Человек из тоннеля

Эдуард РОСТОВЦЕВ

ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОННЕЛЯ

ИЗ СВОДКИ ПРОИСШЕСТВИЙ ПО ГОРОДУ ЗА 4 ИЮНЯ 198... ГОДА:

"...В городскую клиническую больницу из района Высокого Холма доставлен в бессознательном состоянии мужчина двадцати восьми - тридцати лет. Пострадавший обнаружен в 23:10 в пятидесяти метрах от летнего кафе, с проникающим ранением головы. Личность пострадавшего не установлена".

ИЗ ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ НЕИЗВЕСТНОГО:

"Общее соматическое состояние удовлетворительное, заживление раны идет хорошо. Со стороны нервной системы: глубокое помутнение сознания (вследствие травмы и операции), постепенно проясняется. Время от времени больной приходит в себя, отвечает на несложные вопросы (о самочувствии, естественных потребностях). Однако быстро утомляется, теряет контакт с окружающими. О себе и происшедшем с ним ничего не сообщает - говорит, что не помнит. Не может назвать даже свое имя. Несколько раз упоминал о каком-то тоннеле, но безо всякой связи с другими понятиями и неконкретно..."

1

Сознание возвращалось как бы нехотя - издалека, одним и тем же назойливым эпизодом...

Тоннель был набит темнотой, грохотом, паровозной гарью. Свет в вагоне не зажигали, и мальчик не отходил от матери. Ему было страшно: темнота давила на виски, тряский пол уходил из-под ног, грохот колес рвал барабанные перепонки. И от этого нельзя было спастись - бежать, укрыться. Мальчик чувствовал себя беспомощным, жалким. Он цеплялся за долгополый, выскальзывающий из рук халат матери и негромко хныкал, потому что плакать во весь голос ему было стыдно, а не плакать он не мог. Мать ласково гладила его и говорила неуверенно - ей тоже было не по себе:

- Взрослый парень, осенью уже в школу пойдешь. Тоннеля испугался, чудик-лохматик! Закрой глазки и считай до ста.

Тычась мокрым от слез лицом в шелк халата, он считал до ста, и еще раз до ста, но темнота и грохот не отступали. Холодея от ужаса, он думал, что произошло непоправимое - они въехали в тоннель, который никогда не кончится. Мальчик готовился к самому худшему, и оно не заставило себя ждать. Вагон резко качнуло, он накренился, послышался скрежет металла, звон разбитых стекол, истошные крики пассажиров. Мальчика отбросило в сторону, затем назад, он больно ударился обо что-то спиной и затылком; шелк халата выскользнул из рук, мать исчезла. Время остановилось, словно обессилев в своем беге, и мальчик не мог сказать, как долго продолжалось это оцепенение - минуту или больше. Стихли грохот, скрежет, тряска. Но осталась темнота. Нежданно умолкшая, пугающая своей немотой, неизвестностью.

Это было все, что он помнил.

Тоннель окончился неожиданно, вдруг. Свет не ослепил - удивил прозрачностью, легкостью. Эта легкость тут же передалась мальчику, всему его телу. Казалось, бесшумная волна, теплая и ласковая, бережно подняла его на свой гребень, понесла куда-то. Он закрыл глаза, но ощущения света и легкости остались. Порой кружилась голова, и он не мог сообразить, где верх, где низ, кто подходит к нему, что говорит. Но свет не исчезал, обступал его со всех сторон, пробивался сквозь веки, оконные шторы, двери больничной палаты. Это успокаивало: тоннель, темнота остались позади, и он верил, что теперь все будет хорошо...

- Боюсь, Лилечка, что вы принимаете желаемое за действительность. Я не вижу здесь улучшения.

- Утром он улыбался.

- Улыбаются и идиоты. Причем, заметьте - куда чаще, чем мы с вами. У них ведь нет никаких проблем!

- Думаете, он не выйдет из этого состояния?

- Из этого выйдет, но неизвестно, в какое войдет: такие травмы не проходят бесследно.

- Это ужасно! Когда утром он улыбнулся, кивнул, я обрадовалась, решила, что наконец-то он пришел в себя. У него такая приятная улыбка... Василий Романович, есть хоть какая-то надежда?

- У кого: у меня, у вас?

- У него.

- Сейчас он находится по ту сторону надежд. И кто знает, хуже это или лучше для него.

- Не понимаю, как вы можете говорить так!

- Видите ли, дорогая, в нашей профессии следует отправляться не только от объективного, но и непременно учитывать субъективные факторы. Когда человеку проламывают голову, мы, естественно, жалеем его. Иных эмоций этот, в любом аспекте прискорбный факт, не вызывает. Но вот выясняется, что кроме нас, да еще двух-трех сугубо официальных лиц, никто не беспокоится о нашем больном в течение довольно продолжительного времени. Не беспокоится и даже не интересуется его судьбой. И это при том, что речь идет о молодом и, как вы успели заметить, привлекательном человеке. Невольно возникает вопрос, почему? Почему родные, близкие, соседи, каковые имеются даже у последнего забулдыги, столь легко отмежевались от этого субъекта? А может, не просто легко, но и с облегчением?

- Чепуха!.. Извините, Василий Романович, но мы не имеем права так думать. Я уверена, что он приезжий, и поэтому родные не знают, где его искать.

- Когда вы уезжаете в другой город, разве не сообщаете об этом матери, подругам?

- Тут могли быть исключительные обстоятельства. Я слышала, что работники милиции, которые приходили сюда, говорили об этом.

- Работникам милиции, конечно, видней. Но когда сопоставляешь эти факты, то опять-таки невольно приходишь к выводу, что жалеть нашего больного надобно с оглядкой. Полагаю, вам будет не лишним запомнить это.

- Простите, Василий Романович, но я не умею жалеть с оглядкой!

...Вначале он увидел глаза. Большие, широко распахнутые, светлые. Он не сразу определил их цвет: то ли голубые, то ли серые. Но то, что они участливы, доброжелательны, по-детски непосредственны, отметил тут же. И только затем обратил внимание на маленький вздернутый нос, сосредоточенно сжатые губы, родинку-кляксу на четко обрисованной скуле, обтянутой блекло-золотистой кожей, на выбившуюся из-под белой шапочки каштановую прядку. "Лилечка" - понял он. Это имя, журчащее словно ручеек, как нельзя лучше подходило девушке. О том, что она медсестра, догадался еще до того, как открыл глаза: ее голос, звонкий, как мартовская капель, был сродни свету, вырвавшему его из темноты. Захотелось коснуться губами родинки на ее щеке, каштановой прядки и этих удивительных светло-серых глаз. Но он тотчас устыдился своего желания - девушка могла неправильно понять его...

- Василий Романович, он открыл глаза! Смотрит! И вполне осмысленно! Лицо Лилечки отразило чуть ли не всю гамму чувств: радость, любопытство, надежду, нетерпение.

- Вы полагаете? Что ж, это легко проверить. Добрый день, больной! Как себя чувствуете? Понимаете, что я говорю? Если трудно ответить, опустите веки.

Скошенный к затылку лоб. Большой крючковатый нос. Толстые губы с обиженно опущенными уголками. Выпуклые немигающие глаза. Окунь, да и только! Впрочем, у окуня нет седины на висках...

- Понимаю... Здравствуйте, доктор. Чувствую себя хорошо.

- Вот даже как? Но это превосходно! Признаться, не ожидал. - Толстые губы расплываются в широкой лягушачьей улыбке. - Узнали меня?

- Нет.

- А почему решили, что я врач?

- На вас белый халат, шапочка и эта штука, - больной показывает на змеящийся резиновыми трубками прибор, свисающий на грудь врача. Этой штуковиной выслушивают сердце, легкие, но как она называется, больной не помнит.

- Имеете в виду фонендоскоп?

- Да-да, - быстро уточняет раненый. - Стетофонендоскоп.

Врач живо и многозначительно переглядывается с сероглазой Лилечкой, затем пересаживается со стула на кровать больного, ощупывает его забинтованную голову. - Но фонендоскопом, или, как вы точнее назвали его стетофонендоскопом, пользуются не только врачи, но и фельдшеры, медсестры... Больно?

- Нет.

- А здесь?

- Немного.

Врач оттягивает веки больного, удовлетворенно хмыкает.

- Превосходно! - Он возвращается на стул, забрасывает ногу на ногу. А теперь вернемся к вопросу о фонендоскопе и врачах. Помните мое возражение? Могу повторить... Что ж, тогда объясните, почему решили, что я - врач?

"Он что же, считает меня ненормальным?" - с неожиданным раздражением думает больной и резко отвечает:

- Ну, хотя бы потому, что вы сидите, а девушка в таком же халате, как ваш, стоит. И вы считаете это в порядке вещей.

Лилечка розовеет, осуждающе сдвигает темные брови, а врач взрывается громоподобным смехом.

- Да вы, оказывается, шутник! - хохочет он и хлопает больного по плечу. - Это превосходно. Веселые люди выздоравливают быстрее: чувство юмора подобно спасательному кругу.

Он обрывает смех, недоверчиво вглядывается в лицо больного.

- Понимаете, где находитесь и что с вами?

- Понимаю, что нахожусь в больнице и что у меня разбита голова. Но как это случилось, не помню.

- А что помните?

- Тоннель.

Врач снова переглядывается с медсестрой, лицо которой принимает озабоченное выражение. "Напрасно я ляпнул о тоннеле, - мысленно досадует больной, от которого не укрылось многозначительное переглядывание медиков. - Очевидно, что-то в этом роде я уже говорил, и они восприняли это как "сдвиг по фазе". Но ведь тоннель все-таки был. Когда-то, очень давно, но был. Странно, почему я помню только тоннель, а все остальное видится как в тумане..."

- Какой тоннель? - допытывается врач.

- Не могу сказать, не помню. - Если он станет объяснять то, чего еще сам не может понять, его и в самом деле сочтут умалишенным.

- Ну хорошо, оставим это, - соглашается врач. - А как вас зовут? Кто вы такой? Согласитесь, что нам пора познакомиться. Я - ваш лечащий врач, Василий Романович, а это, - он берет за руку медсестру, - Лилечка, пардон, Лилия Евгеньевна, палатная медсестра. Которая, заметьте, выходила вас.

Больной приветливо улыбается вновь порозовевшей Лилечке и даже протягивает ей руку, но врач настойчиво повторяет вопрос:

- Ну-с, а как все-таки прикажете величать вас?

Улыбка на лице больного гаснет, глаза устремляются в невидимую точку на чисто выбеленном потолке, левая бровь круто поднимается, упираясь в кромку бинта.

Вопрос застигает его врасплох, хотя неожиданным его не назовешь, к этому шло. Но, странное дело, он не знает ответа. Неужто он не вспомнит собственное имя? Что бы ни произошло с ним в прошлом, но он уже пришел в себя и вроде соображает, что к чему. А вот поди же... Надо вспомнить. Во что бы то ни стало! Иначе его сочтут умалишенным и переведут в другую палату, с решетками на окнах. Кто-то когда-то говорил ему, что больных с устойчивыми изменениями психики помещают в такие палаты. Ну нет, только не это!

Имя... Конечно, у него было имя. И отчество было, и фамилия. Но поначалу было имя. Дома, в школе его называли по имени. Это потом его стали величать по имени-отчеству. А сперва по имени. Значит, имя он должен помнить лучше. Так как же его зовут? Как называла его мать? Чудик-лохматик... Нет, это прозвище. У матери была странная манера давать всем прозвища. Но, очевидно, она называла его и по имени. Помнится, когда сердилась, называла по имени. Но это случалось редко, у матери был веселый, легкий нрав - она не любила расстраиваться, сердиться...

- Помните своих мать, отца? - пытается помочь врач.

Отца он не помнил, хотя видел его два или три раза и даже как-то ходил с ним на пляж, а потом в кафе на Набережной - ел изумительно вкусный фруктовый пломбир с орехами. Отец был моряком, жил в другом городе, а к ним приезжал однажды, чтобы помириться с матерью. Но из этого ничего не вышло. Вскоре он женился вторично и больше не приезжал - так рассказывала потом тетя Даша. Он же помнит лишь сверкающую золотом шевронов форменную тужурку отца да фруктовое мороженое с орехами. Впрочем, не только это. Отец подарил ему игрушку - большущего синтетического медведя и все повторял, что это тезка сына. Медведь - тезка? Медведей часто называют мишками, мишами. Ну, конечно! Его зовут Мишей, Михаилом. Так называла его тетя Даша, соседские ребята. Слава Богу, вспомнил. Но радоваться рано: что-то мешает его воспоминаниям, и он не может, хоть убей, вспомнить самые простые вещи, события, лица. К примеру, мать. Сейчас ее лицо видится ему расплывчато, словно не в фокусе, хоть по логике вещей, он должен помнить ее хорошо. Она была красивой и на удивление молодой. Но это в общем, а образно, наглядно он не может сейчас представить ее лицо. Возможно потому, что они виделись редко: мать то и дело уезжала куда-то. Его воспитывала тетя Даша, которую он помнит отлично: полная, гладко причесанная, с тронутым блеклыми оспинками неулыбчивым лицом и проворными, не знавшими отдыха руками, что прибирали, готовили, шили, стирали, давали подзатыльники, дарили леденцы. А какая была мать? То, что она была намного моложе тети Даши, - несомненно. Но что еще? Надо припомнить какую-то черту, движение, жест, свойственные только ей. Голос у нее был звонкий, девчоночий, но вместе с тем невыразительный. Он не всегда узнавал ее по телефону и часто путал с Алиной - племянницей мужа тети Даши. А какие у нее были руки? Она не раз ласкала его, теребила его вихри. Белые, холеные, с наманикюренными ногтями, всегда пахнущими парфюмерией. Но такие же руки были и у другой женщины, которую он знал много позже и к которой питал отнюдь не сыновьи чувства. Что-то не получается, хотя голова уже гудит, как пустой котел...

Халат! Шелковый, долгополый, цветастый, с поясом, который она завязывала большим бантом. Халат он помнит отлично. Мать неизменно прихватывала его в дорогу - она часто ездила по разным городам с какой-то бригадой. Случалось, брала с собой сына, и он помнит, как, войдя в вагон, мать первым делом облачалась в этот халат, и все тотчас же обращали на нее внимание - такого красивого халата не было ни у кого. Шелк был тяжелый, прохладный на ощупь, но скользкий: его нельзя было ухватить, как следует, удержаться за него. Это не значит, что в детстве он всегда держался за материнский подол - у него хватало самолюбия, чтобы не скулить по пустякам. Тогда, в тоннеле, он так цеплялся за мать только потому, что боялся остаться один. Семилетнему мальчишке можно простить такое. А она? О чем она думала, какие чувства испытывала, когда бросила его, исчезла в темноте? Чудик-лохматик... Это, пожалуй, все, что осталось после нее.

- Помните, как называли вас товарищи, учителя? - не унимается врач.

- Михаилом.

- Вы уверены?

"Что ты пристал, как смола! - едва не вырвалось у больного. Михаилом меня зовут, Мишкой. Только не в этом дело: я не могу вспомнить многое другое из того, что нормальный человек не вправе забывать. Я это прекрасно понимаю и, тем не менее, ничего не могу поделать с собой. И если уж на то пошло, то у меня нет ни охоты, ни сил ломать и без того проломленную голову. В тоннеле все осталось. Понимаешь - в тоннеле!"

Голову будто сжали в тисках и продолжали сжимать. Кажется, она треснет, лопнет сейчас, как перезрелый арбуз...

- Василий Романович, он побледнел! Смотрите: покрылся потом. Оставьте его, очень прошу. Нельзя же так - сразу!

Это Лилечка, милая сероглазая девушка. Если бы не она, он завопил бы от нестерпимой боли в виске.

- Доктор, болит голова. Пожалуйста, лекарство, - с трудом размыкает губы больной.

- Лилечка, введите ему анальгин внутримышечно. Н-да, похоже на амнезию. Но не классическую. Хотя какая может быть классика при черепно-мозговых травмах!.. Он что-то сказал, Лиля, что он сказал?

- Что-то опять о тоннеле...

2

Утро было не по-летнему холодное. Вторые сутки шел дождь, то разражаясь шумными ливнями, то надоедливо морося. Низкое темно-серое небо опустилось на город, поглотив телевизионную вышку на Высоком Холме, тяжело легло на купол университетской обсерватории, шпили кафедрального костела, крыши высотных домов Новозаводского района.

"Волга" с трудом преодолела скользкий мокрый асфальт Червоноказачьей улицы. Миновав общежитие коммунального техникума, Валентин повернул на Замковую и, не доезжая недавно отреставрированной Сторожевой башни, где собирались открыть то ли архитектурный музей, то ли молодежное кафе, съехал на мощеную булыжником дорогу, круто взбегавшую по лесистому склону Холма. Справа мелькнуло и скрылось за деревьями здание телецентра. За обзорной площадкой, откуда в ясные дни видна была панорама центральной части города с неповторимым нагромождением средневековых церквей, соборов, причудливых острокрыших домов, дорога сузилась, пошла над обрывом, огороженным шеренгой молодых тополей.

Валентин повернул вправо. Машину занесло на мокром булыжнике. Он не растерялся: сбросил газ, переложил руль и только затем выжал сцепление, переключил скорость. К паркингу у ресторана подкатил как ни в чем ни бывало. Однако его пируэт на повороте не остался без внимания. Коренастый степенный автоинспектор, чья машина стояла несколько поодаль, у летнего кафе, подошел к "Волге", укоризненно покачал головой.

- По такой дороге в дождь даже на оперативной машине гонять не рекомендуется.

- Виноват, исправлюсь, - выходя из "Волги" и поднимая воротник модного плаща, извинился Валентин, а затем представился.

Инспектор почтительно дернул руку к фуражке:

- Госавтоинспектор, старший лейтенант Кузишин. Прибыл по вашему вызову.

Валентин протянул ему руку, спросил, приехал ли старшина Швачко.

- Никак нет. Отпросился на выходной в село, сестру замуж выдает. Еще до того как вы позвонили, отпросился. Но вы не сомневайтесь, товарищ майор, я в курсе, потому как можно сказать, первым обнаружил того мужчину. Если желаете, покажу то место.

Валентин не торопился. Отступив под навес густого каштана, достал сигареты, протянул Кузишину, закурил сам.

- Иван Семенович, в рапорте вы указали, что обнаружили потерпевшего в 23:10, но время своего прибытия к ресторану не уточнили. В журнале дежурного имеется запись, что приказ следовать сюда вам был дан в 22:35, когда вы находились на улице Богдана Хмельницкого около полиграфического института. Сейчас я проделал тот же путь и затратил на него десять минут.

- У нас со Швачко около пятнадцати вышло: мы потише ехали, - скупо улыбнулся Кузишин, но тут же погасил улыбку. - Тем вечером дождь посильнее этого был. А потом "Москвич" - не "Волга".

- Расскажите подробнее.

Вечером четвертого июня Кузишин со своим напарником - старшиной Швачко патрулировали в районе улиц Богдана Хмельницкого - Валовой. Тогда, как и сейчас, шел дождь. Несмотря на это, движение автотранспорта в районе названных улиц было интенсивным, что создавало напряженную дорожную обстановку. Однако к началу одиннадцатого колонны идущих в опасной близости "Волг", "Жигулей", "Запорожцев", интуристских "татр", "мерседесов", "фольксвагенов" значительно поредели. Инспекторы уже подумывали о возвращении в гараж ГАИ, - время их дежурства подходило к концу. Но в половине одиннадцатого Кузишина вызвал по радио оперативный дежурный и велел ехать к ресторану "Высокий Холм", где скопилось много легковых автомобилей и куда было вызвано еще с десяток такси. К чему это скопление могло привести на узкой, во многих местах идущей вдоль обрывов дороге, Кузишину и Швачко не надо было объяснять. Тем не менее скорость они не форсировали, ехали, как обычно - оснований для тревоги пока не было.

К ресторану подъехали в 22:50. В паркинге, на площадке перед рестораном и летним кафе, стояло до тридцати машин. Удивляться нечему: тем вечером справляли две свадьбы и банкет по случаю полувекового юбилея главного бухгалтера горжилстройтреста. Кроме этих машин, к закрытию ресторана прибыли служебный ЛАЗ стройтреста и семь такси. Обстановка сложилась головоломная: разъехаться такому количеству машин на неширокой, к тому же мокрой площадке непросто: малейшая оплошность водителя грозила аварией, а то и катастрофой - с площадки до обрыва рукой подать. Хлопот у Кузишина и старшины Швачко хватало. Видимо поэтому Кузишин не отреагировал на фразу, брошенную из салона проезжающей мимо "Волги" одним из пассажиров - подвыпившим круглолицым бородачом:

- Лейтенант, на петле голый мужик лежит! Вроде бы загорает. Штрафани его за халатность - солнце-то вторую неделю не показывается!

Кузишин не придал значения этим словам - мало ли что болтают люди после веселого застолья. Но спустя минуту или две около него притормозил "Москвич-412". Его водитель - пожилая женщина в толстой вязаной кофте, натянутой поверх вечернего платья, заметно волнуясь, и то и дело оглядываясь назад, сказала Кузишину, что в том месте, где разворачиваются машины (это место водители прозвали "петлей") на обочине лежит раздетый человек. На этот раз Кузишин не стал мешкать: велев напарнику регулировать разъезд машин, он направился на "петлю", прихватив с собой фонарь. Раздетого мужчину Кузишин обнаружил в пятидесяти метрах от летнего кафе, чуть ниже того места, где дорога, углубляясь в лесопарк, делает кольцевой поворот. Ночью это место не освещается, и лежащего на обочине человека можно было заметить только при свете фар проезжающих мимо автомобилей. Мужчина лежал головой к дороге, уткнувшись лицом в землю и привалясь боком к дереву. Его тело было испачкано землей. Создавалось впечатление, что он полз от обрыва, пытаясь достичь дороги, но силы оставили его.

Сперва Кузишину показалось, что человек пьян (близость ресторана и кафе наталкивала на такую мысль), и то ли сам разделся в состоянии алкогольного умопомрачения, то ли над ним, пьяным, кто-то зло подшутил. Однако, всмотревшись пристальнее, он заметил кровь на щеке лежащего, а затем обнаружил рану у него на виске. Кузишин наклонился над раненым, взял за плечо и едва не одернул руку - тело было холодным. Инспектор решил, что мужчина мертв. Тем не менее, опустился на колени, припал ухом к мокрой спине, чуть ниже левой лопатки и вскоре уловил слабые удары сердца.

Остановив разворачивающееся на "петле" такси и высадив из него пассажира, Кузишин с помощью водителя втащил раненого в салон, уложил на заднем сиденье, примостился рядом, коротко бросил водителю:

- В первую городскую больницу! Жми в темпе под любой знак, я отвечаю.

Однако на площади перед рестораном изменил первоначальное решение: велел водителю затормозить, окликнул старшину Швачко, в двух словах объяснил ситуацию, посадил на свое место, и еще раз наказав водителю ехать как можно быстрее в больницу, направился к служебному "Москвичу". Связавшись по радио с дежурным по городу, Кузишин доложил о происшедшем, после чего поставил свою машину поперек дороги при выезде с площадки и объявил по громкоговорящей связи о временном запрещении движения. Вскоре к ресторану прибыла оперативно-розыскная группа во главе с начальником Шевченковского уголовного розыска капитаном Мандзюком.

Вот, собственно, все, что он может доложить...

Порыв ветра встряхнул крону каштана: задержавшаяся на листьях и собравшаяся там в крупные капли дождевая морось ринулась вниз, окатив Ляшенко и Кузишина холодным душем. Оба разом отпрянули от дерева, стали отряхивать не успевшую впитаться в одежду воду.

- Укрылись, называется, - недовольно пробурчал Кузишин.

- Наказание сверху, - коротко рассмеялся Валентин. - За то, что в воскресенье работаем. Очевидно, Всевышний не хочет, чтобы мы раскрыли это дело.

- Бог за порядок, он против милиции не пойдет, - улыбнулся автоинспектор, но тут же добавил серьезно, - только скажу откровенно, товарищ майор, непростое это дело. Очень даже непростое. Я сам когда-то в розыске работал и понимаю, что почем.

Он замолчал, явно ожидая, что майор из областного управления пожелает узнать, как и почему он пришел к такому выводу. Валентин не стал испытывать его терпение - задал вопрос, которого Кузишин ждал. Тот удовлетворенно кивнул и для начала откашлялся:

- Капитан Мандзюк и следователь связывают это дело с ограблением. А я так рассуждаю: что грабителя интересует? Деньги, ценности, какая-нибудь дорогая вещь из одежды. Но станет ли он снимать с человека летнюю безрукавку, майку, и, извиняюсь, носки? На мой взгляд, не станет.

- Но преступник это сделал.

- Сделал, чтобы личность потерпевшего скрыть. По одежде нетрудно определить положение человека в материальном плане, а иногда даже место, где одежда куплена. Какой-то документ: билет, квитанция могут за подкладку завалиться. И преступники учитывали это. А раз так, значит не в ограблении был смысл.

Валентин окутался дымом, чтобы скрыть усмешку. Ценные мысли, как правило, приходят задним числом. Это не в укор Кузишину. Но, спустя полтора месяца после происшедшего, к таким мыслям можно прийти без особого напряжения мозговых извилин. Тем более, что тот же "недогадливый" Мандзюк и следователь Кандыба успели добросовестно отработать с полдюжины версий, поначалу суливших многое, но в итоге не давших ничего, кроме недоумения: ни устроители двух свадеб и банкета, ни их многочисленные гости, ни обслуживающий персонал ресторана и кафе не могли утверждать, что знают потерпевшего или хотя бы видели его тем злополучным вечером. Было чему удивляться!

- Какую же цель, по-вашему, преследовал преступник?

- Убийство, - несколько помедлив, сказал Кузишин. - Этого человека хотели убить. За что и почему, не знаю. Но такое намерение у преступников, на мой взгляд, было.

Он говорил так уверенно, что Валентин невольно поежился - как-то не по себе стало. Это при том, что за последнее время такая мысль приходила в голову и ему, но он всякий раз старался найти убедительные возражения.

- Считаете, что преступник был не один?

Спросил первое, что пришло в голову, не торопясь оспаривать основной тезис - об убийстве, но уже заинтересовавшись ходом мыслей автоинспектора.

- Такое дело в одиночку совершать рискованно, - неторопливо и рассудительно начал Кузишин. - Почти рядом сотни людей находились. Теперь другое: потерпевший - мужчина крепкого телосложения и, случись у преступника промашка, он бы непременно оказал сопротивление. Значит, требовалась страховка. И, как я понимаю, такая страховка у преступника была. Удар потерпевшему куда нанесли?

- В висок.

- Значит, сбоку. Вот вы сейчас со мной разговариваете и стоите ко мне лицом. И это правильно, потому что как иначе к собеседнику станешь. Но если вас кто-нибудь окликнет, допустим, справа, вы повернетесь лицом уже к этому человеку, а ко мне станете левым боком. В этот момент я могу ударить вас предметом, который до того в кармане держал. Тяжелым портсигаром или кастетом.

- Понятно, Иван Семенович, - удовлетворенно кивнул Валентин. И тут же спросил, не скрывая интереса, словно Кузишин знал то, о чем ему, Валентину, еще не было известно: - Но если целью преступления, как вы сказали, было убийство, почему в таком случае злоумышленники ограничились одним ударом?

- Удар был такой, что потерпевший сразу сознание потерял, - так говорят врачи. Значит, преступники могли считать его мертвым.

- Могли. Но тем не менее не оставили его: раздели, поволокли к обрыву. Зачем?

- Видимо, вниз хотели сбросить.

- В таком случае должны были оставить следы. А таковых при осмотре места происшествия не обнаружили. Так может Мандзюк и следователь плохо искали?

- Никак нет! Я присутствовал при этом. Очень тщательно все осмотрели.

- За исключением самого потерпевшего, - невесело усмехнулся Валентин.

- Не понял, товарищ майор?

- Вы сказали, что тело потерпевшего было выпачкано землей. Но в материалах следственного дела этот факт не отражен. Больше того, в протоколе осмотра места происшествия указано, что обочина сплошь покрыта травой. Кстати, густая была трава?

- Густая и мокрая, поскольку дождь шел.

- Где же, в таком случае, измазался потерпевший?

- У самого обрыва, должно быть, там оголенные участки земли имелись.

- Допустим. Допустим, что у обрыва он был ранен и раздет. Допустим также, что потерпевший, повинуясь инстинкту самосохранения, в бессознательном состоянии прополз затем несколько метров по направлению к дороге, - практика знает такие случаи. Но опять-таки возникает вопрос о следах потерпевшего и преступников.

- На траве, да к тому же в дождь, трудно обнаружить следы, - начал было Кузишин, но затем согласился с Валентином. - Какие-то следы, конечно, должны были остаться.

- Стало быть, их не нашли?

- Их не было... Понимаю, не вяжется. Мы с Швачко уже думали над этим, но ни к чему серьезному не пришли.

- А к несерьезному? - быстро подхватил Валентин.

- Швачко пошутил в том смысле, что этот человек вроде бы как с другой планеты прибыл, но неудачно приземлился.

- А что, версия не хуже любой другой, - без тени улыбки заметил Валентин. - Но, к сожалению, и она не выдерживает критики. Пришелец не явился бы из глубин Вселенной нагишом - там, говорят, достаточно холодно. К тому же парикмахеры внеземных цивилизаций, по имеющимся у меня сведениям, не стригут клиентов под канадку и не освежают одеколоном "Красная Москва".

- Это точно? - усомнился Кузишин.

- Так утверждает санитарка, которая брила голову нашему подопечному перед операцией. А потому давайте все-таки исходить из его земного происхождения... Покажите, где обнаружили его!

Верхняя площадка Высокого Холма округлым мысом нависает над крутосклонами, чьи карнизы цепко держат, не давая им сползать вниз, корневища густо посаженных деревьев и кустов. Разлившийся перед рестораном и летним кафе асфальт, углубляясь на северо-западе в лесопарк, сужается до размеров дороги-тротуара, по которой даже на "Москвиче" не проедешь без того, чтобы не съехать влево или вправо на обочину, не задеть бортами о ветки кустов, деревьев. Уже через тридцать метров дорога скрывается из виду, если смотреть от летнего кафе, за плотной стеной разросшихся каштанов, а еще через полтора десятков метров, у старого дуба, делает полупетлю, разворачивая машины в обратном направлении. Сразу от дуба начинается уклон...

Кузишин проехал еще метров двадцать в обратном направлении и остановил "Москвич".

- Здесь, - сказал он, выходя из машины и показывая на кособокую сосенку, что росла на обочине. - Как раз у этой сосны я обнаружил его. А за теми кустами сразу обрыв. Потерпевший лежал ногами к кустам. Поэтому создалось впечатление, что он полз к дороге. А раз так, то решили, что у обрыва он не сам оказался - преступники затащили.

- С какой целью?

- Чтобы сбросить вниз. Этой стороной Холм к городской товарной станции обращен, прямого сообщения оттуда с верхней площадки нет, почти вкруговую через центр города надо добираться. Так что когда бы мертвое тело обнаружили там внизу, могли б и не догадаться, что оно сброшено отсюда.

- Почему же, в таком случае, преступники не сбросили его?

- Видно, кто-то помешал им.

Валентин задумался. То, о чем поведал сейчас Кузишин, было известно ему. Тем не менее беседа с автоинспектором дала пищу для новых размышлений, которые нахлынули как-то разом, еще не выстраиваясь в строгий ряд, но уже беспокоя какой-то неясной догадкой.

- Иван Семенович, какие части тела потерпевшего были испачканы землей?

- Весь он был испачкан. Не так чтобы очень, но весь.

- У вас не создалось впечатление, что он скатился по уклону?

- Была такая мысль, и я высказал ее капитану Мандзюку. Но потерпевший мог скатиться только по обочине, а она - смотрите - сплошь травой покрыта.

Валентин бросил взгляд вверх по уклону. Действительно, вся обочина покрыта высокой густой травой. Уклон начинался от старого дуба, чьи выступающие из земли узловатые корни напоминали щупальцы гигантского спрута. Дуб стоял в нескольких метрах от дороги, но его корни-щупальцы упирались в асфальт.

И вдруг словно что-то толкнуло Валентина. Не говоря ни слова, он направился к дубу, шагнул с асфальта на узловатые корни, сделал несколько шагов по направлению к обрыву и... замер. От его ног вниз по уклону, параллельно обрыву, шла неширокая глинистая прогалина, обрывающаяся на полпути к кособокой сосне. Валентин наклонился, коснулся рукой мокрой глины и едва не упал - подошвы туфель заскользили по корням.

- Осторожней, товарищ майор! - крикнул подоспевший Кузишин. - Там сразу обрыв.

- Прогалина, - словно оправдываясь, сказал Валентин и, как бы в доказательство своих слов, показал испачканную глиной ладонь.

- Да-а! - удивленно протянул Кузишин, разглядывая глину на руке майора. - Похожа на ту, которой потерпевший испачкался. Не заметили при осмотре эту прогалину - ни от сосны, ни с асфальта ее не видно. А оно, значит, вон как было. Одно только не пойму: почему они его по обочине скатили? Возможно, не разобрались в темноте и посчитали, что в овраг бросают?

- Или уронили впопыхах, - подхватил Валентин. - Ноша была не легкой, а корни скользили под ногами.

- И все-таки действовали продуманно, - несколько помедлив, сказал Кузишин.

- Продуманно, - согласился Валентин. - А чтобы обдумать все, надо определенное время. Таким временем здесь - на месте, преступники не располагали.

- Это вы верно заметили, - уважительно посмотрел на него Кузишин. Что же теперь получается?

Вопрос был риторическим, на него можно было либо не отвечать, либо отделаться неопределенным ответом - новый факт требовал осмысливания. Тем не менее Валентин решил ответить незамедлительно и не столько Кузишину, сколько самому себе.

- Надо думать, что потерпевший был ранен и раздет не здесь, а в другом месте. Сюда его привезли уже в бессознательном состоянии, считая мертвым, с целью избавиться от трупа и заодно замести следы.

- Считаете?

- Предполагаю, - осторожно начал Валентин, но тут же добавил решительнее, - а если вы со Швачко припомните все автомобили, которые тем вечером встречались вам по пути от улицы Богдана Хмельницкого до ресторана, то не исключено, что это предположение перерастет в уверенность.

- Сложно будет, больше месяца прошло, - озабоченно покачал головой Кузишин.

- И все-таки постарайтесь вспомнить. Заодно расспросите водителей, которые были тогда у ресторана, возможно, кто-то из них обратил внимание на машину, что ездила здесь без видимой надобности. При этом исходите из того, что преступник или его сообщник, находясь за рулем, нервничал, или, по меньшей мере, торопился - в машине была опасная поклажа, от которой следовало поскорее избавиться...

Давать советы легче всего. Месяц назад, перед уходом в отпуск, Валентин познакомился с этим делом. К тому времени оно уже успело вырасти до внушительного тома. Алексей Мандзюк и следователь Кандыба признались ему, что зашли в тупик. Отметив ряд упущений следственно-оперативной группы Шевченковского райотдела, Валентин дал несколько, как ему казалось тогда, дельных советов, на том успокоился.

По возвращении из отпуска, он убедился, что Мандзюк и Кандыба сделали все, что он посоветовал, но дело не сдвинулось с мертвой точки. И вот теперь начальник областного уголовного розыска полковник Билякевич передал это дело ему, Валентину Ляшенко. Все правильно: если ты такой умный, то бери и делай, как знаешь. Но за результат спрос будет уже с тебя. А дело такое, что хуже не придумаешь. Не беда, что до сих пор не установлен субъект преступления, сиречь преступник. Если бы таковых находили тотчас же, да еще с уликами под мышкой, сотрудникам уголовного розыска можно было бы переходить на сокращенный рабочий день. Не страшно и то, что неясны цели и мотивы преступления - со временем прояснятся. Несколько хуже, что пострадавший ничем не может помочь следствию. Но и это не трагедия - лишь бы не мешал. А он мешает! Самим фактом своего необычного существования мешает: человек не знает, кто он и откуда, что с ним произошло и почему. Врачи объясняют это амнезией - потерей памяти. Но как объяснить тот неординарный факт, что этот человек появился в их городе словно из небытия?

Ясности не внесли ни показ возможным свидетелям рисованного портрета неизвестного (до операции его не успели сфотографировать, а послеоперационные снимки могли сбить с толку свидетелей), ни ответом центра информации Министерства внутренних дел - ранее этот человек не вступал в конфликт с уголовным законом; ни - что самое удивительное! переписка с отделом розыска лиц, пропавших без вести.

Вот и думай, как быть и что делать оперативно-розыскной группе, которую ты отныне возглавляешь...

3

"...Я чувствую себя неплохо. Боли в виске, головокружения и слабость прошли, рана затянулась, теперь ее закрывает лишь небольшой кусочек пластыря. Сплю нормально, на аппетит не жалуюсь, настроение хорошее, я всем доволен. Меня перевели в двухместную палату, разрешили выходить в холл, смотреть телевизор. На процедуры, в столовую тоже хожу самостоятельно и не путаю, как это было вначале, этажи, палаты, имена санитарок, медсестер. Поэтому не понимаю, чем вызван повышенный интерес медиков к моему заболеванию: меня чуть ли не ежедневно показывают разным консультантам, врачам из других отделений, студентам. Мой лечащий врач Василий Романович говорит, что у меня редко встречающееся заболевание потеря памяти о прошлом. Он опытный врач, кандидат наук и ему, конечно, видней. Я действительно мало что помню из своего прошлого. Но это не значит, что я начисто все позабыл и смотрю на белый свет глазами новорожденного. То, что произошло со мной с того момента, когда я пришел в сознание, помню отлично. Да и не все, что было раньше, выветрилось с головы: я не поразился рентгеновскому аппарату, телевизору в холле, а увидев по первой программе встречу футбольных команд высшей лиги, сразу поинтересовался счетом. Не удивили меня ни электробритва сопалатника, ни выщипанные брови санитарки Зои, ни золотые зубы Василия Романовича, ни аквариум с меченосцами в кабинете заведующего отделением - все это я нашел в порядке вещей. И руками, между прочим, не ем - довольно ловко орудую ложкой, вилкой. Читать тоже не разучился. Тем не менее и консультанты, и врачи из других отделений, не говоря уже о студентах, каждый раз засыпают меня поистине идиотскими вопросами и удивляются, получив исчерпывающие ответы на них. У меня такое впечатление, что все они, за редким исключением, не верят в мое здравомыслие, видимо, это противоречит их науке. Но я здоров. Уже здоров! Если, конечно, не считать утраты той части памяти, которая относится к прошлому. Однако я не испытываю больших неудобств от этой потери, а те пробелы в памяти, что еще ставят меня в неравное положение с окружающими (первое время я плохо запоминал цифры, имена собственные), постепенно восстанавливаю с помощью тех же медиков. Особенно усердствует в этом палатная медсестра Лилия Евгеньевна, которую я уже осмеливаюсь называть Лилечкой. Лилечка не просто добрая, милая девушка, она - само чудо! Становится светлей, когда она заходит в палату, в чем нет никакого преувеличения: ее белоснежный халат, такая же шапочка, золотистая кожа лица, светло-серые глаза сами по себе излучают свет.

Если бы не Лилечка, я не поправился бы столь быстро, не пристрастился к книгам, к которым первое время в больнице был равнодушен. Едва я начал поправляться, она заставила меня читать. Впрочем, я употребил не то слово - Лилечка пожелала, чтобы я читал, а затем рассказывал ей о прочитанном. Этого было достаточно. Также получилось с физзарядкой, водными процедурами, которых я поначалу избегал (теперь сам не могу понять почему).

Мой сопалатник - Кирилл Самсонович - рослый крупный мужчина лет сорока, посмеивается над нами, называя Лилечку Пигмалионом, а меня Галатеей. Признаться, и я не сразу врубился в эту метафору, пришлось проконсультироваться с библиотекаршей и кое-что почитать. А вот Лилечка сразу все поняла, но не обиделась. Мне кажется ей даже приятно, когда ее сравнивают с мифическим скульптором. Но однажды Кирилл Самсонович, чьи шутки не всегда отличаются добротой, сказал:

- Не переусердствуйте, Лилия Евгеньевна. Пигмалион изваял свою Галатею из послушного камня, а вы имеете дело с довольно своеобразным материалом, над которым, надо думать, успели потрудиться другие ваятели и уж, конечно, ваятельницы.

Лилечка нахмурилась, потемнела лицом, и я готов был убить Кирилла Самсоновича, хотя, признаться, не понял, почему она обиделась.

Сегодня перед обедом мне разрешили выйти в больничный парк. Я нашел его великолепным: тенистые аллеи, ухоженные газоны, красочные клумбы, беседки, фонтан. Мне показалось, что когда-то я уже здесь был. Доверясь этому чувству, свернул в боковую аллею, уверенный в том, что через полсотни шагов увижу лестницу, спускающуюся к морю и... уперся в глухой забор. Кирилл Самсонович, который шел следом, утверждает, что я пытался перелезть через забор. Но это было не так: просто я растерялся, увидев перед собой забор, возможно даже подпрыгнул, чтобы разглядеть, что за ним, не больше. Но вот что странно: всю вторую половину дня мне было как-то не по себе...

Кирилл Самсонович - неплохой человек: добрый, отзывчивый. Правда, очень нервный и заводной, конфликтует по пустякам с врачами, медсестрами, санитарками. Только я его не раздражаю, хотя и со мной он бывает резок, даже груб. Но я не обижаюсь: человек занимал большое положение - был начальником строительного управления, считался передовиком, новатором, его прочили в управляющие трестом, но потом контрольные органы обнаружили факты приписок, разбазаривания материалов, и его освободили от должности. В результате - реактивный невроз. Врачи считают причиной невроза потерю должности. А я не понимаю, как можно столь остро реагировать, губить здоровье из-за такого. Ну, подумаешь - отстранили от руководства! Невелика беда: будет трудиться на работе попроще и к тому же нервы сбережет. Но если говорить строго, то его еще мало наказали. Ведь это черт знает что, расходовать строго фондируемые материалы на неплановые объекты! Я не знаю, как он выкручивался с цементом, стройматериалами, но уложить в сооружаемый хозспособом бассейн пять тонн арматурного железа - преступление. Ему на плановые объекты это железо занарядили, да и то, видимо, по сильно урезанным нормативам, а он его в плавательный бассейн швырнул. Мои рассуждения выводят Кирилла Самсоновича из себя - он начинает волноваться, кричать, дескать, я ничего не понимаю из-за своей некомпетентности и ограниченности кругозора. Потом остывает, извиняется. Я охотно прощаю его и даже ругаю себя за то, что веду неприятные для него разговоры, на которые он, надо сказать, сам порой напрашивается. Вне этих разговоров Кирилл Самсонович относится ко мне по-товарищески.

Вначале называл меня Михаилом Михайловичем (отчество, как и фамилию, мне дали по схожести с именем - Михаил Михайлович Михайлов), но сейчас уже зовет Мишей и говорит "ты". Особо разговорчивым его не назовешь: бывает, целыми днями лежит на кровати, глядит в потолок или делает вид, что читает книгу, забывая при этом переворачивать страницы. Я догадываюсь, что он думает о чем-то важном для него, хотя не представляю, как можно молчать целыми днями.

Сам я не могу долго думать: начинает гудеть, кружиться голова. Лучше всего чувствую себя, когда вообще ни о чем не думаю. Не думать ни о чем не так-то просто: когда общаешься с людьми или чем-то занят, мозг начинает работать сам собой. Но я уже приноровился думать недолго. Секрет прост: не следует все усложнять, делать проблему из того, что тебе не по силам решить. Я заметил, что люди портят себе нервы не столько из-за споров, неурядиц, сколько из-за того, что придают этим спорам, неурядицам чрезмерное значение, питая их горючим растревоженного воображения. Недаром, желая успокоить человека, говорят: "Не думай об этом". Так вот, я знаю место, где можно отключиться от всего и ни о чем, абсолютно ни о чем не думать.

После того, как мне разрешили прогулки в больничном парке, я отыскал уединенную скамейку в боковой аллее. Эта скамья с высокой, причудливо изогнутой спинкой, на которую можно откинуться, как в шезлонге, прячется за большим дубом в самом конце аллеи. В одну из моих первых прогулок на нее указала Лилечка, которая дежурила в тот вечер и вышла со мной в парк. Мы сели на эту скамейку и, откинувшись, стали смотреть на звезды. Лилечка предложила находить знакомые звезды и радовалась, когда я узнал Большую Медведицу, Полярную звезду, отыскал Марс, а затем Венеру. Это походило на игру, хотя названия звезд я вспоминал с трудом. Но мне было приятно участвовать в игре уже потому, что она доставляла удовольствие Лилечке. Так вот, на этой скамейке я мог отключаться.

Кирилл Самсонович тоже старается помочь: занимается со мной математикой, физикой, то покрикивая на меня, то расхваливая на все лады. У него есть на то основания: если алгебру в объеме восьмилетки я одолел за неделю, то с геометрией у меня не все ладится, а когда мы дошли до тригонометрии, я вынужден был признать, что эта наука мне не по силам...

Лилечка ушла в отпуск. У меня появилось такое ощущение, словно я лишился чего-то крайне необходимого мне ежедневно, ежечасно. Это чувство угнетает меня: ничего не хочется, ни к чему не тянет, даже телевизор перестал смотреть. Если бы Лилечка не взяла с меня слово прочитать за время ее отпуска "Войну и мир" Толстого и учебник географии, я бы целыми днями валялся на койке. Но я дал слово и держу его - ежедневно одолеваю до сотни страниц. А когда темнеет, выхожу в парк, стараюсь незаметно пробраться к скамейке за большим дубом, чтобы за мной не увязались любители пустых разговоров - таких немало среди больных - откидываюсь на изогнутую спинку и смотрю на звезды - благо ясная сентябрьская погода благоприятствует этому. Но я уже не пытаюсь узнавать звезды - просто смотрю на них. Впрочем, вру - не совсем просто: каждый раз внушаю себе, что рядом сидит Лилечка, и наши устремленные вверх взгляды сходятся где-то на тускло мерцающей россыпи Млечного пути..."

4

Старший ординатор неврологического отделения Василий Романович Крыжанский был словоохотлив, но осторожен в выводах.

- Процесс стабилизации психики у больного Михайлова не окончен. Физически он здоров. Да и мыслит в общем-то логично. Но это относится к конкретному мышлению - непосредственной реакции мозга на окружающую обстановку, события, контакты. А вот с абстракциями у него плохо. Беда не в том, что ему уже не быть физиком-теоретиком или, скажем, вашим коллегой, - есть немало других, не менее достойных профессий. Но взрослый человек, независимо от профессии, должен уметь анализировать, обобщать, видеть в частном общее и наоборот. Иначе он не сможет претендовать на взрослость.

- Значит, дело не только в памяти? - спросил Валентин.

- Память и мышление взаимосвязаны. А у Михайлова поражен участок мозга, ведающий так называемой долговременной памятью, которая лежит в основе нашего интеллекта. Образно говоря, его мышление напоминает сейчас ладью без руля и ветрил. Вроде бы ладья как ладья, держится на воде, но куда она приплывет, не угадаешь.

- Вы сказали, что процесс стабилизации не окончен. Стало быть, возможно улучшение?

- Суть не в том, сумеет или не сумеет Михайлов вспомнить то или иное событие. Хотя вас, как я понимаю, интересует именно это.

- Не только, - живо возразил Валентин. - Нам не безразлична и перспектива его полного выздоровления.

- Ну, в этой части не буду обнадеживать, - развел руками Крыжанский. - Мы делаем все возможное, но травмированный мозг - это травмированный мозг.

- Михайлов отдает себе отчет в своих поступках?

- В настоящее время - да. А как будет завтра, не знаю. При амнезии осложнения - не редкость.

- Но сейчас он контролирует свое поведение?

- Скажу больше: при контактах с врачами, незнакомыми людьми он обдумывает каждое слово.

- Свое?

- И свое, и обращенное к нему. Я отношу это за счет осознанности своего заболевания, боязни показаться неполноценным.

- А может, он боится сказать лишнее, проговориться?

- Не думаю. По своему нынешнему характеру Михайлов нескрытен, прямодушен, в чем-то даже наивен.

- Вы сказали - нынешнему характеру?

- Такие заболевания подчас резко меняют характер.

- В какую сторону?

- В любую.

Валентин машинально достал сигареты, но тут же спрятал - они сидели в кабинете завотделением, где, судя по стерильной белизне занавесок и отсутствию пепельниц, не было принято курить.

- Василий Романович, повышенное критическое отношение к себе не сказывается ли на общем состоянии Михайлова? Ведь это ведет к постоянному напряжению нервной системы.

- Самоконтроль не подорвал еще ничье здоровье. К тому же Михайлов не всегда напряжен: в общении со своим однопалатником, другими больными, медсестрой Прокопенко, которой он явно симпатизирует, Михайлов держится раскованней.

- И откровенней?

- Я уже сказал: он не пытается ничего скрывать. За исключением навязчивой идеи, что довлеет над ним.

- Тоннель?

- И темнота. Он боится темноты, хотя и не говорит об этом.

- Это связано с травмой?

- Трудный вопрос! Безусловно, травма так или иначе повлияла на эти отклонения. Но думаю, что первооснова была заложена раньше. Человеческая психика обладает специфическим свойством накапливать негативное из пережитого. Если положение нормализуется, негативное теряет остроту, уходит из сознания, изживает себя. Другое дело, когда нервные перегрузки входят в систему - тут и без травмы психика может дать отклонения.

- Полагаете, Михайлов испытал такие перегрузки?

- Похоже на то.

- Василий Романович, каковы особенности поведения, привычек Михайлова? Можно ли по ним судить о его профессии, прошлом образе жизни?

- Это уже милицейский вопрос? - улыбнулся Крыжанский.

- Других я не задавал.

- Видите ли, долговременная память как раз и хранит определенный объем профессиональных знаний, а также связанные с ним навыки, словарный запас.

- Все это Михайлов утратил?

- Всего он утратить не мог. Помимо основной словесно-логической памяти, человек наделен и другими ее видами. Это память двигательная, зрительная, слуховая, эмоциональная. Но заставить эти памяти говорить вместо основной чрезвычайно трудно.

- Но в принципе возможно?

- Многое зависит от самого больного, от его желания, воли.

- У Михайлова слабая воля?

- Я бы этого не сказал. Однако нахлестывать свой мозг не каждый сумеет. Легче уж примириться с неполноценностью, подобрав ей иное приемлемое для самолюбия название, чем изо дня в день заниматься изнуряющими упражнениями.

- Такие упражнения болезненны?

- Безусловно. Однако дело не только в этом. Возможно я ошибаюсь, но мне кажется, что Михайлов подсознательно противится какому-то воспоминанию.

- Вот как! - насторожился Валентин. - Не связано ли это с событиями, приведшими его в больницу?

- То, чему подсознательно противится больной, не мимолетное - нечто такое, что запало в душу давно и накрепко.

- Н-да, - озадаченно протянул Валентин. То, что сказал доктор Крыжанский, было весьма любопытно и могло пригодиться впоследствии. Однако сейчас эта информация ничего не давала, и Валентин спросил о другом:

- Какое мнение о его прошлом вы составили?

- Довольно неопределенное, под которым не берусь расписываться.

- И все-таки поделитесь, как говорится, не для протокола.

- Михайлов - человек умственного труда. Это безусловно. Пунктуален, усидчив, умеет сосредоточиться, ухватить суть вопроса, при чтении заинтересовавших его книг делает заметки в тетради, с которой не расстается.

- Кабинетный работник?

- Возможно преподаватель, нормировщик, ревизор - люди этих профессий, обладают названными качествами. По словам его однопалатника - инженера Грищенко, Михайлов разбирается, хотя и неглубоко, в некоторых вопросах строительства, хозяйственного планирования, общей инженерии. Однако делать из этого какой-либо вывод нельзя - у Михайлова туговато с математикой. А что за инженер без математики? Знаком с медицинской терминологией, но опять-таки поверхностно. Так что определить, хотя бы приблизительно, его профессию не берусь.

- Характер, привычки, вкусы?

- Покладист, добродушен, коммуникабелен. Но порой замыкается, уходит в себя. Любит смотреть по телевизору футбольные матчи, "болеет" за киевское "Динамо". Непривередлив: ест, что подадут. Больничной униформой не тяготится, хотя нельзя сказать, что не следит за собой: ежедневно бреется, тщательно застилает постель, наглаживает пижаму, сам стирает носки, платки. Недавно заштопал прохудившуюся на локтях куртку. Причем очень умело.

- Холостяцкие привычки?

- В наш эмансипированный век многим женатым мужчинам приходится этим заниматься. Ваша жена штопает вам носки?

- Это делает моя мама, - рассеянно улыбнулся Валентин.

Он думал над тем, что услышал от Крыжанского, пытаясь извлечь из его наблюдений хоть какую-то пользу для следствия. Но ухватиться было не за что.

- Каковы особенности его речи? - предпринял он последнюю попытку.

- Говорит правильно, грамотно, но словарный запас ограничен. Одинаково хорошо изъясняется на русском и украинском. Профессиональных, жаргонных словечек не употребляет.

- Произношение?

- Южное. Оно не всегда улавливается, но когда говорит быстро или спорит, у него пробивается южный акцент. Очевидно, вырос где-то на юге Украины или на Тамани - усвоенная в детстве фонетика неистребима. Это не только мое мнение, но и мнение филологов, с которыми мы консультировались. А если к тому же учесть, что некоторые отрывочные воспоминания Михайлова так или иначе связаны с морем, то можно смело предположить, что его детство прошло у Черного моря. Впрочем, не исключается и Азовское побережье.

Предположение, действительно, было смелое, но Валентин считал, что и оно пока ничего не дает следствию.

А вот Алексей Мандзюк думал иначе. Зайдя в тупик с версией нападения, он уже второй месяц скрупулезно работал над новой "железной" версией покушение на убийство из ревности.

- Это то, что надо - юг, Черное море! - не дослушав Валентина, довольно потер большие огрубевшие ладони Алексей. - Их-то мне и не хватало. Теперь смотри, как играет тот самый нюансик, от которого ты отмахивался всю дорогу. Невеста из Голубого зала в первой половине мая отдыхала по профсоюзной путевке в Одессе. И при том, зафиксируй, одна. А что порой случается на курортах с молодыми скучающими в одиночестве женщинами, известно из литературных источников: он увидел ее и не смог отвести глаз, она не сочла это за дерзость и поначалу неопределенно улыбнулась. Далее - смотри по тексту источников. Но затем появились накладочки: у него оказалась жена, а у нее - жених в родном городе; ему надо было выехать в командировку, а у нее окончилась путевка. И вот она вернулась домой, и то ли назло искусителю из южного города, то ли из раскаяния перед истомившимся женихом, форсировала события. Искуситель узнал, что она выходит замуж, прилетел объясниться. Но не рассчитал и угодил прямехонько на свадьбу. Жених быстро смекнул, в чем тут дело. Остальное решили эмоции, водка и темная ночка.

Версия была не столь поверхностной, как это могло показаться. Тяжело раненый Михайлов был обнаружен неподалеку от ресторана, где тем вечером справляли свадьбы. Любви же, особенно на первых ее этапах, нередко сопутствует ревность. А к чему может привести это отнюдь не похвальное чувство под влиянием горячительных напитков, за которыми на свадьбах дело не стоит, знает только случай. В тот вечер играли разом две свадьбы. И внушительное количество гостей приводило в отчаяние не только родителей молодоженов, но и обслуживающий персонал ресторана. Мандзюк был уверен, что в сонме гостей оказался тот, кому не следовало являться на такое торжество. Кого, возможно, даже не приглашали, но кто тем не менее пришел, самим этим фактом создав конфликтную ситуацию.

Однако доказать это было нелегко - оперативники прибыли на место происшествия около полуночи, когда часть гостей уже уехала, а с оставшимися можно было вести лишь предварительный разговор. Да и то не со всеми - в финале таких торжеств абсолютно трезвых людей не бывает. Пришлось возвращаться к этим расспросам (и не раз) спустя неделю, месяц, два. А тут еще вдобавок лето - кто в отпуск подался, кто на каникулы.

Но Алексей не терял надежды. И вот, три недели назад, при повторном опросе, подружка той невесты, чья свадьба справлялась в Голубом зале, проговорилась о неком инциденте, который произошел в разгар свадьбы, но в силу определенных причин был замечен лишь немногими гостями. Как выяснил Алексей, к упомянутому инциденту были причастны на первом этапе элегантный молодой мужчина, подъехавший к ресторану на красном "Москвиче" в начале одиннадцатого и выбежавшая ему навстречу невеста из Голубого зала; а на втором - жених, имевший в свое время судимость за хулиганство, и друг жениха, устремившиеся за первой парой в лесопарк. По утверждениям свидетелей, разговорить которых удалось не сразу, невеста вскоре вернулась в ресторан с заплаканными глазами, а жених и его друг отсутствовали примерно с полчаса. Когда же вернулись и они, то свидетели заметили на сорочке жениха пятно крови, а на лице друга багровую припухлость, что наплывала на глаза.

Все было бы объяснимо и не стоило бы внимания оперативников, если бы через некоторое время объявился или хотя бы дал о себе знать элегантный молодой мужчина. Но тот словно в воду канул. Насторожило Алексея и другое: по словам одной из свидетельниц - другие сочли за лучшее умолчать об этом - в тот вечер невеста прослышав о тяжело раненном мужчине, которого нашли на "петле", лишилась чувств. Сама невеста (к моменту беседы с Мандзюком и следователем она была уже молодой женой) ничего толком не объяснила, плакала, ломала руки, просила не позорить ее, клятвенно уверяла, что с элегантным мужчиной у нее ничего не было ни тогда в парке, ни до этого, и что вообще она знает его лишь с виду.

Не лучше повел себя на допросах и бывший жених (ныне - молодой муж). Его показания, мягко говоря, не отличались последовательностью, а его заявление (правда, сделанное в запальчивости и только на первом допросе), что он хотел убить соперника, развеяло, казалось бы, последние сомнения.

Конечно, следовало допросить и друга жениха - военного моряка, приехавшего тогда, в июне, на побывку. Но искать моряка по морям-океанам дело не скорое. Мандзюк и следователь Кандыба не торопились пускаться в поиски еще и потому, что бывший жених взял всю вину на себя: "Витька этого типа не бил, так как сразу получил от него прямо в глаз. А после только за глаз держался". Это обстоятельство косвенно подтвердили свидетели.

Но не все известные факты укладывались в рамки этой версии. Непонятно было, куда девался красный "Москвич", на котором элегантный мужчина подкатил к ресторану, и зачем было жениху раздевать поверженного соперника, тащить к обрыву. Кстати, этот последний факт парень категорически отрицал. Не вязалось с его показаниями и заключение судебных медиков по делу о покушении на Михайлова: они утверждали, что потерпевшему был нанесен только один удар, тогда как бывший жених настаивал на множестве ударов.

И вот, чтобы как-то свести концы с концами, Мандзюк настоял на опознании бывшей невесты Михайловым. Вопрос был не так-то прост и имел как юридический, так и медицинский аспекты. Врачи согласились: конечно, надо попробовать. При этом они преследовали не только свой, но и Михайлова интерес - если он узнает в бывшей невесте свою знакомую, то тем самым всколыхнет память. Но такая постановка вопроса не устраивала следователя, прокурора - это не опознание, если нет гарантий, что опознающий в состоянии вспомнить. Приняли компромиссное решение: опознание провести, но не оформлять протоколом. При положительном результате применить другие разрешенные законом методы, которые позволили бы окончательно изобличить подозреваемого. Валентину не нравилась эта затея, но Алексей и доктор Крыжанский уговорили его - чем черт не шутит! Вот именно: чем только не шутит черт, когда допускаешь недопустимое.

Бывшая невеста была близка к обмороку, когда в комнату, где проводилось опознание, вошел... Валентин. А вот на Михайлова, который вошел следом, даже не взглянула. В свою очередь, Михайлов долго всматривался в трех молодых женщин, две из которых были приглашены в качестве статисток, а затем нерешительно улыбнулся и шагнул к... Симочке Лащук - официантке управленческой столовой.

- Мы кажется, знакомы? Вас зовут Таней, да?

На этом эксперимент с неофициальным опознанием исчерпал себя. Мандзюк хмурился, но упрямо твердил, что, дескать, бывшая невеста не пожелала, а Михайлов, к сожалению, не смог вспомнить их знакомство. Однако, в его словах не было уверенности.

А спустя еще несколько дней в областное управление внутренних дел явился моложавый, приятных манер и внешности мужчина, который отрекомендовался инженером Н. Он сказал Валентину, что пришел по делу взятого под стражу бывшего жениха, и тут же буквально ошарашил присутствующего при этом Алексея:

- Товарищи начальники, за что держите парня в кутузке? Ну, помахали немного кулаками из-за дамы и разбежались. Подумаешь, делов! Правда, мне вышибли зуб, но и я не остался в долгу. Стоит ли из-за этого сажать человека в тюрьму?.. Сразу не пришел потому, что не знал о вашем интересе к этой довольно тривиальной истории. Потом уехал в отпуск. И вот только вчера вернулся. Вчера же ко мне прибежала Люда и слезно просила выручить ее муженька. При этом, как сами понимаете, она хочет остаться в тени.

Валентин не то чтобы не поверил ему, но счел необходимым вызвать бывшую невесту. Едва та переступила порог кабинета, как Н. сказал:

- Людочка, только, пожалуйста, не падай в обморок. Я сказал товарищам, что мы уже виделись после той истории. А о характере наших былых отношений они сами догадались.

На что бывшая невеста ответила гневно:

- Какой же вы непорядочный человек, Константин Андреевич!

Валентин покосился на Алексея и не сдержал улыбки - таким насупленным он давно не видел товарища. Но как ни огорчен был Алексей Мандзюк выявившейся несостоятельностью своей новой версии, именно он задал инженеру Н. тот самый вопрос, который придал этому почти анекдотическому эпизоду иное звучание.

Протоколируя показания Н. - как-никак драка в лесопарке тем вечером имела место - Алексей, как бы между прочим, спросил о красном "Москвиче", на котором инженер подъехал к ресторану.

- Не вспоминайте, товарищ капитан! - сокрушенно вздохнул Н. - Машина не моя - товарища. Правда, у меня есть доверенность на ее вождение. Но лучше бы я туда пешком пришел!

- В аварию угодили?

- Я никогда не допускал аварий! - обиделся Н. - К вашему сведению, еще не так давно я профессионально шоферил, первый класс имел, в ралли участвовал! А тому кретину, из-за которого я тогда чуть было с холма не спикировал, и велосипедом управлять противопоказано.

- Нельзя ли поподробнее?

- Я уже восвояси направлялся. Настроение, естественно, не из лучших было: и даму сердца увели, и зуб вышибли. Но на управление машиной это никоим образом не сказалось: я и в бессознательном состоянии правил движения не нарушу. В общем, развернулся на "петле" и уже в обратном направлении мимо ресторана следую. А тут, откуда ни возьмись, этот болван поперек встречного движения разворачивается - мне наперерез. Хорошо, что я среагировал - выскочил на обочину, чуть было с обрыва не загремел. Скажете - мгновение. Так вот, после этого мгновения у меня виски седеть начали.

- В котором часу это произошло? - поинтересовался Валентин.

- Около одиннадцати.

- Что за машина была?

- "Лада" последней модели.

- Номер?

- Номерные знаки были заляпаны грязью. Цвет машины салатный.

- Сколько человек в ней находилось?

- Кажется, двое. Откровенно говоря, я не стал объясняться с этими кретинами - был уже сыт объяснениями по горло.

- Только поэтому не стали объясняться?

- В основном. Но если совсем начистоту, то признаюсь: выпил перед этим. После перепалки зашел в бар, принял сто граммов для успокоения нервной системы. Ну, а в таком состоянии затевать скандал нельзя.

- Значит, сразу уехали?

- Только вырулил обратно на асфальт, газанул, чтобы поскорее убраться с этого клятого Холма!

- А салатная "Лада"?

- Ее застопорили таксисты, чьи машины тоже едва не пострадали...

Это была та самая ниточка, в реальность которой Валентин тотчас же поверил. Но куда и к кому она приведет, он еще не мог знать...

5

"Санитарка Зоя - полная крашеная блондинка лет тридцати пяти с нарисованными карандашом бровями, считает меня подозрительной личностью. Дважды я заставал ее копающейся в моей тумбочке, в которой, кроме дорожного несессера, подаренного мне Василием Романовичем, да нескольких квадратиков оставшегося после ужинов печенья, ничего нет. По словам Кирилла Самсоновича, с которым Зоя как-то поделилась своими мыслями, она подозревает, что я - либо скрывающийся от уплаты алиментов многоженец, либо бежавший из-под следствия мошенник. Но в любом случае убеждена, что я - симулянт. В какой-то мере ее можно понять: рассуждаю я здраво, моя нынешняя память не страдает изъянами, веду себя спокойно, без особой нужды не беспокою медперсонал. А вот тем не менее... Ко всему, ее, видимо, настораживают частые визиты опекающего меня со стороны официальных властей майора милиции Валентина Георгиевича Ляшенко, с которым у меня установились хорошие отношения. Валентин Георгиевич - умница, наблюдательный человек. Он обратил внимание на подозрительность Зои и, как я догадываюсь, объяснился с ней по этому поводу. Но это ничего не изменило, за исключением того, что теперь Зоя считает меня еще и ябедой. Не возьму в толк, почему она невзлюбила меня - ничего плохого я ей не сделал...

Вчера я забрел в больничный гараж и все свое прогулочное время проторчал в боксах, помогая водителям в ремонте автомобилей - оказывается, я неплохо разбираюсь в этом. Познакомился с милейшим человеком заведующим гаражом Николаем Федосеевичем. Понаблюдав за моими усилиями по подгонке клапанов старого уазовского двигателя, Николай Федосеевич сказал, что у меня, как минимум, третий слесарный разряд, и тут же предложил, коли у меня нет других планов, после выписки из больницы поработать в гараже. Я согласился - сколько себя помню, меня всегда тянуло к автомобилям.

...Моя память выделывает довольно странные кренделя: порой я вспоминаю из школьного курса то, о чем нормальный взрослый человек вправе не помнить, а вместе с тем не узнаю иные предметы, вещи, которые известны даже детям. Незадолго до Лилечкиного отпуска, мы гуляли по парку. Ее заинтересовал растущий на газоне папоротник. Неожиданно для себя я прочитал ей целую лекцию о папоротниках и их распространении в мезозойскую эру. Лилечка была потрясена моей эрудицией и тут же предложила игру на узнавание деревьев, птиц - благо в парке имеется достаточное разнообразие тех и других. К ее удовольствию, я узнал акацию, лиственницу, орех, плакучую иву, а из птиц - ласточку, синицу. Но вместе с тем не смог отличить сосну от ели, не узнал в вороне ворону, удивился красногрудому снегирю...

Я помню детство. Разумеется, не все, но достаточно, чтобы иметь о нем представление, школьные годы примерно до восьмого класса, книги, которые прочитал тогда. Правда, не все: случается прочитать чуть ли не до конца ту или иную приглянувшуюся мне книжку и лишь затем начинаю осознавать, что уже читал ее когда-то. С именами собственными и того хуже - до сих пор не могу вспомнить свою настоящую фамилию... На левом плече и предплечье у меня шрам, расходящийся у локтевого сгиба. Шрам неглубок и едва заметен. Судя по всему, я был ранен много лет назад. Один из врачей высказал предположение, что рану мне нанесли в драке, и, видимо, ножом. Но я что-то не помню такого.

- Ты счастливый человек, Миша, - как-то сказал Кирилл Самсонович, вместе со своим прошлым ты позабыл свои обиды, промахи, неудачи. Тебя не тяготит груз постылых связей, перегоревших чувств, неоплаченных долгов...

Возможно, он прав, но не во всем. Прошлое и память о нем не равнозначны - это я уже знаю наверняка. Можно позабыть, где и кем ты работал, но если твои руки обучены ремеслу, они не забудут его. Вчера в гараже я разобрал задний мост ЗИЛа, хотя поначалу не мог сообразить, с чего начать. А вот руки сообразили сами. А сегодня утром, едва проснулся, казалось бы ни с того ни с сего вспомнил ремонтные мастерские большого автохозяйства, себя - подростка-пэтэушника в перепачканном машинным маслом комбинезоне, горбоносого мастера Савельича, который за что-то отчитывал меня. Воспоминание было ярким, но отрывочным, как на рекламном киноролике. Попытка прокрутить ленту памяти дальше ни к чему не привела, если не считать разболевшейся головы.

- Не мучай себя, - говорит Кирилл Самсонович. - Это должно прийти само собой.

Василий Романович тоже советует не перенапрягать мозг. Но, по-моему, он не верит в возможность моего полного выздоровления. Сомневается и в том, что я был слесарем.

- Посмотрите на свои руки, вслушайтесь в свою речь. Это руки и речь интеллигента. Если вы работали слесарем, то недолго. Потом, очевидно, где-то учились, приобрели другую профессию, с которой была связана ваша дальнейшая жизнь. Когда вам снова придет охота будить память, постарайтесь припомнить что-нибудь из этого периода.

Совет разумный, но кажется невыполнимым: парнишка-пэтэушник - предел моих нынешних возможностей. Однако я, сегодняшний, уже не тот парнишка, и Василий Романович прав: что-то, несомненно, было приобретено, а что-то утрачено за эти канувшие в забвение годы.

- Не переживай, - успокаивает меня Кирилл Самсонович. - Злодеем за это время ты не стал, иначе бы милиция уже вычислила твою первую фамилию. И о своей интеллигентной профессии не горюй: то не профессия, если ее одним ударом вышибить смогли; благодари Бога и больничного завгара за то, что они рабочую профессию тебе не дали позабыть. С ней ты всегда на кусок хлеба с маслом и кружку пива заработаешь, да еще на отпуск сможешь отложить. А там время покажет...

Мне выдали пособие - двести рублей, на которые я купил темно-серый костюм и туфли. Вернее, сказать, эти вещи мне купили, потому что в универмаг со мной поехали завгар Николай Федосеевич и его жена. Николай Федосеевич выбрал фасон, его жена цвет, я при этом только присутствовал. Но я не в претензии к консультантам: костюм словно сшит на меня и цвет нравится. И хотя я надевал его всего дважды, когда купил и на следующий день, когда фотографировался, меня уже тешит сознание, что отныне я в любой момент могу сбросить порядком осточертевшую больничную пижаму и облачиться в свой костюм и подаренную Николаем Федосеевичем кремовую рубашку. Хотя, к сожалению, перспектива выписки из больницы еще весьма неопределенна - что-то не устраивает врачей в моей психике.

Озабочен и майор Валентин Георгиевич, который навещает меня. Он признался, что мое необычное положение поставило в тупик людей, ведающих выдачей паспортов - они не знают, как удостоверить мою личность. Скорее всего, мне выдадут временное удостоверение.

Временное, так временное - меня это, как говорит Зоя, абсолютно не колышет. А вот просьба Валентина Георгиевича дать согласие на показ моей фотографии по телевидению, смутила меня. Сколько помню себя, в знаменитости меня не тянуло, а тут еще такие обстоятельства. Но он уговорил.

Я не видел этой передачи, был на процедурах, но многие видели. Зоя утверждает, что на фотографии у меня самодовольный и глуповатый вид. Больные из соседних палат при моем появлении теперь как-то разом умолкают, многозначительно переглядываются. Василий Романович стал по-особому вежлив со мной. И только Кирилл Самсонович делает вид, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло. Даже пошутил, что на фотографии я похож на молодого ученого, успешно защитившего диссертацию. Но мне кажется, что у человека, только что защитившего диссертацию, еще нет оснований для самодовольства - а вдруг ВАК не утвердит?

Я не улыбнулся шутке еще и потому, что как-то не по себе было после этой передачи. Правда, Валентин Георгиевич заверил, что никаких эксцессов, подобных тому, что привел меня в больницу, не будет, поскольку приняты соответствующие меры. Однако не это волнует меня - меньше всего я думаю о том, что на меня могут снова напасть, ведь я никому не мешаю в настоящее время. Дело в другом, Валентин Георгиевич предупредил, что теперь возможны визиты в больницу моих бывших знакомых, и я должен быть готов к ним. А я не особенно жажду этих встреч, вдобавок мною теперь владеет беспокойство, которое не могут ничем объяснить. Очевидно, что неопределенность, а тем более ожидание неопределенного, не лучшим образом сказывается на нервах. А сегодня утром произошел случай, который и вовсе выбил меня из колеи. Сразу после завтрака в палату заглянула Зоя. Окинув меня, как обычно, подозрительным взглядом, она сказала, что минут пять назад в больничном парке ее остановил какой-то толстяк в солнцезащитных очках и стал расспрашивать обо мне, называя меня по имени. Я опрометью бросился в парк, оттолкнув пытавшегося удержать меня Кирилла Самсоновича, но никакого толстяка не нашел. Очевидно, Зоя что-то напутала. Тем не менее позвонил Валентину Георгиевичу и рассказал о толстяке. Валентин Георгиевич постарался успокоить меня, согласившись с тем, что Зоя, скорее всего, ошиблась..."

6

Однако санитарка не ошиблась: толстяк в солнцезащитных очках действительно появился в тот день в больничном парке между десятью и десятью с половиной часами утра. Судя по тому, что первоначально он околачивался возле третьего корпуса, где помещалось нейрохирургическое отделение и расспрашивал санитара, а затем сестру-хозяйку этого отделения о Михайлове, не называя его по фамилии, а лишь оперируя историей его травмирования, это была первая попытка со стороны получить информацию о пострадавшем. Если к тому же учесть, что попытка была предпринята через два дня после обнародования по местному телевидению фотографии Михайлова с соответствующим обращением областного Управления внутренних дел, то становится ясным, что любопытство толстяка не было праздным. Появившись возле пятого корпуса, толстяк уже знал, к кому и с каким вопросом обратиться. К сожалению, санитарка Стеценко насторожилась только спустя какое-то время, а поначалу выложила все, что толстяку требовалось. Но и толстяк допустил, по меньшей мере две оплошности: слишком долго околачивался в больничном парке, переходил от корпуса к корпусу, разговаривал с двумя женщинами и одним мужчиной из обслуживающего персонала - и в результате его словесный портрет был составлен довольно точно. Другая его ошибка заключалась в том, что к больничному городку он приехал на легковой машине, которой управлял сам. И хотя пожилая привратница не обратила внимания ни на номер, ни на марку машины, тем не менее после беседы с ней инспектор Глушицкий пришел к выводу, что машина была класса "Москвич" или "Жигули".

Автомобилем того же класса интересовался и капитан Мандзюк. Показания инженера Н. во многом облегчили его задачу и уже вскоре он отыскал водителей такси Кочугурного и Воронина, которые не только подтвердили показания Н., но и дополнили их существенными деталями.

Кочугурный и Воронин вспомнили, что вечером четвертого июня около двадцати трех часов к ресторану "Высокий Холм" подкатила "Лада" светло-зеленого цвета с заляпанными грязью номерами. Шел дождь, и факт загрязнения номерных знаков сам по себе, возможно, не привлек внимания, если б водитель "Лады" не нарушил правил движения. Увидев у ресторана скопление машин, он вначале затормозил на проезжей части - похоже растерялся, а затем пытался развернуть "Ладу" в обратном направлении, при этом едва не столкнувшись с проезжающим мимо красным "Москвичем". А затем, когда сдал назад - с машиной Кочугурного. Реакция Кочугурного и его товарища Воронина была соответствующей. Водитель "Лады" не оправдывался, за него это сделал пассажир - мужчина средних лет, который вышел из машины и не только принес Кочугурному извинения, но и угостил его импортной сигаретой и рассказал смешной анекдот. Велев водителю "Лады" припарковаться, мужчина вошел в ресторан, но вскоре вернулся. Этого человека Кочугурный и Воронин хорошо запомнили: выше среднего роста, плотный, с аккуратно подстриженными светлыми усами, в модном костюме. А вот на водителя "Лады" не обратили внимания, хотя из-за его оплошности едва не произошла авария. Правда, Кочугурному показалось, что водитель был в очках и надвинутом на лоб берете, но точно утверждать не брался.

После того, как "светлоусый" вернулся в машину, "Лада" двинулась по направлению к "петле" и скрылась в темноте.

Как и когда она выехала с верхней площадки Высокого Холма, Кочугурный и Воронин не могли сказать.

Более подробно о "светлоусом" рассказал швейцар ресторана Молибога, который еще в июне упомянул о нем в беседе с инспектором Глушицким. Упоминание было сделано вскользь, и потому Глушицкий пропустил его мимо ушей - не тем тогда интересовались. На этот раз с Молибогой беседовали Ляшенко и Мандзюк - все-таки больше двух месяцев прошло, надо помочь человеку вспомнить. Но помогать Молибоге не пришлось.

- Ему около сорока. Моего роста, а у меня метр семьдесят пять. И комплекция приблизительно моя. Но в движениях поживее, конечно. Одет был в фирменный темно-серый блейзер, голубые брюки. О рубашке не скажу, не помню. Но на руке было золотое кольцо, это точно. Голос густой, хорошо поставленный.

- У вас отличная память, - заметил Валентин.

- Не жалуюсь пока. Профессия такая, что без памяти не обойтись. Люди у нас разные бывают и на лбу у них не написано, приличные они или шантрапа. А мы - швейцары - за порядок отвечаем. Вот и смотришь на посетителя, как только заходит, чтобы понять, порядочно ли он себя после выпивки поведет или это тот самый, который прошлым летом зеркало в туалете разбил.

- А если впервые человек пришел? - спросил Алексей.

- Тоже определить надо, каков он: по поведению, разговору.

- Не ошибаетесь?

- Редко. Опыт имею, больше двадцати лет при своей должности состою.

- Солидный стаж, - подхватил Валентин. - А вот интересно, как вы определили "светлоусого", порядочный он или нет? К слову, раньше его видели?

- Видел впервые. Но скажу так: человек он к ресторанам привыкший. Это я по его поведению заключил. "Любезным" меня назвал, но на "ты". "Послушай, любезный!" Старое это обращение, и можно сказать пренебрежительное по отношению к обслуживающему персоналу. Но я не обиделся, потому как на другом тогда внимание сосредоточил. Вел он себя нервно: зашел в вестибюль быстрой походкой, потом остановился, начал головой по сторонам вертеть, будто кого искал. Но когда я подошел, сразу о местах в зале спросил.

- Об одном или двух местах?

- Не помню. Но, как понимаю, о местах он только для разговору интересовался. В тот вечер посетителей было много: две свадьбы и банкет в залах не протолкнуться. Посетители танцевать в вестибюль выходили. Привыкшему к ресторанам человеку сразу должно быть понятно, что свободных мест нет. А он спросил, значит, только так, для разговору. Я еще, помнится, испытать его решил, сказав, что место можно найти. Внизу, в баре, действительно были места. Но он будто не расслышал. Потом спросил импортные сигареты, дал пятерку, сдачи не взял.

- После этого ушел?

- Ушел. Напоследок фразу бросил. Не мне, а так вообще.

- Какую фразу? - опередив Валентина, спросил Алексей.

- Что это не то заведение, которое ему подходит.

- Так и сказал - "заведение"?

- Так и сказал.

У Валентина не было сомнений, что "светлоусый" имел отношение к покушению. Не сомневался он и в том, что в салатной "Ладе" в тот вечер находился тяжело раненный Михайлов. Смущал лишь предпринятый "светлоусым" демарш в вестибюль ресторана. Что это: ловкий ход опытного преступника или импровизация дилетанта? А вот Алексея эти вопросы не волновали.

- Меня больше интересует тот, что оставался в "Ладе".

- Почему?

- Он не хотел светиться. Это ясно. Значит, опасался, что его могут узнать.

- Кто?

- Хотя бы швейцар.

- Думаешь, он бывал в ресторане до этого?

- Уверен. А "светлоусый" - приезжий, это тоже понятно. Он не боялся, что его узнают.

- По-твоему, "светлоусый" засветился, чтобы отвлечь внимание от водителя?

- Другого объяснения не нахожу. Но вообще похоже, что это у них как бы экспромтом получилось.

- Покушение?

- И покушение, и попытка замести следы. Очень уж примитивно и наскоро все сделано: заляпанные грязью номера, очки, берет на водителе, и это пижонство в вестибюле. Ни по задумке, ни по исполнению не выдерживает критики.

- Пока что выдерживает, - невесело усмехнулся Валентин. - Уже три месяца как выдерживает!

- Теперь-то мы их найдем.

- Будем надеяться.

Поиск был сразу ограничен старой частью города, с трех сторон примыкающей к Высокому Холму. Рассуждали просто: водитель "Лады" хорошо знал Высокий Холм - дорогу на верхнюю площадку, "петлю", место, где можно сбросить жертву. Следовательно, он бывал здесь не раз. В городе есть немало других более или менее укромных мест, где преступники могли осуществить задуманное, не привлекая к себе внимания - парки, лесопарки, пустыри. И если они выбрали Высокий Холм, где риск вызвать стороннее любопытство был достаточно велик, то лишь потому, что Холм находился неподалеку от места совершения преступления.

Валентину пришла мысль поездить с Михайловым по прилегающим к Высокому Холму улицам - может что вспомнит. Зрительной памяти подчас достаточно небольшого толчка, чтобы она пробудилась. Врачи не возражали, и Михайлов согласился, раз надо - значит надо.

Часа три колесили по узким улочкам, небольшим, стиснутым громадами толстостенных домов, площадям. Михайлов разглядывал дома, средневековые церкви, часовни с любопытством впервые приехавшего в город человека. Валентин уже стал терять надежду, когда на мощеной крупным булыжником площади перед доминиканским собором Михайлов попросил остановить "Волгу", вышел из машины, минуту-другую рассматривал скульптурную композицию на фронтоне собора, потом сказал неуверенно:

- В переулке направо должно быть кафе: средневековое здание, но внутренний интерьер современный. Кофе с коньяком и бутерброды.

Он не ошибся. Правда, кофе отпускали с ликером, но это было не суть важно. И хотя больше ничего Михайлов не вспомнил, Валентин остался доволен - направление поиска было определено верно...

7

"Произошел дикий случай: я подрался с Кириллом Самсоновичем! До сих пор не могу прийти в себя.

Он нервничал с самого утра. Был день посещения больных; к нему пришли товарищи по работе, сын и дочь - симпатичные ребятишки. Но он ждал жену, а она не пришла. Причин не знаю, но теперь догадываюсь - они поссорились. Этого я не учел. Хотя поди знай, что так получится. А получилось вот что: из отпуска вернулась Лилечка. Точнее, она вернулась из Крыма, где отдыхала, а отпуск у нее еще не кончился. Но в первый день по приезде, это было накануне драки, отпускница пришла меня проведать. Лилечка загорела и немного похудела, но это я отметил позже, а первые минуты смотрел только в ее глаза, которые светились хорошо знакомым мне лучистым светом. Не помню, о чем мы говорили, и дело тут не в изъянах памяти, просто слова ничего не значили для меня - я вбирал в себя переливающийся свет ее глаз, нежную мелодию голоса, на большее не хватало. Лилечка куда-то торопилась, и это расстроило меня. Заметив мое огорчение, она обещала прийти на следующий день и сдержала слово. Принесла яблоки, домашнее варенье, учебник географии с картами - решила устроить проверочный экзамен. Я не стал возражать, мне было приятно ее внимание.

Но едва мы принялись разглядывать контурные карты, как пришел Кирилл Самсонович туча-тучей и сразу начал придираться к Лилечке: брючки ее, видите ли, не понравились - слишком откровенны, вызывающи. Лилечка вспыхнула, чуть было не расплакалась, выбежала из палаты.

Я упрекнул его в нетактичности. Он хмыкнул и сказал по адресу Лилечки такое, что я неожиданно для себя взорвался. Подскочил к нему, ударил. Как и куда ударил, не помню, но он, словно мячик, отлетел к стене, вытаращил глаза. Его удивление понять нетрудно: Кирилл Самсонович - мужчина крепкий, почти на голову выше меня и силой не обижен - еще не так давно занимался тяжелой атлетикой. Правда, я тоже не из хлипких, но разница в весовых категориях слишком явная. Он это понимал и, видимо, не столько из желания расквитаться со мной, сколько из потребности рассеять мое заблуждение, пошел на меня бульдозером и... снова отлетел к стене. На этот раз его реакция была другой: он рассмеялся. Насмеявшись, сел на кровать, хлопнул себя по могучим бедрам.

- Ну ты молоток, Миша! А я тихоней тебя считал. Спасибо за урок.

Мне стало неловко и я что-то пробормотал в свое оправдание.

- А вот это уже интеллигентщина из тебя поперла, - поморщился он. Мужчина не должен извиняться за то, что он мужчина. Все было правильно, я задрался и получил свое. Но вообще-то, учти, женщины не стоят того, чтобы из-за них в нокдаун товарища послать... Это только поначалу кажется, что они - ангелы во плоти, а как дашься такому ангелу в руки, пеняй на себя. Твоя Лилия - не исключение: мягко стелет, да жестко спать будет.

Я возразил в том смысле, что между мной и Лилечкой ничего такого нет и быть не может - она скромная девушка и не позволит себе флиртовать с больным.

- Не смеши, - хмыкнул Кирилл Самсонович. - О том, что она влюблена в тебя, знает вся больница. Думаешь, она случайно в опереточных штанишках сегодня пришла? Как бы не так! Не спорю - девушка она скромная, по нынешним временам даже чересчур. Но если такая девушка является к мужчине в таких брючках, то это уже, как говорится, крик души.

Я снова хотел возмутиться - как он смеет говорить такое о Лилечке, но его доброжелательный тон охладил меня. - Бог с ним! Что же касается Лилечки, то те доверительные, теплые отношения, которые сложились между нами, вполне устраивают меня - о других я и не помышляю. Да и она до сих пор не давала повода надеяться на другие отношения - тут уж Кирилл Самсонович дал волю своей необузданной фантазии.

...Николай Федосеевич подарил мне часы. Я не хотел принимать такой подарок, но он силой надел их мне на руку, сказал, что передо мной в неоплатном долгу. Не сомневаюсь в его искренности, но не пойму - хоть убей! - почему он считает себя так обязанным мне. Дело не стоило выеденного яйца. В мастерской при гараже был допотопный токарный станок фантастической металлоемкости - тонн на восемь. Под ним уже прогнулись швеллерные балки, а работал он - хуже нельзя. Я посоветовал предложить его какому-нибудь заводу в обмен на более легкий и, разумеется, более исправный станок. Сказал, что такую махину производственники охотно возьмут и тут же спишут, порежут, поскольку приближается конец квартала и заводам надо - кровь из носу! - выполнить план сдачи металлолома. Николай Федосеевич не поверил, но я оказался прав: стоило ему заикнуться об этом сименсовском монстре какому-то заводскому снабженцу, как на следующий день тот привез не очень новый, но вполне исправный малогабаритный станок, а эту допотопную махину забрал. Вот так появились у меня часы.

...В ночь на субботу мне приснилось, что дядя Петя взял меня на рыбалку. Еще затемно мы вышли в море на лодке с подвесным мотором и к рассвету были у Песчаной косы. Я ловил на спиннинг, дядя Петя - на закидку с грузилом. За три часа я намахался так, что заломило спину, но улов был отменный - полное ведро скумбрии. А дядя Петя поймал только три рыбешки. Но когда вернулись домой, в моем ведре почему-то оказалось всего несколько тощих салак, которых тетя Даша тут же отдала кошкам (их у нее с полдюжины было). Зато дядипетины рыбешки превратились в большущих лобанов, и мы их ели потом целую неделю, да еще квартирантов-курортников угощали.

Кирилл Самсонович, которому я рассказал свой сон, неопределенно пожал плечами, но затем спросил, не в Одессе ли это было - там вроде бы есть такая коса, а по дворам полным-полно кошек. Но я не смог удовлетворить его любопытство, поскольку не помню, как назывался город, в котором жили дядя Петя и тетя Даша. Зоя, которая убирала нашу палату и слышала мой рассказ, истолковала сон в том смысле, что я разменял жизнь по мелочам, поскольку крохоборничал и за малым не видел большого. Кирилл Самсонович прикрикнул на нее - дескать, пусть не плетет ерунды. А я подумал, что, возможно, Зоя права, и этот сон как бы раскрывает мою былую сущность. Кирилл Самсонович, очевидно, угадал мои мысли и возразил:

- Крохобор - это тот же стяжатель. А стяжательство не в голову, в кровь человеку входит. Никаким кастетом его не выбить. Будь ты в прошлом крохобором, непременно бы чувствовал себя обиженным, обездоленным - ведь вместе с прошлым ты утратил определенные материальные ценности, блага, которые человек так или иначе обретает к тридцати годам. А у тебя такого чувства нет.

Это верно - такого чувства я действительно не испытываю. И вообще, когда бы не наш разговор, не подумал бы об этом. Видимо, потеря была не столь велика.

Разумеется, это не значит, что мне ничего не надо. Но как будет дальше, загадывать не хочу, а в данный момент у меня есть все необходимое: крыша над головой, кровать, меня кормят, одевают, лечат, и за это я никому ничего не должен. А раньше? Был ли я кому-то должен и за что? Эта нежданно пришедшая мысль почему-то обеспокоила меня. Но как я ни старался докопаться до причины, вызвавшей беспокойство, ничего не получилось только разболелась голова...

Я боюсь темноты в замкнутом пространстве. Это чувство необъяснимо по своей натуре я вроде бы не трус: вечерами в больничном парке меня не смущают даже самые темные аллеи. Но в палате, холле, подъезде темнота пугает меня. Сегодня после ужина в нашем корпусе погас свет. Я шел по коридору, который не имеет окон, и темнота обрушилась на меня лавиной. Я оцепенел. Шага не мог сделать, даже перестал дышать. Свет зажегся через полторы-две минуты, но мне показалось, что прошла вечность. Когда я вернулся в палату, Кирилл Самсонович встревожился - по его словам, я был бел, как стена. Прибежала взволнованная Лилечка - сегодня она дежурит, захлопотала вокруг меня: уложила в постель, дала какие-то таблетки, микстуру, присела рядом, стала гладить мою руку, успокаивать, как ребенка.

- Не надо об этом думать, - говорила она. - Это плод вашего воображения, навязчивая идея. Больше никогда не думайте об этом. Очень прошу!

Я не понял, спросил, что она имеет в виду. Ее милое лицо исказила гримаса отчаяния, отчего родинка-клякса на щеке метнулась к виску, спряталась за каштановой прядкой.

- Да поймите же наконец, что за этими страхами в вашем подсознании стоит все тот же злосчастный тоннель!

Я вздрогнул - она напомнила о том, о чем я не хотел думать..."

8

В старой части города проживает около двухсот тысяч человек, и владельцы легковых автомобилей среди них не исключение. Обнадеживали приметы разыскиваемой машины - "Лада" салатного цвета. Но и таких набралось более сотни. Помог старший лейтенант Кузишин, который обратил внимание оперативников на проживающего на улице Валовой гражданина Бурыхина, у которого имелась "Лада" последней модели. Когда Кузишин показал Мандзюку эту "Ладу" с номерным знаком 72-96, Алексей вежливо осведомился: не страдает ли инспектор дальтонизмом, ибо горчичный цвет, в который была окрашена бурыхинская "Лада", даже отдаленно не напоминала салатный.

- Он ее перекрасил, - невозмутимо возразил Кузишин. - Раньше она светло-зеленой была.

Это было уже любопытно. А когда выяснилось, что с перекраской новенькой "Лады" ее владелец поспешил после четвертого июня, любопытство переросло в подозрение. Последние сомнения рассеял инспектор Глушицкий: занимаясь розыском толстяка в солнцезащитных очках, он неожиданно для всех вышел на того же гражданина Бурыхина.

Казалось бы, дело можно считать раскрытым и остается лишь просить у прокурора санкцию на арест Бурыхина. Но Валентин не торопился к прокурору. И вовсе не потому, что личность гражданина Бурыхина внушала доверие. Напротив, никакого доверия Жора Бурыхин не внушал не только работникам милиции, но даже городским фарцовщикам, с которыми был тесно связан и от которых получил не очень-то красивую кличку - жмот. За свои 29 лет Жора освоил довольно широкий и не менее своеобразный круг профессий - от водителя мусороуборочной машины до экспедитора магазина детских игрушек. Имел судимость за посредничество в спекуляции подержанными автомобилями. Однако в этих и других своих махинациях не отличался размахом - плутовал по мелочам, был на подхвате у более крупных мошенников. "Примитивен, как самовар на твердом топливе, - охарактеризовал его один из фарцовщиков, мнивший себя интеллектуалом. - За рваный рупь может горло человеку перегрызть, а предложи ему долю в солидной сделке, откажется - не его масштаб". Ко всему тому Жора панически боялся своей жены - маленькой тщедушной женщины, которой безропотно отдавал все добытые, как честным, так и нечестным путем деньги; себе оставлял лишь на пиво. Поэтому приходилось только удивляться, на какие доходы он приобрел "Ладу" последней модели - еще полгода назад пределом Жориной мечты был подержанный "Запорожец".

Валентин считал, что пока эта несообразность не будет объяснена, беспокоить Жору не следует. Предположение о том, что вечером 4 июня на верхнюю площадку Высокого Холма "Ладу" с номерным знаком 72-96 привел ее официальный владелец, не выдерживало критики - Бурыхин был профессиональным водителем и не допустил бы оплошности, которая была допущена тем, кто сидел за "баранкой" "Лады". К тому же "светлоусый" прикрыл собой водителя, а таких, как Жора, не прикрывают - много чести.

Разумеется, это не означало, что оперативники напрочь исключали возможность его участия в покушении - на определенных этапах он мог быть сообщником. И в любом случае - это уж несомненно - был близко знаком с одним из организаторов преступления. А если учесть, что последний мог не только распоряжаться бурыхинской "Ладой" по своему усмотрению, но и послать Жору средь бела дня в небезопасную разведку в городскую больницу, то вывод напрашивался сам собой - во всей этой истории Бурыхин был фигурой второстепенной. Преждевременный арест его мог еще больше усложнить дело. А вот проверить связи Бурыхина, выявить круг его знакомств, следовало незамедлительно. И в первую очередь надо было выяснить, кому фактически принадлежит в прошлом светло-зеленая, а ныне горчичного цвета "Лада" под номерным знаком СВБ 72-96. На решение этой задачи Валентин нацелил всю группу.

Однако благодетель Жоры не спешил являть себя взорам оперативников. Было установлено лишь, что из кооперативного гаража на улице Бочной Валовой, где, начиная с марта Бурыхин держал свою "Ладу", последнюю несколько раз брал пожилой мужчина в замшевой куртке, у которого имелись свои ключи от гаража. Но словесный портрет этого мужчины не отличался точностью, и оставалось ждать, когда он снова появится в гараже.

А время шло. И надо было уже отчитываться о проделанной работе. Билякевич предупредил Валентина о назначенном на понедельник расширенном оперативном совещании. До понедельника ничего, заслуживающего внимания, не произошло, и Валентин пошел на совещание по существу ни с чем, не считая пухлой папки с оперативными материалами. Настроение у него было не из лучших. На совещании должен был присутствовать майор Шитиков из областного штаба - известный придира, мнящий себя непревзойденным аналитиком; врачи, эксперты-криминалисты, от которых тоже жди каверзных вопросов. Билякевич едва ли будет оберегать Валентина от этих вопросов, нападок Шитикова, сарказма Кривицкой - преехидной бабы из научно-технического отдела.

- Сделаем так, - предложил Мандзюк, которого тоже вызвали на совещание. - Ты доложишь дело, а на вопросы отвечу я - как перворуководитель группы.

- Посмотрим, как получится, - хмуро буркнул Валентин.

Получилось неважно: вначале говорил Валентин, стараясь не реагировать на реплики Шитикова и колкие замечания Кривицкой, потом следователь Кандыба, затем взял слово Шитиков, который раскритиковал все и всех, за ним выступила Кривицкая, потом еще кто-то, и вскоре Валентин перестал понимать, кто и о чем говорит. Помалкивал только Билякевич, от которого надо было ожидать, что он, по меньшей мере, прекратит этот базар. Но Билякевич позволил говорить всем порознь и вместе, сидел, слушал, никого не перебивал, лишь время от времени барабанил пальцами по столу. Только когда снова поднялся Шитиков и разошелся, что называется вовсю, Билякевич предложил ему стакан воды. Вежливо предложил, даже любезно, но Шитиков сразу осекся, сел. Однако молчал недолго и вскоре снова обрушился на Валентина. Больше всего он возмущался тем, что до сих пор не установлена личность потерпевшего.

- Как можно при современной технике учета, информации, связи в течение трех месяцев биться над элементарной задачей и в итоге не решить ее - ничего не узнать о человеке, который практически находится в вашем распоряжении!

- Пока он находится в распоряжении врачей, - принял на себя удар Мандзюк.

- Человек - не иголка: если он появился в нашем городе, значит, в каком-то другом месте его не стало и его безусловно ищут, - не унимался Шитиков.

- Не обязательно.

- У него должна быть семья.

- Тоже не факт: мне известно немало тридцатилетних холостяков, невозмутимо парировал Мандзюк.

- А родители?

- Их может уже не быть.

- Но товарищи, сослуживцы у него были, есть? Или вы считаете его тунеядцем?

- Судя по всему, он не привык бездельничать.

- Значит, по-вашему, товарищам безразлична его участь?

- Я так не думаю. Не исключено, что он находится в отпуске.

- Отпуск три с половиной месяца?

- У тех, кто работает в отдаленных местностях, отпуск бывает и больше. Я уже не говорю о моряках дальнего плавания, полярниках.

- Считаете его полярником?

- Считаю, что наш поиск должен вестись в более ограниченном диапазоне.

- Как вы определяете этот диапазон?

- Есть основания полагать, что Михайлов - фамилия пока условная детские и юношеские годы провел в одном из южных приморских городов. Учился в производственно-техническом училище на автослесаря. После окончания ПТУ, видимо, некоторое время работал по этой специальности. Его отец, который жил в каком-то другом городе, был моряком; мать предположительно - актриса эстрады или цирка. Известно имя его тетки, у которой он воспитывался.

- Не слишком ли широк этот диапазон? Плотность населения на юге достаточно высока. И городов там немало.

- Скажите, товарищ капитан, - вмешалась Кривицкая, как бы в раздумье поправляя роговые очки. - Почему считаете, что мать условного Михайлова была актрисой цирка?

- Она часто разъезжала с какой-то бригадой и у нее был красочный, очевидно, сценический халат.

- Но почему именно цирк?

- Я не настаиваю на цирке: возможно, эстрада, мюзик-холл, хореографический ансамбль.

- Это все подсказал вам халат?

- И частые разъезды с бригадой.

- Представьте, я тоже часто выезжаю с бригадой, и у меня тоже есть красочный, возможно, даже сценический, халат. Правда, при выездах на места происшествия я не беру его с собой.

Раздался смех. Мандзюк насупился. Билякевич забарабанил по столу. Валентин старался держать себя в руках: глядел перед собой на папку с оперативными документами и помалкивал.

- Я понимаю, - продолжала Кривицкая, подождав, пока стихнет смех, командировка на юг в разгар бархатного сезона очень заманчива. Но, простите, капитан, за бестактный вопрос: что и кого вы рассчитываете отыскать на юге? Потерпевший находится в нашем городе, преступники - надо думать - тоже. Не проще ли заняться розыском последних, предоставив потерпевшего - как вы сами предложили - заботам врачей?

- Дельная мысль! - не выдержал Валентин. - Мы так и поступим. Спасибо за совет, Диана Максимовна.

Кривицкая подозрительно посмотрела на него поверх очков.

После совещания Билякевич задержал Валентина.

- В каких приморских городах в середине шестидесятых годов были производственно-технические училища, которые готовили автослесарей?

Валентин перечислил.

- Многовато, - покачал головой Билякевич.

- Может, мы действительно работаем не в том диапазоне?

- В этом деле надо работать во всех диапазонах, - возразил Билякевич. - Покушение на Михайлова не так элементарно, как кажется. За ним стояло что-то посерьезнее, чем бытовая ссора. И в то же время похоже, что к конфликту был причастен человек, хорошо знакомый не только с Михайловым, но и с близкими ему людьми. Именно поэтому преступники впоследствии сумели придумать и преподнести родным и товарищам Михайлова более или менее правдоподобную версию его исчезновения. А это значит, что пока мы не установим личность Михайлова, следствие не выйдет из тупика.

К слову, о тупиках и других железнодорожных сооружениях. Я советовался с профессором Пастушенко: он считает, что навязчивая идея Михайлова о каком-то тоннеле имеет под собой реальную почву. Очевидно, в свое время Михайлов пережил сильное нервное потрясения, каким-то образом связанное с железнодорожным тоннелем. Возможно, авария, крушение поезда.

- Скорее всего, - согласился Валентин. - Но в каком тоннеле и когда это произошло - вот вопрос!

- На вторую часть вопроса можно ответить сразу, если довериться воспоминаниям Михайлова - в ту пору ему было шесть или семь лет. Что же касается конкретного тоннеля, то его придется искать. К счастью, их не так уж много. А если отбросить Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь, Алтай, Урал, Север - в столь далекий вояж мать не взяла бы маленького сына, то остаются Карпаты, Крым, Кавказ.

- Я понял, Виктор Михайлович.

- Да и крушения в тоннелях случаются редко, - продолжал Билякевич. Свяжитесь предварительно с Министерством путей сообщения, это во многом облегчит вашу задачу. А потом поезжайте на место, покопайтесь в архивах. Считаю, что такая командировка не будет лишней даже в разгар бархатного сезона...

9

"...Я смущаюсь, когда мои новые знакомые - Кирилл Самсонович, Николай Федосеевич, больные из соседних палат, врачи, медсестры, даже майор Валентин Георгиевич - одаривают меня предметами первой необходимости: от безопасных бритв и туалетных принадлежностей до выходных рубашек и галстуков (галстуки в основном дарит Лилечка). По-моему, большинство из них делают это не только из-за доброты (хотя все они, безусловно, добрые люди), но и из чувства неловкости передо мной, словно они виноваты, что в тридцать лет я должен начинать свою жизнь с нулевого цикла (выражение Кирилла Самсоновича). С нулевого так с нулевого, меня это нисколько не огорчает. Без работы я не останусь, место в общежитии мне обещают, товарищи у меня есть. Чего же еще? Однако находятся люди, которые попрекают меня непротивлением болезни. Тот же Кирилл Самсонович как-то сказал:

- То, что у тебя нет претензий к людям, обществу в целом - неплохо, скромность украшает тридцатилетнего мужчину. Но у того же мужчины должны быть определенные претензии к себе, иначе жизнь потеряет смысл. Согласись, что мелкий ремонт автомобилей и созерцание ночного неба на досуге - не предел возможностей гомо сапиенс конца двадцатого столетия.

Мне известно, кто такой гомо сапиенс - человек мыслящий. Тем не менее, ирония Кирилла Самсоновича не достигла цели - я не виноват, что мне проломили голову. Не реагирую я и на высказывания Зои о том, что, дескать, многие мужчины, подобно мне, хотели бы забыть об обязанностях по отношению к своим семьям. В том, что у меня была семья, Зоя не сомневается. А я сомневаюсь: сколько помню себя, безответственность не была свойственна мне. Да и к детям я неравнодушен - не могу пройти мимо малыша, непременно остановлюсь, заговорю с ним. И малыши - они появляются здесь в дни посещения больных со своими папами, мамами, бабушками - охотно вступают со мной в контакт. Я не верю, что мог бы позабыть своего ребенка, если бы он у меня был. Это исключено. Совершенно исключено!

Однако не все подобного рода упреки мне удается парировать. Недавно профессор-консультант задел меня, что называется, за живое.

- Да вы, батенька мой, просто ленитесь или, скорее всего, не хотите покопаться в своей памяти! - расшумелся он. - И не бравируйте травмированным виском! Это безграмотная отговорка. У вас остались миллиарды нервных клеток, которые частично уже взяли на себя функции поврежденного участка. А они могут взять все - есть у них такое свойство. Надо только заставить их. Но первоначально надо заставить себя не лениться!

Василий Романович, который присутствовал при этом разговоре, вступился за меня. Но профессор рассердился и на него:

- Вы идете по линии наименьшего сопротивления, коллега, - как выдержит организм. Это не лечение! Надо заставить больного бороться с недугом: он должен денно и нощно копаться в двигательной, образной, эмоциональной памяти, в своем подсознании. Потрудитесь объяснить ему, что это такое. А он должен вспоминать, вспоминать, вспоминать. До головной боли, до крика! Ничего, не помрет. Человек не вправе терять свою личность, а ваш больной может, я уверен, обрести ее вновь. Надо только захотеть. Очень захотеть. А он не хочет. И вы потакаете ему в этом.

Весь следующий день я не давал покоя своему мозгу. Увы, безрезультатно, если не считать, что вспомнил, как по наущению приехавшей на каникулы дядипетиной племянницы - она была старше, а потому хитрее меня - пытался добыть мед из пчелиного улья и был жестоко наказан за это рассвирепевшими пчелами.

Василий Романович прочитал мне целую лекцию о видах памяти, ее физиологической основе, характере запоминаний. Особо отметил эмоциональную память:

- Есть память чувств: она ярче, цепче словесно-логической, втолковывал он мне. - Это давно известно. На это обращали внимание не только врачи, но и писатели, поэты. У Пушкина есть такая строка: "О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной..." Очень верно замечено. Так вот, постарайтесь вспомнить какое-либо из пережитых вами в возрасте семнадцати-двадцати лет сильных чувств. Ну, скажем, первое чувство к женщине. Сейчас вам тридцать или что-то около этого. Вы недурны собой и не производите впечатление схимника. Значит, в вашей жизни были женщины. Много или мало - не стану гадать, но одна, несомненно, была. Не могла не быть! И вы любили ее или, по меньшей мере, испытывали к ней влечение. Если вспомнить это чувство, вспомните и ее. А это уже брешь в стене вашего забвения...

Какая-то женщина в моей жизни была: я даже помню - правда нечетко, ее руки, губы, черные, как смоль, волосы. Но лица не помню. И голос забыл. Не исключено, что моим воспоминаниям мешает Лилечка. Ее присутствие я ощущаю даже, когда она находится в других палатах. Не знаю, как это назвать - мне достаточно только видеть ее, слышать ее голос, знать, что она где-то поблизости, рядом. А от той женщины мне надо было другое. Но такие вещи не хочется вспоминать. Тем более сейчас, когда я не могу не думать о Лилечке. Есть в этих воспоминаниях нечто безудержное, выключающее разум, и, дай им волю, они нахлынут, завертят меня в круговороте, как уже было когда-то. А главное, Лилечка тут же догадается, о чем я думаю - она читает мои мысли, как раскрытую книгу - и, конечно же, станет презирать...

Не знаю, что было бы со мной, если б не Лилечка. Вот уже действительно мой Пигмалион, а вернее - профессор Хиггинс, который, в отличие от Пигмалиона, имел дело с достаточно беспокойным материалом. Впрочем, я стараюсь не доставлять Лилечке огорчений. На днях она принесла альбом репродукций картин известных художников и затеяла очередную игру на узнавание. Я узнал только репинских бурлаков и "Девятый вал" Айвазовского. Лилечка так расстроилась, что я попросил оставить альбом и уже через день сумел назвать еще три картины. Чего это мне стоило, знаю только я. Но мои мучения были вознаграждены с лихвой: Лилечка поцеловала меня. Это был восхитительный поцелуй - щека до сих пор хранит ощущение ее губ.

Однако Кирилл Самсонович, от которого я не сумел скрыть свой восторг, охладил мой пыл.

- Ты счастливый человек, Миша, - серьезно, даже несколько раздумчиво сказал он. - Потеряв все, ты обрел то, чего очевидно, никогда не имел бесхитростную любовь хорошей девушки. Но смотри, не потеряй и этого. Это легко потерять даже при здравой памяти. Именно при здравой памяти и так называемом трезвом рассудке это теряют легче всего.

И словно напророчил.

Это произошло в среду. Сразу после завтрака я попрощался с окончившим курс лечения Кириллом Самсоновичем. Он оставил мне свою электробритву и номер домашнего телефона.

- Кончай болеть, Миша, - дружески похлопав меня по плечу, сказал он. - Когда выпишешься, обязательно позвони: подумаем, как и куда тебя пристроить. Больничный гараж - не твоя стихия, я уверен. Да и заработки здесь не ахти какие. Тебе с нулевого цикла надо начинать. В общем, подыщем работу поосновательней.

Он был в хорошем настроении: за ним пришла жена, да не просто так - с цветами, а накануне ему сообщили, что принято решение о назначении его главным механиком треста. Кирилл Самсонович доволен - все-таки оставили на руководящей работе.

А я остался в палате один и, признаться, почувствовал себя неуютно. Мы успели повздорить и подружиться, а теперь он вернулся в свою обычную, но чужую для меня жизнь. Терять товарища нелегко, тем более такого, понимающего тебя с полуслова.

Но меня ждал более жестокий удар: около полудня пришла Лилечка и, отведя глаза, сказала, что ее переводят в другое отделение, которое находится в противоположном конце больничного городка, поэтому теперь мы будем видеться редко. Вначале я не понял, потом бросился к ней, схватил за руки, сказал, что никуда ее не отпущу, а она не имеет права уходить из нашего отделения. Ни в каком другом случае я не позволил бы себе такую смелость.

У Лилечки навернулись слезы, она попыталась отнять руки, но я удержал их силой.

- Михаил Михайлович, поймите это решила не я, но так будет лучше для вас и, видимо, для меня. Пожалуйста, отпустите.

Я сказал, что не отпущу ее, потому что без нее не то что выздороветь - дышать не смогу. Это вырвалось как бы само собой, но это была правда так я думал в тот момент: Лилечка негромко ахнула и не то чтобы отпрянула, а как-то осела. Мне показалось, что она падает, я подхватил ее, невольно привлек к себе, ощутил упругость ее тела. И тут произошло неожиданное: она обняла меня, стала целовать и плакать. На меня обрушился ураган чувств, из которых самым сильным было пьянящее восторгом открытие, что Лилечка любит меня. А в том, что я люблю ее, у меня не было ни малейшего сомнения. Я тоже стал целовать ее, на какой-то миг отметив, что делаю это достаточно умело и отнюдь не робко. А еще я хотел сказать, что сделаю все, чтобы быть достойным ее чувства. Но сказать этого не успел, потому что в палату вошла Зоя, всплеснула руками:

- Ну вы даете, ребята! Среди бела дня, в палате... Двери хотя бы заперли.

Лилечка вскрикнула, вырвалась, убежала. Я взорвался и выложил Зое все, что думал о ней.

- Гляди-ка разошелся, нервный! - не столько обиделась, сколько удивилась она. - Какая муха тебя укусила? Это из-за того, что Лильку обжимать помешала? Так тут, между прочим, больничный корпус, а не подворотня. Нашли место, где миловаться!

В какой-то мере она была права, и мне стало неловко. Я сказал, что люблю Лилечку. Но Зою трудно было смутить таким признанием.

- Люби на здоровье! Только подумай, как это у вас получится. Она девчонка, обижать ее нельзя, сам должен понимать. Значит, без загса не обойдется. А что ты скажешь в загсе? Не помню, женат или не женат? То-то и оно! Думать, между прочим, головой надо, больной Михайлов.