Человеческие отношения

В темноте всегда лучше думается. В темноте мысли становятся легкими и светлыми. Так говорил старик Абд-ал-Хакам, и – Аллах свидетель! – он был прав.

Только не в этот раз. Да, мысли могли быть легкими, они роились в голове подобно мухам, сталкивались друг с другом, исчезали и снова вырывались вперед, и вопили, вопили, в страхе, ужасе. Светлыми их нельзя было назвать.

Муса заворочался на подушках, чувствуя, как липкий холодный пот стекает по вискам, скулам, шее, да, шее, той самой шее, что, возможно, скоро познакомится с острым топором там, в далеком Дамаске. А что делать? Бежать в пустыню, к нищебродам-родственникам и провести всю жизнь, омываясь песком, трахая вонючих уродок и каждый день ожидая, что взовьется над дюнами белое знамя с вензелем Омейядов? Или остаться здесь, забить мозги сладким дымом и ни о чем не думать? И быть травой, бессмысленной улыбающейся травой, когда за ним придут?..

Тяжелый полог сдвинулся, пропуская внутрь режущий луч полуденного солнца.

– Наместник… – голос гулама дрожал. – Посланник Великого здесь и ждет ответа.

– Да… – Муса с трудом сел. – Да. Скажи, я скоро буду.

Полог опустился.

Спасительная темнота.

Никто не должен видеть, как ползает на пузе Муса ибн Нусайр, наместник Ифрикии. Ползает, поскуливая от бессилия.

Когда пальцы наткнулись на искомое, Муса перевел дух, прошептал «Во имя Аллаха» и нервно погладил шершавую от древности медь лампы.

Багровый свет выплеснулся на ладони, расползаясь в разные стороны и медленно затухая. Запахло корицей. Мрак в углу комнаты сгустился в уродливый силуэт, подпирающий головой каменную балку.

– Слушаю, повелитель.

– У нас проблемы, – прошептал Муса.

– Это у тебя проблемы, повелитель, – хмыкнул джинн. – У меня их не бывает.

Джинн очень любил показывать свою номинальную независимость.

– Мне нужно золото, – сказал Муса. – Много. Очень. Прибыл посланник. Я ждал его к концу года, а он сейчас… Халиф, старая сволочь, да дарует ему Аллах мир и процветание, требует дань, что собрана летом с племен ал-бутра. А у меня…

– А у тебя ее нет.

– А у меня ее нет!

– Румские наложницы стоят дорого.

Муса потупился. Он уже успел проклясть тот день, когда позарился на прелести доставленных месяц назад рабынь. Сейчас ему оставалось только скулить.

– Помоги!

Лампа вновь полыхнула багровым туманом, вырвав из темноты уродливую голову, поросшую темной щетиной.

– Ты хочешь, чтобы я достал золото?

Муса скривился, зная, что сейчас услышит.

Джинн приосанился, раздулся, махнул огромными мохнатыми ушами и продекламировал:

– Я не властен над вещами, я не властен над природой, я не могу возвести дворец, а если даже притащу мешок с драгоценностями – они скоро превратятся в глиняные черепки. Я также не могу переместить тебя туда, где ты можешь эти драгоценности взять. Я – джинн человеческих отношений. Я не властен над самими людьми, я не могу приказывать и повелевать. Я могу лишь создавать условия. Все остальное люди делают самостоятельно. Ты сам должен достать свое золото.

– Никчемная обезьяна, – прошептал Муса.

Не то чтобы он разочаровался. От купленного за мелкие медяки чудища многого ждать не приходилось. Муса до сих пор даже не знал, как его зовут. Джинн не представлялся, а наместник и не спрашивал. С такой бесполезностью в повседневных делах имя – лишнее, как пятая нога для верблюда. Конечно, кое в чем джинн был полезен. Внушить нищим берберам, что лучше сидеть тихо, а не грабить караваны. Помочь купцу выбрать нужный наместнику путь и привезти товар в Кайруан, сделав немалый крюк. Поссорить между собой племена бестолковых головорезов. Иногда, правда, Мусе приходила в голову мысль, что все эти мелкие радости наместничества – простые совпадения, а мохнатое чудище ни при чем, как бы оно ни хвасталось. Такое темное это дело – человеческие желания и человеческие отношения. Никто не знает, что действительно было и кто на самом деле виноват.

Муса подгреб под себя пару войлочных подушек и сел, отдуваясь.

– Ну, раз ты ничего не можешь сделать… Значит, ничего не остается. Сейчас я выйду, скажу посланцу Всемогущего, что золота нет, посланник кликнет дознавателей, дознаватели перероют крепость, свалят в кучу все, что найдут, погрузят и отправят вместе со мной. На суд. В Дамаск. Все отправят, слышишь, обезьяна? И тебя в лампе тоже отправят. Ты же помнишь, как в Первых Землях любят ваше племя? И что с вами делают, когда отловят, тоже помнишь? Много ли вас осталось? Сильнейших уже давно перебили, остались только такие, как ты, никчемные пускатели ветра в глаза. Да и тех не слышно. Забились в щели, как короеды. Думают, что переживут, дождутся возвращения великой славы… Не дождетесь. Ты – не дождешься. – Муса заелозил по коврам, делая вид, что приподнимается. – Как ты думаешь, чудище, что с тобой сделают? Хорошо, если зальют воском и утопят в заливе. А если нет? Если свезут в Город Пророка?

Джинн содрогнулся. Багровое пламя вспухло и разом осело.

– Я не сказал, что не помогу, хозяин. Я сказал, что ты сам достанешь золото.

– Где?! – завопил Муса, вскидываясь. – Где я его достану? Обезьяна! Покажи, где!

– Там, где оно есть, хозяин. Раз его нет у тебя, значит, оно есть в другом месте.

Муса застонал, скрипя зубами.

– Золото где-то рядом, хозяин. Оно всегда где-то рядом. Я помогу тебе.

И джинн стал рассказывать.

Он говорил долго. Багровый туман стелился по комнате, оглаживая каменные стены, бесчисленные ковры и горы богатой утвари, что были свалены по углам. И казалось иногда, что проступают сквозь огненное зарево гордые башни далеких городов и лица незнакомых людей, и великие армии сходятся на поле брани, а потом видения исчезали, растворялись в клубах дыма, а джинн все рассказывал, и его вкрадчивый голос вливался в уши, подобно сладкой патоке.

Муса улыбался, прикрыв глаза. Потом прошептал, когда джинн закончил свой рассказ:

– Отношения… Человеческие. Да, чудище, ты настоящий отец хитрости. Иди. Можешь действовать.

Джинн поклонился:

– Слушаюсь, повелитель.

И исчез, оставив после себя еле уловимый запах корицы.

Муса ибн Нусайр, наместник, сдавленно хихикнул, повторяя про себя слова, что должен был сейчас сказать посланнику Величайшего. Да, это могло помочь. В любом случае отсрочку это гарантировало. А там будь что будет.

Он встал, поправляя одежды. Уверенно шагнул к выходу, откинул полог. Полуденное солнце ослепило его на мгновение, а когда глаза привыкли, Муса, щурясь, осмотрел двор, каменные ступени и стоящих внизу стражников халифа в белых бурнусах.

– Ну? Здесь кто-то хотел меня видеть?

Это нельзя было назвать боем. Мелкая стычка, десяток с одной стороны, два десятка с другой. Здесь – тяжелые доспехи, кольчуги и мечи, там – кожаные набойки на войлоке, развевающиеся разноцветные тряпки, копья и дротики. У двоих, правда, были еще луки, старые простые деревяшки, не способные причинить свите комита какого-либо вреда. Сейчас эти двое гарцевали в отдалении от основной части нападающих, мирно сворачивая тетиву и всем своим видом показывая, что столкновение закончилось. Результат – трое убитых там и один раненый здесь. Пострадавший Ардабаст сидел в тени разросшегося можжевельника и кривился, пытаясь перевязать обрывком плаща рассеченную руку.

– Проклятые нищеброды, – проворчал он, поймав взгляд Улиаса. – Кровь так и хлещет.

Улиас снова посмотрел наверх.

На вершине холма продолжалось действо. Берберы носились кругами на своих костлявых клячах, подбадривая себя гортанными выкриками и потрясая оставшимися копьями. Их предводитель, грузный бугай, завернутый в пыльные черные тряпки, стоял неподвижно впереди и глядел на Улиаса. Темные глаза зыркали из-под низко надвинутого персидского шлема с драным конским плюмажем на макушке. Из всех окрестных берберов только у одного был такой шлем.

– Что это значит, Тарик? – крикнул Улиас, делая шаг вперед. – Ты выбрал странный способ поприветствовать меня! Или новая вера заставляет тебя сдохнуть как можно быстрее?

Тарик осклабился.

– Ты, как всегда, прав, ромей. Моя новая вера говорит, что любой погибший воин попадает сразу в рай, где трахает ромейских женщин. Я решил это проверить.

– Неудачно. Ты ведь жив. Может, спустишься и мы продолжим наши соревнования?

Бербер медленно покачал головой.

– Не сегодня, комит Септема. Мы обязательно продолжим. Когда я приведу тысячи воинов под стены твоего города, мы обязательно продолжим.

Бербер хлопнул в ладоши, подзывая свое колченогое транспортное средство. Лошадь у предводителя была, конечно, лучше, чем у остальных, но даже она не шла ни в какое сравнение с иберийскими рысаками комитской свиты. Тарик на удивление легко для своего веса вскочил в седло и быстро исчез из виду. Остальная шумная братия бросилась за предводителем. Только один задержался на мгновение, исступленно проорал что-то на своем зверином наречии и запустил дротиком в сторону комита. Дротик упал на каменистую почву в десяти шагах от Улиаса. Плашмя.

– Уроды, – проворчал Атаульф, когда затихли берберские вопли и в расселине наступила тишина. – Воевать не могут, а туда же…

– Во всей пустыне не найдется и сотни людей, способных противостоять нам, – гордо добавил Хиндасвинт. – Откуда этот пожиратель ящериц возьмет тысячи?

– За ними стоят люди пророка, – тихо возразил Артемий.

– Они слишком далеко стоят, – вскинулся Атаульф. – А если бы вы, ромеи, не сдали им Карфаген, стояли бы еще дальше! Трусливым женщинам везде змеи мерещатся.

Артемий, топорща кудрявую бороду, повернулся всем корпусом к Атаульфу, так что даже коню пришлось переступить ногами. Начиналась обычная септемская свара.

Улиас поднял руку.

– Тихо, воины. Здесь не о чем спорить.

Он медленно обвел глазами свою международную свиту.

Пятеро ромеев, оставшихся со своим командиром после перехода города под юрисдикцию Западного Королевства. Пятеро готов, присланных королем, дабы своим присутствием эту юрисдикцию подтверждать. Между ними не было особой дружбы, было только общее дело, и ради этого дела ссор допускать было нельзя. За пять лет, прошедших с момента перехода, не было ни одного серьезного столкновения, и Улиас без доли сомнения ставил это себе в заслугу. Суметь слить воедино настолько разные силы – в этом и заключалось истинно ромейское умение. Если ничего больше не остается, империя трещит по швам, столица далеко, а императоры сменяются на престоле со скоростью пролетающей стрелы. А с востока наседает враг, который уже захватил все африканские провинции, отрезав Септем от метрополии на многие тысячи лиг. И только на севере есть сила, которая может помочь в случае серьезного нападения. Даже если эта сила – варварское королевство, за две сотни лет владычества так и не поднявшееся до высот Старой Империи. Ничего другого не остается. Хотя, видит бог, Улиас многое бы отдал, чтобы вместо буйных волосатых готов в Септеме оказалась пара крепких ромейских кентархий во главе с грамотными стратегами. Готы недолюбливали дисциплину, а в бой часто бросались так же, как это делали их прадеды, то есть шумной бесформенной толпой. Впрочем, именно такой толпой их прадеды громили старые легионы.

– Возвращаемся в Септем, – наконец сказал Улиас. – Все поездки по провинции придется отложить. Раньше берберы не наглели. Значит, надо разобраться.

– И разбираться нечего, – возразил Ардабаст. – Это все голод. Им жрать нечего, вот и лютуют. А еще говорят, будто новый наместник по всей пустыне рассылает отряды и отбирает последнее. То ли для своего пса-халифа, то ли для себя лично, кто их разберет.

– Стоит доложить королю Родериху, – предложил Хиндасвинт. – Пусть пришлет на всякий случай еще сотню воинов. Лишними не будут.

Улиас кивнул, соглашаясь. И нахмурился, вспомнив, что небогатому Септему и нынешние три сотни готов обходятся слишком дорого.

Обратный путь прошел в молчании. Только вечером, когда на горизонте уже показались высокие стены Септема, к Улиасу приблизился Артемий и тихо спросил:

– Кого собираешься послать к королю?

– Не знаю. Есть разница?

Артемий пожал плечами.

– Посланник в Толетум должен и Флорию, дочь твою, навестить. Наверное, она будет больше рада увидеть ромея, а не очередного варвара. Я так полагаю.

То, что дочь септемского комита находилась при дворе Западного Королевства, было одним из условий передачи города. Это называлось «отдать на воспитание». Стандартная ситуация. Варвары очень любили брать заложников. Впрочем, как и ромеи.

– Тогда поедешь ты, старый друг, – наконец сказал Улиас.

Артемий коротко кивнул.

Мощные стены, сложенные сотню лет назад из серого песчаника, уже закрывали солнце. Черная тень простиралась через заросшее кустарником поле. Разглядывая выдержавшие не одну осаду укрепления, приземистые квадратные башни с рядами широких бойниц, в которых то и дело поблескивали щиты и доспехи мерно вышагивающей стражи, комит Септема Улиас подумал, что нищие берберы в разноцветных тряпках навряд ли смогут взять его город. Не в этой жизни.

Как говорил в свое время один из императоров, для правителя главное – дороги, а на дорогах главное – города. Кто владеет городом, тот владеет дорогой. И совершенно неважно, что это за дорога. Прямая как стрела каменная лента с военными постами через каждые десять лиг. Или вытоптанная конными ордами степь с развалинами сожженных по пути деревень. Или бескрайнее море, безжизненные берега и редкие вкрапления шумных торговых гаваней. Город – это ключ.

Септем был уникальным ключом. С одной стороны за его воротами лежала огромная жаркая Ифрикия. С другой был узкий пролив, за которым начинались благословенные земли Западного Королевства. В ясные дни с вершин окружающих Септем семи гор можно было без труда различить скалы иберийского побережья и даже стены захудалого портового городка, что лежал по ту сторону пролива. Другое дело, что ясные дни здесь бывали редко. Над проливом постоянно висела серая мгла, а его узкая горловина там, где Великий океан встречался с Ромейским морем, славилась непредсказуемым ветром. Штиля в проливе никогда не было.

На пути из Ифрикии в Иберию миновать Септем было нельзя.

Артемий устало отвернулся.

Длинная посудина, переделанная под торговые нужды из отслужившего свой век военного дромона, натужно скрипела такелажем, поворачивая против ветра. Многолюдная гавань с десятками кораблей уже скрылась в тумане. Ветер усиливался, выгибая парус так, что трещала мачта.

– Надеюсь, вы все поняли, – сказал Артемий, разглядывая двух развалившихся на лавках готов. Первый и Второй. Так он их называл, чтобы не запоминать варварские имена, о которые можно было сломать язык. Их лица скрывала тень от натянутого поверх кормовой надстройки полосатого тента. Плотная набивная ткань хлопала на сильном ветру, еле удерживаясь на резных столбиках. Хозяин судна любил все вокруг украшать резьбой.

– А чего не понять, – сипло протянул Первый. – Хрясь по голове, в мешок и – к тебе за оплатой.

Артемий поморщился. Тупые готы начинали действовать ему на нервы.

– Не хрясь! Все делать аккуратно. Если хоть волос упадет…

– Знаем, знаем, – Второй рыгнул и снова потянулся за кружкой с недобродившим дешевым вином. – Ты снимешь штаны и покажешь нам розовую ромейскую задницу.

Готы загоготали.

– Кстати, Артемий, – Первый высунул на солнце обросшую рыжим волосом физиономию, – а правду говорят, что ромеи раньше штанов не носили, а ходили, как бабы, в…

– Хватит! – Артемий ударил кулаком по борту так, что дерево застонало. – Мне рекомендовали вас как умелых наемников. Людей, которые сделают все тихо, не будут задавать лишних вопросов и не станут болтать о деле по тавернам. Я ошибался?

Второй шумно отхлебнул из кружки, прежде чем ответить.

– Может, и не ошибался. Людям виднее. Те, кто с нами связывался, плохого о нас точно бы не сказали. Хе-хе…

– Все зависит от цены, ромей, – добавил Первый. В этой паре он производил впечатление главаря. Или просто был немного старше. – Если сочтемся в золоте…

Артемий назвал цену.

Цена впечатлила. Первый сверкнул глазами, а Второй сдавленно поперхнулся.

– Я надеюсь, речь идет не о похищении нашего доброго короля Родериха? Наши головы дороже стоят.

Артемий молча развернул перед ними свиток с миниатюрой. Первый присвистнул, вглядываясь в изображение на желтоватом пергаменте. Второй подсел ближе, шевеля губами.

– Я надеюсь, вы умеете читать, – немного презрительно спросил Артемий. – Это старая латынь. Даже не греческий.

– Баба какая-то… – пробормотал Первый. – Тут что-то написано, под картинкой… Фэ, Лэ, О…

– Тихо! – Артемий ненароком оглянулся. Вблизи никого не было. Только на носу хозяин судна о чем-то спорил с капитаном, яростно жестикулируя. – Вы знаете, кто это. Не притворяйтесь, будто не узнали. Цену я вам назвал. Срок – тоже. Ответ за вами. Только помните: если не сойдемся, не надо болтать. Из-под земли достану.

– Сойдемся, ромей, – медленно сказал Первый, не отрывая глаз от пергамента.

Король Родерих молился.

Он молился часто, утром и вечером. Иногда даже днем, после совета. Молился в церкви. Молился, поднявшись на сторожевую башню своей столицы. Молился, спустившись в старые, еще имперских времен, подвалы с винными амфорами. Молился в своей спальне и немногочисленных лесах, окружающих Толетум. Старался найти в редких рощах дебри потемнее, вспоминая истории о бесконечных лесах с деревьями выше гор, о черных логах и заросших мхом древних святилищах, где его предки приносили жертвы своим мрачным лесным богам. Недаром его народ раньше назывался «людьми лесов».

Да, король Родерих молился не только Распятому Спасителю. И если бы об этом узнал архиепископ, король потерял бы еще одного союзника в той крысиной возне, что называлась «Западным Королевством». За год, прошедший с коронации, король трижды осаждал собственные города, постоянно (на каждые церковные праздники) казнил изменников, разоряя их поместья и сотнями убивая их крестьян, мечтая, чтобы в один прекрасный день все сторонники бывшего короля сдохли в агонии, не оставив после себя потомства.

Но молился он не об этом.

Сейчас король стоял на каменистом берегу, в тени гранитного утеса, на вершине которого высились неприступные стены его столицы. Мутные воды реки неслись мимо, унося к морю отрезанную голову белого ягненка. Маленькое тельце еще продолжало содрогаться у ног Родериха, выдавливая из обрубка шеи последние сгустки крови.

– Мать Макония, – прошептал король. – Я не знаю точно, как тебя зовут, наш народ уже забыл это. Но я нашел это имя в свитке старика Иордана. Будем надеяться, что он не соврал и зовут тебя именно так. Мать Макония… Я молился Спасителю и его матери. И по обряду Петра, и по обряду Ария, и даже по тому обряду, что почему-то называется «правильным», хотя по нему молятся только кучерявые греки. Мне не помогло это. Мне не помогли наши святые. Не помогли старые боги моих лесных предков. Мать Макония… Богиня воды и жизни… Помоги мне… Верни мне силу. Я обещаю… я утоплю столько баранов, что по их головам можно будет перебраться на другой берег этой реки, если ты мне поможешь.

Он поднял за ноги ягненка, поелозил трупом по импровизированному алтарю из трех булыганов, оставляя кровавые разводы. Потом забросил жертву в реку, отправив следом кривой нож. Постоял, закрыв глаза и прислушиваясь к себе. Как же надоело это бессилие… Брезгливая гримаса на лице жены, сухой уродливой ведьмы. Понимающе-насмешливые взгляды дворни – каждое утро. Бессильный король. Что он может сделать с врагом, если не способен даже раздвинуть ноги бабе?

Верный слуга-ибериец (верный, потому что немой) задул расставленные по камням свечи, собирая огарки в котомку, поклонился королю, ожидая приказаний.

Было уже совсем темно. Далеко вверху, на склоне, плясали отсветы факелов дожидающейся короля стражи. Родерих уже начал подниматься, когда сзади донесся тихий всплеск воды. И смех. Такой же тихий, как шелест листвы. Женский смех. Издевательский женский смех. Старая позабытая народом тварь решила не выполнять его просьбу. Она сожрала ягненка и посмеялась над королем.

– Стой здесь, – бросил он слуге. Завернулся в плащ и нырнул в колючие заросли голого кустарника, продираясь сквозь них, как сквозь строй гогочущих врагов. Плеск воды и смех вероломной богини вел его за собой, то тихий, то громкий, но неизбежно обидный, разрывающий голову своей безнаказанностью. Ты обречен, король. У тебя не будет потомства, да и сам ты скоро сгинешь. Люди не пойдут за недочеловеком, чей плуг не способен вспахать поле. Ты можешь загнать в мою реку хоть всех своих баранов, но тебе ничего не поможет.

Он выбрался на берег тихой заводи, окруженной гранитными скалами и залитой лунным светом.

Богиня лежала на зеркальной водной глади, подставив луне свое мертвенно-бледное тело.

Родерих подошел ближе, разглядывая существо, которому веками молились его предки. По виду оно ничем не отличалось от обыкновенной женщины.

– Ты смеялась надо мной.

Богиня подняла золотоволосую голову, медленно опуская тело под воду и прикрыв груди руками.

– Я не смеялась над тобой, рекс. Ты ошибся.

– Ты смотрела, как я приношу тебе жертву, и смеялась. Тебе так часто приносят жертвы, что ты пренебрегаешь моей?

– Мне их вообще не приносят, – улыбнулась богиня. – Отвернись, рекс. Тогда я смогу выйти, одеться и продолжить наш разговор.

– Зачем матери вод одеваться? Твоя одежда – водные струи. Я отвернусь, и ты исчезнешь.

Теперь богиня снова рассмеялась.

– Навряд ли я смогу так просто избавиться от твоего внимания. Ты явно меня с кем-то спутал.

Только теперь Родерих увидел аккуратно сложенную на камне придворную одежду.

Это была не богиня. Он вгляделся в ее лицо, пытаясь вспомнить.

Флория, дочь одного из наместников-ромеев. Насмешливая девчонка, выросшая в Городе Константина. Фактически заложница, но ведет себя так, будто свободна как ветер. И смеется, смеется… надо мной смеется, она знает, да, кто-то распускает слухи по городу, и все знают… все подсматривают за мной, видят, как я мучаюсь, и смеются…

Он почувствовал, как кровь ударила в голову, шагнул вперед, в холодные брызги, схватил эту ромейскую шваль за мокрые волосы, потащил на берег, не обращая внимания на визг и удары слабых кулачков, повалился на нее, подминая под себя и уже зная, что опять ничего не сможет.

От резкого удара разлился огонь в паху и перехватило дыхание.

Девка отскочила к камням, выхватила откуда-то короткий меч, направила на короля дрожащими руками, голая, с вытаращенными глазами, в которых совсем не было страха.

– Рекс! Я дочь твоего союзника. Я могу убить тебя. И тогда многие твои соплеменники скажут мне спасибо. Нам с тобой лучше забыть этот случай. Для тебя лучше.

Она подхватила свою одежду, накинула на плечи, не завязывая, и скрылась в зарослях, не сводя глаз с короля и не опуская меч.

Дочь союзника… Как эти ромеи смешны из-за своей раздутой гордости. Не дочь союзника, а дочь слуги, сдавшего город Королевству только потому, что ему больше ничего не оставалось. Слуги, которого в любой момент можно поменять. И девка должна раз и навсегда это запомнить.

Король поднялся, превозмогая боль, осторожно пощупал предмет своего постоянного беспокойства. И поплелся обратно, на тропинку, к факелам стражи.

Командир охраны помог ему забраться на вымощенную дорогу, ведущую к воротам, и сказал тихо:

– Какая-то женщина недавно вопила…

Родерих посмотрел на него внимательно, приосанился, сказал достаточно громко, чтобы слышали все рядом:

– Да, Теодемир, вопила. Женщины всегда вопят, когда их насилуют. Некоторым из них это почему-то не нравится. У меня давно не было красивых женщин, Теодемир. А тут иду по берегу, вижу – такое чудо в воде плавает… Ты даже не представляешь, мой Теодемир, как она хороша, особенно если употребить сзади. Да ты ее знаешь. Это Флория, дочка наместника Септема. Убежала потом куда-то в слезах. Найди ее завтра утром, доставь мне удовольствие. Сам понимаешь, наспех распробованное женское тело – это несерьезно. Им надо наслаждаться медленно.

– Флория? – Теодемир нахмурился. – Король! Ее отцу это не понравится.

Родерих рассвирипел.

– Какая разница, что не понравится этому трусливому ромейскому рабу?! Никчемный народ… Только и может, что гордиться своим великим прошлым! Больше он ни на что не способен. Если, конечно, не считать умения их женщин широко раздвигать ноги перед каждым встречным. В этом они преуспели…

Флория хотела выбраться на дорогу чуть ниже, там, где начинались ремесленные кварталы. Оттуда легче было добежать до башен королевского дворца, минуя стражу у ворот.

Она наспех оделась, скрываясь в тени древнего корявого платана, дрожа от холода и гнева, ругая себя за детскую привычку плавать в лунном свете.

И хотела уже бежать дальше, когда наверху затрещали ветки и что-то тяжелое, пыльное свалилось на голову, скрыв разом от нее весь окружающий мир, обхватив цепкими руками, зажав рот.

На следующее утро командир дворцовой охраны Теодемир сын Эрвига выслал на поиски три десятка всадников и заплатил дюжину монет серебром всем столичным соглядатаям. Но Флорию, дочь септемского комита, так и не нашли.

А еще через пару дней в Септем из Толетума отправился торговец, вот уже двадцать лет служивший ромеям платным поверенным. Кроме вина, кож и тканей он вез комиту сведения и слухи о его дочери.

– Это правда?

Улиас стоял у окна, застыв, как статуя.

Полуденное солнце заливало город внизу. Серые крыши домов, пестрые лоскутья рынков, синее зеркало гавани с десятками разномастных кораблей.

Торговец еще раз поклонился. Сухая старая жердь, запакованная в расшитый плащ по давней византийской моде.

– Все так говорят, комит. А дыма без огня не бывает. Дочь твою с тех пор никто не видел. Вместе с ней пропал твой посланник, Артемий. Видно, хотел ее защитить. Король прилюдно хвастает статями поруганной им девицы. И поносит тебя, комит. Ромейский раб должен радоваться, что его дочь украшает своим телом главные покои Королевства. Это его слова.

Улиас стиснул бокал. Тонкая узорчатая медь смялась, треснула, подобно скорлупе. Вино полилось на пол вместе с кровью из порезанных пальцев. Боли комит не почувствовал. Он тряхнул головой.

– Иди. Свободен.

Торговец шагнул к нему, не разгибаясь.

– Я мог бы доставить послание в Город Константина. При дворе набирает силу новая партия. Ее лидеры клянутся вернуть империи утраченное. Может…

– Нет.

Торговец хотел еще подзаработать. Доставка писем столичным верхам стоила дорого. Гораздо дороже, чем стоили сами верхи. Какие бы люди ни появлялись у престола, единственное, к чему они стремились, это наворовать как можно больше и убежать прежде, чем им начнут отрезать носы, как это случилось с тремя последними басилевсами. Прожигать жизнь, непрерывно пировать, предавать союзников и трахать монахинь они умели. Воевать – нет.

Торговец уполз вон, пятясь расшитым задом и непрерывно кланяясь. А Улиас еще долго молчал, глядя вниз, на свой темнеющий к закату город. Позади, у стен приемной залы, стояли его ромеи. Приближенные. И вроде бы верные. Ни одного гота здесь не было.

– Кто мне поможет? – прошептал Улиас, зная, что ему никто не ответит.

Я давал клятву верности этой власти. Но что делать, когда власть вытирает о тебя ноги? Предать? Убить? Утереться? Сделать вид, что так и должно быть, что ничего не происходит и власть в своем праве? Ведь без нее я этот город не сохраню. Он падет, рано или поздно, огонь сожрет его дома, его гавань, а толпы дикарей в лохмотьях уничтожат его воинов и сделают рабами его женщин и детей.

Снова скрипнула входная дверь. В залу вошли двое. Ардабаст и Хиндасвинт. Готы.

Кто-то из ромеев схватился за меч, но его остановили.

Готы подошли ближе, стараясь не глядеть по сторонам.

– Комит, – начал Ардабаст. – Мы слышали…

– Король поступил дурно, комит, – перебил Хиндасвинт. – Но король – это еще не все королевство.

– К тому же король-то он, может, и ненадолго. Год назад залез на трон, в любой момент исчезнет. Другой будет, сам знаешь.

– Так что скоро все наверняка изменится. Не один ты такой пострадавший. Главное – подождать.

– Да, подождать. И не делать резких движений, комит. А то по городу слухи всякие ходят… Не надо этого.

Улиас не ответил. Ждать он не хотел. Нечего было ждать.

Слухи по городу ходили уже несколько дней. Из Толетума приехал не только ромейский поверенный. Капитан каждого корабля, каждый торговец и каждая портовая шлюха уже были в курсе дела. Сегодня слухи окончательно подтвердились.

Ближе к полуночи Улиас спустился вниз, вывел коня. Долго ездил по узким улочкам спящего Септема, разглядывая темные окна. Потом подъехал к южной стене и приказал ночной страже открыть городские ворота.

– Ты хочешь, чтобы я отомстил за твою честь? Почему сам этого не сделаешь?

– Мстить буду я. От тебя требуются только воины. Немного. Сотни две. Мне хватит.

Тарик рассмеялся.

– Гордый ромей пришел к грязному берберу просить помощи? Воистину мой новый бог велик, раз способен сотворить такое чудо. Но почему только две сотни? У меня в пустыне тысячи голодных молодых людей. А ведь есть еще западные горы. Там готовы убить любого за кусок хлеба. Давай я всех к тебе приведу.

Они сидели у очага на замызганных коврах в походном шатре Тарика, провонявшем сырыми кожами, мочой, потом и менструальными выделениями копошащихся в темной глубине полуголых женщин. У выхода сидели на корточках двое охранников в рваном тряпье вместо одежды и резались в кости.

– Нет, Тарик, – сказал комит. – Только двести. Этого достаточно. Я открою ворота в гавань. В город твои люди не войдут. А в гавани мало места. Двухсот человек достаточно, чтобы незаметно пройти путь до Толетума и справиться с королевской гвардией, когда король отправится в загородное поместье. Это будет через неделю. Нам надо спешить.

Тарик молчал. Он смотрел на огонь, в его темных глазах плясали языки пламени.

– Ты не сказал, что получу я и что получит мой народ, – наконец произнес он.

– Золото. Много золота. Часть дворцовой казны Толетума. Родерих держит ее в поместье.

Бербер хмыкнул, заворачиваясь плотнее в свой черный балахон.

– Это хорошо. Наместник Ифрикии рыщет по всему побережью в поисках золота для халифа. Он будет рад. И поставит меня во главе еще пары племен, – Тарик мечтательно закатил глаза.

– Вот видишь, каждому из нас что-то нужно по ту сторону пролива.

– Да-а, – протянул Тарик, глядя на комита. – Воистину говорят, что вы, ромеи, появились после того, как бог хитрости покрыл богиню коварства.

Он встал.

– Я дам тебе людей, комит. Лучших людей пустыни. Они тебе понравятся.

Ромейское торговое подворье в Сарагосе было маленьким и невзрачным. Глухая серая стена в два человеческих роста скрывала пыльный дворик с колодцем и одноэтажную каменную постройку, служившую заезжим купцам как жильем, так и складом.

Артемий коротко кивнул на низкий церемониальный поклон местного смотрителя и шагнул во двор.

Первый и Второй сидели на низком каменном парапете, в тени полузасохшего тополя. Первый чистил мелом свой поношенный доспех, а Второй зевал и вяло разглядывал бродящих у колодца кур.

– Она здесь? – спросил Артемий.

Второй осоловело глянул на его мягкие башмаки, подвязанные посеребренными ленточками.

– А как же? Тут. В лучшем виде.

Артемий направился к дому.

– Э, ромей! – встрепенулся Первый. – А деньги? Деньги-то где?!

Артемий, не отвечая, распахнул скрипнувшую дверь и вошел внутрь.

Флория сидела у стены, на циновке, связанная по рукам и ногам. Он стянул с плеча тяжелый походный мешок, опустился на колени и пополз к ней, в пыли, по-бабьи причитая, размазывая по лицу сопли и слезы. Мешок волочился следом, зацепившись за ногу.

– Прости, прости меня, моя девочка, я не мог иначе, я не мог видеть тебя в окружении этого волосатого рыжебородого зверья, по какой-то глупой случайности присвоившего себе шесть провинций Старой Империи. Я должен был тебя защитить, и теперь ты – всё, ты в безопасности, вместе со мной, и мы скоро уедем далеко-далеко, сначала с купцами в Массилию, а там сядем на большой корабль, с роскошным шатром на корме, и уплывем. В Равенну, к экзарху, он мой друг. Или в Афины, к моим родственникам, они очень богаты, они ждут нас. Нет, лучше мы уплывем в столицу, в Город Константина, к базилевсу, в центр обитаемого мира, и никогда больше не вспомним про эту обреченную на смерть землю. Она ведь обречена, ты знаешь. Их больше ничто не спасет, этих варваров. Придут другие варвары и сотрут всех с лица земли. И никто не поможет. И твоего отца сотрут, да. Он дурак, твой отец, он не понимает, куда дует ветер, а я умный, да, девочка моя, я понимаю.

Артемий говорил шепотом, не останавливаясь, все говорил и говорил, целуя голые ступни Флории, все в засохшей грязи и мелких порезах.

– …а потом ты станешь матроной, хозяйкой моего дворца и матерью моих детей, ты создана быть матерью, девочка, ты ведь так красива, так похожа на собственную мать, когда мы ее впервые увидели с твоим отцом там, на севере, за Истром, в лесах, давным-давно. Тебе не дано было узнать ее, она умерла, принеся тебя в этот мир, но ее лицо до сих пор стоит у меня перед глазами… а ты знаешь, я ведь принес тебе подарок, я принес то, что будет напоминать тебе о твоей матушке…

Артемий судорожно дернул к себе мешок, развязал тесемку и стал бережно выкладывать на пол его содержимое. Доспех белой твердой кожи, усиленный рядами металлических колец. Наручи, наплечники, изящный панцирь, где на белом фоне извивалась едва заметная серебряная вязь – кони, воины, узоры.

Это был доспех ее матери, одной из правительниц далеких северных племен, тех племен, где женщины воевали наравне с мужчинами, а иногда и превосходили их отвагой, да так, что ромейские книжники путали их с Геродотовыми амазонками. Улиас так и называл свою любовь в то короткое лето, что был с ней вместе: амазонка. А она не понимала, ей было не до того, ведь именно в тот год за Истр нагрянули авары, и ее народу пришлось отходить на восток, временами нападая по пути на ближние стойбища косоглазых.

– Так мы ее с твоим отцом и запомнили – полуденное солнце, вереница пеших и конных вдоль берега, телеги с семьями и скарбом. И она – наверху, на холме, белый конь, белый доспех, серебряный обруч на золотых, таких же как у тебя, волосах… Вот он.

Артемий осторожно, двумя руками достал из мешка тонкий венец, опустил его на панцирь и только теперь взглянул Флории в глаза.

Она смотрела сквозь него, не видя, не чувствуя, не плача. Потом скользнула взглядом по его раскрасневшемуся старому лицу и разлепила сухие губы:

– Не трогай мою мать, падаль.

Он отпрянул, будто от пощечины, перевалился на бок, вскочил, бросился наружу, путаясь в длинной ромейской хламиде.

Двое готов все так же лениво валялись в углу дворика, ожидая.

На негнущихся ногах Артемий прошел в конюшню. Его разжиревшая за последнюю зиму лошадь жевала клевер, кося слезящимися глазами. Он отстегнул одну из туго набитых деньгами седельных сумок.

– Вот, – сказал, бросив сумку в пыль перед наемниками. Глухо звякнули монеты. – Здесь всё. Как договаривались. А теперь убирайтесь.

– Даже и не верится, что этот напыщенный индюк расплатился, – сказал Второй, когда они выехали из ворот Сарагосы по старой тараконской дороге. – Думал, зажмет да сбежит вместе с девкой.

– Я бы его из-под земли достал, – буркнул Первый. – В общем, уже неважно. Теперь у нас есть деньги на пару-тройку неплохих отрядов. Сотен пять конницы, да крестьянского сброда не меньше трех тысяч, они дешево стоят. Ребята уже заждались, надо с ними расплатиться. Да выступать в поход.

– Эх, веселуха начинается! – рассмеялся Второй. – Да, брательник?

– Да. – Первый был сумрачен не по времени. – Сейчас мы разделимся. Ты езжай в поместья, собирай наших. А я – к наемникам.

Они уже выехали на развилку. Второй пустился было в галоп, но остановился невдалеке, повернулся и прокричал брату:

– Наш венценосный дедушка на небесах наверняка за нас радуется!

Первый поднял руку, прощаясь. Сказал тихо:

– Он будет рад, только если мы вернем себе его трон.

И повернул коня в другую сторону.

Была уже глухая ночь, когда на дальних холмах Ифрикии заплясали еле различимые огоньки факелов.

Комит Септема Улиас стоял на дозорной башне у Морских ворот и вглядывался в слепую темноту. Ветер трепал флаг с гербом города – семью золотыми треугольниками на синем фоне. Рядом была свита, состоящая исключительно из ромеев. Гот был один – Хиндасвинт, в чешуйчатом панцире, но без оружия и со связанными руками. Остальных готов заперли в правом крыле дворца, заложив выход бревнами.

Улиас повернулся к пленнику.

– Тебя освободят, когда мы все погрузимся на корабли. Город перейдет в твое подчинение. На месяц. Потом я вернусь. И все будет как прежде.

Гот покачал головой.

– Как прежде уже никогда не будет. Ты открываешь ворота Иберии врагу. А это предательство, комит.

Улиас замолчал.

Да, это было предательство. Год назад он клялся в верности той никчемной твари, что занимала сейчас трон Западного Королевства. Тогда тварь не была наглой, ей не хватало уверенности. Теперь, после подавления мятежей, казней и взятия на меч собственных городов, Родерих показал, чего стоит на самом деле. Улиас всегда считал, что ради верноподданнической клятвы не стоит впадать в маразм. Именно поэтому и передал Септем Королевству, вместо того чтобы дожидаться армии Пророка и погибнуть с честью вместе со всем городом. Сдавать Септем халифу, как это сделало за пятьдесят лет большинство ромейских городов, он точно не собирался. Что в любом случае означало смерть или рабство. Тогда, пять лет назад, многие ромеи также посчитали это за предательство и покинули город. Но он свято верил, что спас всех остальных. Сейчас дело было не в городе, а в его чести и чести его дочери. И обещание, данное им перед смертью той, которую он до сих пор любил, стоило гораздо дороже, чем любая клятва любому венценосному ублюдку. Он обещал жене, что их дочь будет счастливой и свободной.

– Я делаю то, что должен, – сказал он наконец. – Их всего двести человек. Это наемники. Я отдам им золото, и они уйдут. В конце концов, многие из вас, готов, считают Родериха узурпатором. Его смерть мало кого огорчит.

– Многие из нас, готов, считают, что это наше внутреннее дело, комит. И решать его должны мы. А не ромеи с берберами!

– Если б вы его решили раньше, мне бы не пришлось решать его за вас!

Хиндасвинт сплюнул.

– Я вернусь через месяц, – повторил комит. – У нас будет новый король. Надеюсь, он подтвердит мои полномочия наместника Септема. Тогда и поговорим.

На площадку башни вскарабкался посыльный.

– Комит! Они приближаются!

Факелы, десятки факелов были почти у самых ворот. В их неверном свете виднелась беспорядочная толпа всадников, завернутых с головы до ног в темные бурнусы.

– Воротной страже приготовиться! – крикнул Улиас, и командиры отделений на каждом этаже башни повторили по цепочке его слова вместе с эхом.

Из сгрудившихся по ту сторону рва берберов выделился один и подъехал к воротам. Поднял вверх голову в старом персидском шлеме с драным плюмажем.

– Я привел людей, комит! – крикнул Тарик. – Как и обещал! Двести лучших воинов! Они будут рады служить тебе!

Толпа берберов загудела, потрясая копьями.

Улиас медлил, разглядывая скрытые темнотой окрестности. Морские ворота выходили на широкий пустырь, поросший кустарником и тянущийся на добрый десяток лиг. Спрятаться здесь было крайне трудно. Но сегодня ночь стояла безлунная, сильный ветер гнал низкие облака, отбрасывая на мокрую после дневного дождя землю стремительно бегущие черные тени, и уже за сотню шагов ничего не было видно. Комит оглянулся на городские стены. Прибрежный квартал с гаванью, складами, лавками и тавернами был отделен от основного города высокой стеной с тремя башнями. Ворота из гавани в город были сейчас крепко заперты, на стенах и башнях горели костры, и стояла усиленная охрана. Большинство ратников были сейчас там, в городе. Сотню людей из собственной гвардии комит брал с собой в Иберию.

Наконец он махнул посыльному рукой.

Снизу донесся скрежет воротного механизма, открывающего путь в гавань.

– Ты не представляешь, комит, как долго я мечтал оказаться в твоей гавани, – сказал Тарик. – Но ведь вы, ромеи, нас сюда не пускали. Грязные берберы, поедатели навоза. У нас же нет ничего, кроме страшных баб и полудохлых лошадей, так?

Они ехали вдоль пришвартованных к каменным докам кораблей. На палубах некоторых из них уже блестели щиты комитской гвардии.

– Скоро у тебя будет достаточно денег на хороших коней и женщин.

Улиас остановился в самом конце гавани, где пристань превращалась в широкую площадь и упиралась в городскую стену. Две сотни берберов, не умеющих ни держать строй, ни подчиняться приказам, с гортанными криками рассыпались по пристани, задирая моряков и припозднившихся проституток.

– Держи своих людей в узде, Тарик, – буркнул Улиас. – Иначе у нас ничего не получится.

Бербер хмыкнул.

– Получится. У нас все получится. Деньги – это хорошо. Деньги мне нравятся. – И вдруг заорал: – Но мне мало денег!

Тусклый кривой клинок Тарика вылетел из ножен, и тут же ночной воздух разорвал общий берберский рев.

Ромей рядом с Улиасом слетел с коня в одно мгновение, пораженный копьем в незащищенное горло. Площадь моментально превратилась в бурлящий и орущий кошмар, озаренный мерцающим светом костров и факелов. Берберы носились взад-вперед, насаживая на копья, сбивая на землю всех, кто попадался на пути.

Улиас выхватил меч, осаживая испуганную лошадь.

– Держать строй! В линию! Немедленно!

Ромейская тяжелая кавалерия, полсотни человек, те, кто не успел погрузиться на корабли, ощетинилась мечами, стараясь держаться рядом. Нельзя было им позволять сбиваться в кучу, окруженную со всех сторон. В линию, только в линию, и отступать к стене, под защиту лучников. Берберы были гораздо слабее вооружены, но выигрывали в мобильности. И их было намного больше. Они носились вокруг, словно тени, и Улиас видел, как постепенно редеет его строй. Десятка два берберов уже валялись под ногами, издыхая, копошась в своих рваных грязных тряпках. Но их все равно было слишком много. Прижаться к стене и ждать, когда стрелы со стен очистят пристань, – это было единственной надеждой. Но враг был везде, он мешался с ромеями и тут же исчезал, как темный конный призрак. Комит понимал, что командиры стражи не будут стрелять, опасаясь уничтожить своих. Он услышал, как кто-то наверху, на городских башнях, приказывает открывать ворота и выводить войска, и заорал, чтобы этого не смели делать. Городом рисковать было нельзя.

Он нашел взглядом Тарика. Тот буйствовал у кораблей, носился вдоль доков, а его берберы закидывали дротиками ромейскую гвардию на палубах.

– Тарик! Зачем ты это делаешь, Тарик?! Тебе все равно не взять город!

Тарик услышал.

– Мне не нужен пока твой город, ромей! Мне нужна твоя гавань!

Он подгарцевал ближе, прикрываясь круглым щитом. Вокруг него с дикими воплями носились охранники.

– Ты мне предложил золото. Но моему народу нужен хлеб. Ему нечего есть в пустыне и горах!

– Тогда бери все, что найдешь на складах, и убирайся!

Тарик захохотал.

– Ты же не пророк Иса! Ты не сможешь накормить своими пятью хлебами всех нас! Нам нужна гавань! И нам нужны корабли!

И тогда Улиас наконец увидел то, что не сразу заметил в пылу сражения.

Далеко позади, по ту сторону пристани, в Морские ворота вливались новые толпы берберов. Их темная масса, не освещенная даже факелами, расползалась по гавани, вламывалась в дома, заполняла пришвартованные суда, бросив лошадей. Обезумевшие лошади без седоков срывались с места и носились вдоль доков, налетая на людей, падая, ломая ноги.

– Ты хотел дать золота двум сотням моих людей! – кричал Тарик. – Но есть еще тысячи! Им пришлось зайти без приглашения!

Натиск усилился, вокруг Улиаса падали кони, люди. Он едва успел спрыгнуть вниз, когда один из дротиков вонзился лошади в шею, и она стала заваливаться на бок. Потом долго бился, покрываясь своей и чужой кровью, не чувствуя боли, не ища смерти и не бегая от нее. Вокруг бесновалась черная толпа, и он рубил эту многоголовую дикую сволочь, пока меч не выбили из рук, не навалились кучей, прижимая к мокрым от крови камням пристани.

Перед собой он увидел рваные сапоги с дешевыми медными застежками.

– Видишь, ромей, не только ваш народ может похвастаться хитростью, – сказал Тарик, опускаясь перед ним на корточки. – Спрятать семь тысяч воинов вблизи твоих стен, да так, что никто их не заметил, это только мы можем. Мы же для вас дикари. Грязные. Вот и спрятались в грязи. А цивилизованные люди обычно в грязь не вглядываются.

Бербер поднялся.

– Тащите его на корабль. Он мне еще пригодится.

Связанный Хиндасвинт все еще сидел на верхней площадке дозорной башни, когда снизу донеслись крики, топот множества копыт, лязг железа, и он понял, что случилось то, чего он больше всего опасался. Берберы были дикарями, но дураками они никогда не были.

Двое стражников заметались у открытых бойниц, не зная, что делать. Снизу уже летели стрелы.

– Эй! Развяжите!

Один испуганно глянул на связанного огромного гота и быстро юркнул вниз по лестнице. Второй задержался.

– Развяжи!

Стражник перерубил веревки, Хиндасвинт оттолкнул его, отобрал меч и бросился к парапету.

Внизу бурлило черное море берберов. Они, подобно саранче, уже покрывали почти всю гавань, но еще больше их было за воротами, на пустыре. И было видно, как с холмов спускаются новые отряды.

На дальнем краю пристани Хиндасвинт разглядел остатки ромейской гвардии.

– Улиас! – заорал гот, чувствуя, как горечь и злоба подступают к самому горлу. – Иуда! Я еще приду за тобой! Ты заплатишь за все!

Позади он услышал топот сапог по деревянной лестнице. Берберы лезли снизу на площадку, выставив вперед свои тонкие недоделанные копья. Гот перехватил поудобнее меч и, зарычав, принялся за работу.

– А ведь все остается в силе, комит, – сказал Тарик. – Я тебе обещал помочь. Я свое обещание сдержу. Сейчас это будет сделать гораздо проще. Тысячи воинов – это не две сотни.

Улиас не ответил. Он смотрел за корму, туда, где по следу флагманского дромона ползли, преодолевая волны, три десятка захваченных берберами судов. Купеческие, сторожевые, даже мелкие рыбацкие однодревки. Из гавани Септема Тарик увел все суда, способные держаться на воде. Тучи стрел, выпущенные с городских стен после гибели комитской гвардии, выбили, наверное, целую тысячу берберов, но корабли уже было не вернуть. Когда их дромон огибал западный мыс, комит успел увидеть отступающих с пристани всадников, которые оставляли за собой горы трупов и горящие здания.

– Видишь, – проговорил Тарик. – Город остался свободным. Я получил корабли. Все должны быть довольны. Даже готы. У них богатая земля. Если мой нищий народ немного покормится за их счет, они этого даже не заметят.

– Заметят, – сказал Улиас. – Две сотни бы не заметили. А семь тысяч бандитов, грабящих города и деревни, обязательно заметят. Это твоя ошибка, Тарик. Из Иберии ты не вернешься.

– Пусть так, – беспечно согласился бербер. – Зато в памяти моего народа я навсегда останусь героем. Я тот, кто взял гавань неприступного Септема! Я тот, кто дал хлеб своим голодным людям! Я тот, кто отнял казну Западного Королевства!

Улиас хмыкнул.

– Хлеба ты пока не дал. Да и казну не отнял. Зато положил ни за что тысячи своих воинов. Я гляжу, тебе нужна только слава?

– Да! Нужна. Старому жирдяю Мусе нужны деньги, чтобы отдать их халифу. Тебе нужна месть. Народу нужна еда. А мне нужно, чтобы моим именем назвали город. Именем Тарика бен Зияда! Ну, пусть не город, а хотя бы деревню. Нет, пусть лучше гору! Города горят, а горы стоят вечно. Пусть моим именем назовут вон ту, большую.

Рука Тарика уперлась вперед, туда, где на горизонте синел берег Иберии с огромной отвесной скалой на краю пролива.

Комит горько засмеялся.

– Тарик! Ты невежествен. Это Столп Геракла. Его зовут так уже тысячи лет. Не хочешь же ты меряться известностью с самим Гераклом?

– Я не знаю, кто это. Может, он и был великим воином. Только он давно помер. А я пока жив.

Еще два раза ходили через пролив похищенные корабли, переправляя в Иберию все Тариково воинство.

Лагерь Тарик устроил у подножия Гераклова Столпа, навалив по периметру булыганы и обломки старой имперской крепости. После чего собрал основных берберских вождей и велел заняться делом.

Летучие банды на костлявых лошадках разлетелись по югу Иберии, доходя вплоть до Севильи, грабя, насилуя, убивая, вывозя из деревень и мелких селений все, что можно было увезти, и уничтожая все остальное. После них оставались только окровавленные развалины и трупы тех, кто сопротивлялся или был бесполезен в качестве раба. Берберский лагерь наполнялся едой, скотом, сокровищами, плачущими женщинами и уже начинал трещать по швам. Добычу не успевали отправлять через пролив.

Ни владетельные готы, ни подвластное им население еще не сталкивались с таким мобильным врагом. Берберов было мало, но они, казалось, летали, подобно стаям воронья, успевая убраться из разоренных деревень до того, как туда явятся королевские стражники. Слухи о берберской жестокости бежали далеко впереди. Рассказывали о вырезанных семьях, насаженных на копья младенцах, людоедстве. Голодные дикари вырвались на свободу и делали с мирными туповатыми крестьянами все, что взбредет в голову. Крестьяне покорно ждали своей участи, глядя, как рубят на куски и варят в котлах трупы их родственников.

Королю Родериху было не до того. Он снова осаждал собственный город. На этот раз это была Памплона, чей новый правитель вместе с братом, родственники покойного (уж десять лет как) старого короля, поднял очередной мятеж, захватил город и заявил права на корону.

Только когда с юга донесли, что к берберам прибыло очередное подкрепление, Родерих решил наконец разобраться с наглыми пришельцами. Смять их, сбросить в море и забыть, как про страшный сон, было делом нехитрым. Для этого было достаточно уничтожить лагерь и снова взять под контроль пролив, выслав из Малаги королевский флот. Разбежавшихся дикарей можно было оставить на попечение провинциальных дружин.

Королевский глашатай приблизился к стенам Памплоны ранним утром, помахивая копьем с привязанной к древку белой лентой.

– Э, брательник! – позвал Второй, глядя вниз из защищенной бойницы воротной башни. – Смотри-ка, посыльный от нашего друга Родериха.

– Вижу.

Первый сделал знак наемникам опустить луки.

Глашатай осадил коня и закричал, профессионально надрывая связки:

– Наш милостивый король Родерих, правитель западных готов, иберов, галлов, римлян, повелитель Бетики, Лузитании, Галисии, Тараконии, Септимании и Карфагена Иберийского объявляет мятежникам перемирие и обещает не чинить расправы, если они и люди их присоединятся к королевской армии в их борьбе с чужеземцами! Город Памплона и окрестности остаются в их владении вплоть до окончательного разрешения противоречий!

– Иж, как складно поет-то, а? – Второй глянул на брата. – Ты чего-нибудь понял?

Первый хмыкнул.

– Понял. Понял, что это наш последний шанс. И надо им воспользоваться. Скажи всем, чтобы готовились к походу. Скоро мы выступаем.

И почти бегом направился к Арсенальной башне.

Второй снял шлем и почесал затылок, тщетно пытаясь угнаться за братской мыслью.

Король собирал войска. Он собирал их нехотя, не забывая строить планы насчет мятежных вассалов. Берберы были для него досадной помехой, гораздо менее важной, чем сторонники бывшего короля или проблема отсутствия наследника. Король без сына – место пустое. Зачем он воюет? Кому все оставит?

Амнистия лидерам мятежных родов виделась Родериху уловкой, шансом выманить врага из неприступных крепостей. Уничтожить берберов, а потом сразу же разобраться с мятежниками, пока не очухались. С опорой на верных людей это можно было сделать быстро и почти без потерь. Гораздо проще, чем выкуривать всех поодиночке.

В планах все было просто. На деле из серьезных противников на амнистию мало кто клюнул. Хитрые королевские родственники помнили вероломные традиции королевского двора. И предпочли отсидеться.

Теперь Родерих стоял у своего шатра на холме возле Кордовы и смотрел на раскинувшийся внизу лагерь. Войск было собрано гораздо больше, чем требовалось для боя с берберами. Но гораздо меньше, чем он рассчитывал. Из мятежников свои отряды привели только памплонские дурни да еще несколько горных графьев, чьи замки никогда не рассматривались королем в качестве серьезной добычи.

– Это великая армия, король, – подобострастно сказал сзади архиепископ Синдеред. – Она воскрешает в памяти деяния Теодориха Великого. С ней можно захватить полмира.

– Да-да, конечно, – пробормотал Родерих, не обращая на попа никакого внимания. Синдеред был известным при дворе тупицей.

Еще утром посыльный с юга принес весть о том, что обнаглевшие вконец бандиты осадили Сидонию. Надо было спешить. Одно дело – смести временное укрепление, другое дело – выбивать врага из почти неприступной крепости с запасами на год с лишним. Поэтому во все части королевского лагеря неслись сейчас гонцы с требованием к вассалам и командирам немедленно сниматься с места. Конные отряды авангарда уже выстраивались в широкую колонну и втягивались в окружающие Кордову леса по южной дороге.

Король в последний раз посмотрел на лагерную суматоху и повернулся к своему походному трону.

Сотворенный искусными умельцами, с позолотой и драгоценными камнями, покрытый роскошными тканями трон был закреплен между двумя выносливыми мулами, которые стояли с выражением вялой покорности на ленивых мордах. Позади трона уже собиралась многочисленная королевская гвардия, в расписных доспехах, с вымпелами и штандартами. Короли Западного Королевства всегда любили выезжать с роскошью. Они вообще любили роскошь. И женщин.

Родериху оставалось любить только роскошь.

Вот уже целый месяц комит Септема Улиас сидел на жидкой просяной каше и воде, в специально для него выстроенной низкой хижине из тяжелых каменных блоков, на части которых еще можно было различить вырубленные знаки давно забытых легионов. К его ноге была прикреплена тяжелая ржавая цепь, доставшаяся ему по наследству от какого-то бедолаги, чьей засохшей кровью она была покрыта.

Весь этот месяц, каждый день, каждую ночь, он слушал непрекращающиеся хрипы умирающих пленников и вопли насилуемых женщин. Он старался забыть, что все это – его вина, старался не слушать, не думать, не вспоминать. Но это было все равно что остановить сердце.

Несколько раз в хижину заходил Тарик бен Зияд, молча вставал у входа и смотрел на него. В такие минуты Улиас клялся себе, что убьет бербера первым. И только потом доберется до короля. Иногда ему казалось, что ненависть к Родериху притупляется от голода, вины, страданий, и тогда он старательно разжигал пламя снова. Это было единственное, ради чего он продолжал жить.

В этот раз Тарик не стал молчать.

– Можешь радоваться, комит. Скоро твоя месть осуществится. Король Родерих собрал армию и идет сюда. Говорят его войско так велико, что растянулось по всей дороге от Кордовы до Севильи. Но я думаю – врут.

Он присел на обрубок бревна, брезгливо отерев его краем одежды.

– Вот, пришел спросить у тебя совета. Что делать? Вернуться домой? Разделиться на маленькие отряды и пустить всех в Иберию на вольные хлеба, пусть гоняются? А?

Улиас разлепил запекшиеся губы:

– Сдохнуть.

Тарик рассмеялся. Его лоснящаяся довольством физиономия теперь мало напоминала снулую морду грязного нищеброда, которым он был совсем недавно. Пребывание в Иберии пошло ему и его людям явно на пользу.

– Мне нравится ход твоих мыслей, комит! Сдохнуть! А что? Может, я так и сделаю? Ведь это – слава, не так ли. Сдохнуть на поле брани. Отправиться прямиком в рай, где меня ждут тысячи ромейских шлюх-девственниц! Некоторые ученые мужи говорят, что сколько воин убил врагов, столько шлюх он получит в свое распоряжение на небесах. Если это так, то мне одному с ними со всеми явно не справиться.

Кто-то позвал его снаружи, и Тарик вышел. Огляделся. Лагерь продолжал жить своей берберской жизнью, не заботясь о том, что на него надвигается. Где-то дрались, где-то смеялись, где-то тянули унылые песни, варили еду. Двое бойцов тащили к себе упирающуюся девку, хватая ее за оголившиеся ляжки. Все было как всегда.

Тарик посмотрел на охранника.

– Ну? Чего там?

– Тебя спрашивают. Вон, иди.

Тарик поморщился. Берберское панибратство скотов с людьми высшего круга пора было прекращать, вводя красивые арабские обычаи.

У его походного шатра наблюдалось какое-то нездоровое шевеление. Охранники сгрудились у входа, выставив копья.

Подойдя ближе, он замер, обомлев. На земле возле костра мирно сидели двое готов, в полном парадном облачении королевской знати. Даже при мечах.

Первым желанием Тарика было устроить разнос охране за то, что пропустили, а не повесили сразу за ноги.

Готы поднялись, завидев его, подошли ближе. Хитрые рыжеволосые рожи с мелкими глазенками. Старший чинно поклонился и заговорил.

Через некоторое время Тарик опять, в который уже раз, возблагодарил своего нового бога, поняв, что удача плывет к нему прямо в руки.

Флории снова приснилась мать. Она не могла помнить ее лица, но что-то светлое, разливающееся теплотой по всему телу, не оставляло сомнений. Каждый раз она просыпалась счастливой и умиротворенной, и тут же ее окружала серая безысходная действительность, тряска на колдобинах, гортанные выкрики погонщиков, прелые запахи товаров и умиленное рыхлое лицо Артемия, говорящего ей «хорошее утро».

Караван медленно приближался к Массилии. Он тащился уже второй месяц, останавливаясь на каждом торговом перекрестке. Его обгоняли вестовые, пешие стражники, деревенские телеги. Даже бредущие с посохами старики-паломники в серых длиннополых одеяниях обгоняли его. Флории начинало казаться, что это путешествие никогда не кончится.

Артемий держал ее в крытой повозке, изнутри напоминающей королевскую своей непомерной роскошью. Ее ноги были всегда привязаны к бронзовому кольцу, торчащему из пола, а окошко повозки было таким маленьким, что туда можно было просунуть только руку.

В это окошко Флория и наблюдала медленно проползающий мимо нее мир. Желтые, еще неубранные поля, виноградники, реки с ветхими каменными мостами времен Старой Империи. Иногда попадались башни и стены крепостей, но это случалось крайне редко. Потом появились горы, сперва далеко на горизонте, с заснеженными вершинами, затем совсем рядом, так что и гор никаких не стало видно, только нескончаемые каменные стены с голыми валунами и глубокими расщелинами, откуда веяло смертью и холодом. Временами из этих расщелин появлялись сумрачные люди в медвежьих шкурах, и тогда караван останавливался, а его сопровождающие начинали договариваться об оплате за мирный проезд.

Когда горы кончились и снова начались желтые поля с виноградниками, караван остановился у небольшой деревушки, пополнить запасы воды и провизии. Флория смотрела на притулившиеся у бурной речки маленькие уютные домики и чувствовала, как по щекам текут слезы.

– Что с тобой, дочка?

Рядом остановилась женщина в темной пыльной одежде, с дорожным посохом и котомкой, где виднелись края румяных яблок. Маленькое окошко повозки не позволяло рассмотреть больше, да и то, что женщине удалось увидеть в нем плачущую пленницу, было уже само по себе удивительным.

– Нет, ничего… уже ничего. Все хорошо, спасибо.

– Не думала я, что в этой мирной стороне будет кто-то плакать. Ты тоже беженка?

– Нет, что вы, почему?

Только сейчас Флория припомнила странные разговоры погонщиков о войне на юге и толпах простолюдинов, заполонивших северные дороги.

– Я с юга, с Сидонии. Сейчас из наших краев все бегут, – вздохнула женщина. – На, возьми яблоко, съешь, а то, я смотрю, ты совсем осунулась.

Большое яблоко еле пролезло в окошко.

– Да, все бегут… Все надеются, что звери Улиаса их не догонят.

У Флории потемнело в глазах.

– Звери… кого?..

– Улиаса, правителя Септема, будь он проклят! Он привел зверей на нашу землю. Он открыл ворота своего города и дал корабли диким берберам.

Яблоко выпало из задрожавших ладоней, но Флория этого не заметила.

Женщина все рассказывала, иногда срываясь на плач, о бандитах, своей погибшей семье, уведенной в рабство дочери, и каждая ее фраза заканчивалась проклятиями… иуда… изменник… будь проклят… проклят. Флория не могла слушать, она закрыла глаза, обхватила голову руками и долго стояла так, очень долго, пока не пришел Артемий и не принес еду.

Он никогда не отличался особой проницательностью, поэтому ничего не заметил. Только обрадовался дивной перемене в поведении своей подопечной. Она сказала, что любит его. Что полюбила за время путешествия всем сердцем и поняла, что он именно тот мужчина, который ей нужен. Что только он сможет ее защитить и увезти из этой страшной страны как можно дальше. Уже близилась ночь, а Флория все не отпускала его, что-то ласково лепеча и обнимая, говоря сущие глупости, какие может говорить лишь ребенок или влюбленная женщина. Она говорила, что ей жалко его потерянного времени, что она видит, как он безответно любил ее мать, и хотела бы, чтобы на месте Флории он представлял ее. И тогда он снова достал свой подарок, разложил на полу, по отдельности – панцирь, наручи, наплечники, венец, – и потом долго смотрел, еле сдерживаясь, как она раздевается. Затем дрожащими руками разрезал веревки, связывающие ее ноги.

Только тогда она ударила его в горло.

Артемий захрипел, повалился на пол, пуская кровавые слюни. Она привязала его руки к напольному кольцу теми же самыми веревками, хотя в этом уже не было необходимости. Стала медленно одеваться. С трудом влезла в мамин панцирь, холодно отметив про себя, что матушка была малость постройнее. Наручи. Наплечники. Забрала у Артемия оружие и бумаги. Накинула сверху его меховой плащ. И вылезла наружу.

Конь Артемия стоял тут же, привязанный к повозке. Вокруг располагался временным лагерем торговый караван. Ходили погонщики. Горели костры. Лаяли собаки. Она проверила содержимое седельных сумок и отвязала коня.

На нее никто не обратил внимания.

Когда лагерь скрылся в темноте за поворотом, Флория пустила коня в галоп.

Она возвращалась назад в горы, стараясь не думать, что будет делать дальше.

Было раннее июльское утро, когда конный авангард королевской гвардии натолкнулся на берберов племен Бену Хази и Бену Тан. Легкая кавалерия и с той, и с другой стороны выпустила дротики и рассыпалась по узкой долине, зажатой со всех сторон лесистыми холмами.

– Отзовите своих за реку, на простор, – сказал Тарик вождям. – Нечего силы зря тратить.

Мелкая река вспенилась под копытами сотен лошадей. Вслед отступающим берберам полетели стрелы появившейся в этот момент на холмах готской пехоты.

Тарик бен Зияд стоял на небольшом возвышении у леса под тяжелым черным балдахином, в окружении командиров и вождей. Невдалеке пестрой толпой шумели сотни три рабов и вольноотпущенников в трофейных доспехах. Это была его новоявленная гвардия, сформированная накануне. Должна же быть у военачальника какая-то гвардия. Основная масса берберов, пять тысяч пеших копьеносцев, присланных совсем недавно из-за пролива, гудела где-то в низине, бродя в разные стороны. Выстроить их в боевой порядок было практически невозможно. Тарик надеялся только на то, что эти пока голодные новобранцы, не успевшие вкусить прелестей Иберии, пойдут в бой хотя бы из жадности. На флангах была закаленная двухмесячным грабежом конница, искренне полагающая, что местное население создано исключительно для того, чтобы его резали и насиловали.

Противоположный берег постепенно заполняло многоголовое королевское войско. Холмы, расщелины, выходы оврагов, опушка леса, даже топкие берега, поросшие высокой травой, – все это щетинилось копьями, секирами, блестело доспехами и разноцветными щитами. Над людской массой гордо реяли флаги, штандарты и даже кое-где бронзовые орлы на шестах. Готы славились своей любовью превращать армию в пестрый балаган.

Слухи не врали. Королевская армия была огромной, как минимум раз в пять больше, чем берберская. Она уже заполонила весь берег и узкую долину за ним, но Тарик знал, что это еще не все и что большая часть – на подступах, в лесах, на дорогах, неотвратимо подползает к его маленькому, но крайне гордому отряду. Если она переползет реку и окажется на широкой равнине, комедию можно будет считать законченной. Его уже никто не спасет. Нужно действовать решительно. И тогда, быть может, тайные доброжелатели поймут, что еще не все потеряно. Время шло, отдельные стычки между отрядами продолжались уже несколько дней, и чем дальше, тем меньше у Тарика оставалось шансов уйти живым. Кольцо сжималось. Сегодня был решающий день.

Далеко впереди, на самом высоком холме, Тарик, прищурившись, разглядел странное, бликующее золотом сооружение, вокруг которого располагалась самая пестрая кавалерия с наибольшим количеством разномастных штандартов. Он повернулся к Улиасу:

– Смотри, комит. Видишь, там, наверху? Это трон Родериха. Правда, совсем близко? Четыре полета стрелы, не более.

Улиас промолчал. Он сидел на коне, в своем старом комитском одеянии и ромейских доспехах, которые берберы на него напялили, явно издеваясь. Рядом был толстый столб, поддерживающий балдахин. Конь был привязан к столбу за ногу, Улиас – за шею.

– Скоро ты увидишь смерть врага, – сказал Тарик и тронул лошадь вперед. Пора было начинать.

Он спускался вниз, к своей пехоте. Как всегда, в черном балахоне, под которым скрывался богатый чешуйчатый панцирь, снятый им с какого-то мертвого гота. Драный плюмаж с любимого шлема он срезал. Обернул шлем черной тканью по арабской моде. Хотел было нарисовать на своем флаге слова из Священной Книги, так как это делали воины Пророка. У них выходило красиво и грозно. Но вспомнил, что, кроме него, истинно верующих среди берберов не так уж и много. И раздумал. Его разношерстное войско шло в бой совсем по другим причинам.

Они были в низине, перед холмами. Пять тысяч новобранцев, уже успевших надеть немудреные войлочные доспехи и взять длинные копья. Большие круглые щиты Тарик увидел далеко не у всех, а это значило, что в случае обороны шансы его основного отряда близки к нулю. Они должны были только нападать.

Он ехал мимо их неправильного строя и вглядывался в голодные глаза. Они замолкали, когда он приближался, и начинали напирать друг на друга, стараясь быть поближе.

Наконец Тарик остановился. Оглянулся назад. Авангард королевской армии – вспомогательная пехота и легкая конница – уже переходил реку, растекаясь по равнине.

Новобранцы ждали. Им надо было что-то сказать.

И тогда Тарик прокричал:

– Воины! Вам нет пути назад! Позади вас море! За морем – ваши голодные семьи! А впереди, – Тарик дернул поводья так, что конь заржал, встал на дыбы, – впереди враг! Он закован в сталь с головы до ног. И его много! Но он труслив, слаб и ничтожен. Его правители воюют друг с другом. Его народ – это стадо баранов, которое ждет, когда его остригут и освежуют. Не думайте, что они пришли бить вас! Они пришли сюда, чтобы отдать в ваши руки свои города, свое богатство и своих женщин! Не разочаруйте их. Скоро вы будете купаться в их роскоши, а их нежные дочери будут делать все, что вы захотите. О! – Тарик засмеялся. – Знайте, их дочери уже готовы, они прекрасны, как гурии, их тела умащены маслами, они лежат на мягких шелках и ждут, когда вы придете к ним.

Голодное воинство заревело, подаваясь вперед.

– Вам предстоит великое испытание, и нет для вас иного спасения, чем смелость. Знайте, я всегда буду впереди! Я всегда буду с вами! Вперед!

Конь Тарика испуганно прянул, когда многотысячная людская масса, выставив копья, ринулась с места. С холма уже спускалась гвардия и часть племенной конницы во главе с большинством вождей. Тарик послал коня в галоп, приближаясь.

– Я же сказал – все! Все вперед, в центр! Клином! Если кто останется, сам зарежу!

Вестовые тут же погнались за отстающими. Кто-то еще прохлаждался на холмах, кто-то спускался медленно, недоумевая от такой тактики. Берберы в лоб никогда не воевали. Но это был единственный вариант. Пробиться вперед, к королевской ставке, разрезать центр готского войска, добраться до короля и посмотреть, что будет дальше. Воевать по старинке, носясь взад-вперед по полю в надежде, что лучники не достанут, при пятикратном вражеском перевесе означало неминуемую смерть.

Наконец оба фланга стронулись с места, набирая скорость, выставив длинные копья и на ходу перестраиваясь в некое подобие клина. На холмах никого не осталось. Пути назад больше не было.

Когда гвардия с воплями и разноплеменным ревом догнала посреди поля ряды наступающих новобранцев, Тарик увидел, как впереди, у самой реки, его передовая конница уже врезалась в строй готской пехоты.

– Скажи, мы точно не изменники? – Второй мучился этим вопросом уже третий день.

Первый вздохнул.

– Конечно, нет. Какие мы изменники? Кому мы изменяем? Родериху? Так он узурпатор. Он отнял у нашего рода трон. Мы его должны вернуть. Вот комит Септема – тот изменник. Ни за что ни про что навел сюда берберов. А мы не изменники. Мы монархи. Мы власть. Берберы получат свое золото и уйдут. А мы останемся.

Их отряды занимали правый фланг, небольшой, но широкий холм, полого спускающийся к берегу. Холм зарос редколесьем, что позволяло перестраиваться незаметно. Теперь их тяжелая конница своим фронтом смотрела прямиком в открытую брешь между королевской ставкой и тылом центральной пехоты.

За последнюю неделю их воинство увеличилось почти в два раза. К собственным поместным войскам и закаленным в мятежах наемникам прибавились новые части, щедро купленные на берберское (то есть награбленное) золото. Моральная подготовка командиров прошла накануне. Когда сотники услышали, что в случае успеха могут стать гвардией нового короля, их воодушевлению не было предела. Правда, возроптал один из милленариев-тысячников. Его пришлось удавить. Теперь все посвященные в оба глаза смотрели за подчиненными, дабы никто не исчез с позиций. Рядом стоял верный десяток легкой кавалерии, готовый в случае чего догнать беглецов и уничтожить, чтобы не разболтали.

Время близилось. Это Первый хорошо понимал, глядя, как вытягиваются клином наступающие берберы. Их конный авангард разрезал легкую пехоту, как нож масло, проникая вперед все глубже, махом проскочил узкую реку, подняв тучу брызг. На какое-то мгновение над полем брани встала радуга. Затем подоспела тяжелая конница, сияя трофейными доспехами. Она смяла остатки ополчения, разом продвинулась вплоть до основных сил королевского центра и там остановилась, напоровшись на выставленные копья. Когда подошла берберская пехота, фронт не выдержал и стал поддаваться. Центр быстро отступал, и боевой порядок уже походил на выгнутый полумесяц. Края заворачивались, окружая берберов. Позади пешего фронта пришла в движение королевская гвардия, она вытягивалась вдоль холма, подставляя незащищенный фланг.

Тогда Первый поднял руку.

Тяжелая кавалерия далеко не самого главного претендента на престол медленно тронулась с места, вниз. Старательно держа строй, продвигаясь сквозь редколесье и постепенно набирая скорость.

Когда правый фланг короля внезапно обрушился на его собственные позиции и смял гвардию, Улиас наконец понял, на что рассчитывал Тарик, принимая открытый бой. Внезапная измена вызвала панику. Королевские позиции разваливались на глазах, раздробленные с двух сторон тяжелой конницей. Гвардия Родериха отступала к ставке, и теперь уже было видно, как бегут оставшиеся в одиночестве крылья королевской пехоты. Левый фланг конницы стоял на месте, не зная, что делать и кто против кого воюет. Зато появившиеся только что на краю поля новые войска сразу оценили ситуацию и уже перестраивались, уходя назад, в лес, подальше от поля битвы. Затем побежал центр. Улиас увидел, как редеют вымпелы над королевской ставкой. Берберский клин настойчиво пробивался туда, и его уже никто не мог остановить.

Улиас вернулся к своему прежнему занятию. Вот уже битый час он пытался разрезать веревки краем собственного изуродованного доспеха. Наконец ему это удалось.

Вокруг никого не было. У балдахина догорал костер и бродили бесхозные лошади. Он выбрал самую молодую и норовистую.

Он ехал долго, не разбирая дороги, пробираясь на восток через кустарник, мелкие речки и рощи, подальше от боя. Надеясь выбраться рано или поздно на дорогу, соединяющую побережье и Толетум. С Родерихом все было кончено, он был уверен. Сейчас уже был новый король, неведомый ему, тот, что стоял за правым флангом тяжелой кавалерии. Надо было скорее пробраться во дворец, пока новый хозяин не заявился туда со своими союзниками. Внезапно его резанула страшная мысль, что Родерих мог держать Флорию при ставке, в обозе. Он хотел было повернуть, но тут услышал впереди какой-то шум.

Там была излучина реки, превратившаяся в топкое болото. Два бербера носились вдоль берега, потрясая дротиками. Посреди излучины увяз в жиже белый конь с позолоченной попоной. Улиас сразу узнал всадника. На берегу и в грязи валялись вперемешку трупы дикарей и королевской свиты.

Молча, не думая ни о чем и не чувствуя ничего, даже ненависти, он пронесся мимо берберов, снеся голову одному и вонзив меч в спину другому. Потом остановился у края болота.

Родерих смотрел на него, и в его взгляде была такая же пустота. Его конь безуспешно пытался выбраться и уже выбивался из сил.

– Где моя дочь, рекс западных готов? Если ты оставил ее во дворце, твоя смерть будет быстрой.

– Откуда я знаю, где твоя дочь, предатель, – огрызнулся король. – Я не видел ее уже несколько месяцев, с тех самых пор, как…

– С тех самых пор, как – что? Как воспользовался ее беззащитностью?

– Да не было ничего, идиот! Ты поверил пустым слухам.

– Которые ты сам распускал?

Родерих выругался от бессилия. Резко потянул поводья, так что на морде у коня выступила кровавая пена.

Улиас тронул лошадь вперед.

– Хоть сейчас скажи правду, рекс. Скажи, что был неправ и раскаиваешься.

Казалось, болото расступается перед лошадью Улиаса, как море перед Моисеем.

– Король не может быть неправ! Слышишь, ты, раб! Подлый тупой раб!

Клинок вонзился ему в горло, перерубив с хрустом позвонки и выйдя наружу через чешуйчатую затылочную сетку. Родерих захлебнулся кровью и свалился в грязь. Некоторое время его тело лежало на поверхности, раскинув ноги и руки. Затем медленно погрузилось в зловонную муть.

Улиас выбрался на берег.

– А король действительно прав, – сказал кто-то рядом.

Улиас оглянулся и не сразу заметил среди трупов еще живого. Покрытый грязью и кровью, с неестественно вывернутой ногой, Теодемир, сын Эрвига, начальник королевской охраны, повторил:

– Король прав. Ты идиот. Твоя дочь сбежала непонятно с кем и непонятно куда. А ты, вместо того чтобы приехать в столицу и разобраться, побежал к берберам. Знаешь, в чем твоя главная проблема? Ты заранее уверен, что власть вероломна и способна по отношению к тебе на любую подлость. Тебе проще довериться чужаку, чем собственному сюзерену.

– Где моя дочь?

Теодемир хмыкнул.

– Никто не знает. Мы ее искали. Даже следов не нашли.

Он зашипел от боли, пытаясь дотянуться до изуродованной ноги.

– Я знаю, теперь ты будешь изводить себя виной за то, что сделал. Тебя не жалко, комит. А вот за что другие страдают?

Улиас не ответил. Отпустил поводья и позволил коню идти вперед, в лес, неважно куда.

Победители встретились на закате посреди разграбленного королевского лагеря.

– Ты выполнил свою часть обещания, – сказал Первый. – Мы выполним свою. Можешь забирать все, что найдешь здесь, и убираться к себе за пролив. Мы не будем чинить тебе препятствия.

– Всегда знал, что на слово гота можно положиться, – насмешливо произнес Тарик и поклонился. – Я так и сделаю. Только попозже. А то мои ребята на радостях снова разбежались в разные стороны. Они такие непослушные. Никакой управы на них не найдешь. Горячая кровь, что вы хотите. Дай мне месяц-другой. Я их соберу и тут же оставлю в покое твою благословенную землю.

Первый коротко кивнул и повернул прочь, сопровождаемый многочисленной свитой. После победы многие командиры и наместники решили воспользоваться ее плодами.

– Брательник, они снова начнут грабить деревни, – прошептал Второй. – Так нельзя.

– Пусть грабят, – поморщился новый король. – Нам не до этого. Десяток городов уже откололся и заявил, что не будет платить. Разберемся с ними, потом займемся берберами, если они к тому времени не уберутся. Всегда помни, что наш главный враг – не бандиты, а такие же, как мы. Претенденты на большой пирог. Их нужно уничтожать. А с бандитами всегда можно договориться. В конце концов, они нам еще пригодятся. Конница у них неплохая. Быстрая.

Улиас ехал по старой имперской дороге день и ночь. Ехал на восток, пересекая южные провинции Западного Королевства. Ехал мимо сожженных полей, разрушенных деревень, мимо уже раздувшихся крестьянских трупов. Временами его обгоняли мелкие берберские отряды, старающиеся поживиться тем, что еще не успели увезти, убить или изнасиловать их предшественники. Они его не трогали, посмеиваясь и называя союзником. Зато иногда он трогал их, вырезая с механической жестокостью. Затем ехал дальше, чувствуя, что ничего не может сделать с черной пустотой внутри. Дороги постепенно заполнялись беженцами, сумрачными мужиками, осунувшимися заплаканными бабами, малыми детьми, телегами с нехитрым деревенским скарбом. Они его не знали, а потому иногда расступались, глядя с надеждой и желая доброго пути.

Когда впереди показалось море, он наконец встретил человека, который узнал его.

Солнце клонилось к закату, и Хиндасвинт вышел на дорогу из тени давно разрушенного имперского поста, загораживая путь.

– Слезай. Ты приехал, Улиас, комит города Септема.

Улиас медленно спешился. Отпустил коня, хлопнув ладонью по крупу.

– Я не буду с тобой драться.

Гот пожал плечами.

– Не дерись. Это не помешает мне сделать то, что я должен.

Он вынул меч. Сказал:

– Меня не интересуют твои внутренние переживания. Ты сделал достаточно для того, чтобы перестать считать тебя человеком.

Улиас опустился на колени, без страха глядя на то, как приближается его смерть.

– Я не прощу себя за то, что навел на страну бандитов, – прошептал он. – Не прощу за грабежи, убийства и мучения многих тысяч людей. Но я не виню себя за убийство короля. Король должен был умереть, и он умер.

Хиндасвинт остановился.

– Бандитов? Ты сказал – бандитов?

Он приблизился, вглядываясь в лицо Улиаса.

– О святой Петр с апостолами! Ты ведь действительно ничего не знаешь! Бандитов! Он навел бандитов!

Хиндасвинт схватил его за волосы, рывком заставил встать.

– Пойдем, тут недалеко. Я покажу тебе твоих бандитов.

Они поднимались по горной тропе, забираясь все выше. Над головами кричали чайки, и где-то совсем близко шумел прибой.

Море открылось внезапно, темно-синее с желтыми пятнами песчаных островов. Солнце висело над горизонтом, и в его свете город, лежащий внизу, у подножия, казался красным, словно политым кровью. Но не это заставило его вздрогнуть.

Весь залив, вплоть до далеких синих гор, был усеян бесчисленным множеством кораблей. Это были военные галеры, стоящие в строгом порядке, с убранными парусами и веслами. Он узнал их. Он уже видел эти корабли десять лет назад в гавани Карфагена. И тридцать лет назад в гавани Александрии. Ему показалось, что он даже различает над палубами белые знамена с золотыми вензелями и слышит четкий шаг раззолоченной гвардии халифа на улицах кроваво-красного города.

Это был флот Армии Пророка.

– Ты своими бандитами только открыл им путь, – сказал позади Хиндасвинт. – Навряд ли те никчемные людишки, которые захватили сейчас трон, смогут противостоять той силе, что уже сокрушила десятки более сильных государств. А? Ты как думаешь? Король Родерих был последней сволочью, но он хотя бы мог собирать армии…

Хиндасвинт прошелся вокруг него, обнажая меч.

– А это значит, что ты, комит Септема ромей Улиас, уничтожил все Западное Королевство. И предал нашу веру. Ну, как тебе такое бремя?

Он поднял над головой меч, держа его за рукоять обеими руками.

– Можешь молиться, если тебе есть кому. Господь наш Иисус Христос тебя явно не поймет, когда увидит. А я все равно сделаю то, что должен.

От резкой боли потемнело в глазах. Улиас рухнул на землю, чувствуя, как кровь заливает лицо.

– Нет, комит, – сказал Хиндасвинт после долгого молчания. – Смерть – слишком роскошный подарок для такого, как ты. Помнишь, ты рассказывал жуткие истории про свою давнюю родину? Что там делают с изменниками. А особенно с теми изменниками, из-за которых страдает все государство. С вашими бывшими басилевсами. Во-от… Я тоже отрубил тебе нос. Пусть каждый видит, кто ты есть на самом деле. Безносое чучело, от которого надо шарахаться, как от прокаженного. Живи, если сможешь.

Хиндасвинт ушел, не оглядываясь. А Улиас еще долго стоял на коленях, не смея прикоснуться к своему изуродованному лицу. Кровь заливала его одежду, а он все смотрел вниз, туда, где с ближайших кораблей уже высаживалась армия халифата.

Муса ибн Нусайр, наместник Ифрикии, был счастлив. Ближе к старости ему вновь улыбнулась удача. Как тогда, много лет назад, когда он положил к ногам повелителя далекий Магриб. Но Магриб был почти пустыней, населенной воинственными нищебродами. С редкими оазисами посреди гор и песков. Только сейчас он начал понимать, насколько нищеброды могут быть полезны.

Теперь перед ним и его армией лежала богатейшая страна, страна золота, лесов, полей и виноградников. Страна, раздираемая враждой глупых и жадных владетелей. Страна покорного народа, уставшего от банд и собственных королей. Уставший народ – глина под ногами, из него можно лепить все что угодно. Пообещай ему порядок, и он выйдет на улицы городов, приветствуя твою армию.

Муса не обещал, он устанавливал, помня заветы первых халифов. Снижал поборы, не оскорблял чужую веру, снимал запреты с иудейских купцов, уничтожал банды. Города сами открывали ему свои ворота.

Когда у захваченного Толетума Мусе повстречался его бывший раб Тарик бен Зияд, он достал плетку и вытянул хитрого бербера по заросшему лицу.

– Э! За что, хозяин? За мои победы?

– За грабежи и насилия, раб. Стадо нужно беречь. А ты его режешь.

Существовали еще готы – владетели городов, многочисленные претенденты на уже не существующий престол. Они восставали, трепали его отдельные отряды, растрачивая собственные силы. Их ополчения таяли, как снег под солнцем. Люди уходили, не желая воевать и видя всю бессмысленность сопротивления. Оставались только самые упертые, не желающие смириться с потерей власти и свободы, но и они уходили все дальше на север, в горы, где, кроме голых камней и неприступных крепостей, ничего не было. В конце концов случилось то, о чем мечтал покойник Родерих. Все родственники готских королей передохли, не оставив потомства. Кто с честью и славой на поле брани. А кто с позором на плахе за воровство, как это приключилось с незадачливыми братьями, последними владетелями короны Западного Королевства.

Были еще фанатики веры, чувствующие, что рано или поздно провозглашенная терпимость кончится и в городах под властью Пророка людям Христа не останется места. Но такие убегали еще дальше.

Архиепископ Синдеред, рассовав по сумкам и одеждам свои и чужие драгоценности, успел сбежать из Толетума раньше, чем в столицу вошла армия Мусы. Поминутно трясясь за свою никчемную жизнь и откупаясь кольцами от встречных бандитов, он наконец прибыл в Рим, подивился на огромный малонаселенный и полуразрушенный город, бывший когда-то центром вселенной, и бросился в ноги римскому первосвященнику. Со слезами рассказал ему об ужасных «сынах исмаила», что захватили его родину, а теперь жгут, пытают и грабят всех добрых христиан. Рассказал, что в Иберии теперь нет веры Христа и, возможно, больше никогда не будет.

Первосвященник хмыкнул, ничего не говоря. Он вообще смутно представлял себе, что такое Иберия, где находится и зачем нужна. Вот что такое «сыны исмаила», он представлял себе очень хорошо, даром что сам был родом из Сирии. А потому не стал вдаваться в подробности, отправил Синдереда в приход пожирнее и благополучно забыл про его существование.

Великий народ, некогда вышедший из северных лесов, тот народ, что разгромил имперские легионы, взял Вечный город и остановил на Каталаунских полях непобедимую гуннскую конницу, теперь исчезал на глазах, и было ясно, что скоро от него не останется даже воспоминаний.

– Скажи, как тебе это удалось, отец хитрости?

Муса ибн Нусайр стоял в подвале королевского дворца, освещенный факелами и сиянием множества сокровищ. Столько золота, серебра, драгоценных камней и редкой утвари он не видел никогда в жизни. Стоящие вдоль стен массивные окованные сундуки ломились от богатства. Здесь был даже легендарный храмовый стол, вывезенный из Иерусалима царем Навуходоносором. Муса с трудом представлял себе, сколько может стоить эта реликвия.

– Да, ты выполнил свое обещание. Но – как?!

Джинн раздулся по своему обыкновению, заполняя багровым пламенем все пространство.

– Жажда, повелитель. Ваша человеческая жажда. Жажда мести, славы, денег, женщин. Всего, что вам так необходимо и что на самом деле – только пыль под ногами веков. Вы, люди, соединены друг с другом в такую плотную сеть, что, тронув одну нитку, ты непременно задеваешь все остальные. Дай услышать королю смех – и ты уничтожишь его царство. Дай вору украсть – и ты отдашь ему корону. Дай голодному веру – и он станет убийцей. Обмани праведника – и его проклянут. Дай человеку золото – и он погибнет.

– Ты, как всегда, говоришь загадками. Я ничего не понимаю.

Джинн усмехнулся, и над сундуками пронесся обжигающий воздух.

– Хозяин доставшихся тебе сокровищ этого тоже не понимал.

Муса нахмурился. Ему не понравились последние слова, но джинн уже исчезал, втягиваясь в лампу.

– Эй! Чудище! Постой.

Багровое пламя растворилось в воздухе, и даже запаха корицы больше не осталось.

Теперь на ней всегда был доспех матери. И короткий меч на трофейном арабском поясе, чтобы в любой момент вскрыть обидчику горло. Иначе было не выжить.

Флория все лето провела в седле, пробираясь от города к городу, пытаясь собрать любые сведения об отце. Сведения были однообразны. Сперва она еле сдерживалась. Потом ей уже было все равно. Они не правы. Они не могут быть правы, она найдет отца, и все закончится.

Септем пал, открыв ворота подошедшему к его стенам наместнику. Так же как пали все города Иберии. Ей уже некуда было ехать. К осени в лесах недалеко от Талаверы она загнала своего второго коня, и ей повезло, что она тут же натолкнулась на арабский разъезд. Двое отправились к гуриям сразу: один со стрелой в глазнице, другой с метательным ножом в горле. Остальные быстро умчались назад, думая, что натолкнулись на банду мятежников. Добычей стала белая высокая лошадь, не очень красивая, но зато выносливая. Что было к лучшему, сейчас красота (даже лошади) была скорее недостатком.

Она пробиралась на север, как и все те немногие, кто считал свободу более важной субстанцией, чем теплое стойло. Она свято верила, что если отец жив, то он может быть только там.

В северных горах издавна обитали немногословные дикари, ни в грош не ставящие любую пришлую империю. Теперь на эти скудные земли набивались озлобленные готы, у которых не оказалось денег на бегство к франкам или в Аквитанию, потерявшие семьи иберийские крестьяне, городские ромеи, пытающиеся спасти своих дочерей от неминуемого попадания в арабские гаремы. Вся эта человеческая масса мешалась друг с другом, и пока не было среди них ни королей, ни владетелей. Грязные, нищие, оборванные, злые. Непобедимая Армия Пророка туда пока не совалась. Тем более что брать там было нечего.

Зиму она провела в заброшенном доме невдалеке от маленького городка, почему-то названного в честь льва. Жила тем, что охотилась и продавала шкуры заезжим торговцам. Одному из этих торговцев пришлось укоротить все пальцы, чтобы не распускал руки.

Поздней весной в город по имени Лев прибыла арабская гвардия из только что образованного эмирата. Разбрелась сначала по округе, вылавливая всех подряд, рубя головы бесполезным и отправляя на юг тех, кто мог пригодиться руками, ногами или иными частями тела. Собрав скудный урожай дани, каратели двинулись дальше на север, на подавление очередного мятежа. Флория починила доспехи, привела в порядок снаряжение, покормила свою белую лошадку и поехала за ними. Лесами, отрогами гор так, чтобы не заметили.

На второй день она потеряла их из виду и нашла только к полудню, по звуку сражения.

Звуки в этих поросших буйной зеленью горах расходились на удивление хорошо.

Она заставила свою Бланку вскарабкаться на очередной поросший лесом откос, проехала по краю до голой каменистой вершины и посмотрела вниз, туда, где в узкой долине уже заканчивался бой.

Их было чуть более сотни. В основном изможденные крестьяне в драных войлочных доспехах, с копьями и дротиками. Еще десятка три неплохо вооруженных готов, в том числе один из охраны бывшего короля, судя по облезлому щиту. Большинство из них прибились только накануне, едва уйдя от преследования.

А напротив них, загораживая единственный выход из долины, мерно выстраивалась гвардия халифа, откормленные смуглые мордовороты в позолоченных длинных панцирях, прикрывающих все, что можно и что нельзя прикрывать. Синие тюрбаны поверх островерхих шлемов, щиты в полроста, копья в полтора.

Он насчитал их тысячу с лишним плюс вспомогательные, с луками и пращами. Конницы, слава богу, было мало. Но и так достаточно, чтобы размазать сотню мятежников по камням этой безымянной долины. Другого выхода из нее просто не было. Позади начинался крутой склон с большой пещерой посередине. Там можно было спрятаться на время урагана, но уводить туда людей перед боем означало загонять их в еще большую ловушку.

Крестьян он выстроил под защитой редкого перелеска. Даже такие тонкие стволы могли защитить от камней и стрел. Готов услал в пещеру, чистить оружие и доспехи. Десяток самых сильных отправил на склоны, готовить бревна, камни и прочие сюрпризы.

Некоторые новички смотрели на него с удивлением. С кем он прошел зиму, нападая на разъезды и вырезая забравшихся на север берберских бандитов, те уже привыкли. Как и он привык смотреть на мир сквозь смотровые щели железной маски.

Маска прикрывала всю верхнюю часть его лица вплоть до самого подбородка и была намертво склепана под затылком. Снять ее было практически невозможно. В его маленьком войске говорили, что лицо их командира обожжено в дотла сгоревшей Мериде, где он потерял всю семью. Он не спорил. Подобных легенд в любое смутное время ходило достаточно.

Подошел один из готов, сказал, что паники никакой нет, все устали, но хотят продать свою жизнь подороже. Он кивнул, спросил имя. Тот оказался мелким владетелем из Кантабрии, даже вроде бы дальним родственником какого-то короля. Было видно, что тоже хочет узнать имя. Но не решился спрашивать напрямую. Видно, ему уже рассказали, что командир не любит такие вопросы. Для всех своих людей он оставался безымянным.

Враг медленно подходил ближе. Выпустил вперед легких стрелков. Из-за сильного ветра камни и стрелы не причинили никакого вреда. Они просто падали на землю, не долетая. Парочка камней даже вернулась обратно, смешно ударив расфуфыренных гвардейцев по лбу. Крестьяне засмеялись. И это было хорошо. Потому что страха не было.

Когда осталось меньше десяти шагов, на закованную в сталь гвардию сверху посыпались тяжелые камни и бревна, пробивая бреши в ее красивых построениях. Тогда он поднял руку, посылая на смерть себя и своих людей.

Он не думал о том, что погибает глупо, ни за что, бессмысленно, он просто шел вперед, и убивал, и был намерен идти дальше до тех пор, пока его не остановят. Рядом падали его соратники, и сжималось кольцо позолоченной стали, и было ясно, что им всем немного осталось. А потом он поднял глаза и увидел ее.

Все так же, как тогда, светило полуденное солнце. И все так же она стояла наверху, на холме. Словно не было этих двадцати долгих лет. Белый конь, белый доспех и серебряный обруч на золотых волосах. А внизу был опять берег реки и вереница отступающих от врага людей, и их нужно было защитить, защитить прежде, чем враг доберется до них и до нее, потому что она уж точно не осталась бы в стороне. И тогда в его глазах все давние и новые враги слились в одну серо-позолоченную стену, неживую и слабую, способную только смотреть с ужасом на его покрытую кровью железную маску, а потом бежать, бежать, бросив свои бесполезные щиты и копья, потому что на этом пути туда, вперед, к холму, его больше ничто не могло остановить.

А потом она исчезла. Не было больше никого на голом пустом обрыве. Он остановился, опустив руки, не зная, что делать, уже не видя, как его люди добивают остатки хваленой эмирской гвардии, как убегают в панике из узкой долины все, кто еще способен был убежать. И как озверелый раненый гвардеец приближается, занося над головой меч. Он уже не мог защищаться. Ему это незачем было делать. Уже падая, он успел заметить, как гвардейца поднимают на копья. Ему было все равно.

Когда он закрыл глаза, с посеревшего неба пошел дождь.

Вокруг него стали собираться люди. Подложили плащ. Затем нашли большой гвардейский щит.

Все молчали. Потом кто-то сказал:

– Мы даже не знаем, как его зовут.

– Может, маску снять, – неуверенно предложил один из новичков.

– Не надо. Он этого точно бы не захотел, – сказал тот самый гот, что носил щит с эмблемой королевской охраны. – Пусть останется неизвестным.

И все согласились.

Они не сразу заметили, как вдалеке, у единственного прохода в долину, появился белый всадник и медленно тронулся к ним.