!

— Я не придумала, мамочка, а надумала, пойду в Юридический институт, — тонким, но совсем не робким голосом ответила Наталья.

— Вы представляете, Юрий Семёныч?!. — Тамара Петровна даже содрогнулась. — В Юридический, на следственно-криминалистический факультет! Она только об этом и мечтает! Какой ужас! Будет с бандитами общаться!

— Почему «общаться»? — возмущённо сказала Наталья и добавила так искренне и убеждённо, что сразу захотелось поверить в её мечту. — Бороться с преступностью, мама! Бороться!

— Боже! Вы слышали?!. Это она-то будет бороться с преступностью!

Меня, откровенно говоря, до того поразили Натальины слова, что тот маслянистый грибок, который она эротично кусала, был напрочь мной забыт, и я увидел сейчас очень серьёзно настроенного человека.

— Прекрасно сказано: «бороться с преступностью»! — произнёс я. — Человек стремится к благородному делу! Молодец!

— Костик, — возразила Тамара Петровна, — что же в этом прекрасного и благородного?!. Ничего себе «благородство»… каждый день глядеть на эти убийственные рожи! Страх господний!

— Да подождите, Тамара Петровна! Ей, по-моему, и страх ни по чём!

— Да какой там страх, — сказала Оленька. — Она в детстве каждый день на крышу высоченного дома лазила. Заберётся, сядет и смотрит вниз на девчонок, рисующих на асфальте зайчиков да цветочки. Однажды поспорила с мальчишками и перелезла по пятому этажу с одного балкона на соседний, и две шоколадки выиграла.

Мама прикоснулась рукой к сердцу и воскликнула:

— Боже мой, Оля! Ты когда об этом вспоминаешь, мне аж дурно становится!

Глядя на юную героиню, отец задумчиво протянул:

— Ага-а-а, вот мы оказывается какие… а лицо у тебя смиреной пассии… очень интересный типаж, достойный кисти художника…

— Какая там пассия, господи! — ахнула Тамара Петровна. — Криминалист!

— А почему бы и нет, мама? По-твоему криминалист не может быть пассией? — с достоинством ответила Наталья.

— Ах, молодец! — одобрил я. — Вот молодчина! Извините, Тамара Петровна…

— А знаешь что, Наталья… — сказал отец, приглядываясь к ней, — я давно хочу написать тебя… эти завитушки волос… этот тёмный цвет кожи… эти непохожие ни на чьи глаза с острым блеском маленьких бриллиантов… Ты как относишься к моему предложению?

Оленька опередила сестру и не очень довольная помотала головой:

— Та-а-к, художники воспарили…

— Не знаю, — ответила Наталья и опустила лицо, — меня никто никогда не рисовал.

— Вот и попробуем! Тут главное терпеливо сидеть и позировать! Вытерпишь?

— Да всё она вытерпит, Юрий Семёныч! — решительно сказала Тамара Петровна. — Когда захотите, тогда забирайте и рисуйте! Это даже очень хорошо, может к искусству приобщится и забудет своих бандитов!..

Я увлечённо и до страшного самозабвения стучал по клавишам компьютера, буквы скакали и собирали мои мысли на белой странице монитора в яркие, звучные предложения, а губы без устали шептали:

«…Император, затаив дыхание, нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным…».

Мной овладела огромная радость творчества; она заставила сладко потянуться, поднять руки вверх, потом расслабиться, откинуться на спинку стула, уставиться в потолок, затем вскочить и с удовольствием подумать о том, что всё даже очень недурно получается.

В квартире никого не было. Оленька уехала на репетицию, отец — в Союз Художников, и я начал бродить туда-сюда в своих раздумьях, зашёл на кухню, выпил воды из графина — хотя совсем не хотел этого, машинально открыл холодильник и проверил его содержимое — сам не зная зачем, вышел в коридор и стал ходить по нему.

Шагая мимо отцовской двери, я заметил торчащий ключ в замочной скважине, отец видно спешил и совсем забыл про него.

— Вот какой рассеянный с улицы Бассеенной… — сказал я в адрес отца, повернул ключ, открыл замок, распахнул отцовские апартаменты и вошёл туда.

Глядя под ноги и продолжая думать, я шлёпал тапками по полу, переступая через тюбики с краской, и снова повторял:

— «…нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным… спокойным и безразличным…».

И вдруг мои размышления резко прервались, меня отвлёк большой кусок белого ватмана, торчавший из общей кипы эскизов и рисунков, которые лежали на низком журнальном столе, на ватмане красовались две легкие женские ножки, изображённые карандашом.

Беспредельное любопытство охватило меня, и я начал освобождать от прочих бумаг заколдовавший меня экзерсис, мне страшно захотелось увидеть всё творение — снизу доверху. Когда я, наконец, вытянул его, то моментально остолбенел и даже пошатнулся — О, УЖАС! — передо мной блистала в своей красоте полностью обнажённая Оленька, стоявшая у окна отцовской комнаты. Она улыбалась, нарочито выпятив грудь вперёд, и широко развернула ножку, как бы подчёркивая достоинство своих нижних потаённых прелестей, а под правой грудью ближе к животу с абсолютной точностью была нарисована маленькая родинка.

Моё отяжелевшее тело плюхнулось на стул, и очумевший взгляд продолжал рассматривать рисунок, а из горла неожиданно рванулся такой надрывный хрип, такое дикое отчаянье, что пальцы дрогнули и реально онемели, а гладкий ватман выскользнул из них, скрутился и упал с журнального стола на пол.

Я сильно потряс головой и размял кисти рук, чтобы прийти в себя, потом схватил с пола скрутившийся ватман и вылетел в коридор, шатаясь из стороны в сторону. Закрывая дверь на ключ, мне хотел немедленно убежать отсюда в свою комнату, но что — то резко заставило остановиться, подумать, выдернуть ключ и на всякий случай сунуть его в карман отцовского пиджака, висевшего на крючке вешалки.

Влетев к себе, я замотал рисунок скотчем, и с огромным раздражением швырнул бумажный рулон далеко под диван, а сам рухнул на него с таким бессилием, словно только что разгрузил целый вагон, затем цапнул подушку и закрыл лицо.

Мне сразу почудилось, что со страшной скоростью падаю в глубокую, тёмную пропасть и могу неминуемо разбиться, но конца полёта и смертельного столкновения с землёй я никак не мог ощутить — всё падал и падал, а в ушах звенели вопросы:

— Как?

— Почему?

— За что?

— Когда?

Через несколько минут всё это стало невыносимым бредом, и моя душа глухо застонала, вырываясь наружу плаксивым воплем, а подушка поднялась над моим лицом, и я увидел отца, который держал её в руке, он наклонился ко мне и растерянно сказал:

— Извини, что разбудил, ты так сладко храпел. Ты понимаешь — пришёл и не могу найти ключ от своей двери. Чёрт его знает, куда дел? Ты не видел?

Я секунды две ещё лежал на диване и бессмысленно глазел на глыбу отцовской фигуры, нависшей надо мной, потом приподнялся, сел на край, обхватил виски ладонями и сказал мрачным голосом:

— Во-первых, я совсем не спал… Во-вторых, сегодня твой ключ не видел… Раньше видел — в туалете на сливном бачке, в кухне — на полке с мылом, в ванной комнате — на батарее… Поищи на вешалке… — мой ответ был длинным и нудным.

Отец вышел в коридор, стал шумно копаться на вешалке и вскоре радостно крикнул:

— Точно! В пиджаке! Видать сунул впопыхах! — он снова вернулся и участливо спросил:

— Что? Голова болит?

Я не ответил, а только кивал и кивал, кивал и кивал, глядя на пол: так кивают сумасшедшие в дурдоме, обречённые на полную безысходность.

— Ты много работаешь, сын мой! В таких дозах компьютер очень вреден! Пошёл бы подышал воздухом, мозги проветрил! Так все гениальные писатели делают! — сказал отец и скрылся то ли на кухне, то ли в туалете, откуда сразу раздалось его бравурное пение:

Я тупо смотреть в проём двери и совершенно не знал, что мне сейчас делать, как поступить? Отцовское пение раздражало, сам он вызывал у меня неописуемо гадкое отвращение, наша общая квартира разом опротивела, я крепко стиснул зубы, вскочил с дивана, выключил компьютер и вылетел в прихожую. Там быстро надел ботинки, сорвал куртку с вешалки, резко открыл входную дверь и стремительно побежал по ступенькам вниз…

Во дворе темнело, поздняя осень брала своё.

Я нервно дёрнул руку и поглядел на часы — 17: 45.

Вокруг никого не было, лишь один калмык-дворник сгребал грязные листья у детской площадки.

Я шагнул со ступенек подъезда и в глаза мне бросился недалеко стоявший отцовский «Land Rover» — чёрный и блестящий. Какая-то дьявольская сила кинула меня к нему, и я начал до изнеможения долбить ногой по переднему колесу. Машина запищала на весь двор голосистой противной сиреной, а мои кулаки превратились в круглые твёрдые камни и стали колотить по гладкому капоту.

Я с трудом оторвался от ненавистной машины и ринулся к детской площадке, шатаясь по сторонам и тяжело дыша.

— Привет, Коля…

Коля-дворник был старше меня, хотя фигурой напоминал худого и щуплого мальчика, он снял перчатку, пожал мне руку и помотал головой:

— Привет-привет, Константина. Однако за что ты так избивай папин машин? Человек щас услыхать, расстроить себя, бежать вниз — сколько хлопот ему.

— Молчи-и-и! — крикнул я. — Ты забыл, как однажды помыл эту машину и всю поцарапал?!. А теперь жалеешь?!. Молчи уж! — я знал, что ответил очень грубо, но ничего с собой поделать не мог.

— Тогда ошибка вышел, на тряпка песок засох, а я потом прощенья просить. Однако ты очень кричать и тяжело дышать, Константина. В тебя наверна бес вселил.

— Да ладно тебе! Иди сюда, «бес»! — и потащил его за детский домик. — Ты со мной выпьешь?!.

— Выпьешь, — без всяких раздумий ответил он. — Очень выпьешь. Сбежать?

— Сбегай, только быстрей! Держи деньги, возьми водки и закуски! Постой…

Меня вдруг привлекла сильно хлопнувшая дверь подъезда. Я зашёл за угол домика и осторожно выглянул.

Отец в длинном плаще, кое-как накинутом на плечи, метровыми шагами спешил к своей машине «Land Rover», суетливо открыл дверцу, выключил сигнализацию, а плащ не удержался на плечах и слетел на землю. Он поднял его, тряхнул с огромной нервозностью и раздражённо плюнул в сторону.

— Твоя папа жутко злая, Константина, ай-яй-яй… — прошептал Коля, стоя рядом со мной.

— Слушай ты, сердобольный калмык, а ну давай дуй за водкой!

— Я уже хотел дуть, а ты говорить: «постой, папа будем глядеть»…

— Сейчас он уйдёт, а ты давай мигом, мигом!

Отец наконец-то скрылся в подъезде, а Коля-дворник схватил деньги и пулей полетел в темноту двора.

Всё моё тело расслабилось и шмякнулось на низкую детскую скамейку, я поднял голову, уставился стеклянным взглядом в тёмное небо и начал грустно цитировать строки знакомого автора, добавляя свои глупые и разбросанные мысли, этот неудержимый поток, казалось, хлынул помимо моей воли, освобождая раненую душу:

— Измена приходит незаметно. Измена — она такая, ещё вчера вроде бы не было никакой измены, благодать и гармония по всем углам, а сегодня измена лежит перед тобой на тарелке, как свежевыпеченный пирог. И сразу дрожат руки с ногами, неприятно аукается низ живота, что-то остро колет в лобок, путаются мысли, ноют зубы, чешется нос, а плечи сводит озноб. Походка становится кривой и скомканной, горбится позвоночник в разные стороны, всё валится из рук, а в итоге выглядишь так скверно, что ещё, кажется, две минуты — и тебе начнут подавать на улице милостыню… Под ярким солнцем измены ты становишься очень любознательным и начинаешь о многом задумываться: почему в определённый исторический момент ты оказался именно этим конкретным телом, а не другим? почему обманутый муж есть всего лишь обманутый муж, а не Ярославский вокзал, к примеру? не кинофильм «Броненосец ПОТЁМКИН»? не французская революция 1789 года? Я очень хочу быть французской революцией, она ничуть не хуже, чем обманутый муж… С изменой становишься чудовищно сентиментальным, потому что тебе до слёз жалко самого себя, и тянет на дурацкие рифмы: алкоголик — кролик, дебил — теребил, шизофреник — веник, дегенерат — брат, олигофрен — фен, идиот — дот, дубина — картина…

— Константина, — раздался голос дворника, — ты что, Богу молишь?

Я опустил глаза с поднебесной и почти простонал:

— Да-а-а, молю Бога, чтобы ты быстрей налил мне водки!

— Всё-всё, — заспешил Коля. — Здесь водка, здесь закусь. Держи стакаш.

Он сунул мне пластмассовую тару, вмиг открутил «голову» белой бутылке и плеснул полную дозу.

— Куда столько?!. — ужаснулся я, но было поздно.

— Целый надо, целый! — со знанием дела ответил Коля, потом ткнул пальцем в бутылку и спросил. — Это что такой? Это — лекарства. Выпить целый и твоя бес будет загнуться, помереть бес. Я всегда так пить, никакой грамуль, никакой капель.

— А-а! — махнул я рукой. — Давай, чёрт с тобой!

— Во-во, — одобрил Коля и налил себе до краёв, осторожно поднёс стакан к моему стакану и словно сказал радостный тост. — Давай, Константина, чёрт с меня! — и одним коротким махом опрокинул водку.

Я шумно выдохнул, крякнул и повторил его подвиг, однако не сразу, а постепенно.

Он широко развернул целлофановый пакет и двинул ко мне — там лежали солёные огурцы, колбаса и чёрный хлеб. Я с нетерпением цапнул огурчик и жадно стал хрустеть, глотая спасительный сок.

Непроницаемый Коля будто и не пил, спокойно сел на скамейку, неспешно отломил черняшку, смачно занюхал и сказал:

— Я тока-тока твой жена встретить, Константина, прямо щас встретить.

— А-а-а-а, ну-ну, — протянул я, конкретно соловея от полного стакана водки, — явилась, не запылилась!

— Да-да, на свой машин приехать, сразу выходить, сразу хорошо здороваться, кивать. Я тожа сказать ему: «здрассь». Очень завидный у тебя жена, Константина.

— Коля, — мрачно пояснил я, — она «приехать не на свой машин», а на мой машин, машина моя, понял?!. И потом, почему она «завидный жена», что в ней такого?!. Что-о-о?!.

— Э-э-э, — улыбнулся он и помотал головой, — а ты не знать кабу-то? Э-э-э, хитрая ты, Константина. Он у тебя красивый, хорошо приятный, высокий, длинногачий.

— Нравится?!. — я подозрительно посмотрел на него, потому что пьянел.

— Нравися, — кивнул Коля. — Я врать не хотеть, а тебе приятно быть, что такой жена есть. У меня в Калмыки мало-мало низкий женщин, я приехать в Москва и балдеть: какой бывать здесь высокий девушка и женщин, какой чудесный, ай-яй-яй, как твой Оля.

— Да подожди! «Оля»! «Оля»! — оборвал я. — Ты скажи: твоя калмыцкая жена тебе изменяла?!.

— Моя калмыцкий жена не может сменять, — уверенно сказал он и достал пачку сигарет. — Она бояться очень, я привязать её рука длинной верёвка к седлу лошадь и дого-дого таскать по сухой степь, умерать может, кирдык будет.

— «Бояться очень»! — передразнил я. — Ничего они не боятся! Чудак ты человек, да ты не узнаешь, как рогоносцем станешь! — и показал два растопыренных пальца.

— У Коли до эти рога дел не дойдёт, — он отрицательно помотал головой и закурил. — У Коли в посёлка каждая дом и каждый улиса уши иметься и глаз иметься. Коля тут же знать начнёт с каким мужчин его жена улыбка строить, ещё до их пастель сразу знать можно.

— А вот, допустим, ты не доглядел, и жена изменила тебе! И что? Неужели привяжешь верёвками к лошади и протащишь по сухой степи? Помрёт же, кирдык будет!

— Пускай мрёт, пускай кирдык, дома позор не быть. Вся посёлка благодарна станет, потому, как другой жена не хотеть повадно.

— Какая же тут благодарность, если ты человека убьёшь? Убийца, и всё тут!

— Зачем убивца? Праведливый калмыка! — с достоинством сказал Коля и глубоко, с удовольствием затянулся сигаретой.

— Как у тебя всё просто! — я шлёпнул рукой по колену и пьяненько хмыкнул. — Протащил слабую беззащитную женщину по смертельным, засохшим колдобинам, обтесал её нежное тело как палку, и на тебе: справедливый калмык!

— Я так тебе сказать, Константина, калмыцкий закона сурова: есть степь, есть зной, есть лошадь, есть плётка-камча, а твой жалкий слеза и мягкий душа — всё далёк от нас.

— Ого, да ты — садист! — обругал я Колю. — А ну, дай сигарету!

Дворник улыбнулся:

— Бери-ка, пожалуй. Я — не садиста, Коля — правильный калмыка.

Он дал мне прикурить, я затянулся и поплыл ещё больше:

— Да чёрт с тобой, будь себе на здоровье справедливой и правильной калмыкой! Но ты должен быть ещё и зоркой калмыкой! — я нагнулся ближе к нему и потаённо прошептал. — А теперь скажи: ты мою жену с кем-нибудь видел около нашего дома?.. Только правду…

— Э-э-э, — протянул Коля и внимательно поглядел на меня, будто что-то заподозрил. — Э-э-э, Константина.

Он ответил не сразу, и от этой паузы мне стало ясно, что дворник видел немало. Коротким и точным щелчком пальцев он сбил огонёк сигареты и положил окурок на край скамейки, затем взял огурец, откусил половину, моментально схрупал, кинул вдогонку недоеденный кусок черняшки и только теперь сказал:

— Я, Константина, очень видать твой Оля с кем-нибудь. Видать-видать.

— С кем?!. Говори, не тяни!

— С твой папа.

— Часто?!.

— Частенько бывать.

— Ну и как «бывать»?!. — нетерпеливо спросил я. — Как?!.

— Иногда бывать из подъезда выходить рядом друг с дружка, в папин машин садиться, уезжать шибко быстро.

— Утром?!. — перебил я.

— Бывать утро уезжать и день уезжать, а бывать вечер приезжать.

— Значит, — задумчиво протянул я, — вместе уезжали утром и днём, а иногда «друг с дружка» приезжали вечером?.. Значит, подружились, говоришь?..

— Наверна так, так-так, — утвердительно кивнул Коля.

— Чего «так-так»?!. Ты что, точно знаешь?!.

— Э-э-э, Константина, — и он мягко погрозил пальцем, улыбнулся, — ты спросить меня: видать ли я Оля с кем-нибудь? Я сказать тебе: я видать с твой папа, а больше Коля не знать. Про дружба Коля ничего не знать.

— Да откуда тебе действительно знать… ты свечку не держал… А не помнишь, сколько раз видел?..

— Помнишь, конечно. А тебе какая месяц нужно?

Я ошарашено поглядел на него, и мои глаза должно быть округлились:

— Ну, ты даёшь, Коля-калмыка! По месяцам помнишь?!.

— Конечно, — ответил он просто.

— Ну и ну! — помотал я головой, но скорее не оттого, что Коля помнил всё по месяцам, а именно оттого, что эти поездки отца с моей Оленькой насчитывали огромный срок. — А ну, скажи хотя бы за прошлый месяц и за этот тоже!

— Значится так, прошлая месяц: пятый числа, десятый числа, девятнадцатый числа, тридцатый числа. Эта месяц: седьмой числа и пятнадцатый числа.

Я несколько секунд помолчал, пристально глядя на Колю, а потом показал на бутылку:

— Налей-ка:

Он быстро плеснул остатки водки.

Я жадно, в какой — то спешке схватил свой стакан, выпил, отломил корку чёрного хлеба, занюхал и продолжил:

— А как же ты числа запомнил?!.

— Природа помогай. Пятый — дождь сильный шла, весь двор море — море был. Десятый — спина чтой-то шибко стонай. Девятнадцатый — воздух очень зимой пахнуть. Тридцатый — мёртвый ворон в мусор попался. Седьмой — вся облака в небо был хорошо на степной кобыл похож. Пятнадцатый — первая снег случайно летай.

— Ну и ну! Ты чего, чудотворец калмыцкий, по вехам живёшь что ли?!.

— Вехам-вехам. Калмыки тесно с природой жить, она давай нам вехи, а мы сильно-сильно запоминай всё.

— А может отгадаешь, где я-то в то время был, а?!.

— Э-э-э, не можно гадать, это не гадалка, — Коля помотал головой, а потом залпом махнул свою водку.

— Ага-а-а… — вспомнил я, — наверное, я уезжал на машине на дачу… Много раз уезжал с самого ранья и до самого поздна… помню, отвозил мастерам деньги, проверял работу, ездил с ними за досками, блоками, шифером… А раза два мотался на машине в Подольск за архивом… для газетной статьи… статья о подольских курсантах… Вот эти самые числа и есть! Точно! Точно! А ты помнишь что-нибудь необычное в те моменты, когда они были вместе?!.

Коля доел огурец и ответил:

— Помнишь-помнишь. Когда приезжать поздно вечер, Оля часто выходить из папин машин с большим цветочка, много-много цветочка, папа выходить с огромным торта, пузатый шампанский и целовать Оля в щёчка!

Я взял пустую бутылку и начал нервно крутить:

— В щёчку, говоришь?!. Ты ошибся! В губы!

Он вдруг усомнился:

— Хотя… во двор темнота спускался, я мог щёчка ошибка видеть… но целовать точно.

— Суду всё ясно! — я так крутил бутылку, что готов был швырнуть в темноту, но не швырнул, а только резко спросил. — А где водка?!. Всё что ли?!.

— Всё, однако. Сбежать?

— Сбегай! Только быстро! Чёрт возьми, сначала так хорошо взяло, а потом сразу пропало!

— Щас-щас, — успокоил он. — Ты второй бутылка выпить, и сразу тебя сильно взять и совсем не пропадать.

Как только Коля цапнул деньги, я слегка попридержал их в руке и похвалил его, глядя в раскосые глаза:

— А тебе в Царской России цены бы не было как дворнику-доносчику и на заре Советской милиции тоже! Ты очень лихо всё запоминаешь!

— Э-э-э, зачем доносщика? — он вроде обиделся. — Зачем Царский Росий, зачем Советский мент? Коля честный калмыка. Ты честно спрашивать, я честно отвечать.

— Ладно-ладно, не обижайся, я же по-дружески! Давай, беги! Хочу ещё выпить, очень хочу-у-у!..

Я вошёл в подъезд неровным ломаным шагом, вцепился рукой за периллы, с большим усилием поднялся к лифту и нажал чёрную кнопку вызова. Пока спускалась кабина, я пьяненько бурчал под нос, глупо дразня самого себя и тыча в лицо скрюченную фигу:

— На тебе, Костик — мобильный джойстик! На тебе, Костик — ржавый гвоздик! На тебе, Костик — крысиный хвостик!

Дверцы лифта открылись, моё тело ввалилось, прижалось спиной к стенке, а затылок откинулся назад. Постояв так несколько секунд и глядя на жёлтый глаз верхней лампы, я вдруг издал грозный, звериный рык и со злостью вдавил кнопку девятого этажа, кабина дёрнулась и поехала наверх.

Когда я вылез на площадку, тут же достал ключ из кармана, вытянул далеко вперёд руку и примерился к замку, однако, в замочную скважину не попал. Но второй раз оказался удачным — я открыл дверь, и сразу до меня долетела с кухни громада басистого хохота, а следом за ним журчанье тонкого и нежного смеха.

Мои дальнейшие поступки определились моментально: я прикинулся больным и сильно закашлял, хрипя «простуженным горлом», хлюпая «мокрым носом», сгибаясь пополам и хватаясь за голову — получилось вполне натурально.

— Костик, Боже мой, что с тобой? — спросила испуганная Ольга, выходя из кухни и держа в руке надкусанное яблоко. — Заболел?

— Ага… заболел… — и для пущей правды я выдал такую тираду кашля, что даже чихнул естественным образом.

— Милый! — пожалела она и кинулась ко мне с распростертыми руками, — Дай поцелую!

— Не-е-ет!!! — заорал я и шарахнулся в сторону от предательского поцелуя Иуды. — Не подходи-и-и!!!

На мой крик выскочил отец, и вместе с Ольгой очумело уставился на меня.

Сквозь пьяный туман я каким-то трезвым остатком сознанья вдруг понял, что надо бы скрыть свою неприязнь и не гнать бурю ревности в таком хмельном состоянии:

— Не подходи, — тихо сказал я, исправив положение. — Никаких поцелуев, у меня высокая температура. Ты заразишься, Оленька, и все твои репетиции и поездки пойдут насмарку. Ты этого хочешь?

Ольга замахала руками, в её глазах появился ужас, и она пропищала:

— Что ты! Что ты! Не дай Бог, тогда — конец!

— Вот и я об этом. Ты лучше немедленно возьми марлю, сделай повязку и спрячь свои губки вместе с носиком, — а потом я всё-таки не выдержал, затряс на неё кулаками и снова заорал. — И берегись меня!!! — по поводу «берегись» я, по-моему, определённо переборщил, но она не поняла.

— У него явная температура, — сказал отец.

— И водкой пахнет… — Ольга принюхалась и стала издали внимательно разглядывать меня. — Костик, да ты же… ты же пьян…

— Да! Выпил пару стаканов водки с перцем, меня хорошо продрало, и сейчас надо спать! — и я по стенке словно каракатица начал осторожно пробираться к двери, обходя стороной отца и Ольгу, я выглядел при этом смешно и нелепо.

Отец хмыкнул и всплеснул руками:

— Кто же тебя так споил, сын мой?!.

— А вот ты напрасно хмычешь! — и я многозначительно ткнул пальцем в его сторону. — Напрасно! Ты тоже можешь заразисся, а потом заразись её!

«Страшный кашель и насморк» стали меня опять душить и корёжить, а дрожащие руки хватались за грудь и за голову.

— Его срочно надо в постель! — всполошилась Ольга.

— Срочно!!! — орал я. — Но только не с тобой!!! Я лягу в кресо подальше от тебя!!! Разложить мне кресо!!!

Они заспешили в комнату, разложили кресло, достали простыню, подушку, толстое ватное одеяло, и при этом отец никак не мог уняться, смеясь и хмыкая:

— Ну, надо же, ёлки-палки, пошёл проветрить гениальные мозги, а сам нажрался как последний дворник да ещё простудился. И где только успел?!.

— Я не жрался как поседний дворник!!! Я лечился наррродным методом!!!

— Господи, ему надо выпить горячего молока и сильных таблеток! Чего тянуть-то?!. — предложила Ольга.

— Да какой там «молока и таблеток»! У него водка с перцем кишит и бродит, сразу всё насмарку вывернет!

— Пока мы будем разбираться, Юрий Семёныч, я действительно заражусь!

— Так иди отсюда подальше, вон — в мою комнату или на кухню! Я быстро уложу его и приду!

— Осссавьте меня в покое и не дышите моими бациллами!!! Я сам уложуссс!!!

Ольга, наконец, стремительно исчезла за дверью.

Я скинул ботинки, сорвал с себя куртку, кофту, джинсы, рухнул на своё «больничное ложе», накрылся с головой одеялом и замер.

Отец быстро поднял вещи с пола и вышел из комнаты.

В тяжёлом мучительном сне, удивительно похожем на явь, мне опять привиделось, что со страшной скоростью падаю в глубокую, тёмную пропасть и могу неминуемо разбиться, но конца полёта и смертельного столкновения с землёй я никак не мог ощутить — всё падал и падал, а в ушах звенели вопросы:

— Как?

— За что?

— Когда?

— Почему?

— А может разбиться?

— Почему так долго лечу?

— Давай, быстрей!

— Нету быстрей! — раздался над ухом голос дворника. — Твоя ещё дого летай будет, потому как третий бутылка ты не выпил!

— Как не выпил?!. Только что выпил!

— Тогда срочно пей четвёртый бутылка! — приказал голос дворника. — А вот тебе закусь: ржавый гвоздик и крысиный хвостик!

Холодный пот прошиб меня с головы до ног, заставил вскочить как сумасшедшего и сесть, тяжело дыша. Казалось, во сне я опьянел ещё больше и по началу никак не мог понять, где нахожусь, протёр ладонью лицо, закрыл один глаз, сощурил другой и осмотрелся.

Стрелки настенных часов в моей комнате уже предвещали ночь — 23:45.

Горел торшер.

Ольги не было.

Её отсутствие толкнуло меня на откровенный шпионаж. Превозмогая круженье в голове, я встал, накинул на себя одеяло, удержал равновесие и осторожно шагнул в коридор.

Ничего кроме шума воды, хлеставшей в ванной комнате, до меня не долетало, и я тихо двинулся туда, держась за стенку, но дверь оказалась незакрытой, и никаких сексуальных возгласов оттуда не доносилось, я вошёл и увидел пустую ванную. Но вдруг эти страстные вопли, которые ожидал я слышать здесь, раздались именно из отцовской комнаты.

Я скользнул к его закрытой двери и прилип к ней ухом: два голоса, мужской и женский, сливались в единый поток безудержного наслаждения. Не медля ни минуты, я двинул плечом по двери и влетел к отцу.

Он валялся на диване в своём неизменном халате и смотрел телевизор, где шла любовная сцена из какого-то фильма: волосатый и страшный монстр лежал на юной обнажённой красавице, целовал её в губы, плечи, грудь и давил-давил своей грубой массой, она охотно принимала плоды его бешеной страсти, извиваясь под ним.

Услышав стук распахнувшейся двери, отец резко повернулся ко мне:

— А-а, сын мой? — он взял пульт и убавил звук. — Как здоровье? Ты перестал бушевать?

Я огляделся, хотя и так было видно, что отец в одиночестве.

— Горло болит, — соврал я и специально покашлял, — глотать больно, грудь заложена, голова замучила.

— Да-а-а, — протянул он и снова упёрся в телевизор, где любовная сцена уже кончалась, — эка тебя прихватило, сын мой! А как водочка? Протрезвел немного?

— Немного. А где Ольга?

Отец удивлённо воскликнул:

— Ого-о! С каких пор свою Оленьку ты стал называть Ольгой? Отчего такая немилость?

— Болею, — мои вопросы и ответы были сухими и жёсткими.

— Лечись, сын мой. Нездоровы бывают только дураки и развратники.

— Не ко мне, не по адресу, — и я поймал себя на мысли, что ужасно ненавижу его комнату, его картины, эскизы, головы из пластилина, телевизор, диван, его вальяжную фигуру, полосатые носки на ногах.

— Ладно-ладно, — успокоил отец, — я не к тебе, я вообще сказал, что за здоровьем надо следить. А твоя Ольга час назад уехала к маме и верно сделала, а то правда заразится и заболеет, а ей через день уезжать.

— Куда?

— Как «куда»? Ты чего, не знаешь? А-а-а, ну да, конечно… тебе сегодня вечером трудно было объяснить, она не стала… — отец выключил телевизор, сел на диван и взъерошил густую длинную шевелюру. — Едет в Астрахань на спортивные сборы к матушке Волге. Ты утром позвони, она просила.

Отец поднялся, размял плечи, вращая длинными руками, и добавил:

— Да, кстати. Я тоже отбываю, только в Питер к матушке Неве. Открытие грандиозной выставки скандального Миши Саенко, приглашён как самый почётный.

— Когда?

— Завтра двину после обеда на своём «мустанге». Там, конечно, задержусь немного — махнём потом на природу, пикничок, шашлычок, сам понимаешь.

— А Ольга надолго?

— На дней пять или четыре, не помню, позвони утром, она скажет. Вот так, сын мой, выздоравливай, трезвей и будь хозяином, тебе не впервой. Ты у нас к столу прирос потому как писатель, а мы — птички разлётные. Ладно! Пойду, искупнусь и спать!

Отец зевнул и зашагал в ванную комнату, стал с удовольствием там плескаться и фыркать.

Я хотел как можно быстрей покинуть его «вонючую» берлогу, развернулся к выходу и случайно наступил на открытый тюбик красной краски, валявшийся на полу. Жирная струя пульнула в дверцу шкафа и повисла густым подтёком, до страшной реальности похожим на сгусток крови…

— Московское время девять часов сорок минут, — объявил по радио безразличный голос диктора. — В эфире программа «Облака», программа о заключённых, для заключённых и о том, как не попасть в тюрьму.

Я раздражённо выключил радио, вернулся к рукомойнику, где лежало мокрое полотенце, слегка отжал его, обвязал голову, подошёл к окну, за которым давно начался новый день, распахнул форточку и сел за кухонный стол.

Передо мной лежал раскрытый журнал — справочник «Жёлтые страницы», стояла большая чашка заваренного чая и домашний телефон.

Я шумно отхлебнул несколько глотков, уверенно взял трубку и набрал номер.

— Здравствуйте! — сказал немолодой женский голос. — Комитет по спорту города Москвы!

— Здравствуйте, — ответил я и соврал, опять соврал, но так нужно было для дела. — Газета «Спортивная Москва».

— Очень приятно! Слушаю!

— У нас в работе большая статья о сборной Москвы по художественной гимнастике, и мы бы хотели уточнить город, куда на днях уезжают девушки. Новгород или Астрахань?

— Минуту! — голос исчез и довольно быстро появился снова. — Алло!

— Да-да.

— Знаете, вы ошиблись! Девушки сборной по художественной гимнастике пока никуда не едут! Они в Москве!

— Что вы говорите?.. А когда?..

— Где-то в середине января едут в Сочи на генеральные сборы!

— Сучка! — непроизвольно вырвалось у меня, и на том конце сразу запикали тревожные гудки.

Я повесил трубку, не повесил, а шмякнул, отвалился на спинку стула и повторил:

— Ах, сучка! — горькая правда глядела мне в лицо, и стало невероятно тошно.

Резко заголосил телефон.

Я не стал брать трубку, а нажал кнопку громкой связи.

— Да…

— Костик, привет! — звонко раздался Ольгин голос на всю кухню. — Чего не звонишь?!. Тебе папа не сказал?!. А ну-ка, дай его, я щас ему…

— Сказал-сказал… и в магазин вышел…

— А чего не звонишь?!.

— Хотел… только что…

— Костик, я у мамы!

— Знаю…

— Костик, так лучше будет! Не дай Бог — заболею, а мне завтра вечером уезжать!

— Знаю…

— Ничего ты не знаешь! Нам самим сообщили про эту Астрахань в самый притык, обалдеть можно!

— Знаю…

— Ты лечишься?!.

— Знаю…

— Чего «знаю»?!. Чем лечишься?!.

— Знаю чем…

— Ты там спишь, что ли?!.

— Да…

— У тебя температура?!.

— Да, у меня сейчас температура, и я сплю с ней…

— Ну и чудной же ты, Костик! С тобой нельзя поговорить, ты никак не выспишься после этой водки! Я хотела объяснить, чем тебе питаться без меня, а ты… ладно, выспись и позвони! Люблю-целую! — и дала отбой.

Я выключил громкую связь, снова поднял трубку, вытащил лист бумаги, лежавший между страницами журнала, стал быстро набирать номер, и после второй попытки отозвался мужской голос:

— Аллё!

— Здравствуйте. Это союз художников Петербурга?

— Да, САНКТ-Петербурга! — акцентировал он.

— Спасибо, буду знать… — ответил я грубовато, но по-другому ответить не смог. — Скажите… пожалуйста… где и когда пройдёт выставка Михаила Саенко?

— Одну секунду! Саенко-Саенко… — в трубке зашуршали бумаги, и мужской голос сказал. — «Белый зал Бажанова», улица Марата, дом 72, метро «Лиговская»! Презентация для приглашённых гостей и аккредитованной прессы через два дня — двадцать первого ноября в тринадцать часов! Для общего посещения выставка открыта с двадцать второго ноября по двадцать второе декабря, с десяти утра до десяти вечера!

— Благодарю! — радостно крикнул я и даже вскочил с табурета. — Ах ты, сучка! Ах ты, сучок!

В эту секунду мне казалось, что я разоблачил их обоих, поймал на откровенной лжи. Я хлебнул пару глотков чая и устремился в комнату, держась за голову.

Там на диване красовался разложенный рисунок на листе ватмана, закреплённый по углам подушками, и мои глаза с невыносимой болью ещё раз поглядели на обнажённые прелести моей девочки, которые стали доступны — УВЫ! — не только мне. Я рванул лист ватмана, свернул его и закинул под диван, а потом помчался в ванную комнату и открыл сильную струю душа…

Моя тёмно-вишнёвая «Honda» подлетела к ступенькам старого особняка с большими светлыми окнами.

Я вылез из машины и торопливо направился ко входу, по обе стороны которого пестрели на стене названия книжных, журнальных и газетных издательств, открыл дверь и вошёл.

Охранник, стоявший около тумбы, приподнял руку, требуя пропуск, я вынул «корочку», показал на ходу и заспешил по лестнице.

Кабинет с яркой табличкой ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР Е. А. ПЧЕЛИНЦЕВ был приоткрыт, я стукнул пару раз и шагнул туда.

Увидав меня, редактор проявил неподдельный восторг, приподнялся из — за стола и протянул руку:

— Привет-привет! Проходи, Константин Юрич, садись! — он был приятный мужчина, с приятным тембром голоса, в очках с тёмной роговой оправой и чуть старше средних лет. — Ну, как там «Чай»… из китайской росы?..

— Потихоньку зреет, — ответил я, но думал совсем о другом.

— К нашему сроку созреет?

— Созреет, Евгений Саныч.

— Мне нравится твой оптимизм, Константин Юрич, нравится ещё с первых ранних рассказов. Давай-давай, так держать. Я верю в твои способности, если хочешь — в талант.

— Зазнаюсь. Не боитесь?

— Нет, не боюсь.

— Спасибо, Евгений Саныч.

— Ты представляешь, меня художники из редакции просто одолели, продохнуть не дают, им так нравится твоя тема и китайский колорит, что прямо рвутся работать и ждут тебя. «Когда?» да «когда?», замучили, буквально очередь стоит. Я тяну резину, потому что был разговор о твоём отце, сам понимаешь. Как он, возьмётся?

— Он-то может и возьмётся, но… я пока не знаю… не решил с ним… немного подумаю, Евгений Саныч…

— Конечно, подумай — время терпит.

— Я, кстати, по этому поводу и приехал, — моему вранью опять не было предела. — Хочу в Питер смотаться, там открытие выставки одного интересного художника, очень рекомендовали, очень, Евгений Саныч. Хочу взглянуть относительно своего романа.

— А кто такой?

— Михаил Саенко.

— Саенко? — он подумал, но не вспомнил. — Нет, не встречал, а с книгами работал?

— Да опыт есть. И вообще неординарная фигура.

— Почему бы и нет, смотайся, взгляни, присмотрись, потом расскажешь. Я только «за». От меня что надо?

— Аккредитацию от редакции.

— Без проблем. Когда?

— Срочно!

— Во как!

— Да, всё по часам и даже минутам, Евгений Саныч!

— Молодец, правильно работаешь! — он взял трубку телефона и набрал номер. — Зоя, к тебе сейчас подойдёт наш автор Константин Юрич Ларионов! Да-да! Ему срочно нужна аккредитация в Петербург, он всё расскажет! Оформишь, и я подпишу! Давай, милая, оставь все дела и — срочно-срочно!..

Моя очередь у кассы вокзала подошла довольно быстро, и я по-солдатски отчеканил:

— Петербург! Вечер! Сегодня! Один!

Кассир пробежала глазами по страницам компьютера и чётко ответила:

— Плацкарт! Отправление — 23: 30! Прибытие — 07: 40!

— Только плацкарт?!.

— Да!

Я секунду подумал, хотел уже взять, но всё же спросил:

— А что завтра?!. Пораньше и побыстрей!

— Сверхскоростной САПСАН! Отправление — 07: 30! Прибытие — 11: 30! В пути четыре часа! Места — сидячие, мягкие!

— Беру! — согласился я и вынул деньги…

Сверхскоростной САПСАН мчался с дикой скоростью. Все близкие к окну предметы сливались в единый мелькавший трубоскоп: где там деревья, где там столбы, где там светофоры — углядеть было невозможно, даже дальние дома и постройки пролетали мимо в одно короткое мгновенье.

Я утопал в удобном мягком кресле у самого окна. Моим соседом был пожилой мужчина — седой, благообразный, хорошо и чисто одетый. Он листал газету с броским названием «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

— Ураганная скорость, правда?!. — с восхищением сказал он, повернувшись ко мне.

— Смерч, — задумчиво ответил я.

— А всё-таки не то и не другое, скорее — торнадо!

— Слишком жестоко.

— А ваш смерч — не жестоко?!.

— Да, конечно, но торнадо безжалостней.

— А мы с вами едем, молодой человек, именно на таком безжалостном звере!

— Серьёзно? — спросил я всё так же задумчиво и пространно.

— Абсолютно! По секретной инструкции САПСАНА машинист не имеет права тормозить, увидав кого-нибудь впереди: сонных тупых коров, глупых людей, застрявшие машины! Вот так!

— И что, сносит?

— Убивает! Скорость настолько велика, что если сделает тормоз при таком сумасшедшем полёте, вагоны сразу вздыбятся и — с рельсов долой, а везёт огромное количество людей! Разве можно сравнить жизни четырёх коров, двух нерадивых людей или застрявшую машину с тысячами жизней в этих вагонах?!.

— Не знаю, нехорошо как-то, сигналить надо.

— А как же — сигналит, обязательно сигналит за множество метров, но если результат нулевой — убивает!

— Как-то бесчеловечно и трагично.

— Цель, молодой человек, оправдывает средства!

— И что это за цель, если на пути к ней надо убить милых животных, несчастных людей, споткнувшихся на шпалах, или разорвать застрявшую между рельсами машину?

— Цель — доставить нас вовремя живыми и невредимыми за те немалые деньги, которые мы заплатили! По статистике в таких скоростных поездах едут исключительно деловые люди, у которых неотложные встречи, решение важнейших вопросов, и порой целый час опоздания: какой там час, полчаса могут испортить все отношения с партнёрами, поверьте! И неужели тормозить во имя спасения рогатой Милки или пьяного Борьки, чтобы искорёжить наши вагоны, наше драгоценное время или хуже того — наши жизни?!. Всё это мешает развитию и движению цивилизации, если хотите!

Его философия, не лишенная смысла, задела меня, и я невольно стал перекладывать её на свою гнусную историю, на свою цель путешествия, которая должна оправдывать любые средства.

— Вот вы — молодой человек поехали сегодня на сверхскоростном САПСАНЕ, значит, спешите куда-то?!.

— На презентацию выставки.

— Для вас это важно?!.

— Архиважно.

— Вот! Архиважно! Теперь представьте: машинист спасает бурёнку и забуревшего пьяного мужичка, а наш поезд — под откос, в поле, и мы с вами проваляемся в этом поле до тех пор, пока уже пройдут двадцать ваших презентаций, и вы ничего не увидите, и никого не встретите! Такой вариант пойдёт?!.

— Нет, такой вариант не пойдёт! — я даже занервничал. — Мне некогда валяться! Мне срочно надо в Питер!

— Тогда ответьте: убить машинисту корову и того пешехода?!.

— Получается, что убить! Определённо убить и мчаться, мчаться, мчаться в Питер! — и вдруг взволнованно спросил, совершенно не стыдясь, что выгляжу с этим вопросом должно быть очень глупо. — Скажите, вы случайно не знаете, у Московского вокзала, куда мы сейчас приедем, есть прокат фотоаппаратов, а?!.

Санкт-Петербург меня встретил холодной, промозглой погодой, когда я сошёл на открытый перрон Московского вокзала.

Перейдя площадь Восстания, я зашагал прямо в сторону гостиницы «Октябрьская», которая стояла на пересечении Невского и Лиговского проспектов…

— Скажите, пожалуйста, а есть в городе прокат фотоаппаратов? — спросил я девушку, оформлявшую меня в гостиницу. — В Москве об этом совсем не думал, а тут понадобился.

— У нас в гостинице есть, — ответила она и положила на стойку рецепшена мой паспорт, карточку гостя и ключ с номером комнаты, — пойдёте по этому коридору и направо, за прокатом автомашин и турагентством сразу будет прокат фото- и видеотехники.

— Спасибо, девушка! — я даже удивился такому быстрому решению вопроса. — Вы себе представить не можете, как неожиданно иногда нужен фотоаппарат! До того нужен!..

Я вошёл в свой гостиничный номер с фотокамерой на шее, дорожной сумкой на плече, перекошенной бейсболкой на голове и был, наверное, похож на героя-папарацци — немного утомлённого, голодного, но довольного тем, что всё готово к предстоящему сложному дню.

Кинув сумку на тумбочку и положив на стол фотокамеру с тонкой потрёпанной брошюрой «Инструкция по применению», я тут же упал на застеленную покрывалом кровать и закрыл глаза…

Ужасно-противные мысли скакали в голове и стучали по вискам, словно кулаки по стене, когда я на следующий день в двенадцать часов пятнадцать минут стоял на улице Марата с тем же фотоаппаратом и прикрученным к нему длиннофокусным объективом.

«А вдруг он здесь один? А где она? Она вполне может веселиться с другим хахалем в той же Москве, а не с отцом. Постой — постой, тебя не туда понесло, а как же обнажённый рисунок? Вот именно — рисунок. Глупо, она может быть только здесь, с ним. Если отец рисовал её обнажённой, значит, обязательно был момент полного откровения — шампанское, поцелуи, разложенный диван. Мы знаем этих художников, рисующих молоденьких девушек без трусиков и лифчиков, они все до единого „падки к сладким пирожкам“ — Шекспир… Чёрт возьми, при чём тут Шекспир? Короче, подлый отец приручил Ольгу к себе, и она здесь, с ним. Они вместе придумали Астрахань, которая оказалась Питером для двоих, постелью для двоих, „вокзалом для двоих“ — Рязанов… Чёрт возьми, при чём тут Рязанов? А если отец один?».

Моя шпионская дозорная точка была неплохо скрыта тонкими деревьями на той стороне улицы, откуда я следил за красивым особняком «Дома Бажанова» в стиле северного модерна. На фасаде здания висела очень скромная по исполнению, но как бы двусмысленная по содержанию афиша, которая предвещала необычное явление:

Я вскинул фотоаппарат, примостил к нему глаз, точно по инструкции навёл объектив на резкость и нажал кнопку затвора, сделав снимок общего вида «Дома Бажанова» с этой самой афишей.

Приглашённый элитный народ постепенно прибывал, он был одет разношёрстно: кто-то изысканно, даже классически, кто-то — в джинсах, джинсовых куртках, слегка потёртых кожанках, но со вкусом самой лучшей рекламы глянцевых журналов.

Отца с Ольгой среди них я пока не заметил.

Дорогие иномарки, среди которых не было ни одной машины «Land Rover», уже не помещались вдоль здания и стали парковаться через улицу с моей стороны, откровенно мешая моему наблюдению, и я решил немедленно перейти дорогу поближе ко входу.

Но стоять у входа и крутить головой было рискованно и опасно, потому что все гости стекались сюда, и я мог открыто засветиться. Надвинув козырёк бейсболки на глаза, опустив лицо к своей фотокамере, будто наблюдаю за счётчиком плёнки, я влился в общую массу, вошёл вовнутрь здания и тут же попал в перекрёстный сквозняк обрывочных фраз, говорили кто о чём. О японских красках на тигровом жире. О стиральной машине, безжалостно рвущей в клочья дорогое бельё. Об открытии международной выставки автомобилей будущего. О гадкой сиамской кошке, которая писает в тапки приходящих гостей. Об уникальной галерее художника — дельфина в Севастополе. О любимой певице Путина, которая родила два часа тому назад, но… по-моему… не от Путина, я толком не расслышал.

Охранный пост был серьёзным и внушительным. Один из четырёх стражей порядка внимательно изучил мою аккредитацию, заглянул под козырёк бейсболки, вернул мне документ и пропустив дальше.

Ожидая свою очередь в гардероб, я зорко оглядел просторное фойе — отца с Ольгой здесь вроде бы не наблюдалось.

Как только я получил гардеробный номерок, ко мне быстро скользнул молодой стюард и предложил шампанское на подносе. Я молча отказался коротким движением руки и поспешил по ступенькам, ведущим в какое-то помещение.

Это был огромный и ярко освещённый мраморный зал с длинными столами, покрытыми ослепительно белыми скатертями. На столах красовалась щедрая «поляна» бутылок, закусок, всевозможной горячей еды, фруктов, овощей, фужеров, рюмок, чашек и пузатых самоваров.

В конце зала виднелась широко распахнутая большая резная дверь, ведущая в смежное и самое главное помещение, откуда бросались в глаза очертания картин.

Мраморный банкетный зал имел четыре высоких и витых колонны, которые стояли в каждом углу и достигали потолка, украшенного весёлой мозаикой, к одной из таких колонн я очень удачно пристроился сбоку и как бы спрятался, но при этом хорошо видел и вход, и длинные столы, и открытую дверью картинной выставки.

«Мои коллеги фотографы», которых здесь наблюдалось с огромным избытком, работали иначе: ходили смело по залу, трещали затворами и блистали вспышками ламп, у них — другая цель.

Я же не спешил, ждал, немного волновался, но был весь внимание.

Тысячи жадных губ — мужских и женских — полоскались в бокалах шампанского, рюмках водки, коньяка, виски и вина. Миллионы зубов молотили салаты, терзали куриные ножки, телячьи грудки и прочее, прочее.

Народ прибывал и прямым ходом окружал желанные столы.

В этом океане беспредельного питья и еды я никак не мог отыскать два нужных мне объекта: отца и Ольгу. Неужели ошибся?

И вдруг — чёрт возьми, наконец-то — со стороны картинной выставки вальяжно вошёл в мраморный зал мой отец с бокалом шампанского, на нём аккуратно сидел чёрный кожаный костюм, пиджак был расстёгнут, и под ним ярко горела жёлтая рубаха. По правую руку отца семенил толстый, лысый мужчина и курил сигару, по левую — размеренно шла худая и стройная женщина очень похожая на Ирину Хакамаду. Отец увлечённо о чём — то рассказывал, бурно жестикулировал, и через край бокала плескалось шампанское.

Ольги с ним не было.

Я вскинул фотоаппарат и вспомнил инструкцию: навёл на резкость и щёлкнул затвором, длиннофокусный объектив позволял снимать достаточно крупно, не смотря на то, что человек находился достаточно далеко.

Все трое неспешно подошли к столу, лысый толстяк взял бокал шампанского, сунул в руку «Хакамаде», поднял свой, и они чокнулись.

Моя фотокамера снова примостилась к зоркому глазу, и снова щёлкнул затвором.

Увы, Хакамада оказалась ненастоящей, я точно разглядел, это был двойник.

И вдруг — чёрт возьми, наконец-то — по залу в сторону отца и его друзей шла… не шла, а порхала… не порхала, а струилась лёгким ветерком в голубом щёлковом платье моя Оленька — свеженькая, чистенькая, похожая на очаровательную живую куколку.

«ОПАНА!» — громко пропела моя душа. — «ВОТ ОНО! СЛУЧИЛОСЬ! ВСЕ В СБОРЕ!», — я резко поднял фотоаппарат и был наготове, ожидая интересного, разоблачительного кадра.

Подлетев к отцу, Ольга запросто положила руку на его плечо, а лысый толстяк услужливо протянул ей бокал шампанского.

Я быстро щёлкнул затвором.

Секунда — и отец нежно поправил Ольгины волосы, упавшие на лоб, а потом что-то очень лестное сказал в её адрес.

Я в диком ужасе дрогнул всем телом, но сдержался и снова щёлкнул.

Дальше — хуже… для меня, для компромата — идеально.

Продолжая явно хвалить Ольгу, отчего та игриво смущалась, отец взял и надолго присосался к её в щёке.

Я вовремя успел, и кадр был сделан.

Утончённая «Хакамада» дружелюбно улыбнулась Ольге, о чём-то спросила, та охотно ответила и мягко положила ладошку на грудь отца, он засмеялся и тепло прикрыл Ольгину руку своей широкой «граблей».

Я тут же снял эту милую сценку.

Довольный отец смеялся, а Ольга протянула к нему губки хоботом слоника, ожидая прикосновения его губищ. Какой кошмар!

Но я снимал и снимал, компромат набирался довольно успешно.

К весёлой компании теперь подошёл мужчина очень похожий на Владимира Жириновского, пожал руку отцу, поцеловал дамам пальчики, подхватил лысого дядьку под локоть и повёл его в картинный зал.

Поскольку я всё время смотрел в объектив, то сразу заметил — Жириновский был тоже ненастоящий, а двойник.

Отец с Ольгой повернулись спинами, и лиц не стало видно, он привычным жестом крепко обнял её за талию, притянув к своему бедру, и они вышли из кадра.

Я щёлкнул затвором, а мои зубы скрипнули до боли.

Народ резко бросил трапезу, хлынул за «Жириновским» и лысым дядькой, отец с Ольгой на время потерялись.

Мраморный зал пустел, и я последовал за всеми, стараясь прятаться за спины и пробираясь то вправо, то влево в поисках своих «подопечных», а передо мной невольно стали открываться живописные «шедевры» Михаила Саенко.

Это были двухметровые картины, исполненные маслом и обрамлённые резными полированными рамами. На них блистали в полный рост и в полной наготе известные политики, певцы, актёры, телеведущие и спортсмены: «Ирина Хакамада», «Владимир Жириновский», «Филипп Киркоров», «Ирина Салтыкова», «Максим Галкин», «Екатерина Андреева», «Светлана Хоркина», «Виталий Кличко». Глаза разбегались. Часть персонажей огромных полотен откровенно стеснялись и прикрывали свои потаённые прелести то руками, то лёгкими платочками, то осенними пожелтевшими листьями, то круглыми блюдцами, то фужерами или чашками. Другая часть была полным бесстрашием в своём обнажённом обличии.

Толстый и лысый дядька с сигарой в зубах должно быть оказался самим Михаилом Саенко, потому что каждый второй пожимал ему руку и говорил что-то хвалебное и приятное.

Я повернулся в сторону и снова увидел отца с Ольгой, они стояли у картины, изображавшей «Ирину Хакамаду».

Я вскинул фотоаппарат и был наготове, плечи и головы посетителей иногда скрывали от меня то его, то её, и приходилось ловить удачный момент.

Глядя на картину, отец наклонился к Ольгиному уху и что-то прошептал.

Я щёлкнул затвором и притаился.

Закончив шептать, он мягко поцеловал Ольгу в мочку уха.

Я тут же щёлкнул.

Ольга повернулась к нему и с улыбкой показала кончик язычка, она играла и веселилась — сучья змейка! Отец оскалился грозным зверем и хотел тяпнуть за этот кончик — игривый сучок!

Затвор фотоаппарата снова щёлкнул.

Теперь их руки схватились сзади «любовным замочком», а пальцы крепко сплелись.

Затвор не умолкал, щёлкал и щёлкал.

Я заметил, как Ольга замерла, потом резко обернулась назад в мою сторону и сильно забеспокоилась.

К великому счастью спина «Виталия Кличко» случайно, но вовремя закрыла меня.

— Мне кажется… где-то здесь… Костик… — испуганно и тихо сказала Ольга.

Отец удивлённо взглянул на неё и пробасил в своей актёрской манере:

— Окстись, душа моя! Да не услышит ВСЕВЫШНИЙ твоих наивных слов! Костик намертво присох к своему компьютеру, откуда здесь быть ему?!.

— Оттуда — вон из тех папарацци… Я, кажется, сейчас видела его с фотиком, а не с компьютером…

— С каким «фотиком»? Он этот «фотик» ни разу в руках не держал! Ты перепутала! Тебе почудилось, душа моя!

— Может… и почудилось… может быть…

— Успокойся и займись мной, мне это так сейчас необходимо!

— Я, по-моему, только тобой и занимаюсь, — улыбнулась Ольга, — и все вокруг прекрасно это видят.

— Вот-вот, — подхватил отец и чмокнул её в носик, — чтобы все вокруг видели! Так и надо! Очень хорошо! Но будет лучше, если станут видеть как можно чаще! Пойдём-ка взглянем на королевские прелести Ирины Салтыковой!

— Уж нет, пойдем-ка взглянем на королевские прелести Филиппа Киркорова!..

Я сидел за столом в гостиничном номере и пил четвёртую бутылку пива, опрокидывая горло «Балтики» в стеклянную кружку, а передо мной в тарелке лежали куски распотрошенной воблы. Пил, закусывал и мрачно смотрел в окно на городской Петербургский пейзаж, медленно темнеющий.

В дверь негромко постучали.

— Да-да!

Женщина-посыльная — служитель гостиницы — вошла и сказала:

— Ваш заказ: фотографии и билет на САПСАН!

— Во сколько САПСАН?

— Через два часа, в 17: 30!

— Прекрасно, спасибо, — я встал, взял большой бумажный пакет и билет на поезд.

— Ещё пива, воблы? — спросила женщина.

— Пива бутылки две.

— Сейчас будет! — и она вышла из номера.

Я быстро сдвинул в сторону пивную кружку, тарелку с воблой, пустые бутылки, нетерпеливо достал из пакета кипу фотографий среднего размера и стал раскладывать на столе.

Фотографии убили меня, я увидел в них страшную правду моего дурацкого положения. Я никогда не думал, что существует такая огромнейшая разница между тем, КАК снимаешь, глядя в окошко фотоаппарата, и тем, ЧТО получается в результате. Получилась реальная бомба, которая взорвала мои нервы.

Вот отец целует Ольгу в щёку.

А вот он нежно поправляет прядь её волос.

А тут рука Ольги смело лежит на плече отца, она с явной любовью в глазах смотрит на него.

А здесь Ольга тянет к нему губы хоботом слоника.

А вот — «Хакамада», она довольная что-то говорит отцу, а тот прижимает к своей груди Ольгину ладонь.

Здесь они сняты сзади, отец обнимает Ольгу за талию, они вплотную друг к другу.

А здесь отец скалится зверем и хочет укусить Ольгу за кончик языка.

Толстый и лысый дядька тычет сигарой в отца, а тот пальцем тычет на Ольгу, она схватила отцовский палец и хохочет.

А вот отец с Ольгой на фоне картины, он шепчет ей на ухо.

А здесь — целует Ольгу в мочку уха.

А тут она вовсю раздула щёки и дурачится, он жмёт их пальцами и смеётся.

Они снова стоят, отвернувшись спинами, их ладони скрепились «любовным замочком».

А здесь отец целует Ольгу в нос.

А вот, наконец, улица — около здания «Дома Бажанова», отец на руках переносит Ольгу через лужу к своей машине «Land Rover», она держит огромный букет цветов, а другой рукой обнимает его за шею и нежно прикасается своей щекой к его щеке.

В кармане неожиданно заиграл мобильник, я достал его и увидел, что звонит… Ольга.

— Привет! — бодро ответил я, будто ничего не случилось, а сердце заколотилось и застонало.

— Костик, привет! — раздался радостный голос — Как ты там без меня?!.

— Скучаю! Ты-то как, гимнасточка моя?!. Кувыркаешься?!.

— Ой, кувыркаюсь, не говори! Тренировка за тренировкой, репетиция за репетицией! Устала до чёртиков!

— Да-а, твой тренер видать замучил тебя, гоняет и в хвост, и в гриву!

— Это точно, Костик: гоняет и в хвост, и в гриву!

Я слушал, отвечал, а сам глядел на мерзкие фотографии, где она целовалась и обнималась со своим «тренером».

— Ты хоть к великой русской Волге ходила?!.

— Только сейчас оттуда, нам дали полчаса перерыва, и мы с девчонками были! Такая прелесть эта русская Волга… широка, глубока, стройна!

В дверь номера снова постучали, и вошла женщина — посыльная с двумя бутылками пива.

Я заспешил к ней, взял пиво и благодарно кивнул, женщина тут же скрылась за дверью.

— У тебя гости?!. Я слышу, кто-то пришёл! — озорно и весело сказал Ольгин голос. — Я ревную!

— Да нет, у нас совещание в редакции!

— А-а-а, ты как всегда погряз в работе!

— Ну да, как и ты… только ты кувыркаешься… со своим «тренером», а я нет!

— Что-что?!. — не поняла она.

— Да ничего! Говорю, что долго беседовать не могу! Когда приедешь?!.

— Через дня четыре! Я позвоню!

— Ладно! Звони!

— Всё, Костик, меня в зал зовут! Люблю, целую! А ты?!.

Сказать «люблю, целую» я не смог, а просто дал резкий отбой и заорал на мобильник:

— Тебя не в зал зовут, а в постель, сучка!

Меня всего колотило, я закрыл глаза и пытался успокоиться, но ничего не получалось, тогда я потянулся к пивной кружке, взял её, хотел поднести к губам, но рука дрогнула, и пиво плеснулось на одну из фотографий.

Я так обозлился на кружку, что в затылке до страшной боли что-то застучало с грохотом молота и наковальни, а рука размахнулась, и кружка с невероятной силой была брошена в угол комнаты.

Она ударилась о толстый плинтус и глухо раскололась.

От яростного безумия я вдруг совершенно перестал себя помнить, цапнул со стола пустую бутылку и швырнул в сторону шкафа.

Бутылка угодила в его ребро и разбилась.

Нечеловеческий гортанный хрип вылетел из груди, и вот уже вторая бутылка шмякнулась в металлическую дверную ручку.

А третья попала в большое зеркало, висевшее на стене, и густой шумный водопад стекла хлынул на пол.

Дверь наотмашь распахнулась, и ко мне ворвались дежурная по этажу и женщина-посыльная.

— Ой! Ой! Ой! — заголосили они, схватились за головы и помчались назад.

Четвёртая бутылка пива — полная и закрытая — скользнула из моей руки мощной тяжёлой гранатой, полетела точно в дальний стул и с треском расщепила его спинку.

Два здоровых парня — охранника метровыми прыжками влетели в номер, а за ними — моя посыльная, истошно крича:

— Такой был тихий, спокойный, пиво сосал, и на тебе!!!

Я хотел схватить очередную бутылку, но неслабым ударом в лицо был повален на кровать, зато успел при этом вдарить ногой прямо ниже живота одному из парней…

САПСАН мчался с дикой скоростью. Я сидел у окна с большим фингалом под глазом, утопал в кресле и устало смотрел в кромешную темноту, где мелькали огни дорожных столбов и светофоров.

Фингал очень дёргал, и я прикасался к нему пальцем, а глаза всё равно слипались, и ужасно клонило ко сну. Я задремал, и мне сразу почудилось, что стремительно падаю в глубокую тёмную пропасть, где беспорядочно сновали маленькие огоньки. Мне почудилось, что могу неминуемо разбиться, но конца полёта и смертельного столкновения с землёй я никак не мог ощутить, всё падал и падал, а в ушах звенели вопросы:

— Как?

— Почему?

— За что?

— Когда?

Секунда — вторая, и пропасть резко перевернулась, изменив направление моего полёта, и стала горизонтальной длинной дорогой с рельсами, по которой летел уже не я, а сверхскоростной поезд САПСАН.

Он гудел, визжал, свистел, но те двое — застрявшие на рельсах — замерли и не двигались.

Это был отец с Ольгой.

САПСАН приближался, и столкновение казалось неизбежным.

И вдруг стало ясно видно, что отец и Ольга совсем не настоящие, а очень здорово нарисованные на больших листах ватмана.

Безжалостный поезд прогудел в последний раз и разорвал листы ватмана, растерзал на клочья…

Я нажал пальцем чёрную кнопку звонка под номером квартиры 140, немного подержал и убрал руку.

С той стороны зашаркали тапки, мигнуло круглое окошко смотрового глазка, потом щёлкнул замок, и дверь открыла Наталья — Ольгина сестра. На ней висел длинный красный халат чужого размера, который был слабо завязан поясом. Она держала в руке большую расчёску, неспешно бороздила мокрые чёрные волосы, и гладко прилизанная голова удивительно походила на круглый мяч. На смуглом некрасивом лице не было ни грамма краски, и от горячей воды оно как бы припухло и стало ещё безобразней.

— Привет, — сказала Наталья и вовсе не удивилась моему приходу, удивилась другому. — Ого! Ты откуда такой? — и показала пальцем на мой синяк.

— С поезда… только что… — ответил я очень холодно.

Она неприятно улыбнулась, потому что некрасивые лица всегда рождают подобные улыбки, и спросила:

— Интересно, на каком маршруте раздают такие классные синяки?

— Москва — Петербург и обратно…

Я вдруг заметил, как она странно дёрнулась, а глаза-бусинки сощурились.

— Войти-то можно?

— Входи, — она шагнула в сторону, но совсем немного, почти оставшись на месте, словно в этом была какая-то игривая задумка.

Я пролез в прихожую и конечно задел Наталью — её задумка удалась, она цапнула меня за куртку, чтобы не упасть, и хитро усмехнулась.

— Тамара Петровна спит?.. — спросил я и рванул куртку из её пальцев.

— Мамы нет, она до утра в гостях, — с той же улыбкой ответила Наталья, убрала гребень в карман, облокотилась к стене и показала из-под халата смуглую ножку.

— Жаль… что в гостях…

— У тебя что-то важное?

— В общем… да…

— Скажи, передам.

Я внимательно посмотрел на неё:

— А знаешь, наверное, хорошо, что мама в гостях…

— Ты какой-то странный, Костик, и говоришь загадками, и синяк под глазом, а серьёзно — откуда он?

— Упал…

— На что? На большой кулак?

— На грабли наступил, а потом на них же упал, причём на свои собственные… Слушай, ты мне ничего более толкового не хочешь сказать?!.

— Ты о чём? — её брови вздёрнулись, но прежнее спокойствие было удивительным.

— А ты сама подумай «о чём»!

— Не пойму тебя. Может горячего чайку с дороги? Или чего покрепче? Я действительно не знаю что предложить «толкового» в двенадцатом часу ночи. Тёплую постель? — Наталья была непроницаема, её спокойствие даже нельзя было назвать «спокойствием», это был абсолютный штиль.

Я не выдержал:

— Слушай, Наталья, заканчивай! Ты прекрасно понимаешь, о чём я! Я же только что видел, как ты дёрнулась при слове «Москва — Петербург», будто с тобой кто-то недавно обсуждал этот маршрут, и ты вспомнила! Не так ли?!.

— Костик, ты действительно странный — возьми и сразу расскажи тебе, мало ли кто и что со мной обсуждал.

— Так-так, давай-давай! Можно и не сразу! — ухватился я. — Но всё-таки кто-то обсуждал?!. Этот кто-то не твоя ли сестра, а? Говори-говори! А может у них были и другие маршруты?!. Ты же в курсе всех дел, я чувствую! Тебе сестра молчать приказала, да?!. — я упорно давил на неё.

— Ты, Костик, упал не на грабли, а на телеграфный столб, — ответила она, терпеливо выслушав меня, — почему я должна вот так просто всё рассказать? За какие коврижки?

— Коврижки?!. — взбесился я и схватил её за горло всей пятернёй, но не сильно, а чуть-чуть. — Хорошо, что тебе надо взамен?!. Я сейчас в таком состоянии, что запросто могу придушить, если будешь тянуть!

А Наталья вздохнула и протянула с невероятным сладострастием:

— Наконец-то… наконец-то я чувствую твою руку… я давно хотела этого… я всегда думала: неужели эта рука так несправедливо будет ласкать только одну мою сестру?..

— Что-что-о-о?!.

— «Что-что», — передразнила она и положила свои мягкие пальцы на мою ладонь. — Дурачок, если возьмешь не за горло, а пониже, будет ещё лучше, вот что, — и она быстро скользнула моей ладонью на свою грудь.

— А ну, пусти! — крикнул я и вырвался. — А ты, погляжу, яблочко не лучше своей старшей сестры, недалеко упало от гнилого дерева!

— Я хоть яблочко, а ты лопух придорожный, на который кое-кто постоянно гадит. Я, Костик, действительно в курсе всех дел и знаю ТАКОЕ, что у тебя волосы дыбом встанут, даже представить себе не можешь, лопушок ты мой.

— И ты молчала?!. Всегда смотрела мне в глаза и молчала?!. Говори от чего у меня волосы дыбом встанут, иначе я с тобой такое сделаю!

— Ты со мной сделаешь только самое приятное, Костик, вот такие вот коврижки, — и она, развязав халат, моментально сбросила его на пол.

Передо мной во всей красе блистали райские прелести, и меня пошатнуло. Я не мог помыслить, что такое дурное лицо как у Натальи может иметь такое прекрасное тело.

— А ну, оденься! — и я отступил назад.

Она отрицательно замотала головой и кинулась ко мне с глазами полными страстного желания.

Поймав её за руки, я с трудом остановил Наталью.

— Ну вот… — растроенно сказала она, — теперь на руках синяки будут как у тебя под глазом, у меня такая тонкая кожа… — и добавила на полном серьёзе, шмыгнув носом. — Придётся сказать маме и Ольге, что ты хотел меня изнасиловать.

— Что-что-о-о?!. — я продолжал держать её.

— Не говорить, Костик? — спросила она невинным ягнёнком. — Ладно, не буду, тогда пойдем, ляжем. Ты не смотри, что я лицом не вышла, зато я очень нежная, а потом я расскажу тебе всё-всё-всё, но если не ляжешь…

— Да пошла ты к чёрту, больная! — заорал я и толкнул её от себя.

Она громко ахнула, отлетела под вешалку, там ударилась обо что-то лбом и жалобно застонала.

— К чё-о-рту-у-у!

Я схватил свою сумку, выскочил из квартиры, хлопнул дверью и рванулся по ступенькам вниз, в долю секунды оставив за спиной целых два лестничных пролёта, и вдруг замер, остановился… Мне показалось, что я услышал даже отсюда жалобные стоны этой беспомощной дурнушки и прислушался, подумав немного, а потом с размаху ударил кулаком по перилле и припустился обратно наверх. Я взлетел на этаж и вдавил кнопку звонка под номером квартиры 140.

Дверь распахнулась сразу и резко, будто Наталья ждала меня. Она плакала и прислоняла ко лбу мокрую тряпку, а красный халат был широко распахнут.

— Закройся… иначе не войду к тебе…

Наталья прикрылась, пропустила меня и заревела ещё больше.

Я вошёл в прихожую, спокойно закрыл дверь и осторожно шагнул к ней.

— Больно, да?.. Ты извини… Ну-ка, покажи, — я убрал тряпку со лба и вгляделся.

На нём вполне реально ощущался бугорок с кровяным подтёком.

— Вода не поможет, — с участием сказал я, — лёд нужен. Есть лёд?

Она захлюпала носом, вытирая слёзы:

— Какая разница лёд или вода, всё равно шишка будет, всё равно придётся рассказать и маме, и Ольге, что ты хотел меня изнаси-и-ло-о-ва-а-ть…

— Перестань, — я старался быть спокойным. — Кто поверит твоим словам? Что за детский сад?

— Поверят, — хныкала она, — но я не хочу ссориться, я хочу тебя. Неужели ты ляжешь с Ольгой, после того, что она делает с тобой? Неужели с ней, а не со мной?

Моё спокойствие сразу исчезло — быть мягким и рассудительным никак не получалось, после каждого слова Натальи тянуло на крик, тряслись поджилки и даже кулаки.

— Замолчи, ведьма! — меня опять прорвало, и я схватил Наталью за гриву волос, оттянул назад и приподнял лицом вверх. — Ты же настоящая ведьма!

Вместо жалобного стона она противно улыбнулась, перестав плакать, и прошептала:

— Я знаю, что не красавица, а ты закрой глаза, и пойдём, ляжем.

— Что?!. Да нет, ты — страшная ведьма по сути своей! По сути!

— А ты, не бойся ведьмы, ты возьми и ещё волосы вырви в придачу к этим синякам, — и показала свои запястья, на которых уже проявлялись тёмные пятна от моих пальцев.

— Ведьма! — я отпустил её волосы. — У тебя и кожа тёмная как у ведьмы!

— Я знаю, и не только тёмная, она гладкая как зеркало, попробуй, дурачок.

— И губы как у ведьмы — тонкие длинные со змеиным ядом!

— Я знаю, и не только с ядом, они с мёдом, попробуй.

И Наталья вмиг обняла меня крепко-крепко за шею и присосалась своими губами к моим.

Поначалу я естественно постарался освободиться и хотел оттолкнуться от её плеч, но… безуспешно… а потом, когда мои руки вдруг случайно угодили под распахнутый халат, мной овладела оторопь… Пальцы скользили по зеркальной поверхности Натальиного тела и предательски тормозились то на сосках её упругой груди, то на нежном и удивительно чутком животе, то между ног, то на покатых бёдрах, то на гладких «булочках» её попки — и какое там освободиться! какое там оттолкнуться!.. Однако я смог проявить недюжинную силу воли и вырвать, наконец, опухшие губы, скинуть с плеч её цепкие руки и заорать:

— Я не понимаю, как же могло вырасти такое сучье племя как ты и твоя сестра?!.

— Это я не понимаю, как ты можешь обвинять мою сестру, когда сам только что хотел залезть на меня?!.

Я задыхался, я ничего не ответил, только схватил свою сумку и пулей вылетел из квартиры…

Моё усталое тело лежало в тёплой ванне и отмокало от противного Питера и злосчастной «Планерной», глаза с тихим блаженством прикрывались и, все проблемы, казалось, исчезали на какое-то время и давали отдохнуть и успокоиться.

В кармане брюк, висевших на крючке, заиграл мобильник.

Я медленно приподнялся, вытер ладонь, достал телефон, на котором чётко определилась Наталья, тяжело вздохнул и неохотно ответил:

— Да, Наталья… слушаю…

— Я хочу кое-что тебе показать, приезжай прямо сейчас.

— А я хочу прямо сейчас послать тебя… на три буквы…

— Если, Костик, три буквы — твой милый хоботок, то я согласна.

— Тьфу, больная… Ты не только больная, ты пошлая девчонка… Ты дашь мне спать или нет?..

— Смотри не проспи, скоро утро, а там приедет мама и тут же увидит фильм ужасов, увидит раньше тебя, — предостерегла она.

— Слушай, мне надоел твой бред, я выключаю телефон.

— И сразу пожалеешь, — крикнула Наталья, — потому что это не бред, а ценнейшая видеозапись и доказательство твоего насилия надо мной!

— Какая запись, что за чушь?..

— Ты забыл, что мама подключила видеонаблюдение за своей киргизкой, за уборщицей? И в комнатах, и в прихожей висят малюсенькие камеры. Но вот незадача, Костик, сегодня на такую камеру попался ты, там записано всё: и твои жестокие побои, и твои страстные поцелуи, и мои смертельные синяки.

Я кажется смекнул в чём дело.

— Будь неладна твоя мама… со своим видеонаблюдением… — процедил я сквозь зубы.

— Что-что?

— Ничего. Я говорю, что на этой плёнке пострадавшим должен быть я…

— Мой милый, существует великое чудо монтажа, которое может сделать из пострадавшего самого отпетого негодяя, что у меня прекрасно получилось, я смонтировала так, как мне надо. Приезжай, покажу, забавная штука. Ну, так как? Или пусть первая увидит мама?

— Ты не ведьма, ты садистка… Сейчас еду…

Я резко выскочил из ванной, расплескав воду через край…

Моя «Honda» ворвалась в Натальин двор, прорезая темноту яркими лучами фар, домчалась до подъезда и замерла.

Я вышел из машины, устремился к домофону и набрал номер.

— Кто? — спросил голос «ведьмы».

— Дед Пихто, вы меня в кино снимали… — ответил я с большим сарказмом.

— Входите, дедушка, — усмехнулась она.

Домофон запищал и пустил в подъезд…

Дверь квартиры под номером 140 тут же открылась, как только я шагнул из лифта. Наталья, облачённая в прежний красный халат, молча пропустила меня, взгляд её был жадным и озабоченным.

Я шмыгнул в прихожую и коротко спросил:

— Куда?

— Ко мне в комнату, направо, — сказала она с лёгким придыханием.

В комнате горел торшер, была расстелена постель, и на столе работал компьютер.

Я невольно посмотрел на потолок и на шкаф:

— Ваши чёртовы камеры и сейчас меня снимают?

— Успокойся, сейчас я всё отключила, лишние вещдоки неуместны. Ты лучше смотри сюда, — она подошла к столу, взяла мышку компьютера и сразу нажала.

И тут я увидел на экране монитора нечто такое, что действительно сделало меня откровенным насильником, благодаря умелому и грамотному монтажу Натальи. Она убрала все свои ненужные движения, а мои — нужные для компромата — бессовестно оставила: я вошёл в прихожую и сразу начал напористо что-то говорить Наталье; затем схватил за руки и теребил её из стороны в сторону; она сопротивлялась, а я теперь со злостным выражением на лице давил её за горло, а потом стал тянуть за волосы, дальше — цеплялся за халат и вот уже распахнул его и скользил своими руками по её голому телу; затем что-то требовал, поднимая Натальины руки вверх, после этого — жадно целовал в губы; халат вдруг слетел с неё, и я сильно толкнул голую Наталью под вешалку, она упала и пыталась подняться, но снова валилась на пол; под самый финал шли крупные планы безутешно плачущей Натальи, а потом — крупно руки с большими синяками и кровоточащая шишка на лбу. На этом фильм ужасов закончился.

Я на секунду закрыл глаза, проглотил подступивший колючий ком и тихо спросил:

— И зачем ты будешь поступать в Юридический, не понятно… обучать преступников, как надо шантажировать честных людей?..

Я рванулся к компьютеру, нажал кнопку и схватил круглый диск, который выскочил ко мне на длинной каретке.

— Успокойся, Костик, — улыбнулась Наталья. — Я успела сделать несколько копий.

Мне стало неловко и даже совестно за свою детскую выходку.

— Что ты вытворяешь, Наталья? Я по-человечески просил тебя помочь и рассказать всё, что знаешь о мерзких похождениях своей сестры, которая оказалась по отношению ко мне гнусной изменщицей… по-человечески, а ты…

— Но я тоже прошу по-человечески, прошу о самом человеческом, что есть у человечества, без чего оно не может жить, прошу просто-напросто лечь со мной, и я всё тебе расскажу, всё-всё-всё. Тебе сложно, да? Если сложно, то мне не составит никакой сложности показать маме и Ольге, как ты пытался меня изнасиловать. Хочешь ещё раз взглянуть?

— Слушай… а может тебе денег дать, а ты мне — все копии дисков и честно пообещаешь, что будешь молчать о моём приезде, а?.. За твоё обещание я тебе ещё прибавлю денег, а?.. — я подумал и сам себе ответил. — Хотя нет… ты обманешь, я не верю тебе…

— Обману, Костик, — сказала она искренне, — я, наверное, обязательно спрячу один диск и всё равно покажу маме и Ольге, — и вдруг зашмыгала носом и заплакала навзрыд, осознавая, что пойдёт на такую подлость.

Я с отчаяньем шлёпнул себя по лбу и простонал:

— О-о-о-ёй-ёй! Ладно! Одевайся! Поехали!

— Ку… куда?

— Ко мне на дачу! — мой голос звучал решительно и твёрдо. — Мне не сложно сделать всё, что ты просишь! Сделаю, но только не здесь! Я не привык заниматься любовью в следственном изоляторе, где полно видеокамер!

— Дурачок, я же всё выключила, я же сказала.

— Не верю! Если едешь — быстрей! Машина у подъезда, по ночной трассе мы долетим за сорок минут! Я предлагаю тебе абсолютное спокойствие вдали ото всех, море игристого шампанского, свежайшие фрукты и минуты истинного блаженства в моих объятиях! Ну?!.

— Да! Да! Да! Да! Да!..

Моя верная «Honda» мчалась по просторам ночного, загородного шоссе, где на всём протяжении не было ни одного дорожного постового, ни одной мешавшей нам машины. Лишь по встречной полосе шумным ураганом проскочили три тяжёлых рефрижератора, и — снова тихий блюз из моего приёмника, который мягко наполнял салон атмосферой интима и душевного умиротворения, но… только не для меня… а исключительно для Натальи.

Одетая в белую куртку «Аляска», она утопала в соседнем сидении и с наивным восторгом плыла по волнам своих эмоций:

— Если бы ты знал, Костик, как я всегда мечтала вот так вдвоём лететь и лететь на твоей небесной ласточке, и никого нам с тобой не надо, никакой Ольги, никакой сестры! Правда?!.

— Да, конечно… — я не слушал, отвечал машинально и невпопад.

— Мне раньше казалось, что моя мечта останется только сном, беспробудным сном и вдруг — я здесь, и вдруг — ты мой, а я твоя! Правда?!.

— А? Да-да, конечно… — я гнал и гнал свою ласточку, до предела выжимая педаль.

— Ко-о-сти-и-к, — она буквально пела, находясь на десятом небе блаженства, — я, наверное, сумасшедшая, у меня перед глазами сейчас только одно: мы вбегаем на дачу и сразу срываем с себя одежды! Страсть! Нетерпенье! Ты крепко-крепко прижимаешь меня — голую, дрожащую, и я умираю от счастья! А?!.

— Да-да, конечно…

— А ты хочешь знать: я девочка или нет?!.

— Да, конечно…

— У меня был парень только в девятом классе, с тех пор я не девочка и с тех пор я совсем одна! Одна — в десятом! Одна — в одиннадцатом! И вот уже после школы — тоже одна! Понял?!.

— Да-да, конечно…

— Что ты всё «конечно» да «конечно»?!. Что ты прилип к своему рулю, а не ко мне?!. Можно лететь как ветер, но меня-то слушать надо?!. Я ревную тебя к Хонде!

— Я слышу…

— Тогда ответь: что значит для тебя твоя красавица «Honda», которую ты крепко сейчас обнимаешь?!.

— Не понял…

— Чего тут не понять, «Волга» — река Волга, «Москвич» — город Москва, кому-то нравится и река, и город, у них и машины такие! А «Honda»?!.

Я всё-таки прислушался к её болтовне и неохотно ответил:

— Такой реки и города «Honda» в Японии нет… в основе этой машины, как говорят сами японцы, лежит принцип сохранения гармонии между людьми, что позволяет наслаждаться вождением в полной мере…

— Кла-а-сс! — протянула она. — Костик, поцелуй меня!

— А?.. Да-да… конечно… — ответил я, перегнулся и чмокнул её в щёку…

Когда я, наконец, нетерпеливо открыл дверь своего загородного дома, включил свет в большой комнате и пропустил вперёд очарованную Наталью, то на одном дыхании, не дав ей ни секунды осмотреться, выложил всё, что хотел сказать и поверг несчастную в полное отчаяние и глубокий стресс:

— Значит так: финита ля комедиа! С этой минуты считай себя заложницей собственной глупости! Все любовные утехи со мной категорически запрещаются и более того — отменяются, никакого повода для шампанского нет и не может быть! Ты останешься здесь взаперти столько, сколько я сочту нужным!

— Что-что?.. Ты… ты меня… обманул?..

— Обманул! Во имя справедливости!

Её глаза часто заморгали, а губы затряслись:

— Ты… меня… меня сюда…

— Да, сюда! Побудешь здесь, а то натворишь дома таких дел, что я потом не объяснюсь с твоей мамашей и не докажу, что не верблюд! Всё! Мне некогда заниматься твоей бредятиной, ясно?!.

Я только что закончил печатать, а губы по инерции прошептали:

— …избавлялись некоторые от собственной жизни… — мне очень понравилась сочинённая фраза даже в отрыве от контекста, — …избавлялись некоторые от собственной жизни… некоторые… некоторые…

Передо мной стоял разложенный на столе походный ноутбук, лежало блюдце с тающими ледышками, дымился чай в большой алюминиевой кружке, и горела настольная лампа — грибок.

Взяв из блюдца кусочек льда и приложив к синяку под глазом, я сидел так некоторое время в глубоком раздумье в одной из комнат своей дачи около русской печки с приоткрытой дверцей, за которой словно патроны стреляли и трещали дрова, а красный огонь неуёмно бушевал и бушевал.

Вся история подлой измены моей жены… будущей жены… взвинтила мне нервы до окончательного предела, но я на удивление себе продолжал работать, каждый раз находя силы, потому что скоро сдавать роман. Порой я ловил себя на том, что моя незавидная житейская ситуация, обозляя меня, в какой-то степени помогала писать, собирала творческую фантазию в жёсткую систему мышления, шлифовала слова, оттачивала образы персонажей, рождала резкие зигзаги в их поступках и необычные повороты в сюжете. Порой я ловил себя на том, что всё сочинённое мной начинает отдалённо перекликаться с моим личным сюжетом, где драматично завязаны я, Ольга, отец и теперь уже Наталья.

Я встал со стула, плотно запахнул на себе потёртую безрукавку, покрепче затянул её ремнём, поднял повыше воротник толстой водолазки и решительно зашагал в здоровых деревенских валенках к выходу.

Я распахнул уличную дверь и огляделся, стоя на пороге террасы.

Серое мрачное утро глубокой осени совсем не радовало, голый участок моей дачи не радовал тоже — он был завален листьями, гнилыми сучьями деревьев, почерневшими кусками фанеры и распиленным горбылём от летнего строительства.

Напялив калоши на валенки, я ступил на крыльцо, спустился вниз и направился к своему гаражу по грязной и влажной дорожке, ровно выложенной кирпичом. Подойдя к длинной скамейке, которая тянулась под навесом вдоль гаража, я сел на неё, вынул из кармана мобильник и быстро набрал номер.

— Здравствуйте, Тамара Петровна, — начал я официально и скупо.

— Костик, ты?!. — взволнованно спросил её голос.

— Да-да, я. Спешу сообщить, что вчера мне звонила Наталья, просила передать: срочно уехала к подруге на дачу, будет вам звонить, не волнуйтесь. У неё, правда, телефон немного барахлит, но всё равно дозвонится.

— Господи! А я-то приехала домой, гляжу — ни Наташи, ни записки, и время очень раннее, звоню на мобильник, а он недоступен! А что за дача такая, господи, что за подруга?!. Наталья в жизни ни на чью дачу не ездила! И вообще как можно… — она стала сильно возмущаться и наезжать на мои уши.

— Секунду, Тамара Петровна, я ничего больше не знаю.

— Но как же так?!. А где эта дача находится?!.

— Не имею понятия. За что купил, за то и продаю, как говорится.

— Ой, спасибо, Костик, конечно спасибо! Значит, будет звонить?!.

— Будет.

— А когда, Костик?!.

— Не знаю! Всё! Очень спешу, Тамара Петровна! Всё!

Я скривил недовольную рожу, нажал кнопку отбоя и набрал без промедления другой номер.

— У телефона… — вяло ответил мой бывший одноклассник Майкл или просто блатной Миша.

— Привет, Майкл.

— Не понял… — он не узнал мой голос.

— Костик Ларионов. Вот что значит стирать телефоны.

— Опана! — Майкл слегка повеселел. — Привет, Костяшка! Да тут недавно шухер писанулся, вот и пришлось почистить циферки!

Я тут же озадачил:

— Хочу подъехать сегодня. Примешь?

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! — он удивился моему тону. — А чего, в натуре, такой серьёзный?

— Приеду — расскажу.

— Горит?

— Горит, Майкл, полыхает. Надо увидеть тебя.

— Та-а-а-к… — протянул он, секунду подумал и предложил. — Ну, давай забьём стрелку на десять вечера у меня во дворе за детской площадкой. Помнишь где?

— Помню.

— Там сейчас «Москвич» брошен, весь обглоданный фраером, давай около него, люблю это место. На хату пригласить не могу, ко мне один кетмень приехал, не хочет светиться.

— Понял тебя.

— А я не сомневаюсь, ты же у нас не бажман какой-то, а всё-таки писатель Костяшка, центряк.

— Да хорош тебе, Майкл!

— Ладно-ладно, — закончил он, — давай, подгребай.

— Добро. До встречи.

Я убрал мобильник, глубоко вдохнул свежий осенний воздух и поднял глаза на крышу своего дома.

Из белой трубы спокойно струился белый лёгкий дымок.

Я встал и быстро пошёл обратно.

Войдя на террасу, скинув калоши с валенок, закрыв за собой дверь на ключ и положив его в карман, я шагнул к газовой плите, открыл сковородку, положил на тарелку сосиску с вермишелью и двинулся в комнату, где работал за ноутбуком. Здесь находилась смежная дверь за тёмными шторами, я распахнул шторы, освободил задвижку, толкнул дверь вперёд, переступил порог маленького подсобного помещения и с раздражением сказал:

— Ешь пока тёплое, сколько можно предлагать?

И вдруг из угла подсобки в своей белой куртке с капюшоном на голове рванулась «моя Наталья», ударила снизу по тарелке, пихнула меня и кинулась через комнату на террасу. Тарелка подлетела из моих рук почти до потолка, перевернулась вместе с едой, упала на пол и разбилась.

Подбежав ко входной двери, закрытой на ключ, Наталья рванула ручку и бешено закричала:

— А ну-у-у, выпусти, подлец, иначе точно сядешь за похищение человека!

Я скинул пальцем вермишель, прилипшую к безрукавке, и ответил с большим сарказмом:

— Мы ещё только сядем, а вы считайте уже сидите за грубый шантаж невинного человека. И по какой же статье вы пойдёте, товарищ будущий юрист?

Наталья с кулаками кинулась на меня, но я цепко поймал её руки.

— Это ты пойдёшь по статье! — кричала она. — У меня-то есть надёжный свидетель — видеозапись, а у тебя нет ни шиша, и ты никогда не докажешь мой шантаж! — она изловчилась и сильно двинула ногой по валенку.

— Стоять, больная! Не прикасаться ко мне! Если будешь бузить, в карцер кину… у меня во дворе есть сарай с дровами, две минуты полежишь и все кости сломаешь! Хочешь?!.

Она неожиданно притихла, на глазах навернулись слёзы, и Наталья отрицательно замотала головой, перепугано и жалобно запищав:

— Нет… прошу тебя… не надо… не хочу… миленький, отдай мобильник, я хоть маме позвоню, она же волнуется… миленький…

— Я только что звонил! А ну, пошла обратно в камеру! — непреклонно ответил я и потянул её в подсобку.

— Подлец, — она упёрлась, и прежняя агрессивность в момент вернулась к ней, — кто тебе велел звонить моей маме и беспокоить?!. Что ты ей сказал?!.

— Что ты в тюрьму попала! А ну, иди, по-хорошему прошу!

— Пусти! Не пойду! — и снова ударила по валенку.

— Ах, так!

Я пыхтел как паровоз, но дотащил её до подсобки и заволок туда, а Наталья каким-то образом успела так шарахнуть меня ногой ниже живота, что в глазах аж искры засверкали. Из груди вырвался короткий, умирающий звук, губы начали хватать воздух, и я готов был свалиться на пол, но чудом удержался и захлопнул за ней дверь, потом щёлкнул задвижкой и только теперь согнулся в три погибели и завопил:

— О-о-о-о! А-а-а-а!

— Костик, извини меня дуру, я не хотела, я случайно! — раздался за дверью перепуганный и дрожащий голос Натальи.

— Чёртово отродье… и ты, и твоя сестра! — я усиленно приседал и вставал, приседал и вставал, держась за ушибленное место. — И чего вам не живётся нормально, особенно твоей сестре — чего ей не живётся?!. У неё же всё есть: я, моя квартира, моя машина, моя дача, природа, белый дымочек над белой трубой и тот есть! Чего не живётся?!. А вы всё норовите ниже живота двинуть, чёртово отродье!

— Костик, — она теперь ревела горючими слезами, — извини, я случайно! Иди ко мне, я поцелую его, я поглажу его, я обласкаю его, и он сразу пройдёт! И ничего мне не надо кроме него и тебя, кроме твоей машины и дачи, кроме природы и белого дымочка над белой трубой!

— Да пошла ты, ведьма озабоченная! Сегодня кормить больше не буду! Твой завтрак, обед и ужин валяются у тебя на полу!..

На брёвнах и пнях, уложенных вокруг костра, сидели весёлой компанией друзья и ценители скандального искусства Миши Саенко, держа в руках стаканы и шашлыки на шампурах. Спиртное активно вливалось вовнутрь, аппетитно жевалось мясо, и царила чудесная атмосфера раскрепощённой, хмельной болтовни.

Неотступные папарацци, которых здесь было всего лишь двое, неустанно щёлкали затворами.

Чуть в стороне от них рисовался в блёклых дачных сумерках пятиэтажный кирпичный особняк, который своей изысканной строгостью и немалыми габаритами мог бы поспорить с любым средневековым замком.

Пьяненький Миша Саенко, блистая лысиной от яркого костра, громко постучал шампуром по своему стакану и с большим трудом начал вставать, а сидящая рядом «Хакамада» участливо помогла ему, поддержав под локоть.

— Друзья мои! — начал он. — Я хочу выразить вам огромную благодарность за те тёплые слова, сказанные в адрес моей персональной выставки и лично мне как творцу! А все ли знают здесь сидящие, с чего началось моё творчество?!. С трусов! Да — да, друзя мои, с трусов! Эта парадоксальная история повернула моё сознание художника в необычное русло! Так вот! Задолго до того как перебраться сюда, где вы сейчас украшаете своим присутствием мои родные Пенаты, я очень длительное время жил и спокойно творил в свои безмятежные юные годы в обычной ленинградской коммуналке на улице зодчего Росси! Рисовал строгие индустриальные пейзажи и станковые натюрморты из отбойных молотков, лопат, серпов, молотов! И вот однажды утром моё спокойствие исчезло, когда я вдруг увидел, как моя соседка моет коридор шваброй, на которой были накручены мои трусы, только вчера вечером идеально мной постиранные!

Вокруг костра все засмеялись и захлопали.

— С тех пор я стал очень ревнив к нижнему белью, и цель моего теперь гламурного творчества стала иной — воспеть чистую душу нижнего белья как женского, так и мужского, чтобы ни одна грязная и вонючая соседка из прошлого не позволяла себе глумиться над ним своей шершавой шваброй!

Грянули бурные овации.

Щёлканье затворов и вспышки фотокамер были тут как тут.

А весёлый от водки «Розенбаум» вскинул свою гитару и коротко звякнул по струнам бравурный марш в поддержку Миши Саенко.

— Секундочку, Саша! Одну секу… Но дальше — больше! Пришёл момент, когда моему творчеству стало тесно в нижнем белье, и я аккуратно начал снимать его со своих героев, которых вы видели на моих исторических полотнах! Я сказал себе: «Миша, у них прекрасно не только нижнее бельё с очаровательными женскими рюшками в стиле рококо, застёжками лифов из слоновой кости, золотыми молниями мужских плавок от Петруччо, но прекрасно и тело! И ты, Миша, должен воспеть его и сам переродиться в настоящего творца!».

Пропуская мимо ушей ораторскую речь Миши Саенко, отец и сидящий с ним пожилой мужчина тихо общались друг с другом. Лицо отцовского собеседника было строгим, аскетичным, худым, морщинистым, а голова и брови — седые, будто их снег покрыл.

Отец полушёпотом и жёстко сказал:

— Николай Николаич, этот ваш Щебуняев — мало того, что пирог ни с чем в большом искусстве, он ещё к тому же — самый настоящий интриган…

— Погоди, Юра, — оборвал седой мужчина, — что значит «ваш»? А ты не мой? Вы все мои, только работаете в разной манере, мне что-то нравится, что-то не очень. Ты многообразен, многолик, у тебя и сила в абстракции, и дикие завихренья супрематизма, и в то же время конкретный жёсткий образ. Для скульптора и художника это огромная редкость. Один твой Кутузов чего стоит. Я вот, например, гляжу в его глаза и вижу, что он был тяжело ранен в голову, потому что в глазах всё отражено, и поэтому он носит не тяжёлую треуголку с золотой кисточкой, а мягкую фуражку, которая невесомо и заботливо благодаря руке скульптора опущена ему на голову. Щебуняев совсем другой, у него действительно сопливая детская тема, этакая манера розовых исканий…

— И манера постоянно подсиживать мои Эмираты.

— Да не дёргайся, Юра. Мне наплевать на его подсидки. Я же тебе не раз говорил: однозначно едешь ты, и все дела в Эмиратах я буду творить только с тобой. Когда вернёмся в Москву — дашь точный список что повезёшь, мы утвердим и отправим Сорокину в Эль-Фуджейру, он давно хочет начать рекламу. Кстати, как твоя королева Ольга?

— Нормально, поедет.

— Судя по тому, как вы всегда мило воркуете, проблем у вас нет.

— Никаких. Она моя… опора…

— Молодец, завидную опору нашёл. Главное не ссорьтесь перед поездкой, без женщины в город Мурбех тебя не пустят, и никакой там Сорокин не поможет, и все наши с тобой выставки и перспективы с деньгами разобьются о рифы Индийского океана.

— Знаю, Николай Николаич, вы говорили.

— Я так, чтобы помнил, у них там свои законы.

— Дурацкие.

— Ну, почему? Мурбехи ревнивы к своему женскому полу, забота о нравственном сохранении нации… от таких волосатиков как ты… А приедешь с женщиной — они будут спокойны.

В этот момент голос Миши Саенко раздался громче обычного:

— Друзья мои!!!

Отец и седой мужчина прервались и подняли головы.

Рядом с хозяином дачи и виновником торжества стоял кряжистый мужичок, обросший чёрной густой шевелюрой, такими же усами и бородищей. На его плечах висел ватник, из-под которого виднелась русская рубаха-косоворотка. В широких натруженных ладонях он держал круглый и прозрачный стеклянный предмет, похожий на большую медицинскую склянку. Круглый предмет имел внутри такое же стеклянное колесо с лопастями, а на самом дне лежало много свёрнутых клочков бумаги.

— Друзья мои!!! Прошу любить, жаловать и наливать! — Миша Саенко опустил свою барскую руку на плечо мужичка и с достоинством размеренно представил. — Истопник его величества Кузьма Савич Кузьмичёв со своим колёсиком!

Все сидящие захлопали в ладоши.

Щелчки фотокамер не уставали.

— Ну, Кузьма Савич, — сказал Миша Саенко, — давай, глоголь!

Мужичок тут же начал говорить — звонко, без запинок, сильно и приятно окая:

— Господа! Ото всей своей радостной души спешу вас обрадовать, что русскую баню я ужо зотопил!

Теперь раздались крики «Ура!».

Мужичок-истопник охотно продолжил, приподняв свой необычный предмет:

— Сия стеклянноя сосуда имеет колёсико! Я кручу энто колёсико, а ваши имена, которые начертаны на буможенциях, побегут по энтой сосуде! После кажного крутёжа я вымаю буможенцию и глоголю! Очерёдность ваших имён есть непременноя очерёдность идти париться в бане через кажный часок! Всё, господа, ночинаем!

Он мигом достал из кармана ватника металлическую кружку на длинной цепочке и протянул вперёд. Рядом сидящий гость быстро встал, налил ему водку до самых краёв и держал наготове солёный огурец. Мужичок одним махом вылил водку в глотку, крякнул, откусил пол — огурца, половину положил в карман вместе с кружкой и начал крутить колёсико.

Клочки бумажек в стеклянном сосуде побежали одна за другой, и беготня их продолжалась не так уж и долго, потому что колёсико вскоре остановилось, а мужичок проворно запустил два пальца в сосуд, вытащил наугад одну из бумажек, развернул и торжественно оповестил:

— Господа! В первой очередности в баню идут: Юрий свет Семёныч и Ольга свет Володимировна!

— Друзья мои!!! — живо подхватил Миша Саенко. — Всякая попытка избежать приглашения Кузьмы Савича будет расценена этим божьим человечком как большая обида, а мной как злостное несоблюдение райских законов моих дорогих Пенатов! Вперёд, счастливчики, ура!

Николай Николаич по — дружески хлопнул отца по плечу:

— Поздравляю, свет Семёныч, иди в баню… погоди… а, где твоя Ольга свет Володимировна? Ушла и не вернулась.

Отец посмотрел на пустующее рядом место и обеспокоенно сказал:

— Действительно… ушла ведь давно…

— Я и говорю, полчаса точно прошло, так долго «пи-пи» не делают.

— Что за чёрт?.. — отец поставил стакан на землю и поднялся с бревна. — Пойду искать…

— Давай давай, — усмехнулся Николай Николаич. — Она у тебя спортсменка, того гляди переплывёт Финский залив и тю-тю.

Мужичок-истопник уже запустил колёсико по новому кругу и готовился оповестить дальнейших счастливчиков…

Отец бежал среди голых стволов мрачного леса и кричал:

— Оля! Оля! Оля!

Он слёту зацепился рукой за тонкую берёзу, рванулся по инерции своим мощным телом чуть вперёд, остановился и огляделся, тяжело дыша.

В лесу темнело быстрей и гуще, чем на открытом месте дачного участка, и заметить что-либо живое было практически невозможно. Справа — между деревьями — виднелись серые просветы совсем близкого Финского залива.

Отец секунду подумал и помчался именно туда.

— Оля! Оля! Оля!

Миновав лесной массив и выскочив на гладкий крутой берег, он вдруг увидел женскую фигуру в шагах десяти от себя, она была плотно укутана в пальто с поднятым воротником и стояла около одинокой прибрежной сосны, глядя вперёд на залив.

— Оля! Оля! Оля!

Женская фигура не шелохнулась, будто не слышала.

Подлетев к Ольге, отец обнял её за плечи, прижал к себе, поцеловал в щёку и возбуждённо спросил:

— Ты куда пропала?!. Почему не отзывалась?!. Я же кричал тебе! Что с тобой?!.

Она ответила очень тихо, а в глазах были растерянность и слёзы:

— Юрий Семёныч… Юра… тебе не кажется, что мы… заигрались?.. Мне что-то страшно…

Он уверенно ответил:

— Нет, это не мы заигрались, это жизнь нами играет! И в этом нет ничего страшного, ей видней!

— Ладно, пускай жизнь нами играет, но мы-то расслабились и поддались этой… сладкой жизни, совершенно не осознавая, что дальше будет одна горечь…

— Я прошу тебя — не напрягайся, тебе надо жить свободно и радостно!

— С кем?.. С Костиком или с его отцом?..

— Душа моя, какого ответа ты хочешь? Я ничего не знаю! Я знаю только одно: мне с тобой прекрасно!

— И я… и я… не знаю… — она подняла мокрые глаза к небу. — Боже мой, ведь самое ужасное, что мне тоже прекрасно с тобой, Юра… Юрий Семёныч…

Он жадно начал целовать её брови, глаза, нос, губы, подбородок и горячо шептал:

— Это же здорово, и пусть так будет, и не надо ничего знать, потому что именно так распорядилась жизнь, она всё так устроила!

Ольга с наслаждением подставляла лицо:

— Ты весь дрожишь… у тебя дрожат руки и губы… Юра, мы расслабились в пух и прах… а мне при этом ТАК ХОРОШО… — она отстранилась от него и добавила с испугом, — и опять ТАК СТРАШНО…

— Душа моя, уже поздно страшиться, мы с тобой кинулись в омут, мы с тобой наломали дров и обратной дороги нет, потому что омут слишком глубок, а дров наломали не одну охапку, а большую гору, и теперь надо не страшиться, а принимать всё, как есть!

— А Костик…

— Что «Костик»?!.

— Он же не поймёт…

— Конечно, не поймёт!

— А что же будет?..

— Я сейчас не хочу думать о том, что будет, и тебе не советую — очень вредно, душа моя! Лучше думай о нашей скорой поездке в Эль-Фуджейру, в этот удивительный оазис спокойствия и любви, где ты забудешь все свои дурные мысли, окунаясь в прозрачную воду Индийского океана или держа в руках сказочно — причудливый кусочек коралла!

Она прикрыла глаза и блаженно прошептала:

— Юра… я уже окунаюсь в Индийский океан… и держу в руках сказочный коралл… Боже мой…

Он нежно поцеловал её в губы и одобрительно сказал:

— Вот и молодец, умница! Ты совсем скоро увидишь новую счастливую жизнь! — потом взял её за ладонь и осторожно потянул за собой. — Пошли, душа моя, нас ждут, нехорошо!

— Подожди секунду… — остановила Ольга и показала на Финский залив. — Гляди… вон там внизу у воды… недалеко от горбатой дюны валяются три перевёрнутые лодки… они очень похожи на большие мёртвые рыбы… правда?..

Он повернулся к заливу и действительно увидел «три большие мёртвые рыбы»…

В лёгких облаках белёсого пара русской бани, натопленной Кузьмой Савичем, на широкой деревянной лавке лежал на спине распаренный и обнажённый отец, а мокрая и такая же обнажённая Ольга мерно раскачивалась над ним в сладострастных волнах любви…

Мы сидели с Майклом за детской площадкой его двора внутри страшного скелета бывшего «Москвича», у машины не было ни крыши, ни дверей, ни окон, ни багажника — одним словом торчал один металлический остов, который освещался жёлтым фонарём уличного столба.

Поздний вечерний час погрузил окрестности в глубокую темноту, сквозь которую пробивался то яркий, то тусклый свет квартир близлежащего дома.

Я только-только закончил рассказ и теперь молчал в ужасно подавленном настроении.

Майкл приподнял свою чёрную вязаную шапку, натянутую по самые уши, почесал лоб и сказал глубокомысленно:

— Н-да-а-а… К тебе Фортуна повернулась задом, а у Фортуны сзади скверный вид, в натуре… Это она тебе такой знатный бланш под глазом шмякнула?..

— Нет, на грабли наступил на даче, а ручка в глаз дала.

— По-моему, Костяшка, ручка была другая, а?..

— Да ладно тебе.

— Н-да-а-а…

Пока он в раздумье почёсывал лоб, его белые волосы альбиноса вылезли из-под шапки, лицо Майкла было тоже удивительно белым и чистым как молоко, с правильными строгими чертами — этакий вариант холодного прибалтийца, хотя на самом деле — коренной москвич с «блатных окраин» Таганки.

— Я помню, Костяшка, по нашей школьной юрзовке ты всегда был слаб в математике, — начал он, — ты всегда норовил юзануть от неё, а математика очень помогает шевелить рогом, собирает мозги в кучку, организует их и заставляет точно шерстить даже жизненные ходы. Вот и получается, что ты не просчитал ни одного хода, наглухо и слепо запарился на своей Ольге. А я уже потом при встрече с вами сразу зырканул на неё и тут же врубился — натуральная чува, шаболда голимая. Ну, думаю, труба твоё дело, Костяшка, век воли не видать. Разве не я тебе шептал об этом?

— Шептал-шептал… Всё, хватит, только не учи, прошу тебя…

— Да ладно, базара нет, это так — к слову. Я-то, знаешь, ждал тебя с твоими писательскими почеркушками как когда-то, помнишь? И был точно уверен, что Костяшка нарисуется опять со своим рогатиком типа вора в законе, которому надо жаргончик поправить, прикид уточнить или масть подогнать, в этом я всегда готов помочь писателю Костяшке-одноклашке.

— А в другом?

— А вот «другое» у тебя стрёмной канителью запутано, уж слишком напрягает твой жестокий рассказ мою смиренную нежную душу.

— Не принижай свои достоинства, Майкл.

— Льстишь?

— Да, потому что нужна твоя помощь.

— Чего ты хочешь?

— Наказать.

— Её?

— Обоих.

Майкл покивал несколько раз, достал сигареты и зажигалку, форма которой напоминала маленький фонарик. Он прикурил, затянулся с длинным свистящим шумом и сказал:

— Ну-ну, не молчи, давай-давай, убеждай меня в необходимости наказанья. Докажи, что тебе накрутили такую поганку, после которой у тебя в голове все рамсы попутались в этой жизни, что после такого козлиного порожняка, который тебе всё это время гнали папаша и Ольга, ты готов тут же взять их за горло. Я должен тебе поверить, что после этой подлянки ты захочешь даже судьбу сменить, понял? Вот только тогда, Костяшка, можно говорить о моей помощи.

— Тебе мало моего рассказа? Может мне зарыдать на твоей груди или расписаться кровью?

Майкл поднял руки вверх, словно сдавался, поморщился и протянул недовольно:

— О-о-о, Костяшка, только не надо бить понты, я же не фофан какой-то и абсолютно не умею фрякаться, ты же знаешь. Я же почуял всеми дырками, что ты задумал, это тебе не просто базланить со смехачём на характер, это палёным пахнет, и мне надо сюда вписаться, как я понимаю, да? А что касается твоего рассказа — он, конечно, очень цепляет, но… необходимы факты. И потом, твой папаша мог рисовать Ольгу по своей фантазии, совершенно не раздевая её, ты об этом не думал?

— И думать не хочу, потому что отец мой не обладает даром рентгеновских лучей.

— Ты о чём?

— А вот о чём, — я распахнул большой целлофановый пакет, стоявший в ногах, вынул скрученный в трубку лист ватмана с рисунком обнажённой Ольги и разложил перед Майклом.

Он покрутил в руках зажигалку, которая действительно оказалась фонариком с другого конца, включил лампочку, осветил лист ватмана, громко присвистнул, а потом сказал так смачно и красочно, что было сразу понятно, это — наивысшая оценка:

— НИШТЯК МАЙДАННАЯ БИКСА, В НАТУРЕ ПЕТУШОК КУРОЧКУ ТОПЧЕТ! — и спросил. — Ну, а причём здесь рентгеновские лучи?

— А притом, что родинка на животе около груди нарисована по своему расположению с невероятной точностью. По — твоему отец увидел её через одежду? Или у тебя есть сомнения по поводу моих личных наблюдений за этой родинкой?

— В этом сомнений у меня нет, Костяшка. Я тоже знаю до мельчайших подробностей точное расположение всех загогулин на теле своей тёлочки. Однако, — заметил он, желая отыскать «белые нитки», — папаша ведь мог под клёвым настроением и под градусом большого бухла взять и показать Ольге эту малёвку, которую нарисовал по своей фантазии. А Ольга — хи-хи — ха-ха, да и скажи ему: «на моём животике, папаша, на три фрунзольки ниже моих махалочек есть родная завитуха, так что малёвка твоя не совсем в масть попала». Он берёт и тут же рисует родинку, и никаких проблем. А?

— Допустим, что так и было. И ты считаешь, что эта сцена, которую ты только что разыграл, достойна моей будущей жены и моего родного отца?

— Нет, не считаю, но мазать крыс из папаши и Ольги, судя только по одному этому рисунку, по-моему, липа. В этой истории, Костяшка, всё-таки есть оправдательная версия — как говорят менты, он запросто мог рисовать по памяти.

— Да чёрт с ней с этой версией, уже само по себе это — противно.

— Не спорю, противно и мерзопакостно, но доказательства измены пока нет и ломать рога тому и другому пока не за что, в натуре говорю.

— Да вот они доказательства, вот, гляди, — я достал из пакета кипу петербургских фотографий и положил перед Майклом на рисунок обнажённой Ольги.

Он стал светить фонариком, внимательно рассматривать, и с каждой секундой его интерес возрастал:

— Так-так… Ну-ка, ну-ка… Полный атасс… Атасс, Костяшка… Ах, вы марьяжнички наши…

Вот отец целует Ольгу в щёку.

А вот он нежно поправляет прядь её волос.

А тут рука Ольги смело лежит на плече отца, она с явной любовью в глазах смотрит на него.

А здесь она тянет к нему губы для поцелуя.

А вот отец страстно прижимает к груди Ольгину ладонь.

А тут отец нагло обнимает Ольгу за талию, и они прижались друг к другу.

Ольга — змейка показывает язык, а он оскалился и хочет укусить.

А вот весёлая Ольга держит в руке отцовский палец и хохочет.

Отец с Ольгой стоят на фоне картины, он шепчет ей на ухо.

А здесь — целует Ольгу в мочку уха.

А тут она раздула щёки шаром и дурачится, он жмёт пальцами «шар» и смеётся.

Они снова стоят, отвернувшись спинами, их ладони скрепились «любовным замком».

А вот — улица, около здания «Дома Бажанова», отец на руках переносит Ольгу через лужу к своей машине «Land Rover», она держит огромный букет цветов, а другой рукой обнимает его за шею и нежно прикасается своей щекой к его щеке.

— «Звезда в шоке!», — сказал, наконец, Майкл. — Это же есть скандал на всю Царёву Дачу! Что ж ты сразу не засветил эти козырные цветухи? Чего молчал-то?

— Хотел постепенно: начать с рисунка, а закончить этой гадостью, чтобы нанести тебе сокрушительный удар.

— Нанёс! Точно нанёс, стратег ты мой подмастырный! Твою Бога душу! Кто снимал-то?!.

— Я.

Он удивлённо посмотрел на меня и вдруг с полным пониманием проговорил:

— Да-а-а, ты — герой! Видеть всю эту байду в нескольких шагах от себя, держаться в руках и ещё при этом снимать — знаешь, с хреновым сердечком можно и кони кинуть! Ты просто крепкий чувачёк, Костяшка! Клянусь, я бы этим двум мразотам тут же все тыквы расколол!

— У меня была другая цель — разоблачить, я же бросил все дела и сорвался в Питер, облитый грязью с головы до ног.

— Ты не только грязью облит, ты облит самым что ни на есть жидким калом, другарёк ты мой! Всё, что ты видел в Питере была огромная заморочка для твоего органона с его мельчайшими клеточками нервной системы, органон корёжился и страдал!

И Майкл очень образно показал, как несчастный организм вёл себя при этом: скрутил пальцы, тяжело повертел ими и выразил на лице невероятную боль.

— Значит, говоришь, расколол бы тыквы? — спросил я.

— Враз, там же на месте! А потом бы на Серпы скосил, отмотал бы срок за справедливое дело, вышел и начал бы новую жизнь с новой тёлкой!

— С новой тёлкой — понятно, а где взять нового отца, да и старого не воскресишь, если тыкву расколешь.

— И не надо воскрешать, это не отец, а падло батистовое!

Я обхватил голову руками и сокрушённо замотал её из стороны в сторону:

— Ах-х-х, су-ки-и! Разве фотографии не есть доказательство, Майкл?!. Глядя на них, этот рисунок определённо имеет только одну версию: он рисовал её голой!

— Да, скорей всего! Ты только мои слова по поводу «тыквы» забудь, ты спросил — я ответил, и всё! Не вздумай, сразу ходку огребёшь! Тебе что, охота нары пощупать?!.

— Да не буду я тыквы колоть, мне отрава нужна.

Майкл в упор посмотрел на меня и спросил:

— Себя что ли травануть хочешь?

— За что мне мстить самому себе?

— Ну, не скажи. Бывают случаи, что и себе мстят: за собственную неудачу, за собственную слепоту, глупость, неосторожность, доверчивость — масса всего бывает, Костяшка.

— Ладно, хватит, Майкл, у меня нервы на пределе! — завёлся я. — Ты же видел фотографии, видел этот чёртов рисунок, слышал все мои слова! Ты поможешь или нет?!.

— Тихо-тихо. Запомни, месть это — блюдо, которое надо есть холодным. Понял? Спокойней.

— Хорошо, я спокоен.

— Вот так. А теперь слушай. Можно достать на карман один супервариант очень клёвой отравы. Он прост как наша долбаная жизнь. Если мы к своему жмурному сроку идём постепенно год за годом, то он сократит его до месяца.

— Почему до месяца? Почему не сразу? Глотнули, и всё.

— Зачем «глотнули, и всё»? Пусть помучатся, постепенно врубятся, что с ними что-то не то, очко начнёт жим-жим, и пойдёт осознание всех своих грехов. Короче, если ты не рюхнешься в обратный ход и не растаешь как фуфлыжный снег на жаре, могу тебе предложить «Чай из утренней росы».

Я замер и уставился на него как заворожённый:

— Что-что?.. Что ты сказал?..

— «Чай из утренней росы». На вид обычный чай, на вкус тоже, только во сто крат лучше, ощущение свежайшего нектара чистейшей росы, а дальше идёт голимая труба: человек пьёт эту чихнарку и к концу месяца загибается в лёгких мучениях от обычной изжоги.

— А почему… «Чай из утренней росы»?..

— У него кликуха такая среди барыг. На самом деле чай отравлен, а вот клёвый запах и вкусовые ощущения делают обманку. Когда крутой кипяток заваривает этот чай — токсичные вещества набирают силу.

— А как он отравлен? Чем? А кто его делает? — забросал я Майкла вопросами.

— Ну, ты в натуре прямо в самые дебри погнал. Сейчас тебе Майкл расколется, Костяшка его расчухает — «как отравлен» да «кто делает». Мы чего с тобой в дознанку играем, что ли? Ты, конечно, извини, но не надо лишнего базара.

— Да нет… я так… ничего…

— В общем, есть такой препарат. Он упакован в коробках от обычного чая. Хочешь «Индийский» — будет «Индийский», хочешь «Цейлонский» — будет «Цейлонский», хочешь «Беседу» — будет «Беседа». Любая «утренняя роса», и ни один ментовской самах не придерётся: купили, пили, отравились. Сколько таких случаев и с палёной водкой, и с мясом, и даже арбузами, да с чем угодно. Понял?

— Да.

— Всё. Решай.

— Уже решил. Сколько? — я торопливо полез в карман, вынул кошелёк и достал деньги.

— Да спрячь ты своё лаве, не суетись. Запомни: я ничего не беру со своих родных одноклашек, тем более Костяшек, не обижай меня. Слушай сюда: когда приезжают твои бяки?

— Два дня ещё есть, не считая сегодня.

— Значит так, никаких созвонов, завтра на этом же месте забиваем стрелку в 11:00, сразу получаешь товар, и с тебя бутылка хорошего коньяка. Лады?

— Лады… но…

— Всё, бутылка коньяка я сказал…

Гладкий конец бильярдного кия неуверенного дёрнулся вперёд-назад, потом прицелился и нанёс робкий удар в боковину круглого костяного шара, который неохотно покатился по зелёному полю стола, стукнул по другому шару, лениво отскочил от него, сделав «рокировку дурака», и всё же красиво упал в угловую лузу.

Не ожидая от себя такой удачи, Ольга в бурном восторге запрыгала на месте. Узкие джинсы, голубая тонкая водолазка облегали стройную сексуальную фигуру, эффектно выделяя аккуратную попку — персик и горные рельефы обворожительной груди, а пушистые волосы взлетали и парили над головой лёгкими чёрными волнами.

Стоявший рядом отец улыбнулся и похлопал в ладоши:

— Браво, душа моя! — воскликнул он. — Удар достойный Евгения Сталева!

Подхватив с края бильярда бокал шампанского и рюмку коньяка, он оживлённо шагнул к Ольге, отдал игристый напиток и нежно чмокнул её в губы.

Просторный и светлый зал, где расположились пять бильярдных столов, пестрел друзьями и гостями Миши Саенко — все играли, болели друг за друга и много пили.

Шустрые официанты, одетые в русские косоворотки и длинные сарафаны, крутились по залу и предлагали на подносах огромный выбор спиртного, разнообразных закусок и сладких десертов.

Изредка — то здесь, то там — доносились щелчки фотокамер вездесущих папарацци, и мигали вспышки блистающих ламп.

Николай Николаич, одетый в свободную белую блузу из хлопка, стоял у стеклянного круглого столика и потягивал коньяк из рюмки. Рядом с ним возвышался худой субъект в чёрной холщёвой рубахе на выпуск и широким красным галстуком, у субъекта был длинный «гоголевский нос», из-под которого торчала щётка коротких тёмно-седых усов. Оба тихо шептались, наблюдая за отцом и Ольгой.

— Это она летит с Юрой в Эль-Фуджейру? — довольным тоном начальника спросил «гоголевский нос» словно Ольга летит именно с ним — с «носом».

— Она, — ответил Николай Николаич, голос которого выражал не меньшее удовольствие.

Отец незаметно шепнул Ольге:

— Душа моя, на нас смотрят ТУЗЫ.

— Где?

— Спокойно, не вертись, они сзади тебя. Давай выпьем.

Пригубив по-светски один глоток и протянув ему обратно бокал шампанского, Ольга спросила:

— Что мне сделать теперь для твоих ТУЗОВ?

Освободив свою рюмку от коньяка, отец осторожно дал ценные указания:

— Выбери шар, чтобы встать к ним спинкой. Перед тем, как бить — поведи плечиком и покажи ещё раз ТУЗАМ свою несравненную грудку, но будто разминаешься. Во время удара так выгнись, чтобы они глазели только на твою попку, одним словом: как можно эротичней, душа моя, — и он добавил очень серьёзно. — Ты же понимаешь, так надо.

Она взмахнула кием и ответила игриво:

— Ну, если это имеет значение для твоей карьеры в далёких Эмиратах, пожалуйста! — и пошутила. — Только, Юрий Семёныч, я надеюсь ты не положишь меня под своих ТУЗОВ и не скажешь «так надо»?

— Не говори глупости, я скорей положу себя на рельсы под сверхскоростной САПСАН.

— Ой-ой-ой, — улыбнулась Ольга, — только не надо жертв… среди нашего населения…

В лёгком спортивном движении она сразу развернулась к бильярду, покрутила плечиком, потом другим и в сладкой истоме выгнула спинку ласковой кошечкой, показав соблазнительную грудь ТУЗАМ, затем плавно опустила на бортик стола своё гибкое тело, перегнулась к ближайшему шару, прицелилась кием, и подняла на показ обтянутую попку.

Николай Николаич и «гоголевский нос» потоптались на месте, «нос» покашлял и спросил:

— И кто сия… очаровательная самочка?..

— Спортсменка по художественной гимнастике.

— Боже, какое совершенство. А я думал — цирковая, хотя и те, и другие очень способные лошадки, у них прирождённая страсть к постоянной скачке, им только нужен хороший наездник.

— Там, Сергей Романыч, уже есть кому скакать.

— Я и говорю: наш Юра — знаменитый верховой, ей просто повезло.

— Ему, думаю, тоже.

— И нам, — двусмысленно вставил «нос», подумал и решил сказать конкретней. — Представляешь, такая точёная королевская лошадка появится в посольстве у Сорокина и на открытии Юриной выставки! Прелесть! Английский знает?

— Насколько мне известно — не в совершенстве.

— Не важно. Ей в основном молчать надо, улыбаться, кивать да крутить попкой перед Юрой, чтобы мурбехи были спокойны, а сказать на английском «нет» и «да» — скажет. Посмотрим, как пойдут дела в этой самой Фуджейре, а потом запустим девочку в настоящий проект, — и он протянул к нему свою рюмку.

Они звякнули хрусталём и выпили.

— Подожди-ка, я сейчас, — сказал «нос» и поставил рюмку на стол, неудержимая сила влекла его к Ольге.

Когда он размеренно и начальственно притормозил у бильярдного стола, отец хотел уже ударить по шару.

— Стоп — стоп, Юра, возьми левей, — посоветовал «нос», — ты же метишь в самый лобешник.

Отец, конечно, узнал голос ТУЗА, улыбнулся и ответил:

— Э-э, нет, Сергей Романыч, он тогда долбанёт вправо.

— Верно, долбанёт по правому борту, отлетит в пятый шар, сам зайдёт в центральную лузу, а пятый — в левый угол. Ты попробуй — попробуй, — «нос» только теперь повернулся к Ольге, протянул открытые ладони и учтиво поздоровался. — Добрый вечер! Сергей Романыч!

Его ладони страшно желали потискать Ольгину ручку, и она быстро окунула в них пальчики, а большие глаза — бабочки мило захлопали и тут же сразили «нос» наповал.

— Добрый вечер, Сергей Романыч! Ольга!

Он прикоснулся губами к божественной длани и сказал отцу:

— Юра, ты пока поучись… двух зайцев бить, а я… украду у тебя Сокровище… Не возражаешь?..

— Я нет, и Сокровище, думаю, тоже, — отозвался отец и ударил так, как посоветовал ТУЗ, шар действительно долбанул по правому борту, отлетел в соседа под номером пять, сам заскочил в центральную лузу, а пятый — в левый угол, «два зайца» были убиты.

Отец удивился, помотал головой и посмотрел на уходящий «нос», который всё дальше и дальше увлекал за собой Ольгу.

— Как вам русская банька, Оленька?

— Ой, замечательно! — ответила она с восторгом. — Я в Москве хожу в баню через каждые две недели, она хорошо расслабляет мышцы после напряжённых тренировок, но всё равно — какая в Москве баня? Разве сравнить с этой? Здесь такой лёгкий пар, запах дерева, хвои, даже смолы, и веники какие-то другие, приятно-колючие! Просто прелесть!

— И вода из Финского залива приятно-ласкающая, правда? — добавил «нос».

— Ой, а вода — лесная слеза!

«Нос» улыбнулся, дёрнув щёткой коротких усов:

— У вас такая образная речь, Оленька: «приятно-колючие веники», «вода как лесная слеза». Вы вероятно ещё и пишите помимо спорта?

— Что вы, Сергей Романыч, я не способна к этому.

— Ну, тогда у вас есть знакомый писатель или поэт, а вы ему подражаете.

Она помолчала, опустив глаза, а потом ответила:

— Да… есть…

— А почему так невесело, Оленька?

— Нет-нет, всё нормально, — спохватилась она, — просто этот писатель очень талантливый человек, и у меня никогда не получится как у него… даже подражать…

— Зато вы, безусловно, талантливы в спорте, мне так кажется.

— Не хуже других! — с игривым достоинством ответила она.

— Браво! Вы так уверенно сказали «не хуже других», что я сразу понял — лучше, а «лучше» это значит — сборная России!

— А вот и нет, сборная Москвы.

— Как? Почему? — «нос» в большом недоумении развёл руками и возмущённо добавил. — Это не порядок, Оленька, не порядок!

Ей очень понравилась его интонация, и она «потянула ниточку»:

— Вы, Сергей Романыч, так уверенно сказали «не порядок», что я сразу поняла — вы можете установить его!

— Для такой обворожительной Оленьки мы готовы установить порядок не только в Российской сборной, но и во всём мире! — он бережно приподнял её ручку и поцеловал. — Во всём мире!

Она от души засмеялась, обратив на себя внимание.

Многие повернулись и с большим любопытством стали разглядывать Ольгу.

— Ой! — испугалась она и прикрыла губки.

— Ничего-ничего, — сказал «нос», — смейтесь громче! У вас чудесный смех, Оленька! Хотите вам аплодировать будут?!. Прямо сейчас!

— Да что вы, Сергей Романыч, зачем… я боюсь…

— А чего тут бояться, у нас всё просто и всё по справедливости! Господа! Господа! — вдруг по-хозяйски крикнул он. — Минуточку внимания! Посмотрите на эту прелесть, которая сегодня осчастливила своим присутствием знаменитые Пенаты нашего Миши Саенко! Самая молодая гостья, самая талантливая спортсменка по художественной гимнастике сборной России! Несравненная Оленька!

Обомлевшая Ольга круглыми глазами глядела на «нос».

— Господа! Так пожелаем Оленьке огромных успехов в нелёгкой спортивной карьере, а её лучезарному смеху, который вы только что слышали, как можно чаще озарять наши души на этих просторах Финского залива!

Аплодисменты были шквальными, и сразу стало ясно, что слова и мнение «носа» здесь очень ценились. Все гости высоко подняли бокалы, многие крикнули «ура!», а лысый и пьяненький Миша Саенко уже был тут как тут, цапнул Ольгину ручку, чмокнул несколько раз и ехидно кольнул «нос»:

— А мы знакомы! Вот так-то, Романыч! Раньше тебя знакомы! Вот так-то, Романыч!

И быстро исчез, а следом за ним появился с гитарой сам «Розенбаум» и восторженно прокричал:

— Ах, Серёжа! Ах, Серёжа! И где же ты прятал такое Диво?!.

С подносом шампанского к ним подлетел официант и услужливо замер.

«Розенбаум» мигом сунул Ольге бокал, взял себе другой и по-гусарски лихо предложил:

— А что, Оленька, может партиичку бильярда со мной?!.

— Сашенька, — весело ответил «нос», — а ведь Оленька уже играет партиичку, ты разве не видишь?!. — он нежно взял её под локоть и отвёл в сторону, прихватив с подноса бокал шампанского.

Вспышки фотокамеры юркого папарацци блистали снизу, сверху, справа, слева.

Ольга была на «седьмом небе», её ручка то прикрывала дрожавшие губки, то прижималась к груди, стараясь успокоить частое дыхание, она резко оглянулась на отца и помахала ему.

Он высоко и торжественно показал большой палец, а Николай Николаич, стоявший рядом с отцом, послал ей короткий воздушный поцелуй.

— Ой! — сказала счастливая Ольга. — Что вы наделали, Сергей Романыч!

— Ничего-ничего, привыкайте. Всё нормально, — спокойно ответил «нос».

— Где же нормально, Сергей Романыч? Я же не в Российской сборной.

— Значит, будете там, а мои всенародные слова по поводу Российской сборной считайте авансом, — он достал из кармана рубахи визитную карточку и протянул ей. — Здесь все телефоны, по которым меня смело можно тревожить. Вернётесь в Москву, позвоните мне первая, а я сразу позвоню Арине Бренер, главному тренеру сборной России.

— Ой… да что вы… — хитро и ловко забеспокоилась Ольга, — так неудобно вас обременять… Сергей Романыч…

«Нос» улыбнулся и разгадал её «беспокойство»:

— А вы разве обременяли? По-моему я сам предложил. Звоните-звоните. Бренер обязательно примет вас и посмотрит после моей рекомендации. Мы очень хорошие с Ариной друзья, она мне часто заказывает свои портреты, да и вообще охотно покупает мою живопись, а недавно я расписал ей потолки на даче в стиле итальянского модерна.

— Ой, это очень здорово — показаться Арине Бренер, об этом можно только мечтать, но… Сергей Романыч, вы же не видели моих выступлений, разве можно говорить с ней, не зная меня в деле? — Ольга быстро крутила в руках визитку.

— Сокровище, — «нос» приподнял свой бокал, — мне достаточно того, что я вижу вас здесь, сейчас, сию минуту. И потом… если я прошу Арину Бренер о чём-либо, она непременно выполняет, так же как и я всегда выполняю её просьбы. А вот по породу «узнать вас в деле» есть другие соображения, связанные лично с моим творчеством. Поделиться с вами?

— Конечно-конечно, делитесь.

— Я давно хочу написать большой цикл полотен под названием «Рождение грации». Название пока условное, но не в этом суть. Суть в том, что вы напрямую можете мне помочь и поучаствовать в этом проекте. Вот здесь-то я как раз и должен увидеть вас в деле, рисуя по ходу вашего выступления карандашные наброски самых эффектных моментов, а затем мы вместе с вами уже в моей мастерской создадим по этим эскизам красочные шедевры. Как вам моё предложение?

— Это настолько интересно, что хочется уже работать, Сергей Романыч. Я готова показать свои выступления, когда вы только захотите, мне это безумно интересно, — Ольга, казалось, действительно загорелась его идеей.

— А уже зате-е-ем, — интриговал «нос», — эти шедевры, вдохновлённые гибкими линиями вашего волшебного тела, покорят не только Российские, но и мировые картинные галереи. Нет, я серьёзно, у меня есть великолепные выходы на международную арену. Ну, как?

— У меня… у меня нет слов… Я всегда мечтала о таких перспективах, мечтала, чтобы их было как можно больше, с ними хочется и жить, и творить, и быть счастливой! От них же зависят успехи и в жизни, и творчестве, а в моей спортивной гимнастике без творчества нельзя!

— Какие слова! Какие эмоции! Ай-яй-яй! — с восхищением оценил «нос».

— Где и когда, Сергей Романыч?!. Я готова показать вам самые лучшие программы, рисуйте, пишите, я готова!

— А вот позвоните мне насчёт Бренер, и мы параллельно решим вопрос нашей… творческой встречи, я ведь очень часто бываю в Москве, моё Сокровище… Идёт?..

— Идёт!

Он звучно коснулся бокалом до её бокала, и торжественно раздался чистейший малиновый звон хрусталя…

Когда я поздно вечером приехал от Майкла на дачу и уже тормозил у высокого забора своего участка, то сразу заметил, как сквозь щели штакетника пробивался яркий свет из окон дома. Я прекрасно помнил, что покидая дачу четыре часа назад, мной был выключен весь свет кроме подсобного помещения, где взаперти сидела Наталья.

Я насторожился, потом выскочил из машины и подбежал к большой щели забора.

В доме горел свет на террасе, в большой комнате, а так же в коридоре второго этажа.

Где-то перекликались собаки на соседних дачах, и доносилось далёкое пьяное пение.

Стараясь не шуметь, я осторожно открыл ворота, сел в машину, почти неслышно — на малом ходу — въехал на участок и остановился около гаража. Прихватив чёрный пакет с заднего сиденья, я широким шагом полетел к дому, тихо поднялся по ступенькам, прислонил ухо к двери, но не услышал не единого шороха, затем осторожно достал ключ, сунул в замочную скважину, резко щёлкнул два раза и распахнул террасу, желая застать врасплох нежданных гостей.

Но гостей не было, в глаза сразу бросилась живописная картина под названием «ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗАКЛЮЧЁННОЙ»: в глубине моей комнаты под ярким торшером в широком удобном кресле утопала Наталья с книжкой в руке; на ней был толстый Ольгин тренировочный костюм, должно быть найденный в дачных сестринских вещах, на ногах плотно сидели шерстяные пушистые тапочки — тоже Ольгины; спокойствие и комфорт окружали Наталью, она медленно поднялась, положила книжку на журнальный стол, где дымилась чашка горячего чая, и мягким полусонным голосом сказала:

— Не удивляйся, Костик, проходи — проходи.

Я был не только удивлён, я был шокирован. Хлопнув за собой дверью и стремительно закрыв на ключ, я прокричал, буквально задыхаясь от бешенства:

— Ты… ты чего здесь?!. А ну, быстро в подсобку!

— Успокойся, — всё также мирно продолжала Наталья, — на двери твоей подсобки оторвалась задвижка, вот она, — и тут же показала, достав её из кармана.

Я подскочил к Наталье, вырвал чёртову задвижку, злобно уставился на этот кусок металла и спросил:

— Как это… «оторвалась»?!. — меня до ужаса колотило.

— А так. Когда ты уехал и оставил меня одну, я страшно обозлилась и стала сильно толкать дверь изнутри, толкала — толкала, и задвижка отвалилась. Потом я посмотрела, а в двери такие старые гнилые дырки — как же тут не отвалиться.

— Немедленно в подсобку! — грубо повторил я. — В камеру! А дверь я шкафом припру! Чего стоишь?!. Мне что — опять тебя волоком тащить?!.

— Костик, не надо меня никуда тащить, — ласково и нежно сказала Наталья, — это очень хорошо, что задвижка отвалилась, я смогла помыть полы во всём доме, пропылесосить ковры. Ты разве не видишь?

Я машинально поглядел под ноги.

— И мебель протёрла, — доложила она. — А в этой комнате кое-что переставила: маленький стол ближе к окну подвинула, чтобы днём тебе было светлей работать, большой стол — за печку, чтобы комната просторней стала, ты же любишь ходить, когда сочиняешь, а кресло с торшером — к батарее.

Я невольно осмотрелся и действительно заметил какое-то новшество, но тем ни менее грозно приказал:

— В подсобку!

— А я ещё обед приготовила, нашла в ящике картошку, свёклу, лук, капусту и куриный кубик, получился великолепный супчик, а на второе у нас с тобой — отменная солянка с сосисками, пальчики оближешь, потому что там лежат лаврушка и перчик. Вкуснятина невероятная. Ты же голодный, Костик, я щас разогрею.

— В подсобку! Сколько раз можно говорить?!. — и решительно схватил её за руки.

— Костик, подожди, послушай внимательно, — застонала она. — Не надо никаких подсобок, никаких задвижек, я никуда не собираюсь убегать, я хочу быть с тобой здесь, на даче, на природе. Хочешь, открой сейчас террасу и ты увидишь, что я шагу не ступлю отсюда. Я сидела в этом доме совершенно одна целых четыре часа и если бы хотела убежать, меня бы никакие окна не остановили, неужели ты не понимаешь этого? И дай мне мобильник, умоляю, я позвоню мамочке, в конце-то концов, она же там с ума сойдёт. Я скажу, что нахожусь на даче у подруги. Если я сейчас не позвоню в двенадцать часов ночи — мама точно позвонит в милицию.

— В камеру! — и я силой поволок Наталью в подсобку. — С твоей мамочкой я как-нибудь сам разберусь!

— Дурак! — и Наталья уцепилась ногами за притолоку двери. — Она же поднимет такую тревогу, о которой ты просто представить не можешь! Я же лучше знаю свою маму! Она же заявит, что я пропала и расскажет про тебя, потому что ты недавно ей звонил, дурачок, а значит, являешься косвенным свидетелем, и тебя начнут искать, чтобы допросить! Тебе это надо?!. Она же сообщит милиции марку твоей машины, твои телефоны, Московский и здешний адреса! Тебя вычислят как дважды два! Тебе это надо, Костик?!.

Я вдруг остановился, секунду подумал и ответил:

— Нет… мне этого не надо…

— Тогда дай мне сказать маме несколько слов и успокоить! Ты можешь сам держать телефон у моего уха, а палец на кнопке отбоя, если не доверяешь!

— Не доверяю! После твоего шантажа с видеозаписью ни в чём не доверяю! — я отпустил Наталью, но тут же крикнул. — Стоять рядом! — потом вытащил из куртки мобильник, отыскал номер, нажал на вызов и сам поднёс телефон к её уху. — Вперёд! И без глупостей!

— Алё, мамочка! — весело сказала Наталья, когда номер соединился. — Привет! Я конечно! Всё нормально! Не волнуйся!

Мой палец лежал на кнопке отбоя и был наготове.

— Мамочка, я у Кати на даче! Здесь всё очень здорово: большой и тёплый дом, прекрасная природа! Что-что?!. По Рязанской дороге! Мамочка, мы ехали на машине, я не помню! — Наталья врала очень складно, уверенно и неотрывно глядела на меня. — Катя?!. Она с бывшего параллельного класса! А?!. Да-да, я приеду и расскажу, ты не знаешь её!.. Ну что делать, мамочка, так неожиданно пригласили, я сразу сорвалась! Не волнуйся, очень весёлые ребята, всё хорошо!.. Да-да, мобильник не работал, сейчас в порядке, ты же слышишь?!. Мамочка, я пока не знаю когда приеду! Я хочу нормально отдохнуть на природе, нельзя что ли?!. Ну вот и чудесно! Всё, родная, послезавтра звякну! Целую!

Она отвела в сторону мою руку с телефоном и явно ждала похвалы.

— Неплохо, — сказал я сдержанно. — По-моему, ты начинаешь исправляться…

— Знаешь, Костик, за эти четыре часа, когда тебя не было, я совсем исправилась. Я поняла очень важное: не надо ссориться, драться, кусаться, не надо кулаков и синяков, не надо оскорблять и унижать друг друга. Я буду делать тебе только самое хорошее: варить обед, убирать наш дом, каждое утро с величайшим удовольствием мыть нашу машину, работать на участке, сажать для тебя самые красивые цветы, ты какие любишь? Я буду тебя ласкать, лелеять, и ты поймёшь, что без меня не сможешь в этой жизни. Я так благодарна отвалившейся задвижке, что готова носить её на груди словно крестик.

— А цепочка есть к этому крестику? А то могу одолжить, у меня валяется одна от старого туалета, — с издёвкой заметил я.

— Ничего ты не понял… пока, но поймёшь…

— Да нет, я даже очень понял, что ты ни капельки не исправилась. Ладно. Будем считать, что у тебя кратковременное свидание с родными. Я сейчас немного выпью водочки, потому что дико устал, потом намертво прикреплю задвижку и всё-таки отправлю тебя обратно в камеру предварительного заключения.

— Костик, я щас обед разогрею, и ты закусишь горячим, — и она метнулась к плите.

— Стоять! Сядь на этот табурет и никуда не прыгай!

Она замерла на полпути, медленно повернулась, опустилась на табурет и покорно сказала:

— Хорошо, села, как скажешь.

Я раздражённо взял с полки стеклянный стакан, соль в солонке, вынул из холодильника бутылку водки и поставил всё на стол. Скинув куртку с плеч и швырнув на вешалку, я рванул из пакета буханку чёрного хлеба и шмякнул рядом с бутылкой водки.

— Костик, — осторожно сказала Наталья, — а вот если бы ты съел горячего и оценил мои кулинарные способности, ты бы сразу подобрел и забыл про камеру заключения, потому что в тебе говорит злость от холодного и голодного желудка, впрочем, как и у всех усталых мужчин, которые приходят в семью после работы. Всё от желудка, Костик… оскорбленья, обиды, нервозность.

Я тяжело плюхнулся на табурет и предупредил:

— Если ты не сменишь пластинку, я немедленно посажу тебя в сарай на дрова, вместо подсобки — думаешь, не дотащу?

— Дотащишь, только ты сам сказал, что у меня свидание с родными, а на свиданиях, Костик, заключённый всегда хочет откровенно поговорить, а родные всегда отвечают по-доброму.

— Я тебе не родной, и дай мне выпить, ведьма, — проскрипел я зубами. — Через минуту твоё свиданье закончится.

— Пей, Костик, сколько хочешь, Костик. Но свиданье, Костик, меньше семи минут не бывает, Костик.

— Издеваешься?!. Что ты заладила «Костик» да «Костик», «Костик» да «Костик»?!.

— А как же? — удивилась она, продолжая придуряться. — Ведь ты же Костик.

— Да, я Костик! Но я же не «Костик — Костик — Костик — Костик — Костик»! Сколько можно?!.

— Для меня — сколько угодно. Для меня это очень приятное имя.

— А может сарай с дровами для тебя будет приятней?!. Ты дашь мне спокойно выпить, а?!.

— Дам, — сказала она и притихла.

— Фу-у-у-у, — я открыл бутылку водки, налил полстакана, отломил кусок чёрного хлеба, обмакнул в соль и тут же выпил, потом занюхал черняшкой и съел её.

Глядя на меня, Наталья с невероятным трудом проглотила слюну, страшно сморщилась и спросила:

— А мне можно выпить?..

— А ты не помрёшь, девочка?

— Нет, я как-то пробовала… давно… в школе…

— Давай, если не будешь буянить и глупости молоть.

— Какой там «молоть», — махнула она рукой, — я тогда выпила, и меня сразу в сон склонило, так приятно.

— Что же ты раньше молчала? Я б тебя водкой поил, а то мучаюсь тут с тобой!

— Мог бы не мучиться. Ты же знаешь, что для тебя я всегда доступна во всех отношениях.

— Опять?!. А ну, быстро взяла стакан, выпила снотворного, и спать! А то, понимаешь, свиданье себе устроила, чтобы вдоволь чепуху болтать целых семь минут!

— Это не я устроила, ты устроил. Вместо всяких свиданий могли бы давно с тобой нормальной жизнью жить.

— Что?!. Стакан, я сказал! И молчать!

Она поднялась, принесла стакан и с грохотом поставила на стол.

— И не стучать! — помотал я пальцем. — Ты же только что так сладко пела песни будто «поняла что-то важное», а сама стаканы бьёшь?!.

— Прости, Костик.

— Пей! Чёрт бы побрал тот вечер, когда я припёрся к тебе на «Планерную»! — и налил ей пятьдесят граммов.

Наталья отломила кусок чёрного хлеба, окунула в солонку, взяла стакан, смешно и шумно выдохнула и стала медленно пить маленькими глотками. Когда стакан опустел, её лицо превратилось в кислое мочёное яблоко, а рот приоткрылся и начал жадно глотать воздух.

— Хлебом занюхай! Хлебом!

Она с таким усердием принялась нюхать кусок хлеба, что из глаз покатились слезы.

— Да хватит нюхать, ёлки — палки! — остановил я, насмотревшись на это несчастье. — Теперь жуй и глотай!

Прожевав и проглотив, Наталья облегчённо положила руки на стол и объяснила:

— Я просто, Костик, тогда… давно… запивала сладким соком…

— Ну, извини «дорогая», что забыл купить яблочный нектар!

— Да ладно, ничего, — махнула она рукой, словно не заметив мою злую иронию. — А знаешь, наша Ольга иногда любит при всех «цирк показать», когда сидит за общим столом. Выпьет рюмку водки и не закусывает, даже не запивает и сразу начинает разговор вести, будто ей нипочём, вот гадость. У неё внутри всё горит, а она выпендривается.

— Я знаю, приходилось видеть.

— Так же нельзя, Костик. Такие дешёвые и глупые «цирковые номера» только шофёры показывают.

Сто граммов хорошей водки немного расслабили нервы, и я спросил:

— А за что ты… так ненавидишь сестру?..

Довольная Наталья улыбнулась, начиная хмелеть, и сказала:

— А-а-а, я ждала этот вопрос. Не столько, Костик, ненавижу — сколько презираю. Вся история на самом деле по-житейски очень проста, и ничего сверхъестественного нет. Я — папина дочка, Ольга — мамина. Физиономия нашего папы далека от совершенства, его в подъезде все звали Квазимодо, копия этого Квазимодо сейчас перед тобой сидит. А вот мама — красавица, Ольга — в неё. В детстве с этой красавицей как только ни носились, все уши прожужжали: «Картинка ты наша! Да где ж тот художник, чья кисточка плачет по твоим глазкам, носику, губкам!». Фу, гадость.

При слове «художник» я невольно кашлянул.

— Ой, Костик, извини, я про художника не нарочно, — пояснила она, — это действительно было так, словно напророчили.

Моя рука схватила бутылку и плеснула в стакан пятьдесят граммов.

— А тебя-то хвалили? — спросил я и выпил.

— Меня тоже хвалили, «прелестью» звали, льстили. Я эту прелесть каждый день в зеркале видела и однажды так поколотила Ольгу, что она неделю не могла ходить в детский сад, а наш папа сразу всё понял в отличие от других.

— Ну, а потом, — хмыкнул я, нюхая черняшку, — когда выросли, ты тоже колотила красотку?

— Несколько раз била в школьные годы, даже до крови квасила нос.

— А после?

— А после — всё больше молчали. Я внешне дурнела с каждым днём, господи, хоть к зеркалу не подходи. А Ольга цвела на глазах, к ней мальчишки табунами ходили, я ревновала, она всё видела и всё назло делала.

— Что назло?

— А то… пригласит парня в моём присутствии, запрётся с ним в комнате, хохотушки во всё горло, звон рюмок, музыка, а потом тишина… подозрительная…

— Это когда приглашала? — невольно вырвалось у меня.

— До знакомства с тобой, неужели ревнуешь, Костик?

— Ещё чего. Мне вот что не понятно: как она могла доверить тебе свои откровенные похождения с моим отцом, если всю жизнь между вами была такая петрушка? Неужели не боялась, что ты можешь проболтаться?

— А почему ты решил, что именно ОНА мне рассказала и доверилась?

— Так-так, а кто же?

— А вот здесь, Костик, к сожалению — стоп. Ты, видно, забыл моё условие: полюбить меня всем телом и душой, и только после этого я тебе открою ТАКОЕ…

— Да не надо мне от тебя никаких открытий! — заорал я.

— А зачем тогда спросил, почему я ненавижу сестру?!. — крикнула она прямо мне в лицо.

— Слушай, ты снотворное выпила?!. Выпила! Почему не спишь, ведьма?!.

— Потому что мало налил! А твой ор, между прочим, вряд ли меня убаюкает!

— Нашла няньку! Убаюкивать её! На, пей и только попробуй не заснуть!

Я с большой охотой налил ей пятьдесят граммов, хотел убрать бутылку, но Наталья быстро цапнула её, наклонила и плеснула в стакан солидную добавку.

— Обалдела?!. Ты утром-то проснёшься?!. Мне на даче покойники не нужны!

— Могу и не проснуться! — хмельным голосом крикнула Наталья и с ужасом поглядела на стакан, — Ой! Я такую дозу в жизни не пила! Ой, мамочка, как много!

— Дай-ка сюда, ну тебя к чёрту!

— Не да-а-а-м! Моё-о-о-о! — и она спрятала стакан под стол.

— У-у, бешеная ведьма! Ты хоть возьми своей тюремной баланды, закуси как следует! — и я кивнул на газовую плиту, где стояли кастрюля со сковородкой.

Наталья теперь грустно хмыкнула, оценив мои слова, и уже на редкость спокойно сказала:

— Какие вы оба разные — Ларионовы. Один как старательный паучок тщательно и кропотливо плёл свою паутинку, чтобы поймать красавицу мушку — золотое брюшко, а другому и делать ничего не надо, к нему счастье само идёт, а он его баландой называет.

— Счастье это — твой картофельный суп что ли?!. Или солянка?!.

— Суп и солянка это — образ моей любящей души, моё горячее отношение к тебе, мои хлопоты ради того, чтобы твоя жизнь вместе со мной была такой же вкусной, полной и сытной.

— Браво! Я обязательно вставлю в роман!

— Ты опять… ничего не понял… писатель…

— Пей, а то щас отниму к чёрту! — проревел я.

Она быстро поднесла стакан ко рту, выдохнула и начала пить размеренными глотками.

Я отломил кусок хлеба с толстой коркой, макнул в соль и держал наготове.

Тяжело поглощая водку, Наталья зыркала то на стакан, то на меня, то на стакан, то на меня и реально пьянела с каждым глотком. Одолев горький напиток, она даже не могла поморщиться, а только широко открыла рот, округлив мокрые маленькие глазки полные страха, и часто замахала пальцами обеих рук словно веером.

Я тут же сунул ей под нос корку хлеба, сорвался к плите, схватил чайник, налил в чашку воды и вернулся к Наталье.

Держа в ладонях спасительный хлеб, она жадно нюхала его.

— Хватит! Жуй, глотай и сразу — водой!

Она проглотила, попила воды и обмякла.

— Ну, жива?!.

Казалось, я впервые в жизни видел, как моментально после водки человек пьянеет и вдрызг ломается, в общей сложности Наталья приняла на свою юную девичью грудь граммов сто сорок. Она неровно помахала мне рукой, абсолютно дурашливо улыбнулась и пропела:

— Ля-ля-а-а! Жив-жива-а-а! Ля-ля-а-а! — глаза её буквально окосели.

Я посмотрел на неё, подумал и решил пойти на хитрость, пока Наталья была ещё в состоянии шевелить языком.

— Ну… и как же мой отец плёл эту самую паутинку, чтобы поймать Ольгу? — спросил я доверительным тоном, как ни в чём не бывало. — Ты вроде начала рассказывать и… недоговорила…

— Прада, недогрила? Ля-ля-а-а!

— Правда, — и я развёл руками, — не вру тебе, клянусь.

— Пжалуста, тода слушшш, — охотно пролепетала она и всё рассказала, как могла. — Кода твоя Олья однажи мыласса в ване, твой хитрый отес тиха-тиха подпозал пуучком к двери и начнал плести пуутинку. «Ольненька! Душа моя!» — стучасся он в дверь. — «Открой мне, прошу тебя! Очень хоссу взглянуть на тебя на гольненькую!».

— На голенькую?

— Да, гольненькую. Ты слушшш.

— Слушаю… Вот паразит…

— Парзит натуральный. Чужая деушка моесся, а он — «Дай взглянуть на тебя гольненькую! Открой двер, сразу сто басов дам!».

— Сто баксов?

— Ну да.

— Открыла?

— Открылла. Он полюбовасся и дал сто басов. А потом ещё подпозал таким же пуучком и ещё просил.

— И она опять открывала, пускала и получала по сто баксов?

— Ну да, несколько раз любовасся и кидал басы на пол.

— Так ведь она тоже — паразитка…

— Парзитка натуральна. Она же твоя деушка, а себя гольненькую покзала твому осу. А твой осес — пуук, он вот так и плёл пуутинку.

— Они оба хороши! Ой, хороши-и-и!

— Ещё как хорши-и-и! — она попыталась погрозить пальцем, подняв руку, но чуть не упала, ухватившись за край стола.

Я вовремя поймал её за плечи и спросил:

— Послушай, а кто тебе всё это рассказал?

— Во-о-о! — и она протянула мне фигу, теперь уже совсем потеряв равновесие и свалившись на пол.

Я вскочил, поднял Наталью, усадил на табурет, держа одной рукой, а другой похлопал по щекам:

— Эй, подруга! Ку-ку!

Она ничего не могла ответить, глаза закрывались, а голова клонилась на бок.

— Чёрт! — пришлось быстро взять её на руки и понести в комнату, она тянула губы и пыталась поцеловать меня в подбородок.

Я буквально кинул дурнушку на диван и укрыл пледом, и Наталья тут же заснула, сладко засопев.

Дрова в печке почти сгорели, я подкинул несколько поленьев, вернулся на террасу, сел за стол, рванул к себе бутылку, плеснул в стакан всю оставшуюся водку и выпил, закусив неизменной черняшкой. А в голове отчётливо и во всех подробностях вдруг пробежала ужасно горькая для меня сцена: отец-паук со сладострастной слюной на губах стучит пальцем в ванную комнату, а мокрая Ольга распахивает дверь и артистично выставляет на показ свои прелести, стряхивая с них мыльную пену, и зелёный шуршащий дождь из баксов обильно покрывает пол…

Я сидел на раскладушке в полосатой ночной пижаме, с плеч свисало толстое ватное одеяло, пальцы стучали по клавишам ноутбука, стоявшего передо мной на табурете, а рядом с ноутбуком в широком блюдце почти совсем растаяла большая ледышка для синяка под глазом.

— …Император, вы всё наглядно увидите, оценив по достоинству мой исключительный способ дознания… — шептали мои губы, повторяя слова Чжоу Дуня.

Я хотел взять ледышку, чтобы охладить синяк, но лежавший на подушке мобильник заиграл и отвлёк меня. Определитель номера показал мне фамилию ПЧЕЛИНЦЕВ, быстро поднял с раскладушки и погнал на террасу, я мельком огляделся — увидел десять утра на большом будильнике, спящую на диване безмятежную Наталью и яркий свет начавшегося дня, который давно заполнил комнату, перебивая включённый тусклый торшер.

— Здравствуйте, Евгений Саныч, — и я плотно закрыл дверь террасы.

— Привет, Константин Юрич! — бодрым голосом воскликнул главный редактор. — Что с нашим китайским чаем?

— Закипает, Евгений Саныч! — я постарался ответить тем же тоном.

— И как думаешь, через недельку вскипит? — спросил он с явной улыбкой.

— Обязательно!

— Значит, уложишься в срок?

— Конечно!

— Молодец, жду с нетерпением! Как съездил в Петербург?

— Не совсем удачно, Евгений Саныч! Не тот художник, о чём я думал!

— И ладно! Для общего развития съездил и нормально! Тут художников на твою тему целая очередь, я тебе говорил!

— Понял, Евгений Саныч!

— Добро! Через неделю жду! Рад был слышать твоё отличное ЗДРАВИЕ! — и дал резкий отбой.

По поводу «отличного ЗДРАВИЯ» он немного ошибся, приходилось накачивать себя, чтобы удачно завершить писанину, уж очень подводили гнуснейшие события личной жизни. Я стукнул кулаком по притолоке двери и громко настойчиво сказал, даже не сказал, а приказал:

— Писать! Писать! Во что бы то ни стало писать и дописать! Ты понял?!.

Дверь террасы вдруг медленно приоткрылась, вошла Наталья с копной взъерошенных волос и тихо сказала сонным голосом:

— Не убивайся, Костик. Ты же всё время пишешь и пишешь, и очень хорошо пишешь, и обязательно допишешь, я верю.

— Это кто тут такая? Откуда тебе знать: хорошо или плохо? Ты что, успела прочитать?

— Я не читала, клянусь. Я за водой пришла, — и Наталья шатко направилась к чайнику. — Костик, я вчера лишнего ничего ни болтала?

— Не успела, свалилась и заснула… иди-ка досыпать, не раздражай меня с утра…

— Ой, гадкая водка, воды-воды. У меня во рту, как в пустыне, такая сухота.

— Сухота — на дорогах, а в пустыне — сухость, тоже мне знаток русского языка. Чему вас только в школах учат?

Она меня сильно нервировала, я пулей влетел в комнату и взял из шкафа большое чистое полотенце.

— Костик, какой же ты образованный и умный писатель, — проговорила Наталья, жадно глотая воду из алюминиевой кружки, — и как же тебе здорово в этой пижаме, ты в ней такой домашний, такой хорошенький.

— Слушай, ты… пей воду и ступай досыпать! Очень прошу тебя!

И я решительно двинулся обратно на террасу — прямо на Наталью, стоявшую в проёме двери. Она ахнула, отпрянула в сторону и закрыла лицо руками, подумав совсем о другом.

— Да ты что, сдурела?!. Больно ты мне нужна, чёрт бы тебя побрал! — я промчался мимо, завернул на направо и распахнул смежную дверь, ведущую по лестнице на второй этаж.

Пробежав по ступенькам наверх, я ворвался в ванную комнату, швырнул полотенце на вешалку, хотел открыть воду, но в кармане пижамы снова заиграл мобильник. Я вынул телефон и посмотрел на него.

Там вспыхнуло знакомое имя — ОЛЕНЬКА.

Пришлось опять врать, будто радуюсь до глубины души:

— Здравствуй, Оленька! Здравствуй, дорогая моя!

— Костик, любимый! Как ты там?!. — она играла похлеще меня. — Как же я соскучилась по тебе, по твоим рукам, по твоим глазам, по твоим ласкам, ты просто не представляешь себе!

— А уж я-то как, если бы ты знала! Когда приедешь?!.

— Через два дня!

— Наконец-то! Какой поезд?!. Я встречу!

— Нет-нет, сама доберусь!

Я заранее знал, что она откажется, потому что никакого поезда не будет, а будет машина моего отца из Петербурга в Москву, но я уверенно продолжал свою линию, слушая наглое враньё.

— Как это сама?!. Я люблю тебя и хочу встретить?!.

— Любишь-любишь, только не надо! Я ещё не знаю, какой поезд… а потом с вокзала мы поедем на базу на нашем автобусе! Понял?!.

— Не понял, зачем с вокзала — на базу, вы что совсем «ку-ку»?!.

— Это не мы «ку-ку», это тренер «кукукнулся», хочет сразу учинить разборки!

— Значит, приеду на базу и дождусь тебя! — не унимался я. — Во сколько приехать!

Её голос нервозно задребезжал:

— Костик, не надо суеты изо всяких пустяков! Я буду дома около часа дня! Я сама! Если любишь, то пойми — сама!

— Тихо-тихо!

— Всё, Костик, меня зовут в зал! До встречи! Целую! — и дала отбой.

Я секунду помолчал, набрал отцовский номер и стал глупо мрачно повторять одно и то же:

— Целую… Целу-ю… Целую…

— Я тоже, сын мой! Но почему так немило?!. — пробасил голос.

— О-о, привет, родной! Ты совсем загулял, отец, а потом ещё претензии: «почему так немило»! А почему не звонишь?!.

— Хотел звонить, не вру, но эта бесконечная тусовка, пьянки, вылазки на природу окончательно закрутили, а Миша Саенко просто какой-то неугомонный тип!

— Как выставка?!.

— Шедевр двадцать первого века! Безумно смелое откровение! Вернусь, расскажу, сын мой!

— И когда вернёшься?!.

— Думаю… через два дня!

— Ну, надо же! — удивился я вполне правдоподобно. — И Ольга через два дня!

— Да ты что?!. — засмеялся он и радостно заорал в трубку. — Невероятное совпадение! Не может быть?!.

— Может, отец! Она недавно звонила!

— Прекрасно! Цирк-шапито собирается снова… акробаты и клоуны, птицы и звери!

— Ладно — ладно, слушай… клоун… во сколько приедешь?!. Хочу быть дома и встретить, как положено!

— Ах, похвально! Вот это — сын: «ВСТРЕТИТЬ, КАК ПОЛОЖЕНО!»… Жди, часам к трём буду!

— Отлично, отец! Всё! Спешу! Пока! — и дал резкий отбой, убрав мобильник в карман, потому что разговаривать дальше было тошно, а затем прошептал сам себе. — Жду, циркачи мои, приезжайте, с нетерпением жду…

Чисто выбритый, освежённый душем и почти одетый, я стоял на террасе, допивал кофе и поглядывал на диван, где спала Наталья.

Сунув ноги в ботинки и нацепив куртку, я вышел из дома и закрыл дверь на два замка…

Как только мои шаги закончили стучать по ступенькам, Наталья сбросила одеяло, вскочила с дивана, метнулась к тюлевой занавеске окна и осторожно начала наблюдать.

Моя машина стояла у ворот, а я спешил по тропинке участка к высокой калитке, быстро открыл её, и тут же влетели четыре породистых здоровенных овчарки, а за ними следом вошёл сторож в длинном плаще защитного цвета. Собаки бегали, носились друг за другом, а мы со сторожем пожали руки и стали беседовать.

— Интересненько… — проговорила Наталья, продолжая следить.

Я достал из кармана деньги, отсчитал, отдал сторожу и кинулся к воротам, он мигом догнал меня и услужливо помог распахнуть. Сказав ещё пару слов и дружелюбно хлопнув его по плечу, я нырнул в машину и рванулся за ворота, скрылся.

Собаки кинулись за мной, но громкий хозяйский окрик вернул их на участок, сторож торопливо закрыл ворота на засов, широко расставил ноги, закурил папиросу и внимательно посмотрел на окно, за которым стояла Наталья.

— Глупо, — сказала она и отошла на середину комнаты, — было бы очень глупо, Костик, бежать от собственной дачи, своего хозяйства и лесных просторов, я никуда отсюда не стремлюсь, хоть сторожи меня сотнями собак, дурачок…

На моём рабочем столе к великому несчастью мелькал монитор ноутбука.

Наталья смело шагнула к нему и радостно воскликнула:

— Ой! Опять забыл выключить! Который раз!.. Видит Бог — я не виновата! Костик, ты сам забыл! Не виновата я! — она потёрла руки, села на стул, примостилась поудобней и с нетерпением нажала клавишу. — Так-так-так:

Монитор красочно засветился, и быстро возник титульный лист моего китайского романа:

— Ага-а-а! Врёшь, от меня не уйдёшь! Забыл — так забыл!

Нажав очередную клавишу, она быстро подняла страницы вверх, отыскала необходимую строчку и увлечённо продолжила читать дальше, когда-то остановившись раньше именно на этом месте…

Накрапывал то ли дождь, то ли мокрый снег, и я спешил по сырому и мрачному двору к своему дружище Майклу. Место нашей встречи оставалось всё тем же — огромный скелет заброшенного «Москвича». Однако Майкл не сидел в нём как раньше, а стоял рядом, держа в руке открытый зонт, и смотрел в мою сторону, как я приближаюсь всё ближе и ближе.

Он протянул мне руку:

— Держи кардан, Костяшка!

— Привет! — ответил я.

Мы хлопнули ладонями, и Майкл сказал:

— Посмотри, Костяшка, как безжалостно пытали эту голимую машину: ободрали, покорёжили, сожгли… как человеческую душу… Атасс местечко, сколько здесь бываю, оно всё больше и больше нравиться — в нём есть страшная боль и жалкая беззащитность.

— Ты чего? — удивился я.

— Ничего, просто мерзкая погода, и какой-то дикий смурняк… — и он спросил. — Коньяк привёз?

— Привёз, — и я протянул ему пакет.

Он вынул оттуда рифлёную бутылку похожую на большую гранату и воскликнул, прочитав этикетку:

— Ой-ёй-ёй! «МАРТИН ЛУИС ТРИНАДЦАТЫЙ»! Ну, Костяшка, угодил! Такого в моём баре нет! Да-а-а, другарёк ты ой, спасибо! — он положил коньяк обратно и вытянул из — под куртки упакованный свёрток. — А вот подарочек тебе! Чай из утренней росы, здесь две пачки «Индийского», да смотри сам случайно не выпей! Я умоляю тебя, будь осторожен!

И у меня вдруг неожиданно вырвалось:

— Прямо чертовщина какая-то! — я словно заворожённый держал в руках этот свёрток и глазел на него. — Как ты сказал? Чай…

— Чай из утренней росы, Костяшка.

— Кошмар, просто чертовщина какая-то.

Майкл, конечно, ничего не понял…

Ворота моего участка были распахнуты настежь, и предвещали что-то неладное, я въехал вовнутрь, остановился и выскочил из машины.

Уже темнело, и в этих лёгких сумерках около дома игриво носились все четыре ряженые овчарки. Именно ряженные. На голове одной из них пикантно сидела круглая женская шляпка с дырками для ушей. Другая собака красовалась в старой Ольгиной куртке, в рукава которой были просунуты лапы, а молния застёгнута на спине. Третья была одета в мой тренировочный костюм со спортивной шапочкой. Четвёртая напоминала кухонную хозяйку, обвязанную пёстрым передником и косынкой между ушей, а на лапе болталась щётка для чистки кастрюль.

Запыхавшийся сторож ловил собак, то падая сверху, то осторожно подползая на четвереньках, но безуспешно.

— Что происходит?!. — крикнул я

Смешные овчарки кинулись ко мне, дружелюбно закружились и залаяли.

Сторож схватил палку и бросил в них, отгоняя в сторону.

— Что за карнавал?!. — опять крикнул я.

— Хозяин, ну что я мог поделать, что я мог поделать?!. — начал оправдываться он, разводя руками. — Убежала твоя девчонка!

— Как убежала?!. — я остолбенел.

— Да так, нашла дырку в заборе и — с приветом! Я даже моргнуть не успел!

— А как она вышла?!. Я же запер её!

— Откуда я знаю! Смотрю: дверь открылась, и вот она — на пороге!

Собаки визжали и теперь скакали на него, требуя продолжения игры.

— Сиде-е-ть!!! — истошно завопил он. — Сиде-е-ть, бесы!!!

Овчарки то ли устали, то ли, наконец, испугались и начали приседать к земле.

— У-у-у!!! — и он потряс кулаком перед их носами.

— Ты… сторож хренов: ты можешь толком объяснить, что случилось?!. — я решительно шагнул к нему.

— Только тихо, хозяин! — сторож резко поднял руки, как бы ограждаясь от меня. — Без оскорблений!.. Значит так: вышла из дома с огромной кастрюлей супа и целым мешком тряпок, накормила этих бесов, а бесы что — конечно мигом возлюбили девчонку и стали с ней наряжаться. Я говорю «иди девочка в дом, не велено!», а она своё — «меня всегда пускали на крыльцо дышать свежим воздухом, и вы не смеете мне запрещать, дядя!».

— Слушай, дядя, — процедил я сквозь зубы, — о чём тебя просили, когда оставляли здесь и платили деньги, а?!. Тебя просили не выпускать её из дома ни под каким видом! А ты что?!.

— А что я?!. Между прочим, я второй ключ ей не давал!

Его слова моментально охладили меня и заставили задуматься:

— Чёрт, действительно, откуда она взяла ключ?..

— У себя спроси, чем оскорблять без причины! — обиженно ответил он.

— Ах, ведьма… — догадался я, — наверно в подсобке подобрала, там же полно ключей… — и снова с диким остервенением навалился на сторожа, чуть ли ни брызжа слюной. — А какого чёрта ты тогда упустил её с крыльца и дал убежать в дырку?!. Проворонил?!.

— Да кто же знал, что она рванётся как сумасшедшая?!. Сидела так мирно и спокойно, наряжала себе кобелей и вдруг как дёрнет! Собаки за ней, я тут же следом, кричу им «держать!», а они — на меня! У-у-у, бесы! — и сторож снова погрозил им. — Я не успел, хозяин, не успел! Она как коза сиганула за сарай и нырнула в дырку и — через поле, прямо к электричке! Куда мне за девчонкой?!.

— Старый ты хрен, а не сторож! Хрен вонючий! — у меня задрожали кулаки.

— Но-но, потише, хозяин!

— Ты бы только знал, старый хрен, что она теперь натворит в Москве! Пошёл вон отсюда!

— Но-но, без этого! — защищался он. — Ты сначала разберись со своими девками, запасными ключами и дырками в заборе, а потом предъявляй претензии! Понял?!.

— Пошёл вон, я сказал! Вон отсюда со своими ряжеными котятами! — меня судорожно колотило.

— Да пошёл ты сам… знаешь куда?!. Больно мне нужно сторожить твоих шлюх! — он громко и визгливо брал на голос. — На, запихни себе в задницу эту подработку, не нужна она мне! — и стал швырять деньги на землю. — На! На! На!

— Пошёл отсюда, иначе я двину тебе в нос, старый хрен, вонючка! — и я замахнулся, абсолютно теряя контроль. — Что же ты наделал?!. Ты просто не представляешь! — я схватился за голову и зажмурил глаза. — Уйди, быстрей! Быстрей!

Собаки лаяли то на него, то на меня и совсем потеряли ориентир.

— Спятил, ей Богу, спятил! — визжал сторож. — Люди, вы только поглядите! Спятил!

Он с горем пополам выгнал своих овчарок, и сам наконец-то исчез.

Я перевёл дух, спокойно собрал разбросанные деньги и сел на землю, прислонившись спиной к переднему колесу.

И вдруг по щеке побежала скупая слеза, она завернула в ложбинку губ, промчалась по ней и скатилась вниз по дрогнувшему горлу. Моя несчастная слеза — она, наверное, давно ждала этого момента.

Где-то далеко тревожно и жалобно прокричала электричка:

— У-у-ю-ю-ю! — и голос её разом пропал…

— ФАН ЗУИ СИ! ФАН-ФАН-ФАН! — раздался весёлый девичий голос и добавил по-русски. — А вот и я с последней электричкой!

Я бросил печатать, испуганно поглядел на террасу, где горел свет, и буквально обалдел.

В проёме распахнутой двери на фоне ночной темноты стояла Наталья в ярком узорчатом китайском платье и соломенной шляпе на голове, под платьем виднелись блестящие мелкими звёздами широкие шаровары, а в руке она держала бамбуковую дубинку.

— ФАН ЗУИ СИ! — повторила Наталья, махнула дубинкой, ловко сменила позу китайского стражника и швырнула под вешалку чёрный пакет со своими вещами.

Я монотонно и строго спросил, стараясь не обращать внимания на потрясающий костюм, который мне — чёрт возьми! — очень понравился:

— Что тебе надо?..

— Как? — не поняла Наталья, явно ожидая бурных аплодисментов. — Ты разве не видишь, это же — Китай.

— Что надо?..

— Тебе неприятно? А я хотела порадовать Костика… это же — типичное платье охранника, это же то, о чём ты пишешь… — она, казалось, расстроилась.

— Откуда ты знаешь, о чём я пишу, ведьма? — я становился грубым. — И зачем ты припёрлась обратно, если убежала!

И вдруг Наталья, забыв о костюме, заявила таким смелым и наглым тоном хозяйки, который не требовал никаких возражений:

— Я не понимаю твоего вопроса, что значит «припёрлась»?!. Приехала к тебе, приехала на свою дачу, в свой загородный дом!

— Ах, на свою дачу, в свой дом?!. А ну-ка, вот отсюда, на станцию, к электричкам!

Я вскочил со стула, опрокинув его, вихрем сорвался к ней и схватил Наталью за плечи. Она резко присела, свернулась в клубок, сильно обхватила мои ноги и заорала истерично:

— Не пойду-у-у!!! А-а-а-а!!! Костюм порвёшь!!! А-а-а-а!!!

— Сдурела?.. Второй час ночи, соседей разбудишь… А ну, пусти ноги…

Как я ни пытался, но сдвинуть её с места не получалось, к тому же я сам чуть не свалился, еле удержавшись за притолоку.

— А-а-а-а!!! — орала она. — Не пойду-у-у!!! Помогите!!! Помогите!!!

— Замолчи, ведьма… разбудишь… — я с отчаяньем плюнул в темноту двора, дотянулся до двери и захлопнул её. — Да чёрт с тобой, иди ты… куда хочешь, только мне не мешай! Пусти, я же дверь закрыл!

— А ты не будешь выгонять, если отпущу?!. — она смотрела на меня снизу каким-то диким «китайским зверьком», всё ещё крепко обвивая мои ноги.

— Я же сказал, иди к чёрту куда хочешь… в подсобку, в сортир, на второй этаж, на крышу, в трубу, только мне не мешай! Фу-у-у-у!

Наталья ослабила руки и шарахнулась в сторону подальше от меня.

— Сумасшедшая… — я зашагал в комнату и плюхнулся за рабочий стол, глядя на неё тупым усталым выражением лица.

Она вскочила с пола, взяла свой чёрный целлофановый пакет, покопалась там, достала ключ, а потом быстро закрыла им дверь террасы.

— Так, — процедил я сквозь зубы, — этот ключ, который ты своровала, положить сюда, ко мне на стол.

— Ещё чего, так я и подошла к тебе! Вот он, на вешалке, сам возьмёшь! — и зацепила его за крючок.

— А ты, погляжу, обнаглела до предела, воруешь ключи, открываешь дом, уезжаешь, приезжаешь… кстати, ты не забыла показать мамочке видеозапись моего насилия?

— Кстати, я у мамочки не была, и ничего никому не показывала. Если бы это свершилось, мамочка давно оборвала бы твой телефон или примчалась сюда сломать тебе голову! Я ездила к подруге-костюмерше за китайским платьем, хотела тебе подарок сделать! А что касается «я обнаглела до предела» — ты до предела озверел! Ещё раз будешь так жестоко обращаться с женщиной, выгонять на улицу поздней ночью и распускать руки — пырну ножом, когда заснёшь!

Моё сердце трепыхнулось — не от страха, от вопиющей дерзости этой девчонки.

— Я и говорю — обнаглела, а что пырнёшь ножом — не сомневаюсь, с таким достойным поступком тебя возьмут в Юридический без экзаменов, — я откинулся на спинку стула и звучно шлёпнул ладонями по столу. — Всё, мне надо работать, и прошу не мешать своими глупыми бреднями, чёрт побери!

— Пожалуйста, мой любимый, — неожиданно ласково ответила она, — я тебе не мешаю и никогда не буду этого делать, я только быстро разденусь и ухожу в ванну, мой любимый Костик.

Я стиснул зубы и простонал.

А Наталья отвернулась и начала меня мучить, демонстративно раздеваясь на моих несчастных глазах. На пол полетело китайское платье, блестящие шаровары, потом — майка, лифчик, колготки, носочки и трусики.

Я смотрел на голую фигуру «моей ведьмы» и не мог оторваться от гладкой спины, безумно манящей к себе девичьей попки, стройных ног и застонал ещё громче.

— Ты уйдешь, наконец-то, бессовестная!

— Ушла-ушла, любимый, работай, — она накинула халат, повесила китайский костюм на вешалку и заспешила по ступенькам наверх в ванную комнату.

— Да, совсем забыла, — долетел её голос, — через два дня приезжает Ольга! Знаешь?!.

— Знаю! — прокричал я, держась из последних сил. — Всё?!.

— Всё-всё, только один вопрос: ты случайно ни задумал прибить её?!.

— Я сейчас прибью тебя-а-а!

Шаги по лестнице застучали быстрей и замолчали где-то на верхнем этаже, наступила тишина.

Я выждал несколько секунд, встал из-за стола и направился на террасу к вешалке, подошёл и с огромным интересом замер около китайского костюма, висевшего на крючке…

В четыре часа ночи меня резко сморил сон, заставил бросить писанину и мертвецки упасть на диван.

Я не помню, сколько прошло времени, когда неожиданно пробудился и увидел, что мой живот обнимают и тискают.

— А-а-а, хочешь пырнуть?!. — заорал я и соскочил на пол словно ошпаренный. — А ну, брось нож! Брось!

На краю дивана в тусклом свете фонаря, который бил прямо в окно, ко мне тянула руки обнажённая Наталья и нежно шептала:

— Господи, Костик, какой нож? Иди сюда. Я же ласкаться пришла, мне так плохо без тебя.

— Марш обратно наверх! — крикнул я.

— Перестань, мучитель мой, иди ко мне, — простонала она и захлюпала носом.

— Ах, так?!. Тогда наверх пойду я!

— Костик, останься, сними пижаму и ложись, любимый.

Я подскочил к столу, взял ноутбук и помчался на второй этаж.

Наталья громко зарыдала, содрогаясь бледно-матовым телом.

На площадке второго этажа ярким светом горело настенное бра, а висевшие часы с ужасом для меня показали только 5:40 утра. Площадка вела к трём раздельным комнатам, но я остался здесь, плюхнулся на диван, положил ноутбук на маленький журнальный стол, отвалился головой на подушку и закрыл глаза. Сон не шёл. Повертевшись туда-сюда и тяжело вздыхая, я приподнялся.

— Чёрт бы вас всех… — вырвалось у меня. — Тогда… надо писать… Писать и дописать, во что бы то ни стало. Нет, сначала немного выпить… коньячку, да — да, коньячку…

Я метнулся к барному шкафу, стоявшему у окна, рванул дверцу, достал неполную бутылку коньяка, стеклянный стакан и плеснул на дно граммов пятьдесят, отыскал завалявшуюся конфету, выпил и закусил. Потом вернулся к дивану, раскрыл ноутбук на журнальном столе, занёс пальцы над буквами клавиш и сказал себе бодрым голосом:

— Вперёд!..

Ольга спросонья громко вскрикнула и перепугано вскочила на кровати, разбудив рядом спящего отца.

— А? Что? — он резко оторвался от подушки и очумело уставился на неё, моргая глазами. — Ты кричала?

Ольгу трясло мелкой дрожью, она куталась в ночную рубашку, поднимая воротник, и часто кивала головой:

— Да-да-да, мне приснилось страшное… да-да… я кричала, кричала, кричала…

Отец укрыл её одеялом, обнял и прижал к себе:

— Успокойся, душа моя, — он зажёг мягкий свет настенного бра и ласково прошептал ей на ухо. — Посмотри: уже шесть утра, в такое время ничего страшного не должно сниться, страшное снится обычно поздней ночью, успокойся.

— Не могу… У меня перед глазами до сих пор этот ужасный сон, словно я видела всё наяву… Ой, Юра, ой…

— Успокойся, что ты видела?

Ольга сбивчиво начала:

— Видела двор нашего дома. Наш двор — мой, твой и Костика, понимаешь? И Костика тоже… — и замолчала, тупо уставившись в одну точку.

— Я понял, Оленька, — осторожно прошептал отец, — был наш двор нашего дома, и Котика тоже. А дальше?

— А дальше… мы с тобой лежали по середине двора и пытались заняться любовью на виду у всех жильцов… О-о-й…

Отец быстро заглянул в её глаза, секунду подумал, отстранился и оценил:

— Действительно… страшно интересно… ну-ну…

— Любопытные жильцы прикатились как горох и заполонили весь двор, но некоторые смотрели из окон… И Костик тоже смотрел из окна…

— И он смотрел? — озадаченно спросил отец.

— Да… Костик широко распахнул рамы, перегнулся и глядел на нас, но ничего не выражал на лице, я очень отчётливо видела… Ты знаешь, Юра, это плохо, что он ничего не выражал…

— Душа моя, ты не углубляйся в психологию, ты по сути давай, по сути. Что было дальше с нашей дворовой любовью?

Ольга проглотила подступивший ком и с большим трудом стала продолжать, и было видно, что она реально представляет перед собой картину ужасного сна:

— Среди жильцов во дворе было много калмыков-дворников, они буквально стояли через одного…

— Откуда их столько взялось-то? У нас дворников раз — два и обчёлся! — сказал отец и вдруг осёкся. — О, Господи, это же сон… ну-ну…

— А ты… — её голос задрожал, — а ты никак не мог в меня попасть, всё тужился-тужился и никак… И тогда один из калмыков насмешливо крикнул: «Им надо помочь как неопытным собачкам во время случки: я сейчас возьму его за член и направлю в дырочку!» — и Ольга всхлипнула. — А все жильцы так засмеялись, так загоготали… Ой, Юра, это что-то страшное…

Отец заревел басом:

— Это я-то не мог попасть?!. Гнусная ложь! — и снова осёкся. — О, Господи, это же сон… Извини, Оленька. Ты скажи, я ответил что-нибудь этому идиоту калмыку?

Ольга вытерла слёзы краем одеяла и сказала:

— Ты крикнул всем сразу… и калмыкам, и жильцам: «Чего собрались, мать вашу! Никогда не видели, что ли?!.».

— А они?

— А они тебе с тем же смехом: «Чужого никогда не видели! Очень интересно посмотреть, как вы будете спариваться!» — и Ольга тоненько завыла.

— Тихо-тихо. Что ты. Успокойся. Вот мерзопакостные люди! Вечно эти соседи и дворовые лезут в личную жизнь и наяву, и во сне!

— Ничего себе во сне, он был такой реальный, что я прямо всей спиной чувствовала сырую землю… — жалобно простонала Ольга.

— А мы что… были раздеты?

— Ясное дело, мы были совсем голые…

— И ты лежала подо мной?

— Ну конечно, если я спиной сырую землю ощущала — значит лежала…

— Вот так и простудиться можно, вот почему ты дрожишь! О, Господи, это же сон… извини, я настолько поверил в эту страшную историю… Скажи, я всё-таки попал в тебя?

— Нет, так и не попал, и калмыку не дал помочь… Но самое страшное впереди, Юра… — и она плотней прижалась к нему.

— Что ты говоришь?!.

— Да… Представляешь, этот калмык как заорёт вдруг: «Хватит! Сколько можно девушке мучиться?!. А ну, давайте вольём ей сперму ишака!».

— Какой кошмар!

— Да… И все жильцы согласились, ой-ёй-ёй…

— Вот гады, а при встрече так мило улыбаются, кивают! Подожди, а Костик тоже был «за»?

Ольга громко всхлипнула:

— Он молчал, как истукан, и это было страшнее страшного, лучше бы поддержал всех жильцов…

— Ещё чего! Он просто знал и верил, что я обязательно попаду!

— Но ты же никак не мог этого сделать…

— Вот я и не пойму — почему?!. Наверное холодно было, чёрт побери!.. Ну и что со спермой ишака, в конце-то концов?

— Приехала «скорая», врачи оттащили тебя в песочницу, а мне вот таким огромным шприцем влили сперму ишака-а-а… ой-ёй-ёй…

— Та-а-к, — констатировал отец, — значит, душа моя, родишь ослика!

Ольга посмотрела на него растерянным взглядом, из глаз полились слёзы, и она с надрывом в голосе проговорила:

— Зачем ты смеёшься?!. Мне до сих пор страшно, а ты смеёшься! Может этот сон — нехороший вещун!

— Да какой там вещун? Сон и есть сон — пустышка, фьють и нет его. Ты что старая бабушка, чтобы верить? Перестань, Оленька, нам только рыданий не хватало, — отец нежно вытер слёзы на её лице, чмокнул в припухшие губы и доверительно сказал. — Вот что, душа моя… раз уж мы проснулись так рано, пойдём-ка с тобой к воде Финского залива, пока спит наш Миша Саенко, умоемся целебной водичкой, глубоко надышимся чистейшим воздухом, и ты сразу успокоишь свои нервы. А? Идём?

Ольга освободила руки из-под одеяла, обхватила отца за шею, прислонила свой лоб к его лбу и спросила, всё ещё хлюпая носом:

— А что же всё-таки будет с Костиком, Юра? Что с ним будет?

— А что с ним может быть — будет великим писателем. А мы с тобой пригласим его в Эль-Фуджейру на творческую встречу с местной арабской элитой, и однажды ночью ты хорошенько подумаешь-подумаешь и убежишь обратно к нему. А я превращусь от горя в дряхлого Юр-хан-бабая, прикреплю к макушке здоровенный рог буйвола и стану завывать на луну с утра до вечера.

Ольга грустно усмехнулась и сказала:

— О, боже, какой же ты актёр — актёрище… скоморох ты мой любимый…

Я проснулся на диване второго этажа, куда ночью удрал от голой Натальи, крепко прижимал к груди ноутбук и большой почтовый конверт.

Бра на стене не горело, в окно глядел светлый день, а часы показывали 12:15.

Ноутбук — это понятно, обнял и заснул, а конверт откуда? А-а, конечно, Наталья подсунула.

Я приподнялся, сел на диване и прочитал адрес отправителя:

Кочетков Александр — папарацци из Петербурга, я познакомился с ним на выставке, откровенно подкупил парня и попросил проследить за моими подопечными на территории дачи Миши Саенко. Молодец Александр, не подвёл, прислал.

Распечатав конверт, я вытянул одну из нескольких больших цветных фотографий… в рассеянных клубах белого пара русской бани на деревянной лежанке отец и Ольга занимались любовью.

Скорее всего — Александр снимал через отверстие в стене, резкость по краям кадра была размыта, но сами персонажи банной любви узнавались на все сто процентов.

Я хотел посмотреть другие фото, уже почти вынул из конверта, но передумал, ну их к чёрту этих персонажей, противно всё это, сунул обратно и спрятал конверт под подушку.

Одёрнув пижаму и причесав ладонью шевелюру, я спустился по ступенькам вниз и распахнул дверь, ведущую на террасу.

Терраса была вымыта, проветрена, в ней пахло свежестью, табуретки стояли на столе и торчали вверх ножками, будто чуткие антенны.

Я заглянул в свою большую комнату.

Наталья, закатав штанины и рукава, широким и крепким движением драила там полы. Услышав шаги, она поднялась во весь рост, придержала тряпку над тазом и внимательно уставилась на меня.

— Кап, кап, кап-кап-кап! — музыкально шлёпала вода с её тряпки.

Облокотившись на притолоку двери, я спокойно спросил:

— Когда принесли конверт?

— Час назад, ты спал, — грустно ответила она и примостила тряпку на край таза. — Пришёл дядька из местной почты, постучал в ворота и сказал, что заказной конверт на имя Ларионова Константина Юрича.

— Сколько взял?

— Сто пятьдесят.

— Хапуга твой дядька, а тебе спасибо, сейчас отдам.

— Вот квитанция, я не вру, вот она, сто пятьдесят, — Наталья достала из кармана мокрый клочок бумаги.

— Убери, я же не тебя хапугой назвал. Ладно, — я помолчал, подумал и спросил. — Ты где, говоришь, китайский костюм брала?

— У подруги, она — костюмер в институте Культуры.

— Ещё три таких можешь взять? За прокат заплатим.

— Конечно, я всегда готова помочь тебе.

Я хмыкнул:

— Ты хоть бы спросила — зачем, сразу — «всегда готова», может я нехорошее дело задумал, а ты как будущий юрист совершенно небдительна.

— Всё равно для тебя готова, — она ответила так же грустно и тихо.

— И ты уверена, что подруга не откажет?

— Уверена. У неё там полно всякого, а этих китайских вообще навалом, есть и сказки.

— Я думаю, что сказки мы оставим на потом, — я тяжело вздохнул и ударил кулаком по притолоке, — сейчас на первом плане жестокая реальность.

Наталья посмотрела на меня внимательней и каким-то чутьём попала в самую точку:

— Ты хочешь в этих костюмах встретить Ольгу и своего отца?

— Молодец, — скупо похвалил я, — вот сейчас как будущий юрист ты проявила точную прозорливость. Как догадалась?

— Очень просто: другой жестокой реальности, кроме их приезда для тебя не существует.

— Не существует, — акцентировал я.

— А что задумал, если не секрет?

— Гениальное феерическое шоу, которое завтра должно состояться с помощью твоих костюмов.

— Да что ты говоришь? — она теперь слегка улыбнулась. — Выходит, Костик, мой вчерашний приезд тебе подсказал что-то интересное?

— Выходит подсказал… только смотри не зазнайся, а то опять… обозлишь меня…

— Всё-всё, злить больше не буду. А что за шоу?

— Узнаешь попозже, а если захочешь — можешь поучаствовать.

— Хочу, безумно хочу! — она заметно прибодрилась.

— Сначала — костюмы, сегодня, сию секунду, для меня это очень важно.

— Хорошо, я готова!

— Значит, поехали?

— Поехали!

— Сбор через пятнадцать минут, иди, одевайся.

— Извини, Костик, можно один вопрос?

— Извиняю, можно.

— А ты Ольгу с отцом… будешь убивать?

— Буду делать из них лапшу…

Моя тёмно — вишнёвая «Honda» летела по загородной трассе.

Наталья расслабленно утопала в соседнем кресле, ей было очень приятно мчаться на моей машине, глядеть вперёд в бесконечную даль и ловить минуты счастья, она повернулась ко мне и с улыбкой пропела:

— «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка это — флаг корабля!»… Капитан, а у нас сегодня только один причал — института Культуры? Или ещё какие?

— Институт Культуры — первый и главный причал, — ответил я задумчиво.

— Так, — она загнула палец, — первый причал. — А второй?

— Зачем тебе сразу второй? Ты видишь, что там впереди?

— Окружная.

— Ну, говори.

— А-а-а, да-да. По окружной до Химок, а там будет огромный указатель «Платформа Левобережная», потом я покажу.

— Понял. Дальше, второй причал — московский двор, встреча с калмыком.

— Зачем?

— Без комментариев, я же сказал — попозже всё узнаешь. Терпенье.

— Ясно. Второй причал — калмык, — и Наталья загнула второй палец.

— Третий и последний — моя квартира, подготовка феерического шоу, репетиции, генеральные прогоны и терпеливое ожидание главных участников из Петербурга.

Наталья загнула третий палец.

— Значит так, — пояснил я, — своей подруге меня представишь двоюродным братом, всё-таки родственник, лишь бы костюмы дала.

— Женихом! — предложила Наталья.

— Нет, — категорично ответил я, — женихом слишком круто.

— Ну и что? Круто и красиво! А костюмы нужны для свадьбы, у нас может задумка такая, она вообще тогда без проката отдаст, без всяких денег!

— Да?

— Конечно! Ленка как узнает про мою свадьбу — какие там деньги!

— Молодец Ленка, ладно. Ты только смотри там… слишком не переигрывай про свадьбу, не хочу, — и я серьёзно посмотрел на неё.

— Не хочешь — не буду, хотя напрасно, свадьба — очень классное мероприятие, но… конечно… смотря с кем…

— Ты опять злишь?!.

— Нет-нет! — и Наталья замахала руками. — Давай дальше, Костик, про калмыка!

— Дальше — дворник калмык. У меня с ним серьёзный разговор, ты сидишь в машине и ждёшь.

— Хорошо, сижу и жду!.. А почему меня не возьмёшь к своему калмыку?

— Сказал же: серьёзный разговор!

— Всё-всё, Костик, сижу и жду!

Я откинул голову на спинку кресла и вздохнул:

— А теперь давай помолчим, хочу тишины.

— Молчи-молчи, — она понимающе закивала головой, но всё же шёпотом спросила. — Извини, Костик, один вопрос:

— Ну.

— Можно посмотреть фотографии в том большом конверте? Почему ты скрываешь от меня? Я же тебе помогаю с костюмами.

Я перегнулся к заднему сиденью, протянул руку, взял заказной почтовый пакет и положил ей на колени.

Наталья не знала суть фотографий, спокойно вынула первое фото и тут же громко ахнула:

— Ой! Боже! Это… это они?!. Боже! — и даже на секунду прикрыла глаза от увиденного ужаса, потом вынула второе фото похлеще первого, и по щекам покатились неожиданные слёзы. — Как же такое получается?.. Это что же творится, Костик?.. — она до того поразилась, вынимая одно фото за другим, что начала тихо плакать.

— Ой… Какой кошмар… Ко… Костик…

Я рванул из рук Натальи фотографии вместе с конвертом и кинул обратно на заднее сиденье.

Наталья сочувственно продолжала реветь, неотрывно глядя на меня и прижав ладошки к своей груди…

Ленка — костюмер, обманутая нами, была весёлой светловолосой и пышнотелой девицей с открытым русским лицом, Радостно встретив нас, она по-простецки сказала:

— А ты никак плакала, невестушка? Я не пойму… глаза красные как у крысёнка… нос на свёклу похож, ты в зеркало-то глянь, страхолюдна, — и засмеялась, повернувшись ко мне. — Вы уж, Костик, простите, мы с Наташкой по-свойски.

Я кивнул и улыбнулся собачьей улыбкой.

Наталья глянула в зеркало и также по-свойски ответила:

— Ты — злыдня, а не подруга, как можно при любимом женихе меня крысёнком обзывать?

Я закашлял.

Наталья с удовольствием врала:

— Ещё как плакала, Ленка, ой, как плакала. Мы только вышли из ЗАГСА, когда заявку подали, и я — в слёзы, лью и лью.

— Вот, дурёха, ей счастье привалило, а она — в слёзы.

— А как же без них-то, подруга? Ну, думаю, всё, новая жизнь началась, и мне так страшно стало, а Костик парень весёлый, вроде тебя, сидит за рулём, поёт и утешает:

И тут Ленка — костюмер схватила меня под руку, прижала к себе и радостно заголосила:

— Ой, Костик, так вы такие прелестные песни знаете?!. А давайте целый куплет споём, это же моя любимая песня, я ведь раньше в этом институте на хоровом отделении училась, а потом бросила и сюда пошла!

— Давайте — давайте… можно куплет… чего же не спеть с хорошим человеком… — ответил я и покосился на Наталью.

Наталья развела руками.

Мы с Ленкой — костюмером дружно спели, к тому же слова я прекрасно знал:

Ленка без всякого стеснения чмокнула меня в щёку, Наталью — в губы и с восторгом прокричала:

— Вот, сразу видно — писатель, культурный и душевный человек! Ну, Наташка, люби Костика больше жизни! Поздравляю и жду приглашенья на свадьбу! Та-а-к, значит ещё три китайских?!. Щас отгрузим! Слушай, а ни хочешь костюмы Кикиморы и Лешего?!. До того классные костюмчики, вся свадьба со смеху помрёт!..

Грустная Наталья осталась одна в машине, слушала музыку и уплетала батон белого хлеба, запивая молоком из пакета. Сквозь лобовое стекло она смотрела в глубину двора, где я сидел в детской песочнице с тремя калмыками.

Внимательно дослушав меня, Коля-калмык покивал головой, поцокал языком и сказал:

— Да-а-а-а, карашо придумал Константина, настоящая кино, детектива, — и повернулся к своим друзьям.

Они сразу подхватили:

— Да-да, очень шустрый придумка, интересный придумка.

— Однако страшно хлопотный придумка, много работай придётся.

Коля-калмык поднял руку, остановил друзей и для пущей важности переспросил меня:

— Значит, Константина, будешь по честный платить и накормить-напоить тоже будешь? Так тебя понимай?

— Так, — подтвердил я.

— Карашо… сколько платить и чем накормить-напоить?

Я ответил:

— Пятнадцать тысяч на троих. Королевского стола не обещаю, но водку, картошку с селёдкой, колбасу и сыр гарантирую.

Все трое калмыков сгрудились, что-то заговорили по-своему, и старший Коля снова обратился ко мне:

— У нас есть мало-мало вопроса.

— Давай.

— А сухари в турму ты тожа нам носить будешь?

Я тупо посмотрел на него:

— Какие сухари? Какая тюрьма? С чего ты взял?

— Опасно, однако, — покачал головой Коля-калмык, — твой Ольга и твоя папа узнавать нас могут, в милиция скажут, а в милиция что… сухари и турма. Э-э-э, Константина, опасно бывай.

— Да перестань, Коля, как же они узнают, если на вас будут китайские костюмы, я же объяснял, а на лицах — страшные маски. Чего тут опасного?

— Э-э-э, а вот страшный маска как раз можно до смерти запугать, особенно твой Ольга. Он у тебя спортсмен тонкий и хрупкий как былинка в степи, шибко эмоциональный как травка на ветру, так закричать может — ой-ёй-ёй!

— Тьфу ты чёрт! — не выдержал я и хлопнул себя по колену. — А вы для чего?!. Для чего я вас собираю и хочу хорошие деньги платить, чтобы всякие Ольги крик подняли?!. Ваша задача в том и состоит: ни единого писка с их стороны не должно быть, припугнули, связали, поставили куда следует и ушли, остальное — моя проблема! — я безнадёжно махнул рукой. — Эх, Коля, брат называется, калмык, товарищ, друг степей! Я-то думал — приеду, поговорю, он поможет, а Коля сдрейфил! Милиция! Сухари!

— Тихо-тихо, — успокоил Коля, — ты шибко кипячий, Константина, остывать надо и трезво бывает глядеть надо.

Остальные калмыки снова затараторили, обсуждая что-то, но старший Коля одёрнул друзей и сказал мне:

— Есть ещё мало-мало вопроса.

— Если про сухари, лучше не спрашивай, давай сразу разойдёмся! — строго ответил я.

— Про другой хочу, зачем сухари.

— Про «другой» давай!

Коля-калмык откашлялся и выдал:

— Тутва через два дом в третий двор татарин-дворник есть, у него подсобная кобыла на ходу. Я с этим дворник близко дружить. Мы пригоняй сюда кобыла, вязать к ней сзади твой Ольга длинный верёвка и катать по наш двор на виду всех жилец, лучший позор и наглядный урок для твой предатель Ольга не может быть. Я же тебе говорил кода-то.

— Ты шутишь или рехнулся?!. — прорычал я. — Ты что мелишь?!. Может нам прокатить Ольгу за этой кобылой прямо перед окнами двадцать третьего отделения милиции, оно здесь рядом, через дорогу, тогда уж сухари точно обеспечены! Я что — то не пойму: то ли ты дурачишься надо мной, то ли цену набиваешь?!.

Он хмыкнул и ответил:

— Спокойся, Константина, спокойся. Цену-цену, конечно, цену.

— Ну и сколько вы хотите?!. Только не морочьте мне голову татарскими кобылами!

— Нам можно пошушукнуть?

— Можно, только быстрей!

Они довольно быстро пошушукались, и Коля доложил:

— Карашо, Константина. Мы не берём кобыла татарин-дворник, чёрта с нея. Мы берём твоя рискованный плана, но отченно просим: повышать деньги — не пятнадцать тысяча, а восемнадцать тысяча. Плюс — кормиться не один колбаса, сыр и селёдка, а молоденький курочка, красный икра, оченно короший водка и ещё не мешай бы нам овощи-фрукты. Вот так-то, Константина.

Я кисло улыбнулся и укорил его:

— Эх, Коля-Коля, ты думаешь, я сразу не понял, к чему ты тянешь резину? Ладно, будь по-вашему. Что — рады? Обобрали человека до нитки и рады?

Они все трое хитро захихикали, и Коля ответил:

— Однако боязно, Константина, поэтому рады. Твой Ольга и твоя папа мы карашо знай, карашо к ним относись, а затра придётся мало-мало на них свой рук применяй. Ты понимай как это трудно по-человечному? Мы рады, что побольше деньги нас успокоит и наша совесть очень хорошо смягчайся.

— Ладно-ладно, по рукам, ну вас… — сказал я и протянул ладони, — так и быть, меняю расценки, меняю обычный закусочный стол на королевский обед, и каждому калмыку — по Мерседесу.

Они все трое громко засмеялись и хлопнули меня по ладоням.

Мне было не до смеха, потому что совсем скоро наступит завтрашний день…

И ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ НАСТУПИЛ…

ЧЕРЕЗ ТЕМНОТУ…

ЧЕРЕЗ РАННЕЕ ХМУРОЕ УТРО…

ЧЕРЕЗ БЕГУЩИЕ С БЕШЕНОЙ СКОРОСТЬЮ ЧЁРНЫЕ ОБЛАКА НА СЕРОМ НЕБЕ…

ЧЕРЕЗ СУМАСШЕДШЕЕ БИЕНИЕ МОЕГО СЕРДЦА, СТУК КОТОРОГО СЛЫШАЛСЯ, КАЗАЛОСЬ, ВО ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ…

Моё воспалённое воображение быстро рисовало яркую картинку: чёрный «Lend Rower» подвозит Ольгу к метро, она целует отца, открывает дверцу машины, стройные ножки в красных полусапожках касаются тротуара и топают по лёгкому снежку в сторону нашего дома, который виден совсем близко. «Lend Rower» срывается с места, и отец мчит куда-нибудь скоротать несколько часов, чтобы вскоре вернуться обратно к тому же дому.

Пока я фантазировал на тему их приезда, Ольга действительно шла по двору в тёмно коричневой куртке с большой спортивной сумкой на плече, она завернула к подъезду, стремительно подходя к нему.

Четвёртый калмык — дежурный, взятый мной специально для улицы, опёрся на длинную палку метлы и достал телефон…

Три «китайских стража» в полной готовности сидели на кухне, я был с ними, но без костюма. В моей руке резко зазвонил мобильник, и все насторожились.

— На связи! — ответил я.

Голос дежурного торопливо доложил со двора:

— Ольга вошёл в подъезд!

— Понял! — сказал я и кивнул всем троим. — Вперёд, «китайцы»! Началось!

— Мы сделай всё, как ты велел, Константина! — строго и чётко уверил Коля-калмык.

Нацепив на лица страшные маски с большими красными ушами, с белыми клыками в открытых пастях, широкими синими носами и узкими щелками для глаз, они мгновенно заняли места в прихожей: два спрятались за одежду вешалки, а другой притаился у входной двери.

Подождав несколько секунд и убедившись в полной готовности, я скрылся за дверью своей комнаты.

На краю дивана настороженно сидела Наталья, прикрыв уши ладонями. Она испуганно посмотрела на меня и тихо спросила:

— Идёт?..

Я кивнул.

— О, Господи, скорей бы, скорей бы, скорей бы… — пролепетала она.

Я прилип к стене и внимательно начал слушать.

И вот… Ольгин ключ наконец-то открыл замок, который звучно лязгнул два раза, входная дверь открылась с тихим скрипом, и шаги ступили в прихожую.

— Эй, Костик! — раздался весёлый Ольгин голос. — Ты где?!. Ау-у-у!

Наталья закрыла глаза и ещё сильней обхватила уши.

В прихожей резко щёлкнул включатель, Ольга коротко взвизгнула и тут же замолчала, на несколько секунд зависла бурная суета, потом перешла в чёткие размеренные движения рук и ног, и всё невидимое действие переместилось, по-моему, в отцовскую комнату, как и должно быть по плану.

Я заглянул в щелку своей приоткрытой двери и увидел на полу Ольгины сапоги, куртку, спортивную сумку и скомканные джинсы, потом шагнул к Наталье и потрепал её за плечо.

Она открыла глаза, отпустила уши и с надеждой прошептала:

— Всё?..

— Пока, думаю, всё, — ответил я. — Сейчас войдёт Коля, и будет продолжение. Ясно?

Она кивнула и снова прижала уши ладонями.

Я отрицательно помотал головой.

Наталья поняла и опустила руки.

— Не бойся, — сказал я, — она уже не сможет ни визжать, ни кричать, будет только мычать, потому что рот заклеен пластырем.

Наталья ужаснулась, сдержалась и тихо произнесла:

— Почему ты так спокойно об этом говоришь, Костик… она ведь моя сестра… какая-никакая, а сестра…

— Потому что я ненавижу её. А тебя что жалость обуяла? Ты же совсем недавно так ревела в машине, глядя на фотографии.

Вошёл Коля-калмык со спущенной маской и шёпотом доложил:

— Ольга готов, можно поставлять на горох.

— Молодец, — похвалил я и показал на Наталью, — она пойдёт с нами ставить Ольгу на горох. Пойдёшь?

Наталья проглотила тяжелую слюну и с огромным трудом ответила:

— Пойду…

Когда мы втроём — я, Наталья и Коля-калмык — вошли в костюмах и масках в отцовскую комнату, Ольга лежала на полу в одних трусах и лёгкой кофте, руки и ноги были завязаны назад, причём кисти и ступни — ловко перехвачены единым узлом. Её рот был заклеен широким пластырем, она нудно и противно мычала, лицо выражало дикий испуг, а слезливые глаза умоляли о пощаде.

Казалось, Ольга узнала меня и Наталью, но… это только казалось, потому что костюмы и маски были абсолютно одинаковы, и ничего заподозрить было невозможно.

Мы все трое чётко и делово подошли к длинному ряду серых бумажных пачек, на которых было написано ГОРОХ, взяли по пачке, открыли и демонстративно стали высыпать в большой продолговатый деревянный жбан, с каждой секундой всё больше и больше устрашая Ольгу. Повторив несколько раз этот процесс, мы с Колей теперь дружно приподняли «несчастную пленницу» и опустили голыми ногами на горох. Высокие края жбана, которые были Ольге почти по плечи, никак не позволяли выбраться из него со связанными руками и ногами, как бы этого ни хотелось.

Ольга молчаливо заплакала, затряслась и поняла всю свою безысходность: твёрдые круглые шарики совсем скоро начнут давить на ноги и мышцы.

Недалеко от неё стоял точно такой же жбан, уготованный для другого пленника.

Мы все трое развернулись, почтительно поклонились Ольге, поднеся к маскам ладошки-лодочки, и вышли:

За кухонным «праздничным» столом я и Наталья ничего не ели и не пили, всю еду и водку поглощали только калмыки, мирно и тихо о чём-то курлыкая на своём языке.

Я крутил пустой стеклянный стакан и напряжённо думал.

Наталья изредка глядела на меня, мазала хлеб красной икрой и заполняла тарелку.

Коля перегнулся через стол и сказал:

— Константина, мне пойти проверяй Ольга, она много-много на горох стоять, кабы чего ни случайся, — и кивнул на часы.

Я поднялся и мрачно ответил:

— Сам проверю, ешь, — и протянул ему мобильник. — Будь на связи, может Саша звонить.

— Я с тобой, — решительно сказала Наталья и вышла из-за стола.

— Пошли.

Мы запахнули костюмы, нацепили маски, я взял большую чашку и налил холодной воды из-под крана…

Войдя в отцовскую комнату, я заметил, что Ольгина голова безжизненно повисла в сторону.

Наталья хотела кинуться к ней, но я остановил её прыть и двинулся один.

Ольгины глаза были закрыты.

Я налил в ладонь воды и плеснул ей в лицо, потом ещё раз и ещё.

Голова мотнулась, веки открылись, Ольга простонала, посмотрела на меня и замычала.

Секунду — другую я глядел на неё, а потом хлёстко ударил по лицу. Она заплакала.

Наталья ахнула из-под маски, но звук был глухим и совсем неразличимым — мужской или женский.

Дверь комнаты вдруг резко распахнулась, и я увидел, как из глубины прихожей меня отчаянно манил Коля-калмык и тыкал пальцем на кухню.

Я выскочил из отцовской комнаты, утащив за собой Наталью, и плотно закрыл дверь.

Когда я влетел на кухню, все калмыки стояли в полной готовности, а Коля поспешно сказал:

— Твоя папа приехал, из машин выходит.

— По местам, «китайцы», быстро, — я скинул костюм с маской и отдал Коле.

— Константина, — впопыхах заметил он, — твоя папа есть не твой Ольга, он шибко здоровый, одним пальчик не скрутить, надо вдарить мало-мало.

— Вдарь, только синяков не надо.

— Я умей так, что синяк не будет.

— Всё, Коля, вперёд.

«Китайцы» заняли места, а мы с Натальей опять скрылись в комнате.

На этот раз она была очень серьёзна, сосредоточена и вовсе не стремилась закрыть уши, стояла рядом со мной и слушала прихожую.

Когда раздался щелчок замка, наши взгляды жёстко перехлестнулись, и до нас долетело, как шумно и весело отец ввалился в прихожую, пропев на всю квартиру:

А потом добавил ещё веселей, должно быть разглядев праздничный стол на кухне:

— Ага! Они уже пируют, голубки мои! Не дождались и пируют! Вы где?!.

Больше отец ничего не пропел и ничего не сказал, а только издал короткий неразборчивый возглас и тяжело упал. Возникла суета, которая нарастала с каждой секундой, кто-то упал ещё, затем — шлепки, удары, и всё якобы стихло, а стремительное действие перенеслось в отцовскую комнату, и ясно послышалось, как бьётся дробью сыпучий горох о пустое дно здорового жбана.

— Щас на горох посадят, — прошептала Наталья, — лишь бы устоял, он у тебя такой огромный.

— Устоит. Коля всю ночь возился с этими жбанами, опорами и верёвками, всё рассчитал на совесть.

Из комнаты отца теперь громко и даже зверски раздались крики «китайцев»:

— Ху зан ши фу!

— Ху зан ши фу!

— Ху зан ши фу!

— Фай-фай-фай!

— Фай-фай-фай!

— Фай-фай-фай!

— Зачем так долго? — я покачал головой. — В роль вошли, что ли?

— Нормально, — проговорила Наталья, — чем дольше, тем страшней. Сам же вчера просил на репетиции: «Кричите злее, будто хотите сожрать!».

— Злее, но не долго — разница есть?

В прихожей, наконец, послышались шаги, и к нам в комнату вошли все три «китайца», они скинули маски и тяжело отдышались, а Коля протянул мне отцовские брюки как доказательство серьёзной работы.

Я взял, брезгливо швырнул их на пол, но всё же сказал:

— Спасибо за честную работу, молодцы.

— Кирдык, однако, — ответил Коля и стал поспешно снимать костюм, подав сигнал своим друзьям.

Я быстро попросил Наталью:

— Пожалуйста, сходи на кухню, уложи в пакеты еду и водку для ребят, убери со стола и помой посуду.

Наталья кивнула и вышла.

Калмыки аккуратно положили костюмы на диван и замерли в ожидании.

Я вынул с книжной полки «Агату Кристи», достал из середины тома бумажный конверт и протянул Коле:

— Пересчитай.

Он цепко взял его, вытряхнул деньги и довольно лихо пересчитал — по уголкам и двумя пальцами.

— Карашо, всё порядка, — кивнул Коля. — Ладна, наша уходить прочь, а ты, Константина, будь здеся осторожна: держать нога долго на горох оченно есть больно и бывать оченно опасно.

— Я разберусь…

Отцовская комната превратилась в камеру пыток. «Несчастные пленники» были крепко привязаны толстыми верёвками каждый к своему жбану и сидели голыми согнутыми ногами на горохе, а центр тяжести попадал на колени и лодыжки ступней. Они смотрели друг на друга бессмысленными взглядами и тупо мычали заклеенными ртами. Когда Ольга теряла последние силы, валилась от усталости на боковые крепления и закрывала глаза, отец начинал мычать ещё громче, как бы подбадривая её. Она на секунду оживала и снова резко «исчезала».

Дверь комнаты открылась и вошла Наталья в китайском костюме и маске, она держала в заскорузлых раскрашенных перчатках три бокала для шампанского. Следом за ней в комнату шагнул и я, но без китайского костюма и маски, во всём своём цивильном и привычном одеянии, в руке я держал закрытую бутылку шампанского. Шоу продолжалось.

Увидав меня, отец и Ольга замычали с такой силой, завертели головами с такой проснувшейся энергией, что мне действительно после этого только и оставалось развязать их, поцеловать и попросить извинение за свой спектакль.

Я саркастически улыбнулся и показал обоим две фиги:

— Накось, выкуси! Спешу и падаю к вашим ножкам!

Наталья быстро поставила бокал перед жбаном отца, другой — перед жбаном Ольги, третий — на журнальный стол, около которого стоял я, и где лежали питерские фотографии со свёрнутым рисунком обнажённой Ольги.

Завершив свой «китайский» ритуал трёхкратным хлопком перчаток, Наталья исчезла из комнаты, предоставив мне полную свободу действий согласно моему плану.

И я сразу начал — радостно, широко, с издёвкой, иронией и прочая, прочая, прочая:

— Ну-у-у! Что приуныли, что замолчали, будто рты завязаны, а?!. Вот мы и здесь, мои дорогие, под крышей, так сказать, дома своего! Я вам скажу откровенно, что пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едет ревиз… э-э-э-э… простите я — молодой писатель, начитался подряд всех классиков, учусь уму — разуму и иной раз говорю прямо цитатами то Гоголя, то Достоевского. Вот, к примеру, замечательная цитата Фёдора Михалыча: «раньше были Образы, а теперь — образины», прекрасно, не правда ли?!. Ни к вам ли это относится?!. Так бишь о чём я?!. А, да-да! Я пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: я остался в дураках! И по этому поводу хочу по-свойски предложить вам вмазать холодненького шампанского!

Я ловко открыл бутылку шампанского и дал громыхнуть брызгами салюта, стрельнув пробкой в потолок.

Когда я плескал игристое вино в бокалы отца и Ольги, они глядели на меня такими очумелыми глазами, что прямо мороз по коже продрал.

— Ну-ка, отец, махни! И ты, Оленька… отсоси… глоточек! — потом я налил себе, пригубил и продолжил. — А-а, понимаю, вам не пьётся: у вас ни рук, ни ног, ни ртов! А что ты, Оленька, так испугалась и так взблЯднула?!. Всё страшное ещё впереди, вот оно — на журнальном столе лежит! Там, отец, и про тебя есть, много про тебя есть! Одним словом, не будем терять времени и перейдём к доказательству моего дурацкого положения!

Я подошёл к журнальному столу, поставил бокал, взял свёрнутый лист ватмана с рисунком обнажённой Ольги и разложил его на полу перед глазами моих «несчастных», придавив концы ватмана пакетами оставшегося гороха.

Отец неистово замычал, а за ним и Ольга, только очень тоненько и плаксиво.

— И так, пробежав лёгким взглядом по шедевру великого мастера глины, пластилина, кисти и карандаша, я как дурак узнаю в этой обнажённой девице знакомое мне… блядское существо, которое до сей поры таким мне совсем не казалось! Вот ведь парадокс нашей жизни!

Ольга замотала головой и заплакала.

Отец что-то мычал в её сторону и видно призывал к спокойствию, хотя сам начинал откровенно нервничать, дёргаясь в своём жбане.

— Оказывается… чёрт побери… я был не просто дураком, а насквозь дураком… если с меня снять дурацкий пиджак, то под ним окажется дурацкая рубаха и дурацкие брюки; если с меня снять дурацкую рубаху и дурацкие брюки, то под ними окажутся дурацкие трусы и дурацкое тело; если с меня снять дурацкие трусы, то под ними окажется дурацкий член, очень униженный и оскорблённый другим не дурацким членом, а членом моего родного отца! Вот ведь парадокс нашей жизни!

Ольга молчаливо плакала, а отец мычал, дёргался и что-то явно хотел мне сказать.

— Что-что?!. — прислушался я к нему. — Вы хотите ещё доказательств?!. Они есть у меня, — и я ехидно улыбнулся. — Только держите себя в руках, в завязанных руках, когда увидите это! Хорошо?!. Вы даёте мне слово, что не будете шалить, падать в обморок, грызть свои кадушки и писаться на горох?!.

Отец так характерно промычал, что мне отчётливо почудилась его басистая брань: «Да пошёл ты!».

— Хорошо-хорошо, я пошёл за другими вещдоками!

Подойдя к журнальному столу, я схватил несколько фотографий и вернулся обратно, разложив их на полу:

— Прошу внимания! Фанфары! Дробь!

Из прихожей громко раздались фанфары и барабанная дробь — Наталья вовремя включила аудиозапись.

— И вот он! — торжественно подхватил я. — Санкт-Петербург, «Белый зал дома Бажанова», улица Марата, 72! Презентация выставки скандального Миши Саенко! Чёрт возьми, и что мы видим на фото?!. Знакомые радостные лица, которые сейчас торчат как кочаны капусты из этих паскудных кадушек, плачут и гниют на моих глазах! Где справедливость?!. Где чувство такта у того дурака который так бессовестно проник в святую ложь этих двух «несчастных» и набрался хамства самолично приехать и тайно запечатлеть это историческое событие?!. Кстати Оленька, осмелюсь спросить, а что у тебя с географией?!. Да-да, с обычной географией, которую ты учила в школе?!. Как же можно перепутать Астрахань с Петербургом?!. И где же всё-таки проходили твои «спортивные сборы»?!. В принципе неважно, знаешь, у моего друга был сосед, который называл гитару пылесосом и ничего, ничего, ничего!

Наглядевшись на фотографии глазами полными слёз, она затряслась и опустила лицо.

Отец мычал то в сторону Ольги, то в мою и дёргался как сумасшедший.

— Что-что? — и я опять прислушался к нему. — Тебе мало доказательств?!. Пожалуйста! — я вернулся к столу и взял новую пачку фотографий, а затем аккуратно разложил перед ними. — Финский залив, дача Миши Саенко, русская баня! Узнаёте?!. По счастливой случайности некий папарацци за немалую сумму согласился мне помочь в моей нелёгкой судьбе! Здорово, не правда ли?!. Какая отменная клубничка, пальчики оближешь, секс в русской бане!

Отец вдруг перестал дёргаться и мычать, Ольга — плакать и стонать, они были в шоке, жестокая правда колола глаза.

Я вздохнул и тихо сказал:

— Всё, я устал от вас, вы мне надоели. Через несколько минут я уеду отсюда к чёртовой бабушке, но прежде хочу услышать пару слов от каждого. Кто первый?

Они оба смотрели в пол, отец глухо кашлял.

Я принял решение сам и медленно подошёл к Ольге, зацепил пальцами край пластыря и сильно его рванул, освободив ей рот.

Она громко вскрикнула от нестерпимой боли и стала жадно глотать воздух.

Я вернулся к журнальному столу, упал в кресло и с вопросом на лице уставился на неё.

Какое-то время Ольга смотрела на меня мокрыми глазами, потом тяжело проглотила ком в горле и сдавленным голосом проговорила:

— Костик, я сначала очень… очень попрошу тебя… умоляю… развяжи мне руки и ноги… Они совсем онемели, это опасно для меня, Костик… мне же выступать… у меня ноги в крови от этого ужасного гороха… помоги…

Отец резко оторвал взгляд от пола, перестав кашлять, и в ожидании посмотрел на меня.

Я отрицательно помотал головой:

— Увы, я не в силах сделать это, потому что на горох тебя посадила китайская охрана, а по закону освободить тебя должна она же. Однако китайская охрана ушла далеко, у них там своих дел во Дворце хватает.

Ольгина щека затряслась, и она просипела буквально на одних связках воспалённого горла:

— Не глупи, Костик… ты сам завёл серьёзную тему, а шутишь как… как ребёнок… Мне действительно плохо ногам… пожалуйста, развяжи, иначе я не смогу ничего сказать…

— Если не сможешь ты — скажут другие, — безжалостно оборвал я.

Я вскочил с кресла, подлетел к отцу и так же с силой сорвал пластырь с его рта. Он заревел от боли, потому что на губах были усы, и при этом успел плюнуть мне в лицо.

— Садист!!! — прокричал отец. — Садюга!!! Развяжи Ольгу, а я для твоей писательской потехи посижу здесь, сколько захочешь, только её развяжи!!! Ты же загубишь ей ноги!!!

Его плевок противно завис на моём глазу, а меня моментально охватил нервный смех:

— Ого-о! Он ещё плюётся! Вы только посмотрите! Какое хамство виновного человека! — я достал из кармана платок и вытерся. — Это я должен плевать тебе в харю, папочка! Только этого не будет, я лучше дам тебе вволю напиться шампанского!

Я цапнул со стола бутылку, сильно взболтал два раза и пустил шипящую струю прямо ему в рот.

Он фыркал, ловил воздух губами, словно рыба, и бешено мотал головой из стороны в сторону, пряча лицо.

— Пей, подлец! Пей! — я был неумолим. — Ухажёр чёртов! Ты же — подлец! Отец — подлец! Отец — подлец! — с великим наслажденьем рифмовал я.

— Прекрати-и-и-и!!! — резанул Ольгин голос, да так отчаянно, что моя рука с бутылкой разом опустилась. — Прекрати-и-и-и!!! — она, должно быть, собрала последние силы. — Я тебе всё расскажу!!!

— А мне «всё» не надо, мне тут ни хватало твою сучью ересь часами выслушивать! Мне надо два слова: как ты докатилась до таких успехов в спорте?!.

И тут вклинился отец, тяжело сопя:

— Душа моя… не вздумай этому садисту… молчи… я ему сам… сам такие два слова скажу…

— Не понял, — я удивлённо поглядел на Ольгу, — мне что, продолжить поливать это дохлое растение или оно на время завянет и даст тебе сказать?!.

— Завянет!!! — взмолилась Ольга и повернулась к отцу. — Завянь, прошу тебя!!!

— Садист… — пробубнил отец и «завял», замолчал.

— Я заигралась, Костик… Боже, я никогда не думала, что так далеко зайду… Одним словом Юрию Семёнычу для его официальных поездок и презентаций нужна была красивая высокая и стройная девушка… Костик, извини, что я так о себе говорю…

— А как ещё тебе о себе говорить?!. — гаркнул я. — Ты что — чудище косоглазое, страшила косоротая?!. Что ты здесь мнёшься передо мной?!.

— Нет-нет… не мнусь… не кричи, а то мне трудно…

— А мне легко от твоих похождений?!. А ну-ка, короче и быстрей!

— Да-да… И вот… для его серьёзных встреч с начальством и бизнесменами нужна была такая… как я… У них там условие: являться на деловые встречи со своими дамами… Юрий Семёныч мне однажды и говорит: «Выручай, у меня очень важное мероприятие, а без дамы своего сердца там не могу показаться, закон у них такой». Только, говорит, Костик ничего не должен знать, он не поймёт, начнёт ревновать, а у меня пустячное дело — пару раз прокатишься со мной, прикинешься моей женщиной, и всё… Я думала, что пару раз съезжу, помогу человеку, сделаю вид, что я его женщина, а получилось… миллион с лишним раз, господи… Я запуталась в этих бесконечных фуршетах, дорогущих столах, элитных знакомствах… И всё тайком от тебя, всё тайком от тебя… я вся истерзалась… — и она заплакала.

— Ишь ты, — покачал я головой, — так запуталась и так истерзалась, что прямым ходом угодила в постель к моему отцу! А переспав с ним, всё сразу распутала и мигом поняла, что терзания были напрасны, что бывают оказывается постели послаще Костикова дивана! Не так ли, отец?!. — и я повернулся к нему.

Он мрачным басом объяснил, с ненавистью глядя на меня:

— Во-первых, она тебе не жена, чтобы прилипать только к твоему дивану, и ваша бумага из ЗАГСА ещё совершенно не говорит о том, что вы «официальные» супруги. А во-вторых… я тебе не отец…

— А я тебя только за одни эти слова уже вряд ли смогу назвать отцом!

— Ты не понял… я тебе по жизни не отец…

Ольга ахнула:

— Зачем ты, Юрий Семёныч?.. Не надо…

— Молчи, дура, — одёрнул он, — ты свою правду сейчас рассказала. Разве так можно, Ольга? Ты же совсем недавно мне говорила: «любимый», «люблю». А в рассказе твоём получился не «любимый», а насильник, который повязал юную душу скользкой авантюрой.

— Интересно, — протянул я, — интересно… пожалуй, я на минуту ещё задержусь…

— Задержись-задержись.

— Задержусь, Юрий Семёныч…

— Вот именно — Юрий Семёныч или, в крайнем случае — Юра, только не отец. Твой отец погиб в 1987 году, он был испытателем машин. Тогда новые модели ЗИЛОВ выпускали, а он гонял их как сумасшедший по сложнейшим трассам, и где-то под Тулой долбанулся и загорелся… ни машины, ни его… Героический человек был, смелый. Тебе тогда было года три или четыре. Вот так дело и пошло, что довольно быстро твоя мама утёрла слёзы, потому что жизнь молодой красивой женщины с маленьким ребёнком должна обязательно продолжаться. И однажды в Третьяковке мы с ней и познакомились… около картины Пукирева «Неравный брак»…

Меня будто обдало ледяным душем, и моё сердце учащённо забилось.

— Так и получилось, что все втроём — я, твоя мама и ты — стали жить да поживать в этой квартире. Мы с твоей мамой оженились, она меня прописала… я не москвич тогда был… а вот усыновить тебя не дала. У Костика, сказала, есть геройский отец и пусть он останется одним единственным, хотя Костик и не должен знать о его гибели, «не надо травмировать ребёнка», а ты, Юрий Семёныч, будь ему просто добрым и ласковым дядей. А наш Костик, постоянно видя Юрия Семёныча, возьми и назови его папой. Так и пошло… папа, а потом отец. А уж после болезни и смерти твоей мамы слово «отец» приклеилось ко мне намертво. Вот так. Хочешь вещдоки?

— Естественно… — монотонно ответил я словно пришибленный.

— Пожалуйста, они есть у меня. Но прежде — одно совпадение, которое бывает очень редко, но метко. Мы даже с твоей мамой хотели письмо написать товарищу Капице в его программу «Очевидное невероятное» — один человек погиб и появился второй точно такой же… твой отец — Ларионов Юрий Семёныч. Видал, как чёртова жизнь крутит? Я ещё помню, когда в детстве болел свинкой, мой лечащий врач был тоже Юрий Семёныч только не Ларионовым, правда…

— Мне эмоции не нужны! Доказательства! — я будто очнулся.

— Прошу. Правая секция с номерами моих скульптурных коллекций, дверца тридцать пятая, — и он кивнул на маленький шкаф, — откроешь, вытянешь узкий ящик, в глубине ящика лежат документы.

— Почему раньше не показывал?!.

— Чтил слова твоей покойной мамы: «Костик не должен знать о его гибели, не надо травмировать ребёнка, а ты, Юрий Семёныч, будь ему добрым дядей!».

Я ничего не ответил и направился к шкафу, где была дверца под номером тридцать пять, открыл её, выдвинул узкий ящик с разноцветными мелками и достал документы, завёрнутые в лёгкий прозрачный целлофан. Я поспешно раскрутил его, взял первую верхнюю бумагу, развернул и прочитал про себя:

Потом шли подписи, печати, и я быстро свернул обратно эту невесёлую бумагу. В целлофановом пакете лежало письмо в конверте, справка с кучей разных штампов и три слегка пожелтевших фотографии. На одной из них был запечатлён пейзаж незнакомого мне двора со старыми качелями, покосившейся лавкой и кургузым подъездом дома. На другом фото средним планом — молодая мама рядом с молодым мужчиной, моим отцом. У отца была забавная причёска «ёжик», черты лица — приятные, даже миловидные, но смотрел он сурово и строго, словно хотел мне что — то высказать не очень лестное. На третьей фотографии — один отец в шоферской спецовке, а на голове лежала кепка с повёрнутым на бок козырьком, здесь он слегка улыбался.

Я собрал документы, положил в карман рубахи и поглядел на «своих несчастных».

Ольга тихо стонала в забытьи и что-то шептала с полузакрытыми глазами.

Юрий Семёныч холодным волчьим взглядом смотрел на меня.

— Ну, что? — протянул он, — мой паспорт, надеюсь, не нужен? Там другой Юрий Семёныч, чужой тебе человек который подвергся сейчас страшному истязанию вместе со своей женщиной, что повлекло за собой физические и моральные травмы. Ты понял, о чём я?

— Да пошёл ты вместе со своей…

— Я-то пойду и прямо в милицию! — снова заорал и задёргался он. — Я тебе не отец, она тебе ещё не жена, подумаешь — они заявление подали, ну и что?!. ЖИЗНЬ взяла и плюнула на это заявление, распорядилась по-другому, и Ольга полюбила меня, для этого в наших ЗАГСАХ испытательный срок и даётся! И таких случаев среди людей масса, так что же теперь пытки устраивать, самосуды?!. Ты что, совсем сбрендил?!. А ну, быстро развязал меня, если не хочешь осложнений!

— Сам себя развяжешь, и пусть это будет заключительный аттракцион нашего шоу! — я достал из кармана нож, вытянул лезвие, кинул к его жбану, выскочил из комнаты, захлопнул за собой дверь и почему-то сильно заволновался.

— Садист!!! Фашист!!! — долетел во след истерический бас. — Вернись и развяжи!!!

Наталья сидела в коридоре, обхватив голову руками, и полоумными глазами глядела на меня:

— Что же теперь будет, Костик?.. — прошептала она. — Ведь он отчасти прав…

— Быстро уходим, я должен успеть на САПСАН, мне в Петербург надо! Что ты расселась?!. Собирай костюмы!

Я влетел в свою комнату и начал сам запихивать костюмы в большой целлофановый пакет.

— Какой САПСАН? — вбежала удивлённая Наталья. — Какой Петербург? Зачем? Ты же ничего не говорил.

— Быстро! — мои руки тряслись, а сердце неуёмно бухало тяжёлым молотом. — Хватай костюмы, чёрт тебя побери! Я же опоздаю! — мой нервный голос предательски срывался на противный фальцет.

— Подожди, Костик, я прекрасно понимаю — тебя потрясло, что он не твой отец, но успокойся, подожди… может их правда развязать?..

— Что-о-о-о! — меня закрутило по комнате. — Всё, я тебя освобождаю от себя! Держи свой мобильник и езжай куда хочешь! На, возьми! А мне надо на САПСАН! — и вдруг вспомнил. — Чёрт! Я же забыл чай для этих мразей! Чай! Чай! Чай!

Как угорелый я ворвался на кухню, достал со шкафа заветный свёрток, разорвал, вынул две пачки отравленного «Индийского чая» из утренней росы и поставил на видное место рядом с чашками…

Во дворе я никак не мог отцепить Наталью от распахнутой дверцы своей машины.

— Я с тобой!!! — визжала она. — Ты какой-то бешеный, мне страшно за тебя!!! Пусти!!! — и успела швырнуть пакет на заднее сиденье.

Мне ничего не оставалось, как только ударить её по руке и сильно оттолкнуть.

Наталья споткнулась о ближайший куст, перевернулась и упала.

— Извини, но ты ничего не понимаешь! — я нырнул в машину и дал по газам.

Наталья вскочила, еле удержалась на склизкой земле и отчаянно кинулась к жёлтому такси.

— Стой! Стой! — во всю мощь закричала она и пустилась наперерез машине, отъезжавшей от подъезда дома. — Шеф, стой!

Такси притормозило, дверь приоткрылась, Наталья пулей влетела на переднее сиденье и приказала:

— Вперёд, за той Хондой! Скорей, плачу сполна!

— Сполна я люблю, барышня! — усмехнулся водитель лет пятидесяти и спросил. — А как «вперёд», преследуем, или остановить?

— Преследуем!

— Понял!..

Юрий Семёныч, тяжело пыхтя от злости, дёргая руками и ногами, с остервенением глядел на нож, который недоступно валялся на полу хотя и рядом с его жбаном. Он плюнул на него и повернулся к Ольге.

Она бессмысленно что-то шептала в полусонном обморочном состоянии, всё так же откинувшись на бок.

— Не спать! — крикнул Юрий Семёныч. — Держись! Говори со мной, болтай, пой, но не спи!

Она услышала, очнулась и уставилась на фотографии и большой рисунок на листе ватмана, которые лежали перед ними.

— А что петь, Юра?..

— Не знаю! — раздражённо ответил он и тут же предложил. — «Врагу не сдаётся наш гордый варяг»!

— Убери… убери от меня эти фото… этот голый рисунок… — жалобно простонала она и всхлипнула.

— Как я уберу?!. Мне самому эти вещдоки все глаза изрезали! Не плакать, отставить слёзы, собрать последние силы и подумать, как мне достать этот чёртов нож?!.

Ольга увидела нож и пропищала:

— Он хотел нас зарезать?..

— Да! И покромсать на куски, — съязвил Юрий Семёныч, — а потом передумал и сказал: «Ну, вас к чёрту, вот вам нож, сами себя развяжите и сами себя зарежьте!».

— Значит… ты меня сейчас зарежешь, когда развяжешь, да? — более чем серьёзно спросила она и заплакала. — Мама!

— Оля-а-а! Очнись, Оля-а-а!..

Я вцепился в баранку руля и летел вперёд, мысленно видя свою цель уже совсем близко, и только дотошные светофоры со своими вечными пешеходами тормозили мой полёт и сильно меня нервировали. Но когда зелёный свет наконец-то давал дорогу, моя «Honda» облегчённо вздыхала и снова взлетала со свистом реактивного самолёта, обгоняя всё и вся.

В тот момент я совершенно и думать не думал, что Наталья с такой прытью поймает такси и устроит за мной слежку…

— А кто за рулём-то, барышня? — спросил водитель такси. — Ни каскадёр случайно?

Наталья неотступно глядела в лобовое стекло и словно держала на мушке убегающую Хонду.

— Почему каскадёр?

— Да гонит больно рискованно.

— А вы тоже гоните, — забеспокоилась Наталья, — а то отстанем и потеряем, точно потеряем.

— Не потеряем. Мы гнать не будем, а сделаем вот таким Макаром. Видали, барышня? — и он аккуратно, по правилам объехал неспешащих соседей, и до моей Хонды ему оставалось машины четыре.

— Да вы ближе давайте, ближе, всё равно далеко, щас рванёт — и всё.

— На этом участке не рванёт, вон какой поток перед ним.

— А если он нырнёт в переулок? Успеем?

— Если каскадёр, можем не успеть. Я поэтому и спросил: каскадёр или нет, как его понимать?

— Он писатель.

— Ничего себе — писатель. Я всегда думал, что писатели очень медлительный, ленивый народ, и если писатель едет на машине, то только по обочине и всем уступает дорогу.

— Нырнул! — вдруг истошно закричала Наталья. — В переулок нырнул! Я же говорила!

— Ах ты, ядрёна корень, вижу-вижу! Не волнуйтесь, барышня, мы щас сами там будем! — и он настойчиво стал сигналить, требуя уступить дорогу…

Юрий Семёныч — весь потный и багровый — во всю мощь пытался раскачать жбан, чтобы тот свалился на бок. Сделав ещё несколько энергичных толчков, он остановился и отдышался:

— Фу-у-у, не могу больше… пустая и бредовая затея…

— Попробуй ещё, прошу тебя… — умоляла Ольга, она была бледнее бледного, и глаза её закрывались. — Главное упасть, Юра, а там ухватишь ножик губами… хотя бы губами… О, господи, мои ноги… мои ноги…

— Да ничего не получится, ты сама рассуди: даже если упаду, у меня же не хобот слона, чтобы ухватить нож, закинуть его к верёвкам за спину и обрезать эти верёвки… — он не выдержал и прокричал в истерике. — Не хобот, понимаешь?!. Не хобот!..

Водитель такси довольно успешно настигал мою Хонду, однако естественный вопрос родился сам собой:

— Барышня, а вообще-то у вашего любимого писателя есть конечный маршрут?

— Есть! Ленинградский вокзал, он спешит на поезд «Сапсан», ему приспичило в Петербург! Не могу понять зачем?!. Он ничего не объяснил!

— А причём здесь Ленинградский вокзал?.. — удивился водитель.

— Как причём?!. — не менее удивлённо спросила Наталья и посмотрела на него.

— Да потому что ваш писатель гонит совсем в другом направлении:

— Это как?!.

— Да так. Ленинградский вокзал находится на Комсомольской площади рядом с Ярославским и Казанским. Верно?

— Верно…

— Ну, а он же летит в другую степь…

— В какую степь?!.

— А я щас скажу, — водитель огляделся по сторонам, присмотрелся и ответил. — Он летит не к Ленинградскому вокзалу, а к Ленинградскому шоссе. Вон, смотрите, уже пошёл по нему, и мы естественно за ним, а для чего?

— Как «для чего»?!.

— Вот и я говорю, для чего мне это надо? Я же не повезу вас до Петербурга, согласитесь, а он явно поменял свой план, решил махнуть своим ходом до северной столицы. Ленинградка как раз туда и ведёт, щас будет окружная и так далее — по прямой.

Наталья опешила:

— Как же… он ведь сказал — на Ленинградский вокзал…

— Видать передумал, барышня.

— Да не хотел он своим ходом! — закричала она. — Не хотел! Здесь что-то не так, не так, я чувствую! Скорей!..

Юрий Семёныч последний и решительный раз так напрягся, так надулся в надежде освободиться, что даже жилы вспухли на висках и шее, а потом с диким стоном выдохнул и обмяк.

— Всё-о-о-о… — протянул он сиплым голосом, — кто-то на совесть помог «нашему Костику»… Судя по всему, он давно готовился к этой пытке… уж очень всё добросовестно сделано…

Ольга дослушала и ответила невпопад — казалось, что разум покидал её, и от этого становилось жутко:

— Да-да… ты ещё раз добросовестно попробуй… может какую верёвку и разорвёшь… добросовестно…

— Оля-а-а! Очни-и-и-сь!

— Господи, мои ноги… ноги… ноги…

— Значит так, — приказал он, — будем орать во всю глотку, чтобы соседи услышали! Другого выхода нет! Услышат и поймут неладное, что-нибудь сделают — сломают замок, дверь вышибут! И ты ори, как только можешь! Давай! Три-четыре! Э-э-й, кто-нибудь! Помогите-е-е! Э-э-й! Со-се-е-ди-и-и!

Ольга приоткрыла рот, хотела громко заорать, но вылетел мертвый шёпот, и голова её безжизненно повисла.

Юрий Семёныч орал один:

— Э-э-э-э-й! Со-се-е-ди-и-и! Помогите-е-е! Э-э-э-э-й!..

Я посмотрел на часы и резко прибавил скорость, крепко сжимая ладонями баранку руля и внимательно глядя в лобовое стекло — там где-то впереди уже должна быть цель…

Наталья развернулась к водителю всем телом и подняла ладошки «китайской лодочкой», умоляя плаксивым голосом:

— Прошу вас, езжайте за ним хоть ещё немного! Он не может своим ходом, он сейчас где-то остановится, я чувствую!

— Да еду-еду, пожалуйста, услуга наша — деньги ваши, только теперь точно видно, что он действительно не своим ходом… странно…

— Как видно?!.

— Так и видно. Химки проехали? Проехали. Планерная позади? Позади. Ваш писатель щас гонит по окраине Новоподрезково в сторону Сходненской поймы. А теперь, барышня, поглядите налево.

Наталья резко посмотрела влево.

— Железные пути «Москва-Петербург», — пояснил водитель, — вон рельсы тянутся.

— Да-да, точно тянутся!

— То-то и оно. Куда он летит? До Ленинградского вокзала не стал, в поезд не сел, по дороге «Москва-Петербург» не поехал, а просто шпарит и шпарит по каким-то просёлкам параллельно железным путям. По-моему, этот писатель нарочно терзает и милую барышню, и жёлтую машину такси? Надо ему позвонить и строго спросить: как тебя понимать, писатель?!.

— Точно! Позвонить надо! — и Наталья быстро достала мобильник…

Юрий Семёныч без передыха орал:

— Э-э-э-э-й, кто-нибудь! Помогите! Со-се-е-ди-и-и! Э-э-э-э-й!

Ольга окончательно затихла.

— Оля! Держись! Я сейчас громче попробую! Э-Э-Э-Э-Й! ПОМОГИТЕ! ЭЙ! КТО-НИБУДЬ! СО-СЕ-Е-ДИ-И-И!..

Удручённая Наталья, держа мобильник около уха, сообщила водителю:

— Не отвечает! Недоступен!

— И сколько нам гнаться за этим «недоступным»?

— Давайте ещё погонимся, я очень прошу!

— Вы бы сначала деньги пересчитали, барышня, а потом уже гнались.

— Я расплачусь, как надо, клянусь вам!..

— Э-Э-Э-Э-Й! ПОМОГИТЕ-Е-Е! СО-СЕ-Е-ДИ-И-И! ГДЕ ЖЕ ВЫ, ЧЕРТИ! ПОМОГИТЕ-Е-Е! Э-Э-Э-Э-Й! — с каждой секундой силы Юрия Семёныча начинали таять…

Наталья возбуждённо спросила:

— А он видит нас, как вы думаете?!.

— Если иногда глядит в зеркало, может и видит мой жёлтый гребешок, но вас лично не видит, мы на целых три машины отстаём.

— А если нам не преследовать, а конкретно — остановить?!.

— Каким образом?

— Ехать с ним вплотную с боку, и он как раз увидит меня!

Водитель усмехнулся и помотал головой:

— С боку никак не получится, милая барышня, там же встречное движение, создадим аварийную ситуацию, мы же не милиция с вертушкой и сиреной, мы можем только преследовать…

Глаза Юрия Семёныча слезились:

— Э-Э-Э-Э-Й! ПОМОГИТЕ-Е-Е! СО-СЕ-Е-ДИ-И-И! ПОМОГИТЕ-Е-Е!..

На лестничной площадке около входной двери Ларионовых собрался немногочисленный народ.

Участковый милиционер — лейтенант средних лет.

Молодой боец с автоматом.

Сотрудники МЧС.

Две женщины, одетые по-домашнему, и бородатый старик в коротком пальто, накинутом на пижаму.

«МЧС» торопливо крепил к замкам двери свою «адскую машину», похожую на огромный отбойный молоток с круглым железным рычагом наподобие руля.

Участковый слушал женщин и записывал в блокнот.

Одна из них взахлёб объясняла:

— Они же мои соседи по стене, я как услышала, сразу — на площадку и стала звонить, никто не открывает, один крик да и только! Беда, товарищ лейтенант, беда!

— Когда услышали?

— Полтора часа назад, точно!

— Да какой там «полтора», — возразила другая соседка, — час!

— Прямо «час», скажете тоже! Я как раз на часах пыль вытирала и в этот момент крик услышала, а было половина пятого, а щас гляньте — шесть!

— Вы хоть часы-то сверяете?!.

— Тихо-тихо, женщины! — остановил участковый. — Все скажут по очереди!

— СО-СЕ-Е-ДИ-И-И! ПОМОГИТЕ-Е-Е! СКО-О-РЕ-Е-Й! КТО-НИБУДЬ!

— Вот бедолага, как бы ни помер… — покачал головой бородатый сосед.

— Дедушка, вы мне тут накаркаете, ей богу! Нельзя же так! — грозно одёрнул лейтенант и крикнул МЧСу. — Ребята, как у вас?!.

— Секунду, лейтенант, секунду, — ответили они.

Участковый снова спросил женщину:

— А вы случайно не слышали подозрительных шумов: ударов, торопливых шагов, шёпот?

— Нет-нет, только крики, больше ничего!

— ПОМОГИТЕ-Е-Е! СО-СЕ-Е-ДИ-И-И! УМИРАЕМ!

— Готовы! — доложил сотрудник МЧС и схватился за рычаг своей «адской машины».

Участковый скомандовал:

— Всем соседям — по квартирам, вас позовут! Мигом-мигом!

Соседи разбежались.

— Ерохин, за мной! Я — первый, ты — следом, дальше — по обстановке!

— Понял, товарищ лейтенант! — доложил боец и уже метнулся к двери.

— ПОМОГИТЕ-Е-Е! УМИРА…

Лейтенант дёрнул из кобуры пистолет, поднял другую руку, секунду выждал и махнул МЧСу:

— Давай!

Рычаг «адской машины» резко повернулся, замки железной двери звонко хрустнули, посыпался металл осколков, ослабленная дверь распахнулась наотмашь, и первым в квартиру ворвался лейтенант, вытянув перед собой пистолет, а за ним — молодой боец.

— ПОМОГИТЕ-Е-Е! ПОМОГИТЕ-Е-Е! — долетело из комнаты.

Лейтенант вихрем рванулся туда, и ужасное зрелище поразило его.

— Ё-К-Л-М-Н! — он сунул пистолет в кобуру и бросился к Ольге.

Она, казалось, не дышала, вовсе не жила.

— Помогите… — прошептал Юрий Семёныч дрожащими губами.

Сотрудник МЧС кинулся к нему, а второй — уже откинул крышку медицинского чемодана.

Молодой боец замер на пороге комнаты и доложил:

— Всё тихо, товарищ лейтенант!

— Соседей зови, соседей! Быстро!..

Я едва не промчался мимо лесной просеки, чудом успел врубить левый поворот и резко крутанул руль, подскочив на ухабе…

— Во даёт писатель! — вырвалось у водителя такси. — Видали?!. По лесной тропе погнал!

— Господи, куда же он?!. Там же — пути!

— Ну да! Может он через рельсы на ту сторону хочет?!.

— Давайте за ним, давайте!!!

— Даю-даю, щас повернём! На лесной просеке он шибко не разгонится!..

Проехав несколько метров, я остановил машину, как полоумный выскочил из неё и во всю прыть побежал к железнодорожным путям.

Вдали послышался пронзительный голос сверхскоростного САПСАНА.

А такси уже со свистом завернуло на лесную просеку.

— Вот он!!! Вот!!! — кричала Наталья. — К рельсам бежит!!! Скорей!!!

Я спотыкался, падал, вставал, задыхался и настойчиво приближался к путям.

Такси обогнуло брошенную Хонду, промчалось немного вперёд, Наталья буквально на ходу сиганула наружу, распахнув дверцу, и стремглав полетела за мной.

Я перепрыгнул рельсу и как вкопанный встал на шпалы. Сердце колотилось миллионом телячьих хвостов, глаза с ужасом смотрели, как впереди неистово гудел и приближался ко мне могучий смертельный САПСАН. Вот — вот подлетит ближе, вот — вот прощально прогудит пару раз и разорвёт на куски Костика Ларионова…

Ольга стонала и плакала, наконец освобождённая от ненавистных верёвок, лейтенант аккуратно приподнял её со злосчастного гороха и понёс скрюченное тело к дивану, положив головой на подушку.

Ольгины ноги были в крови.

Женщина — соседка участливо кинулась к ней, причитая и охая.

Шприц в руках сотрудника МЧС наполнялся спасительной жидкостью…

— А-а-а-а-а-а-а!!! — истошно вырвалось у меня, ноги тряслись, но я упорно продолжал стоять на шпалах. — А-а-а-а-а-а-а!!!

Между мной и САПСАНОМ оставалось метров шестьдесят.

— Ко-о-сти-и-ик! — голосила Наталья и неслась ко мне. — Ко-о-сти-и-ик!

Я не видел и не слышал её, я видел и слышал только страшную громаду САПСАНА.

— А-а-а-а-а-а-а!!!

И вдруг Натальино тело — как волна урагана — отшвырнуло меня от железного полотна и накрыло собой с раздирающим душу женским воплем.

В нескольких шагах от нас с бешеным грохотом колёс промчался мимо спешащий поезд, сотрясая землю, на которой мы лежали.

Когда наступила тишина, я медленно повёл плечом, потом дёрнулся, и Наталья приподнялась надо мной огромным, тяжело дышащим и потным лицом.

— Дурррак… — прохрипела она и зарыдала, уткнувшись в мою куртку.

Ошарашенный таксист сломя голову бежал к нам…

Три женщины со СКОРОЙ ПОМОЩИ, наклонив белые фигуры, усердно хлопотали над Ольгой, лежавшей на диване.

Юрий Семёныч сидел на кухне, укутанный в халат, и допивал стакан водки. Участковый был здесь же — напротив него и держал в руках фотографии, он подождал секунду и спросил:

— Полегчало?

— Да… — тихо ответил Юрий Семёныч и на секунду прикрыл глаза, чувствуя расслабление. — Ненавижу таблетки, уколы… водочка, только водочка… вам не предлагаю, вы на службе…

— И себе больше не надо, а то под стол рухнете.

— Я под стол?.. Да ну что вы, лейтенант… простите, как вас?..

— Виктор Иваныч.

— Юрий Семёныч… Виктор Иваныч, отдайте мне фотографии, прошу вас… там — глубоко личное, мне бы не хотелось…

— Вы напрасно волнуетесь, Юрий Семёныч, они мне интересны по моей должности всего лишь как важная зацепка. Любопытно: все фото были так разложены перед вами на полу, будто кто-то настойчиво напоминал вам щекотливые дела минувших дней, либо шантажировал, либо разоблачал. Я скажу откровенно, Юрий Семёныч: эту девушку я всё время привык видеть с вашим сыном, однако же здесь, — и он удивлённо развёл руками, — здесь я вижу совсем другой коленкор… ни в этом ли зерно столь жестокого и кровавого дела?

— Виктор Иваныч, давайте не сейчас… я устал, выпил, непременно выпью ещё, потому что имею на это полное право… а завтра я к вам приду и всё расскажу, обещаю…

— Дойдёте?

— Дойду… мелким дробным шагом но дойду, приползу в крайнем случае… это в моих интересах всё рассказать, поверьте… только не сейчас, умоляю…

— Хорошо — хорошо, давайте завтра в десять утра, — лейтенант достал из кармана визитку и протянул ему. — Если не сможете, обязательно позвоните, я сам подойду, я хочу как можно быстрей дать ход этому делу.

— Вы, однако, серьёзно взялись…

— Я всегда и за всё берусь серьёзно, а здесь — где откровенные пытки и кровь семейных разборок — возьмусь ещё серьёзней.

— А-а-а-а… — протянул Юрий Семёныч, — вы уже что-то помыслили?..

— Не помыслил, а до… мыслил, домыслил.

— Я завтра буду у вас, Виктор Иваныч, — Юрий Семёныч пьянел, — я хотел бы тоже дать быстрый ход.

— Вот и отлично, жду. А сейчас к вам заглянет эксперт и займётся бочками, в которых вы сидели. Он возьмёт необходимые пробы, кое-что замерит и уйдёт. Добро?

— Добро, — ответил Юрий Семёныч. — Добро всегда побеждало зло, и в нашем деле, Виктор Иваныч, победит обязательно. Я, пожалуй, тяпну ещё пятьдесят граммов…

Жёлтое такси уже давно укатило, и моя тёмно-вишнёвая «Honda» стояла на лесной просеке, где с каждой минутой всё больше и больше сгущались вечерние сумерки.

Я сидел один в тёмном салоне машины, и глаза упирались в лобовое стекло, за которым виднелся тупик лесной просеки, где тянулись блестящие рельсы, освещённые придорожными фонарями, и в голове вдруг яркой вспышкой молнии промелькнула ужасная картина: я стою на шпалах и ору благим матом:

— А-а-а-а-а-а-а!!!

Я быстро зажёг свет и проскользил взглядом до панели приборного щитка, где лежали документы, бумаги, справки и фотографии.

Непослушная рука потянулась туда, и пальцы как палочки настройщика рояля суматошно запрыгали, я с горем пополам схватил фотографии отца и мамы, попытался посмотреть на милые и далёкие мне лица, но сильный психоз и сумасшедшая тряска всего тела не давали держать фото и заставили вернуть их обратно на приборный щиток.

Я сильно выдохнул и решительно взялся за ключ зажиганья, хотел повернуть, но рука бешено рванулась вправо-влево, а ноги до того невпопад запрыгали по педалям, что я просто-напросто испугался и снова откинулся на спинку сиденья.

Передняя дверь неожиданно открылась, и в салон заглянула Наталья, прижимая к себе большой бумажный пакет.

— Это… ты?.. — прошептали мои губы.

— Я, кто же ещё, — тихо ответила она и осторожно опустилась на соседнее сиденье.

— Мне почудилось, что прошла целая вечность…

— Неправда, я очень быстро вернулась, магазин здесь рядом на дороге.

— Купила?..

— Купила, а ты пробовал?

Я тупо уставился на ключ зажиганья и протянул вперёд руки, их било мелкой дрожью.

— Пробовал, только сейчас… Видишь?.. Всё тоже…

— Ещё бы, — вздохнула Наталья и бережно, будто ребёнку, опустила мои руки и даже погладила их. — Это настоящий стресс, Костик, можно просто умом рехнуться от этого САПСАНА, который летит на тебя… ой, обалдеть… ты больше так не делай, это очень опасно…

Я грустно хмыкнул, оценив её горький юмор по поводу «опасно».

— Поцелуй меня, спаситель мой… — попросил я.

Наталья приблизилась и нежно поцеловала в щёку, потом второй, а потом и третий раз.

И вдруг где-то впереди, совсем недалеко от машины с невероятным железным грохотом промчалась по путям свистящая электричка.

Я дёрнулся и шарахнулся к Наталье.

— Тихо-тихо, — успокоила она, обняв мою голову. — Крепись, Костик, крепись, тебе просто нельзя видеть эти гадкие рельсы, эти противные поезда, и мы больше ни секунды не должны здесь оставаться, мы же не станем ночевать в лесу, Костик?

— Не станем… я сейчас соберусь, заведу машину, и поедем… мы с тобой спокойно поедем… мне только обязательно надо выпить граммов сто…

— Давай, — с готовностью сказала Наталья и полезла в бумажный пакет, вынимая бутылку водки и апельсин. — Я всё принесла, держи, — и сунула мне в руку пластмассовый стакан. — А сто граммов не много будет? — с опаской спросила она.

— В самый раз, чтобы убить нервы и прекратилась дрожь… ты не веришь?..

— Верю, милый, верю. Главное, чтобы помогло, — она мгновенно очистила апельсин, разломив сочные дольки, и открыла бутылку водки. — Наливать?

— Да…

— Вот, готово, пей.

Моя рука предательски тряслась, и Наталья быстро помогла, направив стакан к моим губам.

Я разом выпил, закинул в рот три дольки апельсина и стал усиленно жевать, а потом проглотил.

— Двухминутная готовность… — облегчённо сказал я.

— Конечно-конечно. Ну как, лучше?

— Лучше… — я кивнул на приборный щиток и попросил. — Положи мне в карман документы и фото…

Она аккуратно собрала архив, завернула в целлофановый пакет и положила в карман моей куртки.

— Вот что, спаситель мой… — сказал я, — пока идёт время, пожалуйста, набери мой домашний телефон… если кто ответит, значит, они освободились и живы, чёрт бы их побрал…

— Хорошо-хорошо, я сделаю всё, как ты просишь, только соберись и заведи машину, — она вынула мобильник, набрала номер и стала ждать гудка.

Я повернулся и с надеждой посмотрел на неё, она быстро поднесла телефон к моему уху, и раздался пьяный голос Юрия Семёныча:

— Алле! Алле! Кто там звенит ко мне?!. Кто звенит, я спрашую?!.

Я махнул рукой, и Наталья резко дала отбой.

— ОН подошёл… — объяснил я и щёлкнул себя по горлу, — уже празднует, значит, каким-то образом достал нож… А ну-ка, плесни ещё тридцать граммов… плесни-плесни, не бойся…

— Может хватит? Может когда приедем?

— Не ссорься, я чувствую силы. Мы же в Центр не поедем, где на каждом шагу светофоры и милиция, мы глухими закоулками доберёмся до окружной, а там — на Калужское направленье, и полный порядок.

— Ой, Костик, как будто на окружной нет милиции, да?

— Там реже, и вообще они смотрят на грузовой транспорт, плесни-плесни.

Она вздохнула и медленно, чтобы не перелить ни грамма, накапала в стакан водки. Я теперь послушными руками, совершенно самостоятельно выпил ещё пятьдесят граммов и закусил оставшимся апельсином. И вся моя нервная система до мельчайших окончаний наконец-то ощутила бодрящий кураж, постепенно приходящий на смену страшному холодному стрессу.

Рука уверенно потянулась вперёд, быстро повернула ключ зажигания, нога точно попала на сцепленье, руль плавно поддался вправо, и машина двинулась к шоссе.

— С Богом, — прошептала Наталья.

Я промолчал и был уже мысленно далеко в пути…

Мы лежали с Натальей на широкой дачной пастели, и два тусклых торшера освещали наши бледные обнажённые тела, летавшие где-то в заоблачной выси сказочно-блаженного сладострастия.

Сквозь прозрачные тюлевые шторы с величайшей завистью глазела в комнату притихшая ночь — такую прекрасную и долгую любовь она вряд ли наблюдала в каких-нибудь других людских окнах.

«Сплетенье рук, сплетенье ног и тел сплетенье» красиво виднелось в настенных зеркалах, которые от пола до потолка окружали всю комнату. Такова была прихоть моей бывшей девушки Ольги — именно так назеркалить Комнату Любви, чтобы тысяча отражений во время секса возбуждали тебя в тысячу раз сильнее, и мы с Натальей, невольно озираясь по сторонам, загорались и бушевали с новыми силами.

На журнальном столе у самого края нашего ложа возвышалась большая бутылка коньяка в виде старой причудливой башни, а рядом с ней — две хрустальные рюмки и блюдце с пышной гроздью чёрного винограда.

Я мягко поцеловал Наталью в маленькие соски упругой груди, осторожно откинулся в сторону и с великим наслаждением выдохнул.

Наталья — счастливей всех счастливых — продолжала тихонько и нежно постанывать в лёгком забытье, а потом повернулась ко мне, обняла и уткнулась губами в моё плечо.

— Дурачок, — проговорила она, приоткрыв глаза, — мы с тобой только жить начинаем, а ты на тот свет собрался.

— Перестань…

— Не перестану. Они довели тебя до такого предела, что хоть под поезд бросайся, тебя бы со мной уже не было… ой-ой… — и она захныкала.

— Тихо-тихо… — я коснулся губами до её виска, — разве нам сейчас нехорошо?..

— Очень хорошо, милый, очень, но если вспомнить…

— Лучше не вспоминать…

— Пока не могу, перед глазами летящая громада и ты на рельсах… как же так, Костик?..

— Да так… до того всё противно стало, ты себе представить не можешь, это необъяснимо: отец — вдруг не мой отец, Ольга — вдруг не моя Ольга… чёрт-те что, а не жизнь… в голове было страшное помутненье и возникло желанье куда-то кинуться…

— Ни куда-то, а под поезд… какой кошмар…

— Скорей всего — в тот момент я просто — напросто помешался умом… мне трудно осознать…

— А тебе не хотелось убежать с путей, когда САПСАН летел на тебя?

— Хотелось… я точно помню — хотелось, а ноги словно прилипли к шпалам, и страху было уже предостаточно, уже хватит его, уже выше головы, но я не мог убежать…

— Этот гадкий САПСАН заворожил тебя, притянул как магнит, я читала… такое часто случается в пограничных ситуациях.

— Всё, я больше об этом ни слова… Слышишь?.. Ни слова…

— Хорошо-хорошо, милый, больше не будем, — и Наталья поцеловала меня в подбородок, — а вот скажи мне, что ты запомнил несколько минут назад, когда мы были так долго близки?

— Запомнил… твои чудесные губы, твои ласкающие руки, твоё горячее тело, оно как бурлящая морская волна бросала меня к пушистым облакам и снова ловила в свои объятья — вверх — вниз, вверх — вниз…

— Спасибо, милый Костик, мне так никто и никогда не говорил.

— Серьёзно?.. А тот парень в девятом классе?..

— Ой, о чём ты? Он всегда как угорелый вскакивал с постели, смотрел на часы и кричал, что опоздал на секцию футбола.

— Нормальный мальчишка, шизанутый на спорте…

— Да Бог с ним.

— Да чёрт с ним…

— Костик.

— Что?..

— А ты ведь безумно устал ото всей этой Ольгиной мерзости, тебе надо серьёзно отдохнуть, и твой вечный отдых теперь — я.

— Ладно, мой милый спаситель… буду отдыхать только с тобой и заброшу все плохие мысли…

— Правильно, только давай поставим все точки над i, а то некоторые вопросы очень противно зависают между нами, и хотелось бы освободиться от них.

— Какие вопросы?..

— А вот, например: тебе интересно знать, от кого я услышала про Ольгины похождения? Она же мне не сама рассказала, я тебе говорила, помнишь?

Я спокойно ответил, поцеловав её в губы:

— Вообще-то неинтересно и уже довольно скучно, но… если окончательно закрыть эту тему, то — пожалуй:

— Про Ольгины похождения я услышала от мамы.

— Браво! — я даже оживился. — Вот тебе и точечка над i, значит, мама всё давно знала?!.

— Неделю назад. Ольга раскрыла ей тайну перед самым отъездом в Петербург.

— А почему же Тамара Петровна мне ничего не сообщила?!.

— Ты думаешь, что это так просто? А потом наверняка ей запретила Ольга.

— Да-а-а-а!!! А я-то с Тамарой Петровной разговаривал на даче по телефону и в тот момент уже был в круглых дураках!!! Какое скотство!!!

— Успокойся, Костик, я не для того начала, чтобы ты бесился, я не хочу так, успокойся.

— Извини, меня занесло… извини, я слушаю…

— Так вот, Ольгин рассказ сопровождался бурными слезами и отчаянным откровенным признанием в полной любви к Юрию Семёнычу и в полной запутанности личных отношений с тобой. Истерика, прыжки спортивного тела к распахнутым окнам и желание швырнуть с девятого этажа свою юную жизнь. В конце концов, мама напрочь слегла от такой новости.

— И решила скрыть от меня — пусть ходит в дураках… Ну что же, это действительно остаётся последним вопросом, который не даст мне покоя… я чувствую, что не даст… Мне надо обязательно услышать Тамару Петровну и поглядеть в её глаза… Ты знаешь, мне хочется съездить на «Планерную» и навсегда закрыть тему…

— Съезди, милый Костик, съезди, закрытие этой темы мне снится уже которую ночь…

Я допечатал последнюю фразу, и она мне очень понравилась: «когда ещё раз захочешь побывать в хранилище, смотри осторожней… так сильно не нагибайся, а то все мои подарки растеряешь…».

Мои губы, словно губы самого императора, иронично прошептали:

— …так сильно не нагибайся, а то…

Я оторвался от ноутбука и увидел через распахнутую дверь как Наталья старательно мыла пол террасы: концы пёстрой домашней юбки были подняты за пояс и оголяли длинные стройные ножки вместе с белыми трусиками в красный горошек, а упругое быстрое тело перегнулось вниз, и руки с мокрой тряпкой усердно скользили вправо-влево, и заманчивая попка легко вращалась из стороны в сторону.

Я заёрзал на стуле как озабоченный пятиклашка и громко сказал:

— …так сильно не нагибайся, а то…

— Что-что? — не поняла Наталья и словно нарочно выгнулась ещё сильней.

— Замри! Я лечу! — и меня сорвало с места и понесло на террасу.

Мои пижамные штаны вмиг слетели, её трусики разом упали, и я в долю секунды уже прилип к Натальиной попке, крепко обхватив атласные бёдра.

— Ко… Ко-о-сти-и-ик! Ай-ай-ай!

— Натаха! Ой-ой-ой!

Стол, за который держалась Наталья, скрипел и шатался.

Она визжала.

Я бесился.

Когда адские силы всё же иссякли, Наталья скользнула от меня, опустив юбку, и пулей помчалась по лестнице в ванную комнату.

— Ну, мы и дали! — озорно и весело крикнула она. — Как с голодного царства!

Я задрал пижамные штаны и словно натруженный паровоз выпустил изо рта горячий пар, заорав во всю глотку:

— Уф-ф-ф-ф!!! Хорошо-то как, Натаха!!! Чёрт возьми!!!

— Уж так хорошо, что жить хочется!!! — ответила она и скрылась наверху.

Меня приятно шатало, я неровным шагом вернулся в комнату, добрался до дивана и упал на него:

— Чёрт возьми, хорошо-то как!!! Лю-ди-и-и, как же хорошо!!!

И пьяный от любви я стал громко и бесшабашно декламировать:

— Люди!!! — орал я в потолок и казалось, что ору на всю Вселенную. — Стелите под себя плащи, стелите!!!

— Народ, делай как мы, делай лучше нас!!! — раздался Натальин голос, и тапки быстро зашлёпали вниз по ступенькам.

— У них никогда не получится так, как у нас!!! Натаха, иди ко мне, приляг немного!!!

— Какой «приляг», Костик? У меня по дому столько работы.

— Да ладно, «работа», а трусики тут же сбросила и про работу забыла.

— Вот хулиган, ведь сам же первый налетел сзади и сам же первый свои штаны скинул.

— Ладно-ладно, иди сюда, приляг на секунду, прошу тебя.

— Только на секунду, — она подошла, плюхнулась на диван, положила мне руку на грудь и чмокнула в щёку.

— Натаха, а как там на воле?

— На дворе что ли?

— Ну да.

— На дворе двенадцатый час дня, пасмурно, скоро настоящая зима, скоро снег выпадет, надо все саженцы и деревья тепло обвязать.

— Да брось ты «снег», рано.

— Пора, Костик.

— Слушай, чего спросить-то хочу: мы тут веселимся, орём-кричим… а они там, небось… милицию вызвали… как думаешь, могут вызвать?..

— Боишься?

— Я ничего не боюсь… кроме молнии, она действительно вызывает у меня какой-то панический страх… она не щадит даже людей… ясно?.. Я просто спросил: как ты думаешь?

— Ясно, Костик. Мне не хотелось заводить об этом разговор, но если сам начал… я думаю, что могут вызвать, особенно Юрий Семёныч. И если приедет милиция, то на лицо откровенное издевательство над личностью: злостное физическое унижение — голыми ногами в кадушки с горохом, абсолютно садистский способ завязыванья рук и ног за спину в один узел, явная пытка. Если конкретно — преднамеренный сговор нескольких лиц в организованном преступлении. Это может быть МЕСТЬ, это может быть ВЫМОГАТЕЛЬСТВО ДЕНЕГ, это может быть ЗАХВАТ ЗАЛОЖНИКОВ, это может…

— Достаточно, экзамен в институт ты сдала.

— Погоди-погоди, — загорелась Наталья своим любимым предметом, — ещё одно: если ко всему прочему Ольга повредит свои спортивно-балетные ножки, то…

— Хватит, ты с таким наслаждением объясняешь все ужасы уголовного дела…

— Но ты же спросил.

— А ты ответила. И всё, достаточно.

— А можно последнее и самое главное, два слова?

— Ну, хорошо-хорошо…

— Самое главное это — их заявления. Вызов и приезд милиции это — только полдела. Если не будет заявлений, то никакая милиция ничего делать не станет. Я, например, уверена, что Юрий Семёныч напишет, а вот Ольга вряд ли. Вот здесь и начнётся.

— Что начнётся?

— Пока оба потерпевших не напишут, ничего не сдвинется с места.

— Натаха, мне как-то наплевать — кто будет писать, а кто не будет, клянусь тебе. Мне настолько осточертела вся эта история, что хочется нормальной жизни и нормальных отношений. Хочется утром проснуться и видеть рядом любимого человека, которого можно обнять и поцеловать с величайшим блаженством, — я повернулся к ней, обнял и нежно поцеловал в губы, а потом прошептал. — Мы должны с тобой жить и наслаждаться жизнью. А то, что спросил про милицию, так это ради писательского интереса: что будет дальше? как поведут себя люди? как отреагируют? куда кинутся? куда бросятся? что у них на уме? понимаешь?

Её большие губы зашевелились совсем близко от моих глаз:

— Понимаю. Ты же писатель, тебе надо всё прочувствовать, до всего докопаться, очень сильно себя изнервировать, перевернуть себя с ног на голову. Творческие люди, наверное, без этого не могут, — и она хмыкнула.

— Наверное не могут… А по поводу «потерпевших» вот что… они сейчас круто помучились, пострадали за свой подлейший обман, а пройдёт всего несколько дней и такая радость охватит обоих, и все болячки разом пройдут именно оттого, что я наконец-то оставил их в полном покое.

— Вау! — вскочила Наталья и даже перепугала меня. — Ой, настоящий снег пошёл! Гляди! Зима!

Я резко повернулся, поглядел на окно и увидел большие мохнатые хлопья.

— Точно, вот теперь вижу — наступает зима.

Снег опускался бесконечным сплошным покрывалом, застилая не только дачный участок, а должно быть и всю Вселенную…

Юрий Семёныч открыл входную дверь и грустно сообщил с порога:

— Настоящий снег пошёл…

Ольга с больным бледным лицом вышла из кухни, опираясь на костыли, её ноги двигались как поленья и совершенно не сгибались.

— Да, снег-снег-снег… — мрачно протянула она, застегнув молнию на спортивной кофте. — Зима на носу…

Он тут же вспомнил классику:

— Коротконосый Денис Давыдов прибежал к длинноносому Багратиону: «Ваше Сиятельство, французы на носу!». Багратион ответил: «Смотря на чьём носу, Денис! Если на твоём, то мы опоздали, если на моём, то мы ещё успеем!». Александр Сергеич Пушкин.

— Ты хочешь сказать, что твой нос длинней моего, и мы успеем подготовиться к зиме?.. — тем же тоном спросила Ольга.

— Нет, я ничего подобного сказать не хотел. Это — вообще, и никаких частностей. А потом, чего нам готовиться? У нас всё есть, — он скинул кожаный плащ, кожаную кепку, сбросил ботинки, нацепил тапки и заковылял в ванную комнату, слегка хромая, однако ноги его успешно сгибались.

— Надо бы заварить чайку покрепче, — сказал он, — там две пачки Индийского чая, правда, не знаю… чьи они…

— Я уже заварила, ты об этом просил перед самым уходом.

— Неужели? Чёрт возьми, как постоял на этом горохе — башка совсем дырявой стала.

Он открыл воду в ванной комнате и стал мыть руки.

Ольга осторожно развернулась и потащила свои ноги обратно на кухню, резко включила электрический чайник и под ровным прямым углом опустилась за кухонный стол, прислонив костыли к стенке.

На столе стояли две чашки, толстый заварной чайник, широкая стеклянная банка мёда и две пачки Индийского чая из утренней росы, одна из которых была открыта.

Юрий Семёныч неспешно вошёл и сел напротив Ольги.

— Достань мёд, — попросил он.

— Он же на столе. Что с тобой?

— Со мной?.. Ах да, на столе… Со мной что-то неладное, потому что всё время думаешь об одном и том же, и ничего не видишь, чёрт возьми.

Чайник вскипел, и Юрий Семёныч сам разлил по чашкам заварку и кипяток.

— «Об одном и том же» это — участковый? — уточнила Ольга.

— Да, это — участковый, это — наше унижение на горохе, это — твои искорёженные ноги и твоё заявление, — ответил он, зачерпнул мёд большой ложкой, отправил в рот и сделал два шумных смачных глотка вкусного Индийского чая из утренней росы.

— А-а-а… — догадалась Ольга, — ты всё-таки написал?..

— Да, не смотря на твои просьбы, я прямо сейчас в кабинете участкового взял и написал заявление, и теперь очередь за тобой.

— А как же твоё честное мужское обещанье подумать, всё взвесить и пока ничего не предпринимать?

— Я действительно подумал, всё взвесил, но не один, а вместе с участковым милиционером и решил немедленно написать, отбросив подальше своё обещание, потому что оставлять безнаказанным такое злодеяние я всё-таки не могу, моё человеческое достоинство мне не простит этого.

— Замечательно, какие красивые слова, может ещё найдёшь парочку? — она медленно мешала ложкой горячий Индийский чай из утренней росы.

— Найду, потому что существует такое понятие, как право человека на жизнь. Потому что любое преступление против личности человека должно быть обязательно наказано. Потому что жестокое посягательство на человеческое «Я» не входит ни в какие рамки современного цивилизованного общества. Потому что твоя тонкая душа и твои красивые ноги не достойны такого мучительного испытания… между прочим, мои душа и ноги тоже.

— Ой, Боже, как же всё это пахнет нафталином старого шкафа… а я почему-то надеялась, что участковый тебе скажет другое, что-нибудь посвежее.

— Что здесь может быть свежее, Оля?

— Ну как же, вот это, например: «Граждане влюблённые, не выносите грязное бельё на улицу! Разберитесь сами в своих семейных проблемах! И вообще лучше разбегитесь по разным сторонам, Костик забудет вас, вы забудете Костика, и живите, как хотите! Виноваты все в равной степени: вы жестоко обманули Костика — Костик жестоко наказал вас! Всё!».

— Оля, участковый так говорить не может и не должен, потому что он профессиональный милиционер, а милиция получает деньги за то, что постоянно обращается к уголовному кодексу и наказывает неблагонадёжных.

Юрий Семёныч снова опустил ложку в банку, зачерпнул мёд, съел и запил уже тремя шумными и смачными глотками вкусного Индийского чая из утренней росы.

— И потом, Оля, что за дурацкая привычка оставлять в жизни всё безнаказанным? Если ты не напишешь заявленье, я сам накажу этого подонка. Хороша будет жизнь: всё время вспоминать, как с тебя стянули штаны, посадили на горох голыми ногами, обвязали как свинью перед закланьем, облили морду сладким шампанским, а ты после этого ничего не предпринял.

— Ну-ну, и как ты накажешь «подонка»?

— Подвешу за ноги в дремучем лесу и головой — в муравьиную кучу.

— О, Боже, один — на горох, другой — в муравьиную кучу.

— Оля, давай серьёзно. Юридически ситуация такова, что милиция не в силах открыть дело и привлечь «нашего Костика», пока не будет заявления с твоей стороны как второго потерпевшего, одного моего заявления недостаточно. И ты не должна с этим тянуть — получится, что мы просто морочим милиции голову.

— Ладно, не будем морочить, тебе надо немедленно пойти и забрать заявление.

— Оля, я не буду забирать заявление, это ТЕБЕ надо немедленно пойти и написать.

— Ладно, — покорно сказала она, — завтра же пойду и напишу, что мы сами попросили связать себя по рукам и ногам и посадить на горох, чтобы искупить перед честным Костиком свою вину.

Она зачерпнула ложкой мёд, отправила в рот и запила жадным глотком вкусного Индийского чая из утренней росы.

— Ты соображаешь, о чём сказала? Я понимаю — можно шутить, веселиться, вспоминая известный «Пир во время чумы», но зачем повторять этот классический мазохизм? Если ты действительно так напишешь, то поднимешь себя на смех в глазах участкового.

— Мне наплевать, куда я себя подниму. Я не только напишу, а дам ему совет заняться более важными делами: в районе столько откровенной преступности и малолетней проституции, что отдавать свои милицейские силы любовным мелодрамам недопустимо.

— У тебя всё в порядке с твоим рассудком?

— Абсолютно. Особенно после того, как ты не сдержал слово. Меня теперь просто подмывает во что бы то ни стало докостылять завтра до нашего участкового.

Юрий Семёныч тупо уставился на Ольгу, вслепую протянул руку за открытой пачкой Индийского чая, потом нарочито близко поднёс к своим глазам и вкрадчиво прочитал:

— «Чай Индийский, г. Краснодар». Удивительно вкусный чай из Индийской провинции Краснодар. Тебе не кажется?

Она прекрасно поняла, что Юрий Семёныч иронизирует не по поводу «Индийской провинции Краснодар», а насмехается над ней.

— Кажется, — ответила она, глядя на него как на дурачка, — такой аромат чая мне ещё никогда не попадался.

— Да-да, — подхватил он, — аромат. Мне тоже очень нравится. И сколько же граммов аромата в этой пачке? — он покрутил её в руках, резко поднял глаза на Ольгу и ответил. — В этой маленькой пачке сто пятьдесят граммов АРОМАТНОГО достоинства, а в тебе нет и грамма ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО. Тебя на долгие месяцы лишили любимой гимнастики, зарубежных соревнований, единым махом зачеркнули Эль-Фуджейру…

— Что-что? — оборвала Ольга. — Я не поняла последних слов… С гимнастикой действительно придётся подождать, и то я надеюсь быстро войти в норму, но причём здесь Эль-Фуджейра?.. — её глаза растерянно забегали по его лицу.

Юрий Семёныч разом допил чашку до дна, с удовольствием причмокнул и сказал:

— Ты что, решила ехать туда на костылях и в таком виде принимать египетских бизнесменов на моей выставке? Или с этими деревяшками ты хочешь участвовать в открытии нашего египетского офиса, или в открытии моей школы Живописи и Ваяния?

— Но… до поездки ещё две недели…

— Полторы.

— Пускай полторы! Юра, я займусь интенсивной терапией, и буду ходить на неё день и ночь, но в Эль-Фуджейру я поеду! Юра, как же так?!. Ты что?!.

— Оля, пустые хлопоты, ты же не ребёнок! Ты поставлена перед фактом долгой и нудной болезни, и скажи за это спасибо Костику! Даже если через полторы недели ты бросишь костыли, нормально двигаться ты не сможешь, а в таком важном деле, которое пахнет очень хорошими деньгами и реальной перспективой, хромые девушки моему шефу не нужны, да и мне тоже! Увы, но тебе придётся забыть об этом проекте!

Ольга секунду помолчала, глаза покрылись влажной поволокой, рот стал медленно приоткрываться, и она понимающим тоном проговорила:

— А-а-а-а… ты ставишь условие… ясно… Мне значит надо написать обвинительное заявление на Костика, милиция Костика сгноит, и только тогда я поеду с тобой в Эль-Фуджейру?..

— Какая глупость! — вспылил Юрий Семёныч. — Я таких мерзких условий не собираюсь ставить! Заявление остаётся заявлением, а поездка — поездкой, и никакой связи между ними нет! И если бы ты осталась со здоровыми ногами, но отказалась писать заявление, ты бы всё равно поехала со мной, глупышка! Ты что, считаешь меня подлецом?!.

— Я… мне… мне трудно понять ход твоих мыслей, а в голову к тебе не влезешь… может это действительно есть твоё условие, и ты его скрываешь, а выдаёшь за мою глупость… в этой идиотской ситуации настолько всё запуталось…

— Я спросил: ты меня считаешь подлецом?!.

— Нет! И я поеду в Эль-Фуджейру!

— Езжай, кто тебе не даёт! Давай купим тебе отдельный билет, и езжай, отдыхай, лечись! Но в моём бизнес-проекте ты не можешь участвовать! Всё!

Он налил себе ещё заварки, плеснул кипятку и зачерпнул мёду.

— А с кем же ты поедешь?!. Я знаю, что без женщины тебя не пустят!

— Откуда ты знаешь?!.

— Твой шеф сказал!

— Вот болтун! Небось, заигрывал с тобой?!.

— Не только он!

— Немудрено!

— Ты не ответил, Юрий Семёныч, с кем поедешь?!.

— Буду искать с кем поеду! И говорю тебе об этом откровенно: буду искать! Для меня это вопрос жизни и смерти, потому что вся затея может накрыться медным тазом! Ты понимаешь или нет, что наконец-то возникло прекрасное дело, которому я могу отдать за границей все свои профессиональные силы, и в котором ты могла бы тоже участвовать, не бросая своей спортивной гимнастики, а сочетая то и другое, и мы нашли бы с тобой вариант как это сочетать! И что теперь в результате — пойти и поклониться до пояса «нашему Костику»?!. Ты же через неделю в лучшем случае только начнёшь учиться сгибать колени!

— Юра, клянусь, я войду в норму ровно через неделю! Этого не может быть, чтобы я не поехала!

— Перестань! Я вынужден искать кого-то другого! И не думай, пожалуйста, что это изменит наши с тобой отношения! Я любил, люблю, и буду тебя любить, но дело есть дело!

Ольга хотела зареветь, скорчив кислое лицо, но сдержалась и только прокричала:

— Ну и, пожалуйста, ищи другую! Ищи-ищи! Мне от тебя не надо никаких отношений и никакой любви! Я сейчас выпью весь этот заварной чайник, мне станет плохо, и я умру у тебя на глазах! — и потянулась к маленькому пузатому чайнику.

Юрий Семёныч успел двинуть его в сторону и ударил ладонью по столу:

— Прекрати детский сад! Тебя же стошнит от этого чифиря, и все таблетки пойдут насмарку! Ты не просто ребёнок, ты — какая-то дура безмозглая!

— Что-о-о?!. — Ольгина шея оттянулась вперёд, влажные глаза блеснули, и она переспросила. — Кто-кто я?!. Дура?!. Безмозглая?!.

— Оля… Оленька… — он поднял руки, словно сдаваясь, и стал тихо успокаивать, — извини… вырвалось в сердцах… пойми, не хотел я… как-то случайно вырвалось…

— Дура?!. Безмозглая?!. — Ольга начала медленно приподниматься из-за стола.

— Оля, Оленька, извини, не сдержался, ну… — и вдруг заорал, бросив свои утешенья. — Это всё потому, что ты не хочешь писать заявление, потому что ни черта не понимаешь суть вопроса, бестолково нянчишься со своим Костиком, который испортил тебе всю перспективу, и при этом на костылях мечтаешь отправиться в Эль-Фуджейру, чтобы опозорить меня?!. И кто же ты после этого как не дура безмозглая?!.

— Да пошёл ты со своей Эль-Фуджейрой и со своей новой подругой… знаешь, куда пошёл!?..

— Догадался!

— Какой догадливый! А я сейчас же напишу заявленье именно так, как хочу и во что бы то ни стало доползу сегодня на костылях к нашему участковому, сегодня! — она ловко сунула под мышки костыли и покинула кухню.

— Оля, прекрати! Я закрою дверь на все замки, отберу у тебя ключи и никуда не пущу! Ты этого хочешь?!.

Она развернулась и ответила:

— Хорошо, мне всё равно ему звонить, так я приглашу его сюда, чтобы забрал заявление! Надеюсь, милиции ты откроешь или предупредить, чтобы ломали дверь?!.

— Что ты болтаешь?!. Что ты болтаешь?!. Да идите вы все к чёрту!!!

Он громко простонал диким зверем и влил себе в чашку одной чёрной заварки…

Я подошёл к подъезду, быстро набрал цифру сто сорок на обшарпанном домофоне, он загудел, и голос Тамары Петровны вскоре спросил:

— Кто там?!.

— Костик.

— Да, Костик, жду тебя, заходи!

Раздался щелчок, и моя рука нетерпеливо дёрнула дверь.

Войдя в подъезд, я влетел в распахнутый лифт и нажал кнопку девятого этажа.

Тамара Петровна стояла на пороге своей квартиры и наглядным образом ждала меня… на широкой фигуре было чёрное платье, а на плечах висела наброшенная красная кофта, такой знак откровенного траура мне показался неслучайным.

— Добрый день… — поклонился я.

— Добрый, Костик, добрый, — она шагнула в сторону и пропустила меня.

Я тут же поглядел наверх и серьёзно спросил:

— Ваши камеры снимают?

Она сокрушённо ответила, устремив глаза в потолок:

— Все камеры заглохли! Это ужасно, мне теперь невозможно следить за уборкой своих киргизок!

— Да-а-а, беда. Но в этой технике я, к сожалению, ни «бум-бум», — и саркастически добавил. — А вы не горюйте, ваши киргизки уже давно унесли отсюда всё что могли, — я снял куртку и быстро повесил на вешалку.

— Твой юмор меня ни капли не веселит, наоборот — настораживает, ты какой-то странный!

— Увы, моя странность ещё в том, что я сегодня без цветов и подарков. Прошу прощения, это мой умышленный поступок.

— Да какие цветы и подарки?!. — громко вздохнула она. — Мне всё прекрасно понятно!

— А что вам понятно?

Она удивлённо поглядела на меня и сказала:

— А мне можно вопрос на вопрос?!.

— Пожалуйста.

— Тебе не кажется, что твой тон несколько вызывающ, будто я виновата во всей вашей истории?!.

— Но вы же — Ольгина мама, разве родители не в ответе за поступки своих детей?

— О, Боже! — она всплеснула руками и в отместку мне сказала с лёгкой издёвкой. — Товарищ следователь, давайте не здесь, пройдёмте в «тюрьму»!

Я хмыкнул, зашагал за ней, вошёл в богатую комнату, Тамара Петровна указала на королевское кресло и уже спокойней предложила:

— Прошу.

Я плюхнулся в него и задрал ногу на ногу.

Она же аккуратно опустила своё широкое тело в такое же кресло и начала:

— Костик, мне прекрасно понятно, что для тебя произошло ужасное и самое противное событие для всего твоего разума.

— А для вашего, простите?

— И моего отчасти.

— Почему отчасти?

— Дорогой, не надо перебивать и бежать впереди паровоза.

— Извиняюсь, — ответил я, хотя совсем не извинялся, а продолжал свои надменные выпады.

— Ты думаешь, когда Ольга рассказала об этом — по моей душе разлился бальзам? Да я тут же упала пластом, заболело сердце, поднялось давление, мне так стало плохо, хоть бери да помирай у неё на глазах, ты себе представить не можешь.

— Я не могу себе представить, как вы могли скрыть от меня то, что узнали, почему смолчали и не забили тревогу во все колокола, ведь это касалось нашей с ней жизни и любви.

— И что бы изменилось? — спросила она обречённым тоном. — У них же эта связь ни день, ни два, ни три, а вон с каких пор длится. Я же себе и помыслить не могла, мне Ольга рассказала перед самым отъездом в Петербург.

— Вот именно, в Петербург, а не на сборы в Астрахань, — резонно добавил я и наклонился к ней, напирая на своё. — Почему вы скрыли от меня, когда вам стал известен этот гнусный обман? Вам было наплевать на Костика, да? У вас хотя бы чуть-чуть трепыхнулась совесть по отношению ко мне после того, что совершила ваша дочь?

Она воскликнула, хлопнув ладонями:

— Боже, да я совсем не собираюсь просить у тебя прощенье за свою дочь! Родители, конечно, отвечают за поступки детей, но не за такие, тоже мне «поступок»! Ты сначала в себе разберись!

— Я уже разобрался.

— Вот-вот! — она начинала кричать и ёрзать в кресле. — И хорошенько поразмысли, чем ты занимался все эти годы до вашего похода в ЗАГС, своей писаниной или Ольгой?!.

— Прошу до моей писанины не прикасаться.

— Боже, я прикасаюсь до его писанины! Да я бы с радостью прикоснулась до вашего ребёнка, которого ты прошляпил в первую очередь, сиднем просидев у компьютера! Как говорил один чеховский герой — «молодую женщину надо обрюхатить и этим самым привязать к себе»! Грубо, но по жизни верно!

— Спасибо за советы чеховского героя, большое спасибо.

— На здоровье, тебе ещё дать советы великих писателей?!.

— Лучше несколько коротких ответов на мои вопросы, и я — ушёл отсюда.

— Хорошо! Я готова слушать, только быстрей и не больше трёх вопросов иначе у меня голова заболит! — и она дотронулась толстыми пальцами до своих висков, сощурив глаза.

— Почему вы всё-таки сразу не сообщили мне?

— Потому что Ольга слёзно просила тебе не говорить! Дальше!

— Ваши первые действия после услышанного.

— Крик! «Это непристойное поведение сродни глупой и легкомысленной девчонки! Какой позор и ужас! Разве это моя дочь?!.», именно так я кричала, хватаясь за таблетки и корвалол!

— А что Ольга?

— Она ревела и твердила: «люблю Юру, но ужасно стыдно перед милым Костиком»!

— Ей «стыдно перед милым Костиком», ёлки-палки, как же таким стервам легко живётся.

— Но-но, поосторожней! Она моя дочь!

— И моя законная невеста, в которой я видел свою настоящую жену, глупец.

— Если глупец, так возьми себя в руки и начни жизнь заново без моей Ольги!

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Наконец-то! — она всплеснула руками. — Наконец-то я слышу слова не мальчика, а мужа… я имею в виду мужчину! Правильно, Костик, начни новую жизнь и успокойся, ничего страшного не случилось! Ты просто не знаешь, какие бывают роковые влюблённости?!. О-о-о, Боже мой! Люди так влюбляются, что бросают свои семьи, а у вас ещё и свадьбы-то не было! Пока ещё не поздно, найди себе другое утешение, Костик!

— Секунду, — перебил я, — как же вы можете такое говорить? Вы же сами благословляли нас на законный брак и были безумно рады нашему заявлению в ЗАГСЕ?

Она помолчала и на удивление мне спокойно ответила:

— Потому что не хочу, чтобы ты мешал Юрию Семёнычу и моей дочери, я поняла, что он предложил ей более интересную и разнообразную перспективу, чем ты, который предлагал смотреть только на свою спину за письменным столом. Когда я несколько дней валялась в постели с таблетками и корвалолом, я о многом мучительно передумала, и мои первые слова о «позорном и непристойном поведении легкомысленной девчонки» мне показались совершенно пустыми, Боже мой, какими же пустыми. Ведь Юрий Семёныч предложил ей ВЕСЬ МИР. Я не собираюсь уточнять подобную аллегорию, умный да поймёт, глупец даже ни одной извилиной не шевельнёт. И потом, Юрий Семёныч не совершил никаких родственных безобразий, он же тебе не отец.

— Благодарю, мне вполне ясна позиция МАМЫ, и я готов бежать отсюда сломя голову, закрыв лицо, глаза и уши. У меня возникло желание глубоко вдохнуть свежего воздуха, у вас тут ужасная духота и затхлость.

— А нет ли желания послушать про Ольгины ноги? — резко остановила Тамара Петровна.

Я уже спешил покинуть комнату, но замер и насторожился.

— Все ноги в бинтах, в руках костыли, — она плаксиво шмыгнула носом. — Да повернись же ты и послушай, Боже мой.

Я медленно повернулся.

— Почему… в бинтах… и костылях?.. — осторожно спросил я.

Она достала платок и промокнула глаза:

— А ты не в курсе?

— Нет…

— Ольга с Юрием Семёнычем попала в автомобильную катастрофу, возвращаясь из Петербурга. Она совсем не сгибает ноги, а Юрий Семёныч охромел так, что ходит дряхлым стариком.

Я внутренне облегчённо выдохнул и хладнокровно ответил:

— Ну что же, скоростная трасса Петербург-Москва очень опасна, остаётся только сожалеть, что наши общие знакомые так неосторожны.

— Радуешься? Небось, думаешь — вот она, Божья кара? Небось, доволен? — и она со злостью посмотрела на меня.

— Доволен. Насчёт Божьей кары — не знаю, а справедливость существует.

— Ну и давай, беги отсюда! — опять крикнула Тамара Петровна, тараща на меня глаза, словно сумасшедшая. — Беги-беги! И пусть тебе твой свежий воздух застрянет в горле осиновым колом, бездушный твердолобый сухарь!

Я до предела возмутился и хотел немедленно ответить, чтобы поставить на место чёртову мамашу, но в этот момент сильно хлопнула входная дверь, на порог комнаты влетела Наталья и беспокойно спросила:

— Что такое?!. Что за крик?!. Ой, Костик, привет, давно не виделись!

Она чётко соблюдала конспирацию.

Я тоже.

— Привет, Наталь! Всё нормально! Борьба мнений! А ты, гляжу, цветёшь и хорошеешь, девчушка!

— Куда уж там, парнишка! — Наталья улыбнулась. — Как живёшь, Костик?!.

— Живём, хлеб жуём! Пока! — и я стрелой полетел к выходу, прихватив куртку с вешалки.

— Боже! — воскликнула мамаша, забыв про меня и протянув руки в сторону младшей дочери. — Это ты, гулёна дачная?!. Ты что, влюбилась — так долго не едешь?!.

Я нырнул в машину, стоявшую в глубине двора, откинул голову на спинку сиденья, тяжело выдохнул, и тут же заиграл мобильник.

— Ты где? — спросил я.

— В туалете… — раздался Натальин шёпот, — мама напилась корвалола с таблетками и легла, говори-говори…

— Да чего там говорить, она несла такую чушь, а с другой стороны я безумно рад, что могу поставить жирную точку в этом деле.

— А что за чушь?

— Даже не чушь, а бред сивой кобылы.

— Перестань… не надо обзывать… она же мне мама…

— Извини. В общем полоскала меня как грязное бельё, учила мужеству в преодолении любовных неудач и терпеливому ожиданию новых прелестей от природы. Одним словом всё свелось к тому, что я — несчастный писака, влюблённый только в компьютер и глупо упустивший своё сокровище.

— Какая действительно чушь. Ты же так любил «своё сокровище», просто на руках носил. А деньгами как швырял с каждого гонорара? А как одевал, совсем забывая про себя? И все мы прекрасно это видели… и мама, и я, и Юрий Семёныч.

— Стоп, Натаха, давай без продолжений. Ты услышала что хотела?

— Да.

— Умница. Когда приедешь?

— Костик… я немного с мамой пообщаюсь и к вечеру приеду…

— Последней электричкой?

— Нет, пораньше.

— Ладно, до встречи.

— Погоди. А почему ты не спросишь, о чём я буду общаться с мамой?

— Я полагаюсь на твой ум и понимание ситуации.

— Ты — прелесть, я люблю тебя и целую, — и дала отбой.

Я кинул мобильник на соседнее кресло и включил зажигание…

Мне очень понравилась последняя фраза, я допечатал её и с большим удовольствием произнёс вслух:

— «… поступок, который не укладывается ни в какие рамки преданных императорских наложниц, впрочем, как и поступок твоей мерзопакостной младшей сестры».

На столе заиграл мобильник, звонил Майкл.

— Привет, Майкл.

— Привет, Костяшка. Как дела, чувачок? — серьёзно спросил он.

— Дела идут — чай пьётся с великим удовольствием.

— Так думаешь?

— Не думаю, уверен. Я же весь остальной выбросил, а твои пачки поставил прямо на виду, на кухонный стол, наверняка давно хлещут за милую душу.

И тут Майкл выдал такое, что потрясло меня до глубины души:

— Ништяк, пусть рисуют кресты Господу Богу и радуются жизни, что их не отравили.

— Что-что?..

— Слушай, хочу своим калганом тебе в ножки стукнуть и повиниться. Совесть меня загрызла перед Костяшкой-одноклашкой, не могу молчать, обманул я тебя.

— Что случилось, ты чего несёшь?..

— Я ж тебе фуфлыжный чай подсунул, абсолютно нормальный чай из магазина, неотравленный. Усёк?

— Как?.. Зачем из магазина?.. Почему неотравленный?..

— Всё по тому же — ты что, захотел в тюрягу сесть?

Я стал заикаться:

— Ты… Ты… Ты чего сделал, бол… болтун?.. Да я с тобой… я с тобой больше…

— Погоди, Костяшка, тормози!

— Да как ты посмел?!. — закричал я. — Ты для чего мне целых два часа мозги морочил?!. «Помогу-помогу»! Может, такого чая у тебя и вовсе нет?!. Болтун!

— Ещё как есть, только не тебе с ним дело иметь, не моему Костяшке! Есть такой чай, что в раз кишки разорвёт, но ты прикинь — отравить людей, значит убить! Я же не мразот голимый, чтобы лучшего одноклашку своими руками на тюремные нары сажать! Я отлично видел твоё настроение, и просто решил подыграть, поддержать тебя что ли, уж больно сильно в тебе твоя горькая желчь бродила, ей выход был нужен, немедленный выход наружу, иначе ты с катушек слетел бы! Понял?!.

Я схватился за голову и отчаянно прошептал:

— Что же ты наделал, Майкл?!. Что ты наделал?!. Ты же ни черта не понял мою душу, моё больное сердце, мои с треском лопнувшие нервы!

— Да хорош тебе, Костяшка! Ты за это время немного поостыл, и я теперь скажу тебе откровенно: БЫВАЕТ НАМНОГО ХУЖЕ! Это не те кранты по жизни, чтобы соплями давиться! А если невмоготу — возьми и к едрене фене рвани куда-нибудь подальше, хоть заграницу, там всё сразу забудешь! И потом — писатель и злодейство… или как там… гений и злодейство — две вещи несовместны, в натуре!

— Да пошёл ты, трепач!!!

— Не гони пургу! Слушай сюда — приезжай ко мне, раздавим твой коньячок, за судьбу покалякаем!

— Да пошёл ты!!!

Я больше не стал слушать и дал отбой, швырнув мобильник на диван.

Мой кулак поднялся и сильно ударил по краю стола, экран ноутбука резко моргнул, старый большой будильник подпрыгнул, удержался и неожиданно громко зазвенел, а стрелка скакнула на 19:30…

Машина Юрия Семёныча стояла напротив ярких и блестящих рекламных окон Центрального Дома железнодорожников — чуть дальше Ярославского и Казанского вокзалов. Держа ладони на баранке руля и часто барабаня пальцами, Юрий Семёныч ждал.

Через лобовое стекло он видел большие круглые часы на фасаде здания.

Чёрная стрелка скакнула на 19: 30.

Пора! Юрий Семёныч вылез на тротуар, освещённый светом вечерних фонарей, плотней натянул кожаную кепку, поднял воротник кожаного плаща и устремил глаза к подземному переходу, внимательно следя за потоком людей.

Холодная погода конца ноября заставила прохожих одеться в зимние куртки, тёплые пальто, завязать горла шарфами и спрятать уши под шапки.

Юрий Семёныч жадно хватал острым взглядом то одно, то другое девичье лицо и наконец — то увидел.

От подземного перехода прямо к его машине спешила Наталья. На высокой стройной фигуре аккуратно сидела короткая белая курточка с голубой меховой оторочкой, на ногах были тёмные джинсы и белые полусапожки.

Нетерпеливо махнув рукой, он открыто оживился и шагнул вперёд.

Она же коротко подняла ладошку в перчатке — «вижу-вижу!».

— Ну, здравствуй, милое создание! — приветливо сказал Юрий Семёныч. — Рад! Очень рад!

— Добрый вечер. С каких это пор я стала милым созданием?

— Почему «стала»? — смело заметил он. — Для меня ты всегда была такой!

Наталья иронично хмыкнула и предупредила:

— Юрий Семёныч, у нас — двадцать минут, и я сразу бегу на электричку.

— Слышал! Слышал по телефону, хватит пугать своей противной электричкой! — он улыбнулся, открыл дверцу своей чёрной машины и предложил. — Прошу садиться!

— Боже… — хитро спохватилась Наталья, — вы же недавно с Ольгой кувырнулись на этой машине… и двух дней не прошло… Уже починили?..

— Да нет, совсем на другой, на приятельской «БМВ»! — ничуть не сконфузился Юрий Семёныч. — Мой славный приятель абсолютно не умеет водить, а берётся за руль! Прошу-прошу! — и держа Наталью под локоток, он помог ей опуститься на переднее кресло.

— Зачем же вы поехали и подвергли страшной опасности мою любимую сестру? — недовольно спросила Наталья, играя полный серьёз. — Я, гляжу, вы совсем не знаете своих приятелей.

— Никогда не знаешь, кто чего стоит, милая Наташа! — многозначительно ответил он и добавил. — Интересно откуда такая забота о сестре? Вы, кажется, с детства не признавали друг друга и были с ней в какой-то ссоре?

Юрий Семёныч закрыл дверцу, не дождавшись ответа, и стал огибать машину, чтобы сесть с другой стороны.

Пока огибал и смотрел на неё сквозь лобовое стекло, Наталья мягко прикусила губу и с лёгкой улыбкой тоже глядела на него.

— Вот что, Наташенька! — он стремительно забрался в машину и опустился на соседнее кресло. — Я попросил тебя встретиться естественно не для того, что бы обсуждать ваши давние распри с сестрой, а для более важного вопроса! Скажу сразу и без лишних, как говорится, заездов… я приглашаю тебя ровно через полторы недели полететь со мной в Эль-Фуджейру, но не просто слетать туда и обратно, а заменить Ольгу в моём деле! — и замолчал, дав оценить безумное предложение.

Наталья осипшим голосом сказала:

— Ку… Куда-куда?..

— Ты прекрасно слышала «куда»! Я вполне серьёзно приглашаю тебя принять участие в моём перспективном заграничном бизнесе!

— Вы… вы что-то не то… вы… вы подумали… о чём сказали?..

— Я не только подумал, Наташенька! Я перестрадал, перемучился и решительно уповаю на тебя, потому что рушится моя поездка, которая может стать нашей с тобой общей! Ольга не в состоянии лететь, костыли там не нужны!

— Прекратите… Юрий Семёныч! Я сейчас выйду и… и поеду другой электричкой! — она попыталась грозно крикнуть, но получилось очень жалобно, пискляво и совсем неубедительно, потому что Эль-Фуджейра сейчас не на шутку ударила по юной ветреной голове и встала перед глазами тем далёким мерцающим идеалом, о котором она неоднократно слышала от Ольги и в тайне дико ей завидовала. — Я… я выйду и… убегу… убегу!

Юрий Семёныч развернулся всем телом и настойчиво продолжил:

— Я прошу оставить поступки глупой девчонки и войти в моё катастрофическое положение как понимающей женщине, за которую я всегда тебя принимал! Мимо нас может пройти великое дело, тебе немедленно надо броситься в омут, помочь мне и начать прекрасную заграничную жизнь! А именно… быть полной хозяйкой всех моих выставок, продвигать открытие моего Египетского офиса и моей школы Живописи и Ваяния, стать вместе со мной руководителем как того, так и другого, получать очень хорошие доллары! Чёрт возьми, кому я это всё говорю — свободной, ничем не обременённой девушке с чистой светлой умной головой! Лети! Работай! Радуйся!

Наталья дёрнулась, цапнула за ручку дверцы и начала теребить её, но дверца не поддавалась.

— А ну, откройте! — взвизгнула она. — Пустите меня!

— Да погоди, ты трезво подумай! Ведь такое счастье раз в жизни бывает, это — судьба, Наташенька!

— А ну-у-у! — она задёргалась сильней и стала колотить по стеклу кулаком.

Кое-кто из прохожих, идущих близко от машины, невольно поворачивал голову.

— Да нажми кнопку, кнопку нажми, чёрт бы вас всех побрал! — досадливо крикнул Юрий Семёныч. — Им предлагаешь великие блага, а они!

Нажав пальцем кнопку, Наталья распахнула дверцу и вылетела наружу, но бурная волна эмоций понесла ее не к вокзалу и не к подземному переходу, а кинула к стене Дома железнодорожников, где было меньше народу и бесконечной суеты. Тяжело дыша, она остановилась у рекламного окна, закрыла глаза полные слёз и подняла кверху голову.

Юрий Семёныч, зорко наблюдая за ней, твердил сам себе:

— Ничего-ничего, вернётся! Вернётся! Ничего!

— Господи, что это? — беспорядочно шептала Наталья, задавая вопросы и тут же отвечая на них. — Это слёзы? Да, слёзы. Почему? Потому что ты хочешь лететь. Хочешь? Да, хочу. О, Господи, я же — настоящая тварь. Разве я могу быть тварью? Да, можешь, потому что ты предала Костика. Почему предала? Потому что ХОЧЕШЬ, ХОЧЕШЬ, ХОЧЕШЬ ЛЕТЕТЬ. А как же Костик? Костик — писатель, он тоже обязательно улетит куда-нибудь. Костик, улети куда-нибудь, я тебя очень прошу. Господи, помоги ему куда-нибудь улететь.

Она опустила глаза с вечерних небес и метнулась обратно к машине.

Юрий Семёныч был наготове, мгновенно нагнулся к дальней дверце и открыл её — Наталья проворно забралась в кресло, плаксиво шмыгнула носом и спросила, не глядя на него:

— И как же с такой уродиной лететь в Эль-Фуджейру?

— Прекрати, Наташенька! Кто тебе сказал?!. Я вырву язык каждому, кто повторит о тебе это гадкое слово! Для меня ты всегда была милым созданием!

Она вдруг прокричала в паническом замешательстве:

— О, Господи, Юрий Семёныч, у меня осталось пять минут до электрички!

— У тебя осталось пять минут, чтобы принять решенье: летишь или нет! От этого зависит всё — подавать мне новые документы или распрощаться раз и навсегда со своей хрустальной мечтой!

— Но Юрий Семёныч! — завопила она от нестерпимых мучений и своей глупой нерешительности. — Вы посмотрите, сколько на улице прелестных девушек, которые жаждут уехать отсюда да ещё в придачу с новоявленным бизнесменом! При чём здесь я со своей рожей?!. Я что — не вижу её в зеркало каждый божий день?!.

— Я не хочу подбирать с улиц всякий мусор, понимаешь ты или нет?!. За мной стоят такие ВЕЛИКИЕ ТУЗЫ, что предлагать подобную поездку незнакомой девушке с Комсомольской площади — значит быть без мозгов и царя в голове! Неужели не ясно?!. И прекрати позорить себя какой-то «рожей», как тебе несовместно! Всё! Я лечу с тобой и только с тобой!

Она откинула голову на спинку кресла, прикрыла глаза, секунду помолчала, а потом уже тихо спросила:

— С чего я должна начать?..

Юрий Семёныч облегчённо и даже со свистом выдохнул:

— Во-первых, Наташенька…

— Вы всё время «Наташенька» и «Наташенька»… — оборвала она и повернулась к нему. — Это очень приятно, но я пока не привыкла, лучше… Наталья…

— Наталья, во-первых, позвони на дачу и скажи своим друзьям, что сегодня не приедешь. Я во что бы то ни стало должен сделать за сегодняшний вечер эскиз твоего портрета, чтобы завтра написать уже сам потрет, а послезавтра отправить с пробными документами. Времени совсем мало.

— Почему послать портрет, а не фото?..

— Таково условие Эль-Фуджейры. Они там перво-наперво хотят знать каков образ моей будущей помощницы и спутницы. Не забывай, это — не промышленный, а художественный бизнес.

— Ольгин портрет вы тоже когда-то отсылали?..

— Когда-то отсылал. Теперь всё заново и как можно быстрей.

— И что же они скажут, увидав портрет «новой спутницы»?..

— По закону они дают право выбора, и окончательное решение за мной.

— А фото тоже отправите?..

— Конечно, чуть позже, следом за портретом, вместе с официальными документами.

— Вот тут-то, Юрий Семёныч, и откроется вся ложь… вы на бумаге меня подмажете, подкрасите, а фото возьмёт и всю истину скажет…

— Я тебя очень прошу, не возвращайся к старому разбитому зеркалу! Сколько можно?!. Зачем ты заставляешь меня как китайского болванчика постоянно тюкать головой то вниз, то вверх и повторять одно и то же: нет, это — неправда, ты высокая, стройная, милая девушка… ты высокая, стройная, милая… Хорошо, чтобы ты бросила свои комплексы, я готов уже завтра тратить деньги на твоего парикмахера, визажиста, массажиста… кто там ещё существует?!. Делай какую угодно супер-причёску, массаж и макияж лица, оденься по самым лучшим образцам модных журналов, и вот тогда, наконец, ты полюбишь совсем другое зеркало и совершенно новую фотографию, которую мы немедленно отправим в Эль-Фуджейру! Но учти, времени мало, если этим заниматься, то уже завтра! Ты поняла меня?!. К тому же, я естественно обещаю тебе личного парикмахера, личного визажиста, массажиста, кутюрье и в самой Эль-Фуджейре в придачу к чистейшему воздуху бесподобного оазиса неповторимой природы, лучезарному берегу Индийского океана, прогулкам на яхте, подводным путешествиям среди сказочных караловых рифов и прочее, прочее, прочее! Такое дело пойдёт?!.

Она приоткрыла рот, часто захлопала глазами и в полном недоумении протянула:

— Господи… что вы сказали?.. Кому же это не пойдёт?.. Неужели такое может быть и для МЕНЯ?..

— А ты что думала?!. Неужели для ТЕБЯ останутся на всю жизнь только грязная вонючая электричка, душное подземелье метро со своим бесконечным толпизмом и постоянный страх за завтрашний день?!.

— Но ведь Ольга лопнет от зависти… ведь эта роль в Эль-Фуджейре была приготовлена для неё…

— А ни твоя ли мечта, чтобы Ольга «лопнула»?!. Роли всегда остаются, только часто меняются исполнители!

— Не кричите, Юрий Семёныч, спокойно… — сказала она дрогнувшим голосом, — я уже беру телефон и пробую звонить на дачу… пробую… Господи, помоги мне…

Юрий Семёныч снял кепку, взъерошил волосы и устало протёр ладонью вспотевшее лицо:

— Фу-у-у-у… — и откинул голову на спинку кресла.

Наталья достала мобильник, торопливо набрала номер и со страхом в глазах поднесла к уху.

— Привет, — отозвался мой грустный голос, ещё не отошедший от подлого поступка Майкла. — Ты где?

— Привет, Костик! — вдруг забывчиво ляпнула Наталья и мигом осеклась, кинув безумно растерянный взгляд на Юрия Семёныча и крепко прикрыв руками телефон. — Ой!

Юрий Семёныч округлил глаза и с удивлением прошептал:

— Костик?.. Любопытно…

Она быстро поднесла палец к губам, призывая к полной тишине.

Он покорно кивнул, усмехнувшись, и замер.

— Костик! Я сегодня не смогу приехать, надо посидеть с мамой, она плохо чувствует! — на одном дыхании сказала Наталья.

— А ты где? Почему звук пропал?

— Я? Я… в аптеке, мама послала! Звук пропал? Алло-алло!

— Да сейчас нормально, теперь слышу.

— Останусь с мамой, говорю! Она плохо чувствует! Завтра утром позвоню!..

Я сидел за своим рабочим столом, глядел на экран ноутбука и говорил с Натальей.

— Хорошо, если так надо — посиди… с мамой.

— Надо! Она очень просила!

— Ладно, я тогда посижу со своей писаниной и попробую за ночь всё закончить. Давай, завтра жду звонка, — и выключил телефон.

Я секунду подумал, глядя на монитор, и продолжил печатать…

Поздним вечером император сидел в своей тихой спальне на краю расстеленной широкой постели и думал, медленно скользя глубокомысленным взглядом по толстому фолианту, лежавшему на столе, по зашторенным окнам, по круглым красным светящимся фонарям и по длинной стене, расписанной китайским пейзажем. Император был в легком, чуть распахнутом зелёном халате.

На постели рядом с ним мирно спала маленькая собачонка, иногда дёргая во сне тонкими лапками.

В дверь негромко постучали, и вошёл слуга Ван Ши Нан.

Собачонка вскинула голову и чутко насторожилась, сразу поняв, что её сладкий сон на мягком ложе хозяина испорчен.

Император лишь немного выпрямил спину, но к двери не обернулся.

Ван Ши Нан поклонился спине и доложил:

— Император, к вам пришла на ночь наложница Юй Цзе!

— Пусть зайдёт.

— Слушаюсь! — ответил слуга и позвал к себе собачонку. — Ци-Ци!

Она неохотно прыгнула с постели, замерла у ног хозяина и пристально поглядела на него, словно задавая вопрос: «И тебе это надо?».

Император кивнул и развёл руками — «что поделать, Ци-Ци, надо».

Собачонка зевнула, побежала по ковру и покинула спальню.

Поклонившись ещё ниже, слуга задом удалился за ней.

И тут же без промедленья в комнату мягко шагнула Юй Цзе, а дверь за ней крепко прикрылась.

— Император, я здесь, — робко сказала наложница, приложив ладошки к белому чистому личику.

Теперь император медленно приподнялся, медленно обернулся, посмотрел на неё и неторопливо сказал:

— Подойди ко мне… нежнейший лепесток лотоса, подойди… прозрачная капелька утренней росы…

Юй Цзе быстро-быстро засеменила к нему и встала напротив, всё ещё держа ладошки в покорном приветствии.

С тихой тайной в голосе он продолжил:

— Я весь день без устали молил ВЕЛИКОГО БУДДУ о помощи нам с тобой, мы должны этой ночью зачать достойного наследника знатного рода Чоу-Чанов.

— Я тоже молила ВЕЛИКОГО БУДДУ.

— Вот видишь, мы оба молили его, и он увидел нас. Его истинное слово снизошло до моих ушей, и вот что я услышал… — император коснулся до плеч Юй Цзе, — но сначала скинь кимоно, подними глаза и внимательно следи за словом БУДДЫ, которое я сейчас перескажу тебе. Оно слишком тонко и поэтично, чтобы прятать свой взор и не отдаться этой музыке вечного блаженства.

Юй Цзе сбросила на ковёр лёгкое кимоно, оставшись обнажённой, и подняла лицо.

Он глубоко утонул в глазах очаровательной наложницы, словно в чистых озёрах, потом вынырнул, заскользил тёплым ласкающим взглядом по обнажённому телу наложницы и начал нежнее нежного поглаживать его руками, будто осторожно и бережно прикасался к поверхности хрупкого сосуда, при этом увлечённо «читая слова БУДДЫ»:

Император вдруг резко замолчал, отдёрнул руки от тела наложницы, снова сел на край постели и тупо уставился на её гладкий живот.

— О, ВЕЛИКИЙ БУДДА, — задумчиво проговорил он, — прости меня… я снова чувствую влияние Руси, даже в стихах: «скажу — покажу», «радость — сладость», «дана — весна», «диво — стыдливо», «кровь — любовь»… Ты знаешь, Юй Цзе, что это совсем не наше построение слога и рифмы?.. — спросил он, всё так же глядя на живот.

— Я знаю, что император очень полюбил какую-то далёкую Русь, когда отправился по Великому Шёлковому Пути, — робко ответила наложница.

Он хмыкнул, передразнив её:

— «Какую-то Русь»! Русь — удивительная страна, в ней нет подлости и предательства, но я… не об этом… В то время, проплывая с караваном через Русь, мне удалось приобрести удивительную Книгу Стихов, и сейчас я вспомнил одно из стихотворений и немного перефразировал его. Эту Книгу, как и другие Книги, с русского языка перевёл для меня сын достойного Чжан Цзяня — дипломата, разведчика и основателя Великого Шёлкового Пути.

— Но император сказал, что это — слово ВЕЛИКОГО БУДДЫ, а не слово стихов.

— Конечно ВЕЛИКОГО БУДДЫ, ведь только он мог сказать мне такое слово, которое расшевелило моё воспоминание о Весне, Любви, Непорочной Красоте Девичьего Тела. И ничего странного нет, что все эти нетленные вещи я вспомнил в связи с любимой Русью, — он помолчал и очень грустно добавил, всё так же обращаясь к животу наложницы. — Ступай к себе, у меня сейчас почему — то нет желанья… Я обязательно позову… свою Юй Цзе… через несколько дней…

Юй Цзе словно ждала этого момента, она мигом подняла с ковра кимоно, быстро нацепила его, завязала и помчалась прочь из комнаты, на ходу кивая и прикладывая к лицу ладошки-лодочки.

Император горько ухмыльнулся:

— О, ВЕЛИКИЙ БУДДА, ты только посмотри как она рада, как рада… мерзкое создание… о-о-о, мерзкое…

Когда исчезла наложница, в спальню восторженно прискакала собачонка Ци-Ци, подбежала к хозяину, лизнула его в ногу, прыгнула на постель, заняла своё прежнее место и облегчённо вздохнула.

Ван Ши Нан явился на порог комнаты несколько удивлённый и настороженный. Он снова поклонился спине, потому что император опять не обернулся.

— Ван Ши Нан, позови Инспектора охраны, и ты на сегодня свободен.

— Слушаюсь! — ответил слуга, хитро смерил его спину недобрыми глазами и покинул комнату.

Оставшись один, император начал бессмысленно, как казалось, повторять рифмы прочитанного стихотворенья, но было прекрасно видно, что в голове его работала адская машина — он явно решился на что-то очень серьёзное и важное:

— …скажу — покажу,

радость — сладость,

диво — стыдливо,

сны — должны,

кровь — любовь,

Юй Цзе — на лице…

— Император! — возвестил о себе голос Инспектора охраны.

Император даже не слышал, как тот вошёл — настолько глубоки были его раздумья, он встрепенулся и приказал через плечо:

— Инспектор, я постараюсь заснуть, ко мне никого не пускать, даже жену.

— Охрана уже у дверей, император!

— Вся надежда на вас. Идите.

— Слушаюсь! — ответил Инспектор и зашагал из комнаты.

Одним движением ног император развернулся, оторвавшись от пола, лёг на постель и прикрыл усталые глаза.

Собачонка Ци-Ци уже снова крепко спала и дёргала во сне тонкими лапками…

Я проснулся от того, что никак не мог найти подушку под своей головой. Окончательно открыв глаза и резко вскочив с дивана, я увидел, наконец, что подушка вместе с одеялом валялась на полу.

«Да-а-а», — подумал я, — «однако во сне меня сильно крутило!».

Я поднял своё постельное хозяйство, без малейшего удовольствия потянулся вялым телом и огляделся сумрачным взглядом.

В приоткрытой печной двери дышал редким умирающим огоньком чёрный пепел, и последний жар, уходящий в трубу, ещё что-то шептал таинственно-прощальное.

В окно робко глядел серый зимний день, а на больших круглых часах, стоявших на подоконнике, было n:35.

На табурете мелькал монитор включенного ноутбука, возвышалась белая стопка печатной бумаги на низкой тумбе, и горел забытый с ночи торшер.

В нише серванта около белой китайской вазы стояли в тёмно-коричневых рамках фотографии отца и мамы. И мама, и отец смотрели в мою сторону.

Я встал, накинул пижаму на голые плечи, подошёл к серванту и заглянул в родные мне лица, от них всегда струилась неугасимая теплота далеко ушедшего времени.

— Доброе утро, — сказал я, и тут же исправился, — то есть… добрый день. Хочу сообщить, что этой ночью мой китайский роман наконец-то закончен, сейчас еду к редактору. Вот такие дела, — я подумал и добавил. — Вы знаете, очень привязался к Наталье… как ни странно. Она вчера осталась дома на «Планерной», а мне без неё… уже неуютно и кисло, представляете? — я снова подумал и решил на этом закончить. — Ну, ладно, пойду собираться к редактору, пока-пока! — и помахал рукой как большой ребёнок, получилось смешно и очень трогательно…

Мой верный япошка по кличке «Honda» уже довёз меня почти до самой Москвы, спустился с моста окружной дороги и полетел по общей трассе, ведущей в город.

В кармане заиграл мобильник, я достал его и быстро вгляделся.

«Ого! Звонила изменщица Ольга! С чего бы это?!. Ответить или нет?!. Может дать отбой к чертям собачьим, и пусть сразу поймёт, что не желаю общаться?!. А с другой стороны интересно, о чём может говорить это подлое существо?!.».

И я отозвался — холодно и безразлично:

— Слушаю.

Она очень робко и осторожно сказала, не сказала, а почти пропела:

— При-и-ве-е-т…

— Добрый день.

— Для кого «добрый», — хмыкнула она, — а для кого… Я тебя не оторвала от романа?..

— Нет.

— Ты ещё не закончил?..

— Закончил.

— Поздравляю…

— Слушай, красавица, я бы на твоём месте постеснялся звонить, неужели не хватает соображенья?

— Как раз-то хватает, чтобы позвонить тебе, объясниться и, в конце концов… извиниться…

— Тебе, по-моему, есть с кем объясняться и перед кем извиняться. Удачи.

— Секунду, Костик! — умоляющим голосом крикнула она. — Значит между нами — всё, кирдык?!.

— Кирдык. И прошу мои любимые слова больше не повторять. И вообще не мешай мне — я за рулём.

— Погоди-и-и!!! — она крикнула ещё сильней, и моя барабанная перепонка аж содрогнулась. — Мне не с кем объясняться и не с кем говорить!!! Я стала ЕМУ не нужна как кусок мокрого полена, из которого ничего не сделать!!! Куча таблеток и два костыля — вот мои собеседники!!!

— Это — твой выбор, я тут не причём. Будь здорова.

— Погоди, дай полсекунды!!! Ты — человек или нет?!. — и так заспешила, так затрещала, как пулемёт. — Я вчера вечером бродила по квартире, случайно подошла к окну, глянула на улицу и увидела ЕГО со своей сестрой Натальей! Они вышли из машины с большим тортом, двумя бутылками шампанского и зашагали в подъезд!

— Что-что?.. — меня словно пристукнуло по голове тяжёлым предметом, да так, что сердце ёкнуло. — С кем увидела?..

— Вот-вот, даже ты очумел от его поступка! Я сначала решила, что он ведёт сестру к нам в гости, а лифт поднялся на самый верх в его мастерскую, значит, повёл рисовать её портрет!

— Что-о-о?!. — я еле удержал руль.

— То! Он давно плюнул на меня и в эту самую Эль-Фуджейру повезёт теперь сестру!

— Что-о-о?!. — на сей раз в моих глазах реально потемнело, и я опасно крутанул баранку руля куда-то вправо.

Соседние машины яростно загудели и закружились рядом со мной.

«Honda» истерично взвизгнула и шарахнулась на обочину.

Секунды промчались одним свистящим мгновеньем — сквозь пелену помутневшего рассудка я разглядел, что стою где-то за асфальтом в полузамёрзшей грязи, а рядом со мной застыло несколько иномарок, чуть ни столкнувшись своими передками. По счастливой случайности никто никого не задел: кто-то рванул в сторону, кто-то вовремя тормознул, кто-то пролетел стрелой и замер. Все четыре машины, перепуганные мной, сгрудились у края трассы.

Выскочив наружу, водители безумно орали в мою сторону:

— Дубина! Если не умеешь болтать по телефону во время езды, не болтай!

— Идиот!

— Твоё счастье, что ни одной царапины!

— Дай ему в морду!

Один из них, самый ретивый уже кинулся ко мне, но подоспевший сотрудник ГИБДД остановил его.

Я будто никого не видел вокруг… медленно открыл дверцу, развернулся как тяжёлый робот, шмякнул ноги на землю и с трудом поднёс мобильник к уху.

— Ну?.. — спросил я онемевшими губами, не выходя из машины.

Ольга испуганно кричала в трубку:

— Что там с тобой?!. Что случилось?!.

— Затор… Ну?..

— Что «ну»?!. Что с твоим голосом?!.

— Затор… Ну, ты всё сказала?.. Говори пока затор…

Она навзрыд заплакала:

— Костик, я глупо обманулась, я как последняя дура беспечно заигралась с этим Юрием Семёнычем, я так виновата перед тобой!

— Ну?..

— Короче, он не пришёл из мастерской, и всю ночь машина стояла у подъезда, а утром исчезла! Я взяла и поднялась в мастерскую, у меня запасной ключ есть, и точно… лежит Натальин портрет, стоят пустые бутылки шампанского, два бокала, а на диване с двумя подушками разбросаны фотографии сказочных видов Эль-Фуджейры! А ты говоришь — Юрий Семёныч, Юрий Семёныч!

— Ну?..

И тут в моём мозгу вдруг отчётливо вспыхнула «китайская сценка», она словно разряд молнии так больно резанула моё сознанье, что я даже схватился за голову:

Я наконец-то разглядел короткие сапоги, синие шаровары, жёлтую куртку и озабоченный взгляд сотрудника ГИБДД.

— Вам плохо? — спросил он.

Я быстро прошептал в мобильник:

— Всё… сам перезвоню… сейчас перезвоню… — и дал отбой, безжизненно опустив руки и тупо глядя на блюстителя порядка.

— Вам плохо?

— Нет… то есть, да… то есть, ничего-ничего…

— Как же «ничего»? На вас лица нет. Что — плохой разговор?

— Не то слово… сообщили тут… неприятность… — и я сокрушённо помотал головой.

— Я вас понимаю по-человечески, но вы нарушили правила.

Кто-то из водителей смело подсказал:

— Лейтенант, да ты сдери с него штраф в тройном размере, и нам не забудь за моральный ущерб, ещё цацкаться с этой дубиной!

Должно быть мой вид был до того несчастным и до того жалким, что лейтенант тут же заступился:

— Ладно-ладно, я как-нибудь сам разберусь: в тройном или двойном. У вас царапины или вмятины есть? Нет. Тогда взяли, развернулись и спокойно уехали.

— Секунду, а lave за моральный ущерб?!.

— Пожалуйста, это ваше право, — согласился лейтенант. — Сейчас вызовем экспертов, всё замерим, восстановим путь движения, зафиксируем на видеокамеру ваши показания во время экстремальной ситуации — кто и что видел. Потом найдём пеших свидетелей, соберём заявления, протоколы и подадим в суд. В течение десяти дней дело будет рассмотрено, а там уж как пойдёт судопроизводство. Да, про адвокатов мы забыли…

— Лейтенант, — перебил самый ретивый, — а может, без этой волокиты обойдёмся?!. Вроде не первый день живём!

— Нет, не обойдёмся. Без волокиты и кошки не рожают.

— Тогда позволь-ка, лейтенант, записать номерок твоего жетона!

— Да ради Бога, — ответил тот и постучал жезлом по металлической бляхе на груди. — Пост номер шестнадцать, двадцать второй квадрат. Позвонишь в нашу справку, тебе там скажут фамилию и даже имя с отчеством. И не забудь грамотно наврать, что я не хотел делиться lave за моральный ущерб.

— Не беспокойся, ты лучше подумай, как сберечь погоны! А вот номер этой дубины мне особо нужен! — он быстро черканул на клочке бумаги номер моей машины и крикнул на ходу. — Слышь, дуб, мы с тобой по поводу lave на днях лично поговорим! — и заспешил к своей иномарке, как и все остальные.

— Не обращайте внимания, — сказал лейтенант. — Я вижу, вы перепуганы всем сразу.

— Да нет, — я протёр ладонью лицо, шумно выдохнул и ответил откровенно, — вообще-то я не из пугливых людей, но здесь… такое… — и кивнул на мобильник.

— Хочу вам дать совет, он очень прост и банален — во время езды никогда не беседуйте по телефону, это опасно для жизни.

— Я не беседовал, я только ответил на звонок.

— Вот видите — «ответил на звонок», и вас так ошарашили, что ваша «Honda» могла бы с десяток трупов наделать. Прошу вас запомнить раз и навсегда: когда вы за рулём, желательно выключать телефон. Вам зачитать статистику, сколько смертей за одну неделю из-за этих мобильников?

— Не надо, давайте я штраф заплачу.

— И что будет? У вас настроение и так на нуле, а возьми я штраф — оно вообще упадёт до минуса, а вам ещё ехать. Да ну вас к лешему, этим штрафом ещё навредишь вам. Послушайте, может эвакуатор вызвать? А может «скорую»?

— Нет-нет, — я сразу встрепенулся и сел за руль. — Товарищ лейтенант, если не возьмёте штраф, то разрешите ехать. Я вам даю слово, что доберусь нормально и прямо сейчас при вас выключу мобильник, — и действительно взял, выключил и показал ему.

Он помолчал, внимательно оглядел меня, козырнул и строго сказал:

— Добро. Буду надеяться, что этого больше не повторится, и что профилактика прошла успешно. Счастливого пути.

— Спасибо, спасибо большое, — я кивнул, захлопнул дверцу, повернул ключ зажиганья и стал осторожно вливаться в общий поток.

Уже в городе, проехав метро «Каширская» и миновав огромный комплекс Онкологического Центра, я тормознул в каком-то тихом переулке, обхватил руль обеими руками, положил на них голову и просидел таким образом целую минуту, потом резко откинулся на спинку кресла, решительно достал мобильник, включил и набрал номер.

— Да-да! — нетерпеливо ворвался Ольгин голос. — Я ждала тебя, я внимательно слушаю, Костик!

Я мирно спросил:

— Ты можешь мне помочь?

— Конечно! — с готовностью сказала она.

— Юрий Семёныч с тобой?

— Только приехал… но мы по разным углам…

— Ничего страшного, — поддержал я. — Ты чего сразу сникла? Ты давай там не кисни, бодрей, бодрей.

— Вот как?!. — удивилась она и опять воспрянула духом. — Хорошо-хорошо! Твой тон меня радует! И что?!.

— Передай Юрию Семёнычу, а так же позвони Тамаре Петровне, Наталье и сама имей в виду, что сегодня часа в два я хотел бы всех видеть на «Планерной». Я хочу вас собрать, чтобы сказать очень важные и очень тёплые слова.

— Ой, как это здорово и неожиданно! — воскликнула Ольга. — Костик, я расшибусь в доску, но всех соберу, можешь на меня положиться и не волноваться, все будут ждать тебя в два часа на «Планерной»! А мы с тобой поговорим отдельно?!.

— Конечно. Только, пожалуйста, не разбивайся в доску, зачем мне говорить с какой-то деревяшкой, — пошутил я.

Она очень довольная хмыкнула:

— Ты какой-то странный! Что за превращенье?!. Хотя мне безумно нравится твоя затея, я сделаю всё, как ты прикажешь!

— Молодец, и ещё одно… никаких хлопот, я сам привезу фрукты, шампанское, вино, и посидим за лёгким столом. Поняла меня?

— Я уже же лечу звонить и всем говорить! Уже лечу!

— Лететь не надо, — бережно остановил я, — Оленька, в твоём положении необходимо спокойствие и только спокойствие.

— Ой, «что-то слышится родное в долгой песне ямщика»!

— Ладно, ямщик поехал по делам и на всякий случай позвонит тебе в начале второго. И помни, для меня просто необходима эта встреча.

— Я всё поняла и запомнила, Костик! Боже, скорей бы два часа!

— Уже скоро, пока-пока…

Мой верный япошка наконец-то добрался до старого двухэтажного здания и резко замер у входа. Я вылез из машины, взял целлофановый пакет, в котором лежали страницы романа, и задумчиво пошёл в редакцию.

Поднимаясь по ступенькам крутой лестницы, я вдруг ощутил в затылке и висках сильное напряжение, мои усталые ноги замедлили шаг и дрогнули, руки быстро уцепились за перилла, не дав мне упасть, и в голове снова вспыхнула яркой молнией «китайская сценка»:

Я встряхнул головой, поморгал веками, желая освободиться от навязчивой картины, собрался с силами и потащился по тусклому коридору к высокой двери с большой табличкой:

Я постучал и вошёл.

Пчелинцев поднялся из-за стола, отложил книгу и протянул руку, шагнув ко мне:

— Вот он! Вот он! — громко и приветливо воскликнул редактор и загорелся всеми десятью солнцами. — Рад видеть! Здравствуй, Константин Юрич! Очень рад!

— Взаимно! Здравствуйте, Евгений Саныч! — я пожал его ладонь и старался в этот момент быть похожим на него, хотя было очень и очень трудно.

— Проходи, дорогой, проходи! — он буквально втянул меня в кабинет, похлопал по плечам и спросил с добрейшей улыбкой. — Ну, как?!. Одолел?!.

— Одолел! — гордо ответил я и выдохнул, словно сбросил с плеч тяжёлый камень.

— Ай, молодец! И привёз ровно в срок! Молодец! — Пчелинцев кивнул на кожаные чёрные кресла, стоящие вокруг низкого журнального стола, и спросил. — Может присядем, кофейку выпьем?

— Спасибо, Евгений Саныч, не могу, дела! — я вынул из пакета китайский роман и протянул ему. — Вот, оставляю вас наедине с ним и с нетерпением жду звонка!

Он взял роман, взвесил на руках и с большим удовольствием громко прочитал титульный лист:

А потом сказал:

— Ты уж извини, что пригнал тебя в редакцию, но никак не могу привыкнуть читать с компьютера, привык вот так держать страницы, видеть буквы именно под таким углом, править ручкой на полях и слышать постоянное шуршание бумаги! Ну что со мной поделать?!.

— Да ничего, я прекрасно знаю вашу привязанность, Евгений Саныч.

— Но разделить не можешь.

— Нет, не могу, я наоборот привык стучать по клавишам и видеть монитор.

— Что поделать, Константин Юрич, привычка есть вторая натура! Ладно, нашей короткой встрече — конец, я начинаю читать и постараюсь не затягивать твоего ожидания! — он снова протянул руку и вдруг что-то вспомнил. — Да, секунду, чуть не забыл… не столь важно, но всё-таки… Представляешь, тут одна японская кинокомпания ФУДЖИ-ТАТО-ФИЛЬМ и китайская ШАНХАЙ-ТИВИ уже проявили к тебе преждевременный интерес, к твоему детищу.

— Это как?

— Дуриком, иначе не назовёшь. Сидя в ресторане Дома литераторов, мой младший редактор Витя Тарасов в разговоре со своим знакомым киношником из Японии возьми да скажи между делом о твоей задумке, а тот загорелся, уже хочет почитать, уже шепнул китайцам на ШАНХАЙ-ТИВИ. Во как! Вперёд батьки — в пекло! Даже Я ещё не открыл ни одной страницы, ещё не принял решения издавать роман или нет, а эти шустрики уже снимать навострились!..

Уходя от главного редактора по тусклому коридору и спускаясь по той же крутой лестнице, я подумал: «ФУДЖИ-ТАТО-ФИЛЬМ и ШАНХАЙ-ТИВИ это — совсем неплохо, но конечно преждевременно, всё ёщё вилами писано. Меня больше задело другое: почему Пчелинцев сказал о привычке как о второй натуре? Он ничего зря не говорит. Почему акцентировал на этом? Случайно? Конечно, случайно, но попал в точку. Моей привычкой с некоторых пор стала месть, значит моя вторая натура — мститель. „Неуловимый мститель“, да нет — злостный мститель. Чёрт! Как это всё надоело и мешает жить, какой-то сплошной бред, надо немедленно с этим покончить, немедленно!».

Я встряхнул головой, часто поморгал веками, достал мобильник, включил и набрал номер. Возбуждённый голос Ольги тут же опередил меня:

— Костик! Полный порядок! Все соберутся в два часа и будут ждать! Можешь приезжать!

— Понял! Еду! — и вышел на улицу.

Там падал пушистый чистый снег — на крыши машин, на скамейки сквера, на плечи и шапки прохожих, на спины собак, на ворон, голубей…

Когда я шагнул из лифта на лестничную площадку, держа в руках пакеты с фруктами и вином, уже точно знал, какие слова надо сразу сказать с порога квартиры.

Нажав кнопку звонка, мой палец отпустил её, и почти сразу послышался деревянный стук, быстро приближавшийся к двери, потом щёлкнул замок, и дверь открыла Ольга, неуклюже пятясь на костылях и пропуская меня.

Ольгино лицо было бледное, похудевшее, с очень большими влажными глазами — они смотрели на меня с глубоким внутренним страхом. На ней аккуратно сидело ярко-праздничное длинное платье, скрывавшее ноги почти до самых ступней.

— Проходи… — тихо шевельнулись её сухие губы.

Я вошёл и заметил молчаливую Тамару Петровну, почему-то робко глядевшую из ванной комнаты своим мощным «портретом» с голубым бантом под воротником, зато в коридоре смело появился Юрий Семёныч в тёмном костюме и ослепительно белой рубахе с галстуком, он замер в напыщенно-актёрской позе и вопросительно уставился на меня.

— Я приехал просить прощенье, я хочу извиниться, — стеснительно проговорил я, словно провинившийся ребёнок, и протянул пакеты Юрию Семёнычу.

Он пренебрежительно хмыкнул и резко ответил:

— Что ты мне тычешь?!. А вдруг там у тебя килограмм тротила, сейчас возьмусь, и как шарахнет!

— Перестаньте, Юрий Семёныч, — заступилась Ольга и закрыла за мной дверь. — Там фрукты, вино, шампанское. Человек с миром пришёл, даже извиниться хочет, а вы со своими… шахидскими шутками… Костик, раздевайся, проходи, — и хотела сама взять пакеты.

— И правда, Юрий Семёныч, — сказала Тамара Петровна, наконец-то выйдя из ванной комнаты в шикарном шёлковом голубом платье и схватив пакеты из рук дочери. — Вы разве не видите, что Костик явился чинно и благородно? Значит, он что-то понял, осознал, перестрадал. Ведь так, Костик?

Я покорно закивал головой:

— Понял, Тамара Петровна. Осознал, Оленька. Перестрадал, отец.

Юрий Семёныч вдруг сильно схватил меня за руку и толкнул в комнату:

— Не называй меня отцом, умник! Я приехал сюда, скрепя сердце лишь по одной причине — набить тебе морду, иначе другого случая никогда не будет, даже белую рубаху надел, чтобы сохранить брызги твоей мерзкой крови, как доказательство своего удовлетворенья!

Кто-то в ужасе вскрикнул — то ли Тамара Петровна, то ли Ольга, и бросились мне на помощь.

Юрий Семёныч действительно хотел ударить, но в комнату вовремя влетела Наталья, где-то сидевшая до сих пор, она опередила мамашу с сестрой, подскочила ко мне и властно шикнула на Юрия Семёныча:

— Только попробуйте! Я тут же откажусь от своих слов, а у вас осталось всего несколько дней!

Он моментально поостыл, секунду подумал, натянуто улыбнулся и «доброжелательно» предложил:

— Действительно… ты чего стоишь «сынок»… как бедный родственник?.. Давай-давай, раздевайся, проходи, будем пить и закусывать фруктами…

Он гордо развернулся и зашагал из комнаты, цитируя на ходу:

— «Собрание друзей не видел лучше я!

Мы все в одном ключе,

Мы все в одном созвучии!» — и громче громкого закончил. — Уильям Шекспир «Укрощение строптивой», четвёртый акт, действие третье!!!

Наталья очень волнительно смотрела на меня и будто ждала чего-то.

— Я всё знаю, — спокойно ответил я на её молчаливый вопрос. — Желаю удачи в сказочной Эль-Фуджейре, ты долго мучилась, искала и, по-моему, нашла своё счастье. Верно? — и посмотрел на совершенно оторопевших Тамару Петровну и Ольгу.

— Прости… Костик… — прошептала Наталья.

— Что ты, что ты, это я у тебя прошу прощенье, у Ольги прошу, у вашей мамы.

Тамара Петровна распорядилась:

— Наталья, помоги мне помыть фрукты и оставь, пожалуйста, Ольгу с Костиком наедине.

Наталья с мамашей мигом удалились, а Ольга взяла мою куртку и осторожно сообщила:

— Ты не пугайся, но я тоже всё знаю — про тебя и Наталью, про вашу кратковременную связь.

— Я не пугаюсь, «мы же все в одном ключе и все в одном созвучии», поэтому в этой семье всё очень быстро меняется и быстро узнаётся.

— Хорошо ответил, мне нравится, — она кисло улыбнулась, — но почему ты так безжалостно бил Наталью, просто кошмар какой-то?

— В каком смысле? — не понял я.

— В прямом, она показала нам видеозапись.

— Показала?!. А-а-а, да-да, я хотел её изнасиловать в коридоре… но я потом извинялся и сейчас тоже, и ещё буду извиняться… я в тот момент был так одинок… просто невыносимо… да и ты, между прочим, тогда уехала с Юрием Семёнычем…

— А я тебя и не виню, хотя эта запись до ужаса страшная, но виновата только я, что ты кидался на сестру, прости меня.

— Да что вы извиняетесь передо мной? Поймите, это я приехал просить прощенье, и ты пойми в первую очередь, Оленька, — я чмокнул её в щёку.

— Ой, — вырвалось у неё. — А ещё?

Я чмокнул ещё и ещё несколько раз.

— Господи, неужели я чувствую твои губы? Неужели всё может вернуться на свои места? — и она прикрыла глаза, а веки дрожали как крылышки пугливой бабочки. — Господи, я не хочу никакой Эль-Фуджейры, я хочу на нашу с тобой дачу в деревню Рогово к маленькой речушке под милым названием Мочка, я хочу каждое утро брать у бабы Клавы парное молоко, свежие куриные яйца из-под её несушек и ходить за вкусным серым хлебом в деревенский лабаз. Неужели всё может вернуться?

— Может, если вы сейчас с сестрой будете во всём меня поддерживать и защищать от нападок Юрия Семёныча.

Она открыла глаза и протянула губы:

— Будем, будем, будем, поцелуй сюда, прошу.

Я поцеловал и тут же отпрянул назад:

— Увидят.

— Ну и что, глупенький. Мама только и мечтает, чтобы мы опять сошлись с тобой, а ЕМУ наплевать, он исправил своё положение за счёт моей сестры, а теперь спит и видит, когда улетит, наконец, в Эль-Фуджейру вместе с Натальей.

Тамара Петровна, проходя мимо нашей комнаты и неся тарелки с фруктами, пригласила:

— Оля! Костик! Всё готово! За стол!

За ней быстро шмыгнула Наталья и весело повторила:

— За стол! За стол! Оля! Костик!

— Костик, — сказала мне тихо Ольга, — мама и Наталья ничего не знают про горох, этой темы даже не касайся.

— Я в курсе, вы… попали в аварию, а если со злости коснётся Юрий Семёныч?

— Не коснётся иначе Эль-Фуджейры ему не видать, сейчас Наталья на моей стороне.

Я понимающе кивнул.

Когда мы с Ольгой вошли в большую гостиную, Юрий Семёныч стоял у стола, открывал шампанское и вино, а Тамара Петровна и Наталья расставляли тарелки и клали на салфетки ножи для фруктов.

— Я гляжу «мой сын» дорогое извинение купил! — уколол Юрий Семёныч, увидав меня. — Лучшее шампанское, Итальянское вино, груши, персики, виноград, сливы, абрикосы, яблоки, вай-вай-вай! Однако, как говорится в моём любимом фильме «Кавказская пленница», ошибки надо не признавать, прячась за фруктами и вином, их надо смывать кровью!

— Юрий Семёныч! — раздался недовольный Ольгин голос.

— Юрий Семёныч! — поддержала Наталья.

— А что… Юрий Семёныч молчит… — он сразу притих, но язвить не перестал, — просто вспомнил любимый фильм… там товарищ Саахов тоже пил шампанское с фруктами, а потом получил в задницу порцию соли из винтовки. Я боюсь как бы «мой сын» ни влепил всем нам подобный солёный продукт.

— Юрий Семёныч! — укоризненно сказала Тамара Петровна и посмотрела на меня. — Костик, а ты-то чего молчишь?!. Приехал просить прощенье, значит, проси публично, приехал извиняться, значит, извиняйся публично, иначе Юрий Семёныч просто не даст тебе продохнуть своими колкими шутками, и ты задохнёшься от его желчи!

— А вот это сказано здорово и точно! — оценил Юрий Семёныч и стрельнул пробкой шампанского.

Я смело подошёл к столу, первый взял бокал и поднёс к его бутылке.

— Ого! Гусары рвутся в бой! Ну-ну! — и Юрий Семёныч брезгливо капнул мне шампанского.

— Отец, прошу налить всем женщинам и себе, — попросил я.

— Опять «отец»?!. Опять?!. — и бутылка нервно задрожала в его руке.

— Да, опять, — ответил я спокойно и даже обиженно, — потому что ты для меня всю жизнь был отцом, и не надо мне никаких рассказов о прошлых временах, пойми ты это. И я буду всегда называть тебя именно так, другого человека у меня нет. И если хочешь, это — моё первое извинение. Я извиняюсь перед тобой, что когда-то наговорил тебе кучу гадостей, не поняв твоего искреннего влечения к Ольге, я тогда не осознал, что жизнь диктует своё.

— Это когда «тогда»?!. — он в упор посмотрел на меня и будто обдал кипятком. — Ни тогда ли, когда ты меня и Ольгу посадил…

— Юрий Семёныч! — мгновенно оборвала Ольга. — Вы разве не хотите принять от Костика такое сердечное извиненье?!.

— И правда, — добавила Тамара Петровна, — мне особенно понравилось вот это: «жизнь диктует своё». Он не сказал: измена, предательство, а «жизнь диктует своё», жизнь знает лучше всех — с кем нас соединить, в кого нас влюбить, а кого откинуть подальше. Молодец, Костик.

— Юрий Семёныч, вы разве нам не льёте и разве сами не выпьете за это? — удивилась Наталья.

— Что «Юрий Семёныч»? Если вы так просите… я могу выпить бокальчик, конечно… давайте, подставляйте…

Он стал наполнять бокалы, потом все женщины двинули хрусталь в мою сторону, звякнули, и Наталья настойчиво заметила:

— Юрий Семёныч, а вы не желаете коснуться своим бокалом до бокала Костика?

— Я желал коснуться до его морды, а вы мне не дали!

— Мы даём вам другую возможность, — ласково сказала Наталья и улыбнулась, — более приятную.

— И правда, — поддержала Тамара Петровна, — коснитесь бокалом, ну что вам стоит? Ну, ради меня.

Он скривил недовольную рожу, повращал губами, покрутил головой и нехотя прикоснулся.

Все выпили и сели.

Я немного пригубил шампанского, остался стоять и продолжил, стремительно идя вперёд и только вперёд:

— Тамара Петровна, дорогая… я весь дрожу… дрожу как школьник… у меня внутри всё трясётся от полного осознания своей вины… Я теперь прошу прощенья у вас… прошу прощенья за тот несдержанный и грубый тон, когда приехал сюда к вам… вы, наверное, помните? Я был невнимателен к вашим словам, был дерзок и противен, простите, — и я склонил голову.

Она указала пальцем на меня, оглядела всех и сделала вывод:

— Вот она — истина. Он пришёл к ней. Он наконец-то открыл её для себя, и посмотрите, как ему стало легко и радостно на душе, признавая себя несдержанным, грубым, невнимательным, дерзким и противным. Он понял, что его поведение в тот день было невыносимым. Что я могу сказать тебе, Костик? Ты страдал от того, что Ольга по велению жизни увлеклась Юрием Семёнычем, а страдания есть единственный путь к счастью, так сказал Великий Достоевский. Значит, ты воистину счастлив, и счастье снова вернулось к тебе в образе Ольги. Я прощаю тебя и вот что скажу: в тот тяжелейший для тебя момент не надо было ломать дров, а надо было признать себя несостоятельным и немощным мужчиной в отличие от тогдашнего Юрия Семёныча.

— Действительно, золотые слова! — согласился Юрий Семёныч, опустошая тарелку с мягкими сочными грушами, и вдруг спохватился, — а почему «тогдашнего»?!.

— Потому что сегодня у вас другая жизнь, — назидательно ответила Тамара Петровна, — и прошу вас: побыстрей улетайте с ней за границу, а то неизвестно как эта жизнь поведёт себя, — и посмотрела на Наталью, которая сосала персик.

— Я сам жду и не дождусь! Остались какие-то четыре дня, а тянутся как вечность! — и он активно принялся за тарелку со сливами. — Но всё-таки почему «тогдашнего», Тамара Петровна?!.

— Потому что тогда вы были выше Костика, устремлённей, богаче своими жизненными предложениями — интересными и перспективными, но удержать Ольгу не смогли, авария на дороге вам подставила ножку, и Ольга снова упала Костику в руки, чему я очень рада. Оставьте фрукты, Юрий Семёныч, и налейте нам шампанского, я принимаю извинение Костика и хочу выпить за это!

Он вытер салфеткой пальцы, взял шампанское и налил всем женщинам кроме меня.

— А Костик что, не человек? — недовольно спросила Ольга.

Юрий Семёныч принципиально грохнул бутылку на стол и ответил:

— Нет, не человек, он — злодей! Я злодеям больше не наливаю, избавьте меня хотя бы от этого, я и так на удивление себе во всём слушаюсь вас!

— Тогда налью я, — и Ольга схватилась за костыли, чтобы встать.

Я хотел остановить и сам налить, но Тамара Петровна уже цапнула бутылку и сочувственно сказала:

— Сиди, моя милая, тебе только не хватало прыгать на своих деревяшках! Если «тогдашний» Юрий Семёныч не смог уберечь тебя, то нынешний Костик, надеюсь, исправит положение! — она приподнялась, плеснула в мой бокал шипучего вина и закончила. — Я пью за твоё искреннее и тёплое извинение!

Все женщины глотнули шампанского, а Юрий Семёныч зло усмехнулся:

— Он, пожалуй, исправит положенье — ещё добавит пару костылей!

Ольга поперхнулась, но сдержалась, не закашляла.

— Отец, — скромно попросил я, — разреши мне теперь извиниться перед Ольгой?

Он с ненавистью посмотрел на меня и ответил:

— Чёрт бы тебя побрал, «сынок»! Если ты ещё раз о чём-нибудь спросишь «папу», он точно чокнется с твоей головой вот этой самой бутылкой! — и стал шумно взахлёб выпивать свой бокал.

— Костик! — быстро вмешалась Ольга и положила на мою ладонь свои дрожащие холодные пальцы. — Не обращай внимания, я слушаю твоё извинение! А вы, Юрий Семёныч… откройте, пожалуйста, вторую бутылку и не держите на столе пустую, очень плохая примета!

Недовольно бубня под нос, он всё же выполнил просьбу.

Я начал извиняться:

— Оленька, жизнь действительно диктует свои незыблемые правила. Я последние дни и помыслить не мог, что снова буду находиться рядом с тобой за одним столом, пить за тебя божественный нектар, говорить тебе самое сокровенное, дышать лёгким ароматом твоих духов и видеть большие как озёра глаза. Я не хочу быть многословным и утомительным, скажу одно. Я был обыкновенным частным собственником. Не имея никакого официального права — ни брака, ни штампа, ни свадьбы с тобой — я не должен был ограничивать твою нежную натуру в её законных природных интересах, в сердечных влечениях и желаниях, в радостных побуждениях и стремлениях к чему-то другому, более интересному и светлому чем моя эгоистичная персона. Я прошу у тебя извинения. Прости.

— Браво, ой, как браво… — с наслаждением прошептала Тамара Петровна, откинув голову назад и прикрыв глаза, — какой чудесный слог, какое классическое извинение, какая справедливая жертвенность во имя новой супружеской жизни, ай да Костик! Юрий Семёныч, шампанского!

Ольга посмотрела на меня, грустно улыбнулась и сказала:

— Спасибо, я принимаю твоё извинение, и очень хочу выпить за это, ты не представляешь себе, я всё разом забыла — и страх, и боль, и страданье, и каждодневные слёзы.

— Юрий Семёныч, шампанского! — повторила Тамара Петровна.

Он вынул пробку, стрельнул салютом, наполнил женские бокалы, налил себе, а меня опять пропустил.

Мне плеснула сама Наталья, она настороженно поглядела в моё лицо и тут же сконфузилась.

— Ну вот, друзья мои, — злорадно проревел Юрий Семёныч, — наконец-то мы подошли к самому главному, к нашей Наталье! — ему не терпелось, он весь выходил из себя. — «Сын мой», чёрт бы тебя побрал, мы тут час назад смотрели любопытную видеозапись, и возникла большая неувязочка… как можно было обвинять меня и Ольгу, когда сам хотел изнасиловать Наталью, жестоко избивая невинное хрупкое существо?!.

— Я протестую! — воскликнула Наталья. — Мы уже во всём разобрались сами!

— Секунду, Наташенька! Вы могли сколько угодно разбираться, это было вашим личным делом в мягкой дачной постели! Я говорю не об этом, я спросил о другом, неужели непонятно?!.

— Всё понятно! Всё понятно! — застучала ножом по тарелке Тамара Петровна. — Не ссорьтесь, у вас скоро отъезд за границу! В данном случае, дочь моя, Юрий Семёныч прав, он говорит о поведении Костика, которое вызывает всякое отсутствие логики! Если человек обвиняет другого человека в нечистоплотности, то он сам должен быть абсолютно чист в своих поступках! У меня до сих пор от этого просмотра мелькают в глазах кошмарные синяки и ссадины жестоких побоев! Костик, будь любезен ответить на справедливый вопрос Юрия Семёныча, иначе мы не примем твоё извинение перед Натальей!

— Я протестую! — повторила Наталья.

— Я тоже! — поддержала Ольга и подняла руку как на суде.

А я постарался успокоить обеих сестёр и обратился ко всем:

— Ничего-ничего, мне не трудно ответить и объяснить, потому что я скажу сейчас неоспоримую правду и только правду, коснувшись физиологии моего поступка и вполне понятного инстинкта. Суть мужской природы такова, что когда у самца справедливая жизнь отбирает самку, его плоть начинает беситься и бунтовать, происходит необратимый физиологический процесс, который может довести мужчину-самца до крайнего помешательства. Оставшись один, без Ольги, без ощущения сексуального комфорта я был на грани сумасшествия своей плоти и бросился на Наталью как невменяемый зверь, но ничего не мог сделать наперекор своему природному желанию. Я виновен лишь в том, что беспредельно распустил руки и за это прошу прощенья у милой Натальи, хотя в такой известной ситуации между мужчиной и женщиной, наверное, не может быть мирного исхода, — секунду помолчав, я закончил вполне эксцентрично. — Я не знаю, что ещё добавить… чтобы вы поверили… хотите, я откушу кусок бокала, прожую и проглочу?..

— Зачем же кусок?!. — с радостным ехидством заметил Юрий Семёныч. — Ты сожри целый бокал, тогда поверим!

— Прекратите! — громко оборвала Наталья то ли Юрия Семёныча, то ли нас вместе, а затем тихо сказала. — Костик, я принимаю твоё извинение, оно было очень обосновано, конкретно и понятно, я тебя прощаю.

— Спасибо, — ответил я и покорно склонил голову.

— А вот мне вдруг стало жалко такую слабую незащищённую мужскую природу! — осудила Тамара Петровна, аппетитно доедая чёрную ветку винограда. — Эх, до чего же вы хлипкие нытики, мужчины! Слушая Костика, я восторгалась нами, женщинами, мы в силах выдержать любые невзгоды нашей плоти, мы терпеливы и суровы! И многие из нас несут на своих слабых плечах тяжелейшее бремя одиночества и не стонут, не плачут, не рыдают! Но ты, Костик, достойно вышел из трудного положения, говорил всё честно как на духу, не боясь выглядеть униженным и оскорблённым! В этом ты молодец! У меня к тебе больше нет вопросов!

— Зато у меня остаётся куча вопросов, решить которые без помощи кулака я всё же не вижу никакой возможности! — не унимался Юрий Семёныч, швырнув на тарелку обглоданный огрызок яблока.

Ольга прикрикнула:

— Юрий Семёныч, а может хватит махать кулаками как пьяный извозчик в ресторане?!.

Если бы она только знала как вовремя и своевременно прозвучали её слова. Не теряя ни секунды, я тут же выдал своё заготовленное предложение:

— Кстати, я ото всего сердца приглашаю вас в ресторан. Этот день моих извинений я бы хотел отметить по полной программе.

— В ресторан?!. — Тамара Петровна даже рот приоткрыла.

Ольга с Натальей вздёрнули брови.

Юрий Семёныч противно хмыкнул:

— Разгулялся «сынок»!

— Да, разгулялся, потому что чувствую очищение души, и хочу настоящего праздника вместе с вами. Я приглашаю в тихий уютный загородный ресторан, уже заказан столик, нас ждут ровно через два часа, и настоятельно прошу не отказывать мне.

— А почему загородный? — с интересом спросила Ольга.

— А потому что он находится совсем недалеко от нашей с тобой дачи, Оленька. «Соколиное гнездо». Ты о нём не знаешь, но когда побываешь, не захочешь уезжать. Я подумал так: если загуляем допоздна, а загуляем наверняка, то очень быстро и без проблем доедем до нашей фазенды на моей машине, переночуем и отдохнём на природе, к тому же отец может абсолютно не утруждаться и оставить свой Lend Rower здесь.

Юрий Семёныч подавился виноградом, желая что-то грубо ответить, но восторженная Наталья опередила его:

— Ой, как здорово! Я «за»! «За»! «За»! — она схватила бутылку и стала наливать шампанское во все бокалы.

— Я тоже «за»! — хлопнула в ладоши Ольга. — И все остальные, пожалуйста, поддержите Костика и нас с сестрой!

— Между прочим… я не против… но это так неожиданно… — в раздумье сказала Тамара Петровна, потом улыбнулась и погрозила мне пухлым пальчиком. — Ах ты, затейник! Ах, затейник! Мне же надо успеть надеть свой выходной костюмчик, вы все при параде, а я?!.

— Юрий Семёныч, — обиженно спросила Наталья, — вы почему молчите? Вы разве меня не поддержите?

— Что «Юрий Семёныч»?.. Юрий Семеныч, пожалуй, поедет. Мне, чёрт возьми, интересно посмотреть, чем закончится этот цирк-шапито. Минуточку, а что за меню в этом райском ресторане?!. Огласите, пожалуйста, примерный список!

Я быстро и вкусно огласил по памяти:

— Достаточно! — прервала довольная Тамара Петровна, хлебнула шампанского и встала. — Так, я бегу одеваться! Оля, доченька, идём со мной, подскажешь!

Ольга опёрлась руками о край стола, быстро поднялась, ловко и привычно подкинула костыли под мышки и поскакала за мамашей.

— Костик, — вскочила Наталья. — Ты можешь зайти ко мне? — и стремительно зашагала в смежную комнату.

А Юрий Семёныч, пользуясь моментом, тихо прошипел в мой адрес:

— Это ресторанное меню ты будешь сегодня хавать в последний раз, жди повестки из милиции, тебе там приготовят другие блюда на несколько лет вперёд.

Я глотнул шампанского и спокойно ответил, уходя за Натальей:

— Жизнь везде прекрасна, отец… и в ресторане, и в тюрьме, и на том свете, к ней надо только приноровиться… к жизни…

Он скрипнул зубами и что-то яростно прорычал, но я не расслышал, уже был в другой комнате, Наталья прикрыла дверь и с волнением спросила:

— Ты наверно сильно расстроен, что я показала видеозапись?

— Ничуть, это — твоё право. Была, значит, необходимость.

— Была. Ты бы знал, как убивалась Ольга, что обманула кристально чистого Костика, мне казалось — она вот-вот сойдёт с ума прямо на моих глазах, и я вдруг подумала… Ольгу необходимо чем-то успокоить и прекратить истерику, но чем успокоить? И я… прости меня, Костик… включила видеозапись, рассказав Ольге о твоём якобы ужасном поступке, и ты не можешь представить, как ей тут же стало легче, невероятно легче.

— Немудрено, ты всё верно просчитала в этот критический для неё момент. Ольга наглядно увидела чёрные пятна в моей кристально чистой душе и успокоилась, перестав себя терзать. Зачем терзаться, когда он сам здесь ТАКОЕ творил — сестру хотел изнасиловать. Ты правильно сделала, вот только зачем другим показала?

— Я ничего другим не показала. Мы настолько увлеклись, что не заметили, как сзади нас стояли и тоже смотрели мама с Юрием Семёнычем, я тебя не обманываю, Костик. Да, это — моя оплошность, я вовремя не успела выключить.

— Ладно, мне уже всё равно… в принципе… — и я поглядел на часы. — Ого! Однако время-время-время! Надо двигать, не опоздать бы!..

Моя «Honda» мчалась где — то в районе Ледового Дворца, вырываясь к Ленинградскому шоссе.

На часах приборного щитка — 16:50, в голове — одна и та же фраза: «Однако время-время-время!».

Справа от меня в соседнем кресле — Ольга, она прижимала к себе костыли, вытянув ноги.

Сзади — Юрий Семёныч, Наталья и Тамара Петровна.

Вся «божья семейка», включая «отца», была достаточно пьяна. Они тянулись белыми бумажными стаканами к Юрию Семёнычу, а тот разливал итальянское вино и голосил на весь салон:

— Костик, — торопливо сказала Ольга, протянув ко мне наполненный стакан, — быстро поверни нос, одна секунда!

Я повернул, хотя совсем не хотел этого делать, она дотронулась до него стаканом и с восторгом добавила:

— За нас с тобой!!!

«Смело сказано!», — мелькнуло в голове, и я снова посмотрел на часы, а потом резко прибавил скорость.

«Однако время-время-время!».

Никто с пьяна не заметил, как «Honda» рванула быстрей и летела вместо Калужского шоссе по Ленинградскому — совсем в другом направлении от ресторана и моей дачи.

Вокруг меня витал какой-то шумный разговор, невыносимый идиотский смех Юрия Семёныча, гоготанье Тамары Петровны и хихиканье сестёр.

— Костик! Костик! Костик! — услышал я и поглядел на верхнее зеркало.

Хмельная Наталья неугомонно звала сзади:

— Костик, послушай! А что означает «Honda» с японского?!. Ты мне однажды объяснял, помнишь?!. Так здорово… коротко и всё понятно!

— А мне тоже объяснял! — ревниво сказала Ольга. — Костик, скажи ещё раз, у тебя так классно получалось!

Я сказал:

— В основе японской машины «Honda» лежит принцип сохранения гармонии между людьми, что позволяет наслаждаться вождением в полной мере.

Юрий Семёныч злорадно заметил:

— С наслаждением! Ха-ха! Особенно на наших чёртовых дорогах! Для них нужен «Lend Rower» — как трактор, как танк!

— Это же светлый образ совершенства, Юрий Семёныч! — пояснила Тамара Петровна. — Вы же художник, должны понимать!

— Я прекрасно понимаю, дорогая вы наша! Не дурак! Я только не могу понять, почему у такого светлого образа японской машины такой далеко не светлый образ её хозяина!

Я ничего не ответил, молчал и терпел.

— Юрий Семёныч, — подсказала окосевшая Ольга, — бросьте грубить Костику, давайте-ка лучше продолжим пьянку! — и протянула назад свой бумажный стакан. — Наливайте ещё и читайте стихи о любви!

— Правильно! — поддержала Тамара Петровна, подставила свою бумажную тару и развязано крикнула. — Хочу выпить за Петрарку, Шекспира, Бальмонта, Брюсова! Даёшь любовь! — и вдруг присосалась своими губами к губам Юрия Семёныча.

Он трепыхнулся пару раз, оторвался от неё и заржал радостным смехом:

— Охо-хо-хо!!! Ой-ёй-ёй!!! Вот это МАМОЧКА!!! — потом разлил в стаканы вино и провозгласил. — Брюсов!!! Для нашей любвеобильной МАМОЧКИ!!!

И прочитал:

— Браво!!!

— Класс!!!

Уже темнело.

Я, наконец, свернул на лесную просеку, и с этого момента время поскакало с неимоверной быстротой, громко тикая в голове как мой дачный будильник.

А Наталья — чуткая крыса — вдруг огляделась по сторонам, потом стала пялиться в лобовое стекло и удивлённо спросила, перегнувшись ко мне:

— Костик, а куда мы приехали, Боже?.. Это же та самая просека, а впереди железные пути, где ты хотел броситься…

— Ты явно ошиблась! — ответил я и дал по газам.

Из-под колёс хлёстко рванулась грязь вперемешку со снегом.

— Точно, Костик, это то самое место… Зачем мы здесь?..

— Ты ошиблась, говорю! Ошиблась! — прикрикнул я. — Мы сейчас перескочим пути и сократим дорогу! — и упорно продолжал гнать машину на рельсы.

— Какую дорогу?.. Мы никогда не ездили в сторону дачи по этой дороге… Боже, куда ты?.. — и она вцепилась в мою руку.

— Пусти! А ну, пусти! — я грубо откинул Наталью назад и случайно задел её по носу, она громко завизжала.

А Юрий Семёныч противно заорал, пытаясь ухватить моё плечо:

— Эй, водила, полегче! Щас как тяпну!

И в этот момент «Honda» подпрыгнула, сотрясая всех сидящих, и плюхнулась своей серединой на одну из рельсов железных путей — точно как я хотел, как и задумал раньше, она прочно застряла. Мгновенно выдернув ключ зажиганья, я словно каскадёр вылетел из машины в заранее приоткрытую дверь, сильно прихлопнул её обратно и нажал жёлтую кнопку на брелоке, намертво перекрыв не только двери, но и окна, всё свершилось в какие-то считанные секунды

Вдали раздался до боли знакомый и тревожный вой сверхскоростного поезда САПСАН.

Я кинулся к носу машины, быстро вытащил из кармана отвёртку и дрожащими руками стал откручивать винты переднего номера, освещённые тусклым светом придорожного фонаря.

Казалось, что САПСАН уже был совсем близко, оглашая окрестность невыносимым стоном.

Я метнулся к багажнику и принялся снимать задний номер, но винты с гайками как назло заели, тогда я схватил валявшийся камень и начал нещадно колотить, задыхаясь от бешеной спешки, номер наконец-то поддался.

Юрий Семёныч безнадёжно долбил кулаком по приборному щитку, желая добраться до проводов зажигания. Наталья и Тамара Петровна с безумными лицами колотили руками в стекло и что-то истерично орали мне, а Ольга пыталась подняться на костылях, но ударялась головой о крышу машины и падала.

Яркий луч убойного САПСАНА насквозь резанул машину и выкрасил в бордово-жёлтый цвет.

От дикого ужаса надвигавшейся смерти меня всего колотило, раздирало душу и сердце, но я собрался с силами и прошептал сухими губами:

— МУДРОСТЬ И ДОБРОДЕТЕЛЬ ПРИОБРЕТАЮТ НОВЫХ ЛЮДЕЙ, — и побежал прочь, спотыкаясь, падая и слыша за спиной пронзительный визг САПСАНА.

Почти у самого шоссе я свалился в сугроб снега, и вдруг там, на рельсах раздался мощный удар, а за ним — взрыв, звук которого разлетелся по всему лесу.

Я поднял заплаканное лицо и увидел пламя огня отброшенной машины и летящие в разные стороны куски железа, а смертельный САПСАН, не имеющий право тормозить свой сумасшедший полёт, проскочил дальше, протянув за собой длинную линию светящихся вагонов и сохранив сотни жизней своих пассажиров…

Главный редактор Пчелинцев сидел в своём кабинете с чашкой чёрного кофе и увлечённо дочитывал последние страницы романа под яркой настольной лампой:

«Слуга Ван Ши Нан осторожно раздвинул бамбуковую штору, вошёл в библиотеку, поклонился, поднеся ладони к лицу, и произнёс одно лишь слово, что означало полную готовность выполнить приказ:

— Император!»…

Главный редактор Пчелинцев закончил читать последние строки романа: «Император поднял заплаканное лицо, отыскал в небе белую стайку и проследил за ней, пока она совсем ни скрылась за лесом и ни перестала будоражить душу своим невыносимым стоном…».

Он отложил роман, взял чашку с кофеем, жадно допил до конца, откинулся на спинку кресла, помолчал и решительно сказал:

— Молодец, Константин Юрич! Мо-ло-дец! — и схватил со стола мобильный телефон…

В этот момент я ввалился на территорию своей дачи с бутылкой водки и двумя номерами от бывшей машины, широко распахнул калитку и еле удержался за неё, потому что меня здорово штормило, а водитель жёлтого такси шмякнул за мной открытую дверцу, громко фыркнул мотором и сорвался с места.

Я тупо оглядел заснеженный участок в сумерках раннего вечера и сделал несколько глотков жгучего напитка, меня хорошо продрало, заставило отчаянно крякнуть, встряхнуть головой и помчаться к родному домику.

В глубоком снегу я промочил ботинки с брюками и с горем пополам добрался до крыльца, устало плюхнулся на ступеньки, тяжело выдохнул и снова выпил.

Далеко за моим участком неожиданно промчалась в тишине свистящая электричка, больно резанула моё сердце и заставила заорать во всю глотку:

— Вон отсюда!!! Во-о-он!!! Все поезда и все железки — во-о-он!!!

В кармане заиграл мобильник, я достал его и поднёс ближе к пьяным глазам — звонил Пчелинцев.

И вдруг моё тело затрясло с такой ужасной силой, что вместо ответа я заплакал навзрыд, заревел белугой прямо в телефон не в состоянии сказать ни одного слова…