Человек, который решил стать королем

Этот закон закладывает основы честного отношения к жизни, но следовать ему нелегко. Я не раз становился другом бедняку в ситуациях, когда ни одному из нас не удавалось узнать, достоин ли дружбы другой. Может быть, когда-нибудь я и стану братом принцу, зато однажды я по-настоящему сблизился с человеком, который мог стать настоящим королём и полностью изменить всё своё королевство — армию, суд, финансы, политику, совершенно всё. Но теперь мой король мёртв, и если я захочу получить корону, то боюсь, мне придётся добывать её самому.

Всё началось с поезда, который шёл из Аджмира в Мхау. У моей газеты случилась прореха в бюджете, и потому мне пришлось ехать даже не вторым классом, который вдвое дешевле первого, но промежуточным[1], который просто ужасен. В купе промежуточного класса жёсткие сиденья, а населяют его «промежуточный» (то есть, евразиец[2]), туземец (а это невыносимое соседство в долгом ночном путешествии) или бродяга — порой занятный, но зачастую нетрезвый. Промежуточное сословие не посещает станционные буфеты, — оно возит съестное с собой, в свёртках и горшочках, покупает сладости у туземных разносчиков и пьёт воду на полустанках. Вот почему в жаркий сезон «промежуточных» выносят из вагонов мёртвыми, и вне зависимости от сезона, на них глядят сверху вниз.

Моё купе в промежуточном вагоне пустовало до Назирабада, где в него сел крупный чернобровый джентльмен без пиджака и тут же, согласно традициям промежуточного класса, завёл беседу. Он был такой же скиталец и бродяга, как и я, но большой ценитель виски. Он рассказывал мне о том, что видел и что пережил, об отдаленных уголках Империи, до которых добирался, и о рискованных авантюрах, в которые пускался ради хлеба насущного.

— Будь в Индии побольше людей вроде нас с вами, которые, как те воронята, не знают, где добудут пропитание на следующий день, так с этой страны можно было получать не семьдесят миллионов дохода, а добрых семьсот, — заявил он; и я, глядя на его решительный рот и подбородок, был склонен с ним согласиться.

Мы говорили о политике — о политике глазами бродяжьего сообщества, которое видит изнанку жизни, не скрытую под дранкой и штукатуркой, — и обсуждали почтовые правила, поскольку мой собеседник хотел послать со следующей остановки телеграмму на аджмирскую узловую (там, где ветка на Мхау отходит от бомбейской линии, когда едешь на запад). У моего приятеля было только восемь ана[3], отложенных на обед, а у меня — из-за вышеупомянутой прорехи — денег не было вовсе. А дальше я направлялся в дикие края, где не смог бы установить связь с казначейством из-за отсутствия телеграфных отделений. Таким образом, я никак не мог ему помочь.

— Мы могли бы припугнуть начальника станции, чтобы он принял телеграмму в кредит, — сказал мой приятель, — но тогда о нас с вами начнут наводить справки, а у меня сейчас и без того полно хлопот. Вы говорили, что через пару дней думаете двинуться по этой же ветке назад?

— Через десять дней, — уточнил я.

— А если через восемь? — спросил он. — У меня очень спешное дело.

— Могу отослать вашу телеграмму через десять дней, — сказал я. — Вас это устроит?

— Я тут вдруг подумал, что не могу положиться на телеграмму. Смотрите, как обстоит дело: двадцать третьего мой товарищ отправляется из Дели в Бомбей. Значит, той же ночью будет проезжать Аджмир.

— Но я еду в Пустыню[4], — сказал я.

— Вот и славно! — ответил он. — Чтобы попасть в Джодпур[5], вам всё равно не миновать пересадки на марварской станции, ведь другого пути просто нет, — а он будет там проезжать двадцать четвертого утром на бомбейском почтовом. Сможете попасть на марварскую узловую к этому времени? Вы на этом ничего не потеряете: в княжествах Центральной Индии сильно не разживёшься, даже если выдаёшь себя за корреспондента «Вестник глухомани».

— Вы уже пробовали этот фокус? — спросил я.

— И не раз! Правда, резиденты[6] раскусывают тебя мгновенно, так что не успел ты ещё как следует развернуться, а тебя уже выпроводили за Границу[7]. Так вот, насчет моего друга. Мне позарез нужно шепнуть ему пару слов о своих планах, а то он не будет знать, куда ехать. Я буду жутко благодарен, если вы вернётесь из Центральной Индии к двадцать четвёртому и сумеете перехватить его на марварской станции. Скажите только: «Он на неделю уехал на юг», — он поймёт, что это значит. Такой здоровяк с рыжей бородой и барскими замашками. Будет дрыхнуть во втором классе как благородный джентльмен, разложив свой багаж на всё купе. Но вы не робейте. Опустите окно и скажите: «Он на неделю уехал на юг», — он у вас живо подскочит. Вам всего-то и нужно вернуться из тех краёв на два дня раньше. Прошу вас как странник, следующий на Запад[8], — добавил он со значением.

— А откуда вы пришли? — спросил я.

— С Востока, — ответил он. — И я надеюсь, что вы передадите ему моё сообщение на достойном уровне[9] — во имя моей Матери[10], а также и вашей собственной.

Не так-то легко пронять англичанина, взывая к имени его матери; но по определенным причинам, которые в дальнейшем полностью прояснятся, я счел возможным согласиться.

— Это не какие-нибудь пустяки, вот почему я об этом прошу, — сказал он, — и теперь я знаю, что могу на вас положиться. Марварская станция, вагон второго класса, в нём спит рыжий мужчина. Вы не перепутаете. Я выйду на следующей станции и буду ждать, пока он не приедет или пришлёт то, что мне нужно.

— Передам, если застану его, — сказал я. — И позвольте дать вам маленький совет, — во имя вашей Матери, а также моей собственной. вам не стоит разъезжать Сейчас по княжествам Центральной Индии под видом корреспондента «Глухомани». Там болтается настоящий корреспондент, и могут выйти неприятности.

— Спасибо, — простодушно ответил он. — А когда эта скотина оттуда уберётся? Не голодать же мне из-за него? Мне нужно потолковать с раджой Дегумбера[11] по поводу вдовы его отца и потрясти его мошну.

— А что случилось с вдовой его отца?

— Он нашпиговал её красным перцем, подвесил к балке и забил туфлей до смерти. Я сам всё это разнюхал, и никто, кроме меня, не рискнёт поехать к нему в княжество и содрать плату за молчание. Меня, конечно, попробуют отравить, — так было в Чортумне[12], когда я ездил туда за добычей. Ну так что, вы передадите весточку моему другу на марварской узловой?

Он сошёл на маленьком полустанке, оставив меня в раздумьях. Я не раз слышал о людях, которые выдают себя за газетных корреспондентов, чтобы взимать мзду с мелких туземных княжеств, запугивая их разоблачениями, но ещё никогда не встречал вживе представителей этой касты. Их жизнь тяжела, а смерть обычно приходит внезапно. Туземные княжества питают благотворный страх перед английскими газетами, способными пролить свет на их своеобразные методы управления, и потому изо всех сил стараются утопить корреспондентов в шампанском или свести их с ума четырёхместными ландо с четвёркой лошадей. Им невдомёк, что никого не волнует, как управляются туземные княжества, разве что грабёж и насилие выходят за рамки пристойного, а правитель беспомощен, болен или безумен от начала года и до конца года. Это мрачные места земли, исполненные невообразимого насилия; одним краем они соприкасаются с железной дорогой и телеграфом, а другим простираются во времена Гарун аль-Рашида. Сойдя с поезда, я повидал многих царей, и за восемь дней испытал многие превратности судьбы. Бывало, я облекался в парадные одежды, был накоротке с принцами и правительственными резидентами, ел на серебре и пил из хрусталя. Бывало, я спал на голой земле, поедал с тарелки из пальмового листа всё, что удалось раздобыть, пил воду из ручья и укрывался одним пледом со своим слугой. Таков удел нашей профессии.

В условленный день я, как и обещал, добрался до Великой Индийской пустыни, и ночной почтовый высадил меня на марварской узловой станции; оттуда на Джодпур отходила железнодорожная ветка туземного подчинения, маленькая и расхлябанная. Бомбейский почтовый на пути в Дели останавливается в Марваре совсем ненадолго. Он прибыл одновременно с моим, и я едва успел добежать до его платформы и пройти вдоль вагонов. Вагон второго класса был всего один. Я опустил окно и глянул сверху вниз на огненно-рыжую бороду, наполовину скрытую под вагонным пледом. Это был тот, кого я искал; он крепко спал, и я легонько ткнул его в рёбра. Он с ворчанием пробудился, и в свете фонарей я увидел его лицо. Это было широкое, жизнелюбивое лицо.

— Что, опять билеты? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Я должен вам передать, что он на неделю уехал на юг. Он на неделю уехал на юг!

Поезд тронулся. Рыжий мужчина протер глаза.

— На неделю уехал на юг, — повторил он. — Как всегда, марш-марш с места в карьер. Не обещал, что я дам вам денег? Потому что я ничего не дам.

— Нет, не обещал, — сказал я вдогонку, и проводил взглядом таявшие во мраке красные огни. Ветер дул из пустыни, и холод был жуткий. Я вскочил в свой вагон (на сей раз не промежуточного класса) и лёг спать.

Если бы рыжебородый дал мне рупию, я сохранил бы её на память об этой любопытной истории, но единственной моей наградой стало чувство исполненного долга.

Потом я подумал, что если два джентльмена такого рода объединятся, выдавая себя за газетных корреспондентов, то ничего хорошего из этого не выйдет, а если они станут шантажировать какое-нибудь захолустное полудикое княжество Центральной Индии или Южной Раджпутаны, то могут угодить в серьёзную переделку. Поэтому я не поленился описать их как можно точнее тем, кому следовало выдворить моих знакомцев, — и как я потом узнал, их удалось завернуть от границ Дегумбера.

Потом я привёл себя в приличный вид и вернулся в редакцию, где не бывает ни королей, ни приключений, — если не считать таковым ежедневный выпуск газеты. Редакция притягивает к себе людей всевозможных сортов, и это не идёт на пользу порядку. Дамы из зенана-миссии[13] умоляют редактора немедленно бросить всё и отправляться делать репортаж о христианской церемонии награждения на задворках какой-то деревни, затерянной в непроезжей глуши; обойдённые по службе полковники, усевшись поудобнее, излагают замысел серии из десяти — двенадцати — двадцати четырёх передовых статей на тему «По старшинству или по заслугам»; миссионеры интересуются, почему им не позволяют, помимо традиционных способов поношения собратьев по ремеслу, оскорблять их и из-под неуязвимого «по мнению редакции»; севшие на мель гастролирующие театры заявляются всей труппой и уверяют, что сейчас оплатить рекламу не могут, но по возвращении из Новой Зеландии или с Таити вернут долг с процентами; изобретатели механических опахал и несокрушимых мечей, колёсных осей и вагонных сцепок приходят в редакцию, располагая неимоверным количеством чертежей, патентов и свободного времени; чайные компании, вооружившись редакционными перьями, неторопливо доводят свои рекламные проспекты до совершенства; секретари танцевальных комитетов требуют полнее описать блестящий успех последнего бала; врываются незнакомые дамы со словами: «Будьте любезны незамедлительно отпечатать сотню дамских визитных карточек» (ведь это, вне всякого сомнения, входит в обязанности редактора); и всякий беспутный бродяга, кочующий по Великому Колесному пути[14], не преминёт предложить свою кандидатуру на должность корректора. И всё время звонит телефон, и в Европе убивают королей, и империи грозятся: «Придёт и ваш черёд!», и мистер Гладстон[15] обещает навлечь все кары небесные на британские доминионы, и чёрные мальчишки-курьеры гудят как усталые пчёлы: «Ру-ук-пись чай-ха-йех» («просят рукопись сдавать»), а добрая половина газеты всё ещё пуста как Мордредов щит[16].

Так обстоят дела в благоприятную часть года. Но есть и другие шесть месяцев, когда никто не приходит, и ртутный столбик дюйм за дюймом подползает к самому верху трубки, а окна редакции так плотно зашторены, что света едва хватает для чтения, а печатные машины раскалены так, что невозможно дотронуться, и никто ничего не пишет, кроме заметок об увеселениях на горных курортах — и извещений о смерти. В эту пору от каждого телефонного звонка вы ждёте горестных известий о внезапной смерти ваших близких знакомых, мужчин и женщин; колючая сыпь покрывает вас сплошным покровом, и вы садитесь и пишете: «Из округа Кхуда Джанта Кхан[17] сообщают о некотором росте заболеваемости. Эта вспышка, единичная по своей природе, уже почти полностью подавлена благодаря энергичным действиям администрации округа. Однако мы вынуждены с глубоким прискорбием известить…», и т. д.

Потом болезнь вспыхивает по-настоящему, и чем меньше об этом сообщаешь и извещаешь, тем лучше для душевного здоровья подписчиков. Но империи и короли привыкли развлекаться когда им удобно, не считаясь с нашими интересами, а метранпаж утверждает, что ежедневная газета должна выходить каждый день, а обитатели горных курортов посреди своих забав восклицают: «Боже милостивый, неужто нельзя сделать газету позанимательнее? Я уверен, что у нас тут много чего происходит».

Это обратная сторона луны, и её, как пишут в рекламных объявлениях, «не оценишь, пока не испытаешь на себе».

Именно в такой сезон, на редкость смертоносный в том году, наш последний на неделе номер стал выходить, по обычаю лондонских газет, в субботу поздним вечером — настолько поздним, что вполне мог бы называться воскресным утром. Это было очень удобно, ведь как раз когда газета уходила в печать, рассвет на полчаса сбивал столбик термометра с девяноста шести градусов[18] почти до восьмидесяти четырёх[19], и в этом холоде — невозможно представить, как холодно бывает при восьмидесяти четырёх градусах у поверхности земли, пока не начинаешь об этом мечтать, — очень уставший человек успевал заснуть, прежде чем вернётся жара.

В одну из субботних ночей мне выпала приятная обязанность самому отправить газету в печать. Какой-то король, камергер, куртизанка или коалиция вздумали умирать, уходить в отставку или устраивать ещё что-то важное для того конца земли, и потому газету следовало придержать как можно дольше, чтобы успеть напечатать телеграмму, если таковая придёт.

Стояла ночь, дегтярно-чёрная и такая душная, как бывает только в июне, и лу, раскалённый западный ветер, гудел в сухих как трут деревьях, притворяясь, будто дождь гонится за ним по пятам. Время от времени на пыльную землю шлёпалась, словно лягушка, капля почти кипящей воды, но весь наш измученный мир знал, что это одно лишь притворство. В печатном цехе было чуть прохладнее, чем в редакции, так что я там сидел, а литеры щёлкали и звякали, и в окна кричали козодои, и полуголые наборщики утирали пот со лба и просили воды. То, что нас задерживало, всё никак не происходило, хотя лу ронял капли, и последняя литера встала на место, и весь земной шар застыл в удушающей жаре, приложив палец к губам, в ожидании этого неведомого события. Я в полудрёме размышлял о том, таким ли уж благом стал телеграф для человечества, и знает ли тот уимрающий и те, что никак не договорятся, о неудобствах, которые причиняет их промедление. Для беспокойства не было причин, кроме жары и неопределенности, но я, когда часовые стрелки подползли к трём, и печатные машины, проверяя, всё ли в порядке, два и три раза провернули маховые колеса, ожидая команды, которая приведёт их в движение — я был готов завопить.

Затем рёв и грохот машин раскололи тишину на мелкие осколки. Я поднялся, собираясь уходить, но на моём пути стояли двое в белых одеждах. «Это он!» — сказал первый. «Точно, он самый!» — ответил второй. И они разразились смехом, почти таким же громким, как грохот машин, и утёрли пот со лба.

— Мы смотрим, через дорогу горит свет, — а мы спали в канаве, там не так жарко, — и я говорю: «Редакция открыта. Пойдём поговорим с ним, ведь это из-за него нас завернули из Дегумбера», — сказал тот, что пониже ростом. Это был мой попутчик из поезда в Мхау, а с ним — рыжебородый с марварской пересадки. Брови первого и бороду второго не узнать было невозможно.

Я не был им рад, потому что намеревался идти спать, а не пререкаться с бродягами.

— Что вам от меня нужно? — спросил я.

— Полчасика поболтать с вами в уютной прохладной комнатке, — сказал рыжебородый. — И мы бы немного выпили… послушай, Пичи, наш уговор ещё не в силе, так что брось сверкать глазами… но чего мы на самом деле от вас хотим, так это совета. Деньги нам не нужны. Мы хотим попросить вашей помощи — раз уж вы тогда подложили нам свинью с Дегумбером.

Я прошёл с ними из типографии в душную редакционную комнату с картами на всех стенах.

— Это уже на что-то похоже, — сказал рыжебородый, довольно потирая руки. — Подходящее место. А теперь, сэр, позвольте вам представить брата[20] Пичи Карнехана — это он, и брата Дэниела Дрэвота — это я, а что касается рода наших занятий, то чем меньше об этом будет сказано, тем лучше, потому что кем мы только не были в своё время. Матросами и солдатами, наборщиками и корректорами, фотографами, уличными проповедниками, — и даже корреспондентами «Глухомани», когда мы думали, что газете они нужны. Карнехан трезв как стёклышко, я тоже. Проверьте нас и убедитесь сами, чтобы потом уже не мешать мне рассказывать. Мы возьмем у вас по сигаре, и вы посмотрите, как мы прикуриваем.

Я проследил за испытанием. Оба оказались совершенно трезвыми, и я выдал каждому по порции тёплого виски с содовой.

— Вот и славно, — сказал бровеносный Карнехан, утирая усы. — Теперь, Дэн, давай я скажу. Мы обошли всю Индию — по большей части, пешим ходом. Мы были механиками, машинистами, мелкими подрядчиками и всё такое, и вот мы решили, что Индия для таких как мы слишком мала.

Наша редакция уж точно была для них слишком мала. Они расселись на большом столе, борода Дрэвота заняла половину комнаты, плечи Карнехана — другую половину.

— Из этой страны даже наполовину не извлекают того, что она может дать, — продолжил Карнехан, — потому что те, которые ей управляют, не дают до неё дотронуться. Всё своё трижды бесценное время они только и делают, что управляют, — и стоит тебе лопату в землю воткнуть, киркой по камню ударить, нефть поискать или ещё чего-нибудь такого, как всё правительство тут же не принимается вопить: «Оставьте в покое эту страну! Не мешайте нам управлять!» И вот мы оставляем её в покое, какая она ни есть, и уходим в другое место, где человека никто не держит за шиворот и где он в полном праве взять то, что ему причитается. Мы цену себе знаем и не боимся ничего на свете, кроме выпивки, а насчёт выпивки мы прописали в нашем уговоре. По таковой причине мы уходим, чтобы стать королями.

— Полноправными королями, — пробурчал Дрэвот.

— Да-да, конечно, — сказал я. — Вы долго бродили по солнцепёку, да и ночь выдалась жаркая. Вам лучше с этой мыслью переспать, а завтра утром придёте снова.

— Ни выпивка, ни солнце тут ни при чём, — сказал Дрэвот. — Мы уже полгода засыпаем и просыпаемся с этой мыслью, и нам ещё надо бы порыться в книгах и атласах, — но мы уже решили, что во всём мире есть единственное место, где два сильных человека ещё могут создать свой Сар-ра-вакх[21]. Это место называется Кафиристан[22]. По моим расчётам, оно где-то в правом верхнем углу Афганистана, не больше трёхсот миль от Пешавара[23]. Тамошние язычники поклоняются тридцати двум идолам, а мы станем тридцать третьим и тридцать четвёртым. Это чрезвычайно гористая страна, женщины в таких местах очень красивые.

— Но против этого мы всё предусмотрели в уговоре, — вмешался Карнехан. — «Ни к Женщинам, ни к Выпивке», — помнишь, Дэн?

— Вот и всё, что нам известно, — кроме того что там никто не бывал, и что они всё время дерутся — а где дерутся, там человек всегда может стать королём, если умеет учить воевать. Мы дойдем до тех мест и скажем какому-нибудь местному королю: «Хочешь победить своих врагов?», и покажем ему, как муштровать солдат, а уж это мы умеем лучше всего. А потом мы свергнем этого короля, завладеем его прес-столом и учредим свою дин-настию.

— Вы и на пятьдесят миль от Границы не отойдёте, как вас изрубят на куски, — сказал я. — Чтобы туда попасть, нужно пересечь весь Афганистан. Там сплошные горы, ледники и обрывы, где ещё не проходил ни один англичанин. Живут там одни жестокие дикари, так что даже если вы дотуда дойдёте, всё равно у вас ничего не выйдет.

— Вот это другой разговор, — сказал Карнехан. — Можете считать, что мы слегка свихнулись, нам это нипочём. Мы к вам пришли, чтобы разузнать об этой стране: почитать, что о ней пишут в книгах, и посмотреть карты. Обзывайте нас какими угодно дураками, но дайте порыться в ваших книгах, вот чего мы хотим, — и он повернулся к книжным шкафам.

— Вы это что, серьёзно? — спросил я.

— Отчасти, — мягко ответил Дрэвот. — И самую подробную карту, какая только есть, пусть даже на месте Кафиристана там сплошное белое пятно; и все книги, какие только найдутся. Мы хоть и не слишком образованные, но читать умеем.

Я достал большую мелкомасштабную (тридцать две мили в дюйме) карту Индии и две карты Пограничной провинции масштабом покрупнее, снял с полки том «ИНД — КАФ» энциклопедии «Британника», и мои гости накинулись на них.

— Вот, глядите! — сказал Дрэвот, ведя пальцем по карте. — До Джагдалака[24] мы с Пичи дорогу знаем. Мы там были с армией Робертса[25]. От Джагдалака нужно сворачивать направо, через Лагман. Потом по горам… так, четырнадцать тысяч футов… пятнадцать тысяч… да, будет не жарко, но судя по карте, это не так уж далеко.

Я передал ему «Истоки Окса» Вуда[26]. Карнехан сосредоточенно изучал «Британнику».

— «Народ смешанного происхождения», — задумчиво повторил Дрэвот. — Нам бы узнать, как называются их племёна. Чем больше племён, тем больше они дерутся и тем лучше для нас. От Джагдалака до Ашанга. Так-так!..

— Все сведения об этой стране до крайности обрывочные и ненадёжные, — предупредил я. — Никто ничего толком не знает. Вот доклад Объединённого института[27]. Почитайте, что пишет Беллью[28].

— Плевать на Беллью! — сказал Карнехан. — Дэн, смотри, здесь написано, что этот поганый языческий сброд числит себя в родстве с нами — с англичанами!

Я курил, а они погрузились в Рэверти[29], Вуда, карты и «Британнику».

— Вам незачем нас ждать, — деликатно сказал Дрэвот. — Время уже к четырём. Если хотите, идите спать, — мы уйдём до шести утра и ничего с собой не прихватим. Не сидите здесь из-за нас. Мы просто два безвредных безумца; приходите лучше завтра вечером в караван-серай, попрощаться.

— Два дурака, вот вы кто, — ответил я. — Вас не пропустят через Границу или изрубят, как только вы ступите на землю Афганистана. Может, вам нужны деньги или рекомендации здесь, в Индии? На следующей неделе я попробую найти вам работу.

— Спасибо, не надо, — сказал Дрэвот. — На следующей неделе мы и так будем трудиться в поте лица. Быть королём не так просто, как кажется со стороны. А когда мы наведём в своём королевстве порядок, то дадим вам знать, чтобы вы приехали и помогли нам управлять.

— Как, по-вашему, могли бы двое сумасшедших заключить такой Уговор? — с затаённой гордостью спросил Карнехан, протягивая мне замусоленный полулист почтовой бумаги, на котором было написано следующее (я тут же переписал себе этот диковинный текст):

— Последний пункт можно было и не писать, — сказал Карнехан, покраснев от смущения, — но так уж заведено. Вы знаете, что из себя представляют бродяги, — а мы бродяги, Дэн, покуда не ушли из Индии, — так вот, разве б мы подписали такой уговор, если бы это было не всерьез? Отказаться от двух вещей, ради которых только и стоит жить!

— Вам недолго осталось радоваться жизни, если вы пуститесь в эту дурацкую авантюру, — сказал я. — Смотрите не подожгите редакцию, и чтобы к девяти часам вас здесь не было.

И я оставил их копаться в картах и делать выписки на оборотной стороне своего «уговора».

— Завтра непременно приходите в серай[30], — сказали они на прощанье.

Кумхарсенский караван-серай — огромный отстойник человечества квадратной формы, куда стекаются с севера караваны лошадей и верблюдов. Здесь вы встретите все народы Средней Азии и большинство народов собственно индийских. Здесь Балх и Бухара встречаются с Бенгалом и Бомбеем — и пытаются друг друга надуть. В кумхарсенском серае вы можете купить пони и бирюзу, персидских кошек и перемётные сумы, курдючных овец и мускус — и совершенно бесплатно получить множество диковинных впечатлений. Ближе к вечеру я отправился посмотреть, собираются ли мои приятели сдержать слово или же валяются там пьяные.

Навстречу мне шествовал облачённый в тряпьё и лохмотья дервиш, сосредоточенно крутивший в руках детский бумажный волчок. За ним, согнувшись под тяжестью коробки с глиняными игрушками, шёл его слуга. Они нагружали двух верблюдов, а обитатели серая глазели на них, то и дело разражаясь визгливым смехом.

— Этот дервиш сумасшедший, — сказал мне торговец лошадьми. — Он едет в Кабул продавать игрушки эмиру. Ему или воздадут почести, или отрежут голову. Он явился сюда ещё утром и до сих пор беснуется.

— Б-бесноватых хранит Аллах, — запинаясь, произнес широкоскулый узбек на ломаном хинди. — Они предрекают б-будущее.

— Лучше бы они вовремя предрекли, что шинвари распотрошат мой караван в двух шагах от Прохода[31]! — проворчал юсуфзай[32] — агент-сопроводитель раджпутского торгового дома, чьи товары перешли в руки других таких же грабителей прямо возле Границы и над несчастьями которого потешался весь базар. — Ойе, дервиш, откуда ты пришёл и куда идёшь? — Ойе, дервиш, откуда ты пришёл и куда идёшь?

— Из Рума[33] я иду, — выкрикнул дервиш, вращая свой волчок, — из Рума, подгоняемый дыханием сотни заморских демонов! О воры, грабители и лжецы! Благословение Пир Хана простирается даже на псов, свиней и клятвопреступников! Кто отвезет хранимого Аллахом на Север, продавать эмиру амулеты, которые никогда не прекращают движение? Верблюды не сотрут кожу! сыновья не заболеют! жёны сохранят верность! — дожидаясь тех, кто возьмёт меня в свой караван! Кто мне поможет отшлёпать царя русов золотым шлёпанцем с серебряным каблуком? Покровительство Пир Хана пребудет на его помощниках! — и он, растянув полы халата, пошёл выписывать пируэты между рядами привязанных лошадей.

— Через двадцать дней, о хазрат[34], выходит караван из Пешавара в Кабул, — сказал торговец-юсуфзай. — Мои верблюды пойдут с ним. Иди и ты — и принеси нам удачу!

— Я иду прямо сейчас! — выкрикнул дервиш. — Я выхожу, и завтра мои крылатые верблюды будут уже в Пешаваре! Хо! Хазар-Мир-Хан, выводи верблюдов, — крикнул он слуге, — но прежде дай мне взобраться на моего.

Он вскочил на спину своего животного, опустившегося перед ним на колени, и повернувшись ко мне, завопил:

— А ты, сахиб[35], пройдись немного с нами по дороге, и я продам тебе заклятие — амулет, который сделает тебя королём Кафиристана!

Тут глаза мои отверзлись и на меня снизошло озарение; я покинул серай и шёл вслед за верблюдами, пока мы не достигли проезжего тракта; там дервиш остановился.

— Что вы на это скажете? — спросил он по-английски. — Карнехан не умеет болтать на их наречии, так что пришлось ему стать моим слугой. Из него вышел недурной слуга! Ну как, не зря я четырнадцать лет бродил по этой стране? Ловко я с ними поговорил? В Пешаваре мы пристанем к каравану и дойдём до Джагдалака, а потом, может быть, нам повезёт обменять верблюдов на ослов и двинуться на Кафиристан. Волчки для эмира, боже всемогущий! Суньте руку под вьюки и пощупайте, что там лежит.

Я нащупал приклад от винтовки Мартини[36], потом ещё и ещё.

— Двадцать штук, — спокойно сказал Дрэвот. — Двадцать винтовок с патронами, запрятанные под волчками и глиняными куклами.

— Помоги вам Бог, если вас с ними поймают! — сказал я. — У патанов[37] «мартини» ценятся на вес серебра.

— Пятнадцать сотен — всё, что удалось выпросить, позаимствовать или украсть — все наши сбережения до последней рупии вложены в этих двух верблюдов, — сказал Дрэвот. — Нас не поймают. Мы пойдём через Хайбер с очередным караваном. Кто тронет бедного безумца-дервиша?

— И вы раздобыли всё, что вам нужно? — с изумлением спросил я.

— Ещё не всё, но скоро раздобуду. Дайте какую-нибудь безделушку в память о вашей доброте, брат. Вы оказали мне услугу вчера, а перед тем — в Марваре. Как говорится, с меня полцарства.

Я снял с цепочки для часов брелок с циркулем[38] и подал его дервишу.

— До свидания, — сказал Дрэвот, уважительно протягивая мне руку. — Теперь нам не скоро удастся пожать руку англичанину. Пожми ему руку, Карнехан! — крикнул он, когда мимо меня шествовал второй верблюд.

Карнехан свесился с верблюда, и мы обменялись рукопожатием. Затем верблюды двинулись по пыльной дороге, а я всё стоял и дивился. Ни единой погрешности не нашёл я в их облике. Сцена в караван-серае показала, что они безупречны и для туземного глаза. Возможно, они сумеют пройти неузнанными через Афганистан. Но дальше их ждала смерть — смерть ужасная и неминуемая.

Через десять дней наш туземный корреспондент в Пешаваре прислал письмо с текущими новостями, и заканчивалось оно так:

«Здесь было много веселья из-за одного безумного дервиша, который имеет намерение продать Его Высоч. Эмиру Бухарскому всякие ничтожные игрушки и безделушки, именуя их могущественными талисманами. Дервиш покинул Пешавар, примкнув ко второму летнему каравану в Кабул. Купцы были ему рады, ибо, согласно суеверию, подобные безумцы приносят удачу».

Итак, они уже были по ту сторону Границы. Я хотел помолиться за них, но тем вечером в Европе умер настоящий король, и мне пришлось сесть за некролог.

Колесо жизни вновь и вновь совершает одни и те же круги. Прошло лето, за ним зима, и снова пришли зима и лето. Редакция работала, я работал вместе с ней, и на третье лето всё вновь сошлось воедино: жара, ночной выпуск, напряженное ожидание, что сейчас о чём-то телеграфируют с другого конца света — всё так же, как в прошлый раз. За прошедшие два года умерли несколько знаменитых людей, печатные машины стали лязгать чуть громче, а некоторые деревья в редакционном саду стали выше на пару футов. Вот и всё что изменилось.

Я отправился в печатный цех, и снова всё повторилось так же, как той ночью. Вот только нервничал я больше, чем два года назад, и жара изводила меня ещё сильнее. В три часа я крикнул: «Печатайте!» и повернулся было к выходу, но тут к моему стулу подобрался человек — точнее, то, что осталось от человека. Спина изогнута дугой, голова ушла в плечи; ноги он переставлял косолапо как медведь. Трудно было разобрать, идёт он или ковыляет на четвереньках, этот замотанный в тряпьё, подвывающий калека, который звал меня по имени и кричал, что вернулся.

— Вы мне дадите выпить? — прохныкал он. — Ради всего святого, дайте же мне выпить!

Я вернулся в редакцию, и он приплёлся за мной, охая от боли; я подкрутил фитиль в лампе.

— Вы помните меня? — выдохнул он, падая на стул, и повернул к свету изуродованное лицо, увенчанное копной седых волос.

Я пристально вглядывался в него. Где-то я уже видел эти сходящиеся на переносице чёрные брови в дюйм шириной, но хоть убей, не мог вспомнить, где именно.

— Нет, не помню, — сказал я, протягивая ему виски. — Чем я могу вам помочь?

Он глотнул неразбавленного виски и затрясся в ознобе, хотя стояла удушающая жара.

— Я вернулся, — повторил он. — И я был королём Кафиристана, — я и Дрэвот — мы были коронованными королями! В этой комнате мы всё решили, а вы нас здесь посадили и дали нам книги. Я Пичи — Пичи Талиаферо Карнехан, а вы так и сидите здесь, с тех самых пор… о господи!

Я был крайне поражён и не сумел этого скрыть.

— Это святая правда, — с сухим смешком сказал Карнехан, баюкая обмотанные тряпьём ноги, — святая как Писание. Мы были королями, с коронами на головах — я и Дрэвот, бедолага Дэн… ох, бедный, бедный Дэн, который никогда не слушал советов, как я его ни просил!

— Держите ещё виски, — сказал я, — и держите себя в руках. Расскажите всё, что только вспомните, от начала и до конца. Вы перешли Границу на верблюдах: Дрэвот был одет безумным дервишем, а вы изображали его слугу. Вы это помните?

— Я ещё в своём уме — пока что. Конечно, помню. Смотрите прямо на меня, а то мои мысли совсем разбегутся. Смотрите мне в глаза и ничего не говорите.

Я подался вперёд и стал смотреть ему в лицо, ни на миг не отводя взгляд. Он опустил на стол руку, скрюченную наподобие птичьей лапы, и я схватил её за запястье. С тыльной стороны алел рваный ромбовидный шрам.

— Нет, туда не смотрите. Смотрите на меня, — сказал Карнехан. — Это было позже — и ради всего святого, не сбивайте меня. Мы пошли с тем караваном, я и Дрэвот, и мы куролесили изо всех сил, чтобы позабавить этих людей. Дрэвот обычно веселил нас по вечерам, когда все готовили еду — готовили еду и… что же они потом делали? Они зажигали огоньки, и искры летели Дрэвоту в бороду, и мы все смеялись — до смерти смеялись. Огненные искры, вот кто они были — летящие в огненную бородищу Дрэвота… и было так весело! — Он отвёл от меня взгляд и расплылся в бездумной улыбке.

— А потом, после этих летучих огней, вы дошли с караваном до Джагдалака, — сказал я наугад. — Дошли до Джагдалака, а там повернули на Кафиристан.

— Нет, неверно, не так; с чего вы это взяли? Мы повернули ещё до Джагдалака, потому что нам сказали, что там довольно неплохие дороги. Но они оказались плохо недовольными для наших верблюдов, моего и Дрэвота. Когда мы ушли из каравана, Дрэвот выкинул всю свою одежду, и всю мою одежду, и сказал, что мы будем язычниками, потому что кафиры не станут иметь дела с магометанами. И мы вырядились не поймёшь как, и другого такого зрелища, как Дэниел Дрэвот, я ещё не видел и больше уже не увижу. Он спалил себе полбороды, перекинул через плечо баранью шкуру, а на голове выбрил узоры. Мне он тоже выбрил голову и заставил одеться самым недостойным образом, чтобы я походил на язычника. Это была чрезвычайно гористая местность, и наши верблюды не смогли идти дальше из-за гор. Горы там высокие и чёрные, и когда я возвращался, я видел, как они дрались как горные козлы, — там много козлов, в Кафиристане. Эти горы, они всегда неспокойны, и козлы тоже. Вечно дерутся и мешают спать по ночам.

— Возьмите ещё виски, — размеренно сказал я. — Что вы с Дрэвотом делали дальше, когда верблюды не смогли идти по дурным дорогам, ведущим в Кафиристан?

— Что сделал кто, когда верблюды не смогли в Кафиристан? Вместе с Дрэвотом была вторая сторона по имени Пичи Талиаферо Карнехан. Вам рассказать про него? Он умер там, совсем один. Вниз полетел с мостом старина Пичи, вертясь и кружась как волчок за полпенни, один из тех, что везли на продажу эмиру. Но нет, по три полпенни за пару они были, эти волчки, если только я не ошибаюсь и прошу нижайшего прощения… Потом от этих верблюдов уже не было проку, и Пичи сказал Дрэвоту: «Ради всего святого, давай от них избавимся, пока нам не отрезали головы», и они убили верблюдов посреди этих гор, оставшись без всякой достойной упоминания пищи, но сперва сняли коробки с ружьями и припасами, — а потом появились двое, и они вели четырёх мулов. Дрэвот стал перед ними плясать, распевая: «Продайте мне четырёх мулов!» Первый сказал: «Раз тебе есть чем заплатить, то тебя есть зачем грабить», но не успел он взяться за нож, как Дрэвот переломил ему шею о своё колено, а вторая сторона убежала. Тогда Карнехан навьючил на мулов ружья, которые снял с верблюдов, и мы с ним отправились в эти громадные мёрзлые горы, где дороги не шире вашей ладони.

Я спросил, помнит ли он природу тех мест, по которым они шли, и он на миг замолчал.

— Я рассказываю так чётко, как только могу, но голова моя уже не так хорошо соображает. Мне пробили её гвоздями, чтобы я лучше слышал, как умер Дрэвот. Природа там чрезвычайно гористая, мулы весьма строптивые, а народонаселение малочисленное и обособленное. И вот они шли всё выше и выше, а потом всё ниже и ниже, и вторая сторона, Карнехан, он умолял Дрэвота не петь и не свистеть так громко, потому что боялся схода кол-лос-сальных лавин. Но Дрэвот сказал, что раз король не может громко петь, ему на троне незачем сидеть, и подстегивая мулов и не внемля голосу разума, двигался десять морозных дней. Мы дошли до большой ровной долины, со всех сторон окружённой горами, и мулы были еле живые, так что мы их убили, не имея никакой достойной упоминания пищи ни для них, ни для себя. Мы сели на коробки и стали играть в чёт-нечет вывалившимися патронами.

Потом в долину сбежали десять человек с луками и стрелами, а за ними гнались двадцать других с луками и стрелами, и шум стоял кол-лос-сальный. Они все были белые, — белее нас с вами, — с золотистыми волосами и очень хорошего сложения. Дрэвот сказал, распаковывая ружья: «Пора браться за дело. Дерёмся за тех десятерых», и он выстрелил из двух ружей в двадцать других, и подстрелил одного за двести футов от скалы, на которой сидел. Другие кинулись бежать, но Карнехан и Дрэвот, не вставая с коробок, перестреляли их одного за другим, по всей долине. Потом мы пошли к своим десяти, которые тоже метались по снегу, и они пульнули в нас маленькой дурацкой стрелой. Дрэвот выстрелил поверх их голов, и они простёрлись ниц. Потом он обошёл их кругом и слегка попинал, а потом поднял на ноги и стал пожимать руки всем вокруг, выражая дружественные чувства. Потом он их подозвал и дал им нести коробки, и каждому махал рукой, словно уже был королём. Они взяли его и коробки, прошли через долину и поднялись вверх по склону, в сосновый лес на вершине горы, где стояло полдюжины больших каменных идолов. Дрэвот подошёл к самому крупному, которого звали Имбра, положил ему к ногам ружьё и патрон, уважительно потёрся с ним носами, похлопал его по голове и откозырял ему. Потом повернулся ко всем, кивнул и сказал: «Всё в порядке. Я тоже посвящённый, и все эти старые страшилки — мои друзья». Потом он открыл рот и показал на него пальцем, и ему принесли поесть, но он сказал «нет», и тогда ему снова принёсли поесть, и он снова сказал «нет», а потом вождь тамошней деревни и один старый жрец принесли ему поесть, и только тогда он сказал «да», но очень горделиво, и ел медленно, как бы нехотя. Так мы без всякого труда заполучили свою первую деревню, прямо как с небес туда слетели. Но потом мы слетели с одного из этих треклятых веревочных мостов, — вы ведь не думаете, что человек после такого будет много веселиться?

— Плесните себе ещё виски и рассказывайте дальше, — сказал я. — Это была первая деревня, которую вы заполучили. Но как вам удалось стать королём?

— Я не стал королём, — сказал Карнехан. — Дрэвот, вот кто стал королём, — и каким же молодцом он смотрелся в золотой короне и всё такое прочее! Он и тот, другой остались в деревне, и каждое утро Дрэвот садился рядом со стариной Имброй, а народ приходил и поклонялся. Так велел Дрэвот. Потом в долину спустилось множество людей, и Карнехан с Дрэвотом, прежде чем те успели их заметить, перестреляли их из ружей, а потом сбежали вниз в долину и поднялись вверх по другому склону, и там оказалась ещё одна деревня, похожая на первую, и весь народ пал ниц, и Дрэвот спросил: «Что это за раздор между вашими деревнями?», и ему показали женщину, белую как мы с вами — которую силой забрали из первой деревни, и Дрэвот вернул её назад, и пересчитал убитых — их было восемь. За каждого убитого Дрэвот пролил на землю немного молока и повертел руками, точно волчком, и сказал: «Теперь всё в порядке». Потом он и Карнехан взяли под руки главных вождей обеих деревень, и спустились с ними в долину, и помогли им прочертить копьём черту вдоль долины по самой серёдке, и дали им по куску дёрна, каждому со своей стороны. И весь народ сбежался вниз, и все вопили как безумные, и всё такое, и Дрэвот сказал: «Идите, копайте землю, плодитесь и размножайтесь», чем они и занялись, хотя его и не поняли. Потом мы расспросили, как на их наречии называются все вещи — хлеб, вода, огонь, идолы и так далее; и Дрэвот привел жреца каждой деревни к идолу, и велел сидеть и судить народ, а если что-то будет не так, то он его пристрелит.

Следующую неделю они пахали землю в долине, тихие как пчёлы, но гораздо приятнее пчёл, — а жрецы выслушивали жалобы и объясняли Дрэвоту на языке жестов, в чём дело. «То ли ещё будет, — сказал Дрэвот. — Они думают, что мы боги». Он и Карнехан отобрали двадцать лучших парней и показали им, как заряжать ружья, вздваивать ряды и перестраиваться в шеренгу, и парням это нравилось, и они оказались вполне смекалистыми и поднаторели в этом деле. Потом он оставил в одной деревне свою трубку, в другой деревне кисет, и мы вдвоём пошли смотреть, что делается в соседней долине.

Там были сплошные скалы и маленькая деревушка, и Карнехан сказал: «Отошлём их жить в первую долину, и поселим их там, и дадим им немного земли из той, что ещё не разобрали». Они были бедняки, и мы окропили их кровью козленка, прежде чем отправить в наше новое королевство. Так было нужно, чтобы впечатлить народ, а потом они спокойно обосновались, а Карнехан вернулся к Дрэвоту, который ушёл в следующую долину, чрезвычайно гористую — сплошной снег и лёд. Там вообще не было людей, и войско устрашилось, так что Дрэвот одного из них пристрелил и двигался дальше, пока не нашёл деревню, где жили люди; войско им разъяснило, что если они хотят остаться живы, то лучше бы им не пулять из своих древних ружьишек (а у них были фитильные[39] мушкеты). Мы завели дружбу с местным жрецом, и я остался там один, с двумя из войска, и муштровал тамошних мужчин, а потом один важный вождь услышал, что поблизости объявился новый бог, и пришёл через весь этот снег с грохотом тимпанов и труб. Карнехан выстрелил в самую гущу его людей и одному попал в руку на расстоянии в полмили этого снега. Потом он отправил вождю послание, что если тот хочет остаться жив, пусть придёт без оружия и пожмёт мне руку. Вождь пришел один, и Карнехан обменялся с ним рукопожатием, а потом крутил руками, точь-в-точь как Дрэвот, а вождь очень удивлялся, и трогал меня за брови. Потом Карнехан пришёл к вождю один, и на языке жестов спросил вождя, есть ли у него заклятый враг. «Есть», — ответил вождь. Тогда Карнехан отобрал на выучку его лучших людей, и приставил к ним двоих из войска, и через две недели они держали строй не хуже волонтёров[40]. Потом они с вождём двинулись на большущее плато на вершине горы, и люди вождя ворвались в деревню и захватили её, а наши три «мартини» палили в самую гущу неприятеля. Так мы захватили эту деревню, и я дал вождю лоскут своей одежды и сказал: «Владей, пока я возвращусь», что есть слова Писания. А в качестве напоминания, когда мы с войском отошли на восемнадцать сотен ярдов, я выстрелил, и пуля взметнула снег рядом с ним, и весь народ пал ниц. Потом я написал Дрэвоту, чтобы где бы он ни был, на суше или на море…

Рискуя сбить его с хода мысли, я задал вопрос:

— Как вам в тех местах удалось написать письмо?

— Какое письмо?.. А, письмо! Пожалуйста, смотрите мне прямо между глаз. Это было узелковое письмо, нас научил один слепой бродяга в Пенджабе.

Я вспомнил, как однажды в редакцию пришёл слепой с сучковатой палкой и шнурком, который он накручивал на палку по придуманному им самим шифру. Через несколько часов или дней он мог в точности повторить «записанное» таким образом предложение. Весь алфавит он свёл к одиннадцати основным звукам; он пытался научить меня своему способу, но я так и не преуспел.

— Я написал Дрэвоту, чтобы он возвращался, — сказал Карнехан, — потому что королевство слишком быстро растёт, и мне трудно с ним управляться; потом я вернулся в нашу первую долину посмотреть, как идут дела у жрецов. Деревня, которую мы захватили с вождём, называлась Башкай, а самая первая наша деревня — Эр-Хеб. Жрецы в Эр-Хебе управлялись неплохо, но отложили до моего возвращения кучу споров о земле, а ещё какие-то люди из другой деревни по ночам стреляли по ним из луков. Я отыскал эту другую деревню и сделал по ней четыре серии выстрелов с тысячи ярдов. На это ушли все патроны, которые я мог потратить, и я стал ждать Дрэвота, которого не было уже месяца два или три, и держал своих людей в узде.

Однажды утром раздался дьявольский грохот барабанов и труб, и с горы спустился Дэн Дрэвот с войском, со свитой из сотен идущих за ними людей, и что самое поразительное — со здоровенной золотой короной на голове.

— Господи боже, Карнехан, — сказал Дэн, — вышла кол-лос-сальная штука, и мы прибрали к рукам всю эту страну, — всё, что здесь вообще стоило брать. Я сын Александра Македонского от царицы Семирамиды[41], а ты мой младший брат и тоже бог, как и я! Это величайшее дело, какое мы только видели! Я с войском шел и дрался шесть недель, покуда каждая жалкая деревушка на пятьдесят миль в округе не пришла в ликование; но что ещё важнее, я заполучил ключ ко всему делу, сейчас ты сам увидишь, — и принёс тебе корону! Я велел сделать две штуки в месте под названием Шу, — там в скалах золота больше, чем жира в баранине. Я сам видел это золото, и я сталкивал ногой в пропасть бирюзу, а гранаты там валяются в речном песке, и тут ещё кусок янтаря, который мне дали просто так. Сзывай всех жрецов — и вот, держи свою корону.

Один из людей раскрыл чёрную волосяную сумку, и я надел корону. Она была слишком маленькая и чересчур тяжёлая, но я носил её к вящей славе. Она была из кованого золота, фунтов пять весом, и похожа на обруч от бочки.

— Пичи, нам больше не нужно драться! — сказал Дрэвот. — Ложа — вот фокус, который мне помог!

И он подвёл ко мне того вождя, которого я оставил в Башкае — мы его прозвали Билли Фишем, потому что он был здорово похож на того Билли Фиша, который когда-то водил большой танк-паровоз[42] в Маче, на Болане[43]. — Пожми ему руку, — сказал Дрэвот. Я пожал ему руку — и прямо рот раскрыл от удивления, потому что Билли Фиш ответил мне настоящим масонским рукопожатием! Не говоря ни слова, я выдал ему пожатие Подмастерья[44]. Он ответил как надо, и я попробовал пожатие Мастера, но на этот раз впустую.

— Он Подмастерье! — сказал я Дэну. — Неужто он и Слово знает?

— Знает, — ответил Дэн, — и все жрецы тоже. Это настоящее чудо! Все вожди и жрецы проводят работы Ложи Подмастерьев почти как у нас; и они вырезают Знаки на камнях, только не знают третьей степени, — и вот они пришли, чтобы узнать. Это святая правда! Я все эти годы знал, что афганцы посвящены до степени Подмастерья, но всё равно это чудо! Я — бог и Великий Мастер Ложи, я открою ложу третьей степени и мы посвятим главных жрецов и главных вождей деревень.

— Это против всех правил, заводить новую ложу без какого-нибудь патента, — сказал я. — И вообще, мы ведь даже не занимали офицерских должностей.

— В этом и состоит искусство политики, — сказал Дрэвот. — Нужно управлять страной легко, как двухосной вагонеткой на спуске. Мы не можем остановиться и запросить разрешение, не то они повернут против нас. За мной идут сорок вождей, и мы всех примем или посвятим, в зависимости от их ранга. Расквартируй этих людей по деревням и устрой, чтобы мы смогли открыть ложу. Храм Имбры подойдет для работ[45]. Женщины пусть сделают фартуки[46] — покажешь им, как. Вечером я устраиваю приём для вождей, а завтра открываю ложу.

Мне пришлось хорошенько побегать, но тут и дураку было ясно, как кстати нам пришлась эта затея с ложей. Я показал семействам жрецов, как сделать фартуки разных степеней, а Дрэвоту — фартук с голубой каймой, со Знаками из кусков бирюзы, и не матерчатый, а из белой кожи. Большой квадратный камень в храме мы определили под кресло Мастера Ложи, маленькие камни — под стулья Офицеров, разрисовали чёрный пол белыми квадратами и вообще из кожи вон лезли, чтоб всё было по правилам.

Вечерний приём устроили на склоне, с большими кострами, и там Дрэвот объявил, что он и я — боги, сыновья Александра Македонского и Почётные Великие Мастера Ложи; мы пришли, чтобы Кафиристан стал такой страной, где каждый будет вкушать свой хлеб в мире и пить в спокойствии, и в особенности — слушаться нас. Потом вожди приступили к рукопожатиям — такие бородатые, светловолосые и светлокожие, что это было всё равно как пожимать руки старым друзьям. Мы им звали по именам своих индийских знакомых, на кого они были похожи: Билли Фиш, Холли Дилворт, Пикки Керган (он был базарным смотрителем в Мхау, когда я там работал), и так далее в том же духе.

Но самое поразительное чудо случилось в ложе на другой вечер. Один старый жрец всё время следил за нами, и мне было не по себе: ведь нам пришлось подправить ритуал, но я не знал, что именно им известно. Этот старик пришёл издалека, из какой-то деревни за Башкаем. Не успел Дрэвот надеть фартук, который ему сделали девушки, как жрец заревел, завыл и попытался перевернуть камень, на котором сидел Дрэвот.

— Всё кончено, — сказал я. — Вот что бывает, если основать ложу без патента!

Но Дрэвот и глазом не моргнул, даже когда десять жрецов ухватились за кресло Великого Мастера — то есть, за камень Имбры — и перевернули его набок. Старый жрец кинулся оттирать дно камня от грязи и вскоре показал остальным жрецам вырезанный в камне Знак Мастера — такой же, как у Дрэвота на фартуке. Даже жрецы храма Имбры о нём не знали. Старик пал ниц и стал целовать Дрэвоту ноги.

— Опять повезло, — сказал мне Дрэвот с другого конца храма. — Они говорят, что это тот самый забытый Знак, который никто не мог понять. Теперь нам нечего бояться.

Потом он ударил об пол прикладом ружья, как председательским молотком, и сказал:

— Властью, данной мне моей собственной десницей и благодаря помощи Пичи, я объявляю себя Великим Мастером этой Ложи — Материнской Ложи всего франкмасонства Кафиристана, а также Королём всей страны, наравне с Пичи!

Тут он надел свою корону, я надел свою — я был Старший Смотритель[47], — и мы открыли Ложу в самой достаточной форме[48]. Это было истинное чудо! Жрецы прошли две первые степени в Ложе почти без наших подсказок, словно к ним возвращалась память. После этого Пичи и Дрэвот повысили тех, кто был этого достоин — верховных жрецов и вождей дальних деревень. Билли Фиш был первым, и хочу сказать, что мы его испугали до полусмерти. Это было совершенно не по Ритуалу, зато сослужило нам добрую службу. Мы повысили не больше десяти самых главных, чтобы степень Мастера не стала чем-то обычным. Другие тоже требовали, чтобы их повысили.

— В следующие полгода, — сказал Дрэвот, — мы проведём ещё одну коммуникацию и посмотрим, как кто работает.

Потом он стал спрашивать об их деревнях; оказалось, что они всё время дерутся между собой, и это им жутко надоело. А не между собой, так с мусульманами.

— Будете с ними драться, когда они придут в нашу страну, — сказал Дрэвот, — Отберите каждого десятого мужчину из своих племён для пограничной стражи, и пусть приходят на выучку в эту долину, партиями по двести человек. Больше никого не застрелят и не заколют копьём, если он будет вести себя как надо, и я знаю, что вы меня не подведёте, потому что вы белые люди, потомки Александра, а не обычные чёрные магометане. Вы — мой народ, и богом клянусь, — выкрикнул он, перескочив под конец на английский, — я выкую из вас первосортную нацию — или помру за этой работой!

Я не смогу рассказать обо всём, что мы делали в следующие полгода, потому что Дрэвот делал много такого, в чём я не соображал, да и их наречие он освоил гораздо лучше. Моё дело было помогать людям распахивать землю, иногда ходить с кем-нибудь из войска в другие деревни и смотреть, что там делается, и заставлять перекидывать верёвочные мосты через ущелья, которые рассекали страну самым жутким образом. Дрэвот держался со мной по-дружески, но когда он бродил взад-вперёд по сосновой роще, теребя обеими руками свою рыжую бородищу, я понимал, что он обдумывает планы, в которых я ему не советчик, и просто делал, как он велит.

Но на людях Дрэвот всегда относился ко мне уважительно. Вообще, меня с войском боялись, а Дэна любили. Он был закадычным другом жрецам и вождям, но к нему кто угодно мог прийти с жалобой, и Дрэвот его по-настоящему выслушивал, а потом призывал четырёх жрецов и говорил, что нужно сделать. Когда нужно было утихомирить какую-то деревушку, он обычно призывал Билли Фиша из Башкая, Пикки Кергана из Шу и одного старого вождя, которого мы прозвали «Кафузалим»[49] (его и по-настоящему звали как-то похоже), и держал с ними совет. Это был его Военный совет, а четыре жреца — из Башкая, Шу, Хавака и Мадоры — это был его Тайный совет. Помимо всего прочего, они меня послали в Горбанд[50] с сорока людьми и двадцатью ружьями, и ещё шестьдесят человек несли корзины с бирюзой; я должен был купить у одного из гератских полков (а гератцы за бирюзу вам зубы изо рта продадут) самодельные винтовки «мартини», которые делали в кабульских мастерских эмира.

Я просидел в Горбанде месяц, «подмазал» местного губернатора самыми сливками с моих корзин, подкупил полковника, и тихо-мирно обделав дело с ними и их соплеменниками, получил больше ста кустарных «мартини», сотню добрых кохатских[51] джезайлей[52], которые бьют на шестьсот ярдов, и сорок нош совсем никудышных припасов к винтовкам. Вернувшись, я всё это распределил между людьми, которых вожди мне прислали на выучку. У Дрэвота на это не было времени, но мне помогало старое войско, которое мы организовали в самом начале, и в результате у нас стало пятьсот людей, обученных строю, и двести человек, способных нормально держать ружьё. Для них даже эти кустарные нарезные самоделки были настоящим чудом. Дело уже шло к зиме, и Дрэвот, расхаживая туда-сюда по сосновой роще, всё твердил о пороховых мастерских и о фабриках.

— Я стану создавать не нацию, — говорил он. — Я создам Империю! Это тебе не какие-нибудь черномазые[53] — это англичане! Посмотри на их глаза, посмотри на их губы. Посмотри, какая у них осанка. У себя дома они сидят на стульях. Это те самые потерянные колена или что-то такое, и они уже созрели, чтобы стать англичанами. Весной, если только жрецы не испугаются, я проведу перепись. Их тут добрых два миллиона, в этих горах. Деревни прямо кишат детворой. Два миллиона человек, двести пятьдесят тысяч бойцов, — и все англичане! Им нужны только винтовки и немного выучки. Двести пятьдесят тысяч человек, готовых ударить России в правый фланг, когда она пойдёт на Индию! Пичи, дружище, — сказал он, сунув в рот большущий клок бороды, — мы станем Императорами — Императорами всего мира! Раджа Брук перед нами будет просто мальчуган. Я буду вести дела с Вице-королём[54] на равной ноге. Попрошу его прислать мне дюжину отборных англичан — двенадцать человек, которых я знаю лично — чтобы помогли нам управлять. Во-первых, это Макрей, отставной сержант из Сигáули — он не раз меня славно накормил, а его жена дала пару штанов. Потом Донкин, тюремный надзиратель из Таунгу, — да я бы на сотни людей наложил свою руку, будь я в Индии! Вице-король мне не откажет; весной я отправлю посланца за этими людьми, и напишу в Великую Ложу, чтобы узаконить всё что я сделал как Великий Мастер. Всё это — и ещё все те «снайдеры»[55], которые списали, когда туземные войска перешли на «мартини». Сильно изношенные, но для войны в этих горах сойдут. Двенадцать англичан, сто тысяч «снайдеров» понемножку протащить через земли эмира — двадцать тысяч в год меня устроит, — и мы станем Империей. Когда всё будет в ажуре, я вручу корону — вот эту, что сейчас на мне, — опустившись на колени, я вручу её королеве Виктории, и она скажет: «Поднимитесь, сэр Дэниел Дрэвот!». О, это великое дело! Великое дело, понимаешь? Но сколько же ещё нужно всего сделать — в Башкае, в Хаваке, в Шу и во всех других местах.

— О чём это ты? — спросил я. — Этой осенью муштровать уже никого не придётся. Посмотри на эти здоровенные чёрные тучи. Они несут снег.

— Не о том речь, — сказал Дэниел, тяжело опустив руку мне на плечо. — Не хочу тебя обидеть, ведь ты один на всём белом свете пошёл за мной и помог мне стать тем, кем я стал. Ты первостатейный главнокомандующий, и народ тебя знает, — но эта страна велика, Пичи, и как ни крути, ты мне не помощник в том, что мне нужно.

— Ну и проваливай к своим треклятым жрецам! — сказал я, тут же пожалев о своих словах — просто мне стало жутко обидно, что Дэн так свысока со мной говорит после того, как я всех вымуштровал этих людей и вообще делал всё, что он велел.

— Давай не будем ссориться, Пичи, — ответил Дэниел без единого бранного слова. — Ты тоже король, и половина этого королевства твоя — но неужели ты не видишь, что нам нужны люди потолковее нас, трое или четверо, которых мы бы разослали своими наместниками. Эта страна велика и обширна, и я не могу всё время объяснять, что нужно делать, и у меня не хватает времени на всё, что я задумал, а зима уже на носу, и всё такое, — и он запихал себе в рот чуть ли не половину бороды, которая горела огнём как золото его короны.

— Прости, Дэниел, — сказал я. — Я делал всё что мог. Муштровал людей, учил их правильно скирдовать овёс, раздобыл в Горбанде эти жестянки, — и я понял, к чему ты клонишь. Наверное, королям всегда тяжело в этом смысле.

— И вот ещё какое дело, — сказал Дрэвот, расхаживая туда-сюда. — Идёт зима, и с этими людьми у нас не будет много хлопот, а если и будет, то всё равно нам отсюда никуда не уйти. В общем, я хочу взять жену.

— Ради всего святого, оставь женщин в покое! — сказал я. — Мы оба делаем всё что можем, пусть я и в самом деле дурак. Не забывай об уговоре и держись от женщин подальше.

— Уговор действовал до того времени, пока мы не станем королями, а мы уже сколько месяцев как короли, — сказал Дрэвот, подбрасывая корону в руке. — Заведи и ты себе жену, Пичи — крепкую миловидную толстушку, чтобы было кому согревать тебя зимой. Здешние девушки будут покрасивее английских, а мы можем выбрать себе самых лучших. Поскоблить пару раз с кипятком, и они станут розовые что твои молочные поросята.

— Не искушай меня! — сказал я. — Я не намерен связываться с женщинами, — во всяком случае, пока мы как следует здесь не обоснуемся. Я всё это время работал за двоих, а ты, может, и за троих. Давай дадим себе передышку, раздобудем в афганских краях табачок получше, найдём добрую выпивку — но только никаких женщин!

— А кто говорит о женщинах? — сказал Дрэвот. — Я говорил о жене — о королеве, которая родит королю наследника. О королеве родом из сильнейшего племени, с которым ты через неё породнишься; которая ляжет с тобой и расскажет, что говорят в народе о твоих и его делах. Вот чего я хочу.

— Помнишь мою бенгалку, что жила в могул-серае[56], когда я работал путеукладчиком? — спросил я. — Вот уж много мне от неё было пользы! Она научила меня своему наречию и ещё паре вещей — но что потом? Сбежала со слугой начальника станции и с моим двухнедельным заработком. А потом объявилась на Дадурской узловой с малышом-полукровкой на буксире, да ещё имела наглость объявить себя моей женой — в депо, при всех машинистах!

— Это всё осталось в прошлом, — сказал Дрэвот. — Здешние женщины — белые, не хуже нас с тобой, и к зиме я намерен обзавестись королевой.

— В последний раз прошу тебя, Дэн, — сказал я, — оставь эту затею. От неё нам выйдет только вред. В Библии сказано, что короли не должны тратить силы на женщин — особенно когда они доводят до ума своё новое королевство.

— В последний раз отвечаю: я так хочу, и так будет, — сказал Дрэвот, и он пошёл через сосновую рощу, похожий на большого рыжего дьявола, а солнце сверкало на его короне, бороде и всё такое.

Но завести жену оказалось не так просто, как он думал. Когда Дэн обратился с этим к Совету, все как в рот воды набрали, пока Билли Фиш наконец не сказал, что лучше бы ему спросить у самих девушек. Дрэвот костерил их на чём свет стоит.

— Чем я вам не хорош? — орал он, стоя рядом с идолом Имброй. — Я что, собака?! Или я плох как мужчина для ваших девчонок? Разве я не покрыл эту страну тенью своей руки? Кто отбил последний афганский набег? (Вообще-то, его отбил я, но Дрэвот в ярости об этом позабыл.) Кто купил вам эти ружья? Кто починил мосты? Кто Великий Мастер того Знака, что высечен вот здесь? — сказал он, ударив кулаком по камню; он сидел на нём на заседаниях Ложи и на Совете, который тоже всегда открывался как заседание Ложи. Билли Фиш ничего не ответил, и остальные тоже.

— Не кипятись, Дэн, — сказал я, — и спроси у девушек. Так делается у нас дома, а они ведь почти англичане.

— Женитьба короля — дело государственной важности, — сказал кипящий от злости Дэн. Думаю, он начал понимать, что его занесло. Он вышел из зала Совета, а остальные так и остались сидеть, уставясь в землю.

— Билли Фиш, — спросил я вождя из Башкая, — в чём тут загвоздка? Скажи мне прямо, как другу.

— Ты и так знаешь, — ответил Билли Фиш. — Что может обычный человек открыть тому, для кого нет секретов? Разве могут дочери человеческие выходить замуж за богов или дьяволов? Это неправильно.

Что-то по этому поводу было в Библии; но если они столько времени нас знали и всё равно считали богами, то не мне было их разубеждать.

— Бог может всё, — сказал я. — Если королю полюбилась девушка, он не даст ей умереть.

— Ей всё равно придётся умереть, — сказал Билли Фиш. — В этих горах водятся самые разные боги и дьяволы, и иногда кто-то из них берёт в жёны девушку, и больше её никто не видит. Вы двое, вы знаете Знак, высеченный в камне. Только боги его знают. Мы думали, что вы люди, пока вы не показали нам Знак Мастера.

Я тогда пожалел, что мы в самом начале не рассказали им об утраченных секретах Мастера-Масона[57]; но вслух ничего не сказал. В маленьком мрачном святилище на полпути вниз по склону всю ночь ревели трубы, и было слышно, как рыдает девушка в смертной тоске. Один из жрецов сказал нам, что её готовят к замужеству с королём.

— Мне нет дела до этих глупостей, — сказал Дэн. — Не хочу вмешиваться в ваши обряды, но я жду свою жену.

— Девушка немножко боится, — сказал жрец. — Она думает, что должна умереть, и её там, в святилище, ободряют.

— Только ободряйте её очень мягко, — сказал Дрэвот, — а то я вас всех ободрю прикладом.

Дэн, он всё облизывал губы, и далеко заполночь всё не спал и бродил взад-вперёд, думая о жене, которой собирался обзавестись утром. Мне было не по себе, ведь я-то знал, что в чужих краях, чуть дело коснётся женщин, лучше держать ухо востро, будь ты хоть трижды коронованный король. Я встал очень рано, когда Дрэвот ещё спал; я заметил, как перешёптывались жрецы, и вожди тоже переговаривались, и все искоса поглядывали на меня.

— В чём дело, Фиш? — спросил я у башкайца, который закутался в свои меха и выглядел роскошней некуда.

— Не могу точно сказать, — ответил он, — но если ты уговоришь короля бросить эту затею с женитьбой, то окажешь огромную услугу и ему, и мне, и себе тоже.

— Я тоже так считаю, — сказал я. — Но послушай, Билли — ты ведь воевал и против нас, и за нас, — ты ведь не хуже меня знаешь, что и король, и я — всего лишь двое из лучших людей, каких только создал всемогущий господь. Ничего больше, уверяю тебя.

— Может быть, и так, — сказал Билли Фиш, — но мне будет жаль, если это так.

Он на минуту склонил голову к своей роскошной меховой накидке и задумался.

— Послушай, король, — сказал он, — я не знаю, человек ты, бог или дьявол, но сегодня ты можешь на меня расчитывать. Здесь двадцать моих людей, и они пойдут за мной. Мы укроемся в Башкае, пока не уляжется буря.

Той ночью выпало немного снега, и всё вокруг было белым, кроме тяжёлых толстых туч, которые всё несло и несло с севера. Вышел Дрэвот в короне, он размахивал руками и притоптывал ногами, самодовольный как павлин.

— Последний раз говорю тебе, Дэн, — сказал я шепотом, — брось эту затею. Билли Фиш говорит, что будет большая буча.

— Буча в моём народе? — сказал Дрэвот. — Ерунда. Ты дурак, Пичи, что сам не возьмёшь жену. Где девушка? — спросил он голосом, громким как ослиный вопль. — Сзывайте всех вождей и жрецов, и пусть Император увидит, по душе ли ему жена!

Но никого не нужно было сзывать. Все уже стояли на вырубке посреди соснового леса, опершись на ружья и копья. Целая толпа жрецов отправилась за девушкой в святилище, а трубы выли так, что мёртвых могли поднять из могил. Билли Фиш бродил кругами и держался как можно ближе к Дэну, и с ним были двадцать его парней с мушкетами, ни одного ниже шести футов ростом. Я стоял возле Дрэвота, и со мной двадцать человек из регулярного войска. Привели невесту, всю увешанную бирюзой и серебром, — она была крепкая девица, но бледная как смерть и всё время озиралась на жрецов.

— Подойдёт, — сказал Дэн, внимательно её осмотрев. — Чего ты боишься, милая? Иди поцелуй меня. — И он обнял девушку. Она зажмурилась, коротко взвизгнула, и лицо её нырнуло куда-то к огненно-рыжей бороде Дэна.

— Эта сучка укусила меня! — сказал он, шлёпнув себя по шее, и все увидели, что его рука стала красной от крови. Билли Фиш и два его мушкетёра тут же схватили Дэна за плечи и утащили вглубь башкайского отряда, а жрецы провыли на своём наречии: «Не бог и не дьявол, а человек!» Я совсем растерялся, потому что спереди на меня напал жрец, а войско за моей спиной стало стрелять по башкайцам.

— Боже милостивый! — выкрикнул Дэн. — Что всё это значит?

— Назад! Уходим! — сказал Билли Фиш. — Мятеж и погибель — вот что это значит. Пробьёмся в Башкай, если сможем.

Я стал было отдавать какие-то команды своим ребятам — ребятам из регулярного войска, но всё понапрасну, и тогда я выстрелил в самую их гущу из настоящего английского «мартини» и одной пулей уложил трёх мерзавцев. Долина была полна орущими, визжащими людьми, и каждый вопил: «Не бог и не дьявол, а просто человек!» Башкайцы держались Билли Фиша и дрались как могли, но их фитильные мушкеты в подмётки не годились кабульским казнозарядкам[58], так что четверых подстрелили. Дэн ревел как разъярённый бык, и Билли Фиш едва его удерживал, не позволяя в одиночку наброситься на всю толпу.

— Нам не устоять, — сказал Билли Фиш. — Бежим вниз, в долину! Здесь все против нас. — Его мушкетчики побежали, и мы пошли в долину наперекор Дрэвоту, который жутко богохульствовал и орал, что он тут король. Жрецы скатывали на нас огромные камни, а регулярное войско палило как бешеное, и живыми в долину добрались только шестеро, не считая Дэна, Билли Фиша и меня.

Потом стрельба кончилась, и в храме снова завыли трубы.

— Уходим! Бога ради, скорее уходим! — сказал Билли Фиш. — Они разошлют гонцов по всем деревням, прежде чем мы доберёмся до Башкая. Там я сумею вас защитить, но здесь я ничего не могу.

По моему разумению, с того времени Дэн и начал съезжать с катушек. Сначала он таращился по сторонам как баран. Потом надумал в одиночку вернуться назад и поубивать всех жрецов голыми руками — и он бы мог.

— Император, вот кто я есть, — объявил он, — а в том году королева посвятит меня в рыцари.

— Хорошо, Дэн, — сказал я, — но сейчас давай поторопимся, пока есть время.

— Это твоя вина, — сказал он. — Ты плохо приглядывал за своим войском. Мятеж проник в самое сердце, а ты ничего не знал — ты, поганый паровозно-путейский прихвостень!

Он уселся на камень и ругал меня всеми дрянными словами, какие только приходили ему на ум. У меня было слишком тяжело на душе, чтобы обращать внимание на его ругань, хотя ведь это из-за его тупого упрямства всё пошло прахом.

— Прости, Дэн, — сказал я, — но от туземцев никогда не знаешь чего ожидать. Эта история — наш пятьдесят седьмой год[59]. Может, мы ещё сумеем что-то придумать, когда доберёмся до Башкая.

— Тогда идём в Башкай, — сказал Дэн, — и бог свидетель: когда я вернусь, то выжгу эту долину подчистую, до последнего клопа!

Мы шли весь тот день, а потом Дэн всю ночь бродил взад-вперёд по снегу, жевал бороду и что-то бормотал себе под нос.

— Нам не удастся проскочить, — сказал Билли Фиш. — Жрецы разошлют гонцов по деревням, и все узнают, что вы всего лишь люди. И что вам было не держать себя как подобает богам, пока всё не наладится? А теперь и мне конец, — и Билли Фиш бухнулся в снег и стал молиться своим богам.

На следующее утро мы попали в совсем гиблые края: то вверх, то вниз, а ровного места совсем нет, и еды тоже. Шестеро башкайцев глядели на Билли Фиша умоляюще, словно хотели о чём-то просить, но не произнесли ни слова. К полудню мы подошли к вершине плоской горы, сплошь покрытой снегом, и когда мы на нее взобрались, глядь — а посредине стоит войско в боевом строю!

— Гонцы бежали очень быстро, — сказал Билли Фиш с лёгким смешком. — Нас уже ждут.

Трое или четверо со стороны противника стали стрелять, и случайной пулей Дэна ранило в икру. Тут-то он и пришёл в разум. Он посмотрел через весь этот снег на войско и увидел винтовки, которые мы сами привезли в эту страну.

— Нам конец, — сказал он. — Они англичане, эти люди, — и это из-за моего проклятого безрассудства вы попали в беду. Уходи, Билли Фиш, и уводи своих людей; ты сделал всё что мог, а теперь уноси ноги. А ты, Карнехан, — сказал он, — пожми мне руку и уходи вместе с Билли. Может, они тебя не убьют. Я пойду к ним один. Это я всё затеял! Я, король!

— «Пойду», «пойду»! Пойди ты к чёрту, Дэн! — сказал я. — Я останусь с тобой. Уходи скорей, Билли Фиш, а мы встретим этих ребят.

— Я вождь, — спокойно сказал Билли Фиш. — Мои люди могут уйти, а я останусь с вами.

Башкайские парни не стали ждать повторного приглашения и кинулись бежать, а Дэн, я и Билли Фиш пошли туда, где трубили трубы и били барабаны. Было холодно — жутко холодно. Этот холод, он и сейчас у меня в затылке — вот здесь.

Опахальщики ушли спать. В редакции горели две керосиновые лампы; я подался вперёд, и капли пота скатились по моему лицу и разлетелись брызгами на блокноте. Карнехана трясло, и я боялся, что разум оставит его. Я утёр лицо, снова стиснул его жалкие искалеченные ладони и спросил:

— Что случилось потом?

Я лишь на миг отвёл взгляд, но бедняге и этого хватило, чтобы потерять ход мысли.

— Что вы были так добры сказать? — проскулил Карнехан. — Их взяли без единого звука. Ни единого шороха посреди всего этого снега, — ни когда король сбил с ног первого, кто наложил на него руку, ни когда старина Пичи послал свою последнюю пулю в самую их гущу. Ни единого зряшного звука не издали мерзавцы, только сомкнулись теснее, и клянусь вам, сэр: их меха смердели. Там был человек по имени Билли Фиш, наш добрый друг; ему перерезали глотку, прямо там же, как свинье, а король пнул ногой окровавленный снег и сказал: «Ну что же, мы повеселились на славу. Что там следующим номером в программе?» Но Пичи Талиаферо — скажу вам по старой дружбе, сэр, строго между нами, — Пичи совсем потерял голову… Нет, он не потерял, нет — не он! Король — вот кто потерял голову на одном из этих изворотливых верёвочных мостов. Будьте мне любезны передать нож для бумаги, сэр. Он извернулся вот так. Его гнали по этому снегу целую милю к верёвочному мосту через ущелье, а внизу была река. Вам, может быть, встречались такие. Его погоняли сзади, как быка стрекалом.

— Лопни ваши глаза! — сказал Король. — Что я, по-вашему, не могу умереть как джентльмен?

Он повернулся к Пичи — к Пичи, который плакал как ребёнок.

— Это я тебя сюда привёл, Пичи. Увёл от счастливой жизни на смерть в Кафиристане, где ты был командующим императорским войском. Скажи, что прощаешь меня, Пичи.

— Я прощаю тебя, Дэн, — сказал Пичи. — Прощаю целиком и полностью.

— Пожмём руки, Пичи, — сказал он. — Я ухожу.

И он ушёл, не уклоняясь ни вправо, ни влево, и ровно посреди всех этих подвижно пляшущих верёвок он заревел: «Рубите, канальи!», — и они обрубили, и старина Дэн полетел вниз, и он кружился, кружился и кружился двадцать тысяч миль, ведь он полчаса летел, прежде чем удариться об воду, и я видел его тело — оно зацепилось за камень, и золотая корона рядом.

А знаете, что они сделали с Пичи — там, между двумя соснами? Они его распяли, сэр, как вы можете убедиться, взглянув на его руки. Вогнали ему деревянные колышки в руки и ноги, а он не умер. Он висел там и вопил, и на другой день они его сняли, сказав, что это чудо, что он не умер. Они сняли его — старину Пичи, который не сделал им плохого… сделал им ничего…

Минут десять он раскачивался взад-вперёд, горестно рыдая, утирая глаза тыльной стороной искорёженных ладоней и жалобно, по-детски поскуливая.

— Они оказались так жестоки, что кормили его в храме: они сказали, что он больше бог, чем старина Дэн, который оказался человеком. Потом его выгнали на снег и велели идти домой, и Пичи шёл домой целый год, побираясь по дорогам в полной безопасности, ведь Дэниел Дрэвот шёл впереди и говорил: «Идём, Пичи. Мы делаем великое дело». Горы, они плясали по ночам, и горы хотели упасть Пичи на голову, но Дэн воздымал свою руку[60], и Пичи шёл за ним, согнувшись пополам. Он никогда не отпускал Дэнову руку и никогда не выпускал Дэнову голову. Пичи дали её в храме как подарок, чтобы не забывал и не возвращался, и хотя Пичи голодал, а корона была из чистого золота, но Пичи ни за что бы её не продал. Вы знаете Дрэвота, сэр! Вы знали Весьма Досточтимого брата Дрэвота! Взгляните же на него теперь!

Он запустил руку в лохмотья, намотанные вокруг изогнутой поясницы, достал чёрную, расшитую серебряной нитью сумку из конского волоса и вытряхнул мне прямо на стол сморщенную, иссохшую голову Дэниела Дрэвота. Рассветное солнце, давно уже затмившее свет керосиновых ламп, засияло на рыжей бороде, на ввалившихся незрячих глазах и на тяжёлом, усеянном кусками бирюзы золотом ободе, который Карнехан осторожно возложил на разбитые виски.

— Вот перед вами император, совсем как живой, — сказал Карнехан. — Король Кафиристана с короной на голове. Бедняга Дэниел, что был когда-то монархом!

Меня бросило в дрожь: я узнал эту голову, как бы она ни была изуродована — голову человека, встреченного мной на марварской станции. Карнехан встал, собираясь уходить. Я попытался его остановить; он был не в том состоянии, чтобы расхаживать по улицам.

— Дайте мне с собой виски и немного денег, — прохрипел он. — Когда-то я был королём. Я пойду к окружному комиссару и попрошусь в богадельню, поправить здоровье. Нет, спасибо, я не могу ждать, пока вы пришлёте за мной экипаж. У меня срочное дело личного характера, на юге, — в Марваре.

Он заковылял прочь из редакции и поплёлся в сторону резиденции окружного комиссара[61]. В полдень того же дня мне довелось проезжать по ослепительно-жаркой Мэлл[62], и я заметил скрюченного человека, который едва брёл по белой пыли обочины, держа шапку в руке и выводя унылые трели на манер английских уличных певцов-попрошаек. Вокруг не было ни души, и никакого жилья в пределах слышимости. Вот что он гундосил себе под нос, поворачивая голову то вправо, то влево:

Не дожидаясь продолжения, я посадил беднягу к себе в коляску и отвёз в ближайшую миссию для дальнейшей отправки в приют для умалишённых. По дороге он, не узнавая меня, спел мне этот гимн дважды, а затем я оставил его исполнять гимн перед миссионерами.

Двумя днями позже я спросил управляющего приютом о его состоянии.

— Поступил с солнечным ударом. Умер вчера на рассвете, — сказал управляющий. — Он действительно пробыл полчаса с непокрытой головой в полдень, на самом солнцепеке?

— Да, — ответил я. — Вы не знаете, при нём что-нибудь было, когда он умер?

— Насколько мне известно, нет, — сказал управляющий.

На этом всё и кончилось.