Череп

Вопреки общераспространенному мнению, человеческий череп — не единая кость, формой похожая на шлем, а восемь соединенных вместе костей, лицевая же маска — четырнадцать соединенных вместе костей, и вот все они у жертвы были раздроблены тупым инструментом, раздроблены, вогнуты и пробиты, точно неведомый убийца хотел не просто прикончить свою жертву, но стереть ее с лица земли. На осколках черепа не осталось никаких волос, ибо не осталось черепа, который мог бы их удержать, однако со скелетом вместе нашли выцветшие от солнца их клочки каштанового цвета и теперь доставили ему в отдельном пластиковом пакетике. Поскольку полусгнившие лоскуты, тоже найденные на месте преступления, явно были остатками женского платья, жертву постановили считать женщиной. Женщиной или девушкой.

— Головоломка. Причем, трехмерная.

Он улыбнулся. Головоломки он любил с детства.

Старым он не был. Старым не выглядел, по-стариковски себя не вел и не считал себя стариком. Однако знал, что другие завидовали и хотели видеть его старым, — и это приводило его в ярость. Одевался он с шиком. Часто его наблюдали в темных свитерах с воротниками под горло, в винно-красном кожаном полупальто, спускавшимся ниже колен. Когда на улице теплело, он носил расстегнутые у ворота рубашки, иногда — футболки, выгодно подчеркивавшие его развитые руки и мускулатуру предплечий. После пятидесяти волосы начали редеть, поэтому он просто-напросто стал бриться наголо: голова была оливкового оттенка, пронизана венами, походила на воздетый мужской орган, пульсирующий силой, неистово и добродушно. Не замечать Кайла Кэссити и не реагировать на него было невозможно; называть такого человека «пожилым» не поворачивался язык. Нелепо и унизительно.

Теперь ему было шестьдесят семь — на них он себя и чувствовал. Приходилось признать — в молодости он частенько игнорировал старших: принимал их как должное, списывал за ненадобностью. Сам Кайл Кэссити, конечно, теперь был совершенно другим стариком. С ним никто не сравнится.

Изгой, думал он сам. Неклейменый. Родился в 1935 году в Харрисберге, штат Пенсильвания, всю жизнь прожил в Уэйне, штат Нью-Джерси, уникальный и незаменимый.

Для многочисленных родственников он всегда был загадкой: щедрый в пору семейных тягот; в прочие времена — далекий, безразличный. Это правда — репутация у него была отчасти бабника, до последних лет, однако он оставался верен одной-единственной, преданной ему жене четыре десятка лет. Его трое детей, пока жили дома, всеми силами боролись между собой за его внимание, однако любили его, можно даже сказать — обожали, хотя повзрослев стали ближе к матери. (Вне брака, о чем его семье известно не было, у Кайла был еще один ребенок — дочь, которую он никогда не знал.)

В работе своей доктор Кайл Кэссити тоже был изгоем. По штату — старший преподаватель университета Уильяма Патерсона в Нью-Джерси, он мог преподавать как на вечерних курсах для взрослых в обычной дневной средней школе, так и вести скульптурную мастерскую в школе искусств или семинар для старшекурсников в колледже здравоохранения, образования и точных наук. Среди его ученых степеней значились антропология, социология и судебная медицина; он по году учился и в медицинском, и в юридическом институтах. В университете Патерсон он разработал курс, который назывался «Социология „преступности“ в Америке»: на него записалось аж четыреста человек, пока профессор Кэссити, ошеломленный собственной популярностью, не отменил его вообще.

В Нью-Джерси он был известен как эксперт, выступающий свидетелем обвинения, и постоянный консультант Департамента судебной медицины штата. О нем часто писали в газетах очерки; в «Ньюарк Стар-Леджер» на первой странице даже напечатали его фото с броской подписью: «Скульптор Кайл Кэссити борется с преступностью кончиками пальцев». Скульптуры свои он раздавал направо и налево — частным лицам, музеям и школам. Бесплатно читал лекции по всему штату.

Как ученый, сентиментален он совершенно не был. Знал, что в своем биологическом виде человек мало что собой представляет; самое главное — выживание вида целиком. Но будучи судебно-медицинским экспертом, всегда сосредоточивался на конкретном человеке: на уникальности жертв преступлений и уникальности тех, кто эти преступления совершал. Если есть жертва, значит, есть и преступник или преступники. Все предельно ясно. Как доктор Кайл Кэссити, он работал с останками жертв. Те часто бывали совершенно разложившимися, изувеченными, изломанными, казалось бы, не только воссоздать по ним ничего нельзя, но и идентифицировать их вообще. Однако, работа ему удавалась, и с годами он становился все лучше и лучше. Хорошие головоломки он любил. Такие, которые не мог решить никто, кроме него, Кайла Кэссити. Смутных, безликих, пока безымянных злоумышленников он считал своей дичью, на которую не только мог, но и имел право охотиться.

А череп… череп! Ну и каша. Кайл никогда не видел настолько перемолотых костей. Сколько же мощных ударов понадобилось, чтобы череп, лицо, живой мозг превратить в эти осколки? Кайл попробовал представить себе: двадцать? тридцать? пятьдесят? Так и кажется, что преступник был в бешенстве. Лучше думать о безумии, чем о холодном методическом расчете, с которым убийца крошит череп жертвы, ее лицо, зубы, чтобы невозможно было потом опознать.

Не осталось, конечно, никаких кончиков пальцев… то есть, отпечатков пальцев. Открытая кожа жертвы, разумеется, давно сгнила на костях. Тело бросили в поле за гравийным карьером у Томс-ривер на юге штата, в получасе езды от Атлантик-сити, где-то в конце весны — начале лета. Кости растащили дикие животные, но большую часть удалось отыскать и собрать: жертва была примерно пять футов два дюйма ростом, хрупкого телосложения, вес — видимо, 100–110 фунтов. Если судить по волосам, белая.

Еще одна жуткая подробность, которую не стали сообщать прессе: не только череп жертвы превратили в крошево, но, как обнаружил судмедэксперт штата, руки и ноги отсекли от тела при помощи «тупого орудия с острой кромкой», вроде топора.

Читая отчет, Кайл содрогнулся. Господи! Лучше, если расчленение произошло после смерти, а не до.

Вот что странно: убийца потратил столько энергии, пытаясь уничтожить свою жертву, что хватило бы на то, чтобы выкопать глубокую могилу и хорошенько закидать ее камнями и гравием, чтобы тело не нашли никогда. Потому что брошенное тело, конечно, рано или поздно все равно найдут.

Однако жертву свою преступник хоронить не стал. Почему?

«Должно быть, хотел, чтобы нашли. Должно быть, гордился тем, что сделал».

То, что убийца сломал, доктор Кэссити восстановит. Сомнений в том, что получится, у него не было. Конечно, каких-то фрагментов кости будет недоставать, но можно компенсировать синтетическими материалами. Как только у него появится достоверный череп, он сможет реконструировать из глины достоверное лицо, а как только оно будет готово, художница, с которой он работал постоянно, цветными карандашами сделает его наброски под разными углами, чтобы следователям было с чем работать. Реконструкцию Кайла Кэссити разошлют по всему штату, распечатают на листовках и повесят в Интернете.

Убийства редко раскрывают, если не удается опознать жертву. В прошлом Кайлу несколько реконструкций удалось, хотя никогда не приходилось работать с таким тяжелым материалом, как сейчас. Случай просто редкий. Однако задача конечна: ему дали фрагменты костей; остается только сложить их вместе.

Когда Кайл начал работать с черепом у себя в лаборатории, в колледже, жертва была мертва уже примерно четыре месяца — лето в южном Нью-Джерси стояло почти тропическое. А в лаборатории Кайл поддерживал температуру около 18С. Слушал музыку: «Хорошо темперированный клавир» и «Гольдберг-вариации» Баха в исполнении Гленна Гульда — вот что подходило ему больше всего. Музыка блистательная и точная, быстрая, сверкающая, как водопад, она существовала лишь в настоящем; музыка без чувства, без ассоциаций.

Волосы! Светло-каштановые, выбеленные солнцем, с легкой рыжиной, по-прежнему слегка волнистые. На месте преступления собрали клочков шесть и все доставили в его лабораторию. Кайл положил их на подоконник, где они хорошо были видны, когда он отрывался от своей крайне сосредоточенной работы с пинцетом и кусочками кости. Самый длинный клок был дюймов семи в длину. Жертва носила длинные волосы, по плечи. Время от времени Кайл протягивал руку и трогал их.

Восемь дней: работа займет больше времени, чем Кайл ожидал. Поскольку работал он раздражающе медленно, допускал гораздо больше мелких ошибок, чем привык делать.

Рука его была тверда, как обычно. Глаза, вооруженные бифокальными линзами, — надежны, как обычно.

Однако не поспоришь: когда Кайл уходил из лаборатории, руки его явно начинали дрожали. А без нещадного флуоресцентного освещения зрение довольно сильно притуплялось.

Об этом он никому не скажет. И никто не заметит. Без сомнения, это пройдет.

К концу второго дня он устал и от Баха, и от Гленна Гульда. Мычание пианиста уже не казалось эксцентричным и стало просто непереносимым. Близость чужих мыслей, будто запах тела, который тебе совершенно не нужен. Он пытался слушать другие компакты — фортепиано, виолончель без аккомпанемента, но потом сдался и работал в тишине. Только тишины, конечно, не было и в помине: шум машин внизу, в Ньюаркском международном аэропорту взлетают и садятся самолеты, в ушах стучит его собственная кровь.

Странно: убийца не похоронил ее.

Странно: настолько сильно ненавидеть другого человека.

Господи, только бы она была мертва до того, как он взял в руки топор…

— Теперь у тебя есть друг, милая. Кайл — твой друг.

Жертве, по оценкам было где-то между восемнадцатью и тридцатью. Миниатюрная — как прикинули специалисты, сгнившая одежда была тридцать второго размера. Обувь — двадцать четыре, в карьере нашли одну босоножку с открытым носком. Грудная клетка, кости таза — все маленькое.

Бывала ли она беременна, рожала ли — определить невозможно.

Среди разбросанных костей не нашли никаких колец — только пару серебряных сережек, для которых требовалось прокалывать уши. Но уши жертвы исчезли, точно их и не было никогда. Только сережки остались тускло поблескивать.

— Может, он снял с тебя кольца. Должны же были быть у тебя кольца…

У черепа был узкий лоб и немного скошенный подбородок. Скулы — высокие и острые. Это поможет при лепке лица: все-таки характерные черты. Прикус неправильный — верхняя челюсть выступает. Кайл не мог определить, какой у нее был нос — длинный или короткий, вздернутый или с острым кончиком. В набросках они поэкспериментируют с разными носами, прическами, оттенками глаз.

— Ты была хорошенькой? От этого, как правило, все беды.

Волосы мертвой девушки лежали на подоконнике блестящими волнистыми прядями. Кайл протянул руку и потрогал.

Семейная жизнь: загадка.

Ибо как вообще возможно человеку без склонности к долговременному существованию с кем-то одним, без очевидного таланта к домашней жизни, семье, детям, оставаться женатым — притом, судя по внешним признакам, счастливо — больше четырех десятков лет?

Кайл рассмеялся:

— Да вот случилось как-то.

В этом браке он был отцом троих детей и любил их. Теперь они выросли — несколько отдалились — и вообще уехали из Уэйна, штат Нью-Джерси. Двое старших сами стали родителями.

Ни они сами, ни их мать ничего не знали об их призрачной сводной сестре.

По правде, Кайл и сам о ней не знал. Потерял связь с ее матерью двадцать шесть лет назад.

Его отношения с женой — с Вивиан — никогда не были страстными. Ему ведь требовалась жена, а не любовница. Вычислять, когда они последний раз занимались с ней любовью, хотелось меньше всего на свете: даже когда они только поженились, секс между ними был довольно неуклюж. Вивиан была такой неопытной, мило наивной, робкой — казалось, именно это в ней и привлекало. Любовью они часто занимались в темноте. И оба почти не разговаривали — если Вивиан и пыталась, Кайла это отвлекало. Часто он наблюдал за тем, как она спит, и не хотел будить ее. Только легонько касался ее, гладил ее бессознательное тело, а затем — себя.

Теперь же ему шестьдесят семь. Еще не старый — он это знал. Однако секс в последний раз у него был с женщиной, которую он встретил на Питтсбургской конференции в прошлом апреле; а до этого — с женщиной в три раза моложе его, род занятий неизвестен, возможно — проституткой.

Хотя денег она с него не взяла. Подошла к нему на улице, и спросила, не его ли интервью она смотрела по нью-джерсийскому телевидению. В конце единственного вечера, который они с нею провели, она странным жестом поднесла к губам его руку и поцеловала пальцы — почтительно и самоотреченно.

— Доктор Кэссити, я преклоняюсь перед таким человеком, как вы.

Все основные кости встали на место: скулы, надбровные дуги, челюсть, подбородок. Они определяли грубые очертания лица. Расстояние между глазами, например. Ширину лба относительно ширины лица на уровне носа, например. Неизменную структуру кости под маской эпидермиса. Кайл уже начинал ее видеть.

Глазницы черепа невозмутимо разглядывали его. Какой бы вопрос Кайл ей ни задал, отвечать пришлось бы ему самому.

Доктор Кэссити. Он доктор философии,[1] а не медицины. Для его чувствительного слуха в титуле «доктор» всегда звучало легкое злорадство, какая-то насмешка.

Он уже перестал просить своих студентов называть его просто «Кайл». Сейчас он старше, у него репутация, и ни у кого из этих молодых людей язык не повернется обратиться к нему хоть как-то фамильярно. Наверное, им тоже хочется перед ним преклоняться, размышлял он. Хочется возрастной дистанции, пропасти, которую ни за что не перешагнуть.

Доктор Кэссити. У Кайла в семье доктором был только его дед. Харрисбергский терапевт, специализировался в гастроэнтерологии. Это Кайл мальчишкой преклонялся перед дедом и тоже хотел стать врачом: его завораживали книги в дедовом кабинете, массивные медицинские тома, в которых, наверное, можно было найти ответ на любой вопрос. Там были анатомические гравюры и цветные вклейки, являвшие экстраординарные интерьеры человеческих тел. Многие органы были увеличены и воспроизводились в таких ярких красках, что казались влажными на ощупь. Еще там имелись потрясающие фотографии человеческих тел на разных стадиях вскрытия. Когда Кайл тайком листал эти книги и разглядывал картинки, сердце его учащенно билось. Несколько десятков лет спустя в нем по-прежнему иногда шевелился какой-то эротический интерес, болезненно пульсировало в паху, если что-то зримо напоминало ему те запретные медицинские тома в библиотеке давно покойного деда.

С одиннадцати лет Кайл украдкой срисовывал некоторые гравюры и иллюстрации, наложив на них кальку и обводя контуры мягким карандашом. Потом начал рисовать свои фигуры — уже без помощи кальки. Когда очарованность формами брала над ним верх, он понимал, что может достичь поразительного сходства. На уроках рисования его хвалили постоянно. Лучше всего ему удавались наброски углем — он делал их, полузакрыв глаза. И позднее — когда лепил бюсты, фигуры — тоже. Руки его двигались быстро, мяли и переминали глину.

Возникший вдруг «талант» вызывал у него недоумение. Чтобы замаскировать интерес к человеческой фигуре в ее крайностях, Кайл научился лепить и другие скульптуры. Он верил, что скрыть в них этот свой интерес удается.

Впоследствии выяснится, что медицина как таковая ему не нравится. В анатомическом театре ему становилось тошно, тела не возбуждали его. Впервые попав к патологоанатому, он едва не упал в обморок. Фанатическая конкуренция медицинских институтов вызывала у него отвращение — равно как и чуть ли не военная иерархия и дисциплина. Институт он бросил сам, не успев вылететь. Судебно-медицинская экспертиза — ближе этого к человеческому телу он подходить не собирался, но здесь, как он рассказывал журналистам, его задача — собирать воедино, а не разрезать на части.

Череп был почти готов. Кайлу он казался идеальным — как греческий бюст. Пустые глазницы и носовую впадину кто-нибудь другой счел бы жуткой гадостью, но Кайл видел их заполненными, ибо девушка явила ему всю себя. Греза была мимолетной, но память о ней сохранилась перед его мысленным взором отчетливее, чем все, что он пережил за последнее время в реальной жизни.

Жива ли она, и если да, то где?

Его потерянная дочь. Кайл отвлекся от черепа на мысль о ней — чистой абстракции, даже без имени.

Видел он ее всего два раза — и очень коротко. В то время ее мать — женщина хитрая и эмоционально неустойчивая — еще никак не назвала ее, а если и дала уже ей имя, то не хотела, чтобы его знал Кайл.

— Ей пока не нужно имя. Она моя.

Эта женщина обманывала Кайла. Называла себя Летицией — именем, вероятнее всего, придуманным, о таком мечтают стриптизерши, хотя в ее случае оно могло быть и настоящим. Летиция нашла Кайла Кэссити в колледже — он был видным преподавателем, тридцать девять лет. Предлогом ее визита к нему в кабинет послужило то, что ей нужен был совет: она хотела заняться психологической социальной работой. Утверждала, что поступила на вечернее отделение колледжа — потом оказалось неправдой. Утверждала, что не живет с мужем, «угрожающим» ей, — вот это, вероятно, и было на самом деле.

Кайлу польстило внимание молодой женщины. Ее очевидное влечение к нему. Со временем он стал давать ей деньги. Только наличными, чеком — никогда. И никогда не писал ей, хотя она подсовывала страстные любовные записки под дверь его кабинета, под дворники на ветровом стекле его машины. Он ни разу не ответил. Как человек, знакомый с правом, он знал, что лучше не доверяться собственному почерку. Как и в последние годы не отправлял ни единого электронного письма, не будучи уверенным, что может показать его всему миру.

Полностью Летиции он не доверял никогда, но сексуально она его возбуждала, и ему нравилось ее общество. Она была лет на десять моложе, безрассудная, ненадежная. Не хорошенькая. Но очень сексуальная, соблазнительная. Исчезнув из его жизни — он в этом был уверен, — она встречалась и с другими мужчинами, брала у них деньги. Однако за беременность ее он считал ответственным себя. Она же сказала ему, что ребенок от него, и он ей поверил. Ему не хотелось отворачиваться от Летиции в такое трудное для нее время. Хотя его собственным детям было двенадцать, девять и пять. А Вивиан его любила и, по-видимому, доверяла ему — ей было бы очень больно, узнай она о его романе.

Хотя, вероятно, Вивиан и знала. Что-то знала. Уликой служил нечастой секс с Кайлом, возня в молчании.

Однако в декабре 1976 года Летиция с малюткой неожиданно покинули Уэйн, штат Нью-Джерси. Еще до рождения дочери Летиция начала уходить из жизни своего женатого возлюбленного. Ему пришлось допустить, что она нашла себе другого мужчину, который стал для нее значить больше. Двадцать восемь лет спустя — если она еще жива — Летиция, вероятно и не вспомнит, кто такой Кайл Кэссити.

— А теперь скажи нам, как тебя зовут, милая.

Через неделю и еще один день кропотливой работы череп был закончен. Все фрагменты встали на места, а вместо недостающих Кайл сделал синтетические, и череп выглядел цельным. Воспрянув духом, он сделал с него отливку и начал лепить на ней из глины лицо. Пальцы работали быстро, точно вспоминая. На этой стадии реконструкции, чтобы отметить прогресс, он ставил себе другие компакты: несколько кантат Баха, Седьмую и Девятую симфонии Бетховена, Марию Каллас в «Тоске».

В начале октября личность жертвы установили: ее звали Сабрина Джексон, днем она изучала в местном колледже компьютерные технологии, а по вечерам разносила коктейли в баре Истона, штат Пенсильвания. В середине мая ее семья заявила, что она пропала. Во время исчезновения ей было двадцать три года, весила она 115 фунтов, а фотографии до жути походили на рисунки, сделанные Кайлом и его помощницей. В марте она рассталась с человеком, жившим с нею несколько лет, а друзьям сказала, что бросает учебу и «начинает новую жизнь» с каким-то новым другом. Тот якобы занимал «какой-то важный пост» в одном из казино Атлантик-сити. Она собрала чемоданы, закрыла квартиру, а на автоответчике оставила дразняще загадочное послание: «Привет вам! Это Сабрина. Мне, конечно, очень жаль, что я не могу вам ответить, НО МЕНЯ НЕ БУДЕТ В ГОРОДЕ ДО ОСОБОГО УВЕДОМЛЕНИЯ. Не могу обещать, что я вам перезвоню, НО Я БУДУ СТАРАТЬСЯ».

С тех пор о Сабрине Джексон никто ничего не слышал. В Атлантик-сити ее не видели, расспросы детективов в казино ни к чему не привели. В Истоне тоже никто не мог опознать человека, с которым она якобы уехала. В прошлом Сабрина Джексон уже исчезала несколько раз подобным образом, с какими-то мужчинами, поэтому родственники и друзья поначалу сомневались, заявлять ли о ее пропаже. Всегда оставалась надежда, что Сабрина объявится. Однако наброски жертвы с Томс-ривер вне всяких сомнений походили на ее портреты, а серебряные сережки, найденные возле останков, были идентифицированы как ее.

— Сабрина.

Красивое имя. Но красивой женщиной Сабрина Джексон отнюдь не была.

Кайл смотрел на фотоснимки пропавшей женщины — его потрясла ее нечистая кожа. Не бледная, как он представлял себе, а довольно смуглая и жирная. Брови — не мягким изгибом, как он бы их нарисовал, а жестко впечатанные карандашом; контуры мясистого рта еще сильнее подчеркнуты помадой. Но узкий лоб, нос пуговкой и скошенный подбородок были на месте. Волнистые волосы по плечи, блестяще-каштановые, как их Кайл себе и представлял. Стоило перевести взгляд с карандашных набросков на реальную женщину с фотографии, возникал соблазн считать их ее сентиментально идеализированными портретами в молодости; или же думать, что девушки — сестры: одна хорошенькая и женственная, другая — грубее и чувственнее.

Вот что странно, казалось ему: трудно представить, что реконструированный им череп принадлежал этой женщине, Сабрине Джексон, а не той девушке, которую они нарисовали. Жертвой все равно оставалась Сабрина Джексон. Кайла Кэссити поздравили с отличной работой, но он чувствовал, что его обвели вокруг пальца.

Несколько долгих минут он рассматривал девушку на снимках: она улыбалась, кокетничала, смотрела в объектив словно бы лично ради Кайла. Напускная храбрость от незнания того, как мы умрем, как самые наши вычурные позы переживут нас. Слои косметики на нечистом лице Сабрины Джексон старили ее. Она носила дешевую и узкую сексуальную одежду — топы и блузки с вырезом, кожаные мини-юбки, кожаные брюки, сапоги на высоком каблуке. Курила. Чувство юмора, похоже, у нее было — Кайлу это в ней понравилось. Корчила рожи перед камерой. Складывала губы поцелуйчиком. Такая не станет просить у мужчины денег, но если будет предлагать — явно не откажется. И на лице ее заиграет довольная улыбочка, точно это величайший из комплиментов. Бормотнет: «Спасибо!» И купюры быстро сложатся и исчезнут в кармане, и что еще тут говорить о свершившейся сделке?

Череп исчез из лаборатории Кайла. В Истоне, штат Пенсильвания, проведут скромные похороны останков Сабрины Джексон. Теперь, когда стало ясно, что женщина мертва, расследование обстоятельств ее исчезновения наберет темп. Со временем — Кайл в этом не сомневался — последует арест.

Кайл Кэссити! Поздравляем.

Поразительно, как вам удается это делать.

Теперь можно и на покой, а? Уйти, пока на волне?

Обязательной отставки по возрасту университет теперь не требовал. У скульпторов, художников пенсий не бывает. И на власти штата Нью-Джерси он мог работать сколько влезет, поскольку всегда выступал внештатным консультантом, а не служащим, на которого распространялись законы о пенсионном обеспечении. Обо всем этом он думал, но вслух не говорил.

Он перестал слушать новые компакт-диски. И в кабинете, и в лаборатории у него теперь было очень тихо. В голове вдруг забилась какая-то жилка. Разочарование — вот что это! Ибо вовсе не Сабрину Джексон он искал все это время.

— Офицер. Заходите.

Лицо матери Сабрины Джексон было тугим, как сарделька в синюге. Улыбнулась она с большим трудом, словно больная женщина бодрится, но все равно хочет, чтобы ты знал: она делает это ради тебя. Кайла Кэссити она встретила тусклым, напряженным голосом и потом упорно называла его «офицером», хотя он объяснил, что не работает в полиции, а к ней приехал как частное лицо, лишь помогавшее в расследовании. Составлял композитный портрет ее пропавшей дочери, по которому она и другие родственники смогли ее опознать.

Строго говоря, это, конечно, было неправдой. Кайл рисовал портрет не Сабрины Джексон, а какой-то вымышленной девушки. Он вдохнул жизнь в доверенный ему череп, а не в Сабрину Джексон, о которой ни разу в жизни не слышал. Но такие метафизические тонкости все равно не дошли бы до несчастной миссис Джексон — она смотрела на Кайла так, словно не могла вспомнить, зачем он вообще здесь и кто он такой, хотя он только что ей все объяснил. Офицер истонской полиции в штатском или кто-то из Нью-Джерси?

Кайл осторожно напомнил ей: портрет Сабрины? Который показывали по телевизору, печатали в газетах? В Интернете, по всему миру?

— Да. Это она. Та картинка. — Миссис Джексон говорила медленно, точно каждое слово гравием расцарапывало ей горло. Ее маленькие, жаркие, налитые кровью глаза выглядывали на него из жирных валиков лица с отчаянной настойчивостью. — Когда мы увидели ее по телевизору… мы поняли.

Кайл пробормотал какие-то извинения. На него возлагали ответственность за что-то. Его вытянутая бритая голова никогда еще не казалась такой беззащитной, такой уязвимой. Вены на ней пульсировали от жара.

— Миссис Джексон, мне бы очень хотелось, чтобы все обернулось иначе.

— Она всегда безумства творила — я уж не раз на нее рукой махала, так злилась, что просто ужас, а ей хоть бы хны. Как дикая кошка эта Сабрина. Мы из-за нее одной так переживали всегда, даже от двух ее братьев столько хлопот не было. — Чудно: миссис Джексон улыбалась. Злилась на дочь, но и гордилась как-то ею. — Хотя в душе она была хорошей, офицер. Такая миленькая бывала, если постарается. Вроде как в тот раз на День матери — я злилась, как черт, потому что знала, ну знала же, что ни один из них не позвонит…

Кайла сбивало с толку, что мать мертвой девушки оказалась такой молодой — не больше сорока пяти. Когда-то была миниатюрной, но потом ее разнесло; лицо красное и загрубевшее; в брюках, рубашка в цветочек, на пухлых босых ногах — шлепанцы. А материнское горе на ней — как еще один слой жира. Если уж на то пошло, она могла бы оказаться дочерью Кайла Кэссити.

Так! Похоже, уже весь мир настолько помолодел, что Кайлу Кэссити в дочери годится.

— Мне бы очень хотелось посмотреть фотографии Сабрины, миссис Джексон. Я приехал выразить соболезнования.

— О, у меня их много осталось! Все выложила как раз. Тут все приезжают и хотят на них взглянуть. То есть, не только родственники и ее друзья — вы не поверите, сколько у Сабрины в одной школе друзей было, — но еще с телевидения люди. Из газет. Здесь за последние десять — двенадцать дней столько народу перебывало, офицер, сколько у нас и за всю жизнь не было.

— Мне очень жаль, миссис Джексон. Я не хотел вас беспокоить.

— О нет! Наверное, так надо.

Пока миссис Джексон показывала Кайлу целый водопад снимков, втиснутых в семейный альбом, несколько раз звонил телефон, но пухлая женщина даже не сделала попытки подняться с дивана, чтобы снять трубку. Даже сидя неподвижно, она умудрялась задыхаться и с трудом переводила дух.

— Это все автоответчик запишет. Я им сейчас все время пользуюсь. Понимаете, я теперь уже и не знаю, кто может позвонить. Раньше-то я сразу могла сказать: человек десять на всем белом свете, а если эти проклятые адвокаты, так я просто сразу трубку вешала. А сейчас — кто угодно. Люди звонят и звонят, говорят, что знают, кто этот подонок, который с Сабриной такое сделал, только я говорю им, чтобы в полицию звонили, понимаете? В полицию звоните, не мне. Я же не полиция.

Миссис Джексон говорила очень страстно. От всего ее тела пахло интенсивной, возбужденной эмоцией. Кайл неуверенно придвинулся к ней, чтобы получше рассмотреть фотографии. Некоторые оказались старыми «поляроидами», уже выцветшими. Другие — надломленные, с загнутыми уголками. На старых семейных фотографиях сразу и не скажешь, кто из девочек — Сабрина. Миссис Джексон приходилось на нее показывать. Кайл видел девчонку-сорвиголову, руки в боки, которая нахально ухмылялась в объектив. Даже в детстве у нее была неважная кожа — мучилась она, должно быть, страшно даже при всей своей живости и энергии. На некоторых снимках крупным планом девочка была даже привлекательной — теплой, открытой; она как будто говорила: Эй! Посмотрите на меня! Полюбите же меня! Ему хотелось ее полюбить. Ему не хотелось в ней разочароваться. Миссис Джексон тяжело вздохнула:

— Люди говорили, что эти портреты ваши — точь-в-точь Сабрина, по ним-то они ее и узнали, и я могу их понять, но все не совсем так. Если вы мать, вы же совсем другое видите. Сабрина никогда красавицей не была, как на рисунках этих, она б если их увидела, то хохотала бы, как сумасшедшая. Как если б кто-то взял ее лицо и все перекроил, как в косметической хирургии, понимаете? Сабрине-то знаете чего хотелось? Она полушутя говорила, но серьезно… этот, как его… «силиконовый подбородок». Протез, что ли…

Миссис Джексон сокрушенно погладила свой, такой же скошенный, как у дочери. Кайл сказал, как бы в утешение:

— Сабрина была очень симпатичной. Никакой косметической хирургии ей не требовалось. Девочки постоянно про это говорят. У меня у самого дочь, и когда она росла… Такое просто нельзя всерьез принимать.

— Это правда, офицер. Нельзя.

— У Сабрины был характер. Это сразу видно, миссис Джексон, по всем этим снимкам.

— Ох господи. Вот уж был так уж был.

Миссис Джексон поморщилась, будто среди разбросанных альбомных снимков наткнулась пальцем на что-то острое.

Еще какое-то время они перебирали снимки. Кайл предполагал, что убитая горем мать видит свою дочь как бы заново, живую — глазами незнакомого человека. Он даже себе самому не смог бы ответить, почему эти фотографии кажутся ему настолько важными. Визит сюда он планировал много дней, собирая в кулак все свое мужество перед тем, как позвонить миссис Джексон.

Показывая тонированную матовую выпускную фотографию Сабрины — та стояла в белой шапочке и мантии, шутливо грозя кому-то пальцем и ухмыляясь в объектив, — миссис Джексон говорила:

— Для нее старшие классы — самое счастливое время было. Сабрина такой… такой популярной была. Не нужно ей сразу в колледж было идти, так жива бы сейчас была. — Неожиданно настроение у миссис Джексон изменилось, и она запричитала: — Вы просто не поверите! Люди про Сабрину такие ужасы болтают. Казалось бы — ее старые друзья, учителя в школе, а зовут ее «дикой», «непредсказуемой». Как будто моя дочь только и делала, что по барам ошивалась. Да с женатыми мужчинами гуляла. — Лицо миссис Джексон еще сильнее побагровело от негодования. Подмышками проступили полумесяцы пота. Задыхаясь, она продолжала: — Если бы полиция нас в покое оставила, наверное, было бы лучше. Мы заявили про нее в мае. И все лето у нас только и спрашивали: «Ну, где Сабрина? Куда на этот раз сбежала?» Мы даже собрались, да в Атлантик-сити съездили, поспрашивали там, да только ее никто не видел — город же большой, люди постоянно туда-сюда ездят, а полиция так и вообще сказала: «Ваша дочь — взрослый человек», и прочую ахинею, как будто Сабрина сама вдруг решила исчезнуть. Они ее пленку послушали и так решили. Даже дело о «пропаже без вести» заводить не стали. Вот мы и стали думать, что Сабрина, наверное, с тем своим другом путешествует. Слухи ходили, что у человека этого денег — что у Дональда Трампа.[2] На высокие ставки играет. Им могло в Атлантик-сити надоесть, и они бы в Лас-Вегас уехали. Или в Мексику на машине. Сабрина всегда говорила, как ей Мексику хочется посмотреть. А теперь… теперь вот уже всё…

Миссис Джексон захлопнула альбом — неловко, несколько снимков выпорхнуло на пол.

— Видите, офицер, может, все так бы и осталось, как шло. Сидели бы и ждали: вот-вот Сабрина наша объявится. А такие, как вы, ходят тут, вынюхивают, «расследуют», печатают в газетах всякие ужасы про мою дочь, я даже не понимаю, зачем сейчас на вас время трачу, да и кто вы вообще такой.

Кайла этот монолог застал врасплох. Миссис Джексон вдруг обернулась совершенной фурией.

— Я… простите, мне только хотелось…

— Так вот — не нужно нам ваше сочувствие. Сочувствие ваше проклятое нам ни к чему, мистер. Катитесь в свой Нью-Джерси, или откуда вы там еще, к чертовой матери, взялись, чтобы тут в жизнь к моей дочери влазить.

Глаза у миссис Джексон наполнились слезами, зрачки расширились. Она обвиняла его в чем-то. Казалось, до кожи на ее лице невозможно было дотронуться и не обжечься. Кайл был уверен. Что она не пьяна, иначе от нее бы пахло, но она могла наглотаться каких-то наркотиков. Метамфетамин в кристаллах — в таких богом забытых дырах Пенсильвании, как Истон это популярно. Кайл даже возмутился:

— Но миссис Джексон, вам и вашей семье же хотелось знать, разве нет? То есть, что произошло с вашей дочерью… — Он неловко умолк, не зная, как продолжить. А зачем им это знать? Ему бы самому на их месте хотелось?

С убийственным сарказмом миссис Джексон произнесла:

— Ох, ну конечно. Расскажите же мне все, офицер. Вы все ответы знаете.

Она тяжело поднялась на ноги. Ее незваному гостю пора уходить.

Кайл осмелился вытащить бумажник. Унизительно, но он решил во что бы то ни стало сохранить самообладание.

— Миссис Джексон, не мог бы я чем-то помочь? С расходами на похороны, я имею в виду?

Маленькая женщина с горячностью ответила:

— Не нужна нам ничья благотворительность! Мы и сами прекрасно справляемся.

— Это просто… в знак моей симпатии.

Миссис Джексон надменно отвернулась от суетливых пальцев Кайла, обмахивая лицо телепрограммой. Кайл вытащил из бумажника купюры — по пятьдесят, по сто долларов, — аккуратно и скромно перегнул их и положил на край стола.

По-прежнему негодующая миссис Джексон не стала его благодарить. Даже до дверей проводить его не потрудилась.

Где это он? Квартал убогих домишек в деревянных каркасах, с рядами террас. Северная окраина Истона, штат Пенсильвания. Середина дня: пить еще слишком рано. Кайл ехал по разбитой дороге, не очень понимая, куда. Нужно перебраться на ту сторону реки, а оттуда уже начнется шоссе на юг… В «7–11» он купил упаковку крепкого темного эля, въехал в заросший сорняками тупичок между кладбищем и съездом с трассы и открыл первую. Эль был как лед — даже лоб заломило, довольно приятно. Яркий и шумливый октябрьский денек, по остекленело-синему небу вприпрыжку несутся облака. Над силуэтами города — дымка оттенка табачной слюны. Разумеется, Кайл знает, где он, но это не так важно, как что-то другое, нечто решающее, к чему он пришел, — вот только припомнить, что же именно он решил, пока не получалось. Если не считать того, что он помнил — это важно. Если не считать того, что в молодости многие, казалось бы, важные вещи оказывались неважными, или не такими важными. Мимо на велосипеде проехала девчонка лет четырнадцати, за спиной по ветру летел хвост волос. В узких джинсах, с рюкзаком. Его она не заметила, точно он, вместе с машиной, в которой сидел, был невидим. Он проследил за ней глазами. Проследил, как споро она крутит педали — все дальше от него. Такая тоска, такая любовь залили ему сердце. Он следил, как девчонка исчезает вдалеке, и поглаживал бьющуюся жилку под самой линией подбородка.