Чёрная кровь

Электричка едет медленно. Кажется, на каждой станции она останавливается дольше обычного – так тянется время. Я смотрю на телефон и считаю секунды. Уже больше одиннадцати часов, а надо успеть к двенадцати на Площадь Ильича. А мы ещё даже до Авиамоторной не доехали.

Чтобы как-то отвлечься, смотрю в окно. За окном всё знакомое и привычное. Дорога, тянущаяся куда-то вдаль, зелёный забор с дырками, чтобы можно было проскальзывать без билета. Эти дырки всё время заделывают, но они появляются вновь меньше, чем за сутки. Кое-где даже прорыли ход под забором – и можно теперь пролезать, как собака, и идти вдоль путей до станции.

Забор вдоль дороги всегда красят зелёным. От этого бесконечного зелёного становится тоскливо. Почему всегда зелёным? Почему не бежевым или коричневым? И в школе стены были такого же цвета – одинаковые, ничем не примечательные.

Напротив меня сидит парень, очень похожий на Макса – бритый налысо, в голубых джинсах, белой майке и спортивной незастёгнутой тёмно-зелёной куртке. Свои ноги в тяжёлых высоких ботинках он положил рядом со мной, и я замечаю, что в ботинки вдеты белые шнурки. Макс рассказывал, что белые шнурки носят только скинхеды и только те, кто уже кого-то убил. У самого Макса таких шнурков не было.

Парень закурил сигарету прямо в вагоне и смотрит на меня в упор. Я отвернулась и встала – уже объявили мою станцию. Он тоже встал и вышел. Может, он тоже едет туда?

В метро перед турникетами он подошёл ко мне вплотную.

– Давай вместе проскочим? – прошептал на ухо.

Мне стало не по себе от этой близости, но я пожала плечами:

– Давай.

Мы так часто делали с Максом. Покупали один билет на двоих и проходили через турникет, прижимаясь друг к другу. Мне в такие секунды казалось, что ближе и быть невозможно. Сейчас мы точно так же проходим вдвоём, прижимаясь друг к другу, как родные, с совсем чужим парнем, и я думаю о его ботинках, о его белых шнурках и о том, что, наверное, именно этими ботинками он много раз бил по человеку до тех пор, пока тот не превращался из живого и сильного в безвольного, слабого, напрасно закрывающего лицо и голову от тяжёлых бесконечных ударов.

Я вышла из вагона метро на Площади Ильича, встала в центре зала и стала оглядываться по сторонам. Сюда каждую неделю ездит Макс, хотя мне ничего не говорит. Но я прочитала его переписку в «ВКонтакте» – он как-то зашёл с моего ноутбука и не вышел из своей страницы.

Ко мне подошёл взрослый парень в чёрной форме с красными нашивками на рукавах, и я сразу, как только его увидела, поняла, что именно его я и ждала здесь.

– На собрание? – спросил он у меня.

– Наверное, – ответила я.

– Что значит – наверное? Да или нет?

Он был невысоким, но казался сильным и крепким, как военный.

– Да, – кивнула я.

– Запоминай дорогу. Обратно пойдёшь одна.

От метро шли недолго, и вскоре я увидела двухэтажное жёлтое здание, как будто спрятанное за небольшим безлюдным парком, среди деревьев, которые сейчас, в конце октября, жёлтые от постоянных холодных дождей, мрачно и тоскливо смотрели вниз.

Мне стало грустно – и от этого маленького жёлтого дома, и от этих осенних, облетающих уже деревьев, и от этого однообразного парка с пустыми лавочками. И от этого человека в чёрной форме, идущего рядом со мной.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Я на секунду задумалась. Может, соврать? Не называть своё имя? Но ответила машинально:

– Яна.

На входе достала паспорт, полученный всего три года назад. Охранник записал данные.

– Проходи вон туда, – мне показали на кабинет в конце коридора.

Кабинет был заполнен людьми. Я села в самом конце, плотно закрыла за собой дверь и осмотрелась. Слева от двери стоял шкаф с книгами. Я прошлась глазами по корешкам – книги по истории, славянской мифологии. На некоторых были нарисованы руны, на некоторых свастика. Больше всего меня удивили Талмуд, Коран и Библия, стоящие рядом.

Я посмотрела перед собой и увидела, что окно полностью занавешено большим чёрным флагом, а посередине нарисован красный коловрат. Такой же точно крест я видела на рубашке Макса.

Зашёл парень, который встретил меня в метро, дал мне анкету и попросил заполнить, а сам прошёл вперёд. Его чёрная форма сливалась с флагом, под которым он стоял, и всё вокруг окрашивалось в чёрно-красные цвета.

В анкете нужно было написать о себе – фамилию, имя, отчество, адрес, дату рождения, информацию про отца, про мать, национальность, вероисповедание, место учёбы, работы…

Я задумалась. Отец… Я не видела его два месяца и невольно поставила прочерк в анкете, как будто никакого отца у меня не было.

. . .

Отца я видела последний раз летом, когда он забирал меня с дачи.

Он приехал, как всегда, неожиданно, без предупреждения и без звонка. В августовской дачной тишине я услышала шорох колёс и увидела знакомую машину, остановившуюся около зелёного забора. Отец никогда не заезжал на участок, словно готовился в любую минуту уехать обратно и тем самым хотел показать, что он здесь ненадолго. Меня ужасно раздражало, что он всегда всё делает набегу, нигде не останавливаться. Я не понимала, почему нельзя просто побыть несколько дней здесь, со мной.

Отец хлопнул дверцей машины и крикнул:

– Ян, это я!

Почему-то эта привычка не стучать, не звонить, а именно окрикивать, была на даче у всех, как будто жизнь здесь отбрасывала на несколько лет назад, и люди забывали о телефонах и ноутбуках. То и дело можно было услышать, как кто-то кого-то зовёт, а этот кто-то отвечает через забор. Я никогда так не делала. Было странно вот так вторгаться в чужую жизнь, как будто заглядываешь к кому-то через окно и видишь то, что тебе видеть нельзя. Один раз я, когда ещё была совсем маленькой, жила в лагере, и придумала игру – заглядывать в окна вожатых и воспитателей. Они жили отдельно, но я могла проходить на их территорию, потому что моя мама работала в том же лагере медсестрой. Мы с подругой залезали на брёвнышки, окаймляющие маленькие деревянные домики, и смотрели за жизнью совершенно чужих людей. Кто-то из них ругался, кто-то смотрел по ноутбуку фильмы. Кто-то спал. Никто не знал, что две девчонки смотрят за ними. Особенно мне нравилась одна семья – муж и жена, которые работали в лагере вместе. Каждый вечер они сидели на диване и обнимались. Это казалось бессмысленным – сидеть каждый вечер вдвоём и обниматься. Мои родители никогда так не делали – только на праздники, несколько раз в год, но последнее время отец приезжал поздно даже в мой день рождения. Сейчас я понимаю, что с нашей семьёй давно происходило что-то странное, чего не происходило с теми людьми, за жизнью которых я наблюдала в детстве.

Я смотрела на отца в грязное окно своей дачной комнаты. Тот не спеша поставил машину на сигнализацию, наклонился, отряхнул ботинки. Я не понимала – зачем. Ведь он всё равно испачкается – дороги из-за предосенних дождей всегда сильно размывает. Но отец любил чистоту и порядок, в отличии от мамы, которая редко старалась сделать дом чище и лучше, а даже если и старалась, у неё это не получалось. Отец подёргал закрытые ворота и крикнул ещё раз:

– Ян!

Я побежала вниз со второго этажа.

Почти всё лето я жила на даче одна. В этом году я окончила одиннадцать классов, хотела поступать в Институт культуры в Химках на литературное отделение, но не прошла творческий конкурс. Мама просила подать документы куда-то ещё, но я стояла на своём и решила попробовать на следующий год.

– Упрямая. Вся в отца, – махнула рукой мама.

А я даже была рада тому, что можно остаться на целый год дома. Мне было страшно начинать взрослую жизнь – неведомую и неизвестную. И меня оставили в покое.

Мне нравилось гулять по небольшому лесу, обросшему со всех сторон домами и участками в шесть соток, нравилось купаться в холодном зацветшем пруду, почти полностью заросшем травой так, что было сложно заходить в воду – ноги утопали в мягкой скользкой жиже и становились мохнатыми от цепляющейся к ним травы. Когда-то я училась плавать в этом пруду. Меня учил отец – отпускал на глубине, и я, хватаясь за воду, с трудом, но выплывала. Сейчас, барахтаясь в воде, я думала о том, что мне делать дальше. Плыть было тяжело, в отличии от моря, где я заплывала до самых буйков, ныряя в солёной воде, которая сама держала, и можно было расслабиться и плыть по течению, куда бы оно ни вынесло. Здесь же, в застоявшемся пруду, требовались усилия, но мне нравились эти усилия – они заставляли двигаться, шевелиться, сопротивляться, а не просто отдаваться воле воды. Наверное, именно эта любовь к усилиям заставила меня отложить на год институт и, когда другие уже выкладывали свои первые взрослые фото с лекций в Инстаграме, я брала телефон только чтобы ответить на сообщения.

Ещё я полюбила велосипед. Могла уехать на целый день и кататься по знакомым и незнакомым дорогам, заезжать в чужие дачные посёлки, каких рядом было очень много. Давно, когда отец мог прожить со мной несколько недель кряду, мы тоже брали велосипеды – с большими колёсами для отца и с маленькими для меня – и выезжали на целый день. Ездили по лесу, по пути останавливаясь, чтобы собрать чернику, отчего все руки и губы становились чёрно-синими. Однажды мы заблудились, хотя отец никогда не признавался в этом. Мы тогда забрели в какую-то чащобу и пришлось идти пешком, везя велосипеды за собой, перелезая через упавшие толстые стволы деревьев. Отец помогал мне тащить велосипед, а я утопала в никогда не просыхающей болотистой грязи. Вышли мы через час таких блужданий на дорогу и ещё через час подъехали к станции. Оказалось, что мы вышли в Виноградово, и до Белозёрской, около которой была наша дача, не меньше десять километров. Пошёл дождь, и эти десять километров мы ехали по мокрому асфальту, разбрызгивая вокруг себя грязь. Отец тогда укрыл меня, и я ехала, закутавшись в большую куртку, пахнущую мужским одеколоном.

Больше мы с отцом никогда не катались. Может, поэтому я запомнила тот день, хотя прошло шесть лет – и мне уже не одиннадцать, а семнадцать. Может, тогда у мамы с отцом всё и разладилось. С тех пор он стал реже приезжать летом, а зимой, в городе, возвращался всё позже и позже.

– Не одичала ещё? – отец стал за лето совсем смуглый.

Он всегда легко загорал – сразу, как только появлялось солнце. Ему даже не нужно было лежать на пляже – достаточно ходить в майке и шортах, чтобы стать смуглым уже через несколько дней. Лицо, руки, ноги, грудь – всё, чего касалось солнце, моментально делалось чёрным. Я никогда не могла так загореть. Моя кожа становилась красной, потом облупливалась, шелушилась и лопалась, оставляя вместо загара большие розовые пятна, которые потом снова сгорали, облупливались и шелушились ещё больше. Ко всему прочему у меня были веснушки, которые я всю зиму безуспешно пыталась выводить разными народными средствами – маской из огурца и лимона, которая жгла, так, что невозможно было вытерпеть её дольше пяти минут, прокисшим кефиром, которым нужно было умываться каждое утро, сметаной, которой нужно было мазаться и ходить так полдня. Всё это, конечно, не помогало, и каждую весну моё лицо вместо красивого ровного загара покрывалось оранжевыми пятнами и тёмными точками. Мне это ужасно не нравилось, и все разговоры про то, что «солнышко меня любит» только бесили. Это отца солнце любило – он мог часами лежать под палящими лучами и не сгореть.

– Не хотелось домой, – ответила я.

Мы прошли на кухню, что стояла отдельно от основного дома – одноэтажное здание с крылечком и лавочкой рядом. Отец умылся в уличном умывальнике рядом с кухней и стряхнул лишнюю воду с рук. Я достала из холодильника бутерброды, холодную курицу, картошку, разбила на шипящую сковородку два яйца.

Отец ел мою яичницу, приготовленную наспех. Он и сам хорошо готовил. Особенно мне нравилось, как он готовит картошку с грибами – он всегда отдельно жарил грибы, отдельно картошку, а потом всё это смешивал вместе. И обязательно на сале – не на масле и тем более не на маргарине, а на сале, жирном, плавящемся. Для этого он долго топил его, чтобы сковородка наполнилась запахом жира, а потом размазывал по дну. В детстве я, словно заворожённая, смотрела на это, и такая картошка казалась самой вкусной.

– Может, останешься на пару дней? – спросила я, хотя и так знала, что не останется.

– Не могу. Работы много.

Когда-то у отца была своя строительная фирма, а сейчас он с напарниками работал на себя – делал ремонты и строил загородные дома. Он и дачу построил сам, когда меня ещё не было, а они с мамой только поженились и купили здесь землю.

Собралась я быстро – просто побросала вещи в спортивную сумку. Отец ждал уже в машине.

– Закрыла дом? – спросил он.

Я кивнула, и мы поехали.

Отец включил радио, и машину заполнила знакомая музыка – «ДДТ», «Серьга», «Nautilus», «Кино». Отец всегда слушал в дороге только старый русский рок. За окном поплыли дома, деревья, а затем всё скрылось, точно ничего этого никогда не было.

До Люберец доехали быстро по свободной в субботу дороге. Уже в городе отец вдруг сделал радио тише и сказал, словно что-то неважное:

– Мы с твоей мамой решили ненадолго разъехаться.

– А недолго – это насколько? – спросила я.

– Ну пока на год. А там посмотрим.

Я промолчала, понимая, что если отец говорит, значит, уже решил. Он говорил мало и только по делу.

– Ты останешься с мамой, а я уеду, – сказал опять отец.

– Нельзя же вот так бросить всё.

– Мы это уже обговорили. И мы так решили, Ян.

– Останови здесь.

– Да ладно тебе!

– Останови! Мне надо в школу зайти, – соврала я. – Вещи закинь ко мне в комнату.

Отец остановил машину. Я вышла и хлопнула дверью. Мне вдруг стало обидно – я не видела отца так долго, а он приехал только для того, чтобы это сказать. Я похлопала по куртке – в кармане лежала пачка сигарет, которую я купила на даче.

Курила я по привычке между школой и «Пятёрочкой», которая плотно прилегала к деревянному забору. Когда-то давно из этого забора было вытащено несколько досок – да так и осталось. Через эту знаменитую дырку сбегали с уроков, там же встречались на переменах, чтобы покурить. Я встала у этого забора и задумалась. За какие-то несколько месяцев у меня не осталось ничего – ни школы, ни института, ни семьи. А всё, что у меня сейчас было – это пачка сигарет и зажигалка.

Я вспомнила, что именно здесь – между школой и «Пятёрочкой» ровно год назад познакомилась с Максом.

. . .

Макс отличался от всех, с кем я общалась. Он толком не учился и не думал об институте. Он слушал запрещённые группы, мало говорил, не висел целыми днями в Инстаграме и не выкладывал каждый день новые фото. И у него было ещё одно очень важное преимущество перед остальными – он жил на другой стороне города.

Другая сторона была особой. Ещё совсем недавно этот район считался спальным, в котором не было ничего, кроме пустыря и мусора. Потом этот пустырь стал застраиваться, и буквально на моих глазах вырос целый новый район, а в центре этого района торговый комплекс «Светофор» с дешёвыми магазинами и кафе, в которых стали сидеть подростки.

Район строился очень быстро, иногда дома ставили прямо на свалке, закатывая мусор просто в землю. Те, кто знал об этом, квартиры в таких домах не покупали. Те, кто не знал, покупали, а потом начинали бастовать. Поэтому постепенно «та сторона» Люберец приобрела не только славу неблагополучного района, но и скандального, протестного.

Макс учился на автомеханика в техникуме имени Гагарина. Этот техникум был ещё одной знаменитостью Люберец. Там действительно учился Гагарин, ещё до того, как стал космонавтом. Когда-то действительно техникум выпускал высококлассных специалистов, но сейчас стал прибежищем тех, кого не взяли в нормальные колледжи, кто не мог учиться в школе и не был в состоянии платить за обучение.

Но Гагара – это была ещё и мечта. Незаконная, а потому желанная. Все подростки в городе знали – если нужно найти что-то запрещённое, иди в Гагару. С самого утра и до вечера кто-нибудь, кто прогуливал занятия, кого выгнали с уроков, кого отчислили или кто ещё только собирался поступать, обязательно сидел на спортивной площадке за техникумом, которую все называли сеткой, потому что площадка эта была обтянута металлической проволокой, как в лагере или тюрьме, только без колючек.

Я всегда училась хорошо, приходила домой вовремя, отпрашивалась у мамы, чтобы пойти к подружкам, и никогда не прогуливала школу. И, конечно, я, как только познакомилась с Максом, стала мечтала о техникуме. Там можно было делать всё, что хочешь, и ни перед кем не отчитываться. Гагара – это то, чего не было в моей спокойной жизни.

Но однажды зимой я шла мимо и услышала, как на парней, выстроив их на холоде без курток, орал физрук:

– Ещё раз увижу хоть одну драку – выведу в трусах на два круга и будете бегать у меня, пока не посинеете. Всё ясно?

Парни стояли мрачно. Но молчали. Тогда я поняла – в Гагаре тоже есть свои законы.

Мы стали гулять с Максом, и он показывал мне город. Как оказалось – я почти ничего не знаю о Люберцах. Мы прошли вдоль все районы – Птицефабрику, знаменитую своим наркодиспансером, Панки, куда одной лучше не приходить, Ухтомку, в центре которой стоял знаменитый когда-то завод и откуда пошёл сам город. Макс мне казался взрослым, и с ним можно было не бояться абсолютно ничего, можно было курить, можно было говорить то, что хочешь, и слушать ту музыку, какая мне нравилась. Ни с кем больше – ни с одноклассниками, ни тем более с родителями ничего этого делать было нельзя. Даже с отцом, хотя отец тоже показывал мне город и тоже слушал ту музыку, какую любила я.

Когда никого не было дома, Макс приходил ко мне. Он проходил на кухню, доставал из холодильника всё, что там было, наливал себе очень крепкий чай и садился на диван. При этом мы не переписывались с ним подолгу, не присылали друг другу смайлы в виде поцелуев или сердечек, он никогда не говорил, что любит меня. Он просто приходил ко мне.

. . .

На обратном пути от жёлтого здания до Площади Ильича я заблудилась. Пошла не в ту сторону и вместо метро вышла к небольшому парку и пруду. Там стояли люди в чёрной форме, какую я только что видела в здании их штаба. Они маршировали, вскидывали вверх правые руки и кричали – «Слава России!» Их было человек двадцать, а руководил ими тот самый парень, который встретил меня сегодня в метро. Я остановилась. Он заметил меня, что-то сказал одному из маршировавших и подошёл ко мне.

– Что-то хотела? – спросил он.

– Я метро ищу. Не запомнила, куда идти.

– А что, навигатора на телефоне нет?

– Батарея села, – соврала я, хотя просто не догадалась включить навигатор.

– Иди за мной.

Мы пошли рядом. Он молчал, и мне стало неловко от этого тяжелого молчания, которое нависало над нами, словно осеннее небо, наполненное туманами и грозами.

– А что вы делали в парке? Это какая-то тренировка? – наконец, спросила я, не выдержав этого напряжения.

– Да. По субботам у нас маршировка. Сразу после собрания. Приходи в следующую, если не передумала вступать к нам.

– Не передумала, – ответила я, хотя ещё час назад была совсем не уверена, что хочу тут остаться.

– Пройдёшь пятьдесят метров, и будет метро, – он указал рукой прямо и, не прощаясь, быстро и уверенно, точно продолжая отрабатывать строевой шаг, пошёл назад.

Я смотрела ему вслед, и мне вдруг стало страшно – всё вокруг словно почернело. Я закурила, но страх, словно предчувствие чего-то, не прошёл.

Так заканчивался октябрь, и начиналась долгая холодная предзимняя осень.

2

Иногда я вспоминаю отца таким. Он стоит в дверях моей комнаты в одних трусах, худой, маленький, щуплый, и я испытываю к нему и жалость, как к животному, попавшему в силки, и злость, потому что это мой отец – и он должен быть сильным, а он слабый и жалкий. У отца трясутся руки, он пытается скрестить их на груди, но от этого они трясутся сильнее.

Я сижу за компьютером и не оборачиваюсь, потому что и так знаю, что увижу. Того отца, которого я помню, сейчас нет.

– Сходи, а, – бормочет отец, – сходи.

– Куда? Куда мне идти? – спрашиваю я.

– Ну сходи.

Отец не может выговорить больше ничего. Он хватается одной рукой за дверь, она открывается в комнату, и он, не удержавшись, падает, но не издаёт ни звука, просто глухо и неловко опускается на пол, и так там остаётся.

Мне хочется подбежать к нему, поднять, но это бесполезно. Отец, хоть и беспомощный сейчас, но тяжёлый, и я всё равно не справлюсь.

–…