Человек в белом шарфе

Иногда мир стоит на принципиальности.

А иногда из–за нее же и падает.

Шел дождь.

Ничего удивительного, обычное дело для Питера.

Бежали по тротуару люди, подняв воротники, раскрыв зонты, быстрые, суетливые как муравьи. Катили машины, разбрызгивая воду из луж, не ясно, то ли смывая грязь, то ли пачкаясь еще больше.

Грязные машины – тоже обычное явление для Питера.

Абрамов Александр припарковался на узком пространстве между черным БМВ и видавшей виды Волгой и, наклонив голову, словно это могло помочь спрятаться от дождя, побежал к воротам.

Очередь он занял со вчерашнего дня. Адвоката не было, но Саша и не ждал его – они договорились заранее, что Саша позвонит, если будут какие проблемы, а нет, так пообщается с обвиняемой наедине.

В самом деле, что дергать занятого человека, если все ясно по первому допросу?

В следственный кабинет была очередь, пришлось ждать. Когда он вошел наконец в тесную дурно пахнущую комнату под номером пять, натикало уже десять утра.

Саша разложил перед собой бумаги, вытащил две ручки – одну, чтобы писать, другую – так, для подстраховки.

Он не любил, когда в самый неподходящий момент заканчивались чернила.

Отворилась дверь, и конвоиры ввели в кабинет обвиняемую. Усадили напротив Саши и ушли. Замок лязгнул, закрываясь.

Следователь и обвиняемая остались одни.

– Здравствуйте, – сказал Саша. – Меня зовут Абрамов Александр Валентинович, и я ваш следователь.

– А старый куда делся? – спросила женщина. Они всегда его задают, этот вопрос, волнуются, будто бы от того, кто расследует их дело, что–то действительно зависит. – С ним что–то случилось?

– Ничего не случилось, – Саша мог бы сказать: «Не твое дело», но зачем? Гораздо проще работать с человеком, если не относишься к нему как к говну, а он к тебе – также. – Просто у него оказалось слишком много дел, а я недавно закончил несколько своих, и вот, мне дали ваше. Просто распределение нагрузки.

– Ясно.

В кабинете установилось молчание. Саша достал копию старого протокола допроса, украдкой поглядывая на обвиняемую.

Он представлял себе ее как–то иначе. Нет, он видел, конечно, ее фотографию в паспорте, но в паспорте все выглядят прилично – все причесанные, накрашенные… А потом в обдолбанных наркоманках так сложно узнать в прошлом красивых девочек.

Эта была иной. Слишком… чистой, что ли.

Обвиняемая заметила, что следователь изучает ее и улыбнулась. Улыбка была тонкая, блеклая. Но добрая.

– С вами здесь хорошо обращаются? – спросил Саша для проформы.

– Спасибо, все вполне приемлемо. Я понимаю, что могло быть гораздо хуже, и не жалуюсь.

– Если будут какие –то замечания, говорите мне или пишите.

– Предыдущий следователь мне такого не предлагал.

Абрамов лишь пожал плечами. Все работали по–разному.

– Итак, передо мною лежит ваш первый допрос – допрос в качестве подозреваемой. Я приехал допросить вас уже в качестве обвиняемой. Говорю сразу – времени у меня немного, а ваш адвокат задерживается…

– Мне не нужен Семен Петрович, спасибо. Я не скажу ничего нового. Вы можете переписать мои прошлые показания, а я поставлю подпись.

– Татьяна Эдуардовна, если вы отказываетесь от дачи показаний…

– Я не отказываюсь. Если хотите, перескажу вам все заново, это займет кучу времени. Кому это надо? И – пожалуйста – давайте без отчества. Не думаю, что мне больше лет, чем вам.

Саша нахмурился. Он не любил, когда ему напоминали про возраст. Бесило, когда зэки отказывались воспринимать его всерьез, бесило, когда свидетели, так долго отказывавшиеся ходить на допросы, приходили наконец в сопровождении оперов и смотрели на него с чувством превосходства: ну как, мальчик, один ты с нами ничего поделать не можешь?

– Есть определённые формы общения с обвиняемыми, Татьяна Эдуардовна, и я не желаю их нарушать.

Она пожала плечами. И его это почему–то разозлило.

Он был хорошим следователем, профессионалом, и внимательно изучил ее дело. И ее личные данные – тоже. Девочка закончила не что–нибудь, а Финэк! Была на хорошем счету. Все родственники и родные отзывались о ней как о святой! Молодая, красивая, талантливая…

И она спокойно сидит тут перед ним, пока ее жизнь катится под откос! Даже адвоката взяла по пятьдесят первой, отказалась от юриста по соглашению! «Чтобы мама не тратилась».

Закоренелые преступники – и те пытались уверить всех и каждого в своей невинности. А тут абсолютно положительная девка спокойно брала на себя вину…

Бред какой–то.

– Скажите, Татьяна Эдуардовна, – закипая спросил Саша. – Вам действительно плевать, что будет с вашим делом, или вы притворяетесь?

Она слегка наклонилась над столом. Поправила выбившуюся из–за уха прядку. Взглянула: остро, пронзительно.

– Мне не плевать. Но о чем тут можно говорить? Прошлый следователь показывал мне бумаги. Там все верно. Я согласна с… квалификацией. Я понимаю, что она останется прежней, каким бы мотивом я ни руководствовалась. Так зачем засорять дело и вашу голову?

– Мотив порой может иметь решающее значение… – начал Саша.

– Не в моем случае.

Абрамов немного помолчал. С одной стороны, было бы правильно переписать ее прежние показания… что–то останавливало. Он любил понимать своих обвиняемых. А ее он не понимал.

– Могу я поинтересоваться, что вас не устраивает в плане мотива? – спросил он.

– Личная неприязнь.

– А был какой–то другой?

– Не знаю точно… Просто личная неприязнь – это что–то такое… вроде ненависти, что ли. Желание сделать плохо кому–то другому. А у меня этого ничего не было. Я понимаю, бумага все стерпит, но это так глупо звучит…

– Этот мотив не влияет на квалификацию содеянного.

– Вот и прошлый следователь мне то же самое сказал. Так какой смысл об этом спорить?

– Смысл есть, – возразил Абрамов. – Нам Верховный Суд говорит обязательно выяснять мотивы содеянного. Так что будьте добры рассказать, Татьяна Эдуардовна.

– Это долгая история.

– Это моя работа – слушать ваши долгие истории.

– Я даже не знаю, с чего начать…

– С начала.

– А, вы любите клише, – она усмехнулась.

– Бывает иногда, – не дал себя сбить Саша. – Рассказывайте.

– Александр Валентинович, давайте все–таки не будем.

– Будем. Вы не поверите, Татьяна, но вы – не единственная, чье дело мне приходилось расследовать. И – хочу сказать без ложной скромности – свою работу я привык делать хорошо.

– Ну что же, – улыбнулась она одними губами. Глаза у нее были грустными. – Тогда слушайте.

Мы познакомились, когда мне было всего двадцать.

Как это обычно бывает, на студенческой вечеринке в общаге. Я помню этот момент прекрасно – я сидела у окна, а он зашел в комнату… и все вдруг потеряло свое значение. Я оборвала разговор на полуслове.

А он сразу же пошел ко мне.

Нам все завидовали. Говорили: «Ну надо же, какая пара, какая красивая любовь». А она и была красивой.

Он носил мне розы. Мне нравились бледно–розовые, а еще я любила, когда из них составляли букеты, такие, с ирисами или другими сиреневыми или синими цветами. Считала это сочетание очень нежным.

Андрей смеялся надо мной, но букеты исправно покупал.

Мы любили уютные кафе и рестораны, могли сидеть в них часами… Любили гулять по вечерам, а иногда он брал у отца машину, и мы просто колесили по городу.

После окончания институтов мы решили пожениться.

В последнее время он много учился, говорил, в Политехе сильно нагружают. Я не жаловалась, сама училась. И работала – нас на последнем курсе уже хорошо брали на работу… Но мы дорожили каждой минутой, которую проводили вместе.

Был обычный вечер. Хотя нет, какой же обычный, если мы были вместе? Начало июля, дипломы защищены, родители разъехались по дачам. Мы гуляли допоздна.

Я помню, мы шли по парку, и мне вдруг стало так хорошо–хорошо. Я раскинула руки и побежала по тропинке, и мне казалось, вот–вот смогу взлететь.

А он бежал рядом, и мнилось: у нас обоих вот–вот крылья раскроются, полетим высоко–высоко…

Я смотрела на него, и думала – вот до чего же мне повезло. Он был высокий такой, статный, очень красивый. Светловолосый. Я рядом с ним, наверное, серой мышкой смотрелась.

Вы часто ходите по темным переулкам? Наверное, нет, вы же следователь, вы прекрасно знаете, что в этих темных переулках нас может поджидать.

И мы не ходили. Старались не ходить.

Мы жили рядом. Если идти прямо по Подвойского, его дом был крайним на пересечении с Большевиков, а мой – во дворах, ближе в сторону Солидарности. И тем вечером мы направлялись к нему.

А я почему–то не захотела.

Ну вот бывает так, не хочешь куда–то идти, и все. Я уперлась – пойдем ко мне. Родителей все равно нет. А у меня бутылка вина в серванте. И сыр – маасдам, его любимый.

Андрею было все равно. Он посмеялся, взял меня за руку, и мы пошли. В самом деле, мы столько же раз ночевали у меня, сколько и у него. Не было разницы.

Но в этот день была. Мы не туда повернули на этом перекрестке: пересечении Подвойского и Товарищеского.

Знаете, я никогда не думала, что один жалкий поворот может столько всего изменить…

Мы шли по улице, взявшись за руки, когда вдруг услышали крик. Андрей дернулся было в ту сторону, но я удержала. Вызывать полицию, кричать: «Пожар!». Я была готова на все, только не отпускать его туда.

Но ходить никуда и не надо было. Я сделала шаг назад, и у меня под каблуком что–то хрустнуло. Наклонила голову и увидела помаду. А потом еще туфлю, справа от меня, около машины. А затем – как в кустах у этой машины что–то копошится.

Андрей тоже это увидел и сделал мне знак уходить. Куда там. Я очень, очень сильно боялась, но пошевелиться не могла. И мы услышали:

– Ну что ты там копаешься? Все цацки я уже снял…

И из–за угла прямо на нас вышел высокий парень: черная куртка, черная шапка. А потом еще один – точь в точь такой же, только ростом пониже. Возившийся у машины разогнулся, и мне показалось, я увидела край белого шарфа.

А потом они быстро переглянулись и кинулись на нас.

Мне потом уже рассказали: в этом дворе за минуту до нашего появления ограбили семейную пару. Женщину оглушили и оттащили в кусты, а мужчину слишком сильно ударили по голове и проломили череп. По количеству крови было понятно, что труп, значит, дело стало «мокрым». А мы оказались свидетелями этого дела.

И нас решили… убрать.

Я плохо помню, как Андрей оттолкнул меня. Он кричал что–то вроде: «Беги!», и я даже попыталась. Но, понимаете, когда тот, с белым шарфом, налетел на него, ударил в живот…

Когда Андрей согнулся, я еще ничего не понимала. Мне хотелось кричать ему: «Ну же, давай, разгибайся! Поднимайся, что ты упал?!». Я поверить не могла, что он может упасть от одного удара.

А первые двое подбежали ко мне, и я увидела нож в руке одного из них.

Я закричала, кажется, и тут второй ударил меня, затыкая. Я отшатнулась от удара, почувствовала вкус собственной крови во рту, а потом упала.

Я слышала шаги. Они удалялись. Я до сих пор не понимаю, почему тот, с ножом, не добил меня. Я сильно ударилась, из головы шла кровь, может быть, решил, что все равно умру… Не знаю, только помню, как я поползла к скорчившемуся на земле Андрею.

Он лежал скорчившись, прижав колени к груди. Я подползла к нему, взяла за плечо. И только тогда поняла, почему он упал от единственного удара. У него был распорот живот, и кровь лилась и лилась на асфальт.

Я не видела ее, просто потрогала и почувствовала липкое. Подняла ладонь к фонарю и увидела, что она вся красная.

И завыла.

Остальное – как в тумане. Вроде зажигался свет в окнах. Люди вызывали скорую, полицию.

Я сидела на асфальте, держала Андрея в руках, а он уже и не дышал почти. Мне сказали, вроде как шок, а потом он просто истек кровью. Тот урод лезвие воткнул ему прямо под печень и повредил артерию…

На следующее утро, когда я пришла в себя в больнице, я вышла в коридор, хотела идти к нему, искать его, ведь он же должен был быть тут же, в Александровской.

Но вы понимаете же, он же умер… Прямо там, на асфальте, в двух шагах от моего дома… Умер…

Девушка запнулась. Слезы – крупные, прозрачные – текли по ее щекам.

Саша, словно очнувшись от сна, протянул ей упаковку бумажных платков.

Она звучно высморкалась, вытерла мокрые щеки.

– Не очень понимаю, какое отношение все это имеет к вашему делу, – осторожно заметил Абрамов.

– Я же говорила, – девушка вернула ему оставшиеся платки. – Это долгая история. Давайте ваш протокол, я подпишу его, и мы разойдемся довольные друг другом.

– Нет уж, Татьяна Эдуардовна, – Александр взглянул на часы, увидел, что на них едва ли не двенадцать, встал и начал собираться. – Так дело не пойдет. Сейчас я вашу историю дослушать не могу, у меня допрос свидетеля через час, а мне до отдела еще ехать и ехать, но, не сомневайтесь, я вернусь завтра. И мы с вами закончим.

Девушка развела руками.

Жест человека, отчаявшегося кого–то в чем–то разубедить.

Абрамов вышел из изолятора. Дождь кончился, оставив после себя на неровном асфальте глубокие лужи. Из–за серых облаков нерешительно выглянуло солнце.

Саша глубоко вздохнул и направился к машине.

В отделе его уже ждали. На стуле возле кабинета, в облаке перегарного амбре, сидел мужичонка. На нем болталась видавшая виды кожанка, на правом рукаве которой Абрамов увидел криво приляпанную заплатку; спортивные штаны непонятного, то ли зеленого, то ли синего цвета, натягивались на острых выступающих коленях. Когда он поднял голову, услышав шаги следователя, Саша увидел испитое бледное лицо с проплешинами на тех местах, где обладатель лица удосужился пройтись бритвой.

– Вы Абрамов? – спросил мужик хриплым голосом и закашлялся.

– Я. Проходите.

Они вошли в кабинет. Коллеги Абрамова, старшего следователя Петрова, внутри не было, так что Саше еще пришлось повозиться с замком – его не первый месяц заедало и на то, чтобы попасть на собственное рабочее место, порой уходило минут по десять.

Мужик терпеливо ждал, пока откроется доступ в святое святых.

Наконец, дверь сдалась.

– Проходите, присаживайтесь, – Саша указал на стул напротив стола, уселся сам, достал из портфеля чистые листы протокола. – Паспорт будьте добры.

Брать вонючий, замызганный документ в руки откровенно не хотелось, но пришлось. Сделав отметку в памяти – обязательно после ухода свидетеля вымыть руки – Абрамов старательно переписал данные мужика в протокол. Привычно отбарабанил фразу об ответственности за дачу ложных показаний, предупредил по ст. 51 Конституции… зачем – сам не знал, многие его коллеги это опускали, но Саша как–то с самого начала решил быть правильным следователем – и был, насколько это было возможно.

Протянул протокол для подписи, не давая свою ручку – кивая на «дежурную», привязанную ниткой (чтоб не уволокли) к ножке стола.

Свидетель расписался, машинально попытался сунуть ручку в карман – помешала веревочка, и вернул на место.

Для допроса все было готово.

– Скворцов, вы помните события 21 февраля?

– Плохо, – мужик покачал головой. – Все были пьяные: и я, и Степа, и Маринка…

– Давайте по фамилиям. Кто, кроме вас был в квартире?

– Так… Степа Стеблов, Марина… не помню фамилию, на «И» какая–то, я и, значит Миша Борман.

– Борман – это фамилия.

– А черт его знает. Его все так называют, Борман и Борман. С ним была Наташа, ее фамилию не знаю.

– Так, Наташа пришла с ним?

– Да, вроде… А может он потом ее позвал… Не помню я, выпил много.

«Вот так всегда, – с тоской подумал Саша. – Напьются, морды побьют друг другу, мебель поломают. Не повезет – за ножи похватаются. Совсем не повезет – кто–то кого–то запорет».