Человек, потерявший море

Теодор Старджон «Человек, потерявший море» Theodore Sturgeon «The Man Who Lost the Sea» (1959)

Допустим, ты мальчишка и несешься ночью по холодному песку, взрезая тьму вертолетом в руке и бойко тарахтя вместо винта. Пробегаешь мимо обессиленного мужчины — да провались ты со своей вертушкой! Дескать, не в твоем возрасте с игрушками баловаться. Поэтому ты садишься на корточки рядом и объясняешь — это не игрушка, а модель. Вот, смотрите, о таком вообще мало кто знает. Сжимаешь лопасть винта пальцами и показываешь, как он ходит по втулке — вверх-вниз, взад-вперед и немного по спирали, меняя угол тангажа. Такая подвижность, начинаешь ты объяснять, нивелирует эффект гироскопа, но мужчина не слушает. Ему нет дела ни до полетов, ни до тебя, и уж тем более не нужны ему ничьи объяснения. Не сейчас. Сейчас ему хочется думать о море. И ты уходишь.

Мужчину занесло холодным песком, виднеются только голова и левая рука. В этом скафандре он похож на астронавта с Марса. В левый рукав встроен хронометр с индикатором давления; индикатор горит синим (что за ерунда?), стрелки часов — красным. Слышен грохот прибоя и частое глухое биение сердца. Однажды, давным-давно, он уже испытал подобное: слишком глубоко заплыл и слишком долго оставался под водой, а потом слишком быстро ринулся к поверхности. А когда пришел в себя, услышал: «Не дергайся, парень. У тебя кессонка. Даже не вздумай шевелиться». Но он не послушался. Было больно. Так что на этот раз он смирно лежит в песке и даже не думает шевелиться.

В голове мутится. Однако он отчетливо понимает, что в голове мутится — странно, но при шоке такое бывает. Допустим, ты все тот же мальчишка; значит, это ощущение тебе знакомо, ведь однажды в старших классах ты очнулся на полу в спортзале и спросил, что случилось. Тебе объяснили — ты упражнялся на брусьях, упал и ударился головой. Ты все понял, хотя и не помнил падения. А через минуту снова спросил, что случилось, и тебе снова объяснили. Ты снова все понял. А через минуту… Сорок один раз тебе отвечали, и ты все понимал. Но сколько бы тебе ни вбивали в голову этот простой факт, он ускользал оттуда; и все же ты просто знал, что однажды в мозгах снова прояснится. Так оно и вышло… Конечно, будь ты тем мальчишкой, что вечно объяснял все другим и себе, то не стал бы сейчас донимать мужчину своими рассказами.

Посмотри, что ты уже натворил! Он и так прогнал тебя, отмахнувшись раздосадованной мыслью (только мысли да глаза не оцепенели еще в этом теле). Это недвижное усилие стоило ему приступа морской болезни. Мутить его раньше мутило, но рвать не рвало, а секрет — смотреть на горизонт и не сидеть без дела. Ну же! Нужно чем-то занять себя — и поскорее, ведь где-где, а в герметичном скафандре поддаваться тошноте не стоит. Ну же!

И вот мужчина занимает себя по мере сил: смотрит на море, долину, небо. Он лежит на возвышенности, голову подпирает вертикальная стена черного камня. Впереди виднеется еще один скальный выступ, опоясанный гребнями крупного белого и мелкого морского песка. За ним внизу расстилается долина мокрого солончака в устье реки, эстуарий; но он не уверен. Зато ясно видна цепочка следов, что начинается у него за спиной, уходит влево, скрываясь в тени скалы, выныривает за нею и исчезает наконец в темной долине.

Небо затянуто вдовьими одеждами, прожженными светом звезд; но меж ними абсолютная чернота — то тьма зимы, тьма неба с горных вершин.

(Вдали, на горизонте внутри самого себя он видит вспухающий гребень тошноты и противостоит ему слабостью, что, подобно отливной волне прибоя, встречает, и окружает, и усмиряет этот вал, прежде чем тот разобьется о берег. Займи себя чем-нибудь. Ну же!)

Давай, где там твоя модель «Икс-15»? Хотя бы отвлечешь. Смотрите, какую уловку придумали! В разреженном воздухе сложно удержать управление, поэтому-то и нужны вот эти двигатели на законцовках крыла, видите? и вот эти, по сторонам от хвостового оперения: теперь со струей сжатого воздуха можно заложить вираж, пикировать, перевернуться — да что угодно можно сделать!

Но мужчина только кривит рот: топай отсюда, парень, топай — нет бы о море рассказал. И ты топаешь.

Через силу всматриваясь вдаль, мужчина педантично заносит в память каждую деталь, словно однажды ему придется воссоздать этот пейзаж. Слева только гладь моря под светом звезд, штиль. Впереди, за долиной — округлые холмы с тускло-белыми эполетами света. Справа — край черной стены, в которую упирается его шлем. (Кажется, далекие штормовые валы тошноты улеглись, но проверять пока не хочется.) Он блуждает взглядом по черному сверкающему небу, находит Сириус, находит Плеяды, Полярную звезду, Малую Медведицу, находит… Но что это, звезда движется? Смотри, смотри же — да, движется! Отблеск света — истресканный и смятый, словно вареная головка цветной капусты, плывет в небесах. (Он знает, конечно, что глазам сейчас веры нет.) Но как движется этот отблеск…

Как-то в детстве, на полуострове Кейп-Код, он стоял морозной ночью на холодном песке и смотрел, как из тумана ровно поднимается искорка «Спутника» (безумный рассвет на северо-западе); а потом не спал ночами, мотал особые катушки для приемника и, рискуя жизнью, перевешивал выше антенны — все ради того, чтобы на миг услышать в наушниках неразборчивый писк «Авангарда», «Эксплорера», «Луны», «Дискаверера», «Меркурия». Он знал их все (а что, собирают же люди спичечные коробки и марки) и ни с чем не спутал бы их ровное скольжение в небе.

Эта искорка — спутник, и очень скоро мужчина, обездвиженный, почти без инструментов, не считая хронометра и затуманенной головы, узнает, какой именно. (Благодарность мужчины не знает границ — пока не появилась эта скользящая крупинка света, лишь следы, блуждающие следы, напоминали ему, что он не одинок на этом свете.)

Допустим, ты все тот же мальчишка — любопытный, готовый принять любой вызов и далеко не глупый. За день-другой ты разобрался бы, как узнать период обращения спутника с одним только хронометром да головой на плечах; рано или поздно заметил бы, что тень на скалах впереди появилась только со светом восходящего спутника. Осталось только засечь время, когда длина тени на песке сравняется с высотой скального выступа, а затем еще раз, когда отблеск окажется в зените, а тень пропадет, и умножить разницу на восемь — ну же, сам подумай почему: расстояние от горизонта до зенита составляет плюс-минус четверть орбиты спутника, а полпути до зенита — половину этой четверти; так ты и получишь период обращения спутника. А ты все их давно выучил — полтора часа, два, два с половиной; стоит этой пташке добраться до зенита, как ты узнаешь ее имя.

Но будь ты этим мальчишкой — любопытным, смышленым и так далее, — то не стал бы приставать к измученному мужчине. Он тебя видеть не хочет, мало того — давно уже сам обо всем догадался и даже сейчас наблюдает за тенями, дожидаясь той самой доли секунды. Вот! Глаза метнулись к циферблату: «04:00», расхождение незначительно.

Теперь ему остается только ждать — сколько? десять минут? тридцать? двадцать три? — пока эта искусственная крошка-луна не доест свой кусок теневого пирога; и он томится в ожидании, ведь хотя внутреннее море спокойно, его гладь скрывает подводные течения и подвижные изменчивые тени. Займи себя чем-нибудь. Займи себя. Что бы ни случилось, нельзя подплывать к этой гигантской невидимой амебе: первая ее ледяная ложноножка уже тянется к сердцу.

Ты умный юноша — уже не мальчишка — и тоже хочешь помочь мужчине, рассказать ему об этой стылости внутри, об этой невидимой амебе, что неумолимо тянется к нему и обступает со всех сторон. Ты с ней хорошо знаком — послушай, хочется крикнуть тебе, пусть этот холод внутри тебя не заботит. Ты просто должен понять, что это, вот и все. Просто понять, что за стылость разливается внутри. Ты хочешь сказать ему: «Послушай…»

Послушай, вот как ты встретился с чудовищем и познал его. Послушай: ты нырял без акваланга на мелководье у берегов Гренадин, цепи из сотен тропических островов; у тебя была маска, из тех, где дыхательная трубка крепится сразу к стеклу, ласты и подводное ружье — все синее, все новое, ведь ты и сам был тогда новичком, ликующим и ошеломленным той легкостью, с которой проник в потусторонний подводный мир. Уже возвращаясь, у самого устья небольшой бухты, ты вдруг решил проплыть остаток пути в одиночку. Предупредив ребят, ты скользнул в теплые шелковистые воды. Ружье ты захватил с собой.

Плыть было недалеко, но на воде новички часто недооценивают расстояние. Минут пять ты просто наслаждался — солнце припекало спину, вода была как парное молоко, и ты летел словно на крыльях. Лицо под водой, маска — продолжение тела, широкие синие ласты отмахивали ярд за ярдом пронизанной солнцем зелени, а ружье в руке казалось почти невесомым, и только тугие эластичные тяги иногда низко гудели при случайном касании. Монотонно ворковала в такт дыханию трубка, а за невидимым стеклом маски разворачивались чудеса. С песчаного дна мелководной бухты — всего десяти-двенадцати футов — поднимались великолепные заросли огненных кораллов, «мозговиков» и «цветной капусты», а рядом причудливо изгибались морские веера и сновали рыбы — и какие рыбы! Алые, изумрудные и пронзительно лазурные, золотые, розовые и сизые с кобальтовыми искрами, карминные, персиковые и серебристые. А затем в тебя проникло оно, это… чудовище.

В ином мире хватало врагов: ты видел пятнистую морскую змею песчаного цвета с крупной уродливой мордой и изогнутой в угрюмой усмешке пастью, что и не думала отступать перед незваным гостем, а лишь залегла на дне, проводив тебя взглядом; была там и грациозная мурена-ехидна с челюстями-болторезами; а где-то неподалеку наверняка таилась барракуда с выпяченной челюстью и загнутыми внутрь зубами, из которых не вырваться живьем. Имелись там и морские ежи — набрякшие белые, густо усеянные острыми иглами, и черные с длинными тонкими жалами, которые обламываются в теле неосторожной жертвы и гноятся там неделями; были спинороги и бородавчатки, чьи шипы и плоть смертельно ядовиты; и скаты-хвостоколы, способные пробить шипом даже берцовую кость. Но они не были чудовищами, а потому не заботили тебя, непрошенного гостя, что тревожил воду над ними. Ты превосходил их во всем — ты был вооружен, умен, спокоен, ты знал, что до берега рукой подать (пляж впереди, скалы по сторонам), а яхта совсем рядом. И тем не менее… На тебя напали.

Первой пришла тревога — не гнетущая, но настойчивая и всепроникающая, как объявшее тебя море; ты словно окунулся в нее целиком. Что-то коснулось тебя и вдруг разлилось холодом внутри. Так вот что тебя встревожило! Ты рассмеялся: бога ради, чего тут бояться?

Чудовища, амебы.

Ты вынырнул и осмотрелся. Яхта пристала к скалам справа; кто-то напоследок шарил по дну в поисках омаров. Ты помахал ребятам ружьем и под вернувшимся к нему на воздухе весом снова ушел под воду. Забыв о маске, ты запрокинул голову, и конец трубки окунулся в воду; клапан закрылся; ты полной грудью вдохнул пустоту. Скорее, лицо — вниз, трубку — вверх; ты наконец вдохнул, но вместе с воздухом в горло ударила пуля соленой воды. Закашлявшись, ты забарахтался; ты глотал воздух, до боли раздувая грудь, но его все равно не хватало, никак не хватало — словно в легкие попадал только безжизненный инертный газ.

Ты сжал зубы и направился к берегу, изо всех молотя ногами — и правильно, ты сам это понимал. Вдруг справа с песчаного океанского дна поднялся гигантский гребень, и хотя ты знал, что это всего лишь риф — скалы, кораллы и водоросли, — вскрикнул; мало ли что ты знал. Ты резко свернул влево, отбиваясь, словно этот гребень уже тянулся к тебе, и воздуха отчаянно не хватало, никак не хватало, как бы ни ухала над водой пустая трубка. Внезапно возненавидев маску, ты сдернул ее, перевернулся на спину и, разинув рот навстречу небу, с хрипом втянул воздух.

Вот тогда-то чудовище поглотило тебя целиком и полностью, охватило тебя со всех сторон — бесформенная, необъятная амеба без конца и края. В считанных ярдах лежал пляж, и боковые кряжи бухты, и до яхты было совсем недалеко — ты узнавал их, но уже не различал между собой, потому что они стали одинаково недостижимы.

С минуту ты еще боролся, барахтаясь на спине, пытаясь втянуть в легкие протравленный солнцем воздух, а ружье болталось в воде под тобой. Наконец крупицы сознания закружились в мутном водовороте разума, очищая его и отдавая ему свой цвет. Воздух, который ты в ужасе глотал ощерившимся ртом, обрел вкус и значение; чудовище отступило.

Взяв себя в руки, ты огляделся — вот кромка воды, пляж, склонившаяся пальма. Почувствовал, как тело подымает прибой, готовясь разбиться о берег. Всего дюжина уверенных ударов ногами, и ты смог добраться до мелководья, перевернулся и согнулся пополам; рассаднив подбородок о коралл, ощутил божественную боль, поднялся и среди пены побрел к берегу. Мягкий песок сменился твердым, и ты с напускной храбростью сделал еще пару шагов, наконец преодолел кромку прилива и рухнул на сухой берег, не в силах пошевелиться.

Лежа на песке, не способный еще ни двигаться, ни думать, ты торжествовал — торжествовал, потому что был жив и понимал это без лишних раздумий.

Едва в голове прояснилось, ты подумал о ружье и первым делом, едва смог пошевелиться, разжал руку. Ты чуть не погиб оттого, что не отпустил его раньше. Не мешай ружье, ты не ушел бы под воду и не запаниковал. А держался ты за ружье (как теперь понимал), чтобы другим не пришлось его доставать — с мелководья, — ведь насмешек ты бы не вынес. Ты едва не погиб, потому что Они могли посмеяться над тобой.

Так началось препарирование, изучение и исследование чудовища. Тогда ты начал его познавать, но не окончил до сих пор. Некоторые открытия оказались полезными, другие — могли спасти жизнь.

Например, ты усвоил урок: никогда не заплывай с трубкой дальше, чем сможешь проплыть обратно без нее. В опасности не обременяй себя ненужными вещами — даже рукой и ногой можно пожертвовать, как ружьем; в жертву можно принести и гордость, и достоинство. Никогда не ныряй один, даже если Они будут смеяться над тобой, даже если потом, добыв рыбу, ты будешь вынужден сказать: «Мы добыли ее вместе». Но главное — у страха много щупалец, и одно из них (совсем простое, избыток углекислого газа в крови из-за слишком частого дыхания через трубку) даже не страх на самом деле, но похоже на него, и может обернуться паникой, и убить.

Послушай, хочется тебе сказать, послушай, не кори себя за тот случай. Изучать чудовище — не зазорно, ведь если ты сможешь вынести урок, то окажешься пригодным, достаточно осторожным, достаточно предусмотрительным, бесстрашным, скромным и готовым учиться, чтобы тебя выбрали, чтобы стать…

Ты теряешь мысль или отгоняешь ее, потому что по телу мужчины разливается холод — такой, что его уже невозможно игнорировать, такой беспредельный, что тебе, со всем опытом и уверенностью, не по силам объяснить его, даже если бы мужчина к тебе прислушался, а на это нечего и надеяться. Так заставь его слушать! Скажи, что за этой стылостью стоит простейшее объяснение, гипоксия или даже радость — триумф, который он сможет оценить в полной мере, едва в голове прояснится.

Триумф? Да, он пережил… что бы то ни было, но не ощущал триумфа. Хотя он торжествовал на Гренадинах и в другой раз, когда его свалила кессонка, когда он выжил сам и спас еще двоих. Но не сейчас: на этот раз, какова бы ни была причина, просто выжить мало.

Но почему? Потому что спутник не прошел восьмую часть своей орбиты ни за двенадцать, ни за двадцать, ни даже за тридцать минут: минуло уже пятьдесят, а краешек тени до сих пор виднеется. Вот что сжимает ему сердце холодным щупальцем, а он не знает причины, не знает и никогда не узнает; и в то же время боится, что все поймет, когда голова заработает…

Куда запропастился этот мальчишка? Занять разум — чем угодно, лишь бы отвлечься, лишь бы не смотреть, как часовая стрелка обгоняет луну. Эй, парень, иди-ка сюда! Что там у тебя?

На месте того мальчишки ты бы все простил и присел на корточки рядом, чтобы показать новую модель — но не игрушку, не вертолет или ракетоплан. Она похожа на гигантский патрон и велика даже для модели. Настолько велика, что даже у сердитого мужчины язык не повернется назвать ее игрушкой. Посмотрите: нижние четыре пятых патрона — это «Альфа», мышечная сила, она дает больше четырех миллионов ньютонов тяги. (Отломи и выбрось). Половина остального патрона — «Бета», мозги, она задает направление. (Отломи и выбрось). Смотрите, осталась только эта отполированная секция. Троньте рычажок — и вот, видите? видите? у нее есть крылья, широкие треугольные крылья. Это «Гамма», а на ней закреплен небольшой цилиндр: словно мотылек с сарделькой на спине. Сарделька (щелк! и сняли) — это «Дельта». Эта часть последняя, самая маленькая: «Дельта» вернет тебя домой.

Надо же, чего только не придумают. Вот это игрушка, просто отличная. А теперь гуляй отсюда, парень. Спутник почти в зените, а клочок тени становится все меньше, меньше, еще чуть-чуть и… исчез.

Сколько? «04:59». Пятьдесят девять минут? Плюс-минус. Умножаем на восемь… 472… То есть 7 часов 52 минуты.

Семь часов пятьдесят две минуты? Но как же так, у Земли нет спутников с таким периодом обращения! Во всей Солнечной системе только…

Холодное щупальце неумолимо сжимается.

Небо на востоке бледнеет, и мужчина поворачивается туда, мечтая о свете, солнце и избавлении от вопросов, ответы на которые лучше не знать. Бескрайнее море тянется к восходящему светилу, и где-то ревет невидимый отсюда прибой. Свет выбеливает вершины песчаных дюн и очерчивает цепочку следов резкими тенями. Мужчина знает — это друг ушел за помощью. Он забыл имя друга, но со временем вспомнит, а пока следы хотя бы отчасти рассеивают его одиночество.

Край солнца появляется над горизонтом в зеленой вспышке, длящейся не больше мгновения. Небо не розовеет — зелень сразу тонет в океане бескомпромиссно яркого света. Море невероятно белое, неподвижное, словно замерзло под покровом снега. На западе еще мерцают звезды, а над головой по-прежнему висит смятая искорка спутника, едва померкшая в свете солнца. Бесформенная груда в долине начинает обретать порядок, превращаясь не то в палаточный городок, не то в некую инсталляцию из цилиндрических построек и зданий-парусов. Мужчина понял бы, что видит, если бы в голове наконец прояснилось. Ничего, прояснится. Наверняка. (Ох…)

Море у горизонта, прямо под растущим светилом, выглядит странно — среди ослепительной белизны появляется бурое пятно. Раскаленное солнце словно пытается выпить море досуха, и вот — смотри, смотри! — пятно изгибается дугой, становится полумесяцем и рвется вперед по белому морю, оставляя за собой пустошь цвета какао, которая расползается все шире и подбирается к мужчине.

К одному щупальцу страха присоединяется второе, третье, и вот они уже готовы сжать его сердце, сдавить в безумной неодолимой хватке паники. Но за нею снова придет торжество — торжество и слава. И если эта хватка окажется всего лишь страхом, а не паникой, он будет смаковать это торжество. В этом, наверное, и заключается вся его битва: подготовиться и вынести все, что несет с собой страх, ведь в случае победы его ждет триумф. Но… не сейчас. Пожалуйста, еще рано.

К мужчине что-то летит (или летело, или полетит — он слегка запутался) справа, с той стороны, где еще сияют звезды. Не птица, но и на земной самолет не похоже, аэродинамика не та. Такие широкие и хрупкие крылья бесполезны на Земле: они расплавятся и оторвутся в любых слоях атмосферы, кроме самых верхних. Теперь-то мужчина видит, что это модель мальчишки (потому что предпочитает видеть модель), точнее, ее часть — и для игрушки она неплохо справляется.

Эта секция зовется «Гамма», и теперь она снижается, выравнивается параллельно поверхности, понемногу замедляет ход и, наконец, касается земли — все словно в рапиде, — изящно выбрасывая из-под полозьев струи мелкого песка. Она скользит немыслимо долго, скупо, по унциям опуская свой вес на полозья, пока — берегись! — пока одно из них — берегись же! — не застревает в занесенной песком расселине — берегись, берегись! — а «Гамма» продолжает двигаться уже на голых опорах. Утомившись, она осторожно запускает кончик широкого левого крыла в бегущий песок и зарывается; крыло обламывается, и «Гамма» не спеша поворачивает, заваливается и скользит, задрав в небо второе треугольное крыло, и врезается боком в скалы у края долины.

«Гамма» перекатывается, разваливаясь на части, а с ее широкой спины срывается сарделька, крохотная «Дельта»: срывается, кувыркается в воздухе и ломает хребет о скалы, извергая из разбитого корпуса осколки графита — замедлителя из реактора. Берегись! Берегись! и в тот же миг из наконец застывшей «Гаммы» вываливается тряпичная кукла и сползает на песок, на скалы, на горячий графит из обломков «Дельты».

Мужчина оцепенело наблюдает, как ломается игрушка — чего только не придумают! — и в ужасе умоляет куклу, застывшую на исходящих радиацией обломках: «Здесь нельзя оставаться, уходи! Уходи оттуда! Сваришься ведь». Но проходит ночь, и день, и еще половина ночи, прежде чем тряпичная кукла поднимается на ноги и неуклюже взбегает в своем скафандре по склону долины, забирается на занесенный песком скальный выступ, падает, поскользнувшись, и замирает под струйкой холодного древнего песка, который постепенно заносит фигуру, пока снаружи не остаются только рука и шлем.

Солнце уже высоко, и становится видно, что море вовсе не море, а бурая равнина, с которой испарился весь иней, как испаряется он сейчас с холмов, растворяясь в воздухе и размывая края солнечного диска, так что через несколько минут вместо него останется только мутное сияние на востоке. Тени в долине тают, и груда внизу обретает истинный вид, словно на диораме: то не палаточный городок, не инсталляция, а самые настоящие, не игрушечные, обломки «Гаммы» и распотрошенный труп «Дельты». («Альфа» была мышечной силой, «Бета» — мозгами, «Гамма» — птицей, а «Дельта»… «Дельта» вернула бы тебя домой.)

От обломков к мужчине тянется цепочка следов, поднимается к обрыву и исчезает под тем же песчаным заносом, что засыпал его самого. Но чьи это следы?

Он знает ответ, даже если не понимает этого, даже если не хочет знать. Он знает, у какого спутника такой (плюс-минус) период обращения (хотите, скажу точно? 7,66 часов). Он знает, в каком мире царят такие ночи и такие морозно-ослепительные дни. Знает он и то, что радиация способна забить наушники шумом и рокотом прибоя.

Допустим, ты был тем мальчишкой; допустим, наконец, что ты и есть мужчина, ведь вы оба один и тот же человек. Тогда ты понимаешь, конечно, почему, несмотря на все произошедшее, истерзанный, потрясенный и отравленный радиацией — расчетной (отправление), ожидаемой (прибытие), совершенно невыносимой (среди обломков «Дельты»), — ты не хочешь думать ни о чем, кроме моря. Потому что ни фермер, с любовью и пониманием перебирающий почву, ни воспевающий ее поэт, ни художник, ни рабочий, ни строитель, ни даже ребенок, рыдающий при виде невыразимо прекрасного поля нарциссов — никто так не близок к Земле, как те, кто живут в ее морях, и дышат ими, и бороздят их просторы. Вот о чем ты должен думать; вот о чем ты будешь размышлять, пока не почувствуешь себя лучше и не найдешь сил признать правду.

А правда в том, что тающий в небе спутник — Фобос, эти следы — твои, моря здесь нет, а ты разбился, гибнешь и вскоре умрешь. Холодные щупальца, что готовы сжаться и остановить твое сердце — не гипоксия и даже не страх, это смерть. И если у тебя осталось хоть что-то важнее правды, пора бы сказать об этом.

Мужчина смотрит на цепочку собственных следов — свидетельство того, что он здесь один; смотрит на обломки внизу — доказательство того, что обратного пути нет; смотрит на белый восток, на мерцающий звездами запад и на бледную искру спутника над головой. В ушах его гремит прибой. Он слышит, как бьется сердце. Слышит свое прерывистое дыхание. Холод обволакивает его и сжимает с безмерной, безграничной силой.

И тогда он кричит, вопит, тогда он с восторгом вырывает свой триумф из рук смерти, словно выдающуюся добычу, как человек, совершивший подвиг, поднявшийся на ноги после дерзкого прыжка через пропасть; и как прежде он говорил «мы добыли эту рыбу», так и сейчас не скажет «я»:

— Боже! — кричит он, умирая на Марсе. — Боже, мы долетели!

Перевод — Mapleleaf