Черное солнце

Часть первая ЧЕРНАЯ НЕВЕСТА

Горячий песок летит в лицо. Вечером, перед сном, Гульсум опять будет вытряхивать его отовсюду. Помыться в лагере нет никакой возможности — для этих целей воду еще не привозили. И пока не обещали.

Гульсум закрывает глаза и подставляет лицо ветру. Ветер теплый, но сильный и хоть немного освежает. Но от песка все равно не скроешься. Песок в рубашке, в ботинках, скрипит на зубах, она вытряхивает его из трусов — песок везде.

Минута отдыха, а потом опять бегом по пустыне, ползком, опять бегом. И вновь в этой разрушенной и заброшенной деревне — уроки рукопашного боя. Их проводит мужчина, араб, лет тридцати, который называет себя Хасаном.

Хасан хвалит ее, Гульсум, за ее рвение. Хвалит с самого первого дня. Гульсум изо всех сил старается овладеть искусством боя. Ее никто сюда, в этот лагерь для боевой подготовки девушек, насильно не тащил, это был ее осознанный выбор. И если уж она решила отправиться сюда, будет делать все, как надо, и даже больше. Пусть иногда совсем не остается сил, она себя преодолеет. Жара, песок, пот, жажда, грязь, скорпионы — все это теперь не имеет никакого значения. Гульсум должна овладеть искусством войны во что бы то ни стало. И она им овладеет. Гульсум всегда, еще с детства, отличалась целеустремленностью. Все знали: если она что решила, что задумала — обязательно этого достигнет.

Наконец они во дворе заброшенного дома. Вчера здесь тоже проводился урок. Дело идет к вечеру, и жара спадает. Несколько минут им разрешают отдохнуть. Они садятся на известняковый пол. Гульсум кладет руки на камень, и они впитывают приятную прохладу.

Но вот звучит команда Хасана. Гульсум и еще семь девушек начинают отжиматься. Потом долго качают пресс — лежа поднимают прямые ноги. Суфия — девушка из Турции — больше не может выполнять упражнение. Она последний раз поднимает ноги на 30 градусов от пола и обессиленно бросает их.

Хасан, заметив это, подходит к ней и молча бьет сапогом по ее бедру. Суфия, скривившись от боли, продолжает делать упражнение.

Девушки разбиваются по парам для отработки приемов. Иранка Назахат не успевает найти себе пару, и ее подзывает Хасан. Все молча смотрят на девушку. Никто не хотел бы сейчас оказаться на ее месте. Хасан показывает удары в полном контакте.

Назахат в боевой стойке. Хасан знаком показывает ей, чтобы она провела ему удар в лицо. И когда кулак девушки летит по направлению к его глазам, он ставит блок, быстро отведя руку Назахат в сторону, и левой бьет ее в живот. Девушка сгибается, широко открывая рот и ловя воздух. Хасан бьет ее снизу по подбородку: не раскисай, соберись. Назахат разгибается, Хасан — в стойке, приманивает ее пальцем: нападай. Девушка проводит удар ногой, который в каратэ называется маваша, но и в этот раз ее нога упирается в стальное предплечье Хасана. Теперь его очередь. Он ловко подкашивает Назахат, и она падает на каменный пол.

— Десять ударов, потом бой, — говорит Хасан по-английски. На этом языке здесь изъясняются все инструкторы, так как девушки в лагере из разных стран: Гульсум — из России, Суфия — из Турции, Назахат — из Ирана, Лена — из Латвии, Рукия — из Ирака, Лола — из Франции, Фатима — из Арабских Эмиратов, Пердоз — из Ливии. Все девушки более или менее знают английский, на бытовом уровне понимают. А между собой общаются очень мало — на это почти нет времени.

Девушки выполняют задание инструктора. Они отрабатывают приемы, которые Хасан показывал им вчера. Гульсум стоит в паре с Леной, единственной, кроме нее, девушкой в лагере из бывшего СССР. Но Гульсум не старалась выбирать ее, чтобы оказаться в спарринге именно с ней. Не все ли равно, с кем драться? А то, что Лена почти ее землячка, Гульсум совершенно не волнует. Не имеет никакого значения — говорить по-английски с иностранками или по-русски с этой красивой блондинкой из Прибалтики.

Гульсум, отрабатывая с Леной блоки, краем глаза посматривает за тем, что делает Хасан с Назахат. Он сильно похлопал Назахат по щекам после очередного удара и вновь настраивает ее на атаку. Назахат мужественно атакует. Ее черные глаза горят от злости, и она пытается наносить удары Хасану. Тот только защищается, то ставя блоки, то отпрыгивая. Пока ни один удар Назахат не достиг цели. Но девушка продолжает упорно атаковать.

Гибкая фигура Хасана извивается, подпрыгивая на сильных ногах, как на пружине. Видно, что этот учебный спарринг доставляет инструктору истинное удовольствие. Он играет с ученицей как кошка с мышкой. Хасан почти подпускает Назахат к себе и, когда она наносит удар, ставит блок вполсилы, играючи, бьет девушку в живот, в плечо, в грудь. Лицо не трогает, бережет.

— Слушай, Гульсум, давай не будем особо напрягаться, — говорит Лена, — и так сил никаких не осталось. Мы же свои люди, че мы будем из кожи вон лезть?

Гульсум не отвечает. Она в стойке, готовая к бою.

— Ты что, оглохла? — Лена пока не собирается вставать в стойку. Гульсум молчит. — Ну, как хочешь. Смотри, пожалеешь, у меня опыта больше.

Лена проводит атаку, Гульсум защищается, увертывается. Потом, поставив очередной блок после удара Лены — та совсем раскрылась, — Гульсум сильно бьет ее в грудь. Лена отбегает назад, еле сохраняя равновесие. Но удерживается на ногах.

— Ах ты, сука чеченская, ну держись!

Лена бежит на Гульсум и проводит серию резких ударов ногами. Гульсум отбивает первый, второй, от третьего уклоняется, а четвертый пропускает. В ушах звенит, на секунду темнеет в глазах, она чувствует острую боль в виске и тут получает еще один удар — в грудь. Падает.

— Ладно, извини, если сильно, но ты сама этого хотела, — слышит она голос Лены.

Гульсум открывает глаза. Лена хлопает ее ладонью по щеке.

— Ты в порядке? — Гульсум видит, что Лена встревожена.

Гульсум молча встает. Она готова к бою. Лена демонстративно вздыхает:

— Ну что, амазонка, тебе мало? Еще хочешь?

Но тут девушки слышат голос Хасана:

— Все, закончили. На сегодня хватит. В лагерь! За мной! Бегом!

Измученные боем, девушки устремляются за Хасаном. Хорошо, что жара спала и стало даже прохладно. Силы девушкам придает только одно — сейчас они вернутся в лагерь, в свои глинобитные домики, где их ждут вода, ужин и где наконец они смогут принять горизонтальное положение и отдохнуть после очередного тяжелого дня.

Девушки живут в комнатах парами. Гульсум в комнате с Леной. Наверное, при расселении они придерживались территориального и языкового принципа, думает Гульсум. Лена — профессиональный снайпер. К обучению в лагере она подходит прагматически — за спецоперации, в которых она будет участвовать после окончания, ей обещали платить большой гонорар. Никакие идейные соображения, никакие идейные чувства Леной не руководят: этот лагерь для нее — просто курсы повышения квалификации, не более.

Девушки сразу идут на ужин. Они садятся в большой комнате за длинным столом. Повар — молодой мужчина арабской внешности — разливает воду из большой полиэтиленовой бутыли в пиалы, количество воды тут всегда ограничено. Раскладывает по тарелкам еду. Фасоль, кусок жареной рыбы, финики. Потом разливает всем чай. Девушки молча едят и расходятся по домикам.

Гульсум и Лена вытряхивают из одежды песок, раздеваются, ложатся на белые прохладные простыни, накрываются верблюжьими одеялами (ночью здесь прохладно) и тут же, не говоря друг другу ни слова, засыпают.

Гульсум просыпается оттого, что кто-то включил свет. Она слышит, как Лена ругается, и видит Хасана.

— Через две минуты построиться, сегодня ночью у вас спецзадание, — говорит он, выходит из комнаты и идет будить остальных девушек.

Программа в стрип-клубе «Кошки» началась как обычно, без опозданий, в одиннадцать вечера. Александр поставил «Бессамэ мучо» в обработке модной группы и сделал привычный знак танцовщицам: пора. Дверь из ди-джейской в комнату танцовщиц всегда была открыта. Девушки не стеснялись ди-джея, спокойно переодевались при нем. Они не стеснялись никого, такая уж у них была профессия — танцевать стриптиз.

А Саша был для них своим в доску. Ему можно было пожаловаться на жизнь, поплакаться в жилетку, весело поболтать — у него всегда наготове был новый анекдот. Парень он был симпатичный, к ним, девушкам, неравнодушен. Он говорил, что любит их всех, так никто не обижался. И всегда готов был доказать свою любовь на деле, тут же, в ди-джейской, или после программы, в вип-кабинете. Такое хоть и нечасто, но иногда все же происходило, к обоюдному удовольствию сторон. Этот секс ни к чему никого не обязывал, он, по сути, был домашним, семейным. Саша и девушки жили одной большой семьей, делились всем. По совместительству со своим ди-джейством Саша продюсировал танцовщиц из клуба «Кошки» для выступлений в других клубах, устраивал им гастроли по городам России и СНГ. Как их неофициальный менеджер и отчасти художественный руководитель, иногда он танцевал вместе с ними по его режиссуре, и тогда это был не просто стриптиз, а шоу-балет. Как менеджер и хореограф, он сам всегда ездил с ними, и это были очень веселые поездки.

Ди-джейство в стрип-клубе было не единственным занятием Александра. Он играл в рок-группе «Корни травы», писал музыку вместе с тремя такими же по возрасту рок-музыкантами, каждому из которых было около тридцати. Правда, в отличие от Александра, они не работали в ночных клубах и не получали таких больших денег, как Саша. Иногда ему даже было стыдно перед ребятами за то, что он работает в таком клубе, он понимал, что это не соответствует имиджу голодного идейного рокера. Но времена меняются, группе нужны деньги на клипы, студию, инструменты, промоушн. Сегодня без денег далеко не пробьешься, и музыканты старались как можно меньше иронизировать над Сашиной ночной работой. Он был их главным кормильцем. Купил новый синтезатор, договорился в помещении какого-то старого ДК в Сокольниках о круглосуточной аренде одной из комнат и сам за все платил — музыканты даже не знали, сколько и кому. О чем еще может мечтать рокер — есть база, есть инструмент.

В хороших, оригинальных песнях у группы недостатка не было, оставалось только сесть и записать альбом. К этому с огромным энтузиазмом и приступила группа «Корни травы». Дело осложнялось только тем, что их главный спонсор, их лидер Саша Кочетков не всегда был способен принять участие в записи. Как он говорил, он очень уставал после своей ночной работы, был выжат как лимон, и запись в студии то и дело приходилось откладывать на завтра, хотя никакой гарантии, что завтра не случится то же самое, не было. Ребята могли бы сделать записи сами, но не решались — он слишком много сделал для группы, и, если бы они записывали песни без него, Саша воспринял бы это болезненно. В результате они встречались максимум два раза в неделю, и работа шла очень медленно.

Ирина осталась в одном черном бикини, и Александр быстро поменял диск. Сейчас будет небольшая напряженная пауза, свет почти погаснет, и после паузы зрители, в полной тишине, затаив дыхание, будут смотреть на девушку — Ирина элегантным жестом снимет трусики.

Ирину у шеста сменила Анна, и Саша поставил латиноамериканскую композицию: Анька под латинос зажигает здорово. А к нему в ди-джейскую вбежала Маша, вся в слезах.

— Ну что, что такое случилось, Машуня? — Саша обнял девушку за голую талию, а сам смотрел сквозь окно на танцующую Аню. Клевая танцовщица, с ней можно делать большие дела. Куда бы еще ее предложить, в какой клуб, может, в «Куколки»?

Мария села к Саше на колени, уткнулась ему в плечо и разрыдалась. Он погладил ее по голове:

— Ну, ладно, ладно, успокойся… — Он губами вытирал слезы с ее щек. — Говори, что стряслось?

— Всё, он ушел, совсем.

— Ничего, ничего придет, вернется, — успокаивал ее Александр, даже не зная, о ком идет речь.

— Нет, не придет, теперь никогда не придет, я его так послала!

— Ну и правильно сделала. Не переживай, теперь тем более придет.

— Ты думаешь? — Маша подняла заплаканные глаза. — Почему ты так уверен?

— Интуиция. От такой девчонки, как ты, уйти невозможно.

— Правда? — Маша улыбнулась сквозь слезы.

Саша ласково потрепал ее по щеке и хлопнул по бедру:

— Вставай, иди готовься, тебе скоро выходить.

Маша встала с колен и прижалась к сидящему в своем вертящемся кресле ди-джею.

— Ну ладно, ладно, иди, сейчас некогда. — Он гладил ее по длинной ноге, а она еще больше прижималась. Он похлопал ее по голым ягодицам, в которых утопали красные трусики. — Иди умойся, Машунь, как ты такая размазанная танцевать выйдешь?

Маша посмотрела на себя в зеркало, увидела в нем любимого рыжего ди-джея, подмигнула ему и стала извиваться вокруг него, танцуя под музыку.

— Ну, сказал же, иди. Хватит меня возбуждать, танцевать в зале будешь.

Но Мария продолжала делать «восьмерку» бедрами, хитро глядя на ди-джея.

— Ну, хочешь, приходи под утро, когда программа закончится.

Маша чмокнула его в щечку и побежала в свою комнату. Там переодевались девушки, готовясь к выступлению. Александр даже не смотрел в их сторону. Это были для него рабочие будни, он каждый день видел их обнаженными. Танцовщицы его совершенно не стеснялись. Это не значило, что девушки не воспринимали его как мужчину, напротив, тридцатилетний прихиппованный ди-джей им нравился, многие его просто обожали, были к нему неравнодушны и редко ему отказывали.

Они жили сплоченной компанией, не ревнуя друг друга к Александру, а радуясь с ним жизни. К сексу он относился легко и учил этому их. Зачем отказываться от того, что составляет такую важную часть жизни? И зачем обставлять такое приятное безобидное занятие проблемами, как делают это большинство людей?

Саша увидел в зале Олигарха — такое прозвище носил хозяин клуба, крупный предприниматель Сергей Кудрявцев. Ди-джей, зная его вкусы, поставил любимую песню Кудрявцева.

надрывалась певица из группы «Ленинград».

Кудрявцев, помимо клуба, владел еще несколькими магазинами в Москве, фитнес-центром, хоккейной командой суперлиги и, кроме этого, занимался финансовыми операциями. Одна из танцовщиц, Ира Андреева, была любовницей Олигарха, и поэтому Александр никогда с ней ничего себе не позволял, как она к этому ни стремилась. Какое-то время от нее просто не было отбоя. Ира видела, как легко и свободно ведут себя с ди-джеем девушки, иногда кто-то из них занимался с ним любовью тут же, в комнате, на глазах у других. Ее это сильно возбуждало, и она делала попытки соблазнить ди-джея. Но он был неприступен. Он знал, по чьей протекции попала сюда Ирина, видел, как Олигарх приезжал к концу программы и забирал девушку с собой. Саша очень дорожил работой в «Кошках», это было золотое дно, и у него не было никакого желания подниматься с этого дна на поверхность. Поэтому к Ирке, в отличие от всех остальных девиц, он и пальцем не прикасался. Она сначала обижалась, но потом смирилась, понимая, что у ди-джея нет другого выхода. Олигарх все равно узнает, он все видит, все контролирует.

Вышла Настя, значит, время Патрисии Каас. Настя была похожа на француженку в своем черном брючном костюме, и для нее Саша специально подобрал программу французских песен. Сначала Каас, потом Мирей Матье, и в заключение — Сальваторе Адамо пел свой знаменитый хит «Падает снег». Под Патрисию Настя снимала пиджак, под Матье — брюки. Крутился звездный шар, включалось соответствующее освещение, и в зале как будто начинался снегопад. К этому времени Настя оставалась в белых трусиках, не каких-нибудь блестящих концертных, а в самых обычных, простых. Девушка ложилась на пол и жалобно смотрела в глаза мужчинам. Адамо пел все драматичнее, снег кружился все быстрее, и на глазах у многих нетрезвых посетителей появлялись слезы. Руки с зелеными бумажками тянулись к белым трусикам Насти, и на этот раз мужчинам в порядке исключения разрешалось коснуться самых интимных частей тела танцовщицы, ведь они оставляли в ее трусиках купюры достоинством в 20, 50 и 100 долларов. Иногда это были евро, реже — наши тысячи. Никому не платили столько, сколько Насте, и Саша всерьез подумывал о шоу-балете, который давно планировал сколотить с этими талантливыми девчонками. Актерского образования у них, конечно, нет, да и танцевальное довольно поверхностное, но не это главное. Главное — природный артистизм, который был у некоторых — особенно у Ани, Насти и Маши, прекрасные фигуры, врожденная пластика и в то же время умение утонченно кокетничать. Эти трое вели себя как королевы, они знали себе цену, и в них не было ничего провинциального. Чем, к Сашиному сожалению, страдали остальные девушки. Опытный взгляд сразу отличал девушек из простых семей по тому, как они держались, как смотрели, как себя подавали.

После выступления Анастасии в программе был перерыв — перед самым радикальным стриптизом клиентам надо было перевести дух, да и переварить сентиментальный танец «француженки». В гримерную можно было попасть только через ди-джейскую, и Настя, проходя мимо Александра, потрепала его по длинным рыжим волосам. Он запустил руку ей в мокрые от пота трусы, нащупал купюру и подмигнул девушке:

— Хочешь, угадаю сколько?

— Ну, угадай, — Настя засмеялась, все еще тяжело дыша, но руку не убрала.

— Полтинник, — Александр вынул свернутую купюру, мокрую от Настиного пота.

— Ха-ха, обижаешь, начальник, — усмехнулась Настя, — стольник!

— Неплохо. Хозяевам выручку показывать будешь?

— Да надо, наверное, хоть и неохота. — Она достала из трусов все бумажки и одну протянула Саше.

— Ты что, Настюх, мне не надо, за что?

— За французскую программу. Если бы не ты, ничего бы не было.

— Да брось ты, это моя работа, хватит, убери, — он отодвинул ее руку с пятидесятидолларовой купюрой. Настя положила деньги ему на пульт. — Давай к нам, Шурик, чай пить.

Александр посмотрел на деньги, вздохнул, помотал головой, взял купюру и убрал ее в карман джинсов. На его мобильном телефоне заиграл Марш Мендельсона. Он посмотрел на высветившийся голубым светом дисплей. Паша. Что это он, среди ночи? То месяцами не звонит, а то вдруг — на тебе. На него не похоже.

— Привет, Павлик, что-нибудь случилось?

— Да, кое-что. Димка в Чечню собрался.

— В какую Чечню? Зачем? — Александр смотрел в комнату девушек. Маша резала сыр и клала его на тонко нарезанный хлеб, украшая сверху укропом. Ну и хозяин у нас, подумал он, даже не может обеспечить девушек ужином, когда такие бабки гребет с их же помощью.

— Как зачем? Работать. Михайлов предложил — директор Центра медицины катастроф.

— Каких катастроф? Не понимаю. Там катастрофа?

— Нет, там как всегда, — терпеливо ответил Павел, хотя Саша мог почувствовать, что терпение давалось брату нелегко. — Димка туда едет, через два дня собирается.

— Воевать, что ли? — спросил Саша и услышал, как брат устало вздохнул.

— Ну почему воевать? Разве Димка военный? Ты что, Шурик, там у себя в клубе, кокаин, что ли, нюхаешь?

— Скажешь тоже, кокаин… Кокаин дорогой, даже мне не по карману. — На эту тему он поговорил бы с удовольствием, но брат был не расположен для такой беседы. Он говорил о вещах, очень далеких, нереальных в этом теплом уютном клубе, где Александра окружали красивые полуголые девчонки. Они приглашают пить чай, а Пашка загружает какой-то Чечней. Но речь шла о родном брате, и Александр взял себя в руки. — Так что ты говоришь, зачем он туда собрался?

— Работать собрался, госпиталем руководить. В Гудермесе. Ну что, врубился?

— О Господи! В Гудермесе! — до Александра наконец дошли слова брата. — Поспокойнее места не мог найти?

— Значит, не мог, ты же знаешь Димку.

— И чего теперь делать?

— Ну а что мы можем сделать? Отговорить все равно не отговорим. Мать поддержать, вот что мы можем. И должны. У нее предынфарктное состояние.

— Завтра едем?

— Завтра.

— Во сколько, Паш?

— В семь, а, в общем, можешь и раньше, ты же днем свободен. А я в семь только смогу, и Димка не раньше.

— Все, буду.

— Ну, давай. — В трубке раздались короткие гудки. Александр посмотрел на девушек, Маша показывала на его чашку и бутерброд. Он вошел в гримерную, задумчивый, произнося: «Гудермес, эм-че-эс».

— Ты о чем? — спросила Маша. — Ты чего такой?

— Да нет, ничего, ничего, все в порядке. Родной брат в Чечню собрался.

— А кто он у тебя? — сочувственно спросила Настя.

— Детский хирург. — Саша взял чашку и отхлебнул крепкого английского чаю.

Девушки задумчиво смотрели на Александра. Все притихли. Это было так неожиданно. Брат — детский хирург. У такого симпатичного раздолбая. Совсем другой мир. Чечня, война, раненые, госпиталь. А тут стриптиз-клуб, кайф, деньги, секс, танцы.

— Вот такой у меня младший братец, — не без гордости сказал Саша.

— Он один? А старший есть? — спросила Настя.

— Есть. Старший — психолог. Братья у меня крутые. Один я выпал из гнезда. Это называется в семье не без урода, да? — Саша посмотрел на девушек в надежде, что они опровергнут его слова. И оказался прав.

— Ну что ты, что ты, солнышко ты наше, что ты на себя наговариваешь! — Маша подбежала и погладила его по голове. Она забеспокоилась, что Саша расстроится сравнением не в свою пользу. — Ты такой талантливый, такой хороший музыкант. И ди-джей классный. Перестань.

— Да? Ты так думаешь? — улыбаясь, посмотрел Саша на девушку.

— Конечно. — Маша взяла хлеб с сыром и протянула ему. — Ешь давай, твой любимый, пармезан.

Саша кивнул и откусил из Машиных рук от бутерброда с сыром.

Саша приехал к родителям в начале восьмого. Дима сидел с мамой на диване и мерил ей давление. Отец Андрей Сергеевич Кочетков, капитан первого ранга в отставке, теперь работающий в газете для ветеранов флота, стоял у окна с Пашей, они о чем-то тихо беседовали. В воздухе висела атмосфера тревоги и подавленности, Саша это сразу почувствовал.

— Ну какое? — спросила Татьяна Николаевна Кочеткова младшего сына.

— Немного повышенное, — ответил Дима, убирая тонометр в футляр.

— Какое повышенное? И что значит немного, по-твоему?

— 180 на 110, — сказал Дима.

— Ничего себе — немного повышенное. С таким немного повышенным и инсульт можно заработать. Разве нет, Димуль? — Татьяна Николаевна встревоженно смотрела на сына.

— Мам, ты, самое главное, не волнуйся, ты же сама знаешь, ты же врач. Для твоего возраста давление не катастрофическое. Таблеточек попьешь, я привез хорошие лекарства нового поколения, посидишь недельку на больничном, отдохнешь — и все пройдет.

— Отдохнешь тут с вами. Иди ко мне, сынок, — она увидела Сашу. — Что ж ты нас, стариков, совсем не навещаешь?

— Да некогда, мам. — Саша подошел, обнял маму и поцеловал.

— Да, мы знаем, ты у нас самый занятой, не то что твои братья. Павел у нас часто бывает, да и Димка захаживает, хотя уж он-то не меньше твоего занят.

— Да ладно, я знаю. Хорошо, мам, теперь буду часто бывать. — Саша почувствовал на спине взгляд отца. Обернулся. — Вот честное слово, пап, каждые выходные буду приходить. Нет, вернее, не в выходные, в выходные же у меня особая работа, но каждую неделю — это точно.

Отец вздохнул. В другое время он рассмеялся бы непутевому сыну, но сейчас настроение у него было подавленное. Как Паша ни успокаивал его, но Чечня есть Чечня, Гудермес есть Гудермес, «горячая точка» она и есть «горячая точка».

— А мне не будешь мерить? — спросил он Диму, видя, что тот отдает матери кожаную сумочку с тонометром.

— А что, надо, пап? Давай, если плохо себя чувствуешь. — Дима взял из рук мамы тонометр.

— Да нет, пожалуй, не надо, а то сейчас намеряешь, я еще больше расстроюсь.

— Это правильно, — сказал Павел, — не надо мерить. Как и по врачам не надо ходить никогда.

— И это говорит психолог, человек, у которого в семье двое врачей и сам он почти врач, — покачала головой Татьяна Николаевна.

— Ну ладно, давайте ужинать, что ли, а то все какие-то расстроенные сегодня, — бодро сказал Дима. — Мам, что у нас на ужин?

— Запеченная рыба, салат, картошка в духовке, как вы любите. Давайте к столу.

Андрей Сергеевич занял свое, главное, место, рядом расположился Павел. Дмитрий сел напротив брата и посмотрел на Сашу:

— Иди садись, пивка пока выпьем.

На столе стояли три бутылки чешского пива и бокалы. Саша посмотрел на свои руки.

— Сейчас, копыта только замою, — сказал Александр. — Я воду в машину заливал.

— Что сделаешь? Что замоешь? — испуганно спросила Татьяна Николаевна.

— Руки, мам, руки, — засмеялся Саша.

— Ну и жаргон, — покачал головой отец. — Дим, у вас в больнице тоже так говорят?

Дима засмеялся и отрицательно помотал головой.

— Нет, пап, у них свой сленг, медицинский. Ты что, не знаешь разве, что врачи самый циничный народ? — сказал Павел и разлил пиво по бокалам. Одной бутылки на четверых не хватило, открыл вторую. Пена красиво поднималась.

— Бегу, бегу, бегу, без меня не пейте! — Саша занял свое место, взял бокал и чокнулся с братьями и отцом.

— Мать, ты пиво будешь? — крикнул Андрей Сергеевич в сторону кухни.

— Не надо ей, с таким давлением, — тихо сказал Дима. — Ей лучше рюмку коньяку. Если мы, конечно, будем. — Дима хитро посмотрел на Павла.

— Будем, — подмигнул ему брат. — Мне клиент такой коньяк подарил. Тебе с твоей зарплатой полгода на такой работать надо.

— Теперь заработаю. У меня тройной оклад будет, — гордо заявил Дима. Услышав это, Андрей Сергеевич тяжело вздохнул и опустил голову на руки.

— Пап, ну ты еще будешь, ну ладно, не надо, а? — Дима встал из-за стола, подошел к отцу и положил ему руки на плечи. — Мать и так вон переживает, давление вон какое, и ты еще.

— А чего тебе, здесь плохо? — сдерживаясь изо всех сил, чтобы не сорваться на крик, сказал Андрей Сергеевич и убрал руки сына с плеча. — Здесь, что ли, мало тебе экстремальных операций, обязательно надо туда лезть? Что ты там забыл?

— Да меня Михайлов позвал, понимаешь ты или нет, папа? Или ты не знаешь, кто такой Михайлов?

— Да знаю я его прекрасно. Недавно у нас с ним интервью было. Он что, тоже едет?

— Нет, он только вернулся. Но обязательно навестит меня там. Всего-то два месяца.

— Да знаю я твои два месяца, потом еще будут два месяца, потом еще.

Татьяна Николаевна внесла блюдо с запеченной рыбой. Сыновья глубоко с наслаждением вдохнули аромат, который исходил от блюда. Никто не делал никаких движений, чтобы помочь матери, знали, она этого не любит. Поставив рыбу, она исчезла и внесла блюдо с салатом, затем малосольные огурцы и квашеную капусту. За ними последовала дымящаяся печеная картошка. Завершив сервировку стола, Татьяна Николаевна стала раскладывать еду по тарелкам, никого ни о чем не спрашивая. Начала с мужа, потом положила Павлу, затем Александру и последнему — самому младшему, Диме. Такой порядок в семье Кочетковых соблюдался всегда.

— А коньяк когда пить будем — потом или сейчас? — спросил Саша. Он посмотрел на Павла. — Что за манера у брата: похвалиться, подразнить, а на стол не выставить?

— Вообще-то я думал, мы будем пить его на десерт, то есть как дижестив, но, если хотите, я достану.

— Что? Какой еще дижестив? — недовольно поморщился Андрей Сергеевич.

— Ну, то же самое что десерт. Так на Западе говорят. Они любят крепкие напитки после еды пить, чтобы лучше переваривалось, — объяснил Павел.

— Нет уж, не надо нам никакого дижестива, на дижестив чай попьем. Давай доставай свой дорогой.

— Вот это правильно, папа, зачем нам этот диже… — весело отозвался Саша, но, почувствовав на себе строгий взгляд отца, решил не продолжать.

Павел достал бутылку «Хеннесси», легко открыл ее. Татьяна Николаевна достала из серванта рюмки.

— И мне налей, Павлуш.

Павел разлил коньяк по маленьким рюмкам. Саша хотел было сказать, что коньяк по правилам этикета положено наливать на дне бокала, но передумал. Все подняли рюмки и чокнулись.

— Ну, храни тебя Бог, сынок, — сказала Татьяна Николаевна, поднесла рюмку ко рту и выпила коньяк одним глотком. Смахнула слезу платком.

— Да ладно, что вы, как на поминках, — смущенно улыбнулся Дима. Паша сделал ему знак: не нужно, молчи.

— Ну, давайте поедим, мать старалась, — сказал Андрей Сергеевич, поставив рюмку. — Мягкий коньяк, не похож на армянский, вроде как пьешь и градусов не чувствуешь.

— Потому что «Хеннесси», — откусив огурец, сказал Саша.

— Да и хрен с ним, мне хоть хеннесси, хоть хернеси.

— Андрей, ты чего это? — Татьяна Николаевна с удивлением посмотрела на мужа.

— Да ладно, мать, все нормально. Салат что надо. Налей еще, Паш.

— Вы не очень-то расходитесь, — забеспокоилась Татьяна Николаевна, — что-то быстрый темп взяли.

— Между первой и второй — перерывчик небольшой, — вздохнул Андрей Сергеевич.

Отец тоже на пределе, подумал Павел, он так никогда себя не ведет, такие шутки никогда не отпускает. Но ничего не поделаешь, искусственно веселиться никто не будет — в семье не любили фальши. Пусть все идет как идет. Павел взял бутылку, вопросительно посмотрел на мать.

— Нет, сынок, мне хватит, я и так, по-моему, опьянела. Знаешь, Дим, ты прав был, голова прошла.

— Ну и хорошо, сосуды расширились, а больше и не надо, — серьезно сказал Дима. Паша разлил коньяк, и на этот раз все выпили молча.

Не коснуться Диминой чеченской темы родители не могли. Им хотелось знать все — как он будет жить, где, с кем общаться, что есть. Дима спокойно отвечал на все вопросы.

«Резиновый» госпиталь в Гудермесе. Гудермес — второй по величине город в Чечне после Грозного. Резиновые домики — 10 модулей, так называют эти домики, в них поставлено медицинское оборудование, проведено электричество, от него же печка. Рядом стоят два бывших кирпичных гаража, там он и еще трое врачей будут жить. У них будет круглосуточная охрана, хотя она в принципе не нужна — к российским врачам в Чечне относятся хорошо, потому что они лечат всех, никому не отказывают. При этих Диминых словах Андрей Сергеевич покачал головой и вздохнул, примерно то же проделала и Татьяна Николаевна. Дима сделал вид, что не заметил их жестов. Он сказал, что не было еще ни одного трагического случая, связанного с медицинским персоналом. Местные люди приносят еду, предупреждают об опасности.

— О какой опасности? — насторожилась Татьяна Николаевна.

— Ну, мало ли что, мама, Чечня все-таки. Но не волнуйся, все будет хорошо. Я буду вам звонить.

— Да там и связи, небось, никакой нет, — сказал Андрей Сергеевич.

— Да почему нет? Другие же звонят.

— Я тебе на счет деньжат подкину, — сказал Саша.

— Спасибо, Шурик. Не знаю, правда, как там с мобильной связью. Но думаю, есть. Там же город большой.

— Город… — вздохнула Татьяна Николаевна. — А этот твой Михайлов, он что говорит?

— Ну что он говорит, мам. Во-первых, условия тяжелые, дети. Операции приходится делать любые и любого уровня сложности. Это такая школа, после которой становишься настоящим профессионалом. Ну и закалка духа.

Отец внимательно слушал сына и не перебивал его. Когда он узнал о том, что Дима едет работать в Чечню, он очень расстроился. Но теперь смотрел на сына и понимал, что это его сын, он такой и другим быть не может. Андрей Сергеевич в душе гордился Димой. Сам он, наверное, на его месте поступил бы точно так же. Доктор Михайлов был героем России, он ездил в самые «горячие точки» и выходил на переговоры с террористами. То, что он пригласил Диму, а не кого-нибудь, — этим тоже можно гордиться. Если его сын настоящий врач и гражданин своей страны, он не может не ехать с Михайловым. Там тяжелые операции, раненые дети, и не только дети, и Дима должен быть там, где людям тяжело. Все нормально. Все понятно. Все правильно.

Татьяна Николаевна понимала, о чем думает муж, слушая Диму, она видела, что он немного успокоился. Ей тоже стало немного легче — все-таки хоть какая-то ясность. Она знала, что отговорить Диму все равно не удастся, значит, придется смириться и ждать его.

Когда подошло время чая, все немного отвлеклись от темы Диминого отъезда. Говорили о политике, о минувших выборах президента, о пожаре на Моховой (Манеж — это наша молодость, вздыхала Татьяна Николаевна), о наступившей весне и о том, что пора съездить на дачу. Саша с гордостью рассказал о своей новой машине — подержанный «Субару», но зато какой класс! Родители с уважением слушали среднего сына, хотя и не очень понимали, почему подержанной машиной надо так гордиться. Но если говорит, значит, так и есть. Павел вышел покурить, а Дима в разговоре о «Субару» не участвовал, ему вообще было все равно, что «Субару», что «Мицубиси». Он пил чай с отсутствующим видом. Дима видел себя в госпитале в Чечне стоящим за операционным столом.

Расстались в одиннадцатом часу — Саше пора было на работу. Родители обнялись с Димой, он просил не провожать их, чтобы не устраивать никаких драм и не мучить друг друга. Татьяна Николаевна всплакнула, и Андрей Сергеевич обнял ее и увел в комнату, махнув Диме рукой: уходите.

Саша развез братьев по домам. Времени у него было в обрез, но он так хотел показать братьям свою машину в деле. Они вежливо нахваливали ее, хотя ни того, ни другого не волновали ни марки машин, ни то, насколько они маневренны и какую скорость могут развить. Дима — тот вообще забыл, какой марки автомобиль, но не стал переспрашивать брата, чтобы не обидеть его. Дима жил рядом с его клубом, и поэтому Саша сначала отвез Пашу в Бабушкино. Подъезжая к Диминому дому, Саша сказал:

— Когда вернешься, обещай, что придешь, наконец, в клуб.

— Я лучше на твой рок-концерт приду, хорошо, Шурик?

— Конечно, вот только когда он будет?

— Ну, когда-нибудь-то будет.

— Когда-нибудь обязательно. Сейчас альбом записываем.

— Здорово. Дашь послушать?

— Что значит послушать? Подарю диск с дарственной надписью. Жаль, ты не хочешь со мной сейчас пойти. Там такие девочки, такие танцы.

— Да какие мне сейчас девочки, Саш. У меня завтра в восемь оперативка, а в девять операция.

— Ну ладно, счастливо, брат. Как-то мы скомканно прощаемся, — Саша похлопал Диму по плечу.

— Почему скомканно? Нормально. С родителями посидели, как в добрые старые времена, давно мы так не сидели. Обещай мне, что будешь их навещать. Обещаешь?

— Обещаю. Ладно, пока.

Братья обнялись. Дима вышел и, помахав брату, пошел к своему подъезду. Саша резко тронул с места и отправился в клуб, думая о том, что сегодня ему как никогда хочется развлечься с кем-нибудь из танцовщиц.

После бессонной ночи, когда девушки должны были проползти незамеченными мимо военного лагеря, расположенного примерно в часе езды от их местонахождения, их подняли на час позже обычного. О том, чтобы выспаться, здесь не могло быть и речи — не для этого их сюда собрали.

Проползти вблизи охраны и остаться незамеченными удалось всем. Хасан, который встречал их с другой стороны лагеря, на обратном пути даже похвалил их. На слова одобрения здесь были скупы, и похвала из уст Хасана была неожиданной.

Во время завтрака Гульсум разглядывала девушек. Что привело сюда эту турчанку Суфию? А иранку Назахат? Идейные соображения? Желание стать крутой и много зарабатывать? Вот за этим, то есть за деньгами, которые будут платить за профессионализм, точно сюда приехала ее соседка по комнате Лена. Она этого не скрывала, и если бы Гульсум была более общительной, Лена, наверное, ей могла бы многое рассказать. Но у Гульсум не было никакого желания выслушивать откровения блондинки из Прибалтики. Ей было достаточно и коротких Лениных выплесков искренности и желания пообщаться. Гульсум вежливо слушала и ничего не отвечала, никак не комментировала рассказы Лены о своих заданиях в отрядах боевиков, о киллерских заказах на Украине, о сексе со случайными мужчинами, среди которых были в основном бандиты.

Лена, рассказав историю, смотрела на Гульсум — какое впечатление произвел ее рассказ, но поскольку по мимике ее напарницы определить было что-либо очень сложно (Гульсум никак не выражала своих эмоций), Лена решила больше никогда не делиться с этой мрачной чеченкой своими жизненными переживаниями. Однако потребность общаться была у Лены настолько велика, что при следующем удобном случае она опять обращалась к Гульсум с историями из своей жизни.

Тренировка в этот день была сокращена — девушкам решили дать немного перевести дух после ночных бдений, и они вернулись в свой лагерь немного раньше обычного. Лена и Гульсум вошли в комнату и тут же растянулись на постелях — все тело ныло после тренировки рукопашного боя.

— Похудела здесь килограмм на пять, просто класс, — сказала Лена, проводя руками по талии и бедрам. — Теперь можно хоть в стриптиз-клуб. У меня и так фигура была неплохая, а теперь просто супер, как у топ-модели.

Гульсум молчала, закрыв глаза.

— Ты спишь, что ли, Гульсум? — спросила Лена.

Гульсум не ответила. Пусть Лена думает, что она спит.

— Я тоже посплю. Ночью не дали, козлы. И чего гоняли, спрашивается? Проползти мимо этих арабов ничего не стоило. Они сонные как мухи были, а может, и обкуренные. Кто на них ночью нападать будет, кому они нужны? Но рукопашке тут классно учат. Приеду — всех вырубать буду. А ты, Гульсум? Чего молчишь все время? Ах, да, ты спишь. Ну, спи, ладно.

Лена закрыла глаза и тут же уснула. А Гульсум и не думала спать. Она опять вспоминала страшный рассказ соседа дяди Ибрагима…

Летнюю сессию в Московском государственном университете имени М. В. Ломоносова, где училась Гульсум на искусствоведческом отделении исторического факультета (каким далеким и нереальным это теперь кажется!), она сдала досрочно — был всего один экзамен, зачеты она получила автоматом. Вдруг, неожиданно для себя резко соскучившись по родителям и брату, она решила приехать на пару дней в Грозный. А после этого вернуться в Москву и, приняв приглашение подруги, провести две недели на даче в Малаховке.

Она добиралась от Владикавказа домой на частном такси и еще тогда почувствовала, что случилось что-то непоправимое. Почему у нее возникло такое чувство, сказать не могла — поводов для беспокойства вроде бы не было. Война почти окончена, во всяком случае, в Грозном днем было спокойно, люди мирно ходили по улице, и их было немало. Восстанавливались многие здания, футбольная команда «Терек» приезжала в Москву и играла в чемпионате России. Ночью, конечно, никто не гулял и на машинах не ездил. На любой шум тут же открывалась стрельба, причем неизвестно, с какой стороны. Пока ехали, таксист обрисовал ей обстановку. И вот она уже перед воротами родного дома.

Но почему ей не хочется входить? Странная тишина во дворе. Никого — ни брата, ни соседей, ни собаки. Калитка открыта. В другое время Гульсум закричала бы: «Эй, есть кто дома? Почему молчите, не встречаете?» Но сейчас этого делать не хотелось. Она прошла по участку и увидела, что дверь, как и калитка, полуоткрыта.

Никого. Она вошла в пустую комнату. Под ногами хрустнули осколки стекла. На стене… Гульсум провела пальцем по обоям — кровь, запекшаяся кровь. Она еще раз оглядела комнату. Кто-то здесь убирался, причем не мама — мама никогда так не расставляла мебель. Кто-то убирался наспех, торопясь убрать следы разгрома. У Гульсум пересохло в горле и сильно забилось сердце. Где ее родные? Где мама? Отец? Брат? Что случилось? Она побежала к соседям.

Дома был только дядя Ибрагим. Он открыл ей объятия, и Гульсум сразу все поняла. Она смотрела на пожилого дядю Ибрагима широко раскрытыми глазами: что случилось? Но его слезы и покачивание головы сказали ей больше, чем она могла услышать. Гульсум бросилась ему на грудь и разрыдалась. Он гладил ее по голове.

Исмаил, брат Гульсум, на рынке подрался с пьяными солдатами. Они били его, а заступиться было некому — в этот момент на рынке были только старики, женщины и дети. Исмаил вырвался и убежал. Они — за ним. Но ему удалось скрыться и замести следы. С тех пор они искали Исмаила по всем домам. И, наконец, нашли. Когда вошли в дом, вели себя как обычно грубо, хотя на этот раз и были трезвыми. Или почти трезвыми, их трудно понять. Они схватили Исмаила: пойдешь, говорят, с нами. (Почему он, Ибрагим, знает, он как раз был у них, зашел за каким-то пустяком, сейчас даже не помнит зачем.) Исмаил вырывается — никуда не пойду. Мать, Фатима, начинает вежливо уговаривать солдат, предлагает им посидеть, попить чаю, поговорить. Они — ни в какую, берем парня, и все, там решим. Ибрагим понял, что его присутствие только раздражает солдат, потихоньку вышел и наблюдал из своего окна, что происходит у Аслахановых.

Вступился отец: не отдам, он еще несовершеннолетний. Солдаты: знаем мы ваших несовершеннолетних, эти несовершеннолетние аж с пятнадцати лет все у боевиков воюют, да еще и деньги за это получают. Асламбек встал грудью между сыном и солдатами: не отдам. Тогда сержант грубо оттолкнул его. Асламбек упал на диван и со стоном схватился за ребро. Исмаил с отцовским охотничьим ножом метнулся на солдата и ранил его. Короткие автоматные очереди. Солдаты вышли из дома. Когда Ибрагим с женой вошли в комнату, все трое лежали на полу в крови. Соседи вызвали «скорую» и милицию. Потом жена тут кое-как убралась, ты уж извини, Гульсум, если плохо.

Ибрагим смотрел на Гульсум. Она, окаменев, слушала, потом сказала:

— Я оставлю у тебя сумку?

— Конечно, оставляй, а сама куда? Хочешь, поживи у нас.

Гульсум помотала головой. Она встала со стула и направилась к двери.

— Ты куда, дочка? — встревоженно спросил Ибрагим.

— Пройдусь по городу, я не могу здесь оставаться.

— Понимаю, — вздохнул Ибрагим.

Гульсум вышла на улицу. От таких случаев в Чечне никто не застрахован, и Гульсум всегда внутренне готовила себя к этому. Но когда это случилось с ее семьей, оказалось, что никакой внутренней готовности не было. Ее горе еще не вырвалось наружу, она как будто до конца его не осознала. Только тупая боль. Девушка знала — горе прорвется потом, и вряд ли она его выдержит. Сначала, когда она увидела Ибрагима и все поняла, это было еще на каком-то неосознанном уровне, на каком-то импульсе. А потом — пустота и тупая боль. Больше ничего.

Гульсум молча ходила по Грозному, залитому солнечным весенним светом, сталкиваясь с многочисленными прохожими. Так много народа на улицах она видела, только когда была совсем маленькой, еще до войны. Кто-то кивал ей, кто-то сочувственно смотрел в глаза, кто-то окликал. Но Гульсум не отвечала на обращения знакомых, она тупо, как сомнамбула, ходила по улицам. Все тот же разрушенный дом, все тот же неработающий кинотеатр…

Вдруг она поняла, что стоит напротив своей калитки и смотрит во двор. К ней подошли Ибрагим и его жена Юлдуз, увели к себе домой. Напоили чаем с какими-то успокаивающими лекарствами и уложили спать. Гульсум проспала сутки, утром позавтракала с Ибрагимом и Юлдуз, попрощалась и уехала в Гудермес.

В Грозном она не могла оставаться ни дня, а в Гудермесе жила ее близкая подруга Марьям. Она так и оставила дом незакрытым, Ибрагим сказал, что они с Юлдуз позаботятся о нем. Гульсум только молча кивнула — она никогда больше не вернется сюда, пусть делают что хотят, хоть берут дом себе.

Марьям радостно встретила Гульсум, но, узнав, что случилось у близкой подруги, тут же обняла ее и разрыдалась вместе с ней. Горе наконец-то прорвалось наружу. Они проплакали целый вечер. Марьям достала снотворные таблетки и дала две Гульсум. Та молча выпила и отправилась спать.

А утром ее разбудил разговор на кухне. Марьям и какой-то мужчина. По голосу — не старый, не больше тридцати. Гульсум прислушалась, о чем разговор.

— Лагерь по подготовке девушек, потом, когда возвращаются, им платят столько, что о деньгах вообще думать перестают. Становятся женщинами-суперменами, как в кино. Потом эти девушки входят в элитный отряд для спецопераций. Но всех не берут, надо хоть немного знать английский — лагерь международный. Там только по-английски говорят. Так что ты, Марьям, не годишься, — засмеялся мужчина. — Да и нельзя тебе.

— Да уж, куда мне, там, наверное, такая спецподготовка, у меня сразу выкидыш будет. Я лучше как-нибудь потом.

— Я знаю английский. И я поеду в этот лагерь, — Гульсум стояла в коридоре и смотрела в глаза мужчине.

— Это моя подруга Гульсум, у нее в Грозном убили всю родию, — сказала Марьям мужчине.

— Ахмед, — представился он, едва заметно кивнув. — Вы серьезно это сказали, насчет лагеря?

— Серьезно. Я готова.

— Когда?

— Когда нужно.

Через четыре дня Гульсум оказалась в пустыне, не очень представляя, в пределах какого государства она находится. Пустыня скорее всего Аравийская, подумала Гульсум. Возможно, я на Аравийском полуострове, в Эмиратах, в Саудовской Аравии, а может быть, и в Ливии. Пустыня — она ведь везде одинакова. Местонахождение от девушек держали в секрете, судя по всему, они вообще не должны были знать, где проходят подготовку. Наверное, поэтому и доставляли нас сюда какими-то усложненными путями, решила Гульсум.

В полете провели около трех с половиной часов, рейс Москва — Дубай. До Москвы ее провожал человек, назвавшийся Асланом, в Дубае встретил Хасан и говорил с ней только по-английски. В аэропорту Дубая она увидела девушек, с которыми ей предстояло вместе проходить подготовку, среди них была и Лена. Но тогда познакомиться им не дали, хотя Гульсум и не стремилась ни с кем вступать в контакт.

В Эмиратах сразу же пересели на другой небольшой самолет, и на нем два часа добирались до какого-то военного аэропорта. Сели в два джипа, довольно старые, без кондиционеров, и ехали четыре часа. Дорога шла через пустыню, вдоль дороги росли финиковые пальмы.

Поздно вечером, было уже темно, прибыли в лагерь, им показали их домики. И оказалось, что она вдвоем с этой блондинкой. Познакомились: Елена. Девушек отвели на ужин, сказали, что им предстоит ранний подъем. Лена пыталась завязать с Гульсум беседу, но та извинилась, что не может говорить — так устала. Лена не возражала — она тоже держалась из последних сил. Девушки в тот вечер моментально уснули.

Закрыв глаза, Гульсум вспомнила Исмаила. Я отомщу за тебя, братишка, подумала она. Потом мысли стали мешаться, и Гульсум забылась сном.

Павел проводил брата и теперь возвращался из Жуковского на маршрутке — машиной в свои сорок лет он так и не обзавелся. Дима улетал на самолете МЧС с бригадой из Центра медицины катастроф. Летит работать в Чечню, а по его виду можно подумать, что отправляется отдыхать на Канары или Мальдивы — такой счастливый вид был у его брата, когда Павел провожал его.

Павел обратил внимание на серьезность, царившую в настроении бригады. В ней были симпатичные медсестры и еще трое врачей, но при всем подъеме настроения, который был у них, общались друг с другом очень сдержанно. Все молодые, один врач лет под сорок, кавказской внешности, но в основном все Диминого возраста, а Диме исполнилось двадцать семь. Но, несмотря на молодость, никакого сленга в речи, никакого флирта с медсестрами — все собранны и сосредоточенны. При этом лица у всех светились каким-то непонятным счастьем.

Об этом думал Павел, глядя в окно маршрутки на город Жуковский, и пытался понять, почему их медицинская среда существует как будто отдельно от остального мира и не подвержена его модным веяниям. Они все объединены одним важным общим делом, всех, кроме того, объединяет опасность, которой они там будут подвергаться, у всех смерть стоит за левым плечом. Романтика? В определенной степени — да. Возможность для многих разорвать серые будни, поиски острых ощущений. Но не только это. Ощущение причастности к благородному делу, каким является их профессия, как ни высоко это звучит, — вот что их делает такими красивыми и такими счастливыми.

Дима сказал, что будет подучать тройной оклад. Но этого тройного оклада, Павел прекрасно знал, не хватит, чтобы провести один вечер в таком клубе, как «Кошки», где зажигал ди-джеем их брат Саша. Дима, конечно, не думал ни о каком тройном окладе, когда дал согласие ехать работать в Чечню. Он гордился тем, что его выбрал сам Михайлов, врач, который стал героем его времени, детский хирург, который не боялся ничего, отправляясь в самые напряженные точки планеты и выполняя в экстремальных условиях самые тяжелые операции.

Медсестры в бригаде — девушки просто супер. И почему Димка до сих пор не женился? В медицине кругом столько женщин. А его, врача, все женщины обожали. Павел видел это, когда приходил к нему на работу. Но Дима был романтик. Он не относился к тому типу циничных врачей, как некоторые его коллеги, которые могли заниматься сексом с медсестрами в ординаторской, а иногда даже и с больными. Он писал стихи, на взгляд Павла, возвышенные и несовременные, и все они были посвящены какой-то абстрактной прекрасной даме. У Димы была однажды несчастная любовь, он долго страдал, когда его возлюбленная ушла от него и вышла замуж. Возможно, все его стихи посвящались ей, возможно, просто абстрактному образу идеальной женщины. Павел этого не знал и никогда об этом брата не спрашивал. Пишет человек стихи — и слава богу, пусть хоть так сублимирует, если у него в реальной жизни никого нет. Как говорили раньше, лучше, чем водку пить. Что-что, а уж это Диме совсем не грозило. В этом отношении он был кристально чист — не курил и почти не пил. Абсолютным трезвенником не был, мог выпить рюмку, но никогда об этом специально не думал и, если бы не компания, не пил бы вообще. Он был врач и серьезно относился к своему здоровью.

А на личную жизнь времени у его брата просто не было. С утра до вечера операции, дежурства, учеба в ординатуре. Когда при таком режиме думать о личной жизни? А просто так, между делом, с медсестрами или коллегами врачами ублажать плоть не мог, он был для этого слишком идеалист.

Не то что Шурик. У этого чуть не каждый месяц новенькая. И это помимо того, что он занимался сексом иногда не отходя от «станка», прямо на рабочем месте, в своем стрип-клубе. Павел был у него один раз, танцовщицы ему понравились, но, на его взгляд, слишком простоваты, ему было с ними скучно. А заниматься сексом просто, как спортом, Павел не мог. Он, конечно, не был таким идеалистом и романтиком, как Дима, но и не был настолько примитивным, чтобы трахаться в любом месте и в любое время, если перед ним была красивая попка. В вопросах секса Павел придерживался компромиссной точки зрения, где-то между Димой и Сашей, которые находились на диаметрально противоположных полюсах. Поэтому и девушка у Паши была, с одной стороны, тоже почти танцовщица (Катя когда-то занималась бальными танцами, и фигура у нее была, как у манекенщицы), с другой — сложная, тонкая, восприимчивая до капризности натура, время от времени закатывающая ему истерики по самым, казалось бы, ничтожным поводам. При этом трудности она могла переносить очень легко, и никакие мещанские проблемы ее не волновали. Катя работала переводчиком — переводила художественную литературу с английского, испанского и итальянского языков, а помогая Паше, и психологическую. Она обещала, что обязательно переведет Пашину книгу, как только тот ее напишет, и на испанский, и на английский, и на итальянский. Оставалось только написать.

Павел серьезно задумался — почему после развода с женой в его жизни возникла именно Катя? И пришел к выводу, что Катя разбивала его апатию. Эти истерички, которых он так боялся, на самом деле подсознательно притягивали его, она таким образом, с помощью своей «ранимой» психики, занимала его территорию, на которую он старался не пускать никого. Катя же бесцеремонно туда вторгалась. Встречи с Катей, которые давно у них стали регулярными, были в его душевной жизни чем-то вроде прыжков с тарзанки, которые любят многие скучающие бизнесмены. Как и им на тарзанке, ему с Катей нравилось щекотать нервы. Когда Павел в этом себе признался, ореол его любимой женщины из фильмов Антониони и Годара (как он иногда называл ее, вызывая этим Катин восторг, это были ее любимые кинорежиссеры) — ореол героини «серебряного века» немного поблек. Как только Павел безжалостно расправился со своими иллюзиями, Катя как будто это сразу почувствовала. Она стала менее истеричной — теперь уже ее эти фокусы не работали, он реагировал на них совершенно равнодушно, не включался в игру.

Но сексуально Катя продолжала его волновать. Ее фигура, ее манеры, ее шутливые капризы, артистичная изломанность, не переходящая в кривлянье, — все это сильно возбуждало Павла. И поэтому, возвращаясь домой и зная, что сегодня к нему придет его утонченная любовница, Павел предвкушал удовольствие от изысканного ужина, который она обязательно приготовит, это она умела очень хорошо, и волнующей близости, без которой не обходилось почти ни одно их свидание.

Павел вышел из маршрутки, пересел на станцию метро «Выхино» и решил больше не думать ни о Кате, ни о сексе, а поразмышлять на тему своей будущей работы. Он планировал посвятить ее теме фанатизма, благо время, в которое он жил, к этому располагало. Вернее, даже не то что располагало — события последних лет и навели его на мысль написать большую работу о фанатизме. Возможно, она вырастет в его докторскую диссертацию. Или он просто напишет книгу об этом явлении. Серьезного исследования на эту тему он не мог припомнить ни у одного психолога. А сегодня это сверхактуально.

Живем в эпоху террора, думал Павел. Не знаешь, где и когда рванет. Вот, может, сейчас я еду на свою «Бабушкинскую», а сколько мне осталось ехать, могу ли я сказать? Со стопроцентной гарантией не могу. Может быть, прямо сейчас раздастся взрыв, и меня вынесут из метро по частям или вперед ногами. А потом политики будут рассуждать о международном терроризме. Недавние взрывы в Испании. Что это? Международный терроризм? Или терроризм индивидуальный? Павла интересовало в первую очередь даже не это. Ему хотелось понять, чем руководствуются не организаторы актов, а исполнители. Кто это? Травмированные зомби? Убежденные борцы за идею? За какую идею?

Камикадзе — кто они? Что ими движет? Месть? Идея религиозного спасения? Такое исследование надо обязательно провести. И написать большую работу. А Катя ее переведет на английский язык и отправит в крутой научный психологический журнал. Павла пригласят на симпозиум в Штаты, ведь тема для них значима не меньше, чем для нас, и он станет известным психологом. Он выступит с лекциями в университетах, даст несколько интервью и вернется на родину героем.

В таких мечтах он чуть не проехал «Китай-город», где ему надо было делать пересадку. Ну вот, вместо того чтобы подумать о природе фанатизма, я стал мечтать о том, как прославлюсь и поеду в Америку. Психолог посмеялся над собой: веду себя как ребенок, но ругать себя не стал. Он давно перестал заниматься самоуничижением по любому поводу — это вредно, это снижает самооценку и тормозит творчество. Не зря же он учился на факультете психологии МГУ у такого светила науки, как профессор Зинченко, и считался на его спецкурсе самым перспективным студентом.

Но прошло время, и в отличие от своих сверстников он не сделал большой карьеры. Да, он защитил кандидатскую диссертацию, но в НИИ психологии ему осталось работать считанные дни — виной тому был его характер, нежелание идти на какой-либо компромисс. А компромисс был просто необходим, ведь сотрудникам надо было как-то прожить. Поэтому и приходилось заниматься коммерческим лечением.

В кругу психологов Павел был известным человеком, но считался неформалом. У него была своя клиентура, довольно своеобразная, в основном люди творческих профессий — актеры, писатели, журналисты, художники. Крупные предприниматели к нему не обращались — Павел не входил в обойму психологов, которые обслуживали сегодняшний российский истеблишмент. Там были круговая порука и свой клан специалистов. Павел в него не входил и не стремился. Ему вполне хватало своей интеллигенции, которая, правда, платила немного, больше ста долларов за сеанс он брать не мог, как ни советовали ему коллеги. С рефлектирующей интеллигенцией работать было очень интересно — ее представители давали Павлу много пищи для исследований.

Он вышел на «Бабушкинской», опять подумал о Кате, и на душе стало тепло и хорошо. А Димка, наверное, уже в Грозном, располагается в своем резиновом госпитале.

Открывая дверь, Павел услышал, как в квартире разрывался телефон. Кот Трошка обрадовался приходу хозяина и стал тереться о ноги Павла, пока он снимал плащ. Павел повесил плащ на вешалку, взял кота на руки, почесал его за ухом и бросил на пол: не мешай. Не спеша разулся, переоделся. Телефон еще несколько раз позвонил и затих. Павел запретил себе бегать к телефону, забыв обо всем, даже если этого очень сильно хотелось. Теперь он заставлял себя сдерживаться и реагировать как можно спокойнее, даже если ждал звонка. Бежать сломя голову к трубке — совсем не царственный поступок, а царственность — это была поведенческая техника, которую он отрабатывал в этом месяце. Ему подсказал ее один знакомый психолог, и Павел чувствовал, как все меньше и меньше он суетится по пустякам. Он даже пересмотрел фильм с Эдди Мерфи «Поездка в Америку» на этот раз не просто как комедию, хотя смеялся ничуть не меньше, чем раньше, а как методическое пособие по выработке царственности. Так что пусть ему перезвонят те, кому он так нужен. А ему лично не нужен никто настолько, чтобы, даже не переодевшись, не придя в себя после дороги, начинать болтать по телефону. «Лелик, в таком виде я не могу, мне надо принять ванну, выпить чашечку кофе…» — золотые слова.

Павел сразу прошел на кухню. Трофим следовал за ним. Хозяин взял со шкафа сухой корм и насыпал коту в блюдце. Кот сразу начал хрустеть. Павел открыл холодильник — не густо: сливочное масло, в морозилке полпачки пельменей и все. Но Катька обязательно что-нибудь притащит, успокоил он себя. Вошел в единственную комнату и блаженно развалился на диване. Кот тут же оказался у него на груди.

Телефон опять зазвонил. Вот теперь можно поговорить. Это был Саша.

— Ты чего мобильник отключаешь? — на фоне его голоса Павел услышал распевающего песню «Sorry» Челентано.

— А на хрена он мне? Чтобы такие, как ты, все время названивали?

— Я, между прочим, по важному для тебя делу звоню, — почти кричал Саша, соревнуясь с Челентано.

— А у меня в жизни нет важных дел. Вернее, почти нет. Единственное важное дело я на сегодня уже завершил.

— Какое, если не секрет?

— Димку проводил, в отличие от некоторых.

— Ну ладно, Паш, пойми, не мог я… — Павел почувствовал, как брат замялся от смущения. — Я Димке сказал, у меня сегодня запись с утра. По-моему, он отнесся к этому нормально. Да и зачем это? Он и сам не хотел.

— Он не хотел, чтобы его родители провожали, боялся, что с матерью плохо станет, а против нас он ничего не имел. Ну ладно, говори, что там у тебя?

— Тут такое дело, Паш, хозяин мой, Олигарх…

— Кто? Олигарх? Я не ослышался?

— Да нет, ты не пугайся, Олигарх — это кличка у него такая, так мы его зовем с девчонками, он, ну, в общем… он крупный бизнесмен, у него своя компания, клуб наш, хоккейная команда…

— Понятно, понятно, чего ты объясняешь. И что он хочет, твой Олигарх?

— Знаешь, он вдруг ко мне обратился, не сам, конечно, через помощника, с просьбой найти ему психолога. Видно, знал, что у меня брат психолог.

— Откуда он мог знать? — Павел зевнул. — Ты ему что говорил?

— Да нет, ему не говорил, но девки знали, я недавно хвастался. Да потом, ты что думаешь… Такие люди про нас все знают, если мы с ними работаем.

— Я с ними не работаю.

— Ну, я работаю, чего ты к словам придираешься. А ты мой родной брат как-никак.

— Ладно, и чего?

— Хочет к тебе на консультацию.

— А что, у него своих психологов мало? Насколько я знаю, сейчас в крупном бизнесе психологи не дефицит, деловые люди во всем стараются следовать западной моде.

— Понимаешь, в чем дело, они там все, как бы тебе сказать, слишком засвеченные. Ну, то есть психологи у них у всех одни и те же. И этот, хозяин мой, хочет, чтобы его личный психолог был не из этого круга и в то же время хороший. Ну, как раз вроде тебя.

— Спасибо, конечно, но знаешь, брат, я что-то не хочу связываться с этой тусовкой.

— Почему? Чего тебе его тусовка? Она что, тебя коснется? Человек к тебе приходить будет, о жизни рассказывать, ты будешь его консультировать, и все.

— Да ну, наговорит мне чего-нибудь, а потом сам не рад будет, а знаешь, как у них такие вопросы решают? Очень просто — лишних людей убирают.

— Да брось ты, Паш, что-то на тебя не похоже! Ты ведь ничего никогда не боялся. Нужен ты ему больно! Ты ему необходим только как инженер человеческой души. У него что-то вроде кризиса. Я раньше никогда не видел, чтобы он так часто в клуб ходил и столько виски пил. Раньше только спорт в свободное время и никакого алкоголя. С ним, наверное, что-то происходит. Ну да, кризис, наверное, как я сказал.

— Ты знаешь, я беру сто долларов за сеанс.

— Вот об этом даже не думай, Паш! Не позорь меня. И себя тоже. Они таких цен не знают. Если скажешь — сто долларов, подумает, что ты ничего не умеешь. Умоляю тебя, это несерьезно.

— Да? Ну ладно, тогда двести.

— Триста минимум, а лучше пятьсот.

— Нет, столько брать не могу. И триста — бешеные деньги. Столько психологу ни в одной стране не платят.

— У нас страна особая, и клиент у тебя все же особый, ладно, триста. Но не меньше. Обещаешь?

— Ну, хорошо, хотя мне и страшно неудобно.

— Хочешь, я за тебя скажу?

— Хочу. Только обещай, выше трехсот цену не поднимать. Обещаешь? Или я не буду работать с ним. Я тебе точно говорю, это серьезно.

— Ладно, обещаю, скажу, что ты берешь триста долларов.

— Когда он позвонит?

— Думаю, на днях. Как Димка?

— Улетел. Счастливый, как будто в кругосветное путешествие собрался.

— Понятно.

Понятно ему, усмехнулся Павел. Что тебе понятно в твоем стрип-клубе? Там совсем другая жизнь.

— Ты когда ко мне придешь в гости? — спросил Саша.

В дверь позвонили. Паша снял с груди Трофима, встал с дивана и пошел открывать.

— А зачем? — на ходу спросил он.

— С девчонками познакомлю. Знаешь, у меня сейчас какие танцовщицы? Хоть на Бродвей их вези в шоу выступать.

— У меня свои девчонки неплохие, — сказал Паша, открыв Кате дверь и подмигнув ей. Катя с интересом посмотрела на трубку: кому это он говорит про своих девчонок? Каких девчонок?

— Что это у тебя за девчонки? — спросила она, тряхнув крашенными в рыжий цвет, мокрыми от дождя волосами, когда он помогал ей снять плащ.

— Ладно, Шурик, пока, ко мне девушка пришла. Ну да, Катька, кто же еще. Ладно, передам. — Он обнял Катю. — Тебе привет от Шурика.

— Спасибо. Как он трудится на сексуальном фронте?

— Исправно. А вот мы что-то давно на этом фронте не трудились. — Он обнял Катю за талию, опустил руки ниже, на ее вельветовые джинсы.

— Ну, потрудимся, если хочешь. Но я ужасно голодная. Сначала, может, все-таки поедим?

— А у меня ничего нет, так что предлагаю сначала подумать о сексуальном синдроме.

— Сексуальный синдром потерпит. Я принесла ромштекс и мексиканскую овощную смесь, сейчас пожарим.

— Отлично, у меня бутылка красного вина, неполная, правда, но, кажется, больше половины. Давай?

— Что, прямо сейчас?

— Ну да. — Павел взял с подоконника бутылку и вынул из нее пробку. — На аперитив. — И улыбнулся, вспомнив, как отец возмутился, когда он сказал, что коньяк хорошо пить на дижестив.

— Нет, подожди, я сначала приготовлю. Потом сядем красиво, поедим, выпьем. Куда ты спешишь?

Павел вздохнул и поставил бутылку на кухонный столик. Кот увивался между Катиных ног.

— А, почуял мясо, Трофим Павлович? Сейчас дам, дам, а то закормил тебя хозяин сухим кормом, бедненький мой котяра. Вот тебе, держи! — Катя бросила в блюдце Трофиму кусочек мяса. Кот жадно набросился на еду.

— Можно подумать, его голодом морят, — усмехнулся Павел.

— Ну, голодом не голодом, а на одном сухом горохе не проживешь, правда, Трош? — Катя бросила на раскаленную сковороду кусок ромштекса, и он громко зашипел.

— По утрам он получает полную порцию мокрого корма из банки. Так что ему ни в чем не отказывают. Смотри, какой жирный. И в кого он только такой?

— В кого? — Катя иронично посмотрела на Павла. — И, правда, в кого?

— Завтра начинаю бегать, — сказал Павел, осмотрев свою фигуру. — Или нет, не бегать, сейчас очень грязно на улице, начинаю делать зарядку. Все, решено!

— Порежь огурчик, пожалуйста, но сначала помой.

Павел включил воду, и зазвонил телефон. Он спокойно помыл огурец, положил его на доску и прошел в комнату. Снял трубку — мама.

— Дима звонил, добрался, все нормально.

— Ну и слава богу, мам. Он обещал звонить?

— Да, как только будет возможность. Ты проводил его?

— Да, недавно только домой вернулся.

— А Саша?

— У него репетиция была.

— Вот оболтус. Ну ладно, у тебя поесть-то есть что-нибудь дома?

— Ромштекс и мексиканская смесь. Плюс салат из огурцов. И красное вино.

— Катя пришла, что ли?

— Ты угадала.

— Это нетрудно. Ладно, привет ей передавай. Пока.

— Хорошо, мам, пока.

Он вышел на кухню. Ромштекс аппетитно дымился в тарелках.

— Разливай вино, — сказала Катя.

Павел стоя налил вино в бокалы. Подошел к подоконнику, включил магнитофон, в нем стояла кассета с индийскими песнопениями, под которые он иногда пытался делать дыхательные упражнения. Музыка была универсальная, она подходила и как фон для ужина, и как средство для сосредоточения, концентрации, медитации.

— Классный музончик, что за мантры?

— Какие-то буддистские песнопения, точно не знаю. Купил в эзотерическом магазине. Нравится?

Катя кивнула и взяла бокал. Павел сел напротив нее и тоже поднял бокал. Кот прыгнул ему на колени.

— Димка звонил.

— Да? Ну и что? — рассеянно спросила она, думая о чем-то другом.

— Из Гудермеса.

Катя смотрела Павлу в глаза и кивала головой. Она думала совсем о другом и даже не отреагировала на его последние слова. Павел видел, что она его не слышит, и повторять не стал. У нас у всех своя, обособленная жизнь, подумал он. Каждый живет в своей скорлупе и не слышит другого. «И каждый из нас торгует собой всерьез, чтобы купить себе продолженье весны. И каждый уверен, что именно он — источник огня. И это тема для новой войны», — вспомнил он песню своего любимого Бориса Гребенщикова.

Дела в компании шли успешно. Большой оборот, большая прибыль. Он купил хоккейную команду, о нем теперь писали все газеты, у него брали интервью, он выступал на радио и по телевидению. Не к этому ли он стремился всю жизнь? Быть богатым, известным, преуспевающим?

И вот всего этого он достиг, а на душе вдруг стало так неожиданно хреново, что хоть в петлю лезь. Не радовали ни новые успехи в бизнесе, ни спорт (он по-прежнему играл в теннис), ни секс. Сергей Кудрявцев удивлялся себе. Что с ним происходит? Откуда эта депрессия? Дома все нормально, дети пристроены (дочь учится в МГУ, сын в МГИМО), у жены своя светская жизнь, они друг другу не мешают, уважая личное пространство. Они с женой давно стали чужими друг другу людьми. Его любовница — Ирина — лучшая стриптизерка Москвы, о девушке с такой фигурой, о такой красотке мечтают все мужчины, а она досталась ему, как победителю, как человеку, умеющему добиваться своего во всем.

И вот нахлынула тоска. Даже не просто скука, которую легко развеять, для этого в жизни богатого человека немало возможностей, а именно тоска. Уныние, которое в христианстве считается грехом, глубочайшая апатия. Все вдруг Сергею стало неинтересно, все перестало радовать, даже работа, последнее его спасение в скуке. Он заливал скуку алкоголем. Пресыщенность? Или что-то другое?

Вот уже три дня он приходил в свой собственный клуб и напивался там до такого состояния, что не помнил, как возвращался домой. Ирина несколько раз намекала ему, что неплохо бы пройти в их любимую комнатку, но он смотрел на нее и не понимал, что она от него хочет, какой может быть секс. Ему ничего не нужно, ему лень встать с дивана.

Сергей восседал на своем диване в углу зала. Это было самое удобное вип-место, откуда хорошо было видно и стриптиз-шоу, и в то же время это было место в нише, которая не привлекала внимания посетителей.

За последний месяц он провел несколько удачных сделок, и доход корпорации вырос чуть ли не на четверть. Не все сделки были чистыми, но какое это имело значение? Сергей был способным финансистом, и в итоге, несмотря на обман с его стороны, обе стороны оставались довольны. А что еще нужно в успешном бизнесе? Прибыль есть, все счастливы. Все, кроме него. Апатия иссушала его изнутри.

Как только Сергей не пытался ее победить! Занимался экстремальными развлечениями вроде сноуборда или горных лыж в самых опасных, самых крутых спусках. Устраивал оргии с участием множества девушек на экзотических курортах. Пытался даже заняться нетрадиционным сексом, но, еще не начав, быстро переменил свое решение — он понял, что это не для него: вид обнаженных мужских гениталий и ягодиц ничего, кроме приступа тошноты, у него не вызвал. Слава тоже не приносила радости, он давал интервью, в которых его расспрашивали обо всем — о работе, о личной жизни. Когда его снимали на камеру, он купался в своей значимости, и это грело его, но когда интервью заканчивалось, он чувствовал себя выжатым как лимон.

Наркотики… От кокаина его колбасило, но потом он чувствовал полное опустошение, кокаин возбуждал, был стимулятором, но совсем ненадолго. Ему не нравилось состояние, которого он достигал с помощью кокса. Колоться не решался, он слишком себя любил и боялся подвергать риску — на его глазах из-за героина ушел не один человек.

Оставался алкоголь, относительно безобидное утешение. Вот уже три дня Олигарх накачивался в своем клубе «Кошки» самым лучшим виски. Поначалу вроде бы становилось легче, он «пошел в народ», подружился с ди-джеем, но уже на третий день наступила еще более тяжелая депрессия. Когда Сергей пришел в клуб на четвертый день и повторил привычную дозу, он вдруг увидел за своим столиком своего помощника Игоря. Что за наглость, Сергей его не звал, как он посмел нарушать его внутреннюю жизнь? Но потом он вспомнил, что сам позвал Игоря, тот сидел как ни в чем не бывало и уплетал салат из кальмаров. Игорь, в отличие от остальных охранников, был с университетским образованием, знал два языка, поэтому Сергей его и взял на работу. Ему нужен был интеллигентный телохранитель, а не какой-нибудь бык-качок, вроде тех, что были у большинства его друзей и распугивали иностранных клиентов.

Игорь вдруг заговорил о психологе. Сказал, что ему, Сергею, должен помочь психоанализ. Если он не хочет психологов из их среды, можно найти неформала, таких сейчас немало, есть очень талантливые и способные, и тогда их сеансы будут совершенно конфиденциальными, никто о них не узнает. У ди-джея Шурика — шеф его знает — как раз брат такой психолог. Если надо, он поговорит с ним.

Откуда он знает про мое настроение, подумал Сергей. Впрочем, догадаться нетрудно. Пью уже четвертый день. Когда со мной такое бывало? Ну что ж, психоанализ так психоанализ, этим он еще не занимался. Почему бы и не попробовать? По крайней мере читать о нем он читал, и это было любопытно. Не зря же в Штатах у каждого второго свой частный психоаналитик. Не он первый, не он последний. Многие его друзья-бизнесмены пользовались услугами психологов, причем психологов тоже их круга. Но Игорь прав, надо найти неформала, совершенно не из их среды, ведь психолог — такое дело, что нужно рассказывать обо всем. А если узнают? Психолог все же не священник, да и тайна исповеди нередко нарушается. А в случае чего, от неизвестного человека и избавиться легче.

— Хорошо, Игорь, я согласен, поговори с ди-джеем. Психология — это штука интересная.

Игорь деловито кивнул и исчез за стеклом комнаты ди-джея. Через несколько минут он вышел и протянул визитную карточку с телефоном психолога Павла Кочеткова. Даже по визитке видно, что человек совершенно независимый, подумал Сергей. Ни тебе никаких украшений, никаких атрибутов. Просто и лаконично на белом фоне: «Павел Кочетков, психолог». Телефон и все, ничего лишнего, никаких регалий. Надо бы взять на вооружение. Такая лаконичность выглядит очень круто.

Сергею почему-то сразу стало легче. От этой карточки шла какая-то сила, какая-то энергия, а может, так ему показалось спьяну. Во всяком случае, он повеселел настолько, что вызвал Ирину и прошел с ней в их интимную комнату, с мягкими коврами, диванами, дымом индийских благовоний и уютным светом подсвечников. Как только администратор закрыл за ними дверь, Сергей набросился на девушку, задушив ее в объятиях. Он страстно хватал ее за грудь, за упругие ягодицы, моментально раздел ее, тем более что снимать с ее тела было почти нечего, и сам разделся догола.

Ирина была приятно удивлена — последние дни, когда Олигарх не проявлял к ней никакого интереса, ее напугали. И теперь она видела, что Сергей почувствовал вдруг совершенно дикое, животное желание и набросился на нее, как будто не занимался сексом год.

Качественный алкоголь и хорошая морская пища дали себя знать — Сергей творил чудеса. Но если раньше он занимался с этой танцовщицей стриптиза именно любовью, нежно лаская ее, то теперь он ненавидел ее и от этого хотел еще больше. Даже позы, которые он заставлял ее принимать, напоминали что-то животное. Он вбивал в нее сзади свой член, она кричала от удовольствия, а он повторял только ругательства. Она отнесла мат на счет его возбуждения и, удивленная, радовалась всплеску сексуальной энергии Олигарха. Потом она закричала от боли — он перешел на анальный секс, от которого она всегда отказывалась и он никогда не настаивал: больно, значит, не будет, пожалеет свою милую блондинку. Но сегодня он не спросил, а грубо вошел в нее.

— Давно я не был в твоей маленькой заднице. Вот тебе, вот, на! — приговаривал он, тяжело дыша.

Она чувствовала острую боль, но к этой боли примешивалось наслаждение, ей нравилось то, что он бьет ее по спине, по ягодицам, все усиливая и усиливая движения бедрами.

Он сделал последние резкие движения. Кончая, зарычал от удовольствия, она еще раз содрогнулась от боли, когда он вышел из нее, и облегченно вздохнула. Но на этом его игры не закончились. Сергей вдруг дернул ее руку, развернул к себе и сильно ударил по лицу. Ирина упала на ковер, ничего не понимая. Она еще не успела опомниться от неожиданного сильного удара, как он сел на нее верхом и стал бить ладонями по щекам. Затем больно сжал соски, она закричала. Никто не заходил, все знали: когда Олигарх развлекается, его лучше не беспокоить. А развлекаться такой человек, как Олигарх, может по-разному. У богатых свои причуды. Кричал-то не он, а девушка, значит, все в порядке, любовные игры.

Она лежала, содрогаясь от рыданий. Он привстал над ней на коленях, посмотрел в ее испуганные глаза и начал мочиться ей в лицо. Она пыталась увернуться, но он схватил ее за шею.

— Лежи, сука, как лежишь! — крикнул он.

Струя прервалась. Девушка смотрела на него широко раскрытыми от ужаса глазами. Что это с ним? Он, конечно, пьян, как никогда, но здесь есть что-то еще. Он как будто сходит с ума. Сергей опять пустил струю ей в лицо, в глаза, в губы. Потом хлопнул ладонью по мокрой от слез и мочи щеке, встал, подошел к дивану, вытерся пледом, оделся и молча вышел.

Он почувствовал, что ему стало легче, настроение впервые за последние дни улучшилось. Он сел за стол, выпил виски, с аппетитом поел, посмотрел стриптиз, краем глаза отметив, что Ирина вышла из комнаты и прошла в гримерную. Попросил двойной эспрессо, выпил, сделал знак Игорю: пора.

Вышел на улицу, глубоко вдохнул весенний воздух, сел на заднее сиденье нового шестисотого «Мерседеса». Игорь привез его к дому на Ленинградском проспекте, Сергей приветливо поздоровался с дежурным на вахте, поднялся в свою квартиру, поцеловал жену, к ее большому удивлению, и, сказав, что очень устал, отправился в ванную. В ванной долго нежился в пене, с удовольствием вспоминая садистский секс с Ириной. Хорошо он оттрахал эту сучку. Особенно ему поправилось, как ее слезы смешались с его мочой.

В халате он вышел из ванной и долго пил чай с женой, обсуждая дела ее фирмы по продаже шелка. Она жаловалась, что объемы продаж почему-то резко упали, он сказал, что кредит для нее всегда открыт и чтобы она брала деньги, сколько ей нужно, и пускала на развитие фирмы. Жена поцеловала его и даже запустила руку ему под халат, но он пожаловался на то, что ужасно устал, и, нежно поцеловав ее, отправился спать. А к психологу все равно схожу, подумал он, засыпая. И заснул крепко, без кошмарных сновидений, впервые за последнее время.

Проснулся он от ярких лучей весеннего солнца. И тут же отметил, что настроение совершенно другое. Эйфория, с которой он засыпал, как в воду канула. Как будто что-то высасывало его жизненные силы. Он вспомнил о психологе, позвонил ему и договорился о консультации. Решено было встретиться у психолога дома. Сергей удивился, что Павел Кочетков наотрез отказался приехать к нему, Сергею, безапелляционно заявив, что принимает только у себя. Сергей Кудрявцев не привык, что ему отказывают в чем-либо, и понял, что перед ним довольно сильная личность со своими убеждениями и приоритетами, для которой все его, Кудрявцева, регалии, все его богатство могут не иметь никакого значения. Что ж, тем лучше. Говорили же, неформал, независимый. Впрочем, не бывает не зависимых от денег людей, в этом Сергей был убежден очень твердо. Однако то, как Павел Кочетков повел себя с ним, человеком, которого все если не боялись, то очень уважали, Сергею Кудрявцеву понравилось. Он понял, что спокойно может доверить Кочеткову проблемы своей психики.

— Гудермес — второй по величине город после Грозного, — рассказывал Диме главный врач госпиталя Андрей Эдуардович Веселов, который сдавал ему вахту. — Как вы, наверное, по дороге заметили, Дмитрий Андреевич, он меньше пострадал от войны, чем Грозный. Днем здесь достаточно оживленно, можно гулять, бояться особенно нечего. А вечером выходить нельзя ни в коем случае. Стрельба ночью — здесь обычное дело. И непонятно, кто стреляет. На любой шорох открывается огонь.

Они сидели за большим круглым столом и пили чай. Сначала выпили по сто граммов водки, потом спиртное убрали: пьянство тут не приветствовалось, и хозяева — бригада Центра медицины катастроф, которая отработала два месяца и на следующий день возвращалась домой, — достали два больших торта.

Главный врач смены продолжал вводить нового главного врача — Дмитрия Кочеткова — в курс дела.

— Но вам всем и не придется выходить за территорию госпиталя. Это в общем-то и запрещено. Только вы, как главный врач, будете выезжать в город, с охраной, конечно, чтобы продуктов купить, министерство посетить по разным бюрократическим делам, факс отправить, позвонить. Охрана у нас отличная. Белгородский ОМОН — такие ребята, что, глядя на них, понимаешь, мы не пропадем. Однажды их командир Ваня сказал мне: «Сначала мы ляжем, Андрей Эдуардович, а уж потом вы». Но вы не ляжете, Дмитрий Андреевич. Все будет хорошо. Нас, врачей, здесь все любят. И еду приносят, и об опасности предупреждают, если что готовится.

— А как предупреждают? Кто?

— По чеченской почте. Кто-нибудь из местных жителей или старейшина придет, или милиция местная. Однажды сказали: завтра никуда не выходите, в районе рынка взрыв будет. И точно — взрыв прогремел на рынке, несколько человек погибли, а я как раз за едой в город собирался. Вот так. А меня предупредили, и я не пошел. В общем, нас тут чуть ли не на руках носят. Один чеченец, может, и боевик, не знаю, не интересовался, нам так сказал: «Вы не волнуйтесь, доктор, если что, мы вас в такой аул спрячем, где вас никто не найдет». Я еще, помню, пошутил: ты что, на похищение намекаешь? Но он не понял шутки и обиделся.

Андрей Эдуардович подлил себе чаю. Отхлебнул, поставил кружку и повертел, задумчиво глядя на нее. Потом продолжил:

— Мы же врачи, мы никому не отказываем. Для нас нет политики. Лечим всех, хоть это официально только детский госпиталь. Да, принимаем всех, такая установка у нас, и все нам за это благодарны. А сначала какие-то тетки, заказные наверняка манифестации на улицах устраивали, кричали: не ходите в госпиталь, там чеченским детям вводят ядовитые вакцины и они от этого умирают. Но когда люди разобрались, что нет никаких вакцин, что здесь отличная медицина, бесплатная в отличие от местных больниц, где обязательно надо отблагодарить — на что еще жить местным врачам? — так вот, когда разобрались, к нам стали обращаться в день до двухсот человек. Все идут — матери с детьми, старики, милиция, все.

— И боевики?

— А разве разберешь — кто он: боевик или нет? Да если и боевик, так что? Врач-то все равно оказать помощь обязан. Один раз точно был боевик, мы его лечили, а наши охранники от него не отходили. Потом приходит ко мне старейшина, говорит: доктор Андрей — отчеств они тут не признают, выписывай. Если к субботе не выпишешь, будут отбивать. А скажите, Дмитрий Андреевич, мне это надо? Чтобы у меня из госпиталя боевика отбивали? У меня тут дети лежат раненые. А этому боевику как раз и операцию сделали, можно выписывать. Я звоню в ФСБ: так и так, говорю, надо выписывать. И хорошо, попал на какого-то дурика, новенького, видать. Он говорит: «Ну и выписывай». Я обрадовался и отпустил его. А ко мне потом военное начальство: «Ты что сделал?» Я говорю: «По приказу». «Какому такому приказу?» «ФСБ», — отвечаю. «Что? Да мы тебя под суд за пособничество боевикам!» А разве докажешь, что звонил? Звонок нигде не зафиксирован, да и вообще здесь такой бардак, черт ногу сломит. После вот таких эпизодов вообще работать не хочется, хочется все бросить и уехать. Но это минуты слабости. Вы не волнуйтесь, Дмитрий Андреевич. Свет, налей нам еще чайку.

Молодая симпатичная медсестра из Воронежа принесла только что вскипевший чайник и долила врачам. Вся бригада Веселова уезжала, и только Света оставалась работать на следующую смену — она приехала сюда недавно, свой срок еще не отработала.

— Бардак, говорите? А в чем бардак? — спросил Дима, он хотел выяснить все сложные моменты сразу, чтобы потом они не были для него неожиданными. Медсестра подлила ему кипятку, и он с наслаждением отхлебнул чай с мятой и душицей. — Ох, как вкусно! Где такой чай берете?

— Да мы здесь изощряемся в чаях. На рынке всякие травы покупаю. Я вам оставлю, попьете. В чем бардак, спрашиваете? А в том, что непонятно, кто с кем воюет. Здесь столько сторон. Считайте: боевики — раз. Бандиты — два. Бандиты и боевики — совсем не одно и то же: боевики — они же бородачи, ваххабиты, и наемники у них, как правило, молодые чеченские ребята от пятнадцати до двадцати лет. Местная милиция — три. Ее многие ненавидят, считают предателями. Но это совершенно особый клан, они в свое время Басаева в Гудермес не пустили, женщины за оружие взялись. Армия, наши войска — четыре. И ФСБ — пять. У армии с ФСБ не всегда согласованность. Непонятно только, отчего — от нашей халатности или это две настолько разные структуры, что каждая тянет одеяло на себя.

— Понятно, — улыбнулся Дима. — Вернее, понятно то, что ничего не понятно.

— Не берите в голову, Дмитрий Андреич. Вам в это вникать и не стоит. Ваше дело — лечить, оперировать. А здесь у вас практика будет такая, какую в мирное время вы за всю жизнь не получите. — Веселов говорил и внимательно следил за тем, как Света разрезала второй торт. — Операции любые, готовьтесь к тому, что придется делать то, чего никогда в жизни не делали и не собирались. Между прочим, и роды придется принимать. — Увидев, что Дмитрий смотрит на него почти испуганно, Веселов засмеялся. — Ну что вы, Дмитрий Андреевич, так испугались? Вспомните Булгакова, «Записки юного врача». Учебник есть, ничего страшного. Да вы, наверное, еще и с института все помните, не так уж давно окончили, да? Это полезно для такого перспективного врача, как вы. Всего понюхаете. И выйдете отсюда настоящим профи. После этого вам ничего не будет страшно, вы станете уникальным специалистом по экстремальной медицине, медицине катастроф. Потом с Михайловым можете ехать в любую точку, на самое страшное землетрясение.

Дима взял чашку, но тут же чуть не выпустил из рук. Раздался такой грохот, что он весь сжался, втянув голову в плечи. Что это? Стреляют тут, совсем рядом. По ним? Захотелось лечь на пол и вжаться в пол или залезть куда-нибудь под кровать. Дима посмотрел на перекошенное от ужаса лицо своего коллеги, отоларинголога, прибывшего сюда вместе с ним. Их предупреждали, что будут стрелять, но что они сидят на пороховой бочке, никто не говорил.

— Это гаубицы, ничего страшного, они тут неподалеку, и поэтому кажется, что прямо рядом, — сказал Андрей Эдуардович совершенно спокойно. — А вот сейчас они закончат, и начнется пальба полковыми минометами, рядом комендатура.

Раздалось еще несколько залпов, и стихло. Дима облегченно вздохнул. Но тишина не продержалась и минуты. Подхватив эстафету, загремели минометы.

— О! Я же говорил! — засмеялся Веселов и поднял палец вверх. — Они всегда в ответ стреляют. Да вы не переживайте, Дмитрий Андреевич, это далеко не самое страшное, что здесь происходит. Скоро вообще внимание обращать перестанете. — Он вопросительно посмотрел на вошедшую медсестру, она утвердительно кивнула, он встал из-за стола и сказал: — Ну ладно, я сегодня еще работаю, а вы отдыхайте с дороги. Завтра передам все дела и простимся. Хотите, я прямо сейчас покажу вам ваше место?

— Хочу. — Дима тоже встал из-за стола. Врачи последовали его примеру.

Девушек привезли на двух джипах в каменный городок в пустыне. Они, как всегда измученные, еле держались на ногах. Около четырех часов отрабатывали приемы рукопашного боя, потом — стрельба по мишеням, потом — марафон по песку. Но когда они вышли из машины и увидели вокруг себя здания, совершенно не характерные для местной архитектуры, усталость сняло как рукой.

Перед ними как будто предстали декорации из фильма «Звездные войны». Странные дома с круглыми окнами, какие-то столбы, похожие на антенны. Было такое ощущение, что группа попала на другую планету. И только присутствие Хасана напоминало о том, что они на Земле. А когда он сказал, что сейчас они пойдут в душ, фантастические ассоциации и вовсе развеялись. Душ здесь для них был самой большой мечтой. Когда Хасан сказал им, куда идти и где он их будет ждать через целых полчаса (невиданное благодеяние!), они так взбодрились и обрадовались, настроение так поднялось, что, казалось, не было двухчасового стрельбища по мишеням, бега в пустыне, уроков рукопашного боя, после которого болело все тело.

Молодые женщины подошли к одному из странных сооружений, прошли мимо охранника, который даже глазом не повел в их сторону, и оказались в коридоре душевой с вполне европейской современной отделкой — кафель, шкафчики для одежды, в соседней комнате душевые отделения. Гульсум вспомнила о бассейне в Москве, в который ходила по абонементу.

А как же Назахат, она же правоверная мусульманка, подумала Гульсум, как же она пойдет в душ, ей же сейчас нельзя? Гульсум посмотрела на Назахат. Та как будто забыла о своих убеждениях, никого не стесняясь, разделась догола, сложила одежду в шкафчик и, покачивая своими красивыми бедрами, прошла в душевую.

Гульсум разделась и последовала за ней. С наслаждением она подставила тело под теплую воду. Она похудела килограммов на семь. Жира на ее теле не осталось совсем, одни мускулы, как и у остальных девушек. Гульсум смотрела на их стройные фигуры, сильные, упругие тела и думала, что, если бы была мужчиной, не смогла бы устоять ни перед одной из девушек спецотряда.

Гульсум опомнилась — о чем это она думает? Впервые за две недели пребывания в лагере она вдруг подумала о сексе. Абстрактно, на одно мгновение, и все же. Не случайно монахам запрещают созерцать даже свое обнаженное тело, вспомнила она лекции по истории религии в университете. Гульсум никогда не была ханжой и никогда не была религиозной, все запреты на секс она, как человек современный, презирала. Но она никогда не была и развратной, распущенной. Видно, ее глубокие мусульманские корни не позволяли ей быть такой. В университете за ней ухаживал симпатичный русский парень, но она вела с ним себя довольно сдержанно. Он казался ей примитивным и не вызывал в ней никаких чувств. Хотя совсем она его не прогоняла, он был ей хорошим другом, иногда, правда, становился слишком утомительным в своих проявлениях чувств.

Гульсум изучала мировую литературу, она готовилась стать искусствоведом и филологом, читала Апулея, Боккаччо и даже Маркиза де Сада. Нет, она вовсе не исключала секс из своей жизни. Но он состоится только тогда, когда она по-настоящему полюбит. Просто так, ради экспериментов, ради чувственных удовольствий она заниматься этим не будет ни с кем — это девушка решила твердо. И вот впервые после Москвы она подумала о сексе.

Мыло, полотенце, даже шампунь. Гульсум вымыла голову, еще раз намылила тело. Включила горячую воду.

— Твою мать, холодная пошла! — услышала она голос Лены из соседнего отделения. — Ну что ж я теперь холодной должна смывать все? Надо же, даже здесь не могут сантехнику наладить, козлы…

— Сейчас, потерпи, я закончу, и сюда встанешь, — крикнула Гульсум Лене и убавила горячую воду.

— Нет, вот, кажется, потеплела, — услышала она радостный голос Лены, — ну слава богу, а то и не подмоешься так.

У них общий душ, поняла Гульсум. Когда она включает горячую, у Лены идет холодная, стоит ей включить холодную — у Лены кипяток. И только когда она настраивает душ на среднюю температуру воды, тогда они в равных условиях.

— Подожди, постой еще минутку. Я сейчас. — Она смешала горячую и холодную, получив теплую. — Сейчас как?

— Сейчас нормальная.

— А погорячее хочешь? — спросила Гульсум.

— Хочу, конечно, кто ж не хочет. Но боюсь даже трогать.

Гульсум прибавила холодной.

— Ну как?

— Класс! То, что надо. Ты что, моим душем управляешь?

— Да, он регулируется у меня, так что извини.

— Что за хреновня!

— Ну, а теперь иди под мой душ. Я все.

Гульсум вышла, прошла в комнату со шкафчиками, оделась и вышла на улицу, где ее ждали Хасан и пятеро девушек. Задерживались только Лена и Назахат. Но вот появились и они. По разговорам других девушек Гульсум поняла, что у них были с душем те же проблемы. Кто-то разобрался сразу, кто-то в самом конце сеанса, и поэтому толком помыться так и не успел.

Лена, вся сияющая, благоухающая шампунем, расчесывала свои недлинные, но густые русые волосы.

— В честь какого это праздника нас в душ привезли? — обратилась она к Гульсум. Гульсум пожала плечами. — Чует мое сердце, не просто так. Просто так здесь ничего не делают. Сейчас какую-нибудь гадость устроят. Ну, уж точно отдохнуть не дадут, день еще не кончился, а передышек тут просто так не бывает. Ну точно, вон уже зовет. Пошли, девки.

Русский язык никто, кроме Гульсум, здесь не знал, но все прекрасно поняли, о чем говорила Лена. Они давно научились понимать друг друга по одному жесту, по одному взгляду. Тратить силы на то, чтобы говорить, да еще и не на родном языке, здесь не хотелось. В большинстве своем в основе каждого наречия, на котором говорили девушки, был арабский язык, и еще поэтому они легко понимали друг друга. Но даже если кто арабский и не знал, как Лена, это не служило препятствием для понимания. Психолог тут мог бы найти богатый материал для своих исследований, подумала Гульсум, забираясь в джип на свое место сзади.

— Сейчас у нас встреча с психологами, — сказал Хасан, сидящий рядом с водителем спереди. — Тесты, игры, беседы. Сплошные развлечения. — Хасан включил кассету с арабской музыкой. — Говорите с психологами только по-английски, они ваши языки не знают. — Джип проехал по фантастическому городку и остановился около каменного дома закругленной формы. — Всё, приехали.

К психологам… И тут Гульсум сразу вспомнила душ. Все ясно, почему у Лены он не работал. Это был специальный гомеостатический душ, по которому проверяют совместимость. Она когда-то давно читала книжку по подготовке космонавтов, когда их проверяли, использовали именно такой душ. Самое сложное, когда он распределен на несколько человек, когда на совместимость проверяют не пару, как их с Леной, а команду. Значит, их не случайно поселили в одну комнату, теперь вот проверили душем, и, судя по всему, результаты их совместимости были неплохие, хоть она и не сразу поняла, в чем дело. Может быть, ей предстоит работать с Леной в паре? Она не испытывала никакой особой симпатии к этой слегка вульгарной блондинке, но и отвращения тоже не было. По большому счету Гульсум было все равно, с кем работать. Эмоции свои она спрятала очень глубоко и не давала им выходить наружу, тем более что и повода для этого особого не было. Она берегла эмоциональную энергию для мести.

Гульсум вошла в открытую дверь, на которую указал Хасан. Офис в европейском стиле. Стол, компьютер, лампа, журнальный столик, два кожаных черных кресла. За столом женщина лет тридцати, светлые волосы, короткая стрижка, лицо приятное, если не сказать красивое. Задумчиво смотрит на экран монитора и перебирает клавиатуру. Как Шарон Стоун в фильме «Основной инстинкт», подумала Гульсум. «Шарон Стоун» встала, вышла из-за стола и приветливо протянула руку Гульсум. Девушка пожала ее, но улыбаться в ответ не стала.

— Меня зовут Катрин, а тебя?

— Гульсум.

— Красивое имя. Садись сюда, вот в это кресло.

Катрин села напротив Гульсум, положив ногу на ногу. Гульсум оценила ее длинные красивые ноги, бедра, открывшиеся из-под короткой бежевой юбки. Эта Катрин голой должна быть красива, подумала Гульсум и тут же покраснела: что это с ней? Что за мысли? Наверное, все от душа, так давно она не нежилась под водой и не мылась таким душистым мылом.

Катрин внимательно смотрела в глаза Гульсум. Девушке показалось, что она угадала ее мысли: она сразу же поймала взгляд Гульсум, обращенный на ее длинные оголенные ноги. И тут Катрин повторила классическое движение Шарон Стоун из «Основного инстинкта». Гульсум опять покраснела. Что делает нимфоманка в арабском лагере? Или лесбиянка? Как они здесь ее держат?

— Садись поудобнее, кресла такие мягкие. — С этими словами психолог вдруг залезла на кресло с ногами, выставила вперед колени, откровенно показав Гульсум трусики. Гульсум хотелось ущипнуть себя: уж не снится ли ей это все?

— Ты из России? — спросила Катрин.

Как она догадалась, по акценту? Но ей всегда говорили, что она говорит почти без акцента, подумала Гульсум. И тут же внутренне посмеялась над собой — здесь следят за каждым ее движением. Наверняка гомеостатический душ транслировался на экран монитора Катрин. И она изучала их с Леной поведение.

— Из Чечни, — ответила Гульсум.

— Извини, если спросила бестактно, — Катрин руками обхватила колени.

Она прекрасно знала, что я из Чечни, и знала, что чеченцы не любят, когда их называют россиянами, и все-таки с какой-то целью спросила именно так, подумала Гульсум.

— У тебя очень красивые, умные глаза, красивая фигура, — сказала женщина.

Гульсум решила оставить эти комплименты без ответа. Если бы они находились не в спецлагере, Гульсум решила бы, что к ней просто пристает лесбиянка. А фигуру она точно разглядела в душе.

— Тебе нравится заниматься сексом, Гульсум? — Гульсум молчала. — Ты часто этим занимаешься? Или ты еще девочка?

— А можно я не буду отвечать на этот вопрос? — прямо глядя в глаза Катрин, сказала Гульсум.

— Конечно, можно, — засмеялась Катрин. — Тем более что к делу это совершенно не относится.

— А зачем же вы тогда спрашиваете?

— Вернее, так, почти не относится. Я психолог, Гульсум, я буду с тобой работать, и мне хотелось узнать, до какой степени ты внушаема, подвержена чужим эмоциям, — теперь уже серьезно сказала Катрин.

— Ну и до какой же? — сквозь зубы спросила Гульсум. Разговор ее слегка раздражал, но она давно решила для себя, что будет сдерживать все свои эмоции и даже подавлять их.

— До той, до которой нужно, все в порядке, не волнуйся.

— Я не волнуюсь.

— Волнуешься и ведешь себя очень скованно. От этого и твоя агрессия. Это тебе в минус. Я понимаю, что попала ты сюда не от хорошей жизни. Но мы над этим поработаем.

— Когда? Сейчас?

— Завтра, с завтрашнего дня начнем. — Катрин легко спрыгнула с кресла, подошла к Гульсум, погладила ее по голове. Гульсум поднялась с кресла. Катрин положила руку ей на плечо.

— Завтра я жду тебя в это же время. А ты пока подумай над тем, что ты женщина, очень сексуальная женщина, что тебя хочет каждый мужчина, и ты хочешь каждого. Если к тебе подойдет мужчина, ваш инструктор, например, ты должна посмотреть ему в глаза и обязательно при этом улыбнуться. Это же проделать ты должна со всеми подходящими к тебе мужчинами. Не запрещается и с девушками, тем более что это совсем просто. И постарайся улыбаться не искусственно, не делать американский смайл при пустых окаменелых глазах, а постарайся улыбнуться сначала себе в своей душе, а потом уже тому, кто напротив тебя. — Увидев удивленное лицо Гульсум, Катрин серьезно сказала: — Я не шучу, считай, что это серьезное психологическое задание. Спецзадание.

— А если я не смогу?

— Сможешь. Я понимаю… Ну, вспомни что-нибудь смешное, хорошее, было же такое в жизни.

— Я берегу нервы, — у Гульсум встал в горле комок.

— Я понимаю. В этом и сложность задания. Гульсум, моя задача сделать тебя гибкой, мобильной. Чтобы встречный человек не подумал, глядя на тебя: ага, понятно, это очень мрачная личность, лучше держаться от нее подальше. Ты должна будешь носить разные маски, такая у тебя будет работа. Значит, как хорошая актриса, ты должна уметь играть разные роли. Ну что, поняла? — Катрин улыбнулась вовсе не дежурной улыбкой, она улыбалась вся — и ее глаза весело щурились.

Гульсум кивнула.

— Посмотри мне в глаза и скажи: поняла, Катрин.

— Поняла, Катрин, — повторила Гульсум, глядя в глаза психологу.

— Ну улыбнись, разве тебе со мной так плохо? — смешно поджала губы Катрин.

Гульсум улыбнулась, чего не делала уже, наверное, месяц. Но раздвинула губы в улыбке она через силу.

— Улыбка у тебя просто лучезарная, — усмехнулась Катрин, — ну ничего, все впереди. Ладно, пока, не грусти. До завтра. Завтра будем развлекаться. Я буду учить тебя разным фокусам. — Катрин потрепала девушку рукой по плечу.

Гульсум направилась к двери. Да, значит, действительно будет еще и завтра, и послезавтра, равнодушно подумала она. Эта психолог в короткой юбке ее не раздражала, но все ее шутки и трюки, все ее поведение было так чуждо Гульсум, что ей было все равно — будут ли занятия с психологом, нет ли, — какая разница. В душу хоть не лезет, и то хорошо, и то спасибо. Но, может быть, еще все впереди?

— Да, и еще, Гульсум, — крикнула ей вдогонку Катрин, когда девушка была на пороге. — Запомни, спать с этого дня ты будешь только голой. Считай, что это приказ.

Саша был натурой творческой. Любое свое занятие он старался сделать интересным. Работая в «Кошках» с танцовщицами стриптиза, он не мог оставить их выступление на банальном уровне танцев с шестом. В детстве он учился в балетной школе Большого театра, недолго, правда, всего два года, но любовь к балету осталась у него на всю жизнь. Почему-то вдруг на третьем году учебы он стал жаловаться, что не может переносить ужасающие нагрузки, и уговорил родителей перевести его в обычную школу. В школе Большого надо было отдавать всего себя без остатка, а Саша так не мог. С детства он мечтал получить от жизни все и не зацикливаться на чем-то одном, даже красивом и престижном. Он считал, что стал настоящим рокером, а значит, любил жизнь во всех ее проявлениях и терпеть не мог никакой рутины.

Из двадцати девушек, которые танцевали в клубе, особенно выделялись Аня, Маша и Настя. Это были прирожденные танцовщицы, они пришли сюда не потому, что им нужно было заработать денег или выйти замуж за бизнесмена, нет, они хотели только танцевать. Они любили свое тело, относились к нему, как художник к своим орудиям производства. От танца они получали настоящий кайф, постоянно импровизируя, чем часто вызывали недовольство постановщика стриптиза, который опирался на общепринятые нормы и требования клиентов.

Саша всегда поддерживал девушек в их импровизациях и в свободное от работы время обдумывал программу эротического шоу, в котором себе отводил не последнюю роль. Танец он боготворил, ходил на спектакли балета модерн, на все выступления труппы Аллы Сигаловой и думал о том, что сам должен поставить эротическое шоу, тем более что все условия для этого и участницы, с которыми работать сам бог велел, у него были. «Я поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать». Когда прочел эти слова у Ницше в «Заратустре» по рекомендации Павла, он понял, что теперь никакие сомнения не встанут у него на пути. Он посоветовался с хореографом, который консультировал девушек из «Кошек», и тот направил его на курсы бальных танцев, где Саша научился танцевать самбу, румбу, ча-ча-ча, вальс, квик-степ и, конечно, любимое танго. Саша поражал своего учителя — великолепную танцовщицу Любовь Шубашову тем, что схватывал все на лету. Если бы не возраст, говорила Люба, он вполне мог претендовать на международный класс, хотя, учитывая его талант, можно попробовать пробиться и в этом возрасте. Но Саша не хотел. Ему достаточно было эстетического удовольствия, которое он получал, обучаясь у Любы. Вскоре он стал ее ассистентом, показывая ученикам, которые начали заниматься вместе с ним, высший класс танго, венского вальса, квик-степа, джайва, самбы, румбы и ча-ча-ча.

Теперь нужно было претворять свою мечту в жизнь. Этому всегда учил Павел. Поставил цель — добивайся ее. Чтобы окончательно подкрепить свое желание поставить эротическое шоу с Машкой, Настей и Анькой, сценарий которого давно сложился в голове, он позвонил брату и решил перед работой заскочить к нему посоветоваться. Он не собирается долго репетировать, тем более что девчонок бесплатно это делать не заставишь. Хотя, может, он и ошибается, может, они, так же как он, проникнутся его идеей?

Саша любил все делать быстро. Если он что-то задумывал, он должен был моментально воплощать задуманное в жизнь. Он во всех красках представил, как будет танцевать с девчонками румбу, как постепенно они будут под нее раздеваться. Как потом неожиданно перейдут на сюжет «Кармен». Кровь, страсть, секс. Эти три девочки умеют танцевать все, что им ни скажешь, — хоть пассадобль, хоть танго. Они гениальные танцовщицы и не должны распять свой талант на шесте.

С такими мыслями Саша вошел в квартиру к Павлу.

Павел сварил кофе, показал брату на кресло, и они расположились друг против друга. Так, сидя в кресле напротив клиента, чтобы находиться точно в одинаковых условиях, Павел проводил свои консультации. Он внимательно выслушал брата, отхлебнул кофе, поставил чашку на блюдце и сказал:

— Не пойму, что тебя смущает? Хочешь ставить шоу — ставь. Тем более в голове ты его уже поставил. Я прав?

— Как всегда, — довольно и немного смущенно улыбнулся Саша. — Но меня знаешь, что смущает? Все будут говорить: постановщик балета, хореограф, значит, голубой. — Саша лукавил. Его это нисколько не волновало. Но он хотел получить официальную санкцию на новое предприятие у брата психолога.

— От кого я это слышу! — расхохотался Паша. — От рокера, от ди-джея стрип-клуба! Да разве тебе не плевать, что о тебе будут говорить? Тем более когда дело касается того, о чем ты мечтаешь? Пусть говорят что угодно, пусть считают тебя хоть транссексуалом. Это их проблемы. Тоже мне рокер! Общественности испугался.

— Все, понял, иду репетировать, если, конечно, они согласятся. Шоу с моими девчонками я придумал колоссальное. Такой эротический латинос в стиле «Кармен».

— Ну и вперед. Давай. Всецело поддерживаю. Не все же трахаться в ди-джейской.

— Ты мне просто завидуешь, — улыбнулся Саша. Он не обижался на брата, знал, что тот говорит без злого умысла, без малейшего желания задеть за живое.

— Может, и завидую, — покачал головой Павел.

— Так в чем же дело? Я сколько раз говорил тебе: приходи ко мне — устроим групповуху.

— Опять ты за свое. Ладно, мне пора, давай уматывай, у меня клиент через десять минут. Кстати, твой Олигарх. Благодарю за заботу.

— Ты что, иронизируешь?

— Да нет, извини, просто, знаешь, не хотелось бы, чтобы он о своих темных делах рассказывал, а потом жалел.

— А ты скажи ему сразу, что тебя интересует в первую очередь его душа, а не его бизнес.

— Да, ты прав, Шурик, но беда в том, что он может эти две вещи совсем не разделять. Ну ладно, пока.

Саша вышел из подъезда и увидел черный «Мерседес» Олигарха. Надо было выйти на пять минут раньше, подумал он.

Кудрявцев шел в сопровождении охранника и приветливо протягивал Саше руку. Они поздоровались.

— Знаете, я только что о вас думал, — сказал бизнесмен.

Саша вопросительно поднял брови.

— У нас сегодня гости из Италии, синьор Ринато из Турина. Он импресарио шоу-групп, владелец сети ночных клубов в Турине, Милане и окрестностях. Хочет посмотреть наше стрип-шоу. Я как раз хотел вам звонить, чтобы сегодня самые лучшие девочки танцевали, пусть другие отдохнут, а самые талантливые танцуют подольше. Вы знаете, о ком я говорю. О тех, кто любит импровизировать. И еще, извините. Забыл, как вас…

— Александр.

— И еще, Александр, такая просьба, если это возможно… Я знаю, вы человек талантливый. В рок-группе играете. Нельзя ли придумать что-то такое экстраординарное, может, вашу рок-группу позвать и изобразить какое-нибудь шоу? Я понимаю, так дела не делаются, когда до выступления несколько часов осталось. И все же, вы лидер рок-группы, а значит, человек с воображением. Попробуйте, а? Пусть это будет не отработано, сыро — не важно. Главное — спонтанность, импровизация. Итальянцы это любят. Дежурными движениями на шесте их не удивишь.

— Для вас так важно, чтобы им понравилось? — спросил Саша.

— Они отбирают группы для работы в Италии. Это было бы полезно всем — и девочкам, и вам. Вас я вижу там в качестве их директора, без вас их отпускать нельзя. Они вас любят, уважают, ну, и прочее. — Олигарх посмотрел на часы. — Опаздываю к вашему брату. Ну, и платят они хорошо. Все останутся довольны. Попробуете, а?

— Прям так сразу? — улыбнулся Саша. Он слегка заволновался. Вот тот самый случай, когда можно проверить, насколько осуществимо задуманное. Нельзя упускать такой шанс. Четкая программа шоу давно сложилась в голове. Если порепетировать с девчонками часа два перед представлением, может, что и получится. Эх, лиха беда начало!

— Да, прямо так, сразу, — рассмеялся Кудрявцев. — А как еще? Ну, попробуете? — Он прикоснулся к Сашиному плечу.

— Я вообще-то думал о шоу-программе, и кое-какие наметки есть. Рок-группа тут не нужна. Есть планы стрип-шоу на испанские темы.

— Ну, вот и прекрасно, сегодня и прокатите. Я тоже приду смотреть. И не волнуйтесь: не получится ничего — не надо, пусть будет как будет. Но мне почему-то кажется, что у вас все получится. Ладно, до вечера, вернее, до ночи. Мне пора. — Сергей Кудрявцев еще раз кивнул Саше и вошел в открытую телохранителем дверь подъезда.

Вот так, стоило только представить, получить «официальное разрешение» психолога, как все само плывет в руки. Саша был возбужден от неожиданного предложения и лихорадочно просчитывал варианты возможного развития событий. Сегодня надо выступать. Хотя шоу существует пока только в его воображении. Девчонки вообще об этом пока не знают. А тут еще перед итальянцами, которые могут пригласить в Милан. Круто. Да, такой шанс нельзя упускать ни в коем случае. Надо срочно звонить Машке.

Маша отреагировала адекватно. Надо, значит, надо. Остальных девушек пригласить на три часа раньше тоже не составило труда. Когда узнали, что, возможно, им светит работа в Италии, да еще и с их любимым Шуриком, они завизжали от восторга.

Шоу? Не волнуйся, Санек, станцуем все что надо. Хоть классический балет. Они были недалеки от истины. Саша задумал эротическую пантомиму на музыку из «Кармен-сюиты» Щедрина. Сам он выступит в роли Хосе, Анька — Кармен, Машка с Настюхой — работницы табачной фабрики. Все должно быть в красном цвете. По телефону решили, что девушки с табачной фабрики будут в красных купальниках, которые и снимут на радость итальянцам. А Кармен — вообще без нижнего белья, только в красном платье на голое тело. Платье будет в танце распахиваться, подниматься, развиваться, как у Мерилин Монро белое, и это будет гораздо эротичнее, чем если бы она была в купальнике или обнаженная. Ревновать Хосе должен к итальянцам, мимо которых будет виться Кармен, и в конце концов имитировать убийство. Он возьмет большой кинжал и вонзит ей под красное платье в подмышку. В этот момент платье должно оказаться на полу, у ее ног, и Кармен, обнаженная, упадет на руки Хосе.

Музыку Бизе — Щедрина Саша решил варьировать с латинскими ритмами. Поскольку сам он будет на сцене, попросил приятеля ди-джея подменить его за пультом. Он будет в черном плаще, в котором когда-то, еще в институте, играл Гамлета.

Когда начали репетировать, Саша понял, что в кандидатурах он не ошибся. Волновался он напрасно. Девушки сразу включились в игру. Для стрип-клуба такие танцы были невиданной роскошью, просто высшим пилотажем. Аня была страстной, зажигательной Кармен. Ее внешность вполне соответствовала. Великолепное красное платье она позаимствовала у знакомой актрисы. У девушек были модные красные купальники-бикини, в которых они танцевали стриптиз, и ничего искать для этого шоу им было не нужно. Платье Кармен развивалось так высоко, что все ее прелести открывались довольно часто. Что и требовалось от Кармен.

Начали, правда, с обычного стриптиза. На этот раз выходили самые эротичные девчонки. Саша предупредил за час до начала, кто сегодня будет выступать, а кто — отдыхать. Тем, кого отстранили, было не так обидно, потому что сумму за ночь они получили такую же, а сачкануть, отдохнуть всегда были не прочь. Все, кроме истинных танцовщиц, занятых в шоу, — Ани, Маши и Насти. Для них бы отстранение от выступления равнялось трагедии. Но их и не отстранили, более того, им доверяли полностью — их вкусу, способности к импровизации, их мастерству.

И вот раздались первые аккорды «Кармен-сюиты». На сцене показались девушки в рабочих халатах и стали слегка покачиваться под музыку. Потом вышла Кармен в красном платье, и тут музыка Бизе — Щедрина сменилась неожиданной румбой. Вышел Хосе, обнял Кармен, и они начали свой медленный плавный и в то же время очень темпераментный танец. Девушки сняли халаты, бросив их на пол, и извивались вокруг пары. Румбу сменило танго. Страсти накалялись. То и дело раздавались аплодисменты — довольно большая редкость во время представлений в «Кошках». Обычно аплодисментами награждали после выступления, и далеко не такими бурными. Группа итальянцев, которая сидела в центре зала — Саша и девушки их вычислили сразу, глаз у них был наметанный, да это было совсем нетрудно, — встречала восторженно. Девушки спускались со сцены в зал, стараясь коснуться сидящих за столиком мужчин обнаженными бедрами.

И тут опять зазвучала «Кармен-сюита», та самая знаменитая обработка арии Тореодора из оперы Бизе, которая принесла славу Родиону Щедрину и под которую исполнила один из лучших своих танцев Майя Плисецкая. Кармен начала свой инфернальный танец. Сначала она извивалась на сцене, делая бедрами такие резкие движения, что платье иногда взметалось так высоко, что девушка на доли секунды оставалась обнаженной. То, что волосы на лобке исполнительница роли Кармен не стригла под модный пентхауз, очень помогло ей — она со своим черным треугольником внизу живота выглядела настоящей жгучей испанкой. Мужчины были в шоке. Да и женщины не могли скрыть восхищение, такого в стриптиз-клубе «Кошки» они не видели ни разу.

Кармен спустилась вниз, в зал. Зазвучала самба. Танцовщица начала весело виться вокруг итальянцев, задирая платье руками.

— О-о-о, Ка-армен! — завопил один из иностранцев и попытался обхватить ее за талию. Но девушка ловко увернулась. Она подошла к другому и вдруг села ему на колени и обвила шею руками. Он просунул руку под платье. Она не убрала ее. Но вскоре встала с его колен, самба сменилась зажигательным ча-ча-ча, и Кармен-Аня продолжила свои игры с мужчинами. Хосе стоял на сцене и мрачно смотрел на свою возлюбленную. Но когда она подошла к одному из мужчин, на этот раз это был завсегдатай клуба, подняла подол платья и обвила им голову мужчины, предоставив всем, находящимся за столиками, рассматривать всю себя снизу до пояса, Хосе угрожающим шагом в ритме боссановы направился к ней. Он схватил ее за руку и поволок на сцену. Кармен, вырываясь, как и полагалось по роли, эротично раскачивала бедрами и поднимала руками платье вверх. И тут Саша решил слегка переиграть сцену убийства. Он должен был хватать кинжал, который лежал тут же, рядом, на полу, но, увидев на одном из стоящих рядом со сценой столиков бокал с темным красным вином, он нагнулся, взял его и плеснул Кармен в лицо. Саша успел только увидеть возмущенное лицо Ани. Он сделал ей знак: потерпи, родная, это же так эффектно.

И только тут он взял кинжал и, подняв платье, просунул ей подмышку. Кармен застыла (опять играла музыка Бизе-Щедрина), и по ее лицу и плечам стекало красное вино, она раскачивалась, как будто в предсмертной агонии. И тут Саша решился еще на одну импровизацию. Он подошел к ней, рванул платье, и оттуда выскочила упругая грудь, вся в красной жидкости. Платье упало к ногам Кармен. Она стояла обнаженная, протягивая в мольбе руки к Хосе. Он обнял ее, и она стала падать в его объятиях.

Ди-джей поставил меланхоличного Леонарда Коэна, его знаменитую песню «Танцуй со мной до конца любви».

раздавался бархатный бас канадского певца, а голая Кармен лежала на сцене, глядя на зрителей широко раскрытыми глазами, призывая скорбеть вместе с ней. Хосе в плаще и черной шляпе — шляпу принесли с опозданием, когда шоу завершалось, но все равно не зря, — в финале выглядел очень эффектно. Хосе сидел над Кармен и вытирал ей слезы. Потом поднял ее на руки и под восторженные аплодисменты, крики «браво!» унес за кулисы.

Через полчаса после этого спектакля работницы табачной фабрики Маша и Настя, роковая Кармен и несчастный Хосе сидели за столиком с синьором Ринато и обсуждали условия контракта работы в Милане, на котором уже стояла резолюция Сергея Кудрявцева.

Дима работал в госпитале неделю. Он потихоньку стал привыкать к грому гаубиц и пальбе полковых минометов. Чеченцев он не боялся, они все относились к доктору Дмитрию, как они его называли, с любовью и надеждой. Все — и женщины, и старики, и дети, и мужчины, среди которых наверняка были те, кто помогал боевикам. Дима об этом не думал, он вообще в Гудермесе думал мало — он только действовал. Работала бригада круглосуточно, подменяли друг друга на некоторое время, таким образом выкраивая время на сон. Наряду с серьезными сложными операциями проводили привычные, бытовые, работали с аппендицитами, травмами, ожогами, переломами.

Однажды привезли семнадцатилетнюю девушку — подозрение на аппендицит. Для опытного хирурга аппендикс — операция, которую он может делать, одновременно читая газету. Но сначала надо ощупать, выявить аппендицит. Дима предложил девушке лечь на кушетку и поднять подол, чтобы он мог прощупать живот. Она легла, но платье задирать не собиралась. Тогда Дима сделал это сам. Он прикоснулся к ее животу, но она резко отбросила его руки и поправила платье. Дима тут же понял: шариат, ислам, серьезная девушка.

— Как тебя зовут? — он старался говорить очень мягко. Он неимоверно устал, еле держался на ногах и мечтал о том, чтобы хоть часика три поспать. Говорить громче он, наверное, не смог бы все равно, сил не было.

— Малика, — глядя в потолок, ответила девушка.

— Так вот что, Малика, у тебя подозрение на аппендицит, а выявить я его могу, только прощупав тебе живот.

— Через платье трогай, — сказала девушка сквозь зубы.

Дима встал с кушетки, подошел к столу, сел.

— Через платье я лечить тебя не буду, Малика. Не нравится — иди к своим врачам, которые и трогать и оперировать тебя будут через платье. Интересно, как ты себе такую операцию представляешь?

— Ладно, хорошо. — Малика подняла платье, открыв свой смуглый живот. — Иди, щупай.

Дима подсел к ней и стал прощупывать живот. Аппендицит, нет сомнения.

— Ну что ж, оперировать тебя будем, Малика. — Увидев ее широко раскрытые от ужаса глаза, Дима не смог сдержаться и рассмеялся: — Да не бойся, операция самая обычная, под наркозом, больно не будет.

— Мне не нужен наркоз, — серьезно сказала Малика, — оперируйте так.

Дима хотел опять попросить девушку обратиться к своим врачам и избавиться от строптивой чеченки, но сил у него на возражения не было никаких. Он посмотрел на нее, и ему стало ее жалко.

— Хорошо, как скажешь, без наркоза, значит, без наркоза. — Он, конечно, не допускал такой возможности и не собирался отменять наркоз. Она все равно ничего не поймет. Скажем, что делали без наркоза.

Дима попросил Малику подождать здесь, а сам пошел в поисках медсестры, чтобы та подготовила девушку к операции.

После операции он просто не чувствовал под собой ног. Утром, когда открыл глаза, он даже не помнил, как добрался до кровати, как будто накануне перепил до обрыва памяти. Дима посмотрел на часы: как же так? Почему его не разбудили? Он проспал целых восемь часов! И тут же все понял: коллеги решили дать ему отдых. Ну ладно, он им «отомстит». Сегодня будет работать в две смены.

Дима проведал Малику. Он спросил, как у нее дела, как она себя чувствует, и был удостоен ее улыбки и благодарностей.

— Меня оперировали без наркоза? — строго спросила она.

— Ну, конечно, Малика, все сделали так, как ты просила.

— А почему же тогда мне совсем не было больно?

— Тебе было больно, но ты испытала такой шок, при котором боли не чувствуют, и, видимо, морально ты очень хорошо подготовилась к операции. Ты молодец, Малика!

Девушка просияла. Хирург Дмитрий Кочетков продолжил обход. Он провел две несложные операции, и впервые за неделю у него появилось немного свободного времени. Дима попил чаю с медсестрой Таней, побеседовал с молодым белгородским омоновцем Юрой. Юра показал Диме фотографию своей невесты. Как только вернется в Белгород, они сразу поженятся, сказал он Диме. Осталось совсем немного — меньше, чем два месяца. Это была их охрана, которая состояла из молодых ребят. Окончание срока службы в Гудермесе у них совпадало со сроком бригады медицины катастроф: Димина бригада должна была проработать два месяца, Белгородский ОМОН — четыре. Но два месяца и одна неделя были уже позади.

Больные не поступали, и доктор собрался выйти в город купить продуктов, но тут вошла медсестра:

— Дмитрий Андреевич, парня привезли с разрывом мочевого пузыря.

— Тань, я такие операции никогда не делал, — сказал Дима.

— Скажу, пусть везут в Моздок?

— А в каком он состоянии?

— В тяжелом.

Дима вздохнул:

— Пусть готовят к операции.

Он взял учебник хирургии и открыл на нужной странице. Операция предстояла кропотливая, но крайне сложной ее назвать было нельзя. Ну что ж, не зря я отдыхал, вчера бы я точно не взялся, а сегодня надо попробовать. До Моздока парня могут не довести.

Ассистировал хирург Самвел Гебарян, армянин, который тоже никогда таких операций не проводил, но ассистентом на них он был, и это вселяло надежду. Характер у Самвела отличный, веселый, жизнерадостный. Этот армянин не унывал ни в каких, даже самых тяжелых ситуациях. Работать с ним легко и приятно. Они с Димой ровесники, окончили институт в одно и то же время. Правда, Самвел учился в Питере, и родом он был из города на Неве. Самвел и Дима понимали друг друга с полуслова.

Приступили. Время от времени Самвел заглядывал в книжку и давал ценные указания. Подошли к самому главному этапу, когда надо расслаивать ткани, выделив мочевой пузырь. Мокрый от пота, Дима собрался духом и опустил твердую руку со скальпелем на ткань Сулеймана. И тут раздался грохот, в глазах потемнело, и Дима только увидел, как Татьяна присела от шока. Самвел молча смотрел на Диму, Дима на Самвела. Скальпель из рук он не выпустил. Но видел своего ассистента с трудом. Он не ослеп от вспышки. Он видел прекрасно и чувствовал себя так же спокойно и бодро. Но света не было.

— Подстанцию взорвали! — вбежал Юра. — Света нет, у вас операция?

— Да, и очень сложная, — сказал Дима. — Срочно позови всех, кто есть поблизости.

Операция продолжалась еще около часа. Над больным стояли все медсестры, которые были в бригаде, и четверо омоновцев. Они держали свечи и зажигалки. Дима и Самвел оперировали.

Операция длилась четыре часа пятнадцать минут. Больного отвезли на свое место отдыхать, а Дима и Самвел сняли халаты, которые можно было выжимать от пота.

Света и тепла не было еще неделю. Дима ездил в министерство, долго ругался с местным чиновником — непробиваемым Мовлади Исмаиловым. Позиция чиновника была примерно такой: ваш госпиталь — ваши проблемы. А то, что лечили пол-Чечни, хотя госпиталь был детский, это тоже, оказывается, их проблемы, их никто об этом не просил.

Возмущение и обида толкнули было отказать в лечении всем, кто обращается в госпиталь, и сообщить об этом Исмаилову, но потом он остыл: люди не виноваты в бюрократизме чиновника. И неизвестно еще, бюрократизм ли виной его несговорчивости, возможно, дело было гораздо серьезнее, возможно, он боялся каких-то других сил.

У Сулеймана от застоя легкого развилась пневмония. Его усиленно лечили, провели курс уколов. Но тяжелее всего Сулейман переносил невозможность кашлять, при этом он испытывал сильные боли в животе. А кашлять ему было необходимо. И тогда Дима сильно сжимал его талию, тем самым помогая Сулейману откашляться без боли.

Наконец Сулейман выздоровел и чуть ли не со слезами распрощался с медицинским персоналом госпиталя, и в особенности с доктором Дмитрием. Дима знал, что теперь в Чечне у него появился еще один верный друг, на чьей стороне ни был бы Сулейман. Если он пойдет в отряд боевиков, значит, у него теперь и там свои люди.

Думала ли когда-нибудь Гульсум, что будет заниматься боевыми искусствами, синтезом ушу, каратэ, тэквондо? И что за такой короткий срок освоит основы рукопашного боя? Она всегда считала: чтобы в чем-то чего-нибудь достичь, нужны годы упорных занятий. И вот оказалось, что даже за несколько недель из девушки, которая видела каратэ только в кино и по телевизору, можно сделать бойца. Гульсум нисколько не опасалась, что пропустит удар от таких же, как она, даже от инструктора. Она не признавалась себе в своих эмоциях до конца, но в глубине души чувствовала, что занятие рукопашным боем ей доставляет удовольствие. Разминка разогревала мускулы, и Гульсум впервые ощущала мышечную радость. Отработка ударов с последующим боем делала ее сконцентрированной, полной энергии. И ей нравилось это ее состояние.

После традиционной разминки — раньше Гульсум казалось, что она ее так изматывает, что ничего потом не сделаешь, но она быстро привыкла, и разминка стала ей необходима, как воздух, — Хасан показывал удары ножом и способы, как от них защищаться. Гульсум стояла в паре с Суфией и выбивала ногой из ее рук нож. Потом они поменялись ролями. Потом приступили к спаррингу. Суфия атаковала, Гульсум четко и внимательно защищалась. Суфия неосторожно раскрылась и получила удар ногой в грудь. Охнула, отлетела и упала. Но быстро поднялась и опять бросилась на Гульсум. Гульсум видела, что Суфия еще не окончательно оправилась от пропущенного удара, и сделала ложное движение. Суфия отреагировала на него, ставя блок. И в этот момент Гульсум нанесла три быстрых удара кулаками: в грудь, в живот. А когда Суфия попыталась провести удар ногой, в этой ситуации совершенно не оправданный, Гульсум быстро подкосила левую ногу, на которой стояла Суфия, и та оказалась на земле. Гульсум тут же села на колени рядом с девушкой.

— Как ты? — спросила она Суфию.

Та тяжело дышала. В глазах стояли слезы, но Гульсум поняла, что это слезы не боли, а обиды поражения. Гульсум улыбнулась Суфии — у нее было задание смотреть в глаза всем и улыбаться. Суфия удивленно смотрела на Гульсум.

— Ты в порядке? — спросила Гульсум. — С тобой трудно драться.

— Ты меня успокаиваешь, — тяжело дыша, сказала Суфия. — Вон как ты меня легко отделала.

— Мне просто повезло, ты сильно открывалась. Не спеши — и у тебя все получится.

— Ты так думаешь? — Суфия тоже улыбнулась Гульсум.

— Уверена, — Гульсум протянула руку. — Вставай, продолжим, а то на нас уже подозрительно смотрит инструктор.

После обеда им дали полчаса на то, чтобы переодеться: они опять поедут к психологам. Все девушки обрадовались этому сообщению Хасана, все, кроме Гульсум. Ей не понравилось общение с Катрин. Поговорив с Гульсум всего один раз, психолог успела вывернуть ей душу наизнанку. Гульсум вовсе не хотела менять свое мрачное сосредоточенное состояние на более раскованное, открытое. И это был только первый день. Чего же нужно ожидать дальше?

Они опять приехали в этот фантастический городок. Девушки уже собрались направиться туда, где были вчера, в резиденцию психолога, но Хасан скомандовал идти совсем в другую сторону. Они прошли в другой корпус. Хасан провел их в комнату, где стояли письменные столы, как в школе. Этим комната напоминала ученический класс, только окон в ней не было. Девушки еще не успели рассесться по местам, как вошел мужчина, скомандовал «Садитесь!» и начал свой урок. Занятие посвящалось изучению взрывных механизмов.

Никаких записей, конспектов, блокнотов. Все надо запоминать. Вот эти провода сюда, эти сюда, если вынуть — разрядка, соединить — взрыв. Гульсум поняла, что им объясняли принцип. Специалистов из них все равно не сделают, да это и не нужно, главное — понять, как в случае необходимости воспользоваться взрывным устройством. Человек в зеленой защитной форме, по виду араб, продемонстрировал им несколько взрывных устройств, показав каждой из них вблизи. Знакомство с этими коробками с проводами и кнопками не вызвало у Гульсум никаких эмоций, она никак себя не ассоциировала с ними. И, выйдя из кабинета, она тут же обо всем забыла.

Они подошли к знакомому корпусу. Значит, занятия с психологом все же состоятся. Наивно рассчитывать, что их могли бы предоставить самим себе — впереди еще целый вечер, решила Гульсум.

Гульсум позвали первой. Остальных девушек пригласили в две другие комнаты. Гульсум вошла, и ее встретила улыбающаяся красивая Катрин, только на этот раз она была не в юбке, а в плотно обтягивающих белых джинсах, которые ей очень шли. Эти джинсы выглядят на ней не менее сексуально, чем короткая юбка, опять удивилась Гульсум, и как арабы позволяют ей так одеваться? Но, видно, здесь об этом не думают вообще — здесь все заняты только делом.

— Ты выполнила мое задание, Гульсум? — спросила Катрин, показывая девушке на кресло.

— Я старалась.

— Старалась? Интересно как? Расскажи.

Гульсум молчала.

— Вот именно. — Катрин взяла со стола ручку и сказала: — Ну-ка покажи, как ты будешь стараться взять ее.

Гульсум потянулась к ручке. Катрин отодвинула ее.

— А теперь возьми ее.

Гульсум протянула руку и взяла.

— Что ты сейчас сделала?

— Взяла ручку.

— Правильно. А перед этим?

— Старалась взять. — Гульсум поняла, куда клонит Катрин.

— Так вот, надо действовать, а не стараться. Как можно стараться улыбаться? Ну-ка покажи мне. — Гульсум опустила глаза. — То-то. «Стараться» в принципе это фикция, отговорки. Либо делаешь, либо нет, ясно?

Гульсум кивнула. Катрин сегодня была гораздо серьезнее, чем вчера, и настроена очень по-деловому. Она даже стала немного агрессивной. Такой стиль был больше по душе Гульсум, чем фамильярно-приветливый и псевдоприятельский.

— Откинься в кресле, как тебе удобно, и закрой глаза, — сказала Катрин, и сама, как будто показывая позу Гульсум, расслабленно расположилась в кресле и опустила голову на спинку. Гульсум подчинилась.

Когда она открыла глаза, то поняла, что прошло очень много времени. За окном было темно. Катрин смотрела на нее. Ее губы были раздвинуты в приветливой улыбке.

— На сегодня все, — сказала психолог. — Ты хорошо поработала. До завтра.

На следующий день Гульсум поехала к психологу с утра. После завтрака, когда все девушки собирались на урок рукопашного боя, Хасан вдруг подошел к Гульсум и сказал, что сегодня она едет в Центр — так он называл городок, похожий на декорацию к «Звездным войнам», — на целый день. Ей показали, что машина ждет ее. Гульсум села в джип. В машине, помимо водителя, находились еще двое мужчин: один арабской внешности, другой — европейской. Машина помчалась сквозь пустыню.

Гульсум стала обращать внимание на окружающую местность, природу. В первые дни она не видела ничего, и ей было абсолютно все равно, где она находится. Она долго смотрела на верблюда, спокойно прогуливающегося в загоне. Гульсум вспомнила детство, когда она с родителями месяц жила в Москве на Малой Бронной у двоюродной сестры мамы. Гуля, как звала ее тетя Зухра, микробиолог, успела тогда дважды посетить зоопарк. Почему-то вдруг вспомнилась одна из любимых в детстве книжек — «Алиса в стране чудес». Эту книжку она перечитывала и в десятом классе, и потом, в университете, и она даже не показалась ей детской, а, напротив, глубокой и философской. И сейчас Гульсум вдруг подумала, что она та самая Алиса, которая провалилась в другой, совершенно неведомый ей мир, мир со своими странными и жестокими правилами. Нет, провалилась она в него не тогда, когда оказалась в пустыне, а немного раньше, когда вернулась из Москвы домой и узнала страшную новость.

Джип подъезжал к городку, и Гульсум прогнала странные мысли, которые ей сейчас были совершенно не нужны. Надо не допускать сантиментов в свою голову, твердо решила Гульсум. Она не могла предвидеть, что на сеансах с Катрин она будет сегодня заниматься именно этим. И в том, что перед посещением Катрин она вспомнила Алису и зоопарк, было что-то мистическое, так ей вскоре показалось. В действительности же все объяснялось просто. Психология — это наука, которая направлена на изучение человеческой души, не случайно корень она имеет «психо», что означает — душа. И каким бы прикладным целям она ни была посвящена, как в случае с Катрин, психология так или иначе пробуждает к жизни деятельность этой самой души, а значит, обостряет и мировосприятие. Гульсум как раз и переживала по дороге к психологу один из таких моментов, когда разглядывала верблюда и пески, красота которых неожиданно открылась ей. Но впереди предстояла еще большая работа души Гульсум.

Катрин встретила Гульсум, как всегда, приветливо, причем ее улыбка не была похожа на безжизненный искусственный смайл, который надевают для приличия.

— Нам предстоят два долгих дня. Надеюсь, ты не очень расстроена этим?

Увидев удивленные глаза Гульсум, Катрин обняла ее за плечи:

— Да, да, Гульсум, ты поступила ко мне в распоряжение не на один день. Мы будем работать двое суток с перерывом на сон и еду. Одним словом, приготовься к полному погружению в сферы психологии. Думаю, что как человеку, изучающему литературу… Ведь ты училась на филологическом, да?

— На искусствоведческом.

— Ну, это близко. Так вот, как исследователю человеческой культуры тебе будут небезынтересны некоторые вещи, о которых ты сегодня узнаешь. В литературе об этом не говорится. — Посмотрев на Гульсум и не увидев в ее лице сильной заинтересованности, психолог решила закончить предисловие: — Ну, или почти не говорится. А сейчас пойдем. Для начала небольшая процедура, которая не потребует от тебя никаких усилий, — энцефалограмма.

Катрин провела Гульсум в кабинет, где ее усадили в кресло и к голове присоединили электроды. Перед компьютером сидел молодой человек в белом халате, который нажимал клавиши. Катрин кивнула ему и вышла, закрыв дверь. Молодой человек нажал кнопки на рядом лежащем пульте, и в глаза Гульсум ударил такой яркий свет, что она прищурилась. Но тут же закрыла глаза и представила, что она под ярким солнцем в пустыне. Так все болезненные ощущения от сверхъяркого света пропадали.

Свет выключили, и Гульсум показалось, что настали сумерки. Потом вдруг раздался резкий сигнал сирены. Он проникал как будто сквозь кожу головы прямо внутрь, отдаваясь в голове звоном. Но противный сигнал длился несколько секунд и тоже затих. Какая тишина, подумала Гульсум, как хорошо в тишине.

Молодой мужчина в белом халате еще какое-то время стучал по клавиатуре, Гульсум пыталась взглянуть на экран монитора, но ее положение ей этого не позволяло, она сидела вполоборота к компьютеру. Затем он подошел к Гульсум, отсоединил датчики от ее головы и показал ей на дверь: она может идти.

Не успела Гульсум выйти в коридор, как услышала голос Катрин:

— Заходи, я жду тебя.

Гульсум вошла в знакомую дверь. Она посмотрела на кресло и услышала:

— Сейчас тебе придется сесть за стол и поработать. А в кресле буду сидеть я и задавать тебе вопросы. Ты должна ни секунды не раздумывая, сразу отвечать на них. Вопросы простые, думать нечего, отвечать только «да» или «нет». «Да» — зеленая кнопка, «нет» — красная. Ясно?

Гульсум кивнула.

— Садись вот сюда, — Катрин провела Гульсум за стол, который соединялся боком со столом психолога.

— Вот кнопки, больше тебе ничего не нужно.

Катрин прошла в кресло, удобно села, положив голову на спинку и закрыв глаза. Гульсум обратила внимание на то, что Катрин каждый день одевается по-новому. Сегодня на ней были белые вельветовые джинсы в обтяжку, легкая полотняная рубашка светло-коричневого цвета, скорее мужская, чем женская. На ногах светло-коричневые босоножки, которые Катрин сбросила и расположилась в кресле с ногами, скрестив их по-турецки.

— Ты готова? — Гульсум кивнула. — Готова? Не слышу! — крикнула вдруг Катрин.

— Да, — твердо ответила Гульсум.

— Всегда говори ясно и четко, если решила объясниться. И свои желания выражай тоже четко и ясно, а то ведь не всегда окружающие тебя люди смогут сообразить, чего ты хочешь.

— Ничего не хочу, — спокойно сказала Гульсум.

— Об этом мы еще поговорим. А сейчас от тебя требуется, только не задумываясь, нажимать кнопки. Нажимать обязательно! Никаких промежуточных мнений быть не может. Если не знаешь, что ответить, нажимай ту, к какой тянется рука. Если не тянется ни к какой, все равно нажимай. Главное — нажать, ясно? Подсознание само решит за тебя. Я буду задавать вопросы в первом лице, чтобы тебе было легче. Готова?

— Готова.

— Тогда поехали. — Катрин с закрытыми глазами начала задавать вопросы:

— Мне трудно отказывать, отвечать «нет»?

— Задумываюсь ли я перед тем, как предпринять что-либо?

— Часто ли у меня бывают спады и подъемы настроения?

— Обычно я поступаю и говорю быстро, не раздумывая?

— Часто ли я чувствую себя несчастным человеком без достаточного на то основания?

— Выхожу ли из себя, злюсь ли?

— Часто ли я действую под влиянием минутного настроения?

— Предпочитаю ли книги встречам с людьми?

— Легко ли меня обидеть?

— Я вспоминаю бабушек?

— Часто ли меня беспокоит чувство вины?

— Считаю ли я себя человеком возбудимым?

— Чувствительным?

— Я больше молчу, когда нахожусь в обществе других людей?

— Волнуюсь ли я по поводу неприятных событий, которые могли бы произойти?

— Бывает ли у меня сердцебиение от волнений?

— Могу ли я назвать себя нервным человеком?

— Страдаю ли я от бессонницы?

Гульсум быстро отвечала на вопросы. Иногда у нее возникали сомнения, какую кнопку нажать, но она тут же вспоминала указание Катрин и нажимала, не думая. Вся процедура заняла около часа. Наконец Катрин замолчала, и Гульсум поняла, что прозвучал последний вопрос.

— Хорошо, — сказала Катрин, встала с кресла и заняла свое место у компьютера.

— Теперь садись в кресло. — Гульсум вышла из-за стола, прошла в кресло и расслабленно откинулась на спинке. В комнату вошел тот самый молодой мужчина в белом халате, который делал Гульсум энцефалограмму, подошел к столу Катрин, протянул ей листы и вышел. Катрин внимательно читала лист. Результаты моего обследования, поняла Гульсум.

— Очень хорошо, — сказала Катрин, — как я и предполагала, ты в полном порядке. Никаких отклонений, очагов возбуждения не видно, болезненные мозговые реакции отсутствуют. Замечательно. Ты довольна?

Гульсум пожала плечами. Почему она должна быть довольна или недовольна? Ей абсолютно все равно.

— Ну ладно. А теперь скажи мне, дорогая Гульсум, бывают ли в твоей жизни хорошие воспоминания? Я понимаю, что недавно ты перенесла большое горе и оно все заслонило от тебя, но ведь наверняка до него все было не так уж и плохо? Я права?

Гульсум кивнула.

— Вот видишь. Я знаю, что ты училась в университете, в Москве, все было не так уж и плохо. Но я сейчас прошу тебя рассказывать не о веселой студенческой жизни. Нет, я о другом. У каждого человека есть какое-то детское секретное воспоминание, которое он вспоминает в трудные минуты. Ваш или нет, извини, русский писатель Достоевский, говорил, что если оно у человека есть — а я верю, что оно у тебя есть, — то ему ничего не страшно в жизни.

Гульсум молчала.

— Тогда так. Видно, пока тебя не посвятишь в систему, от тебя ничего не добьешься. Я понимаю. Хорошо. Для чего я все это тебе говорю? Тебя будут испытывать на детекторе лжи. Ты наверняка слышала об этом. Ты ведь девушка образованная, с неоконченным университетским образованием. Слышала?

— Да.

— Так вот. Я тебя должна научить обманывать детектор лжи. О таком слышала?

— Нет.

— Однако его можно обмануть. Детектор лжи реагирует на любые изменения в организме и психике. Человек при вранье волнуется, как правило. У него повышается давление, учащается пульс, он потеет, даже температура тела повышается на доли градусов, не говоря уже о движениях глаз и вегетативных реакциях. Обмануть детектор лжи практически невозможно, потому что физиология почти не зависит от нашей воли. Но только почти. Если ввести себя в особое состояние, найти внутри себя некоторое психологическое убежище, непроницаемое для внешних воздействий, и научиться вовремя в него прятаться, то можно регулировать таким образом свои физиологические реакции. Это понятно?

— Да.

— Отлично. Но единого убежища для всех не существует. Тебе предстоит найти психологическое убежище в твоем подсознании, которое спрятано глубоко на его дне. Понимаешь?

— Да, понимаю. — Гульсум с трудом скрывала свой интерес.

— Ну вот, например, была у тебя любимая сказка в детстве?

— Была. «Алиса в стране чудес».

— Отлично. Ты часто о ней вспоминала?

— Часто. Я много раз перечитывала ее.

— Гульсум, это то, что надо. Я думаю, ты уже все поняла. Правда?

— Кажется, да. Я должна вспоминать эту сказку, когда хочу соврать?

— Почти. Вспоминать — это мало. Нужно полностью войти в нее. Стать Алисой. Ты наверняка не раз воображала себя Алисой.

— Да, такое было. Причем это было, когда я ехала к вам сегодня.

Катрин с интересом посмотрела на Гульсум.

— Не зря ко мне попала именно ты. Я в тебе не ошиблась. Так вот, Гульсум. Ты должна стать Алисой, провалиться в этот мир, в Зазеркалье, и полностью жить в этом мире. Из этого мира, издалека откуда-то тебе будут задавать вопросы, ты слушаешь их и отвечаешь наоборот, ты же в Зазеркалье. Поняла?

— Да.

— Что значит войти в мир Алисы? Надо представить себя на экране, обязательно цветном, как будто ты играешь Алису, нет, не играешь. Ты Алиса, и все. О том, что играешь, думать не надо. Просто живи Алисой, и все. Текст ты знаешь хорошо?

— Знаю почти наизусть.

— Если забудешь, придумывай свой. Но одного цвета не достаточно. Звук, обрати внимание на звук. Звук должен быть таким, как мы говорим в нашей жизни, но чуть погромче. Представь, что ты можешь настроить звук. Сделай его громче. Постарайся сделать это сейчас. Если это твоя любимая сказка, это не составит для тебя труда. Закрой глаза и делай, что я говорю.

Гульсум подчинилась. Ей было интересно. Она в первый раз в лагере чувствовала себя хорошо. Сказать, что у нее было хорошее настроение, она не могла, в этом она себе не признавалась. Ей было интересно, что там еще придумает эта психолог.

— Итак, ты разговариваешь с героями сказки достаточно громко, но не настолько, чтобы не слышать, что я тебе говорю. Теперь запах. Пахнет… Сама чувствуй запах. Травой, цветами, дождем. Пирогом.

Гульсум вспоминала Алису в Зазеркалье и видела себя в главной роли. Где-то играла тихая музыка. Алиса-Гульсум в Саду живых цветов. Пахнет розами. Роза и Львиный Зев спорят с Фиалкой. Алиса играет в шахматы с Шалтаем-Болтаем. Подходит Королева. Знакомит ее с Пудингом. Подползает Гусеница. Она спрашивает Алису: «Вы будете завтра на концерте у королевы?» — «Я бы с удовольствием, но меня пока не приглашали».

Гульсум открыла глаза. Перед ней в кресле сидела Катрин и улыбалась. Играла тихая фоновая музыка. Кажется, это Моцарт, сонно подумала Гульсум. Или Шопен? Она удивилась, что не смогла узнать музыку, хотя раньше узнавала классику с первых аккордов.

— Ну, как в Зазеркалье? Хорошо?

— Да, — Гульсум слегка покраснела.

— Давай попьем кофе, — сказала Катрин, встала, подошла к столу, нажала какую-то кнопку, и в комнату вошел охранник, которого Гульсум видела у входа. Он был одет в защитную форму зеленого цвета.

— Принесите нам, пожалуйста, кофе.

Через несколько минут у них на журнальном столике стоял поднос с двумя чашечками ароматного кофе. Катрин взяла чашку и, поймав взгляд Гульсум, показала ей на вторую. Гульсум взяла чашку, сахар класть не стала и сделала маленький глоток. Кофе был горячий и вкусный. Гульсум даже закрыла глаза от наслаждения. От Катрин не ускользнула мимика ее подопечной.

— Но вот что тебе надо знать еще. Когда человек врет, он всегда смотрит влево и вверх, обрати как-нибудь внимание. Детектор лжи, конечно, ничего не видит. Но зато тот, кто им руководит, внимательно следит за твоей мимикой. Так что, отвечая на вопросы, всегда смотри вверх и вправо, так смотрит тот, кто вспоминает. Таким образом, ты обманешь детектор лжи, а заодно и свое подсознание, что тебе облегчит задачу, когда ты будешь отвечать на следующие более трудные вопросы. Вот так, Гульсум. А теперь можешь отдохнуть, я провожу тебя в твою комнату. Когда нам надо будет продолжить, тебя позовут. Пойдем.

Катрин провела Гульсум по коридору, открыла комнату, вошла и пригласила войти Гульсум. В комнате стояли кресло, телевизор, небольшая кушетка. Все здесь было как в недорогом номере гостиницы. Можешь принять ванну, у тебя есть часа три. Отдыхай. Потом продолжим. Пока.

Она улыбнулась и закрыла за собой дверь.

Гульсум осмотрела ванну, душ, разделась, пустила воду, закрыла затычкой ванну и впервые за месяц легла в теплую воду. Она закрыла глаза и оказалась в Зазеркалье. Шалтай-Болтай жаловался, что она не слушала его стихи, а между прочим, вся королевская конница и вся королевская рать проявляли к нему большое уважение. Гульсум нашла гель для душа, губку, шампунь, вымылась, помыла голову, вытерлась большим махровым полотенцем, надела свой костюм защитного цвета, думая о том, что хорошо бы уже сменить его на джинсы и какую-нибудь легкую майку. Как только вернется в Грозный, обязательно сделает это.

В Грозный… На глазах выступили слезы. Нет, в Грозный она не поедет. Ей все там напоминает о доме. Она поедет в Гудермес, к Марьям. И потом еще неизвестно, что за жизнь у нее начнется. Она должна отомстить за свою семью, она ведь решила. Как она это будет делать, Гульсум еще не знала. Но теперь ей помогут, не зря же ее отправили в такой лагерь.

В рубашке и брюках она легла на кровать и тут же уснула. Проснулась оттого, что кто-то мягко теребил ее за плечо и поглаживал по голове. Гульсум открыла глаза. Катрин.

— Отдохнула?

— Да, спасибо, я долго спала?

— Часа два, наверное. Ты готова к работе?

— Да, конечно.

— Тогда вперед.

Гульсум соскочила с постели, надела ботинки типа мокасин и пошла вслед за психологом по длинному коридору.

Это был настоящий рай. Домик в игрушечной деревеньке неподалеку от Турина в апельсиновом саду, в горах. Когда улетали из Москвы, в Шереметьеве шел дождь, было по-осеннему промозгло, противно, несмотря на разгар весны. А тут — солнце, лето, просто кайф. Еще в дороге Александр и три девушки — Маша, Настя и Аня — почувствовали, что они летят в другой мир. В самолете обхождение не как на внутренних рейсах (по России им приходилось летать немало), вино, вкусный обед. В аэропорту Милана их встретила милая девушка. «Симона», — представилась она и отрекомендовалась, как их сегодняшний гид. Она пригласила гостей в симпатичный маленький автобус. У водителя играла итальянская музыка 70-х годов.

И вот она — Италия, Милан, еще недавно казавшийся недостижимой мечтой. Вокруг Альпы. Все сверкает, переливается на солнце, красивые дома, машины. Саша вспомнил Жванецкого: «Как хорошо за границей: одни иномарки».

Они проехали через Турин и вскоре остановились у ограды, за которой были сад и двухэтажный коттедж.

— Вот здесь вы будете жить. Вам нравится? — спросила их гид Симона по-английски.

Нравится ли им? Они были в восторге. Но вежливо улыбнулись и кивнули Симоне.

— Вот машина. Подходит?

«Фиат» новой модели, в Москве таких нет. Вот это класс! Похоже, машина только из магазина, тут же оценил автомобиль Александр. Он даже забыл выразить благодарность Симоне. Саша с трудом удержался оттого, чтобы сразу не пойти и не сесть в машину.

Симона показывала дом. На первом этаже — кухня, столовая, лестница наверх. На втором этаже — четыре комнаты (каждому по комнате, круто! — отметили гости). У каждого в комнате ванная, душ, туалет. Все комнаты выходят на одну большую веранду, увитую плющом и виноградом. Они вышли на веранду и ахнули. Такую красоту видели только в кино. Красивый сад, вид на горы, вдалеке виден краешек Турина.

На веранде стол. Бутылка вина, бокалы, в вазе фрукты. Симона жестом пригласила всех сесть. У стола предусмотрительно поставлено пять плетеных стульев.

— Давайте отметим ваш приезд, — сказала она, не переставая улыбаться. Александр заметил, что и у девушек улыбки не сходят с лица, несмотря на то что они устали после перелета. В Москве они улыбались не так часто. Только Александр всегда старался удерживать на лице улыбку, что бы ни случилось. Он ведь знал, что его ждет большое европейское будущее.

Александр налил вино в бокалы — светлое, оно переливалось на солнце. Симона рассказала, что это за деревня, где магазины, где их клуб, в котором они будут выступать. Клуб находился на окраине Турина.

— Я покину вас, вы отдыхайте, а вечером за вами заедет синьор Ринато, вы с ним знакомы, и повезет вас показывать клуб, в котором завтра вы начнете работать.

Только завтра, как здорово, одновременно подумали девушки. А Александр даже слегка пожалел, ему не терпелось включиться в работу сегодня же — тогда можно лучше прочувствовать начинающуюся интересную жизнь. Ну ладно, завтра так завтра. Значит, сегодня будем отдыхать и наслаждаться жизнью. Александр окинул взглядом своих танцовщиц. Верить ли всему этому? Он на северо-западе Италии, в знаменитом Пьемонте, в коттедже, с автомобилем в личное пользование, с тремя лучшими танцовщицами, лучшими во всех отношениях — внешне девушки были просто безупречны, красивы каждая по-своему, нравились они ему и своим характером, легким и веселым, непритязательностью, умением заниматься любовью. Да и поговорить с ними было интересно, в отличие от большинства девушек в «Кошках».

Все три девушки относились к Саше с огромной симпатией, каждая, конечно, хотела, чтобы он принадлежал только ей, но они понимали, что ситуация, в которой они находились, этого не позволяла. Да и Саша был не тот человек, кто стал бы связывать себя крепкими узами с кем-нибудь из них. Он говорил, что любит их всех троих и не может обидеть двух других, выбрав одну.

Здесь, в Турине, я обязательно займусь с ними групповым сексом, решил Саша. С тремя сразу я еще не пробовал, они так здорово дополняют друг друга. Настя — настоящая русская девушка со светло-русыми длинными волосами, большой грудью, довольно крупными для танцовщицы ногами, но тонкая талия делает ее еще более женственной. Рыжая Машка — прелесть с элементами стервозности, но таких проявлений в ее характере совсем немного, и они придают ей особую пикантность. Умная, внимательная, чувственная, нимфоманка, может кончить от одного поглаживания по голове или легкого массажа, при этом закрывает глаза так, как будто переживает неописуемые ощущения. Астеническое сложение, невысокого роста, небольшая крепкая попка, маленькая грудь, но если уж взялся за эти прелести, выпустить их из рук невозможно. И Анька — высокая брюнетка, еврейка, но здесь все ее будут принимать за испанку. Широкие бедра, задница, вполне пропорциональная, не маленькая, в общем, как надо для такого сложения, узкая талия, широкие плечи, черные, как смоль, волосы вьются и ложатся на плечи. Черные большие глаза, толстые чувственные губы, над ними тоненькая, едва заметная полоска усиков, которая, впрочем, только придает ей шарм. Интеллигентна, из богемной семьи: отец — художник, мать — режиссер на телевидении. Немного себе на уме, но покладиста, в коллективе с ней проблем не возникает. Лидер, безусловно, Настя. Другие две с удовольствием отдают ей эту роль, не претендуя на негласное руководство. Машке не до этого, она нимфоманка, Анька еще до конца не разобралась, что ей конкретно нужно в жизни, она вся в раздумьях. Саше иногда кажется, что при всей ее любви к танцам она может неожиданно бросить все и уйти совершенно в другую область. Анастасия как будто лет на десять старше их, хотя они ровесницы. В постели хороши все, но каждая по-своему. Интересно, что получится, когда они окажутся в его кровати все втроем, подумал Саша, критически оглядев их. Он подмигнул Насте, которая внимательно смотрела на него. Саша понял, что она почти угадала его мысли. Он подмигнул ей, и она подмигнула в ответ.

Симона откланялась, и они разошлись по комнатам раскладывать вещи и принять с дороги душ. Решено было встретиться через час на веранде. Коттедж сделан для тех, кто любит переходить из комнаты в комнату не через дверь, а через окно, подумал Саша. Что ж, это очень удобно.

Синьор Ринато приехал, когда они были свежими, отдохнувшими и курили на веранде. Саша успел осмотреть новенький «Фиат» — у машины был такой вид, как будто на ней еще никто не ездил. Она сияла на солнце синим цветом и как будто говорила: «Прокатись». Саша хотел выехать на шоссе, но вспомнил, что они ждут синьора Ринато, и со вздохом отложил обкатку, поднявшись на веранду к девушкам.

Синьор Ринато приветствовал их снизу по-русски и по-итальянски и спросил, может ли он подняться. Они восторженно позвали его наверх.

— Ну, как вам у нас?

— Божественно, — сказала Настя. Александр сложил пальцы в кружок: о’кей.

— Ну что, отметим встречу? — Итальянец достал из портфеля бутылку красного сухого вина.

Девушки засмеялись, а Александр сказал:

— Да мы отметили с Симоной, синьор Ринато. Но с вами сам бог велел сделать это еще раз.

— Я рад вас приветствовать на итальянской земле, — торжественно произнес Ринато, подняв бокал. Все чокнулись и выпили. Синьор Ринато подмигнул Саше. — И сразу на ужин, нас ждут.

— В наш клуб? Где мы будем выступать? — спросила Аня.

— В клуб позже, он же ночной, успеем. Мы поедем в хороший итальянский ресторан, вы попробуете нашей национальной кухни. А потом прокатимся в клуб, где у вас уже завтра ангажемент. Согласны? Возражений против такой программы нет?

Возражений не было. После того как отметили приезд, на этот раз красным вином, синьор Ринато спустился вниз, а Александр и девушки разошлись по своим комнатам одеваться к ужину. Саша надел свой единственный, но очень модный и приличный костюм — сегодня он решил выглядеть почти официально, все-таки первый день. Пусть не думают, что мы нищая богема. Девушки надели вечерние платья, увидев которые Александр присвистнул от восхищения. В «Кошках» и на гастролях по России они так никогда не одевались, а помимо работы, даже когда они выезжали на гастроли, он их не видел.

Стол был накрыт около бассейна в дорогом отеле неподалеку от Турина. Играла тихая латиноамериканская музыка, и четыре официанта стояли наготове, чтобы начать подавать гостям изысканные блюда.

Девушки предпочли рыбу, а Александр попросил ассорти из морской еды, он знал, что она благотворно действует на потенцию, а он не собирался откладывать на потом осуществление желаний. Девушки в вечерних платьях были великолепны. И как у них все продуманно, все цвета. Маша надела зеленое, вырез на спине простирался вплоть до ягодиц, слегка открывая их. В таком хорошо танцевать латинос, подумал Саша, очень эффектно вертеть задом. Надо ей как-нибудь предложить. На Насте было более строгое темно-синее платье с воротником, чем-то напоминавшее моду XIX века. На Ане — совершенно оригинальное жатое красное платье. Красный цвет очень шел к ее черным волосам. Настоящая Кармен. Саша в своем крутом костюме смотрелся с ними очень органично. Этакий импресарио со своими девушками на отдыхе.

Итальянцы — а их, помимо синьора Ринато, было трое, женщин среди них не было — по достоинству оценили российскую делегацию. На лицах у них читалось восхищение. Они, похоже, не ожидали увидеть такую красоту, подумал Саша. Эх, надо было с этого Ринато просить больше. Хотя у него еще с Олигархом договор, он ведь и ему за нас отстегивает. Ладно, не будем жадничать, мы и так в раю. Вот несут ассорти из морской пищи, а я все думаю о каких-то деньгах. У меня и так все есть. Теплая красивая страна, о которой мечтал с детства, красивые женщины, вкусная еда, ощущение собственной значимости. Что еще нужно, чтобы наслаждаться жизнью?

Господи, неужели это все мне одному, ужаснулся про себя Саша, увидев, какую ему несут порцию. Это была огромная кастрюля с крышкой. Саша открыл ее и глубоко вдохнул запах мидий, крабов, креветок, кальмаров, сдобренных какой-то необыкновенной подливкой розового цвета. Молодой человек решил, что съест обязательно все. Во-первых, он был страшно голоден — ел последний раз в самолете, не считая фруктов на веранде, во-вторых, морская пища ему нужна для энергии, ночь с тремя нимфами потребует от него много сил.

Девушкам принесли не такие большие, но тоже вполне значительные порции, они тоже ахнули. Саша знал, что они никогда столько не ели. Настоящие танцовщицы — а эти три девушки относились к разряду таковых — вообще держат себя в черном теле. А тут рыба, картошка, всевозможные салаты, закуски. Но они умные, они сумеют сделать так, чтобы много не съесть и не обидеть этим хозяев, успокоил себя Саша. Да, а если и съедят больше обычного, ничего страшного не произойдет — потом поголодают и восстановят норму.

Он поймал себя на том, что рассуждает как настоящий директор. А что, так и надо. Я теперь за них отвечаю, и от того, как буду за ними следить, зависит наша карьера, итальянцы — народ южный, горячий, надо быть все время начеку. Самец должен охранять своих самок, не давать их в обиду и уж тем более не отдавать никому.

Трое мужчин оказались итальянскими бизнесменами, как и предполагал Саша. Один из них вместе с Ринато был учредителем сети клубов, в которых Саша и К° должны были выступать. Двое других занимались автомобильным бизнесом, но тоже имели какое-то косвенное отношение к шоу-балету, какое — Саша так и не понял. Его английский, хоть и считался неплохим в России, не давал ему возможности понять все тонкости. Познания девушек были еще хуже. Обязательно пойду на курсы итальянского, решил Саша, неплохо бы тут задержаться не только на два месяца.

Хозяева говорили длинные тосты, и Саша вспомнил Грузию советского периода, куда он в детстве ездил отдыхать с родителями и братьями. Потом все танцевали, пили вино. Опять танцевали. Девушки показывали сольные выступления, потом вышли втроем и подняли Александра, он с удовольствием поддержал их, составляя центр композиции. Показали элементы из своего последнего шоу на тему «Кармен», хоть музыка соответствовала этому с большой натяжкой. Итальянцы восторженно хлопали. А когда заиграл рок-н-ролл, Саша решил тряхнуть стариной и пошел танцевать с Марией. Восторгу публики в ресторане не было предела. Они видели отвязных русских, но все это были пьяные туристы, а таких изящных профессионалов, да еще танцующих с таким весельем и темпераментом, публика отеля видела впервые. Кричали: «Браво, Россия! Да здравствует Путин!»

Саша не заметил, как прошла ночь. Девушки от усталости валились с ног. Ринато понимающе кивнул: да, они ведь с дороги. Сказал, пусть завтра они отдыхают, за ними заедут только в девять вечера и работать они не будут, выступления у них начнутся только послезавтра, так они решили с синьором Джереми, его соучредителем. Так что у них есть время выспаться.

Эротическим фантазиям Саши не суждено было сбыться в эту ночь. Как только их сопроводили в коттедж, у него еле хватило сил на то, чтобы скинуть пиджак, рубашку, брюки и упасть поверх одеяла. Он даже забыл о том, что собирался делать этой ночью. Проснулся рано утром от холода. У него было открыто окно, а он лежал в одних трусах и носках. Саша снял трусы и носки, прошел в душ, пустил горячую воду, понежился под водой, насухо вытерся, высушил волосы феном, открыл холодильник, нашел в нем маленькую ледяную бутылку кока-колы, открыл ее и выпил всю из горлышка. Широко зевнул и вернулся в кровать. Теперь он осознанно, как учил его брат психолог, с прочувственным удовольствием, лег под одеяло на белоснежную простыню, с наслаждением поерзал, сказал шепотом «Здравствуй, дольче вита» и заснул крепким сном.

Ну вот, опять я стал свободным художником, подумал Павел, получая расчет и трудовую книжку в НИИ психиатрии. Профессор Белов, под началом которого работал Павел Кочетков, покинул институт, и туда, куда он пошел работать, Павел идти не хотел, как профессор его ни звал. Одно дело заниматься наукой, другое — заниматься чисто коммерческой психологией в тренинговом центре. На жизнь Павел себе может заработать и дома, решил он. И стоило ему уйти с работы, как сразу поступило предложение от очень состоятельного клиента. Странное ощущение, как будто появились крылья. Последнее время работать в институте стало очень тяжело: от Павла требовали того, что он никогда не любил делать. Во-первых, организовывать коммерческую службу по лечению наркоманов, во-вторых, заниматься чужими научными трудами. И даже не потому, что они были не его, нет, просто они были настолько ему неинтересны, что он чуть не засыпал над ними.

И теперь, когда уволился, он полностью принадлежит самому себе и наконец может всерьез заняться тем, что замыслил. Мысль о написании большой работы о фанатизме возникла давно, еще после 11 сентября 2001 года. События «Норд-Оста» эту идею укрепили, а последние теракты в метро убедили его в том, что он должен разобраться с этим явлением раз и навсегда. Что это будет — популярная книга, докторская диссертация, — он пока не знал, форма интересовала его меньше всего. Главное — ухватить суть. А насколько книга получится научной или популярной, об этом он думать не будет, главное — провести исследование. О терактах и их возможных исполнителях писали много, но все не то, что интересовало Павла. Кто эти люди? Убежденные фанатики? Зомбированные психопаты? Или просто расчетливые бандиты, которым платят большие деньги? Но террористы-смертницы уже никаких денег, ни больших, ни малых, получить не могут…

Что это за явление? Сначала надо было определиться с понятием «фанатизм». Что оно означает? Павел решил вывести собственную формулировку понятия. Не зря же он был кандидатом наук. С этого и решил начать работу.

Он заварил кофе покрепче, налил в свою любимую чашку с изображением кофейных зерен, поставил чашку на стол, включил ноутбук, создал новый файл и, глотнув кофе, начал стучать по клавишам.

«Настоящий фанатизм — это женская фиксация на идее, которая стала для человека сверхценной, идефикс. Фанатизм — холодное и очень трезвое явление, поэтому фанатов трудно переориентировать. Эмоции здесь очень полярные — кто не с нами, тот против нас. Никаких компромиссов фанатик не признает. Если идея фанатизма попадает на очень благодатную почву — паранойяльную личность, тем более вялотекущую шизофрению со скрытым паранойяльным бредом, она приживается, превращаясь в единственную всепоглощающую бредовую идею. Эмоциональная сфера уплощается, выхолащивается, подчиняется только одной идее, которая существует в черно-белом измерении „хорошо-плохо“.»

Павел отхлебнул кофе, прочитал написанное и решил все-таки еще раз сверить свои мысли с официальной наукой. Вот как она трактовала понятие «фанатизм». «Фанатизм (от лат. Fanum — жертвенник) — непоколебимая и отвергающая альтернативы приверженность индивида определенным убеждениям, которая находит выражение в его деятельности и общении. Фанатизм сопряжен с готовностью к жертвам; преданность идее сочетается с нетерпимостью к инакомыслящим, пренебрежением к этическим нормативам, препятствующим достижению общей цели. Фанатизм — феномен групповой психологии. Для фанатиков, которые находят поддержку во взаимном признании, характерны повышенная эмоциональность, некритическое отношение к любой информации, подтверждающей их взгляды, неприятие критики, даже доброжелательной. Фанатизм нередко носит идеологическую (в том числе и религиозную) окраску».

Павел прочитал написанное и остался доволен. Сразу вспомнились шахидки на «Норд-Осте». Ладно, все систематизирую потом, сейчас буду писать первое, что приходит в голову. Он собрался писать о женском фанатизме, но руки сами стали выстукивать на клавишах ноутбука другую, пока более общую тему.

Религиозный фанатизм изначально построен на страхе. Постепенно он претерпевает метаморфозы, когда страх божьей кары отрывается от реального страха смерти и переходит в область идеального. Происходит расщепление — смерть не страшна, если она за идею, но при этом страх божьей кары (а какая кара может быть? все та же смерть) очень силен: смерть не страшна и при этом очень страшна, если она — наказание. Поэтому фанатик готов идти на добровольную смерть — жертвенное поведение, лишь бы смерть не была наказанием. Фаната нельзя перевоспитать или переубедить. Его можно изолировать, заколоть нейролептиками или дать ему жесткую установку на ожидание. Фанат может годами жить с мыслью о мщении врагу, а может и претворять эти идеи в жизнь. В этом случае фанат — что-то вроде бомбы замедленного действия. В случае идеи мщения пусковым механизмом становится сильный негативный эффект, который остро переживается. У некоторых людей он может вылиться в реактивную депрессию. Это, как правило, люди слабого типа нервной системы. В постстрессовой обстановке они ведут себя по типу самоуничтожения. Другая часть людей с сильным типом нервной деятельности может активизироваться. Эмоция сохраняет свою силу, порождая сильные чувства (скажем, чувство патриотизма в период военных событий, чувство ненависти и как вытекающие из него идеи мщения). Идея мщения существует, пока эмоция не поменяет своего вектора (то есть ненависть не сменится жалостью или чем-нибудь в этом духе). Чтобы эмоция поменяла вектор, нужно пережить сильное аффективное состояние, например, любовь. Тогда идея сама по себе нивелируется. Если же идея мщения, имеющая аффективную природу, ложится на паранойяльную личность, то происходит самое страшное. Получается маньяк-убийца, озлобленный и беспощадный.

Но людей, страстно убежденных в своей правоте, немало в том или ином деле, однако далеко не каждый переходит к насилию, как это делает террорист.

Ну вот я и дошел до терроризма, подумал Павел. И что дальше? Создать комплексный образ террориста, его портрет? Еще никому до него этого сделать не удавалось, хоть терроризм — явление далеко не новое. Павел вспомнил «Балладу об историческом недосыпе» Наума Коржавина и улыбнулся. Он любил вслух читать ее, еще когда учился на психфаке МГУ, приводя в восторг девушек. Сейчас он стихотворение наизусть не помнил и стал вспоминать его по кускам.

Заканчивалось стихотворение словами:

Выходит, мы чуть ли не первые террористы в истории, террористы массового масштаба. И здесь мы впереди планеты всей. Нет, теперь уже далеко не впереди. Нас давно опередил исламский фундаментализм. Причем он имеет более глубокие корни, чем декабристы и Герцен. Ваххаб, от которого пошел ваххабизм, существовал гораздо раньше. Старая восточная история, похожая на легенду… Он вспомнил, что знал о Ваххабе, и решил включить эту историю в работу. А то получается слишком научно. Даже ученый-исследователь должен быть хорошим писателем, его исследование должно быть похоже на историю. И Павел начал писать такую историю.

Плоскогорье Надж — один из самых унылых и негостеприимных пейзажей на планете. Пустыня, кругом, пустыня. Растительности почти никакой. Постоянно дует сильнейший ветер, летом он жаркий, зимой — холодный и пронизывающий. Пророк Мухаммед когда-то проклял эту землю за ее неплодородность и климат. И люди долгое время не жаловали эти места. Но ближе к закату Османской империи население тут появилось. Кто мог поселиться в таком забытом Аллахом месте? Бедуины — бандиты, которые занимались в основном разбоем, грабежом, нападая на мирные караваны, кто же еще.

Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб после долгих странствий возвратился на эту землю, которая была ему родной. Чем он только не успел позаниматься! Был и религиозным учителем, и купцом, и разбойником, и… Кем он только не был! Побывал в Басре и Багдаде, Кургистане и Иране, Китае и Индии. Повидал много красивых мест и привез из своих скитаний целую колонию чернокожих рабов. Он многое повидал и решил, что его миссия — очистить ислам, сделать его более радикальным, только так он может противопоставить свой бедный родной край богатству мира, которое не восхищало его своим многообразием, а приводило его в бешенство. И он нашел хороший предлог для своей безудержной агрессии. Он решил сделать ислам таким же, как пустыня в его родном крае — злым и холодным, очищенным от возможностей различных художественных толкований. И Ваххаб написал трактат «В защиту единобожия». Новоявленный реформатор выступил в первую очередь против широко распространенного в исламе, как и во многих других религиях, обычая почитания усопших и святых. Таким образом, Ваххаб не боялся замахиваться на самое святое — на пророка Мухаммеда и его соратников. Ваххаб объявил себя мессией и наложил запрет на молитву о заступничестве, подобную христианской молитве Всех святых.

Ваххаб ненавидел искусство, музыку. И подверг любые проявления творчества абсолютному запрету. Все книги лишние, поскольку есть Коран, они не нужны. Сам Ваххаб — глава ислама, ровня пророку.

Ваххаб объявил джихад, то есть священную войну, практически всему реальному исламу и пошел в кровавый поход, сея свою веру. Разгромив ближайшие поселения, он двинулся к территориям Сирии и Ирака. Везде приход армии Ваххаба сопровождался массовыми изнасилованиями и зверствами, уничтожением религиозных памятников, сожжением книг, мечетей и могил. Все совершалось под предлогом утверждения новой веры. Армия Ваххаба захватила большую часть Аравийского полуострова.

Мусульманское духовенство объявило Ваххаба вне закона. Оно провозгласило фетву — официальный религиозный вердикт (аналогия христианской анафемы). Но противопоставить огромной бандитской армии так ничего и не смогло. Разбой и кошмары, которые учиняла его армия, все сметая на своем пути, продолжались до 1812 года. До тех пор, пока правитель Египта Мухаммед Али Паша не двинул войска на Аравию и не разбил армию Ваххаба.

Может, я поэтому и вспомнил эту древнюю историю, потому что освободителя звали Паша, подумал Павел. И тут же продолжил писать краткую историю ваххабизма:

Но ваххабизм возродился в начале XX века. И возродил его Ибн-Сауд. Он организовал ваххабитов в так называемые отряды «Ихван», что означает «братство». И вновь возобновились кровавые походы, напоминающие одновременно и большевизм, и фашизм. Опять начались бандитские набеги. Ибн-Сауду удалось свергнуть короля Хиджаз Хусейна и захватить почти весь Аравийский полуостров. Он разорил святые для мусульман места — Мекку и Медину, снес исторические памятники, сжег библиотеки, сровнял с землей кладбища и уничтожил дом самого Мухаммеда. В 1932 году он основал династию и провозгласил новое государство — пожалуй, первое в истории, которое правитель назвал собственным именем, Саудовскую Аравию. Так фанатики создали целое государство. И возможно, основанное на крови, оно бы долго не продержалось, если бы не открытие огромных месторождений нефти. Божья кара, если таковая предусматривалась, пока была отложена на неопределенный срок.

Мусульмане Северного Кавказа принадлежат суфийским орденам — таррикатам. Поэтому, когда в Чечню попали ваххабиты, они не были приняты чеченцами, потому что оскорбляли их правила.

Кот Трофим прыгнул Павлу на колени и замурлыкал. Пора пить чай, подумал Павел, и пора кормить кота. Хозяин знал, что его животное никогда не ласкается просто так, от большой любви. Если он трется головой, мурлычит и смотрит в глаза, значит, хочет есть. Как только он поест, равнодушный, уйдет по своим делам. А дел у Трофима в квартире было немало. Например, поймать муху или моль, достать из-под дивана закатившийся туда грецкий орех и долго катать его по комнате, поточить когти о тот же диван (Павел давно собирался купить Трофиму когтеточку). Ну и, конечно, нужно было посмотреть в окно на пролетающих птиц, посидеть перед аквариумом, грустно глядя на недостижимую (Трофим это знал очень хорошо) добычу. Стоило только Трошке опустить в аквариум лапу, как тут же появлялся хозяин и, если ловил кота, больно бил его. Поэтому Трофим смирился с тем, что красивых плавающих рыбок он никогда не достанет, и удовлетворялся тем, что подолгу просиживал перед аквариумом, как его хозяин перед компьютером, наблюдая за перемещением разноцветной маленькой живности.

Павел выключил компьютер, решив, что в следующий раз начнет с женского фанатизма, эта тема сейчас была ему интереснее всего. А пока надо отдохнуть. Впереди сеанс с Олигархом, и это тяжелый труд, гораздо тяжелее, чем писать работу о фанатизме. Сеансы с Сергеем Кудрявцевым еще раз подтверждали старую истину, что деньги просто так не платят. Пока психолог и его клиент находились в стадии самораскрытия Кудрявцева. Бизнесмен рассказывал о себе, о своей работе, о депрессии, которая, на его взгляд, возникла совершенно неожиданно, неоправданно, беспричинно. Она, по мнению Сергея, была какой-то мистической, потому что не имела никаких корней.

Павел не старался переубедить его. Зачем? Он всегда считал, что надо подвести клиента к тому, чтобы он сам понял, насколько он заблуждается, и чтобы в процессе своей долгой исповеди сам наткнулся на причины депрессии. Если он, конечно, человек неглупый. Но успешный бизнесмен не может быть лишен интеллекта, и Павел знал, что рано или поздно Кудрявцев сам вплотную подойдет к осознанию причин своей депрессии. И тогда задача психолога будет состоять в том, чтобы окончательно открыть клиенту глаза на эти причины и заставить захотеть от них избавиться.

Депрессию Сергея Кудрявцева Павел не рассматривал как что-то неожиданное, не имеющее корней, и тем более мистическое. Он сталкивался с подобным явлением не раз. Богатые тоже плачут — так он называл эту депрессию. Сторонник экзистенциального подхода в психологии, то есть психологии, рассматривающей проблемы человека через призму смысла жизни, Павел, когда увидел бизнесмена, сразу понял, с чем ему придется работать.

Апатическая депрессия — бич нашего времени, бич бизнесменов новой волны. В вечном поиске все новых острых ощущений они доводят себя до безжизненного состояния, которое рождает смертельная скука. Острые ощущения, которые они вызывают самыми разными путями — кто экстремальными ситуациями, кто извращениями, становятся настоящим и очень сильным наркотиком. Требуется все большая доза и все чаще. Все как с героином. А когда доза отсутствует, возникает своего рода моральная, душевная ломка — апатия, которая заполняет собой все пространство души. Когда она наступает, ничего не хочется, даже жить. Лекарство? Воспитание чувств, тренировка эмоций, умение радоваться всем проявлениям жизни. Медитация, любовь. Одним словом, заполнение внутренней пустоты.

Эти мысли в который раз пронеслись в голове Павла, и он подумал, что ему надо заполнить внутреннюю пустоту своего желудка чем-то материальным — с утра у него во рту не было ни крошки, а, несмотря на лишний вес (он давно хотел заняться бегом и сбросить килограммов десять), голодать он не любил.

Кроме яиц, в холодильнике ничего не было. Ничего, Катька вечером купит чего-нибудь вкусного, успокоил себя психолог. А пока и глазунья сойдет.

— Ну что смотришь? На вот, только сухой, другого нет, извини. — Он насыпал в блюдечко Трофиму сухого корма, и тот как бы нехотя, как будто делая хозяину одолжение, подошел к блюдцу и стал грызть сухарики. — Катерина придет — вот тогда, наверное, получишь какое-нибудь лакомство. Она тебя не забудет, не бойся, — говорил Павел коту.

Павел включил магнитофон и, посмотрев на часы (слава богу, еще двадцать минут), стал пить кофе и слушать 40-ю симфонию Моцарта. Он всегда ставил ее, когда надо было взбодриться. Психолог опасался, что, слушая рассказы Кудрявцева о его похождениях, он может уснуть. И тогда прощай триста долларов за сеанс. Рок-музыка ему быстро надоедала. Старые группы он слышать просто не мог, они набили оскомину, а новые были не такими интересными. Павел следил за новинками, но никогда больше двух раз не слушал новый диск с современной музыкой. Этническую музыку и музыку для медитаций он слушал в соответствующие моменты, когда хотелось расслабиться, отключиться. Джаз никогда не любил и не понимал его прелестей, как ни пытался. А вот классику с недавнего времени стал ценить, хотя сам музыкой никогда не занимался. Классика была универсальна. Она наполняла его энергией и никогда не надоедала. Он слушал все: Моцарта и Бетховена, Равеля и Берлиоза, Шостаковича и Дебюсси. Он не был знатоком классической музыки, никогда бы не смог отличить исполнение Святослава Рихтера от Глена Гульда и не пытался этого делать. Он просто слушал музыку и радовался тому, что в сорок лет открыл для себя новую радость в жизни.

До конца дослушать 40-ю симфонию, как и ожидалось, ему не удалось, потому что раздался звонок, и Павел пошел открывать Сергею Кудрявцеву. Вот уже второй раз он приходит минута в минуту. Как будто ждет под дверью, чтобы позвонить вовремя, подумал Павел и усмехнулся сам себе — такие люди, как Кудрявцев, никогда и ничего не ждут. Они просто приходят и берут то, что им нужно, в любое время. А их пунктуальность — это вежливость королей.

От кофе Кудрявцев отказался, и они расположились в двух креслах друг против друга. Между ними стоял журнальный столик. На нем пепельница, чашка кофе Павла. Как Павел и ожидал, Кудрявцев начал с сексуальных откровений. Секс — такая область, которая волнует людей всегда, и, как показывает жизнь, способные заниматься им люди не оставляют его даже в периоды депрессии. Кудрявцев во всех подробностях описал эпизод в клубе, как он сначала занимался любовью со своей девушкой, а потом вдруг неожиданно для самого себя стал издеваться над ней, перейдя к более извращенным видам, а потом вообще стал мочиться ей в лицо.

Павел слушал, время от времени отхлебывая кофе. Он пил уже вторую чашку, чтобы не заснуть. Наверное, я тоже в какой-то степени нахожусь в апатической депрессии, подумал он, если от таких откровений меня клонит в сон. Хотя нет, дело не в этом. Действительно, ничего скучнее, чем апатия новых русских бизнесменов, пусть теперь не распальцованных, а окультуренных, ничего скучнее их излияний быть не может. Но вот преодолевать эту апатию совсем не скучно. Потому что делать это очень трудно. Ну и хорошо, есть над чем работать. Павел допил кофе как раз тогда, когда Сергей закончил свой первый рассказ.

— И что самое интересное — это то, что после всей этой мерзости я вдруг почувствовал себя легче! — сказал Кудрявцев. — Пришел домой к жене, даже поговорил с ней, как давно не говорил, нормально, по душам, лег спать и спал сном младенца.

Павел молча кивал:

— Хорошо, продолжайте, вы же хотели рассказать мне еще многое. Итак, мы в прошлый раз остановились на том, как вы пытаетесь побороть скуку. Последний случай с девушкой — из этой же серии. В прошлый раз вы хотели рассказать о Багамах, но мы отложили этот рассказ на сегодня. Вы сегодня хотите рассказывать о Багамах? Как вы отдыхали неподалеку от Бермудского треугольника?

— Да, очень хочу, — вздохнул Сергей.

— Я слушаю вас. — Он так вздыхает, как будто пережил большое горе, подумал Павел. А между тем мой клиент Кудрявцев отдыхал на лучшем курорте мира. Как же он там развлекался? Сейчас узнаем.

— Представьте себе пляжи Багамских островов, — опять вздохнул бизнесмен. — Тесные закутки Средиземноморья и близко не стоят. Бескрайние просторы белоснежного песка. Неумолкающий прибой теплого океана. — Говорит, как пишет, подумал Павел, и среди бизнесменов встречаются поэты. Кудрявцев посмотрел на психолога, как будто хотел убедиться, слушает ли он его предельно внимательно, и когда увидел, что ничего более интересного в этой комнате для Павла, кроме него, Сергея Кудрявцева, не существовало, продолжил: — Да и сервис неплохой — столетнее рабство у людей более высокой цивилизации не прошло даром. Гонки на водных мотоциклах, поездки на джипах в саванну, чтобы полюбоваться на похрапывающего в грязном болоте бегемота, и прочие развлечения для лохов, западающих на сувенирную экзотику. Но мы — я и мой приятель — искали другие, более острые ощущения, хотели испытать новые незнакомые нам эмоции. — Вот, он даже говорит моим языком, подумал Павел. Ну что ж, может быть, это облегчит работу. Правильный язык — полдела.

Павел увидел, что Кудрявцев замолчал. Он понимал, что бизнесмен пытается вспомнить картину во всех деталях, и не мешал.

— Там есть такое развлечение. За очень солидную плату тебя увозят в открытый океан, надевают акваланг и сажают в небольшую стальную клетку, к которой привязывают куски только что зарезанного козла. (Это тебя увозят, а не меня, сказал бы Павел своему приятелю, если бы тот говорил, как сейчас Кудрявцев, во втором лице. Павел не любил это типичное подсознательное перекладывание ответственности на собеседника, но клиенту говорить такое не полагалось, по крайней мере на первых порах.) Максимум через десять-пятнадцать минут появляется огромное зубастое чудовище. Гигантская акула вгрызается в клетку, пытаясь тебя достать. Надо сказать, ни один самый страшный фильм ужасов не сравнится с этим ощущением. Я впервые понял, что значит сердце ушло в пятки.

— Страшно было? — спросил Павел.

— Не то слово! Мне потом даже снились те страшные окровавленные зубы акулы. Они лязгали о металл. И глаза. Немигающие глаза. Они смотрели равнодушно, холодно. И вдруг — представьте! — удар, и клетка, где я сидел, перевернулась. Закрутилась вокруг своей оси. А разъяренная акула стучит о решетку. Она пытается протаранить преграду. Видно, думала об аппетитном обеде, если она способна думать. Я заорал: «Все, хватит, поднимайте!» Но получилось только мычание, моего крика никто не слышал, ведь я был в кислородной маске. И тут вспомнил про кнопку, судорожно вдавил ее, и клетка пошла вверх.

— После этого вы еще отдыхали там, на Багамах? Не сразу вернулись?

— Да! — оживленно ответил Сергей. — Именно отдыхал, теперь уже по-настоящему. Знаете, после этого сеанса шоковой терапии все как будто встало на свои места. Я наслаждался природой, океаном, бесконечным волшебным пляжем. С удовольствием загорал, купался, знакомился с девушками. В общем, на время сплин прошел. Но потом разгорелся с новой силой. Как только я вернулся в Москву… Нет, первое время, когда включился в работу, еще ничего, но когда все встало в привычную колею, опять началось. Такое ощущение, что я принял какого-то зелья, которое отравляет мне жизнь, делая ее пустой, серой, скучной. Все эти рожи, все так надоело, деньги, девицы, ничего не радовало. Знаете, я с грустью вспоминал об акуле. Она сумела меня растормошить. Жаль, ненадолго.

Кудрявцев достал из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. Павел пододвинул пепельницу. Теперь настала его очередь. Кудрявцев сегодня о своих «приключениях» рассказывать больше не намерен. Да и не надо. Вполне достаточно. Случай с акулой очень показательный для анализа. Итак, начнем.

— Страх — а вы испытали именно страх — самая сильная эмоция. И поэтому она пробивает любую апатию, — сказал Павел. Кудрявцев внимательно смотрел на него и курил. — Ваша болезнь, которую мы так просто и назовем апатией, поражает отнюдь не самых слабых, ее жертвы — люди преуспевающие, с высоким интеллектом и достатком. Апатия медленно, целенаправленно съедает человека изнутри, превращая его в робота. — Павел посмотрел на своего клиента. Тот серьезно кивнул головой. — Кого-то она приковывает к постели, а кого-то, напротив, как вас, заставляет наращивать жизненный темп. Он наращивается, вы испытываете сильные острые ощущения, а потом — все, полное психическое изнеможение. Так?

— Абсолютно точно. Как быстро, правильно, четко вы все сформулировали и поняли меня. Так что же делать?

— Не спешите. Вы пока еще только на поверхности. Необходим серьезный анализ всех ваших жизненных переживаний, а дальше вы сами увидите, как лечить болезнь. Дело в том, что справиться с ней можете только вы, если захотите. А я? Я только вас буду немножко направлять. Вы сами сказали — скука. Да, основа у этой болезни всегда одна — смертная скука и переживание того, что нет никаких переживаний.

Сергей откинулся на спинку кресла. Равнодушным и апатичным в этот момент его назвать было нельзя. Во-первых, он только что вновь пережил случай с акулой. Во-вторых, говорили все-таки о нем, а это было скучно только в самую последнюю очередь.

— Не вы первый, не вы последний, Сергей, болезнь не такая уж новая. Хотите краткий экскурс в историю?

— С удовольствием, — сказал Сергей. — Вы знаете, Павел, прошлый сеанс у вас меня здорово встряхнул, и сегодня тоже, я даже, честно говоря, не ожидал.

— Как с акулой? — улыбнулся Павел.

— Нет, по-другому, там был страх, а здесь другое. Давайте свой экскурс.

— Апатия — болезнь заморская, завозная. Что-то вроде СПИДа или тропической лихорадки. А вот для американцев это скорее не болезнь, а национальная черта. В XVI веке на свежеоткрытый континент хлынул поток отчаянных людей, немалую долю их составляли авантюристы и активные романтики, которым Европа казалась слишком тесной и скучной. Иными словами, это были европейцы, мечущиеся в поиске новых впечатлений. Уже тогда многих из них к переселению толкали глубокая скука и апатия. Генетический фундамент нации был заложен. Апатия воспроизводилась из поколения в поколение, она приобретала все новые, более тяжелые формы и проникла во все слои американского общества. Сегодняшняя Америка буквально утонула в апатии. Скучая без войн и катаклизмов (11 сентября — такой подарок, как ни цинично это звучит), она становится на уши, чтобы развлечь, избавить от скуки своих сограждан.

— То, что вы говорите, страшно интересно, хотя с этим можно и поспорить. Но скажите — у нас что, у нас все по-другому? — спросил Кудрявцев.

— Хороший вопрос. В то время когда любознательные переселенцы начинали плодить ныне великую нацию, наш отечественный Иванушка-дурачок, самодостаточный и веселый, почесывался на печи и радовался жизни. Вот уж кому скука была неведома! А заставить пуститься его в путь могли либо нужда, либо какое-то несчастье. Но сегодня положение дел изменилось — апатия добралась и до него. Она добралась до вас, Сергей.

— Я Иванушка-дурачок?

— К сожалению, вы не можете им стать, как бы ни хотели. Да вы и не хотите им стать. Но разбить свою апатию вы можете.

— Как?

— Я говорил, что сразу это невозможно. Разрешите, я продолжу лекцию?

— Конечно, конечно, Павел. Извините.

— Итак, умный, преуспевающий человек, такой, как вы, теряет вкус к жизни, так?

— Так.

— Теряет вкус к жизни. Вы потеряли вкус к жизни, — неторопливо говорил Павел. — Хотя у вас все есть — деньги, красавица жена и не только жена, власть. Я прав?

— Конечно, правы.

— Но нет только одного. Чего?

— Переживаний?

— Да, переживаний, чувств. А без них даже самые изысканные удовольствия становятся скучными и бессмысленными. С чего начиналась ваша болезнь, Сергей?

— Не знаю. С чего?

— С самых невинных вещей. Каждый деловой человек, каждый бизнесмен, каковым вы являетесь, знает, что эмоции — главная помеха в бизнесе. Так?

— Так. Кажется, я понимаю, к чему вы клоните.

— Очень хорошо. Но понимать — это мало, понять умом мы можем все, надо еще практиковать, действовать. А Россию, как известно, умом вообще не понять. Но это потом. Так вот, трезвый расчет, конструирование цели и ее поэтапное достижение — залог успеха и процветания. Будь успешным, не будь собой, кричат кругом модные психологи и все умные книжки. Вы их читали?

— Конечно, и очень много.

— Правильно. И вот, спланировав свою жизнь, как написано в этих умных книжках, кстати, по большей части американских психологов нового направления, да, впрочем, и наших теперь немало, отбросив ставшие ненужными душевные порывы, мы начинаем подниматься по лестнице успеха. Вы начинаете подниматься. Вы же поднялись по этой лестнице?

— Ну, наверное.

— Не наверное, а точно. Вы президент группы компаний. О такой должности мечтают 90 процентов российских предпринимателей. У вас прозвище Олигарх. Вы знаете об этом?

— Знаю, конечно, — улыбнулся Кудрявцев.

— И вот мы уже у намеченной цели. — Павел взял чашку, посмотрел на дно и допил остатки кофе. Он поморщился: проглотил гущу. Затем продолжил: — Все, вроде бы цель достигнута. И — что?

— Ничего.

— Вот именно. Ни-че-го. Глубокое разочарование обрушивается как снег на голову. Столь долгожданная цель уже не выглядит такой привлекательной, как раньше. В поисках чувств вы наращиваете темп работы, пытаясь избежать даже минуты незанятости. Вас начинают называть трудоголиком. Называли?

— Точно, трудоголиком. Говорили — он добился всего этого, потому что он много работает, работает и день и ночь, потому что он трудоголик. А я бежал от скуки, от апатии, как вы определили.

— Да, работа по выходным, годами без отпусков — вовсе не производственная необходимость, а лекарство, которое снимает внешние симптомы, не излечивая, а усугубляя болезнь. Как наркотик. Ну, и тут индустрия развлечений не дремлет, а тоже приходит на помощь. Она предлагает развлечения для скучающих печориных все более изощренные. Вот вам и ваша акула.

— Здорово! — восхищенно воскликнул Кудрявцев.

— Но, я думаю, акула — далеко не все. А нам надо проработать всех акул. Или кто там еще?

— Там много еще кто есть, пауки, например, — вздохнул Кудрявцев и посмотрел на часы. — Мне, к сожалению, пора. — Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, отсчитал триста долларов, положил на стол. — Спасибо огромное, Павел. — Кудрявцев встал.

— На неделе постарайтесь вспомнить все случаи, которые мы будем называть аттракционами, все подобные этому, с акулой. Когда в поиске острых ощущений вы пытались пробить апатию. Это хорошо делать перед сном, если есть силы. Попробуете?

— Попробую, — сказал Кудрявцев.

Павел проводил его до двери. Там Сергея ждал телохранитель. Он что, весь сеанс стоял здесь, под дверью? — удивился Павел. Когда за Кудрявцевым и охранником закрылись двери лифта, Павел прошел в комнату. Он взял на руки Трофима и подошел к окну. Черный «мерс», там еще один охранник. Кудрявцев с телохранителем вышли из подъезда, подошли к машине. Павел погладил кота и заговорил с ним:

— У него впереди еще встреча. И может, не одна. А вот у нас только одна, да, Трошка? Мы ждем Катерину, которая приготовит нам вкусный ужин.

Как будто в подтверждение его слов раздался звонок, и Трофим побежал к двери. Звонки Кати он каким-то образом угадывал сразу. Только на ее звонки он бежал, хотя встречал далеко не каждого гостя. К Олигарху он выйти даже не соизволил. Хотя нередко мог усесться на колени к совершенно незнакомому человеку.

Трофим мчался не зря. У Кати была полная сумка продуктов, из которой досталось всем — и коту, и его хозяину.

Дима пил чай с хирургом Самвелом и медсестрой Таней после очередного тяжелого дня, который вроде бы подошел к концу. Поступлений больше не было и, если не случится никаких ЧП, то и не будет. Он очень чисто и хорошо провел две операции — дети будут здоровы.

Татьяна смотрела на доктора Дмитрия Андреевича — она звала его только по имени-отчеству — с нескрываемым обожанием. А Дима, казалось, ничего не замечал. Только однажды, в день рождения Самвела, когда Таня надела свое самое красивое бархатное платье и надушилась дорогими духами, и очень продуманно накрасилась, Дима сделал ей комплимент:

— Ты сегодня очень красивая, Танюш, — сказал он.

И все. Больше ничего. Весь вечер он ее почти не замечал, как она ни старалась обратить на себя его внимание. Но и этот скромный комплимент был для Тани огромным счастьем. Она вспоминала его всегда, когда ей было грустно. И пыталась вызвать его повторение. Пока это не удавалось, но девушка не теряла надежды.

От взрыва ваза с печеньем подскочила на столе, чашки задрожали, и чай пролился на стол. На лицах хирургов не дрогнул ни один нерв — взрывы давно стали привычным делом для них. Таня встала, взяла тряпку и вытерла со стола разлившийся чай. Никаких обсуждений, комментариев. Тихое чаепитие после тяжелого трудового дня было продолжено. Но вскоре опять прервано.

— Милицию, милицию взорвали, их сюда несут! — услышали они голос медсестры Светланы. — Скажите Дмитрию Андреевичу. Ох, ни сна у него, ни отдыха.

Дима встал из-за стола. Услышав это известие, он понял, что надо готовиться к тяжелой ночи. Ближайший военный госпиталь далеко, всех раненых привезут сюда. Значит, предстоит ночь операций.

— Самвел, готовься.

— Всегда готов, Дмитрий Андреевич. Ночка нам сегодня предстоит та еще.

Дима ничего не ответил, вышел из госпиталя и увидел процессию с вереницей носилок. Он тут же пошел дать нужные распоряжения.

Сорок пять человек от легко раненных до умирающих. Оторванные руки, лица, иногда одно кровавое месиво. Сердце, вылетающее из грудной клетки при каждом ударе. Ранения в грудь, в живот, в бедренные артерии.

Дима работал на автомате. Он успевал оперировать сам и при этом руководить работой коллег. Он проводил самые сложные операции. Нужно было оказать первую необходимую хирургическую помощь, чтобы потом отвезти ребят в госпиталь. Все молодые, все моложе его, средний возраст — 20 лет. Дима не чувствовал усталости. Он попросил Татьяну сделать ему крепкий кофе, кофе его взбодрил, и он работал с новыми силами. Когда работа, наконец, была сделана, он дошел до своей кровати, упал на нее прямо в халате и заснул, не снимая ботинок. Это сделала Татьяна. Она же сняла халат, аккуратно повесила его на спинку стула, наклонилась и поцеловала Диму в губы. Дима не проснулся. Он спал глубоким крепким сном.

Его разбудили только в одиннадцать утра, и он долго отчитывал подчиненных за то, что они не сделали этого раньше. Но никто не реагировал на его замечания. Все знали, что их главный врач должен поспать хоть немного, он закончил оперировать, когда рассветало. Так долго он не продержится, даром что молодой. Почти всех милиционеров отвезли на «скорой» в госпиталь в Моздок, остались только двое самых тяжелых. Дима должен был осмотреть их и принять решение. Как с ними быть — на свой страх и риск оставлять здесь или все же отправить в Моздок. Тогда спроса с Дмитрия Кочеткова не будет, у него детский госпиталь. Только вот парень по дороге может умереть. Молодой хирург это прекрасно знал и поэтому на вопрос Тани о двух милиционерах сказал:

— Я иду к ним. Позови Самвела.

— Он спит. Разбудить?

— Нет, не надо, я сам.

Таня пожалела, что сказала главврачу о том, что Самвел отдыхал, теперь он будет делать все один. И она разбудила помощника. Тот посмотрел на часы и ахнул. Медсестра обрисовала суть дела, Самвел деловито кивнул и поспешил к Кочеткову.

Через три часа дело было сделано, опасность для жизни ликвидирована, и можно было передохнуть.

— А где Федорыч? — спросил главврач Татьяну. — Что-то я целый день не видел нашего лора.

— Уехал в министерство, Дмитрий Андреевич. — Таня налила Дмитрию кофе.

— В министерство? — Он пододвинул чашку. — Спасибо, Тань, спасибо.

Медсестра знала о Диме все, знала, какое печенье он любит, сколько сахара кладет в чашку.

— Да, в Грозный, сказал, что вас не надо отвлекать во время операции, а он как ваш заместитель смотается туда и обратно.

— С кем поехал?

— С шофером.

— Без охраны?

— Без.

— Почему?

Таня пожала плечами: это не ее дело.

— Когда обещал вернуться?

— Сейчас уже должен, он утром поехал.

У Димы зазвонил спутниковый телефон.

— Да, слушаю. Да. — Дима закрыл глаза и откинулся на стуле. Посмотрел на Самвела.

— Федорыч? — спросил тот.

Дима кивнул и выключил телефон.

— Передали из комендатуры. Груз 200 и груз 300. Машину взорвали. Федорыч — насмерть. Водитель тяжело ранен. — Дима опустил голову на руки. Так, без движений, он сидел минут пять. Потом резко встал из-за стола.

— Вы куда, Дмитрий Андреевич? — Татьяна испуганно посмотрела на врача.

— Мне надо ехать на место преступления. Я же должен отчитаться перед Москвой.

— Я с вами, — сказал Самвел.

Дима кивнул.

Они вышли из домика. Подошли к охраннику.

— Нам надо ехать, Андрюш, — сказал Дима сержанту белгородского ОМОНа.

— Не могу. Дмитрий Андреевич, я вас не выпущу. Извините, но это приказ коменданта. Никого с территории госпиталя не выпускать.

— И меня? — Дима тупо смотрел на молодого милиционера.

— Вас в первую очередь. Сразу о вас и было сказано. Комендант так и заявил: доктор молодой — он первый в бой будет рваться. Так вот за него головой ответите, под трибунал пойдете, если выпустите. Так что простите, Дмитрий Андреевич. Никак не могу.

У Димы зазвонил телефон.

— Да. У меня груз 200 и 300. Да, Алексей Федорыч, он поехал вместо меня в министерство, я оперировал… — Дима помолчал. — Я хотел сделать именно это и именно сейчас, но комендант издал приказ никого не выпускать даже с территории госпиталя. Что значит, мои проблемы? Они такие же мои, как и ваши! Вот и связывайтесь с комендатурой, пусть они вам отчеты пишут! Некогда мне с комендантами выяснять отношения и отчеты писать! У меня больные… — Он помолчал, послушал, что ему говорят. Немного успокоился. — Хорошо. Жду звонка.

— Слышал? — Дима показал на трубку сержанту. — Это из Москвы. Мне угрожают чуть ли не судом.

— Ничего не могу сделать, Дмитрий Андреевич, при всем к вам уважении, — развел руками сержант.

— Ладно, Самвел, пошли работать.

Дима пошел вперед, а Самвел подмигнул охраннику и сделал характерный одобряющий жест: молодец, что не выпустил.

Но через десять минут сержант пришел в операционную и доложил, что комендант дает разрешение главврачу покинуть территорию госпиталя. Он даже выделил машину с шофером. «Газик» ждет его.

За рулем сидел молодой парень в военной форме, из-под которой виднелась тельняшка.

Дима протянул руку и представился:

— Дмитрий.

— Леха, — ответил солдат крепким рукопожатием и молча тронулся с места. Включил музыку. Шевчук пел «Последнюю осень».

— Что вы должны сделать, доктор?

— Если бы я знал, — вздохнул Дима, но тут же спохватился. — Раненого отвезти в госпиталь, убитого — в морг.

— Где это?

Дима сказал.

— Что-то они активизировались. Сначала ментовку взорвали, теперь вот машину, это те же самые, жопой чую, — сказал Леха. — Ну, ничего, мы вас найдем, ребятки, раз вы показались. Наши гаубицы по вам плачут.

Они въехали в поселок.

— Все, доктор, приехали, вот она, машина.

Они выпрыгнули из «газика» и бросились к машине. В кабине двое парней лет по четырнадцать копались в поисках, чем бы поживиться. Леха вскинул автомат, крикнул:

— Пошли вон, крысы!

Подростки тут же выскочили из машины и бросились бежать.

Дима просунул голову и то, что он увидел, даже у него, хирурга, вызвало нервную дрожь. У Федорыча было снесено пол-лица. Оставшаяся половина угадывалась в крови. Водитель откинулся в кресле и моргал, глядя перед собой. Он был ранен и к тому же находился в состоянии сильного шока.

— Я сбегаю за подмогой, — сказал Леха.

— И воды принеси, — крикнул Дима ему вдогонку.

Леха ушел, а Дима решил заняться водителем. Он полез в аптечку, чтобы достать нашатырный спирт, как вдруг ощутил на своем плече дуло автомата:

— Руки за голову!

Дима подчинился и обернулся. Господи, да это же наш, федерал! Он что, не видит, что перед ним врач? Хотя я же не в халате, а небритый, говорят, похож на чеченца, сообразил Дима. Но в этот момент он еще не осознал, какая опасность ему угрожала.

— Свои, опусти автомат.

— Я тебе опущу, я тебя самого сейчас опущу, понял, чеченская морда?

В другой момент Дима бы рассмеялся, если бы не шок от того, что он увидел в машине.

— Я главный врач из Гудермеса, бригада медицины катастроф, — устало сказал Дима.

— Да? Как интересно, — усмехнулся военный. — И что, документы соответствующие имеются?

— Имеются.

— Доставай.

Дима достал удостоверение. Солдат, держа автомат одной рукой, раскрыл книжечку.

— И что, ты хочешь мне сказать, что это ты?

— Ну а кто же? — Дима чувствовал приближение опасности. Да, небритый он немного похож на кавказца, но сейчас в этом ничего смешного не было. В машине труп, машина чеченская, он в ней копается, перед ним федерал с автоматом.

— А ну, пошли, — сказал солдат.

— Куда?

— А вон туда, подальше от дороги, сука.

— Зачем? — Дима все понял, спросил, чтобы выиграть время.

— Сейчас узнаешь, гад.

— Подожди секунду, послушай…

— А говорить уже без акцента научились, падлы. Что мне слушать? Ну ладно, скажи что-нибудь, так и быть.

— Я врач, я оперирую каждый день. Ты из какого отделения?

— Из семнадцатого. Иди вперед. Ну!

— Сейчас. Сейчас пойду. Подожди! — Дима лихорадочно вспоминал. От того, вспомнит ли он кого-нибудь из семнадцатого отделения, зависела его жизнь. И он вспомнил. И не кого-нибудь, а командира, которому вправлял вывих.

— У тебя командир Серега, из Брянска, слышишь, ты?! Я ему вывих вправлял. Молодой такой, чуть постарше тебя.

Солдат прищурился. Он внимательно смотрел на Диму.

— Когда вправлял?

— Недели две назад. Ну, было же такое?

— Ладно, пошли.

— Куда?

— К командиру. Вон у тебя и машина. Поехали.

— Но я должен быть с водителем. Он жив, я должен оказать помощь.

Солдат включил рацию. Дима слышал, как он произносил условные имена и связался с командиром.

— Доктор? Да, Кочетков, но не очень похож на фото, товарищ капитан. Дать ему рацию?

Солдат протянул Диме рацию.

— Дмитрий Андреевич, простите дурака, но, сами знаете, мы должны быть бдительны, — услышал Дима. — Он вам поможет, все сделает, что надо.

Солдат развел руками. Но извиняться не стал. Спасибо, хоть автомат опустил. Дима глубоко вздохнул, чтобы унять дрожь в коленях. Солдат протянул ему фляжку.

— Глотните, доктор, у вас руки трясутся.

Дима опрокинул в рот фляжку. Жидкость обожгла ему горло. Коньяк! Он никак не ожидал, что это окажется коньяк.

— Спасибо, — Дима протянул флягу, удивленно глядя на солдата.

— Стресс-то надо снимать, — сказал тот. — Армянский, три звездочки. В Грозном купил. Я помогу. Сделаю что надо. А это кто? — он увидел приближающегося Алексея.

— Это со мной, Леха, из комендатуры.

— Понятно. Ну, что будем делать?

Леху федерал Мишка, как он представился, тоже угостил коньяком. Дима привел в чувство водителя. Они втроем перетащили его в «газик», потом перетащили туда тело Федорыча. Выпили еще по глотку коньяка за помин души Федорыча, на этом настоял федерал. Дима с Лехой поехали в Грозный.

Вернулись в госпиталь они поздно вечером, трижды остановленные по дороге военными. Но Диме уже ничего не было страшно: после того как он впервые был на волосок от смерти.

Татьяна разогрела еду и поведала главному врачу Дмитрию Кочеткову о том, что из тех отправленных в Моздок милиционеров пятеро вернулись и сказали: будут долечиваться здесь, в их госпитале. Причем ожидаются и остальные. Им не нравится там, где они находятся, а нравится здесь.

— Ну что ж, отказать мы не можем.

— И где же мы их разместим?

— Найдем место. Они и помогут. Это же местная власть.

— Да, вы правы, Дмитрий Андреевич, они сказали, что вас будут на руках всю жизнь носить, чтобы вы ни шага без них не делали. Если куда поехать надо, они сами отвезут. Что наша охрана — это на десять минут. — Татьяна пошла за чайником.

— Ну, на десять — это вряд ли. У нас ребята крутые, так быстро их не возьмешь. Ладно, понятно. В общем, у нас еще одна охрана появилась. Да, Танюш?

— Точно, — просияла медсестра. — Они так и сказали. У вас теперь, говорят, вторая охрана есть. И с ней вам, то есть нам, ничего не страшно, вот. Чай или кофе?

— Чай.

Татьяна встала из-за стола, чтобы взять чайник. Когда она повернулась к главному врачу, он спал, откинувшись на спинке стула и опустив голову на грудь.

Гульсум вышла из прохладной комнаты психолога на горячее солнце. Ей казалось, что за эти три дня она сильно изменилась. Она отвечала на сотни вопросов, решала десятки психологических задач, подвергалась гипнозу — в этом она не сомневалась — и участвовала в научных экспериментах Катрин, которая собирала их, решила Гульсум, для своей научной работы. Одну задачку она долго не могла решить. Тогда Катрин закрыла шторы, создав в комнате полумрак, попросила Гульсум расслабиться и закрыть глаза. А потом говорить первое, что придет ей в голову. Сначала у Гульсум не получалось, но Катрин ей помогла, и ассоциации потекли рекой. Катрин только иногда, когда возникали паузы, вставляла свои ассоциации и останавливала Гульсум, если та, вместо того чтобы говорить о том, какие предметы и явления она видит в своем воображении, начинала вдруг оценивать их по типу хорошо — плохо. Катрин прерывала ее и направляла свободные ассоциации в правильное русло.

Так продолжалось около 30 минут. Когда Гульсум открыла глаза, она чувствовала себя свежей и отдохнувшей. Катрин усадила ее за компьютер. На этот раз Гульсум сразу справилась с задачей, причем решила ее, как сказала Катрин, оригинальным, нестандартным образом. Нужно было придумать, как приподняться, чтобы вкрутить лампочку в комнате, где нет никаких предметов, на которые можно встать. В прыжке тоже нельзя — не успеешь. И вот Гульсум предложила разлить на полу воду и заморозить ее. Она так и сказала: встать на воду. Катрин захлопала в ладоши. Она была довольна. Метод свободных ассоциаций сделал свое дело.

Но главное, чему научилась Гульсум у психолога, — это метко стрелять, ловко драться, проникать в глубину души собеседника, сохранять самообладание в любой ситуации, демонстрировать те эмоции, которые были необходимы в данный момент. Причем для этого ей не нужно было обладать сверхвысокими разрядами по стрельбе или образованием психолога. Нужно было, воспользовавшись теми ассоциациями, представить себя на нужное время тем, кем она хотела стать.

Если стреляешь по определенной цели, сначала нужно мысленно обязательно попасть в нее, если дерешься, заранее в своих фантазиях наносить удары сопернику в конкретные места, причем делать это резко, хлестко. Ну а чтение мыслей вообще теперь для Гульсум не составляло никакого труда. Надо было только внимательно следить за мимикой собеседника. Смотрит влево вверх — значит врет, вправо вверх — вспоминает, вниз — занят своими ощущениями Жесты руками также говорили о многом. Гульсум теперь знала, как пройти по улице, не избегая прохожих, так, чтобы они тебя не заметили. Как накопить силу, когда чувствуешь полное бессилие, как взбодриться с помощью одного дыхания и с помощью холотропного дыхания вызвать полный relax, вплоть до получения ощущений кайфа… Такие упражнения использовал психолог Станислав Грофф, когда ему запретили экспериментировать с ЛСД.

Оставшиеся десять дней в лагере прошли легко, несмотря на все трудности, которых было не меньше, чем вначале. Гульсум их как будто не замечала. Когда все девушки стонали от усталости, она была готова к новым упражнениям. В рукопашном бою ей теперь не было равных.

— Тебя где держали два дня? — восхищенно спросила Лена, когда Гульсум легко отразила ее удар и в броске через бедро положила ее на обе лопатки. — К тебе теперь просто так не подойдешь. Круто! Меня научишь?

— Попробую, — чуть заметно улыбнулась Гульсум, и улыбка не ускользнула от острого взгляда Лены. Она встала и отряхнулась. — С тобой определенно поработали на славу, — сказала блондинка. — Ты очень изменилась. Теперь с тобой хочется общаться, разговаривать. Ты, Гульсум, стала очень симпатичной, красивой даже. Ты, конечно, всегда была красивая, но когда человек злой, этого не замечаешь.

Гульсум оставила восторженные слова Лены без комментариев. Пора было переходить к стрельбе. И тут она поразила всех своими результатами. Гульсум начала стрелять последней, и все ее выстрелы попали в десятку.

— Слушай, серьезно, ты где была? — спросила вконец заинтересованная Лена, когда они ложились спать.

— У психолога, — спокойно ответила Гульсум, раздеваясь догола. Лена откровенно любовалась ее фигурой. Надо же, она теперь меня совершенно не стесняется, как будто подменили девушку. Видно, психолог неплохо поработал, думала про себя блондинка. Фигурка у нее просто супер. Ничего себе мусульманка! Похоже, она тоже любуется своим телом.

— Что он там с тобой такого сделал, Гульсум? Кстати, мужчина или женщина?

— Женщина.

— Молодая?

— Да нет, около сорока, я думаю.

— И что она с тобой делала, эта женщина?

— Да ничего особенного. Тесты, вопросы, психологические упражнения.

— Ничего особенного! Уж мне-то лапшу на уши вешать не надо, ладно? Я же вижу — ты стала совершенно другим человеком. Ну, может, ты отчасти и была такой хорошей. Но они с тебя сбросили твою мрачность. Ну и, конечно, не только это. Тебя что, стрелять там учили и драться?

— Нет, этому не учили, хотя… Может быть, и учили, только не напрямую.

Вот и я говорю. Тебя дрессировали по самым новейшим технологиям. Неплохо, неплохо. Расскажешь потом, а сейчас не могу, спать хочу. Это у тебя, я вижу, энергии столько, что ты можешь теперь не есть, не спать и вообще стала сверхчеловеком. Все, я сплю.

Гульсум еще некоторое время подумала над словами Лены, а потом заставила себя моментально заснуть. Теперь она и это умела. Она научилась управлять своим телом и своим сознанием. И могла направить его в любое русло. На ближайшее время ее цели были четко определены — месть за семью. Исчезло тупое животное желание жестоко отомстить, на смену ему пришла твердая спокойная решимость. Гульсум была готова к войне. Теперь это был смысл ее жизни, вполне осознанный. Другого пути в жизни она для себя не видела.

Наступил последний день обучения в лагере. Никаких торжеств по этому поводу, как и ожидала Гульсум, устроено не было. Девушкам накануне сообщили, чтобы они собирали вещи и готовились к возвращению домой. Они пытались пообщаться напоследок, но Хасан резко пресек все попытки девичника, строго приказав разойтись по комнатам. Гульсум направилась к себе, обратив внимание на то, что Лена осталась с Хасаном. Понятно, прощальный вечер. Арабы любят блондинок, спокойно подумала она.

Лена вернулась глубокой ночью и шепотом позвала Гульсум. Гульсум сделала вид, что не проснулась, хотя прекрасно слышала, как Лена нежно позвала ее «Гуля-а-а». Лена с сожалением вздохнула и тут же уснула. В комнате стоял запах секса, пота и мужчины. Гульсум чувствовала его очень остро и долго не могла заснуть. Или не хотела, призналась она себе, представляя блондинку Лену в объятиях араба. Когда Гульсум почувствовала, что эти мысли возбуждают ее, она быстро прогнала их, закрыла глаза и тут же уснула. Ей снилась Алиса, которая занималась любовью с Королем. Утром, открыв глаза, Гульсум вспомнила сон и решила, что, если подобные сны будут возникать, она займется мастурбацией. Она не позволит сексуальному напряжению от воздержания вторгаться в ее строго организованное сознание. Кажется, психолог учила и этому тоже. Хотя она такого не помнила. Но она провела под гипнозом не один час, и кто знает, что еще в нее вложили? Пока те изменения, которые она в себе замечала, не вызывали протеста. Она стала более выносливой, более гибкой в общении, стала умнее. Она могла полностью управлять собой.

Четыре часа их везли на двух джипах по пустыне. В маленьком аэропорту, расположенном вдали от цивилизации, они сели на военный самолет, который через два часа высадил их в аэропорту Дубая — новом и шикарном, теперь Гульсум его разглядела как следует. После необходимых формальностей она оказалась в салоне самолета, следующего рейсом Дубай — Москва. Она сидела с двумя загорелыми парнями студенческого вида, которые смотрели на нее с любопытством. Один из них хотел пообщаться с ней, начал расспрашивать, кто она такая, откуда, где отдыхала. Гульсум сказала, что она чеченка, и тактично дала понять молодым людям, что не расположена к общению, что очень устала и будет спать. Закрыла глаза и откинулась на спинке стула. Молодые люди больше ее не беспокоили.

В аэропорту, как только она прошла паспортный контроль, ее встретил мужчина в кожаной куртке, джинсах. Он назвал ее по имени и сказал, что они земляки и он специально приехал за ней. По виду не кавказец и никакого акцента. Волосы темно-русые, лет сорок, ничем не примечательная внешность, таких миллион. Он сказал, чтобы Гульсум звала его Борис. Он теперь ее куратор. Девушка и не спрашивала, а только кивнула головой. Он будет курировать ее, помогать ей, давать ей деньги, рассказывать об операциях, в которых она будет участвовать. На поджидавшем такси они добрались до Домодедова и через два часа летели рейсом Москва — Владикавказ. В самолете куратор не расспрашивал ее о лагере, как она предполагала, он только спросил Гульсум, не против ли она и дальше жить в Гудермесе. Нет, она не против. Куратор передал ей пятьсот долларов, пятнадцать тысяч рублей и спутниковый телефон. Мобильная связь в Чечне не работала. Гульсум знала, что такой телефон стоит от пятисот до семисот долларов, но взяла без слов. Теперь она полностью себе не принадлежит, надо с этим смириться.

Во Владикавказе их встретила машина и повезла в Гудермес.

— Почему ты ни о чем не спрашиваешь? — сказал Борис.

— А что вы хотите, чтобы я спросила?

— Да нет, с одной стороны, это хорошо, конечно, но как-то странно. Ты даже не интересуешься, где будешь жить, куда мы едем.

— К Марьям?

— Нет, о Марьям пока забудь, тебе будет не до нее. — Почувствовав недовольство Гульсум, он тут же поправился. — Ну, первое время можешь пообщаться, отдохнешь пару дней, а потом тебе не до этого станет. Хотя даже если тебя не будут долго беспокоить — и такое возможно, то не думай, что это навсегда. Не зря же заплатили за твое обучение.

— Я и не думаю.

— Ну и хорошо. У тебя отдельная квартира в Гудермесе. Туда и едем.

— Хорошо.

Квартира оказалась однокомнатной, в центре города. Комната чистая, светлые обои, ничего лишнего. Кухня, ванная комната с туалетом. В комнате — журнальный столик, диван, два стула, встроенный шкаф. Ну кухне — гарнитур светло-серого цвета: стол, две табуретки, шкафчик. Современная газовая плита. Чайник, посуда, холодильник.

— Там кое-какие продукты, — сказал Борис, показывая на холодильник. — Остальное пойдешь сама купишь. Сейчас в магазинах все есть.

— Хорошо.

— Как было в лагере?

— Нормально.

Борис с интересом посмотрел на нее и сказал:

— До связи.

— До связи.

Куратор ушел, а Гульсум приступила к обследованию ванной комнаты. Небольшое зеркало, новые красивые краны и душ, мыло, шампунь, губка, зубная щетка, паста — все это в пластиковом стаканчике, даже крем для тела и для лица. Большое махровое полотенце, махровый халат. Да, обо мне тут заботятся, видно, делают на меня большие ставки. Ну что ж, наши интересы совпадают, удовлетворенно подумала Гульсум и пустила воду. Она набрала воды, полежала в ванне, вымыла голову, помылась, нашла в шкафу постельное белье, расстелила диван и легла под чистое прохладное одеяло на белую простыню. Глубокий сон тут же навалился на нее. Гульсум отсыпалась два дня, вставая, чтобы взять из холодильника сыр, съесть бутерброд, выпить чаю и снова спать, спать, спать.

Саша проснулся от ярких лучей солнца, открыл глаза и зажмурился. Он посмотрел на часы — девять. Вот и хорошо, что не проспал до полудня, как собирался. Солнце ярко светило в лицо — шторы он вчера закрыть не потрудился. Губы сами растянулись в улыбке. Такого настроения с похмелья у него еще никогда не было. И он знал почему. Во-первых, вчера пили все-таки качественные итальянские напитки, при этом много и хорошо закусывали. Но самая главная причина была, конечно, не в этом. Внизу, в саду, его ждал новый синенький «Фиат», на котором он мог объездить хоть всю Италию, — машину ему дали в полное личное пользование. Еще до конца не проснувшись, он вскочил с кровати, умылся, почистил зубы, побрился, натянул шорты, майку, надел кроссовки и, даже не думая о завтраке (девки проснутся — тогда и поедим, решил он), спустился в сад осматривать автомобиль.

Он нажал кнопку на ключах, машина приветливо пикнула два раза, открыл дверь, сел в мягкое удобное кресло. Надо же, прямо все под меня. Даже двигать кресло не надо. Саша вставил ключ, повернул, ровно и негромко заработал мотор. Он рассмотрел магнитолу, включил радио. Приятная фоновая джазовая музыка наполнила салон. Он нажал кнопку, и окно плавно опустилось. Нашел кнопку люка и открыл его.

— Супер! — воскликнул восхищенный ди-джей, дал задний ход, легко развернулся и выехал на шоссе. Проехал метров пятьсот и остановился. Куда спешить?

Он решил полюбоваться местом, в которое попал. Кругом долина, виноградники, а вдалеке, в голубой дымке, Альпы. Они расположены полукругом. Гид говорила им, что Альпы окружают Пьемонт — регион, в котором они живут. Местечко, в котором стоял их дом, называлось Виверона. Почти Верона, как у Шекспира, подумал Саша. А дорога-то, дорога какая клевая в этой деревне, ничего себе сельская местность! Он решил еще покататься и поискать продуктовый магазин. Мини-маркет вскоре показался с удобной для него, правой стороны дороги.

Саша остановил машину, вышел и направился в магазинчик. Приятно удивленный обилием товаров, он купил на завтрак четыре больших йогурта, ветчину, сыр, хлеб, кофе, чай, сок, апельсины, бананы. Подумал и взял две банки пива и бутылку ликера «Бейлис» для девушек. Это был их любимый ликер. Стоил он, правда, здесь так же, как в Москве, но деньги на первое время Саша с собой взял, а скоро им начнут платить за выступления. Отсчитал сумму, улыбнулся кассирше. Погрузил в машину пакеты, сел и почувствовал, что голоден.

Через пять минут был рядом с домом. Пора будить девчонок. Он поднялся наверх, прошел по веранде, посмотрел в окна на девушек, которые и не думали просыпаться. Настя спала, разметавшись на кровати, она широко раскинула руки, в ночной рубашке. Аня завернулась под одеяло. Как ей не жарко в такое пекло? — удивился Саша. С утра уже 20 с лишним градусов!

Перед окном Марии Саша застыл, она лежала поверх одеяла совершенно голая, на животе, раскинув ноги и руки. Саша попробовал балконную дверь. Открыта! Он на цыпочках прошел в комнату Марии, быстро снял с себя все, что на нем было надето: кроссовки, носки, шорты, футболку, трусы и, аккуратно подвинув Машину руку, лег рядом с ней. Она открыла глаза, увидела его и улыбнулась. Он обнял девушку и поцеловал.

— Почему я сплю на одеяле, а не под одеялом? — сонно пробормотала она. — Я замерзла.

— Ну, так залезай под одеяло, а я тебя согрею.

— Нет, лучше согрей меня без одеяла, — сказала Маша.

— С удовольствием, — засмеялся Саша.

Здесь, в незнакомой сказочной стране, в новом симпатичном домике, заниматься любовью было особенно романтично. И хорошо, что первой у меня здесь оказалась Машка, пронеслось у Саши в голове, когда он целовал ее грудь и щекотал соски. Она самая темпераментная и в то же время самая нежная. Я еще ничего не сделал, а она так стонет, что одним только стоном может возбудить так, что забудешь все на свете. Настя — она слишком мягкая. Анька, наоборот, даже как-то слишком агрессивна, уж слишком Кармен. И только рыжая Машка — золотая середина. Клевая девочка, клевая. Странно, как он еще не влюбился в нее по уши? А может, уже влюбился?

С ней, с Машкой, лучше всех, это точно, особенно с утра.

Клуб, где они должны были работать, назывался «Макамбо». Обычный ночной клуб, таких теперь в Москве пруд пруди. Но от московских этот клуб отличался теплом и уютом, все здесь как-то было по-домашнему, безо всякого особого блеска, в то же время все было очень культурно и красиво. Синьор Ринато представил компанию директору клуба и перевел ему, что Саша и девушки — те самые артисты, которые будут показывать у него стрип-шоу на тему «Кармен». Хозяин в ответ слегка удивился. Кармен? Но у них не театр. Клиенты хотят только стриптиза. Это и есть стриптиз, только художественный, рассмеялся Ринато, он знает, что говорит, он видел их группу в Москве. Хозяин синьор Манчини понимающе кивал и все же решил настоять на своем. Хорошо, он согласен, пусть будет художественное стрип-шоу, но только не сразу. Клиенты не любят резко менять свою жизнь. Они любят то, к чему привыкли. Новинками их надо кормить постепенно, выдавать их небольшими порциями. Пусть сначала увидят просто обнаженных русских девушек. Зачем им загружать голову тематикой Мериме? Саша отметил, что хозяин провинциального ночного клуба знает, кто написал «Кармен». В нашем же, российском, даже самом дорогом клубе этим мог похвастаться далеко не каждый его учредитель.

Нет, литературной тематикой им пока не надо дурить голову, мягко убеждал синьор Манчини. Они и так будут счастливы, что к ним приехали русские стриптизерки, счастливы до безумия, это он точно знает, русские, хоть бывают у нас и нечасто, сегодня очень популярны, так вот, достаточно просто стриптиза. А молодой синьор будет любоваться своими красотками — он улыбнулся каждой девушке в отдельности, они ответили слегка растерянными улыбками. Безусловно, ужин в клубе за счет заведения, включая любое спиртное. И 200 евро за вечер.

Ну что ж, первое легкое разочарование, подумал Саша, глядя на чуть загрустивших девушек. Ехали в Милан, попали в итальянскую деревню. Думали поразить их всех своим новым шоу, а им сказали: раздевайтесь и достаточно, Саша — он вообще тут не нужен. На танцующих мужчин жители окружающих деревень смотреть не желают.

— С одной стороны — да, вы можете расстраиваться, предаваться депрессии, но, по-моему, это глупо. — Саша решил развеселить девчонок. В конце концов все было не так уж и плохо. В работе им не отказали. А все блага оставались при них.

— Вот тебе и Италия, вот тебе и Кармен, — грустно затянула Аня.

— Ты что, Анют, целый год репетировала это шоу, а у тебя не принял его худсовет? — Саша начинал злиться. Тоже мне королева балета. — Да мы его за два часа сбацали! Все, между прочим, очень справедливо получается. Это пока еще халтура, сырец, а не шоу, пусть этот итальянец об этом не знает. Мы-то знаем. Сама знаешь, что без работы, без долгой, кропотливой, неспешной работы над номером ничего путного не выходит. Вот и хорошо, что этот Манчини не хочет. К тому же, ты обратила внимание, он сказал — пока? Мужички должны привыкнуть. А потом развернемся. За это время как раз усовершенствуем танец. Что, разве я не прав? — Саша посмотрел в глаза Маше, потом Насте, ища у них поддержки.

— Да все правильно, прекрати, Анька! — сказала Настя. — Все нормально. Двести евро за вечер — поди плохо, у нас, если помнишь, ты пятьдесят баксов получала. Плюс кормят и поят. А живем мы как? Как королевы. В горах, на природе. Да что тебе еще надо? Перестань!

— Да она давно перестала, — Маша подошла к Ане, обняла и поцеловала ее. Та улыбнулась.

— Да ладно, я что? Я ничего, лишь бы всем было хорошо. Нам хорошо? — она улыбнулась своей очаровательной улыбкой и потрясла черными волосами. Так она делала, когда у нее было очень хорошее настроение.

— Нам — супер! — сказала Настя и подняла бокал. — Давайте выпьем за нашего единственного мужчину.

Все радостно чокнулись. Саша скромно заулыбался.

— Ну, пока — единственного. Это, наверное, ненадолго.

— Перестань, Шурик, ни один итальяшка с тобой не сравнится, — сказала Настя. Александр посмотрел в глаза Марии, она подмигнула: да, Настя права, ты наш единственный и неповторимый.

— Ну что ж, ловлю на слове, — засмеялся Саша, — особенно не увлекайтесь, — он постучал по бокалу пальцем, — завтра мы работаем.

— А сегодня, что будем делать сегодня? — спросила Аня.

— Сегодня нас приглашают на экскурсию по ночному Турину. По злачным заведениям, — сообщил Саша программу.

— Да много ли тут злачных заведений? Турин — городок-то маленький, — сказала Настя и прикурила от протянутой Сашей зажигалки.

— Не скажи. Тут может быть все что угодно, и, кстати, когда будем одни, вести себя надо очень аккуратно. Италия… — задумчиво произнес Саша, глядя на двух крупных мужчин за соседним столиком, не сводящих глаз с девушек, особенно с Насти.

Экскурсия по Турину была интересной, но довольно утомительной. Синьор Ринато заводил их в различные ночные заведения, знакомил со своими друзьями-хозяевами. С каждым из них они выпивали. Саша отметил, что итальянцы, как и все остальные иностранцы, пьют значительно меньше русских, и никто не заставляет пить до дна. Но пригубить с каждым надо было обязательно. Вино же было настолько вкусным, что просто пригубить его ни Саша, ни девушки не могли. Они еще не привыкли, что вино у них в ежедневном рационе, и поэтому пили его в эту ночь, как и в предыдущую, не думая о том, сколько процентов чистого спирта в количестве выпитого ими волшебного напитка. В конце экскурсии в одном из стриптиз-клубов они пили кофейный ликер, потом вишневый, потом популярный в России во времена перестройки «Амаретто».

Вкус миндаля еще оставался во рту, когда они наконец вернулись к себе в Виверону. Войдя в коттедж, сразу же распрощались до утра и условились, что на этот раз завтрак будут готовить девушки. Теперь их очередь подавать кофе в постель.

На этом, усталые, разошлись по своим комнатам. Саша принял душ и, покурив на веранде, улегся в постель. Через десять минут его разбудили горячие губы, которые ласкали его грудь, соски, сначала один, потом другой, потом целовали его в живот, потом ниже. Усталость сняло как рукой, он возбудился очень сильно. Саша протянул руку и погладил девушку по голове. Волосы жесткие, длинные, слегка вьются. Они приятно щекочут его живот. Анька. Надо же, а утром, когда он был с Машкой, он думал, что теперь будет спать только с ней. Но вот пришла Кармен, и лучше ее в постели нет никого. Ее темперамент, ее резкие порывистые движения, ее стоны, даже не стоны, а крики — все это возбуждало, волновало. Машка с Настей наверняка слышали, как она кричит, весело подумал Саша, перевернув Кармен на спину и обняв ее ноги своими ногами — в такой позе оргазм переживался гораздо острее, хоть и наступал чуть раньше обычного. Но брюнетка была давно готова, и они вместе под ее крики и его рычание испытали чувственный восторг и, улетев в страну вечного кайфа и наслаждения, ослабли, раскинувшись на кровати. Аня положила голову ему на грудь, и они тут же заснули.

Он проснулся оттого, что Аня встала и пошла к окну. Она обернулась, увидела, что он смотрит на нее, подошла к кровати, наклонилась. Они поцеловались, и она направилась к балконной двери. Пожалуй, у Аньки из всех трех фигура самая красивая, подумал Саша, глядя на ее длинные ноги. Дверью в этом доме, похоже, пользоваться никто не собирается, да и зачем, когда есть общий балкон? Он помахал девушке рукой, встал с кровати, прошел в ванную, ополоснулся под душем, стараясь не мочить голову, вытерся и с разбега бросился на кровать. Надо же, за два дня ни разу не вспомнил ни о Москве, ни о братьях, ни о родителях. Завтра обязательно позвоню, подумал он и сразу заснул.

Павел спустился в метро «Кропоткинская». Он возвращался из института имени Сербского. Наблюдение за людьми, которые подозревались в терроризме, только укрепило его основные мысли по поводу фанатизма. Ему особенно повезло, что удалось понаблюдать, как Евгений Сосновский, его однокурсник, который и сделал ему пропуск в этот закрытый институт, работал с женщиной, подозреваемой в подготовке террористического акта. Лет тридцати на вид, красивая и умная чеченка, она вела себя как настоящая убежденная фанатичка. Жесткий блеск глаз. Резкие отрывистые фразы, полное отсутствие реакции на юмор, при этом видно, что юмор она вполне понимает, нежелание участвовать в любых дискуссиях, не реагирует, если ее слегка задеть, подшутить над ней.

Павел не заметил, как доехал до «Бабушкинской», он даже не помнил, как сделал пересадку на «Чистых прудах» — настолько его мысли были погружены в тему. Его толкали, ему делали замечания. Он не реагировал, он думал о следующей главе, которую начнет сразу же, как только придет домой.

Специфика женского фанатизма кроется в женской психологии. Женщины живут интуицией. Они гораздо лучше ориентируются в запахах, имеют более тонкий музыкальный слух и вдвое чаще подвержены депрессии. Однако пациентами психиатрических клиник вдвое чаще становятся мужчины. Женский алкоголизм практически не поддается лечению (главным образом потому, что фермент, отвечающий за вывод алкоголя из организма, у них менее активен). Женщинам легче даются иностранные языки, они задают вдвое больше вопросов, чем мужчины, и в пять раз чаще употребляют слова «вероятно» и «возможно». Женщины легче переносят стресс, так как их организм выделяет меньше адреналина и менее подвержен скачкам артериального давления. Если чуть-чуть сгладить углы, получится портрет идеального разведчика.

Для мужчины сверхценная идея становится жизнеполагающей скорее по рациональным механизмам (убежденности в ее правоте, логически подтвержденной). Для женщины очевидны чувства гнева, протеста, патриотизма, национальной гордости, материнства и т. д. Эти чувства порождают слепую месть, религиозный фанатизм, экстремизм и пр. Если мужчину можно со временем логически переубедить, заставить задуматься о верности идеи, то с женщиной дело обстоит гораздо сложнее — с одной стороны, странная логика или ее отсутствие, с другой — очень сильный, вязкий, некоррегируемый аффект на всех психических уровнях. Аффект, со временем приобретающий характер рефлекса, вытравить который невозможно. И здесь психоанализ бессилен. Фанатизм «не лечится» ни одним из известных психологии способов. Воздействие силой, унижением может только обострить чувство фанатизма у женщины. Поэтому надо воздействовать на аффект еще более сильным аффектом.

Вот одна из главных идей моей работы, подумал Павел, какое счастье, что я до этого додумался!

Клин надо вышибать клином. Скажем, на животном уровне чувство материнства может перевернуть мировоззрение женщины (в случае рождения ребенка маниакальный аффект смягчается, в случае смерти — усиливается). Сильная влюбленность женщины может довести даже самый стойкий аффект до уровня нейтрального. Вот только шанс на влюбленность у фанатично настроенной личности крайне низок (из-за подавления либидо более сильным чувством агрессии). Однако на свете ничего невозможного нет.

Фромм говорил, что в психике каждого человека заложены две тенденции: любовь к жизни и любовь к смерти. Когда человек утрачивает интерес к жизни, торжествует интерес к смерти. У фанатиков он достигает очень высокого уровня. Американский психолог X. Точ писал о людях, которые выбирают любовь к смерти, а значит — насилие: «Для этих персон широкий набор ситуаций интерпретируется как оправдывающий агрессивные реакции. Склонные к насилию люди не просто поддерживают насилие как доктрину или философию, но пытаются рассматривать мир в насильственных терминах и реагировать на него соответственно».

Женщины среди категории этих людей составляют немалую долю, а как показывают последние события, они являются неотъемлемыми персонажами террористических актов. Женщины прежде всего образованные, это подчеркивал еще Д. Шварц, более склонны к активному отчуждению и готовы приветствовать насильственные изменения. В немалой степени это связано с их повышенной эмоциональностью, их склонностью к экзальтации, аффектам. В Исполкоме Народной воли из 29 человек 9 были женщины («а тот Перовской не дал всласть поспать…»). В левоэкстремистской «Красной армии Японии», отличавшейся особой жестокостью, было немало женщин. В руководстве немецкой «Р.А.Ф.» — Фракции Красной Армии — женщины тоже играли влиятельную роль (Гудрун Энслин, Ульрика Майнхоф).

Гудрун Энслин отреагировала на убийство одним из полицейских студента-теолога в 1967 году во время разгона студенческой демонстрации в Западном Берлине следующим образом. Она кричала: «Это фашистское государство, готовое убить всех нас, это поколение Освенцима, с которым словесные споры бесполезны». Спустя некоторое время она подожгла универсам во Франкфурте-на-Майне, а немного позже стала одним из организаторов и вдохновителем «группы Баадера-Майнхоф».

Все женщины-террористки — люди неустойчивые, неустроенные, неблагополучные. Они выросли в семьях, где нет одного из родителей, либо они стали сиротами. Активистка «Народной воли» Софья Перовская ушла из дома в юности после разрыва матери с отцом. Ульрика Майнхоф была дочерью известного искусствоведа, но рано осиротела, и ее воспитывала ближайшая подруга матери, известная педагог и пацифистка, одинокая женщина феминистских убеждений.

Любовь к смерти, которую, по Фромму, выбирают женщины-террористки вкупе с их ущербностью, неустроенностью или событием, которое вызывает аффект смещения от интереса к жизни к интересу к смерти, и рождают женщин-камикадзе.

Павел задумался. Феномен камикадзе… Неплохо бы его немного раскрыть. Первое, что приходило в голову, это был подвиг Гастелло. Да, наш летчик, Герой Советского Союза Николай Гастелло и стал первым камикадзе. В 1941 году он направил горящий самолет на колонну немецких танков. Подхватили его инициативу во время Второй мировой войны японские летчики. Их самолеты строились специально для этой цели. Они были оснащены взрывчатками. Камикадзе успешно топили корабли Американского военного флота. Так термин стал применяться вскоре ко всем террористам-смертникам.

Чтобы стать успешным камикадзе, террорист в первую очередь должен преодолеть страх смерти, присущий человеку изначально. Как это сделать? Тут на помощь террористу приходят либо идеи (например, религиозная), либо эмоциональное состояние (экстаз, кураж), либо чувства (например, ненависть, связанная с местью за убитых родителей или возлюбленного).

Для нашего времени характерен исламский терроризм. Исламский камикадзе испытывает целый комплекс состояний. Движение «Хамаз» учит своих последователей: «Аллах велик, и ты — острие его меча. Смерть за Аллаха — дорога в рай.» А что ожидает их в раю, за что они приносят такие жертвы?

Оказывается, есть за что. В раю — роскошная еда и напитки вкуснее самого дивного шербета, как говорил старик Хоттабыч, и, что самое интересное, мужнину ожидают в раю ровно 70 девственниц, с которыми он получит невиданные сексуальные наслаждения. Вот почему некоторых террористов находят с обвязанными членами — тряпка вокруг полового органа закреплена проволокой. Это камикадзе делает для того, чтобы во время теракта он от перевозбуждения не потерял сперму, а сохранил ее для семидесяти прекрасных девственниц в раю. Так что все довольно расчетливо, все далеко не бескорыстно, смерть становится платой за гарем и яства.

А женщины? Их что, тоже ждут семьдесят мужчин? Да и надо ли столько одной мусульманке? Нет, ни про каких мужчин «Хамаз» не говорит. Выходит, о женщинах не так заботятся на небесах, как о представителях сильного пола. Даже в раю они, похоже, будут трудиться. Почему же тогда они идут на смерть? Не всегда для того, чтобы оказаться в раю. Они не так рациональны, как мужчины. Инстинкт смерти, по Фрейду и Фромму, становится их главной заповедью, когда нет любви к жизни. Сверхидея заполняет собой всю жизнь, сублимирует отсутствие любви и материнства и открывает дорогу к теракту. Он становится главным смыслом жизни, а что будет потом — это не так важно. Тем более что потом, и образованные женщины это понимают, у них скорее всего ничего не будет. Террористический акт становится ярким фактом их жизни, ярким событием, верхушкой жизненного айсберга. А чтобы на этот айсберг было легче влезть и еще какое-то, пусть самое ничтожное время на нем постоять, подводится идеологическая, религиозная, эмоциональная база.

Павел посмотрел на часы. Странно — давно пора прийти Олигарху. Что-то на него не похоже, обычно он пунктуален. В ответ на его мысли раздался телефонный звонок. Неужели не сможет? Вот это будет приятный подарок судьбы. Павлу сегодня как никогда не хотелось копаться в больном подсознании Сергея.

— Здравствуйте, Павел. Это Сергей Кудрявцев.

— Здравствуйте, Сергей.

— Извините, что не предупредил раньше, у меня не было такой возможности, когда я расскажу вам, вы поймете почему. Знаете, я не смогу сегодня прийти на сеанс, я не в Москве. Но ваши предписания стараюсь выполнять.

— Если есть минута, скажите, какие предписания и как вы их поняли.

— Да могу рассказать, тем более что сейчас отдыхаю, лечу в самолете.

— В самолете можно пользоваться мобильной связью? — удивился Павел.

— Здесь все можно… Ну ладно, я что хотел сказать. Мне тут предложили поразвлечься. Одна фирма устраивает экстремальные развлечения для богатых. Так вот, я три дня провел на Ярославском вокзале.

— В качестве кого? — Павел догадывался, о чем говорит бизнесмен.

— В качестве бомжа, — сказал Сергей, ожидая, какая последует реакция психолога. Но, не услышав в ответ возгласов восхищения, он продолжил: — Меня переодели в лохмотья и посадили в бомжовый гадюшник на вокзале. И все, и бросили. Таково было условие контракта, который у них, кстати, недешево стоит, гораздо дороже, чем консультации у вас.

Шурик прав, с такими надо повышать цену, так только уважать больше будут, подумал Павел. Сергей рассказывал взахлеб:

— По условию контракта они должны были забрать меня только через три дня и не оказывать никакой помощи. А там, у бомжей, свои законы, и довольно жесткие. Вокзал — место «престижное», там живут самые сильные. А я еще новичок к тому же. Вот и началась борьба за выживание. Этот опыт дал мне больше, чем участие в разборках с бандитами. И он, поверьте, был не менее трудным.

— Ну, и чем все закончилось? Надеюсь, удачно?

— Да все в порядке, в нужное время за мной приехали. Но сейчас я вот думаю, может, я потому таким смелым и наглым был, что знал, что это не навсегда? Вы как думаете?

— Думаю, что нет. То, что человек делает в данный момент времени, — это всего лишь то, что он способен сделать именно в этот момент времени. Вы были способны, значит, поступили бы так и при других, еще более сложных обстоятельствах. Так что все в порядке. Другой вопрос — зачем вы это делали? Вы его себе задавали, Сергей?

— Задавал. Еще как задавал. Все за тем же. Все то же, о чем вы говорили. Апатия и желание ее разбить острыми ощущениями.

— Но мы же говорили с вами о том, что это наркотик, который требует все новых и новых, и еще больших, чем раньше, доз.

— Да, я все это понимаю, Павел. Но вы слишком многого от меня хотите сразу. Теперь, по крайней мере употребляя этот наркотик, я сознаю, что делаю. Сразу вот так взять и отказаться от него, после того как много лет употреблял, я не могу.

— А чего вы боитесь? Что изменится, если вы откажетесь?

— Как — что изменится? Как и с обычными наркотиками — начнется жуткая ломка.

— Вы ее боитесь?

— Боюсь.

— Но она все равно будет, рано и поздно пережить ее придется.

— Я понимаю. Но сначала я все-таки должен дойти до предела. Я еще не все испытал. Вот когда меня уже ничего не будет забирать, тогда я и начну завязывать.

— Тогда будет еще сложнее.

— Почему?

— Вы окажетесь в более запущенной стадии. И лечение станет более болезненным.

— Вы так думаете, Павел?

— Я знаю.

— Понятно. И все же после тех дней на вокзале мне так легко дышать. Я ведь был там на грани жизни и смерти. Ходил по лезвию ножа.

— А сейчас куда вы летите, если, конечно, это не профессиональная тайна?

— Да какие там тайны, нет. У меня есть кое-какие дела в Сибири, но вначале тоже — небольшой аттракцион. Мне обещали устроить по пути в Новосибирск ЧП. Клялись и божились, что будет очень опасно, все будет совершенно непредсказуемо.

— Будьте осторожны, Сергей.

— Спасибо.

— С парашютом прыгать умеете?

— Да, у меня более пятисот прыжков. Когда перестало щекотать нервы, бросил. Но я надеюсь, что они придумают что-то более экстремальное, чем катапультирование с парашютом. Хотя подо мной тайга.

— Понятно.

— Ну ладно, не буду вас больше загружать. Вернусь — расскажу. Назначаем, как обычно, на вторник?

— Как обычно.

— До свидания, Павел. Благодаря общению с вами я начал более осмысленно жить. Иногда я чувствую, что жизнь интересна, и вовсе не в такие моменты, как сейчас, когда предстоит приключение. Сейчас как раз — пустота.

— Всего доброго, Сергей. Берегите себя.

— Всего доброго. — Кудрявцев нажал на кнопку отбоя. Павел положил трубку.

Неожиданно освободился вечер. Но садиться писать больше не хотелось. С женским фанатизмом он почти расправился, во всяком случае, основные тезисы этого раздела определились. Осталось более детально коснуться некоторых его проявлений. Но интересно, проявления женского фанатизма разве случаются только у террористок? А в обычной жизни их разве нет? Если встречаются у шахидок, значит, должны проявляться в той или иной степени у всех женщин. Будем наблюдать. Сегодня для этого вечер благоприятный — Катька обещала прийти, потому что ей надо было с ним поговорить. Павел догадывался, о чем будет разговор. Если она сказала «поговорить», ничего хорошего не жди — скорее всего собралась в который раз выяснять отношения.

Катя хотела как можно скорее выйти замуж. Она так иногда и говорила: «Остро хочется замуж». Павел смеялся. Но ее можно было понять, и он понимал. Ей исполнилось 33 года, и она наверняка считает, что если не выйдет замуж за Павла, то уже может не выйти ни за кого никогда.

Они жили два года гражданским браком. Что изменится от того, что они распишутся? — часто говорил он ей. Хотя прекрасно знал, что изменится многое. Человек состоит из мелочей и условностей. Из ритуалов. Свадьба, штамп в паспорте, кольца — как раз и есть те самые ритуалы и мелочи, из которых складывается жизнь. Одно дело гражданский брак, другое — мы муж и жена. Да, это больше для окружающих. Но ведь и живем мы в мире социальном, где условности — порой самое главное. Павел все это прекрасно понимал. Он любил Катю, и в принципе пойти в загс не составляло для него такого уж большого труда.

И все же он с этим не спешил. Он всего три года как развелся со своей первой женой и наслаждался полной независимостью. Ему нравилось приходить домой и не звонить перед этим, вставать с постели, когда ему хочется, а не когда детям нужно идти в школу, никому ничего не объяснять.

с удовольствием напевал он песню Вертинского, которая стала его девизом.

Когда было настроение, они по несколько дней жили с Катей. Когда утомляли друг друга, легко расставались хоть на неделю. Катя к этому относилась по крайней мере внешне спокойно. А как она еще могла относиться? Что она еще могла сказать?

А если они поженятся? Как ни посмотри, прав у нее станет больше. Он впустит ее окончательно в свою жизнь, на свою территорию — и физическую, и в какой-то степени душевную. Нет, к этому он пока не готов.

Зато она готова. И, кажется, переходит в наступление. Возможно, сегодня она пустит в бой свою тяжелую артиллерию. Или жениться, или расходиться, совсем. Скажет, что надоела эта неопределенность, тягомотина.

Как должен вести себя он, Павел? Ему необходимо настроить себя так, чтобы ничто не выдавало его эмоциональности. Конечно, она нужна ему, и он не хочет, даже мысли не допускает о том, чтобы расстаться с ней. Он не представляет сейчас свою жизнь без нее. Но она об этом знать не должна. Пусть она думает, что он проживет и без нее. Ну, если не хорошо, то по крайней мере как-нибудь проживет, справится. «С женщинами надо крепко сидеть на себе», — говорил Ницше. То же и Шопенгауэр, он советовал давать женщинам понять, что легко можешь обойтись и без них. Когда они это чувствуют, они начинают мужчину любить и от него зависеть. Одним словом, надо быть внутренне совершенно свободным. И если не получается внутренне, демонстрировать это хотя бы внешне. Он психолог, в его арсенале куча различных имиджевых техник, методик, и уж он постарается. «Семейная жизнь — не место для искренности, а поле для дипломатии», — сказал Оскар Уайльд. Сам при этом, правда, был гомосексуалистом и в семейной жизни несчастливым, но мысль от этого не становится менее ценной.

Ну, где там она? Уже восемь. Павел закурил «Кэптэн Блек», взял с полки книжку по медитации, нервно затушил сигарету. Когда же все-таки он бросит, разве это совместимо — дзенские медитации и курение? Он подошел к окну, сделал три глубоких вдоха и выдоха, лег на диван, закрыл глаза и стал представлять себе разговор с Катей, конструируя свою позицию.

Его медитацию прервал звонок в дверь. Когда он открывал ей, он чувствовал себя уверенным, спокойным, на все сто процентов готовым к неприятному разговору. Но к его легкому разочарованию, это он критически за собой заметил (готовился-то к бою, к ссоре, а получилась сплошная любовь), Катя пришла веселая, даже слегка возбужденная. Она сказала, что это на нее действует весна, приготовила вкусный ужин, они сели за стол, обсуждая роман, который она переводит. После ужина Катя сказала, что они должны обязательно посмотреть новый фильм Ларса фон Триера. Кассету она купила, включила видик, и Павел, погрузившись в психологические коллизии провинциального датского городка, забыл и о своей медитации, и о разговоре, к которому он готовился. Оказалось, что никто и не собирается его с ним вести, о том, что хотела «поговорить», Катя, казалось, забыла. После просмотра они зажгли ароматическую палочку, поставили диск Тома Уэйтса и стали пить жасминовый чай. Секс в эту ночь отличался особой нежностью, и когда они заснули в объятиях друг друга, обоим снились чувственные сны. Они просыпались и вновь занимались любовью.

Утром Кате в издательство спешить было не нужно, и опять с утра они долго обнимались, и их движения были более энергичными, чем ночью. Потом еще около часа они спали, потом встала сначала Катя и прошла в ванную. Когда она вышла, под душ пошел Павел и слышал, как Катя мелет кофе и жарит яичницу. Катя была в махровом халате Павла, он вышел из ванной в трусах. Подошел к Кате сзади, тут же развязал пояс халата и обнял ее.

— Яичница сгорит, давай поедим, — сказала она, преодолев в себе желание сбросить халат и тут же, на кухне, отдаться своему мужчине.

Павел в данный момент больше хотел Катю, чем яичницу, но он решил подавить одно желание ради исполнения другого, пусть и не такого сильного (хотя от яичницы исходил волшебный аромат), но социально в данный момент более приемлемого. Хотя кто знает, что было более приемлемо в этой ситуации — Катя-то тоже больше хотела опять заняться сексом и готова ради этого была пожертвовать немедленным завтраком. Но любовники решили, что секс от них никуда не убежит, а яичница может сгореть, и это серьезно. Они сели за стол.

Как только с яичницей было покончено, а кофе разлит по чашкам, раздался междугородный звонок. Саша звонил из Италии и сообщал, что у него все в порядке и что он живет в раю. Павел пожелал ему дальнейшего райского ощущения жизни, вкратце рассказал о том, что происходит в Москве, что нового дома (все в порядке, отсутствие новостей — тоже хорошая новость), что Димка звонил из Гудермеса, он жив и здоров. Когда Павел повесил трубку, он подумал о Димке. Если Шурик в раю, то их младший брат Дима скорее всего на одном из кругов ада. Где же пребывает Павел? Наверное, в чистилище. Что ж, не самое плохое место. Главное — чувствовать себя не посторонним, а хозяином.

Гульсум выспалась, привела себя в порядок. Она хорошо отдохнула. Приняла душ, умылась, надела любимые джинсы, нашла в холодильнике остатки сыра, масла, сделала бутерброд, сварила кофе. Завтракала механически, тупо глядя в окно. Под окном был рынок, где шла оживленная торговля. Торговки суетились, как в добрые старые времена, как будто не было никакой войны, никакого напряжения. Надо бы запастись продуктами, лениво подумала Гульсум.

Подошла к зеркалу. Грустные глаза, вид довольно бледный. Что она теперь будет делать? Опять к горлу подступил комок, ощутила знакомую боль в мышцах. Катрин говорила, что это последствия стресса, что со временем она их вытеснит активной деятельностью. Но какой активной деятельностью? Пока ей никто не звонит, не дает никаких заданий. Гульсум понимала, что расслабляться бесполезно, что все впереди. Да ей и не хотелось расслабляться, она боялась оставаться одна, ей нужно было дело, и ей это обещали, обещали, что она посвятит себя высокому делу мести. За ее родителей и брата погибнет много людей. Почему они должны радоваться жизни, когда Исмаил, мама и отец лежат в могиле? Они принадлежат к тому этносу, люди которого их убили, значит, будут убиты и они. От этих мыслей становилось немного легче, жизнь приобретала смысл.

Но пока тишина, и надо что-то делать, кроме того, что покупать продукты, готовить еду и спать. Марьям! Она же в Гудермесе. Как могла Гульсум об этом забыть? Ведь она и приехала в Гудермес, чтобы быть поближе к подруге. Это сегодня самый близкий ей человек. Телефона у Марьям не было, и Гульсум пошла к ней домой. Марьям жила неподалеку, через два квартала, в пятиэтажном доме на последнем этаже.

Когда она поднималась по лестнице, навстречу ей пробежал парень лет двадцати, чуть не сбив ее с ног. Гульсум оглянулась — скорее всего от Марьям. Она подошла к знакомой квартире. Отметила, что раньше, когда она взбиралась на пятый этаж, отдышаться удавалось далеко не сразу, а сейчас, после лагеря в пустыне, никакой одышки, никакой усталости.

Дверь в квартиру была полуоткрыта, и Гульсум не стала звонить, а тихонько открыла и вошла. Ее научили в лагере, что пока нет необходимости себя обнаруживать, этого делать не нужно. Гульсум прошла на кухню, сразу обратив внимание на странный запах, который доносился оттуда. На столе стояла грязная посуда, банки с какой-то бурой жидкостью. Гульсум понюхала. Неужели Марьям дошла до этого?

Гульсум прошла в комнату. Марьям лежала на диване в джинсах и свитере, хотя в квартире было очень тепло — солнце ярко светило в открытые окна. Марьям молча смотрела на Гульсум. Она даже не поздоровалась. Но Гульсум поняла, что у нее не было на это сил. Под глазами черные разводы, бледная как смерть, волосы спутаны, не мыла, как минимум, неделю.

— Ты приехала, — почти шепотом сказала она.

— Да, как видишь, — Гульсум пожала плечами. Но тут же подбежала к Марьям и присела на корточки. — Что с тобой, Марьямчик, милый?

Марьям пыталась сглотнуть слюну. Слюны не было, и она шепотом прохрипела:

— Принеси водички, умираю.

Гульсум рванулась на кухню, налила в кружку воды и вернулась в комнату. Марьям жадно выпила воду до дна.

— Ломка, — сказала она.

— Героин?

Марьям кивнула.

— Все болит?

Марьям опять кивнула.

— Что делать?

— Там, на кухне, все есть. Кольнешь, а?

Гульсум молча смотрела на подругу.

— Немножко, Гуль, а то умру.

— Хорошо.

Гульсум нашла на кухне одноразовый шприц, набрала жидкости из банки, взяла резиновый жгут. Вернулась к подруге, взяла ее руку, которую та покорно протянула, перетянула резиной и завязала. Нашла целую вену — а таких было немного, все истыканы — и ввела иглу. Марьям закрыла глаза.

— Я полежу немного, хорошо, пока не отпустит?

— Конечно, Марьям. Я посижу с тобой.

— Спасибо, Гуль.

Марьям порозовела, открыла глаза, улыбнулась:

— Вот теперь хорошо. И сразу спать захотелось. Я не спала двое суток.

— Ну и поспи.

— А ты не обидишься?

— Не обижусь.

Гульсум взяла в шкафу верблюжье одеяло, которое было у Марьям с детства, накрыла ее и поцеловала в щеку.

— Спи.

Марьям закрыла глаза и задышала ровно и глубоко. Гульсум вышла на кухню, включила воду, перемыла всю посуду, расставила ее в сушилке, нашла пачку чая, заварила. Потом, взяв с тумбочки ключ, вышла, закрыла дверь и отправилась на рынок купить хлеба, сыра, фруктов. Когда она вернулась с двумя пакетами еды, Марьям спала. Гульсум решила приготовить обед. Суп будет из пакетика, на второе она пожарит мясо, сварит картошки, сделает салат из капусты и огурцов. Чай она уже заварила, их любимый, жасминовый.

Гульсум огляделась. Если бы не наркотики на кухне и не жалкий вид Марьям, можно было подумать, что в квартире живет не одинокая наркоманка, а вполне преуспевающий, ну, по крайней мере не бедный человек. Все было аккуратно, чисто, телевизор новой модели, стереосистема, ковры. В ванной приличная сантехника, тогда, перед лагерем, Гульсум не обратила на это внимания. Ну что ж, хотелось бы надеяться, что это только эпизод в жизни Марьям, думала Гульсум. Хотелось бы надеяться, но надежды было очень мало.

Когда мясо было готово, Гульсум услышала за спиной:

— Вот это аромат! Давно я не ела такой вкуснотищи! Дай я тебя обниму еще раз, Гуль-Гуль!

Они обнялись и поцеловались.

— Что случилось, Марьям? Что это? — Гульсум взглядом показала на шприцы.

Марьям махнула рукой.

— Не обращай внимания. Я не наркоманка. Так, хреново было, а Меджид предложил. Знаешь, как бывает плохо, тебе ли объяснять? Ну вот, я и согласилась. И сразу отпустило. Потом еще раз. Но теперь поняла — кончать надо с этим.

— Справишься?

— Справлюсь. Я сильная.

— Я знаю. А кто это — Меджид?

— Мой парень.

— Он был у тебя сегодня?

— Был. А ты откуда знаешь?

— Я с ним столкнулась на лестнице. Он чуть с ног меня не сбил.

— Да, он такой, все время спешит, — задумчиво сказала Марьям. И всей грудью вдохнула запах мяса. — Слушай, я больше не могу! Я быстренько помоюсь, и будем праздновать твой приезд. Все подробно расскажешь.

Марьям скрылась в ванной, а Гульсум крикнула из кухни:

— А куда твой Меджид все время спешит?

— Если бы я знала, он довольно скрытный. — Гульсум услышала шум воды. Марьям мыла голову. — Но знаешь, мне это и нравится, я поняла. Настоящий мужчина, самец. Немногословный, агрессивный.

— Что же он тебя к наркотикам приучает, этот самец?

— Ну, это было всего два раза, больше не будет. Он помочь хотел. Ладно, не бери в голову, я не наркоманка.

— Хотелось бы думать, — сама себе сказала Гульсум. Несмотря на свою тоску, которую ощущала физически, комок в горле, боль в мышцах, она ни разу не подумала о наркотиках. Сейчас даже удивилась этому. Но потом поняла. Все произошло так стремительно, что у нее даже не было времени об этом думать. А теперь после лагеря ей не хотелось впадать в новую депрессию, которая, она знала, неизбежно последует за приемом наркотиков. Пусть ей будет плохо, но так, что она сама сможет справиться с этим, а не химия будет вести ее по жизни.

Марьям вышла из ванной в зеленой футболке и белых трусиках, благоухающая французской туалетной водой и весенней свежестью. Она потрясла головой, и капли воды полетели на Гульсум. Если бы не синяки под глазами, она выглядела бы неплохо. Гульсум отметила, что она похудела, раньше Марьям была чуть полновата, а теперь стала очень сексуальна. У нее появилась талия, а чуть полноватые ноги и тяжелая грудь делали ее фигуру очень женственной.

— Ты похудела, — сказала Гульсум. — И стала лучше, если бы не эти разводы под глазами. Марьям, кончай с этим!

Марьям опять обняла Гульсум и поцеловала:

— Вот только ты говоришь мне приятные вещи, больше никто. Хорошо я выгляжу?

— Супер.

— Я на диете сидела. На вынужденной, правда, денег не было совсем. Три дня только чай пила. Но зато видишь, какой результат. — Марьям покрутилась перед большим зеркалом в коридоре. Повернулась к нему спиной, оглянулась на себя, слегка спустила трусики. — Вот только попа у меня великовата. И ноги.

— Все в твоих силах. По-моему, похудеть — проблем нет. Но если будешь колоться, результат непредсказуем. И вообще загнешься.

— Да ладно, Гуль, хватит, я сама знаю. Пока тебя не было, такая тоска тут.

— Можно подумать, что раньше ты со мной часто общалась. Я же в Москве все время была.

— Да, но тогда как-то не так было. Сейчас все девки как с ума посходили. Многие, кого я знаю, в шахидки собираются. Да, кстати, а ты не собираешься? Ты же в лагере была. Ну-ка рассказывай, чему учили?

— Нет, в шахидки я не собираюсь. Но что надо — сделаю. У них там — общины, куда твоих девушек приглашают. Мне рассказала девушка русская одна. Она тоже в лагере была. Там, кстати, им мужа находят, чтобы дарил им сексуальные радости. Так они и говорят. И наркотиками, кстати, потчуют. Причем смеси самые неожиданные. В общем, зомбируют. Твой Меджид — откуда он?

— Да не знаю я. Он недавно появился. Как-то все само собой произошло, в баре познакомились.

Гульсум разложила еду по тарелкам.

— Слушай, а мне ведь нельзя столько. Я такая стройная, только похудела, — Марьям опустила руки на живот.

— От мяса не толстеют, картошки много не бери, салат ешь, и все будет нормально.

Подруги поели, попили чай. Гульсум рассказала немного о лагере, не вдаваясь в подробности. Марьям слушала, открыв рот, и заявила, что тоже хочет в такой лагерь. Гульсум сказала, чтобы она выкинула это из головы, что это ей совсем не нужно. Впервые за последний месяц Гульсум чувствовала себя по-настоящему хорошо. Переключившись сначала на помощь подруге, а потом на ее дела, она на время забыла о своей тоске. Они сидели на кухне и говорили о всякой ерунде, о том, как Марьям похудела, о том, как стало скучно жить в Гудермесе, что произошло с лучшими их девушками — они стали замкнутыми, необщительными. С Марьям вообще не хотят общаться, считая ее женщиной легкого поведения. Подруги ни разу не коснулись тяжелых воспоминаний о семье Гульсум. Когда решили обсудить свои дальнейшие профессиональные планы — надо было начинать чем-то заниматься, — в кармане Гульсум заверещал спутниковый телефон.

— Ого, знаешь, сколько он стоит?

— Знаю, — кивнула Гульсум, а в трубку серьезно сказала: — Слушаю.

— Это Борис. Встречаемся завтра, у рынка. В 10 утра.

— Хорошо, — сказала Гульсум.

— Все, жду, — и Гульсум услышала гудки.

Марьям смотрела на подругу и ни о чем не спрашивала. Она понимала, что после лагеря у Гульсум будет спецзадание, и не решалась говорить на эту тему. Они распрощались, договорившись встретиться в ближайшие дни. Гульсум, как только освободится, зайдет сама. Гульсум взяла с Марьям слово, что та больше никогда не будет колоться. Марьям с улыбкой сказала:

— Честное пионерское!

Дима работал в госпитале почти месяц. Гибель Федорыча выбила его из привычного графика только на один день, предаваться отчаянию ему было некогда, хотя иногда очень хотелось. Работа шла беспрерывно. За всю жизнь он не сделал столько операций, сколько сделал за месяц в Чечне. Теперь он действительно, как и предупреждал его предшественник, стал специалистом на все руки. Он не боялся никаких операций. Принимать роды теперь было для него передышкой между сложными операциями.

Чеченцы его обожали. Доктор Дмитрий прославился на всю Чечню. Со всей округи ему несли подарки — иногда и в денежном эквиваленте. Дима пытался отказываться, но ему намекнули, что отказ, когда тебе от всего сердца дарят подарок, на Востоке воспринимается как большая обида. За пределы госпиталя он выходил в любое время, только старался этого не делать ночью, его узнавали издалека и приветливо обращались, иногда советуясь и не по врачебным делам. Дима побывал в гостях во многих чеченских семьях, хотя удостоиться приглашения русскому человеку в чеченский дом было совсем не просто. Он понимал горе чеченцев и вместе с ними возмущался абсурдности ситуации, абсурдности войны. Он видел, что местные мирные жители, как и русские, не хотели этой войны, и думал о том, почему она все-таки идет.

Однажды он был в гостях у старейшин. И впервые услышал античеченскую точку зрения от представителя старинного тэйпа.

— На этой земле теперь никогда не будет ничего хорошего, — сказал старейшина.

— Почему? — удивился Дима.

— Потому что эта земля проклята, — спокойно ответил старик.

— Проклята кем? — не унимался Дима. Он знал, что, если не задавать вопросов, они распространяться сами не будут — таков менталитет.

— Проклята, потому что, когда Сталин решил выселить нас, мы сдались без борьбы. Вот поэтому чеченская земля проклята Аллахом. Она один раз была предана.

— Но вы ничего не могли сделать против сталинской мощной машины.

— Мы могли погибнуть. Погибнуть на своей земле. А не садиться послушно в поезда, как скот, которого понукают. И тогда бы ничего страшного сейчас здесь не происходило. Да, мы бы погибли, но наши дети, наши внуки остались бы на своей земле. Даже если бы нас всех перебили, все равно сейчас здесь была бы совсем другая жизнь. Мы сами виноваты, народ сам отвечает за свою землю. Ее нельзя отдавать никому.

Дима не был согласен с такой радикальной точкой зрения. Как бы народ здесь жил, если бы Сталин его истребил? А Сталин наверняка, не моргнув глазом, пошел бы на это. У народа тоже есть чувство самосохранения. Но возражать старейшине Дима не стал. Он знал, что это бесполезно, тот своего мнения не переменит. Дима допил свой чай, откланялся, сказав, что ему пора на работу. Старейшина тут же сделал знак дочери, она скрылась за дверью, и через минуту появился молодой человек лет семнадцати.

— Мой внук Саид доставит тебя до места.

На дворе стояла старая «шестерка».

— Да мне тут идти два шага, — пытался возразить Дима.

— Не обижайте, доктор, — просиял юноша. — Я с удовольствием довезу вас.

Только лишние проблемы создают, подумал Дима, наверняка на посту их остановят. Он не ошибся. На первом же посту их остановил солдат и потребовал у водителя документы. Он подозрительно долго смотрел на Саида, и Диме пришлось выйти.

— Это свои, Сережа, — Дима знал всех солдат на всех постах по именам. — Я был у них в гостях, а теперь меня транспортируют в госпиталь.

— Хорошо. — Солдат протянул водителю документы. — Дмитрий Андреевич, я бы посоветовал вам быть поосторожнее и не садиться в чеченские машины. Мало ли что? Слышали, они похитили представителя «Врачей без границ»?

— Слышал, — вздохнул Дима. — Но это другие.

— Что те, что другие…

— Ладно, Сереж, заглядывай.

— Спасибо, — улыбнулся солдат. — Пока больше не беспокоит.

— Ну и слава богу. — Дима вырезал Сергею грыжу, и с тех пор они стали друзьями. Он иногда заходил в госпиталь попить чаю. Дома Сергей был почти Димин сосед — он жил в Люберцах.

Дима вернулся в госпиталь. Он даже не обратил внимания на черный джип, который стоял у входа в операционный модуль. В операционной горел свет. Таня своего главврача не встречала. Значит, шла серьезная операция, и он должен был подключиться немедленно. Он сразу же прошел в операционную. И посмотрел на оперируемого.

Понятно, ранение брюшной полости. Но что уж тут такого серьезного? И почему посторонние в операционной? И вдруг ощутил за спиной дуло автомата.

— Вперед, доктор, за работу, — услышал он сзади голос с кавказским акцентом. — Только теперь он увидел, в каких условиях Самвел и медсестра оперировали. Охранник стоял, держа руки за головой, рядом с ним чеченец лет тридцати держал его на мушке и в то же время старался следить за операцией.

Страха не было. Дима давно устал бояться. Самое большое, что он мог потерять на этой работе и на этой земле, — это свою жизнь. Но после того, что произошло с Федорычем, когда он увидел его останки, он не очень-то и держался за жизнь. Он не был религиозным человеком, но там, куда он попадет после смерти, будет легче, это несомненно, есть там что-нибудь или нет. Поэтому он спокойно взял скальпель. Переглянулся с Самвелом и приступил к операции.

Он понял, что оперировали они боевика, которого привезли такие же, как этот с автоматом, проникли незаметно в госпиталь, парализовали охрану. Когда операция была закончена, Дима сказал:

— Ему нужен покой. Он должен оставаться под наблюдением врача. По крайней мере дня три.

— Значит, ты поедешь с нами, — сказал один из боевиков.

— Это исключено, — помотал головой Дима. — У меня тут больные, беспрерывные операции. Вы можете спокойно его оставить, мы за ним присмотрим, и ему ничего не будет.

— Не рассказывай сказки. Сам знаешь, что это невозможно. Пошли.

Дима стоял не двигаясь.

— Мы знаем тебя, доктор, хорошо знаем. Тебя уважает весь наш народ. Ни один волос не упадет с твоей головы. Мы даем слово. Твои коллеги могут не волноваться, — он посмотрел на Самвела и Таню. — Ты погостишь у нас ровно три дня или сколько понадобится, чтобы вылечить нашего командира, и мы доставим тебя обратно. Никакого выкупа, мы не бандиты, мы воины. Иначе мы положим здесь всех, оставив в живых только тебя, а тебя все равно заберем, жизнь мы тебе сохраним, учитывая, что ты сделал для нашего народа, но всех остальных убьем. Ты хочешь этого?

— Нет, я этого не хочу, — спокойно сказал Дима.

— Значит, едем?

— Значит, едем, — кивнул головой Дима и посмотрел на Таню.

— Дмитрий Андреевич… — Таня смотрела на него, из глаз текли слезы. Она хотела что-то сказать, но волнение не позволило ей.

— Не волнуйся, девушка, ничего с твоим доктором не будет. Мы тоже его любим. Он спас нашего командира. Будет доставлен в целости и сохранности.

И чеченец сделал знак боевику, который держал на мушке охранника.

— Теперь внимание. Если мы увидим хоть одно движение, которое нам не понравится, мы начнем стрелять, сразу же, хоть нам и не хочется этого делать в больнице. Ясно?

Все молчали.

— Ясно? — еще раз повторил вопрос боевик.

— Да, конечно, — вздохнул Дима и обвел взглядом Самвела, Таню и охранника. Его взгляд выразительно требовал: делайте, как он говорит.

— Ясно, — сказал Самвел. Таня с охранником кивнули.

— Вот и хорошо. Возьмите командира на носилки. — Он показал автоматом на Самвела и охранника. Самвел взял носилки, которые были заранее приготовлены по требованию боевика, и взглядом пригласил охранника помочь ему. Они аккуратно переложили раненого чеченца на носилки и понесли к выходу. Их сопровождали Таня, два боевика и Дима.

Стемнело. Командира погрузили в джип на заднее сиденье.

— Пока мы будем отъезжать, я буду держать вашего доктора на мушке. Если за нами последует погоня, вы его больше не увидите, он будет лечить только наших раненых, — сказал боевик, продолжая держать на мушке всех троих: Таню, охранника и Самвела. И передайте своему командованию, чтобы не суетилось. Чтобы не искали нас и не устраивали никаких облав. Я сказал: скоро вернем, значит, так и будет. Все. Садись, доктор, назад, рядом с командиром.

Дима залез в машину. Проверил, удобно ли расположен раненый.

— Все нормально? Болей нет? — спросил он.

— Нет, все хорошо, спасибо, доктор.

Когда они выезжали с территории, Дима с удивлением отметил, что охраны не было. Странно, что он даже не подумал о причине ее отсутствия, когда возвращался, и только сейчас понял.

Рядом с Димой сел чеченец, который следил за охранником. Он достал из кармана черную повязку.

— Извините, доктор, но я должен завязать вам глаза, — сказал боевик.

Дима кивнул. Он не сопротивлялся. Все их действия были логичными. Оставить своего командира они не могли — он тут же стал бы достоянием нашей армии. Дорогу от врача они должны были скрыть, чтобы он потом не рассказал о ней, о том, где находится лагерь боевиков. Все логично. Значит, точно его не убьют. Но что будет дальше? Легкая тревога, не больше, тревога неизвестности. Больше ни о чем Дима не беспокоился. Самое страшное, что может быть, — наша армия пойдет его отбивать (во что, впрочем, верилось с трудом), и в перестрелке он погибнет. Умереть от рук российских солдат ему не хотелось, тем более что один раз он уже с трудом избежал такой смерти.

Боевики о чем-то переговаривались по рации на чеченском языке, но Дима услышал слово «доктор» и понял, что речь шла и о нем тоже. Командир лежал неподалеку от него. Один раз, когда он пошатнулся от резкого виража машины, командир положил руку ему на колено и похлопал. После такого жеста, конечно, расстрелять его не могли. Свой среди чужих, подумал Дима, как бы ему не стать теперь чужим среди своих после этого странного плена.

Дима чувствовал, что машина поднимается высоко в горы. Понятно, в лагерь. Интересно, обратно я пешком пойду или тоже на такси доставят? Как там Самвел без меня справляться будет, с тревогой подумал Дима. Такой поток больных. Вся надежда, что продержат недолго.

«Газик» остановился.

— Выходи, доктор, — услышал Дима. — Повязку можешь снять.

Дима снял черную повязку, вылез из джипа. Было совсем темно. Можно глаза было и не завязывать, все равно бы не понял, куда едем, подумал Дима.

Он был высоко в горах, на плато. Здесь прохладней, чем внизу, воздух холодный, чистый, бодрит. Шалаш, похожий на домик пастуха. В нем горит огонь, наверное, свеча или керосиновая лампа. Неподалеку две брезентовые, довольно большие палатки. В такой может жить человек десять, отметил Дима. Из домика на сигнал джипа выбежали двое мужчин — один среднего возраста, рыжий, но как и все остальные с усами и бородой, другой совсем молодой — и подбежали к машине. На Диму никакого внимания не обратили. За командиром, понял доктор. На носилках вынесли своего вожака. Отнесли в шалаш. Те, что были в машине, скрылись в домике. Джип сразу куда-то уехал, в нем, кроме водителя, никого не было. Потом молодой вышел и позвал Диму: заходи.

Письменный стол, какие были в советские времена в школах, стул. На столе спутниковый телефон и рация. Те двое, что были в машине, и рыжий сидели на полу, на ковре. Жестом рыжий — он здесь после командира старший, понял Дима, — пригласил его сесть рядом. Командир лежал немного в стороне на постели из шкур.

— Где Джамиля? Пусть принесет поесть нам чего-нибудь и водки, люди же с дороги, — сказал рыжий боевик, обращаясь к молодому чеченцу. Тот кивнул и вышел из домика, а через пять минут вернулся с женщиной средних лет, похожей на коренную чеченку, которая несла в руках две сумки.

Она аккуратно разложила на полу скатерть с восточным рисунком, какой бывает на коврах, и вместе с парнем стала вынимать из сумки куски шашлыка, лаваш, лук, зелень. Мясо аккуратно разложила на салфетки по количеству присутствующих, достала полиэтиленовые стаканчики и две бутылки водки. Свое дело она сделала, привстала и робко отошла в сторону, предоставив бутылки открывать мужчинам. Парень быстро отвинтил крышки и налил водку в стаканы.

Рыжий посмотрел на Диму и перевел взгляд на командира: ему можно налить? Дима отрицательно покачал головой. Рыжий кивнул, поднял стакан и протянул его Диме.

— Командир, пьем за твое выздоровление, — сказал рыжий, когда все подняли стаканы. — Доктор говорит, тебе нельзя.

— Вы лучше за доктора выпейте, он меня спас, он, — прохрипел командир, который возлежал неподалеку.

— Сначала за тебя, потом за него, — сказал рыжий и обвел всех взглядом.

О том, чтобы отказываться, Дима даже не думал: Восток — дело тонкое. Мусульмане, а пьют, подумал он. Рыжий хитро смотрел на него, улыбаясь в усы.

— Знаешь, о чем ты подумал? — спросил он. — Я понял. Ты думаешь, доктор, как же вы пьете, если Коран запрещает мусульманам. Я угадал?

— Честно говоря, угадали, — удивился Дима.

— И что ты думаешь по этому поводу? — спросил чеченец, показывая Диме на салфетку с его порцией шашлыка.

— Не знаю, — Дима, не раздумывая, взял рукой кусок мяса, вилок тут не было.

— В Коране говорится только о вине. О водке там не сказано ни слова. Поэтому мы пьем водку, как вы, русские. Хотя вы пьете все, что горит. — Он посмотрел на сидящего рядом с ним чеченца и поднял руку: — Продолжать не надо, Ахмед. — Мужчины засмеялись. Все, кроме Димы.

— Что с командиром, доктор?

Дима спокойно прожевал мясо, он видел, что боевики с нетерпением ждут, когда же он начнет говорить, но он решил вести себя с достоинством. И только когда проглотил, сказал:

— Касательное ранение брюшной полости, внутренние органы не задеты, только мышцы брюшной стенки. — Он увидел, что боевики, слушая его, совершают большие мыслительные усилия, и решил не загружать их терминологией: бесполезно, да и зачем? — Потерял много крови, но теперь все позади, пулю мы вытащили. Теперь он нуждается в наблюдении, три — пять дней. Надо следить, чтобы не развилось воспаление, менять повязки, и все.

— Доктор, мы вас очень просим остаться на это критическое время и вылечить его. Вы согласны?

Дима пожал плечами.

— Я могу возразить?

— Не можете.

— Так что же вы спрашиваете?

Рыжий промолчал.

— Мы много слышали о вас. О вас ходят легенды. Вы лечите независимо от политики, от того, кто перед вами. И у вас золотые руки.

— Клятва Гиппократа, — пожал плечами Дима, — так поступают все врачи.

— К сожалению, не все. Далеко не все, — вздохнул чеченец. — Попадаются и такие, кто сразу сдает. Вот тебе и клятва. Таких, как вы, единицы. Мы отблагодарим вас, когда вы все сделаете.

— Вот этого не надо, — улыбнулся Дима, — как я объясню вашу такую благодарность своему начальству? Деньги я не возьму.

— Как хотите, — нахмурился рыжий. Дима отметил, что он постепенно перешел на вы. — Но без благодарности вы не уедете. Это Кавказ. Пусть она не будет выражена в материальных предметах, в деньгах, но то, что вы сделали, вам очень пригодится в жизни, мы ценим добро.

— Хорошо, договорились, — кивнул Дима.

— Тогда давайте выпьем за вас, чтобы у вас все получилось.

— А если я откажусь?

— Вы не пьющий? Или не хотите пить с нами? — поднял брови рыжий. Говорил только он, видно, у них строгая иерархия. Командир дремал, да если бы и бодрствовал, вряд ли бы стал философствовать. Дима посмотрел на раненого. Рыжий тоже перевел на него глаза. Потом на Диму.

— Все в порядке, он спит, это хорошо, — сказал врач.

— Вы не ответили мне, — рыжий поднял стакан и протянул его Диме. Тот взял.

— Да нет, пьющий я, конечно. Только не в таких количествах и не во время работы.

— А сейчас вам нужно работать? — улыбнулся боевик.

Дима внимательно посмотрел на командира.

— Пока нет, — вздохнул он.

— Ну тогда давайте выпьем и поедим. А потом идите отдыхать. Вам постелили в палатке.

— Я периодически должен буду заходить сюда, — сказал Дима.

— Конечно, обязательно, очень хорошо. Ваше здоровье!

Они чокнулись и выпили. Шашлык был холодным и очень вкусным. Баранина, подумал Дима, свинину они не едят. Хотя кто их разберет, вон как они со спиртным хитро разобрались. В Коране про водку нет, значит, можно. Лицемеры.

С трапезой вскоре было покончено. Третий стакан водки Дима наотрез пить отказался, и заставлять его никто не стал. Он подошел к командиру, поставил ему градусник и вернулся к «столу». Джамиля налила ему зеленого чая, он попил, опять подсел к командиру — все с уважением наблюдали за его действиями, — вытащил градусник, посмотрел. Увидел несколько глаз, обращенных на него.

— Немного повышенная, 37 и 5, но так и должно быть, ничего страшного. Возможно, подержится еще и завтра, послезавтра должна прийти в норму.

Мужчины кивнули.

— Еще чаю? — наконец подал голос тот, кто сидел с Димой в машине и завязывал ему глаза.

— Нет, спасибо, я все. Где можно прилечь?

— Пойдемте, я провожу вас, — встал молодой.

Он повел Диму к палатке. В ней располагались четыре ложа из овечьих шкур. На одной из них была постелена чистая простыня, на ней лежали подушка в белой наволочке и одеяло. Молодой подвел Диму к этой «кровати», она находилась у стенки палатки.

— Отдыхайте, доктор.

— Спасибо. Как тебя зовут?

— Рустам.

— Спасибо, Рустам.

— Отдыхайте.

Рустам вышел, а Дима наконец-то снял халат, рубашку, кроссовки, джинсы, носки и в трусах и майке лег на простыню, которая своей приятной прохладой мгновенно расслабила его напряженное, усталое за день тело. Несмотря на то что находился в плену у боевиков, он не чувствовал ни страха, ни опасности, а поскольку страдал хроническим недосыпанием, только положил голову на подушку и закрыл глаза, как сразу уснул.

Но спал неспокойно. Рано утром он услышал, как приехала машина. Наверное, все тот же джип, подумал врач. Он слышал, как боевики что-то горячо обсуждали на своем языке, слышал слово «доктор», потом вдруг — женский голос безо всякого кавказского акцента, это была явно не Джамиля. Мужчины говорили с женщиной по-русски, при этом старались говорить тише, и Дима не понял, о чем. Но это его не очень-то волновало, он настолько устал, что хотел только отдыхать. Сплю при ярком солнечном свете, подумал он, как в Крыму, хотя здесь совсем не курорт. Ладно, хрен с ними, в кои-то веки хоть посплю. Пока не высплюсь, чеченца смотреть не пойду. Ничего с ним не случится. Рана пустяковая.

Он проснулся, осмотрелся — в палатке никого. Оделся, вышел. С гор открывался великолепный вид. Облака висели совсем невысоко. Он разглядывал горы, ущелья и вспоминал, как был на Крите и ходил там по горам. Здесь горы более живописные, вот только здесь не погуляешь. Сразу пристрелят.

Он обратил внимание на подвешенный у домика умывальник. Подошел к нему, ополоснул лицо водой, увидел рядом лежащее мыло, на гвоздике полотенце, вымыл руки. Надо же, даже зубная паста и щетка в пакетике, новая. Какая забота, это наверняка для меня? а если и не для меня, наплевать, все равно почищу.

Он почистил зубы, отошел в лес завершить утренний туалет, а когда выходил, у умывальника стояла блондинка с распущенными густыми волосами, в джинсах, военной гимнастерке. Стройная, красивая. Вот кто говорил ночью, понял Дима. Девушка умылась и посмотрела на него:

— Здравствуйте, доктор, — кивнула она с улыбкой.

— Здравствуйте, — сказал Дима и пошел к ней. Но она вытерла лицо и тут же прошла во вторую палатку.

Снайпер, что ли, пронеслось у Димы в голове, и он вспомнил о «белых колготках». Фигура точеная, на поясе кобура. Блондинка, русская. Или украинка. Снайперша, кто же еще.

Дима вернулся в палатку, взял саквояж с инструментами и бинтами. Постучал в дверь домика.

— Входите, доктор!

Дима толкнул дверь и увидел рыжего, который сидел на ковре и беседовал о чем-то с командиром. Джамиля вынесла таз с водой — она помогала командиру умываться.

— Садитесь сюда, доктор, вам так будет удобно? — рыжий освободил место возле командира.

— Да, все хорошо. Давайте поменяем повязку.

Дима поменял повязку, померил температуру — нормальная.

— Пока все, еще поменяю два раза сегодня, — сказал он. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально, доктор, хорошо, — сказал командир. — Садитесь, кушайте.

Джамиля накрыла на стол. Лепешки, овечий сыр, куски баранины, бараний жир.

— Этот жир намазывайте прямо на лепешки, — сказал рыжий. Кроме него, Джамили и командира, никого в домике не было, остальные, наверное, завтракают в палатке или на улице, только ему такая честь, подумал Дима. Живу тут, как на курорте. А Самвел там отдувается за меня. Но все равно другого выхода у меня нет, так что пилить себя бесполезно.

Он взял лепешку и положил на нее кусок овечьего сыра. Мясо с утра есть не хотелось.

— Чай, кофе? Правда, растворимый, — сказал рыжий.

— Чай у вас хороший. Но я все-таки кофе, — сказал Дима. Он взял банку «Нескафе», посмотрел на рыжего. — Как вас зовут?

— Артур, — ответил тот. — А вас, доктор?

— Дмитрий.

— А по отчеству?

— Дмитрий Андреевич. Но у вас, насколько я понял, отчества не приняты.

— Не приняты, да, но я буду называть вас по отчеству, если хотите.

— Нет, не нужно, зовите меня, как вам удобно.

— Хорошо, доктор Дмитрий. Я вас буду называть так.

Беседа у нас просто идиллическая, усмехнулся про себя Дима. Сколько охранников они положили? А может, никого не убили, а просто как-нибудь отвлекли? Хорошо бы, если так. Но это вряд ли.

Дима отхлебнул горячего кофе.

— Я видел у вас девушку, Артур. Она русская?

— Русская. — Артур намазал жиром лепешку.

— А что она у вас делает? — спросил Дима. Хотя он видел, что Артур не хочет о ней говорить. Но тут ему ответил командир.

— Она не в плену, доктор, не беспокойтесь, она сама к нам пришла. Давно. Работает у нас.

— Понятно, — сказал Дима и допил кофе. Значит, он был прав.

По взгляду Артура, который вопросительно посмотрел вверх, Дима понял, что кто-то заглянул в дверь.

— Доктор Дмитрий… — начал боевик, глядя на Диму.

— Я понял, выхожу, — сказал Дима.

Вышел из домика, столкнувшись с чеченцем, который входил, извинился, осмотрелся. Какая же здесь красота, какие горы. Он вспомнил Высоцкого: «Отставить разговоры, вперед и вверх, а там… Ведь это наши горы, они помогут нам». Да уж, помогут, но только не нам.

Машины на плато не было, людей, похоже, в палатке тоже. Только блондинка. Он видел ее тень сквозь брезент. Ну и что он тут будет делать три или сколько там дней? Трех ему хватит. Ничего серьезного. Врать нельзя, потом все равно найдут. Ни книг, ничего. Разве что с блондинкой познакомиться, узнать, как сюда попала. Командир сказал, сама пришла.

Дима сел на бревно и стал тупо смотреть на палатку, где что-то делала блондинка. Надо же, то ни минуты свободной, а то такая расслабуха, что не знаешь, куда время девать. Ночью тут были боевики. Куда же они делись? Пошли воевать? Наверное. А она осталась. Вот она, выходит.

Дима приподнялся с бревна, кивнул девушке. Она подошла к нему, села рядом, закурила.

— Они вас отпустят, не волнуйтесь, доктор.

— Да, я понял, я не волнуюсь.

— Давайте познакомимся. Меня зовут Лена, — сказала девушка, глядя куда-то вдаль.

— Дмитрий.

Девушка не собиралась продолжать разговор, она курила и смотрела на сигарету. Дима тоже молчал, он решил не начинать беседу, если таковая состоится, первым.

— Наверное, думаете о том, что я здесь делаю, — сказала Лена.

— Думаю, — кивнул Дима. — Но командир мне сказал, что вы работаете у них.

— Да, работаю, если это можно назвать работой, — вздохнула Лена. — Хотя что же это еще? Тоже работа. По крайней мере платят исправно. Я не из России, — вдруг сказала она, затушив сигарету о камень.

— А откуда?

— Из Прибалтики. Я давно с ними. Несколько лет.

— Вы снайпер?

Лена посмотрела на Диму, как бы раздумывая, отвечать или нет. Он равнодушно смотрел в землю.

— И снайпер тоже, — сказала девушка. — А недавно прошла подготовку в спецлагере за границей. Теперь все умею. Вообще все.

— А зачем вам это?

— Как — зачем? — удивилась девушка. — Вот вам нужно знать, как оперировать?

— Нужно.

— Вы учитесь этому?

— Да, особенно здесь, — серьезно ответил Дима.

— Вот и я учусь, чтобы совершенствоваться. Этот лагерь, в котором я была, — просто курсы повышения квалификации, а оплачивает учебу производство, — она кивнула на домик. — Как тут не воспользоваться?

О войне она не думает. О том, с кем воюет и ради чего, ей не важно. Это Дима понял и решил об этом не спрашивать. Девушка красивая, с хорошей фигурой, хоть и немного ширококостная. Но дело даже не в этом. Она совершенно не в его вкусе. Уверенная, все про себя знает, очень приземленная. Возможно, спит с боевиками. Почему бы и нет? Даже наверняка. Она красивая белая женщина, молодая и здоровая баба, воюет с ними несколько лет, в обиду себя не даст. Они горячие кавказские мужчины. Крутая. Может, поэтому и не интересная. Дима не любил таких. Про таких говорят бой-баба. Неинтересная. И он ее не интересует как мужчина, это Дима видел. Он давно заметил, что девушки, которые были не в его вкусе, не очень-то ему и строили глазки. Они находились на разных планетах. Господь Бог устроил все справедливо.

Вдруг Лена вскочила, и Дима поднял голову посмотреть, что было причиной такого оживления девушки. Понятно. Из домика вышел молодой чеченец, и они с Леной пошли навстречу друг другу. Он поцеловал ее в щеку, и они стали о чем-то мило беседовать. Дима взял саквояж, чтобы отнести его в палатку. Делать было нечего, и он улегся на одеяло. Эх, отосплюсь я здесь, в чеченском плену, как в санатории, блаженно подумал он и закрыл глаза.

В десять утра Гульсум, как и было условлено, пришла на рынок. Бориса она не увидела, да и как она могла сразу его заметить, ведь они не договорились о месте встречи. А рынок большой. И такой оживленный, как будто нет никакой войны, как будто все, как раньше.

Гульсум ходила возле прилавков. Зелень, овощи, фрукты. Она чувствовала себя в Гудермесе спокойно. Здесь ее никто не знал, не то, что в Грозном, где постоянно выражали бы сочувствие, и это было бы ей очень тяжело. Гульсум смотрела, как мальчик помогал бабушке пересыпать картошку из мешка. В этот момент ее кто-то тронул за плечо. Она сразу поняла — Борис.

— Пойдем посидим вон в том кафе, — сказал он, показывая на забегаловку возле рынка.

Они вошли в дверь небольшого кафе, Борис осмотрелся по сторонам и показал Гульсум на столик около стены.

— Будешь что-нибудь? — спросил он девушку.

— Нет, спасибо, я ничего не хочу.

— Я возьму тебе кофе.

— Хорошо.

Гульсум села за стол, через минуту подошел Борис с двумя чашками кофе.

— Как тебе квартира, условия? Все нормально?

— Да, все хорошо, спасибо.

— Как настроение? — Борис спрашивал, не смотря на Гульсум, как бы между прочим.

— Все нормально.

— Скоро приступим к заданию. Но сначала я хочу пригласить тебя в гости.

— В какие гости? — не поняла Гульсум.

— Ты знаешь, что такое ваххабитская община?

— Слышала кое-что.

— Хочешь вступить? Насильно никто тянуть не будет, говорю сразу. Желающих достаточно. Главное для тебя — выполнить спецзадание. Только этого от тебя ждут. Остальное — по желанию.

— Нет, я не хочу вступать в общину, — твердо глядя в лицо Бориса (он по-прежнему избегал ее взгляда), сказала Гульсум.

— Я так и думал, я не ошибся. Я знал, что ты откажешься. Но подумай как следует, может, и зря. Там у тебя появился бы муж, который дарил бы тебе сексуальные радости.

— Я не нуждаюсь в сексуальных радостях, — сказала Гульсум, поставив чашку на стол.

— Нуждаешься, все нуждаются, ты просто так думаешь сейчас. А там бы сразу отвлеклась. Ну ладно, не хочешь — не надо. Я вижу: ты другая. Понятно, университет и все такое. Но потом, когда захочешь, а будет поздно, ты пожалеешь. — Он посмотрел на Гульсум. Она кивнула: пусть будет поздно.

— Ты готова приступить к заданию?

— Конечно, — пожала плечами Гульсум.

— Значит, так. Тебя командируют в Москву. Там поживешь некоторое время, около месяца, осмотришься, а где-то в июле — основное задание. Не исключено, что во время подготовки тебе поручат еще что-нибудь. Но это не обязательно. И даже вряд ли, потому что тебя будут беречь для главного. — Борис как бы невзначай посмотрел по сторонам. В кафе никого, кроме них, не было. — Для теракта.

Гульсум кивнула. Она была готова к этому. Именно к этому.

— Если все сделаешь чисто, то не пострадаешь, да тебя этому учили в лагере. Никто тебя в жертву приносить не собирается, не для того посылали, ясно?

— Ясно, — кивнула Гульсум.

— Подробности на месте. А пока отдыхай. Кстати, как там твоя подруга, эта Марьям? Поправилась?

— Да, а откуда… — хотела спросить Гульсум, но тут же вспомнила: именно у Марьям ей предложили лагерь.

— Не встречайся с ней больше. До выполнения задания ты не должна встречаться ни с кем, — сказал Борис. Гульсум не ответила.

— А Лена? Из лагеря. Не встречала ее? — спросил Борис.

Он и ее знает, подумала Гульсум.

— Нет, не встречала, а что, она здесь?

Борис допил остывший кофе. Вопрос Гульсум он как будто не расслышал.

— Выходи первая, я задержусь.

Гульсум встала и пошла к двери, в дверях столкнулась с солдатом федеральных войск. Он с интересом посмотрел на нее. Гульсум понимала, что этот взгляд обращен был на нее как на красивую девушку, а не как на подозрительную личность, каковой она не выглядела. Скорее бы уж в Москву, на задание. Хоть какое-то дело, которое имеет определенный смысл, подумала Гульсум.

Он запретил встречаться с кем-либо, даже с Марьям. Нет, этому приказу она не подчинится. Она не боится ни Бориса, ни тех, кто с ним. Лучшая подруга в беде, она, кажется, серьезно села на иглу, и Гульсум ее не оставит. Сейчас же она и отправится к ней.

Гульсум прошла разрушенный и так и не восстановленный дом, дошла до дома Марьям, поднялась на пятый этаж. На этот раз дверь была закрыта. Она позвонила. Никого. Позвонила еще раз, еще и еще. Нет, Марьям нет дома. Где она? Что с ней? Гульсум заволновалась.

Решила отвлечь себя покупками продуктов и готовкой еды. А потом, ближе к вечеру, еще раз зайдет к Марьям. Она вернулась на рынок, на котором встретилась с Борисом, купила два килограмма картошки, огурцов, помидоров, зелени, в палатке — пакетики моментальных супов, бутылку кока-колы, чай, подумала и купила шоколадку. Ее дом находился неподалеку, она дошла за пять минут и, перенеся из комнаты магнитолу, которая, как и импортный телевизор, была в квартире, когда Гульсум сюда поселилась, включила радио и начала чистить картошку.

На столе лежал ее спутниковый телефон серого цвета, он был больше, чем мобильный, раза в три, с антенной, которую надо было доставать при каждом звонке. Я даже не знаю его номера и не знаю, как по нему звонить, подумала Гульсум. Надо спросить Бориса.

Местное радио рассказывало о госпитале, который продолжает работать в Гудермесе, и о том, что недавно был похищен главный врач, хирург из Москвы Дмитрий Кочетков. Прочитали заявление главы администрации и коменданта. Гульсум слушала краем уха. «Приложим все усилия…» «Положить конец беспределу…»

Потом последовали сообщения о дорогах. Рассказывали, какие разбиты, какие в удовлетворительном состоянии. Новости о восстановлении театра в Грозном, о том, как сыграла местная футбольная команда «Терек» в Пятигорске. В Чечне чемпионат России по футболу не проводился. И завершились новости сводкой погоды. Май был теплым, солнечным, как всегда.

Началась передача о современной музыке. Молодая корреспондентка беседовала с руководителем рок-группы из Грозного Артуром Асаламовым. Группа называлась «Мертвые дельфины». Артур говорил, что для него не существует национальностей, что все равны перед Богом, и если бы люди занимались творчеством, а не воевали, то на земле был бы рай. И что люди сами, видно, не хотят жить в раю. А потом Артур запел:

Гульсум закончила с обедом. Нет, так прятаться от жизни она больше не может. Надо съездить в Грозный, зайти домой, взять кое-какие вещи, которые она не хотела оставлять там. Да и переговорить с соседями: пусть продадут дом. Борис? Он найдет ее по телефону, когда Гульсум ему понадобится. Да и задерживаться долго она не будет. Завтра же и назад.

От этого решения ей стало легче. Она накинула на черную футболку джинсовую куртку, бросила в сумку свитер, пакетик с супом, расческу, дезодорант, записную книжку, полбутылки кока-колы. Вышла в подъезд и закрыла дверь на ключ.

С автобусом ей повезло — он пришел через десять минут. Гульсум села на сиденье спереди, заплатила водителю за проезд и стала делать упражнения, которым ее научила Катрин. Потом вспомнила про мир Алисы, мир Зазеркалья и полностью погрузилась в него. Гульсум не заметила, как автобус доехал до Грозного. Она чувствовала себя отдохнувшей и полной сил. Близость дома, когда она шла по знакомой улице, теперь не вызывала в ней той тревоги, которую она ожидала в себе ощутить.

Катя отложила свой серьезный разговор. Вела себя так, как будто ей ничего не нужно, как будто все и так хорошо. Павел чувствовал в этом какой-то подвох. Она затаилась, как тигр перед самым главным прыжком. А может, она переменила свои убеждения? Она всегда была независимой женщиной, ну, по крайней мере старалась такой казаться. Образ бизнес-леди не давал ей покоя, и она в общем-то к нему стремилась.

Павел подумал о феминизме. О том, что среди женщин сегодня модно быть свободной и независимой. Если почитать женские журналы, то становилось ясно, что такая мода культивировалась, насаждалась. «Независимые» журналистки, озвучивающие философию бизнес-леди, писали о том, что мужчины настоящим женщинам не нужны, а если и нужны, то только как средство — для секса, для денег, для обеспечения их, женщин, качественной жизнью в этом мире. Мужчина в этих журналах вообще не признавался за человека, он был существом второго сорта. Когда Павел иногда открывал эти журналы, чтобы поискать, что нового в популярной психологической науке, ему становилось противно.

Вот она — тема для новой войны, пришла ему в голову парадоксальная мысль. Женщина становится независимой, не рассматривает семью и свою роль в ней как хранительницы очага главной, отец — без него вообще можно обойтись, главное — стать успешной и сильной. А как же ребенок? Дети? А никак, они, как и муж, тоже отходят на второй план. И в результате что происходит? Отсутствие материнской любви, эмансипированность мамы оставляет ее дитя без любви, и оно становится не приспособленным к жизни, более болезненно воспринимает любые ее трудности. А чтобы их избежать, впоследствии становится наркоманом.

Выходов у него немного. Либо направить агрессию вовне и приумножить тем самым агрессию современного общества, либо направить ее на себя. Агрессия, направленная внутрь, на себя, — это встречается сплошь и рядом, это легче, доступнее. Но это больно. Чтобы такую агрессию притушить, молодой человек создает себе свой иллюзорный мир. Если он не художник, не поэт и вообще не творческий человек, стать которым легче, имея в арсенале или материнскую любовь, или очень сильное желание стать им, так вот, если он человек не творческой профессии, что дано далеко не каждому, то самый легкий путь избавить себя от боли — наркотики. И в результате — рост наркомании в обществе. Он прямо пропорционален увеличению феминизма в мире.

Надо все эти мысли выложить Кате, решил Павел. Нечего прятаться от ее «разговоров». Но тогда, если он не хочет, чтобы она становилась убежденной феминисткой, по логике вещей он должен стать ее мужем, главой семьи, отцом семейства. Ох, как все сложно. Ладно, будем жить сегодняшним днем, здесь и сейчас.

Что у меня там на повестке дня? Пора переходить к современным террористкам, шахидкам, попробовать описать этот феномен. Случай с Заремой Мужикоевой, недавно осужденной на много лет, очень характерен. Но сначала надо попробовать исследовать корни женской агрессии. Ясно, что феминизм и агрессия должны быть связаны очень крепко.

Павел включил компьютер. Он будет писать все, что знает, систематизирует потом. Он опять подумал, что это за работа — диссертация ли, эссе, статья для журнала, — и понял, что еще до конца не определился. Ладно, само собой решится. Может быть, это одновременно будет и то, и другое, и третье. Павел опустил курсор до последнего слова, написанного раньше, отступил строчку и застучал по клавишам.

Женская агрессия… Наша страна оказалась впереди планеты всей по числу женщин-камикадзе, шахидок, у нас их насчитали 30, ни в одной стране столько пока нет. Они либо погибли, либо были остановлены, когда шли, чтобы убивать всех вокруг себя. Их хорошо описала Юлия Юзик. Кто интересуется каждой из этих женщин подробно, отсылаю к ее книге «Невесты Аллаха», где все они названы по фамилиям. Описано, кто куда делся, кто как умер или кто как был схвачен.

Самые знаменитые памятники Второй мировой войны — это женщины с мечом. То есть мама с мечом. Без ребенка, но с холодным оружием. И стоят эти женщины, призванные вызывать восхищение и патриотизм, во многих городах России. Самые известные скульптуры в Киеве, Волгограде и на Кавказе. Вот они, первые террористки, как ни крамольно это звучит. Женщина-террористка как символ победы в Великой Отечественной войне. Чему тогда удивляться, что чеченская женщина обвязывает вокруг себя пояс смерти и готова взорвать и себя, и окружающих? Этот пояс — ее меч со скульптуры Вучетича. Женщина берет меч, когда убиты не только мужчины, она надевает этот пояс и идет взрывать все вокруг.

У мусульман женщина величественна и высока, она в доме святыня. Попробуй притронься к ней посторонний или не так посмотри — убьет. Женский шахидизм, пришедший от ваххабитов, в корнях своих чужд чеченскому народу. Сочетание «черная вдова» носит двойной смысл. Ваххабиты, например, рассматривают женщину как машину для воспроизводства воинов. Родив ребенка, через 4 месяца она снова должна зачать, не важно от кого — от своего мужа или снова выйти замуж, если мужа нет, — и подарить воинам Аллаха нового воина. «Черная вдова» — это по-нашему почти веселая вдова. Для большинства чеченцев это прозвище звучит осуждающе. Чеченский народ против невест Аллаха. Не случайно многие из них в Чечне стали изгоями и вынуждены были эмигрировать в ближнее зарубежье.

Откуда взялись эти вдовы? Их готовили из женщин, которые находились в тяжелейшем состоянии после чеченского стресса. А стресс этот охватывает, по мнению чеченских психологов, 80 % населения. Даже если они и слегка преувеличивают, эта цифра все равно огромна.

Тут, кстати, уместно вспомнить недавнюю беседу с психологом, изучающим стрессы и конкретно «чеченский синдром», Леонидом Китаевым-Смыком, автором книги «Психология чеченской войны». Недавно Павел встретился с ним случайно на Пушкинской, и, когда рассказал, что изучает проблему фанатизма, Леонид Александрович с удовольствием поделился своими исследованиями по поводу чеченского стресса.

Корни чеченского стресса — безнадежность, бесперспективность, отчаяние. Сначала чеченских женщин, у которых погибли дети в первой и второй чеченских войнах и продолжают, как и наши российские солдаты, погибать, потому что большинство молодых чеченцев не мыслят себя без того, чтобы влиться в ряды боевиков, — сначала их обнадеживали наши демократы, потом сепаратисты, ваххабиты. Но надежды остались надеждами, а люди продолжали погибать, и им ничего не оставалось делать, как самим взяться за оружие. У матери отняли ее ребенка — он был для нее всем, она не была феминисткой, эмансипированной бизнес-леди. Какой у нее выход? Она выбрала войну. Если дети пропали без вести, это не менее тяжело, значит, души их находятся в скитаниях, мучаются, вместе с душами непогребенных родственников.

Возникает тоска. Это не просто литературный термин, который мы так часто употребляем, это психиатрический феномен, который связан с реальной физической болью. Как он проявляется? Эту боль легко представить, если вспомнить, как, будучи не подготовленными к тому или иному физическому упражнению, нагрузке, мы начинаем рьяно браться за дело, а потом ощущаем несколько дней боли в мышцах, костях. Такова же боль при военном стрессе, только она в десять раз больше, чем после занятий в тренажерном зале после длительного перерыва.

Она может возникнуть как тоска по утраченному дому, когда пострадавшие видят свой дом разрушенным, разграбленным, свое гнездо разбитым. Есть у этой тоски и еще одно проявление — кажется, что все небо давит сверху, а земля под ногами раскаленная, горячая.

От этой невыносимой тоски надо как-то избавляться. И вот женщине — в данном случае мы говорим о женщинах, хотя это распространяется и на мужчин — предлагают отдать свою жизнь ради какой-то сверхидеи: ради Аллаха, ради мести за своих близких, и таким образом снять с себя проклятие. И тут, когда человек готов к гибели, он ощущает своего рода предсмертный транс. И тоска уходит. Он испытывает неимоверную легкость, все проблемы кажутся решенными. Своего рода наркотик. Этот феномен описал еще Достоевский в начале романа «Идиот». Да и сам Федор Михайлович испытал нечто подобное, когда его сначала приговорили к казни, а потом казнь отменили. Он ведь часто списывал с себя героев своих романов, они часто страдали теми же болезнями, что и их создатель.

В этом случае возникают необычный экстаз и радость, непомерное счастье. С чем оно связано?

Павел остановился. Углубляться в основы психоанализа? Нет, пожалуй, этого делать он не будет. Он хочет, чтобы его прочитали люди, не читавшие работ Фрейда или Юнга. Значит, все-таки это будет не диссертация. Поэтому вкратце. Павел осмотрелся, нашел взглядом Трофима, который умиротворенно развалился на диване, и продолжил:

У человека есть глубинное «я», то, на что он способен и что хочет воплотить, и есть «сверх-я», то есть подчтение традициям, обычаям, обязательствам, необходимости выполнять социальный долг гражданина, долг перед обществом, моральные, религиозные устои, которым, как он считает, надо следовать. А когда человек обречен на смерть и он знает, что она вот-вот придет, он от этого «сверх-я» освобождается. Освобождается от долгов, обязательств, которые висят над ним всю жизнь. И сразу — вот оно, чувство необычного, экстатического счастья, предсмертный экстаз. Тоска уходит, боль снимает как рукой, при этом мир вокруг кажется ярким, ясным, четким. А у чеченских террористок, у шахидок, есть еще нечто иное. Они обретают радостное чувство власти над теми, кто живет вокруг. Они ведь всех вокруг могут лишить жизни, тех, кто принадлежит к враждебному этносу, враждебному, потому что представители этого этноса убили их дитя. Это ощущение, когда в любой момент они могут прекратить жизнь своих врагов, дает ощущение власти над всем миром. Пусть ненадолго — зато какой власти!

Плюс чувство мести. Все то горе, которое у них было, они утопят в крови представителей враждебного лагеря, с которыми связывают свое горе. А если террористке внушено, что таким образом она приобщается к Аллаху, что и делается в ваххабитских общинах, то экстаз усиливается в несколько раз.

Широко используются наркотики. В этом ваххабиты знают толк. Они учатся у своих предшественников — ассасинов, то есть гашашинов, людей гашиша, только в отличие от древних ассасинов используют известные современной наркомании изощренные комбинации наркотических и психотропных средств. Не просто морфий и не просто гашиш. Наркотики приходят на помощь, если террористка вдруг выпадает из предсмертного транса. Они возвращают ее в это состояние.

Но интересно то, что, освободившись от «сверх-я», шахидка перед самой смертью может освободиться и от всего того, что ей внушили при подготовке. И вот именно это и произошло с Заремой Мужикоевой. Она шла на свершение террористического акта, освободившись от обязанностей матери, от обязанностей перед своим родом, который не одобряет самоубийство (это у чеченцев большой грех). Но перед самым терактом она вдруг освободилась и от навязанных ей приказов убить. И она передумала. Она понимала, что ее сумка может взорваться, и старалась быть там, где было меньше всего народа. И в конце концов бросила эту сумку. Когда ее спросили, что это она бросила, она сказала: не подходите, там пояс шахида, уходите, он может взорваться в любой момент. У нее предсмертный транс распространился и на освобождение от приказа тех, кто готовил ее к теракту.

Если подготовленная шахидка сразу не приступает к теракту и через небольшой промежуток времени остается предоставленной самой себе, в ее психике могут совершиться сложные преобразования, например, может возникнуть желание вернуться к нормальной жизни. Все зависит от круга, в который она попала. Если ее со всех сторон контролируют и держат на психотропных средствах, то шансов у нее нет. Но возможны и другие варианты… Человек не всегда становится зомби, даже если на него оказывают воздействие.

Павел неожиданно вспомнил Евгения Шварца. Сначала он подумал, что это не к месту и не этично в данной работе. Но потом решил не ограничивать свой поток сознания и обратился к «Дракону». Один из героев говорит: «Я не виноват, меня так учили…» Другой ему отвечает: «Нас всех учили. Но почему ты стал первым учеником, скотина такая?..»

Смысловой отрывок был закончен, и телефонный звонок прозвучал как нельзя кстати. Павел выключил компьютер, сел на диван, погладил кота, тот довольно потянулся и замурлыкал. Павел снял трубку. Он хотел расположиться покомфортнее. Взял Трофима на колени, погладил, спокойно сказал: «Алле». Но то, что он услышал, не располагало к расслаблению.

— Сынок, Паша! Ты новости слышал?

— Нет, мама, а что случилось?

— Дима, Димочка… — голос прервали рыдания.

— Что случилось, мама? Что с ним?

— Его похитили. «Эхо Москвы» передало. И по телевизору сказали.

— Мама, я сейчас приеду, папа дома?

— Ну конечно, — в трубке рыдания.

— Папа звонил кому-нибудь из своих военных?

— Звонил.

— И что сказали?

— Ох, сынок… Да что они знают!

— Ладно, все будет нормально, я уверен, мам, успокойся, он врач. Не переживай, он всем там нужен. Я сейчас приеду.

Он положил трубку. Главное сейчас — успокоить мать. Чтобы у нее не было инсульта. Димка… Романтик хренов. Куда поперся, идиот! Но надо надеяться, что все обойдется. За него выкуп не дадут, да, может, и не для этого его похищали? Не такая уж он важная фигура, он не иностранец, не из «Врачей без границ», не из Франции или Швейцарии, за него выкуп не дадут, это чечены знают. Может, кого прооперировать надо? Скорее всего так и есть. Значит, бандитам он не нужен. А если это не чистый криминал, а полевые боевики, то отпустят, они врачей не убивают, врачи им самим нужны, тем более такие, которые в их госпиталях работают.

Так думал Павел, пока ехал на метро к родителям. Они жили в районе проспекта Мира, в Астраханском переулке, он доехал за двадцать минут.

Он взял сильные транквилизаторы, чтобы мама успокоилась, и плоскую бутылку коньяка — выпить с отцом. У отца старые связи, он будет звонить и звонить своим военным, может, хоть какая-то появится ясность. Не по радио же узнавать информацию. Может, и информация-то у них позавчерашняя. Может, все давно изменилось.

Он позвонил в дверь, открыл отец, Павел прошел в комнату, не снимая обувь, мама встала с кровати и в рыданиях бросилась ему на грудь.

Саша сидел за столиком в туринском ночном клубе «Макамбо», курил, потягивал коктейль и смотрел, как танцуют его девушки. Обстановка в клубе была очень приятной — все как-то по-домашнему и в то же время очень культурно и изысканно. Стены расписаны в стиле художников-авангардистов. Манера похожа на Миро, подумал Саша.

Он полностью расслабился. Ему вообще делать ничего не нужно, по крайней мере первое время, как сказал хозяин. Единственное, о чем просил его синьор Альберто, — это поговорить со своими девушками по поводу консумаций. Первая реакция Саши была отказать, отказать немедленно, они танцовщицы, а не проститутки. Но хозяин, увидев его скрытое возмущение, тут же поспешил смягчить его реакцию. Он улыбнулся, положил Саше руку на плечо. Саша заметил, что итальянцы в общении вели себя довольно фамильярно — дистанцию не держали. Но, возможно, это не от фамильярности, а от южного темперамента, который настроен на тепло.

Консумация — это не проституция, а Саша не сутенер, объяснил синьор Альберто, радостно улыбаясь. Постепенно его поведение вызвало у Саши полное доверие. Им вместе работать еще не одну неделю, и вряд ли его будут здесь серьезно подставлять. Альберто сказал, что он понимает, они творческие люди и все такое прочее, но он не предлагает им ничего постыдного. Этим занимаются все артисты. Почему бы и не подработать таким образом? И полезно, и приятно. Консумация — в переводе с итальянского означает что-то вроде раскрутки клиентов. Танцовщиц или до или после шоу посетители клуба могут пригласить за свой столик. Все, что от них требуется, — это принять приглашение, поесть, выпить, посидеть, поговорить, если есть такое желание. Иногда можно ни о чем и не говорить, клиенту главное — присутствие красивой девушки за столом. Это выгодно всем — и хозяину, и ей, танцовщице. Во-первых, ее угощают, а во-вторых, за каждый заказ клиента ей идет небольшой процент. Ну, а когда клиент приглашает девушку, он денег не жалеет, заказывает дорогое шампанское, и поэтому — выгода всем. Ни к чему большему это не обязывает, консумация — явление очень распространенное и принятое везде.

— Разве в России такого нет? — удивился синьор Альберто.

— Есть, конечно, есть, только здесь у вас все поставлено прямо-таки официально.

— Ну конечно, надо быть честными в своем бизнесе. Так никто ни от кого ничего не скрывает.

— А если ваш клиент все-таки начнет переходить грань?

— Что значит начнет переходить грань? — спросил синьор Альберто, прекрасно понимая, о чем говорит Саша.

— Ну, если начнет требовать от нее за эту консумацию что-то большее?

— Не начнет, это я вам гарантирую. Он знает, что консумация — это только консумация, и ничего более. Если он захочет чего-то еще, ему придется очень хорошо подумать и сделать это очень тактично, чтобы не оскорбить артистку. Поверьте. Я знаю свою публику. Она одна и та же многие годы. Никаких неожиданностей не будет. Ну, а на случай чрезвычайных происшествий, от которых никто не застрахован, но которые у нас бывают крайне редко, раз в несколько лет, в конце концов есть охрана, полиция. Но можете не беспокоиться, Александр, — он опять похлопал Сашу по плечу, — ничего не произойдет. Так что поговорите с девушками, хорошо?

— Хорошо, поговорю, — Саша почувствовал к синьору Альберто полное доверие, он поверил ему.

— О’кей. Хотите моего фирменного домашнего напитка?

— Хочу, — кивнул Саша.

Хозяин подошел к стойке, сделал знак бармену и тот протянул ему маленький графинчик с прозрачной жидкостью. Синьор Альберто указал ему на стол, где сидел Саша, и сам сел рядом с ним.

Бармен тут же принес на подносе графинчик, две рюмки. Лимон с сахаром. Налил Саше и синьору Альберто.

Все очень неформально, тепло, подумал ди-джей, у нас бы хозяин клуба провел бы в свой офис с кожаным диваном, достал бы дорогой коньяк. А тут — садится рядом, все время хлопает по плечу (это уже не казалось странным) и наливает какую-то домашнюю настойку. Когда они чокнулись и Саша проглотил одним глотком прозрачную жидкость, у него перехватило дыхание. Ну и самогонка! Синьор Альберто с радостной улыбкой протянул ему на вилке кусок лимона.

— Ну как вам моя граппа, Александр?

— О-о-о, класс! — Саша показал большой палец. — Похожа на грузинскую чачу.

— Чача — да, мне говорили. У нас был в гостях один грузинский режиссер.

— Кто? — спросил Саша.

— Не помню, лысый такой, худой.

— Иоселиани?

— Фамилию не знаю. Имя… как же его звали…

— Отар?

— Точно, Отар! — обрадовался хозяин. — Вы его знаете, он ваш друг?

— Да нет, — улыбнулся Саша. — Его знают все, кто у нас любит кино. Да и не только у нас. Это очень известный кинорежиссер. Его фильмы чуть ли не классика.

— Но он живет не в Грузии, во Франции.

— Да и последние фильмы снял там. Вы их не видели?

— Да нет, я в кино не хожу. Стоит посмотреть?

— Обязательно. Посмотрите «Истину в вине», вам понравится, синьор Альберто, «Утро понедельника», из старых — «Листопад», там весь фильм вино делают и пьют.

— Да, наверняка понравится, потому что он сам мне очень понравился. Правда, немного грустный.

— Он не типичный грузин. Он такой философ, что ли.

Саша проследил за взглядом синьора Альберто. Он смотрел, как раздевалась медленно Анька. Саша заметил в его взгляде восхищение.

— Хорошо работает, правда? — спросил он Альберто.

— Волшебно! — сказал тот. — Ну ладно, я вас оставляю, мне пора. Еще граппы?

— Нет, нет, хватит, — замахал руками Саша. — Я лучше белого вина. Оно у вас чудесное. Или нельзя мешать?

— Что мешать? — не понял Альберто.

— Ну, у нас знаете, как говорят — не мешай красное с белым, водку с портвейном. — Саша вспомнил коктейль «Поцелуй тети Клавы» из книги Венички Ерофеева «Москва — Петушки», и первым порывом его было рассказать о нем Альберто, но, едва открыв рот, он остановился: не поймет. Полчаса будешь объяснять, что за тетя Клава.

— О, нет, я понял, нет, ничего страшного, и то и другое из чистого винограда. Завтра все будет хорошо, — хитро улыбнулся синьор Альберто. — И сегодня тоже.

— Сегодня-то понятно, — сказал сам себе Саша, не очень доверяя Альберто в том, что не будет похмелья. Итальянцы просто столько не пьют, сколько пьем мы, русские.

Аню сменила на сцене Маша, потом выйдет Настя, а потом они устроят тройное лесбийское шоу и поставят всю публику на уши, с удовольствием подумал Саша. Клевые все-таки у него девчонки! Он так увлекся Аниным танцем, что долго не слышал, как хозяин несколько раз позвал его. Только когда почувствовал руку на своем плече, он оглянулся. Синьор Альберто стоял рядом с молодым человеком, на итальянца не похожим, который широко улыбался и кивал Саше.

— Александр, я хочу представить вам вашего коллегу, руководителя шоу-группы из Чехии, Иржи Стефаника, он работает вместе с вами. Его девушки выступали перед вашими.

— О’кей, — обрадовался Саша. Один за столом, пока девушки работали — а это должно было продолжаться около трех часов, — он чувствовал себя не очень уютно, и любая компания была ему приятна. А тем более его коллега, да еще и брат славянин. Он знал, что чехов и вообще любых славян понять легко, он всегда находил с ними общий язык, даже если они не знали английского.

Так один раз у него было в Хорватии. В Дубровнике он долго пытался говорить с уличным музыкантом по-английски, тогда его Саша знал гораздо хуже, чем сейчас, сейчас он изъяснялся вполне прилично. Музыкант, игравший на гитаре классику на площади Дубровника, тоже не очень-то хорошо говорил. Но желание общаться было настолько сильным, столько у них было общих тем, что они с Марко продолжали пить вино «Старый рыбак» из горлышка на пустом пляже (в мае в Хорватии никто не купается, кроме русских и скандинавов) и говорить о музыке. Когда в ход пошла третья бутылка, Саша вдруг забыл, что надо говорить по-английски и незаметно для себя перешел на русский. Марко его не перебивал. Гитарист понимающе кивал головой и вставлял какие-то слова. И только когда Саша закончил свой монолог, он вдруг понял, что говорил по-русски. И тут Марко стал отвечать ему по-хорватски. К обоюдному восторгу оказалось, что они вполне могут изъясняться — каждый на своем языке. Вино, конечно, тоже сыграло тогда свою роль. Оно сняло барьеры, и в ход пошло все — а главное, родство душ.

Саша вспомнил об этом случае и подумал о том, что с чехом он тоже может перейти на «славянский» язык. Только сначала он с ним должен выпить, посидеть, поговорить на международном языке о работе, а там уж будет видно.

Иржи тоже был рад знакомству. Он рассказал о том, что скучает, пока его девушки танцуют, что итальянцы, конечно, ребята хорошие, но у них всегда своя компания и они, несмотря на их теплый темперамент, не собираются ее расширять. Да и не нужны они ему, эти макаронники. Интеллигенции тут все равно нет, Турин — это провинция, заявил Иржи, выпив очередную рюмку граппы.

Они понимали друг друга с полуслова. Иржи похвалил Сашиных девушек. Сказал, что его девчонки тоже ничего, что завтра Александр сможет их оценить, сегодня они отдыхают. Потом безо всякого предупреждения и даже не оглядываясь по сторонам, вынул из сумки лист белой бумаги, из кармана какой-то маленький пакетик с белым порошком и высыпал порошок на лист. Достал из кошелька доллар, свернул его в трубочку, трубочку вставил в ноздрю и, с наслаждением закрыв глаза, глубоко вдохнул порошок. Саша смотрел на него, широко раскрыв глаза от удивления. Это не то чтобы очень шокировало его, он был готов к подобным проявлениям свободы нравов, но не сейчас и не здесь.

Иржи, увидев его реакцию, захохотал. Потом высыпал из пакетика еще горстку порошка и протянул зеленую трубочку Саше.

— Это кокс, хороший, качественный, не волнуйся.

Саша не волновался. Он давно мечтал попробовать кокаин, но в Москве это было настолько дорого, что ради недолгих острых ощущений не хотелось тратить бешеные деньги. Он, не раздумывая, втянул порошок. В носу защекотало, захотелось чихнуть, но он взял себя за нос и сдержался.

Через несколько минут тяжесть от вина и граппы сняло как рукой. Он чувствовал легкость, бодрость, появилось огромное желание говорить и говорить с Иржи. Хотелось рассказать ему о себе, о своей работе, о своей рок-группе, о своих песнях. И тут получилось, как в Хорватии с Марко. Они перешли каждый на свой язык и говорили, говорили, говорили. Саша не следил за временем, но, судя по тому, что девушки продолжали танцевать, время у него еще было. Он не знал, что они давно закончили программу и танцевали на бис.

Потом Иржи предложил прокатиться по ночному Турину на его машине. Он хорошо знает город и покажет самые красивые места, которые станут после кокса еще красивее. Они вышли из клуба, и Иржи подвел Сашу к зеленому «Ситроену». Саша хотел сесть вперед, но Иржи сказал:

— Залезай на крышу, так будет лучше видно и будешь дышать свежим ночным воздухом.

Действительно, зачем лезть в салон, когда можно на крыше, ночь такая теплая, и почему Саше раньше не приходило в голову такая гениальная мысль? Вот что значит встретились два творческих человека, подумал Саша и осторожно залез на капот. Подтянулся на локтях и оказался на крыше.

— Я не помну тебе машину, Иржи? — обеспокоенно спросил он.

— Какая ерунда! — сказал Иржи, садясь за руль. — Ну что, поехали?

— Поехали, — сказал Саша. И, как Гагарин, махнул рукой.

Иржи ехал не быстро, заботясь о том, чтобы Саша не свалился, но восхищенному ди-джею казалось, что они мчатся с неимоверной скоростью. Такого острого наслаждения от езды он не испытывал никогда. Теплый ветер в лицо, кругом огни Турина, девушки улыбаются ему, молодые люди показывают какие-то восторженные жесты. Он увидел двоих полицейских. Они с интересом смотрели на него. Саша прокричал им по-русски:

— Здравствуйте, товарищи! Моя милиция меня бережет!

Полицейские посмеялись и даже не остановили машину.

Они вернулись в клуб. Их столик был свободным, хозяин знал, что они вернутся. Девушки давно закончили выступления и сидели за столиком с двумя итальянцами довольно респектабельного вида, которым на вид было лет по шестьдесят. Увидев Сашу, они улыбнулись новым знакомым, откланялись и подошли к Саше и Иржи. Александр быстро рассадил их и представил им своего нового друга. Девушки сказали, что очень устали и хотят домой. Маша подозрительно наблюдала за Александром. Иржи достал свой пакетик и рассыпал три горсточки. Затем скрутил три трубочки из десятидолларовых купюр.

Девушки переглянулись. Саша с Иржи, увидев их реакцию, расхохотались.

— Ты будешь? — спросила Аня у Насти. Та пожала плечами.

Тогда Маша пододвинула к себе листок, деловито взяла из рук Иржи трубочку и втянула в нос порошок. Аня последовала ее примеру.

— Давай, Анька, ты одна осталась, в жизни все надо попробовать, — сказал Саша. — Не бойся, это ж тебе не героин. Просто сильный стимулятор, никакой зависимости после одного раза.

Аня пожала плечами и взяла у Иржи трубочку, которую тот держал в ожидании.

Саша чувствовал себя трезвым и полным сил. Настюха самая умная, думал он, самая лучшая из всех трех. Он ни за что сегодня ее не отпустит. Девушки повеселели, захотели остаться в клубе еще, но Саша сказал, что уже очень поздно, а им завтра опять работать, и, простившись с Иржи до завтра и поблагодарив его за приятный вечер, попрощался с хозяином, вышел на улицу, где его ждал «Фиат». Он много выпил и в Москве никогда бы после такого количества не сел бы за руль. Не сел бы он и в Италии. Но после кокаина казалось, алкоголь вышел из организма. Девушки сели в машину, они задержались, прощаясь с пожилыми итальянцами и о чем-то договариваясь с ними.

Доехал Саша легко, ясность мысли была необыкновенная.

— Встречаемся на веранде, — сказал он, когда они вошли в дом, — сразу после душа. — Его предложение было встречено восторженными криками «ура!».

Он достал из холодильника бутылку шампанского и, пока девушки принимали душ, расставил на столике бокалы.

Первой вышла Аня. Она была в халате. Русые волосы падали на плечи. В лунном свете она прекрасна, подумал Саша.

— А где же вечернее платье? — спросил он.

— А это тебе не нравится? — сказала она, раскрыв халат.

— Я не прав, это самое лучшее, — Саша обнял ее под халатом, она была мокрая после душа, и у Саши перехватило дыхание от желания.

— А где остальной гарем? — Саша взял шампанское и стал осторожно открывать его.

— Остальной гарем прибыл, — услышал он за спиной голос Маши.

Маша была в белых шортах и маечке, Настя — в свободном индийском платье с традиционным национальным узором. Саша обнял каждую по очереди и нежно поцеловал, отметив, что под индийским платьем Насти нет нижнего белья.

Они расслабленно сидели в плетеных креслах на веранде, пили шампанское и курили.

— Полнолуние, — сказала Маша, — время любви. — Затем сняла майку, встала, расстегнула шорты, сняла их и осталась в черных трусиках. Потянулась на пятках, прогнувшись назад в йоговской позе. Следом за ней встала с кресла Настя и легко сбросила на пол индийское платье, под которым, как успел заметить Саша, ничего не было.

Саша минуту любовался двумя обнаженными в лунном свете, затем вопросительно посмотрел на Аню. Она сделала шутливо-роковой взгляд, развязала пояс халата и, грациозно изогнувшись, уронила его к ногам.

— Вот теперь картина закончена, — сказал Саша.

— Нет, не совсем, — Настя взяла его за руку и подняла.

— Пошли, — она вела его в его комнату. Две обнаженные следовали за ними.

Саша включил музыку, и они синхронно легли на ковер. Они не спешили. Нежно ласкали друг друга. Они знали, что у них впереди целая ночь и еще много-много дней.

Они провели вчетвером всю ночь. На ковре, на кровати, на веранде, на диване. Саша по очереди ласкал всех трех, потом они ласкали его, потом все перемешались. Они стонали от удовольствия, пили друг из друга любовь и не могли напиться. Что это, почему я не могу кончить, думал Саша? Но, с другой стороны, это и хорошо, девочки счастливы, они в экстазе, как и я. Никогда не думал, что можно кончать не кончая. Вот он, настоящий тантрический секс. Спасибо, Иржи, я тебя не забуду.

Он проснулся от ярких лучей солнца и долго не мог понять, что видит перед собой. Или он еще спит? Нет, это не сон. Это чья-то нога. Но явно не его. Потому что она перед его лицом, а он не йог и совсем ее не чувствует. Он провел по ноге рукой до ягодиц. Он все вспомнил. Судя по размерам и упругости, это попа Ани. Он попытался встать, но услышал стон — он попал ногой кому-то в лицо. Машка. Он привстал на коленях, поцеловал ее, она открыла глаза и улыбнулась.

Саша осторожно встал с кровати, посмотрел на спящих обнаженных девушек, полюбовался ими, пошел в душ. Открыл холодную воду, потом горячую. Потом опять холодную и ощутил острый приступ головной боли. И вдруг ему стало так плохо, так резко у него испортилось настроение, что он не захотел видеть никого, ему захотелось провалиться куда-нибудь глубоко под землю, чтобы его никто не видел. Он прошел на веранду, надел халат и спустился вниз, на кухню.

Саша даже растерялся. Депрессия накатила на него, как какое-то стихийное бедствие. Никогда еще не было так скверно. Причем не столько физически, хотя жутко болела голова и тошнило, а было скверно именно душевно. Как будто его кто-то долго бил по морде, издевался над ним, унижал. Такое было ощущение. Вот он, радостный кокаинчик, а Иржи говорил: похмелья не будет. А тут еще граппа, да и вино. Да еще шампанское. Нет, надо с этим кончать. С кокаином точно.

На столе зазвонил мобильник. Боже, это еще кто? Ринато, что ли? Неужели сегодня опять идти в клуб? Он взял трубку и, расположившись за столом, нажал кнопку приема.

— Шурик, привет, это я, — услышал он знакомый, какой-то родной голос, но долго не мог понять, с кем говорит.

— Да, я слушаю, но кто я, извините. Я вас не узнал.

— Эх, сказал бы я тебе, да некогда, свинья.

А, понятно, Пашка.

— Пашка, привет, извини, что никак не позвоню.

— Димка пропал в Чечне. Говорят, похитили, — сказал Паша, слова его отдавались эхом.

— Что? Куда? Как похитили? Кто?

— Ладно, ты там не очень дергайся, все равно ничего сделать не можешь, но сказать я тебе был должен. Будут новости — сообщу. — Связь прервалась. Саша стоял с трубкой, прижатой к ушам минут пятнадцать, тупо глядя перед собой и соображая, что произошло. В таком виде его и застала Аня. Она была в том же халате, что и вечером, вид заспанный, а взгляд мутный и поникший. Но когда она увидела Сашино выражение лица, она сразу забыла о своих душевных и физических страданиях, которые испытывала не меньше, чем Саша.

— Что-то случилось, Шурик?

— Случилось, — он бросил телефон на пол и опустил голову на руки.