Чёрные лебеди

Глава 3.1 Преемники и отступники

Мрачная колонна, зловеще звеня кандалами, тянулась полумёртвой змеей. Её голова тонула в рассветном тумане, хвост неспешно выползал из-за леса. Пустив коня шагом, кутаясь от утренней свежести в расшитый золотом отакийский плащ, Мышиный Глаз вглядывался в измученные лица переселенцев — женщин и детей. Никудышные работники, к тому же их нечем кормить. Из мужчин одни старики. Молодые убиты, кто остался — жалкое зрелище. Часть перемрёт по дороге, выживших ждёт собачья жизнь. Не таким советнику виделся приход нового правителя.

Тогда на корабле он просил дать шанс разорённой и измученной междоусобицей стране, неплохо изученной им за два года войны, позволить принять королеву не как завоевательницу, как спасительницу.

— Волка не волнует мнение овец, — услышал отказ. — Мне ни к чему узы с самозванцем, претендующим на моё.

— Люди устали от войны. Брак лишь предлог позволить им полюбить вас. Так вы по праву обретёте титул великой объединительницы Сухоморья и полюбите этот народ. — Советник тщательно подбирал слова убеждения, в глубине души понимая, что все попытки тщетны.

— Неужели вы любите людей больше, чем любит их Бог? — спросила она.

— Если бы было так. Но я знаю, ваше величество, любовь часто помогает в политике.

Отакийка была непреклонна:

— Народ — трава, власть — ветер. За что мне любить геранийцев? Они с готовностью забыли о моём существовании. Смолчали, когда самодур Хор убил моего отца, разорил мой дом, решил поживиться на моей земле. Неудивительно, что этот гнусный народец присягнул самозванцу. Не нуждаюсь в рабской любви. Ненадёжная вещь. Достаточно молчаливой покорности и смирения, к которому они привыкли.

— И всё же я надеюсь, что…

— Если это желание Инквизитора… Мой первый муж подарил мне отакийский трон, второй поможет взойти на геранийский. У Монтия есть сутки беспрекословно подчиниться. Но если получу отказ, обещаю — Герания захлебнётся в кровавой реке. Так и передай.

Тогда советнику пришли на ум слова из «Трактата о Вечном»:

Пророчества Эсикора сбывались всегда, но стоило ли напоминать об этом королеве?

Ход невесёлых мыслей нарушила хлёсткая брань. У обочины в дорожной грязи солдат ногами бил лежачего. Видимо, он не впервой проделывал это — умелые удары приходились точно в живот. Прикрываясь, поджав под себя ноги, избиваемый с каждым ударом подскакивал, но не издавал ни единого звука. Устав от однообразия, солдат презрительно скривился, сплюнул сквозь нечёсаную бороду, угодив плевком на грязный сапог и, коротко прицелившись, запустил его носок в голову жертвы.

Удар не достиг цели. Лежащий отнял руки от живота, перехватил занесённую ногу, и, цепко ухватив за голень, дёрнул на себя. От неожиданности солдат потерял равновесие и рухнул в лужу, словно снег с еловой ветки.

— Ах, ты… — тут же вскочил, но противник уже стоял на коленях. Он резко подсёк опорную ногу южанина, и тот снова плюхнулся в дорожную колею, разбрызгивая изрытую колёсами вязкую жижу.

Двое, вероятно сослуживцы отакийца, принялись мутузить непокорного без разбору, куда доставали руки и ноги, пока тот не перестал подавать признаков жизни. Выдохшись, отступили на полшага, тяжело дыша, потирая сбитые кулаки и вытирая вспотевшие лбы.

Мышиный Глаз остановил коня. Склонился, упёрся локтем в высокую переднюю луку и, водрузив подбородок на ладонь, облачённую в новенькую бархатную перчатку, с интересом ждал, чем закончится представление.

Один из солдат поднял очнувшегося пленника, второй готовил верёвку, выбирая сук понадёжнее.

— Молись своему Змеиному! Или кто там у тебя в святых? Морской Дьявол? — рычал бородатый, стряхивая куски грязи с походного плаща. Сплошь заросшее волосатое лицо источало ненависть, а из кончика носа злобно торчали чёрные жёсткие волосинки: — Молись перед смертью. Что молчишь? Ты безгрешный иль немой?

Грязной волосатой ладонью солдат стиснул пленнику скулы и оттянул подбородок, пытаясь раскрыть рот шире.

— Ты посмотри! — удивлённо выкрикнул, повернувшись к товарищам. — Без языка!

Те на миг замерли, затем как ни в чём не бывало, продолжили ладить виселицу.

— Видать, доболтался, — обронил один.

— Повесим, и не пикнет, — ухмыльнулся второй.

— Эй, любезнейшие! — Солдаты обернулись на голос. — Не хотели бы вы более разумно использовать эту свою собственность?

Сидя в дорогом отакийском седле, к ним обращался всадник с синей перевязью королевского советника. На его ладони призывно красовался туго набитый кошелёк.

— Будет хороший день, — предположил Мышиный Глаз. — Благодаря тебе какому-нибудь голубоглазому двадцатипятилетнему парню крупно повезёт. Останется с языком. И мне рук марать не придётся. Хотя, если вдуматься, язык — бесполезное мясо. Поверь, если вся та история о пропавшем бастарде Конкора на самом деле неправда, её непременно стоило бы выдумать. Уж больно она к месту. Даже не знаю, кто вправе претендовать на корону больше — безъязыкий Себарьян, рождённый шлюхой, но в ком уж точно течет кровь Тихвальда, или малолетний Бруст, чья мать без сомнения королева из рода Конкоров, но кто его отец? Людей не обманешь. Вряд ли полоумный Тайлис в последний год своей недолгой убогой жизни был способен обрюхатить Хозяйку Смерти. Люди скорее примут на троне немого бастарда от выброшенного в окно короля, чем его злобную дочь-потаскуху, а тем паче её нагулянного отпрыска. Ей стоило бы действовать хитрее — пойти на компромисс со своей родиной, заручиться поддержкой плебеев, влюбить в себя этих невежественных геранийцев. Но она, опьянённая обидой, выбрала путь огня и меча. Что ж, как и раньше Инквизитор ошибся в выборе — наместники и простолюдины молча покорятся этой женщине и её выкормышу, но предадут при первой же возможности.

Он почесал идеально выбритый подбородок, хмыкнул и толкнул немого коленом в плечо:

— Хочешь на геранийский трон? — его повеселило то, как пленник напрягся, до синевы сжав тонкие губы. — До поры до времени будешь моим козырем в рукаве. Надоело безропотно служить неблагодарным гордецам. Я начинал оруженосцем при дворе Лигорда Отакийского. Затем долго служил островитянину Тюквику Кривому, после два года Монтию из Омана, а сейчас, как видишь, — он указал на синюю перевязь на плече, — советник в свите королевы Геры. Может, хватит быть слугой, пора становиться хозяином? Кто знает, куда завтра ветер подует? Нынче полуотакийка-полугеранийка полукоролева — хозяйка моей жизни, а выйдет так, что я или ты, сможем изменить её судьбу. Как думаешь, немой?

Мышиный Глаз куражился.

— Ладно, — резко дёрнул за конец верёвки, — пошевеливайся. К ночи надо найти крышу и постель.

Он привязал верёвку к седлу и тронул конские бока подкованными каблуками. Пегий пустился мелким шагом, но быстро сбился с ноги и пошёл медленнее. Он, то мерно семенил, огибая глубокие рытвины полные мёрзлой жижи, то на твёрдых сухих участках гарцевал мягкой спокойной рысью. С вытянутыми вперёд связанными руками пленник бежал следом.

— Поглядим, какой из тебя выйдет слуга. Или не выйдет? Поверь, для того, чтобы выжить у тебя есть два пути — стать слугой либо стать рабом. Если бы ты мог говорить, наверняка возразил бы, уверяя, что это одно и то же. Но очень хорошо, что ты лишён такой возможности, поскольку я бы не принял твоих возражений. Есть ещё третий путь — стать хозяином. Но он не для тебя.

Советник хохотнул довольный спонтанно родившейся шуткой.

— Сто́ящий слуга сегодня редкость. — Теперь он говорил не оборачиваясь. Это было не нужно. Знал, бегущий хорошо слышит каждое слово, потому рассуждал пространно и витиевато, наслаждаясь собственным многословием: — Истинным слугой нужно родиться. Таким был мой отец. Мало кто ради своего хозяина пойдёт на смерть, голод, лишения. Этому не научишься. Раб уж точно не сможет.

Конь непрестанно мотал головой, временами оборачиваясь, хмуро поглядывая на еле поспевающего, переходящего с шага на бег человека.

— Но и добрым хозяином не каждый станет, — продолжал Мышиный Глаз, не обращая внимания на временами дергающуюся верёвку. — Патрон и его верный слуга — что может быть идеальнее, прекраснее пары? Женщина обманет, друг предаст, брат пустит с сумой по миру. А враг только и ждёт, когда ты потеряешь бдительность и подставишь спину под его кинжал. Как говаривал мой отец: «Кто умеет быть преданным слугой, тот без сомнения найдёт себе мудрого хозяина. Это две стороны одного целого». Вот ещё помню: «Лишь верное служение отличает королей от проходимцев, и не важно, королевских ли ты кровей или тайно рождённый бастард». Эти его слова я запомнил с детства. Отец был подлинным отакийцем, любил много болтать, и всё о верности и преданности. Говорил, что последние правители Сухоморья не достойны служения им, поскольку сами изменники. Посмотри, — полукровка мрачно указал на бредущих по дороге усталых отчаявшихся людей. — Королева-победительница гонит их на восток, словно скот. Освобождает обжитые плодородные земли для собственных генералов. Так она покупает их верность, не понимая, что преданный слуга идёт на смерть не за землю или золото, а во имя своего патрона. Помню, отец любил повторять: «Верность не товар, её не купить за всё золото мира. Цена ей — сама жизнь». Сам свой титул добывал долгой безупречной службой. Умел читать на шести языках и дочиста вылизывал господские задницы. Слыл ярым сторонником древних тысячелетних традиций забытых после Столетней войны. Рассказывал, что перед Большим Переделом, когда земли Сухоморья были едины, юная дева с подносом на голове, доверху усыпанном драгоценностями, могла пройти от подножий Гелей до жарких пустынных отакийских песков, и никто не смел её тронуть. Думаю, попадись ему такая на пути, первым всадил бы куда следует.

Советник злорадно поморщился, скривившись в презрительной холодной ухмылке:

— Выше всего почитал верность и закон, хотя был тщеславен как надутый индюк. Выстроил самую высокую смотровую башню в приграничном Кардагасе, к западу от пустыни, а после смерти семья узнала, что из-за той стройки она вся в долгах. Бил меня палками с утра до вечера. Как говаривал — так он вбивал в мою пустую башку верность семье. Чтоб он провалился со своей верностью! Как-то в детстве я сломал ключицу, свалившись с лошади. Так он избил меня до полусмерти, упрекая, что я ни на что не годен. Матери моей выбил все зубы. Несмотря на то, что она из дома Конкоров, никогда не звал по имени. Называл не иначе как тварью. Как думаешь, я вырос верным такой семье? Когда старший брат сбежал и, присоединившись к Конкору, погиб на войне, я остался единственным наследником. Была ещё сестра, но старый маразматик не желал даже слышать о её существовании. Свято верил, что только мужчины способны к служению. И то не все! Он говорил так: «Преданность воистину божественная черта, главная добродетель, и не каждый заслуживает её». Отличал по глазам. Истинный преданный рождается с впалыми глазницами и с огромными кругами под глазами. У отца самого глаза были спрятаны под бровями внутри его черепушки так глубоко, что и не рассмотреть. А уж круги под ними… большие, синие. К старости они превратились в надутые растянутые книзу мешки. Так вот, он утверждал, что только человек с такими чертами способен быть верным своему патрону. Называл это божественной меткой.

Мышиный Глаз прыснул со смеху и с прищуром посмотрел на немого, рассматривая его лицо:

— Ну, ты и грязный. Как болотный червь. Вся морда в саже. Посмотрим на твои глаза, когда обмоешься. Так на чём я остановился? Что-то там про папашу… Ага… так вот, старый деспот уверял, что боготворит семейные узы и считает, что именно семья — колыбель верности и преданности. И вместе с тем, прелюбодеяние со шлюхами не считал за измену. Отстаивал незыблемость морали в Совете Тридцати, но не поддержал королевский указ о правах жён в отакийских семьях, потому и угодил в опалу. И всё же старик — как он сам уверял — прожил счастливую жизнь. Часто хвастал, что с юности удача даровала ему мудрых благодетелей. Хотя помер глупо, в собственной постели отравленный любовницей.

Мышиный Глаз прикрыл веки, вспоминая:

— Когда мне исполнилось лет десять, он представил меня своему покровителю, у кого прислуживал ещё мальчишкой-стременным. Помню, как изменился в лице, когда навстречу вышел этот мерзкий жирный мухомор, его патрон. Как же папаша засиял от счастья, как покрылся испариной, как противно задрожали его пальцы. Он съёжился, втянул шею, сгорбился в низком поклоне. Казалось, сам Создатель Земного и Небесного явился перед его взором. Он на мою мать никогда не смотрел такими влюблёнными глазами как на этот сморщенный, переполненный прокисшим вином дряхлый бурдюк. А каким подобострастным стал его голос. Прямо мёдом полился из дрожащих губ. Мне, мальчишке, который слышал от него одну брань и крики, показалось, что рядом стоит чужой человек. Вот тогда-то я понял, что он имел в виду под словами преданность и верность. Казалось, он даже уменьшился в росте, вот-вот упадёт на землю и будет целовать следы сапог своего патрона. А этот боров чесал огромное жирное брюхо и смотрел на верного слугу надменно, свысока, как на дерьмо, в которое случайно угодил. От отца даже стало пованивать, и я подумал, что он от страха обделался. Когда мы уходили, папаша ткнул меня кулаком в челюсть, и произнёс: «Учись быть преданным хозяину, ублюдок».

Советник замолчал, затем криво улыбнулся и еле слышно добавил:

— Видно, я был плохим учеником. Лишь одно смог внушить мне отец — страх перед ним. Не скрою, я очень боялся старика… до пятнадцати лет. Кто знает, любовница ли подсыпала яд в вино, или кто другой, но казнили ту, в чьей постели он умер. Воистину сладкая смерть для раба своих страстей. Удивительно, но моя мать до конца осталась верной этому подонку. Она почернела, похудела, осунулась и через месяц после похорон отравилась на его могиле. Старый тиран был её незабвенным покровителем, её истинным хозяином. Он забрал мать вместе с собой, чтобы и на том свете издеваться и упрекать. — И словно стряхнув неприятные воспоминания, бодро выкрикнул в вечерний сумрак: — Мне же с покровителями и почитателями не повезло как моему удачливому родителю, потому приходится полагаться только на себя! — С силой дёрнул конец верёвки: — Эй, немой, ты слушаешь или уснул на ходу? Ты согласен, что верность — добродетель?

От рывка человек сбился с шага и едва не свалился в грязь, но всё-таки удержался на ногах. Конь в очередной раз обернулся, коротко недовольно всхрапнул, обдав промозглый весенний воздух приличным клубом тёплого пара.

— Всё одно не ответишь, — вслед коню выдохнул Мышиный Глаз. — И в этом твой большой плюс. Молчание — дар, который трудно переоценить.

Дернув поводья, остановил коня, перекинул ногу через седло, локтем опёрся о колено:

— Есть хочешь?

Немой не реагировал. Мышиный Глаз молча вынул из притороченной к седлу походной сумки кусок чёрного хлеба с большой белой луковицей, и как можно приветливей предложил пленнику:

— Держи. И не смотри на меня волком. Ещё руку откусишь.

Немой взял протянутую еду. Всадник охватил взглядом колонну переселенцев и хмуро произнёс, цокая языком:

— Жалкое зрелище.

Колонна тянулась вдоль леса, и не было ей конца. Хвост её терялся в вечернем мареве. Сотни невольничьих ног месили слякоть, прихваченную запоздалым весенним морозцем. Женщины с чёрными лицами и впалыми лишёнными слёз глазами, подобрав грязные подолы юбок, несли на руках голодных детей; старухи, держась за подводы с солдатским снаряжением, едва передвигали ноги; следом, потупив взор, плелись старики.

Взирая на голодных оборванных переселенцев, советник испытывал непреодолимое желание продолжать философствовать дальше:

— Народ — дешёвая портовая девка, которой понятны лишь три вещи: кулак, член и монета. Как от них можно требовать большего? К примеру, верности? Да уж, прав был мой отец. Эй, подойди ближе! — он махнул худому мальчишке лет двенадцати, наблюдавшему голодным взглядом, как ел немой. Дрогнув, тот отпрянул в нерешительности, не понимая, что лучше, подойти или раствориться в толпе.

Мышиный глаз достал хлеб, отломил кусок и призывно помахал им. Голодные глаза вспыхнули. Советник бросил кусок, и подросток проворно поймал его.

— Ты откуда?

— С востока, господин. Далеко отсюда.

— Кто был вашим хозяином?

— В деревне не было хозяина.

— Бесхозная деревня?

Мальчишка пожал плечами:

— Староста был.

— И где он теперь?

— Повесили прошлой весной, — оборванец махнул за лес.

— А твой отец где?

— Не знаю.

— Воюет?

— Нет, он не хотел воевать.

— Почему?

— Староста говорил, что это не наша война. Все… отец, брат не хотели воевать. Весной нужно сеять, а не воевать. Так говорил староста…

На глазах мальчишки выступили слёзы.

— Держи, — советник бросил оставшийся хлеб. Паренёк изловчился, поймал и тут же растворился в толпе.

— Из этого юнца мог бы выйти верный слуга. Глаза как два колодца. Но мне двоих не прокормить, а ты нужен больше. Как раз подойдёшь для задуманного. И ты не похож на них. Видно, что убивал. А как иначе выжить? Если ты живой, значит убивал. Сегодня молодому мужчине вряд ли удастся не испачкаться кровью. Сейчас кровь всюду. Но это и хорошо — познаёшь цену жизни и смерти. Кто не убивал, тот и собственную жизнь не ценит. Как они, — советник махнул в сторону колонны, косясь на немого: — Но ты не мечник. Рука тонкая. — Глянул на ноги. — И не кавалерист. В этом я разбираюсь. У тебя чистый глаз. Любишь целиться? — не ожидая ответа, отвернулся и, брезгливо морщась, ткнул пальцем в толпу. — Глянь на это отрепье. Это уже не люди, почти что сенгаки. Видел, как дерутся за выброшенные в грязь помои? Наверное, и сам был таким? Или нет? Они хуже собак… — неожиданно замолчал, глядя на рыжего лохматого кобеля, бегущего за подводой, — уж собаки будут лучше. Нет слуги верней хорошего пса.

Впереди маячили крыши селения. Советник осадил коня, обернулся и в быстро сгущающихся сумерках, которые лишь усиливали его невеселые мысли, пристально осмотрел своё приобретение.

— Меня зовут Альфонсо, а тебя буду называть Псом, — произнёс утвердительно кивая. — Почему бы и нет? Ты, как та умная псина, всё понимаешь, но молчишь. И правильно делаешь, потому как одно из важнейших качеств хорошего слуги — не болтать лишнего. Уж лучше вообще ничего не говорить, чем говорить глупость. А молчать ты умеешь. Тебя не взяли ни носильщиком, ни строителем, ни «мясом» на передовую. Может, хотели продать в каменоломню? Чего молчишь?

Альфонсо Мышиный Глаз рассмеялся. Ему доставляло удовольствие вести диалог с немым.

— Понимаю, какая в пекло каменоломня. Ты из тех, кого — рано или поздно — не на этом, так на следующем суку повесят. Такие, как ты, либо сами вешают, либо вешают их. Сдаётся, выживи тот волчонок, бастард Конкора, точно вырос бы непокорным, похожим на тебя. Непокорство порождает ненависть, и вот в чём загвоздка: может ли она ужиться с верностью в одном человеке? Но не путай с жестокостью к одним и пресмыкательством перед другими, что весьма неплохо уживалось в моём отце. Что думаешь, Пёс?

Он развернулся и пристально посмотрел на молчуна. Прищурился, будто пытаясь прочесть его мысли. Вгрызся чёрными мышиными зрачками в серо-голубые глаза.

— Точь-в-точь как у королевы… — Приподнялся в седле и тихо процедил: — Станешь ли ты мне преданным, покажет жизнь. Так ведь, Пёс? А пока держи задаток.

Под ноги немого упал отакийский золотой.

Глава 3.2 За Корону и Веру

Генерал Оберин, красный как варёный рак, вышел из королевского шатра.

— Это немыслимо. На что она надеется? — негодующе бормотал себе под нос, чеканя строевой шаг.

За два осадных месяца он похудел, осунулся и совсем не выглядел бодрячком, каким ежегодно принимал королевский парадный смотр в Святой Праздник Богорождения. Младшие командиры, завидев разгневанного командира, умолкли, озираясь и пряча глаза.

— Капитан Реба! — гаркнул Оберин одному из них. — Что удалось добыть?

— Смею доложить, господин…

Генерал нетерпеливо отмахнулся, давая понять, сейчас не время для соблюдения субординации.

— Вернулись ни с чем! — отчеканил капитан Реба, приземистый немолодой офицер.

Генерал дёрнул рукой, широко, раздраженно, словно рубанул саблей и, надувая впалые щёки, поспешил к палатке.

Оберин — ответственный за обеспечение войск продовольствием — был вне себя от бешенства. Конец весны — самая голодная пора. И надо же начать кампанию именно весной, в такое неподходящее время года? Со всей округи, от крупных селений до охотничьих лежбищ, конные латники Ребы вывезли весь провиант подчистую — от запасов овса, до последнего куриного яйца. Да что там яйца? По периметру дневного пути отобрано и съедено всё, от домашней птицы до тягловых быков, чьи кости белеют в оврагах.

В войсках росло недовольство. Голод не тётка и из бравых солдат подопечные Оберина быстро превращались в охотников и рыболовов. Если охота на уцелевшую после зимы живность не давала ничего кроме пары-тройки тощих белок, то рыбалка на реке Ома, приносила, хоть и скудный, но постоянный улов. Рыбацкие посёлки близ столичных стен первыми подверглись нападению, и ранее никогда не рыбачившие южане, быстро приловчились к ловле захваченными у местных рыбаков неводами. Присоединившиеся к отакийским войскам островитяне были более искусны в обеспечении себя пропитанием. С детства привычные к жизни на воде, рыбу они удили прямо с кораблей.

Как только армия южан разбила походные шатры под стенами Геранийской столицы, островитяне на своих лёгких судах обошли крепость вверх по течению, вышли к северным воротам и сожгли Гесскую пристань вместе с подвесным мостом через приток Оморон. Корабли вернулись не все, один сгорел подожжённый дозорными северо-западной башни, но путь к отступлению осаждённым геранийцам теперь был отрезан.

Столица располагалась на левом пологом берегу реки, огибавшей город крутой дугой, вдоль северо-западной стены, самой длинной и высокой из всех. Гесские короли, защищая столицу от набегов зверолюдей с малолюдного Севера, не опасались обжитого юга. Теперь же у южных ворот под столичными башнями, вдоль Медной дороги, где ни рва ни реки, армия южан второй месяц ждала, когда принц Хорвард, старший сын свергнутого короля, смиренно преклонит колено и передаст Хозяйке Смерти ключи от её новой страны.

— Ждём последнюю неделю, — без намека на раздражение произнесла королева. — Ни один камень не должен быть повреждён. Солдаты получат всю страну, но только не столицу. Её строил мой прадед Юзгольд Ваятель. Город принадлежит мне, и я возьму его без единого разрушения. Негоже принимать титул объединительницы Сухоморья в разорённой столице.

— Ждать опасно. С болот в любой момент могут напасть бандиты Бесноватого.

— Так выставьте больше дозоров! Моя армия сильнейшая от южных песков до Гелейских снегов. Неужели она не справится с горсткой отребья?

В шатре воцарилась напряжённая тишина.

— После, когда падет Гесс, мы двинемся на Север, — так же холодно и властно продолжила королева.

Командующий королевской конницей граф Дор, молодой горячий красавец сделал полшага вперёд:

— Но за рекой начинаются Чёрные топи. Мы и так в болотах потеряли, чуть ли не целый обоз. К тому же конница в горах бесполезна.

— Кавалерия, как и все, выполнит мой приказ. На Севере рудники, а армии нужно железо. Присутствующие здесь знают — в песках нет железной руды. Она есть там, за топями. В Гелеях мы найдём медь, серебро, золото, а Синелесье даст нам строевой лес для кораблей, чтобы доставить всё это домой. Богатство не за городской стеной. Оно там.

Королева взмахнула рукой. Генералы напряжённо зашептались. Наконец Оберин произнёс:

— Но для такого перехода необходимо продовольствие, а в Гессе его нет. Неделя осады и там не останется даже крыс. Нет съестного и в округе. Всё что можно найти и вывезти — найдено и вывезено. Теперь у нас одна дорога — вернуться к морю. В Омане склады полны, а за топями нет ни земледелия, ни скотоводства. Чем дальше на Север, тем скуднее земли и холоднее климат. На что вы рассчитывали?

— Впереди лето.

Пряча за спиной трясущиеся руки, Оберин продолжал возражать:

— Слышал, в горах даже коротким летом чуть ли не каждую ночь идёт снег. И главное… армия уже голодает.

— Это моя армия, и если понадобится, она умрёт голодной смертью за королеву! — колючий взгляд серо-голубых глаз высверливал дыру в потном генеральском лбу. — Отправьте отряды на запад. В долинах есть селения, где остался прошлогодний урожай.

— Они вернутся через месяц.

— Как раз, когда мы достигнем Севера.

— Если доживём.

— Наши корабли в Омане уже грузятся продовольствием. Они поднимутся по реке.

— Разлив наступит лишь к началу лета. Сейчас корабли не пройдут пороги. Армия выживет, если только, не мешкая, отправится им навстречу, — не отступал генерал Оберин, вытирая потную шею насквозь промокшим платком.

— Неужели так считают все? — Гера прошлась холодным взглядом по лицам присутствующих. Ни единый звук не нарушил тишину. Словно это был не королевский шатёр, а родовая усыпальница заброшенного кладбища.

— Моя королева, — наконец подал голос герцог Гарсион, командир королевской элитной пехоты, высокий кареглазый старик в алом, расшитом золотом щегольском плаще, и до блеска надраенном позолоченном шлеме. — Вы обещали нам скорую победу.

— Вы обещали мне полное повиновение! — выкрикнула королева. — Что может быть глупее победы ради самой победы? Воевать ради венца, пусть даже золотого? Я и так по крови наследница этих земель. Кому нужна нищая территория, населённая глупцами? Мы пришли за богатством, и оно там, на Севере. Надеюсь, всем ясно?

— Но, моя королева… — слова Оберину давались тяжело, генеральские нервы сдали.

— Все свободны! — королева закончила совет.

Шатёр быстро пустел, и гнетущая тишина висела в нём, словно предвестница ненастья. От лёгкого сквозняка пламя свечи дёрнулось, едва не погаснув. Кто-то вошёл.

— Генералы не договаривают, но солдаты думают так же, — в тёмном углу показалась монашеская хламида.

— Что тебе, святейший?

Шаркая стёртыми сандалиями, поглаживая седую бороду, Иеорим произнёс:

— Вера принимается чернью, если она принята королями.

— Послушай, я устала, все озлоблены.

— Это понятно, — протянул старик, кряхтя как старый дверной замок: — Вы не посещаете по утрам молитвенный дом. Не склоняете колен вместе с солдатами перед Единым богом нашим. Воины ныне молят не о славной смерти на поле боя, и не о победе ради чести. Всё чаще они молят Единого о куске хлеба. Просят, чтобы рыба не ушла в верховье, и чтобы дождь не загасил костёр. Единый слышит их мольбы и просьбы, он с ними, в отличие от их королевы. Прискорбно сие, ваше величество…

— Достопочтенный Иеорим, — королева поднялась с плетёного кресла, гордо вскинула голову и рыжие волосы разметались по точёным плечам. — Наверное, ты забыл, что я сделала для тебя? Я провозгласила твою веру единой…

— Так было угодно Единому Богу.

— Так было угодно мне! — её глаза налились гневом. — Его святейшество видимо стал забывать, где он и его монахи преклонялись своему Единому при короле Лигорде? В голодных пещерах пустыни Джабах! Скудная кучка фанатиков… Может, желаешь обратно в пески?

— Если так будет угодно Богу…

— Или мне!

Иеорим оправил ветхие одеяния, подошёл к столу, положил затёртую, истрёпанную книгу в кожаном переплете, и уселся в кресло, на котором только что восседала королева.

— И всё же надеюсь, её величество, будучи наместницей Единого на этой земле, поступит именно так, как угодно ему. А угодно Господу нашему, дабы вера его крепла не только в славной и набожной Отаке, не только от святых Джабахских песков до великого Дубара, но и здесь, в этих диких болотистых землях. Слово божие да услышат страждущие от Гелей, до Синелесья, да проникнет оно в душу каждого — от богача до простолюдина. Единый Бог наш вездесущий не оставит заблудших геранийцев без покаяния. Никого не оставит не раскаявшимся. Даже вас, ваше величество.

— Кто же отпустит мне грехи? Не ты ли?

— На всё воля божья.

Кряхтя, монах поднялся из-за стола, встал перед королевой, скрестил на груди руки и, опустив глаза, кротко преклонил голову. Будучи ниже её ростом, всем своим видом демонстрировал покорность и повиновение. Лишь голос его твёрдый и властный нарушал смиренную идиллию:

— Солдаты идут в бой со словами: «За Корону и Веру». Как думаете, что случится со словом Корона, если из этого девиза убрать слово Вера? — Каждой фразой он пронзал, будто вбивал в стену гвоздь. — Не стоит экспериментировать. Короли смертны, вечен лишь Единый.

Старик развернулся и молча засеменил к выходу. Уже на пороге, по-отечески добавил:

— И всё же, ваше величество, мой вам совет — посещайте по утрам молитвенный дом. Будьте ближе к солдатам и к вере. Это всем пойдет на пользу. И богу и смертным.

Когда полог шатра опустился, и королева осталась одна, холодное чувство тревоги скользким змеиным жалом коснулось её сердца. Сейчас она думала не о голодающей столице и осаждённом принце Хорварде. Не о Бесноватом Поло, чьи головорезы, прячась в болотах, поджидают для нападения ночь потемнее. Сейчас королева думала о спящем в соседней палатке юном принце Брусте и об оставшейся на родине её пятнадцатилетней дочери Гертруде. И ещё о том, что нынче никто не защитит их кроме неё. Ни корона, ни вера.

Рука в кованой рукавице резко отдернула полог шатра, и в проёме показалась голова королевского денщика.

— Моя королева! Всадник…, - выкрикнул Домэник срывающимся голосом. — Из южных ворот выехал всадник! Один… на его копье белый флаг.

Когда тёплыми, чуть влажными пальцами она коснулась холодных каменных стен, тело затрепетало, забилось в болезненном ознобе. Словно прикоснулась к чему-то нереальному, к тому, что больше никогда не должно было появиться в её жизни. И всё же это случилось. Через двадцать семь лет скитаний девочка снова вернулась в отчий дом.

Просторная королевская палата уже не выглядела такой необъятной, какой казалась ей в детстве, и всё же Гера помнила её. Помнила массивные колоны, уходящие под куполообразный свод. Помнила высокие оконные витражи с пейзажами королевской охоты. Вот витраж с изображением прадеда, основавшего Цитадель. Вот бабка Зефира с малолетним Тихвальдом на руках. Перед самым широким окном дубовый геранийский трон, и изображение Змеиного Бога над ним. Она отчетливо помнила, как в детстве боялась смотреть в эти горящие рубинами змеиные глаза. Представляла, как Змей спускается со стены, неслышно подбирается так, что не слышит ни отец, ни мать, и вонзает свои длинные острые клыки в её горло. Холодный пот бил неокрепшее детское тельце так же как сейчас, когда она уже королева и не боится ничего. Но и тогда нельзя было бояться. Она же принцесса, единственная наследница омытого кровью врагов, дубового трона под краснооким Змеем.

— Отрадно вернуться домой, ваше величество, — услышала за спиной тихий голос Иеорима.

— Мой дом Отака.

— И всё же… — старец подошёл ближе, — вы уже побывали в верхних покоях?

— Я не поднимусь туда, где убили моего отца.

— Ваш отец был хорошим правителем…

— Мой отец был плохим правителем, потому что позволил себя убить. Но не скрою, он был хорошим отцом.

— Вы любили его?

— Разве может пятилетняя девочка не любить своего отца?

— Вы правы.

Старец стоял рядом. Долго не мигая вглядывался в кровавые змеиные глаза:

— Вам никогда не казалось, что этот их Бог в одно прекрасное утро, такое как сейчас, может впиться вам в горло? У меня сейчас именно такое ощущение. — Помолчав, добавил: — Вы в городе уже неделю, но не разрешаете снять это чудовище и предать огню. Почему?

— Здесь всё останется так, как было четверть века назад.

Монах не перечил. Подойдя вплотную к трону, заметил:

— Хор в нём вряд ли смотрелся подобающе истинному королю. — Затем обернулся к королеве: — Как считает ваше величество, в каком месте Сухоморья должен находиться объединённый трон?

— Разве место имеет значение? Важны крепкие стены и меткие лучники возле бойниц.

— Не скажи́те. Место имеет большое значение. И если оно освящено… — он указал на величественные тёмные своды, — как может место, где пролилась королевская кровь быть святым? Под этим Змеиным Богом ни один из правителей не умер собственной смертью. Место…

— Это мой дом! — перебила королева.

— Так я и думал, — кивнул старик, опуская глаза. Сложив руки в молитвенном жесте, продолжил: — Полагаю, завтра ваша голодная армия-победительница не двинется на Север. Она вернется в Оман, а вы в священную Отаку для торжественного принятия золотого жезла объеденительницы Сухоморья.

Гера стремительно развернулась.

— Не стоит, ваше величество, — поднял руку Иеорим, — гнев плохой советчик. В сложившейся ситуации предлагаю единственно верный шаг. Часть армии останется здесь нести слово божие. Оставшегося продовольствия им хватит до начала осени, до нового урожая. Надеюсь волею Господней, когда-нибудь мы донесём слово веры и до подножия Гелей, и даже на восток, до Красного Города, к диким племенам гуров. Но это будет позднее. Сейчас Единому нужен не лес для кораблей, и не железо для мечей, а молитвенные дома во всех провинциях этой многострадальной страны, от больших городов до самых малых её селений.

Иеорим выпрямился, поднял голову и уже не казался сгорбленным стариком. Его руки более не дрожали, а голос, как и тогда, после военного совета, стал твёрдым и жёстким.

— Так же считаю, да услышит меня Единый, что ритуал посвящения вам лучше принять в истинно святом месте. И не вижу более подходящего, чем пещеры пустыни Джабах, откуда и пошла наша вера, единоверная в Единого. Хотя, учитывая то, что это ваш дом, — он снова глянул в пылающие на солнце глаза Змея, зловеще нависшего над троном, словно защищая его, — есть способ провести ритуал здесь, в этих неосвящённых, лишённых благодати стенах. Вы спросили: «Разве место имеет какое-либо значение?» Думаю, вы правы, не место определяет святость его, а наличие святынь. Божьей милостью, в сиим доме, таковые есть.

Ссохшимся морщинистым перстом старик указал на свои ступни:

— Эти сандалии покрыты пылью священных Джабахских пещер. Они ступали по святым местам и единственное, что свято в этом кровавом месте — они. Завтра при посвящении вы, моя королева, прилюдно, перед своей армией, изголодавшейся, но не потерявшей веру в Создателя, перед выжившими, перед памятью умерших, и перед самим Единым… Вы, ваше величество, преклоните колени перед истинной верой, и трижды поцелуете эти сандалии, дабы навеки стать наместницей от Бога.

— Домэник! Оберин! Сюда! — Рука королевы легла на эфес.

В зал во главе с генералом Оберином вбежали офицеры.

— Ваше величество…

— Взять его! — крикнула взбешённая королева.

Оберин не шелохнулся. Побледневшие офицеры за его спиной застыли окаменев.

— Моя королева, мы не можем лишиться поддержки Господа. Без неё мы покойники.

— Покойниками станете, если ослушаетесь!

Монах без страха смотрел в её горящие гневом тёмно-синие как грозовое весеннее небо глаза. Спокойный и твердый, источающий абсолютную уверенность тон его голоса нисколько не изменился:

— Госпожа, благо, вера сильна в сих доблестных офицерах. Молитва помогла им выжить до сего дня, она же поможет невредимыми вернуться домой. Север им не нужен. Туда направляется Жнец. Вы же госпожа… Гера, разучились внимать гласу божьему, и это прискорбно для всех нас.

Он повернулся к офицерам и распростёр над головой худые руки. Ветхие рукава поползли к тощим плечам:

— Господь оберегает нас от смерти телесной, дает пищу и кров, ведет по пути. И мы благодарны ему за сие! В его власти растопить снега, дабы не умереть нам от жажды. Он может возложить к ногам нашим плоть животных, дабы мы не голодали. Но просит от нас малого — лишь веры. Чтобы наша голодная армия не осталась навечно в этих чёрных болотах, в силах Господа перенести сюда корабли с набитыми трюмами, полные еды и питья из родной Отаки, через Сухое море, мимо порогов Каменных Слёз. Он может пронести их по небу над дикими Оманскими степями и топкими болотами Гессера. Но лишь в том случае, если та, которая привела нас сюда, попросит его об этом. Вместо этого наделенная божьей властью королева не уподобилась склонить колени пред Всевышним, потому сие и не случилось. И всё же наш Бог велик и не покинет нас. Потому и послал нам благую весть во спасение. Монтий Оманский готов привезти сюда, в голодную столицу, предусмотрительно ранее вывезенные им из Омана и сохранённые на другом берегу реки, солонину и вино, сухофрукты и вяленое мясо, пшеницу и бобы, мёд и эль. Он не держит зла на доблестных отакийских воинов, и готов поделиться с ними последним. Но просит лишь смиренности этой женщины. Герания не примет гордячку, а чего не приемлет народ, того не приемлет Всевышний.

— Генерал Оберин! — голос королевы был не менее твёрд, нежели глас монаха. — Будучи капитаном гвардейцев, вы с одиннадцати лет учили меня фехтованию. Вместе с вами, граф Дор, я посещала лекции Эсикора. Вы, достопочтенный герцог Гарсион, выкупив меня у пиратов, заменили моему дяде Лигорду родного брата — моего отца, погибшего от рук предателей и заговорщиков. Неужели ныне предателями и заговорщиками стали вы сами?

— Мы не предаём вас, — герцог Гарсион склонил в поклоне благородную голову, и длинные седые локоны ниспали на сверкающий позолотой прекрасной работы латный воротник. — Сейчас наши действия направлены исключительно во благо вам и армии. Вы правы, все мы помним то прекрасное время, когда мудрое правление вашего дядюшки, нашего достойнейшего короля Лигорда Отакийского принесло Отаке благодать. И помним, что при нём армия не гнила в болотах, не кормила гнусов и комаров, не голодала и не исполняла необдуманных приказов. И главное, все мы помним предсказания Эсикора. Поверьте, я и здесь присутствующие, желаем только добра.

— Добра? — презрительно переспросила королева, и её серые глаза налились свинцом.

— Исключительно добра, и бога в душе. Единого, который выведет нас праведной дорогой. Вы лишь немого свернули с верного пути. Оступились. Святой Иеорим посоветовал нам, пока не поздно, помочь вам. И ещё, он рассказал нам… о Приходе Зверя. — Герцог поднял глаза и протянул руку, облачённую в инкрустированную дорогими камнями латную перчатку. — Прошу вас, отдайте меч.

Неподвижно стоящую королеву обступили офицеры. Пряча глаза, денщик Домэник, отстегнул от её пояса ножны с мечом и передал герцогу.

— Побудьте пока под присмотром, — продолжил Гарсион. — Как и ранее, вы ни в чём не будете нуждаться. По крайней мере, у вас будет всё, что можно позволить в походе. И… надеюсь, вы скоро вернётесь к нам.

— Мудрейший герцог прав, — согласился Иеорим. — В непрестанной молитве и смиренном покаянии дочь Тихвальда Кровавого, Гера Конкор, наконец, вернётся к вере и обретет спокойствие, такое необходимое ей сейчас.

Королева молчала. Она всё поняла. Лишь спросила монаха:

— Что будет с Брустом?

— Вера без короны так же слаба, как и корона без веры. Принц прелестный мальчик, и безропотно чтит заветы Джабахских пещер. У монахов нет семьи, и мои дети — все верующие, идущие за мной. Но не скрою, я хотел бы видеть Бруста своим внуком. Он без сомнения ближе к Единому, потому вы передадите корону ему. На время, либо… как выйдет. Иначе… вы мать, и надеюсь, не желаете беды сыну? Солдаты примут ваш выбор. — Он махнул иссохшей ладонью в сторону дверей: — Теперь ступайте с миром.

— Будьте вы прокляты, — тихо прошипела Гера, и пробившийся сквозь витраж яркий солнечный луч, отразился в кровавых глазах Змеиного Бога и бесследно растворился в её рыжих непокорных волосах.

Глава 3.3 У каждого свой путь

Печной огонь отбрасывал на стены долгие танцующие тени, наполняя пространство особым тёплым уютом. Ночной мотылёк бился о закопченное слюдяное стекло. Крошечное пламя свечного огарка, расплывшегося восковым блином по деревянной плошке, грозилось вот-вот погаснуть. Пахло сухой полынью, сосновой смолой и перезрелыми фруктами. Подбросив полено в огонь, Знахарь мельком глянул на спящих гостей. На циновке, прислонившись к печной стене, чутко дремал Меченый. Головой на свёрнутой попоне, укрытая длинноворсной медвежьей шкурой, калачиком, словно младенец спала Като. Меченый открыл глаза.

— Раньше здесь был другой хозяин, — сказал он, разглядывая баночки, коробочки и мешочки на пыльных полках вдоль стены. Рядом стеллаж с книгами, под потолком сушатся травы. На столе несколько исписанных листов, перо в деревянной чернильнице, бутылки тёмного стекла, а дальше уж и вовсе хитроумные вещи.

— Это так, — кивнул Знахарь. — Учитель ушёл в небесный мир. Порой кажется, ему была известна формула бессмертия, которой он не воспользовался. Ты знал его?

— Вряд ли.

— Откуда узнал моё прозвище? — спросил Знахарь. — Долговязый это даже не имя.

— Глядя на людей, знаю о них даже то, что они сами о себе не знают. Это приходит само собой. Накатывает как видение. О тебе знаю, что до сих пор по ночам снится старик, умерший на этой циновке прошлой зимой. О Като, единственное, что она любит на земле — свою младшую сестру. Стоит только посмотреть в глаза. Хотя вижу пока не всё, точно знаю, что скоро…

Он осёкся, коснулся медальона в виде медвежьего когтя поблёскивающего на груди зелёно-болотным цветом, и устало прикрыл веки.

— Талисман? — поинтересовался Знахарь.

— Не важно, — отмахнулся Меченый, не открывая глаз.

Немного помолчав, добавил:

— Ведёт меня на Север. И хватит об этом.

Знахарь пошевелил кочергой тлеющие поленья и те, шипя и потрескивая, запылали с новой силой. Сняв с печи кружку с кипящим отваром, несколько раз подул, остужая питьё, и протянул Меченому:

— Вот. Дай ей для восстановления сил, когда проснётся. — Затем, словно искры мерцающего огня что-то напомнили, произнёс: — Умирая, прежний Знахарь припомнил наш с ним давний разговор о звёздах, которые высоко в Гелейских горах до сих пор считает звездочёт Птаха. Тогда я его не понял, но теперь, кажется, начинаю понимать. Учитель говорил, стоит Птахе сосчитать все звёзды на небе, и в мире не останется ничего неведомого, ничего, что по силам лишь Создателю. Я же Птаху счёл полоумным шарлатаном, но Учитель возразил, сказав, что на сей несчастной земле каждый по-своему стремится сравниться с Богом. Короли меряются силой, дабы вершить чужие судьбы, жаждут казнить и миловать вместо Господа; проповедники, возжелав управлять людскими душами, нарекаются божьими наместниками; учёные стараются перехитрить Создателя, стремясь выведать устройство им созданного. Сдаётся мне, у тебя свой путь, но цель та же?

— Сказано хватит об этом! — грубо отрезал Меченый. — Лучше скажи, что с ней?

Знахарь аккуратно коснулся ладонью девичьего лба и удовлетворённо кивнул:

— Жара нет. К утру всё обойдётся.

— Одной заботой меньше.

— Она кто?

— Северянка. Мой проводник.

— Тебе нужен проводник?

— Ей нужен я.

Като, будто понимая, что говорят о ней, еле различимо пробормотала:

— Поло… их… вот столько…

Её разбудил собачий лай.

— Заяц, — буркнул сквозь сон Знахарь. — Всю весну донимали.

Его предположительно-безразличный тон давал понять, шум этот ненадолго. Но лай не смолк, а напротив, даже усилился. Пёс, перейдя на протяжный сухой рык, казалось, рвался с цепи.

За пепельным окном серел рассвет, и утренний ветерок чуть слышно гудел в трубе остывшей печи, раздувая тлеющие головешки. Грязь натянула на голову медвежью шкуру, уютно пахнущую теплом и курительной смесью. Болезнь отступила, захотелось есть.

Из угла донёсся шорох, неровный стук сапог по половым доскам и негромкий кашель, будто кто-то прочищал горло.

— Пойду, гляну, — раздался голос Знахаря. — Может дикий кабан?

Мясо! Грязь сглотнула, представив сочный, поджаренный до румяной корочки кусок ароматного кабаньего филе. Подумала — хороший ли стрелок Знахарь? Может, стоит встать и самой позаботиться о еде?

Проскрежетал железный засов, противно скрипнули дверные петли.

— Рыжий, перестань! — крикнул хозяин в темноту.

Грязь выругалась про себя, решив, что этот Знахарь никудышный охотник, потому как своими глупыми выкриками спугнёт кабана, а стало быть, не видать ей сытного мяса.

У открытой двери послышался глухой всхлип, похожий на всплеск, словно ладонью шлёпнули по воде. С грохотом рассыпалась сложенная у крыльца поленница. Собака протяжно взвизгнула. Напряжённо, болезненно. Кто-то тихо выругался, и явно не голосом владельца хижины.

Грязь отбросила громоздкую шкуру, окинула взглядом дверной проём. В обрамлении чернеющих стен, над частоколом таких же чёрных верхушек сосен, виднелась лишь полоска блёклого неба с пурпурными прожилками зарождающейся зари. Сизый пар, струясь из натопленной хижины, медленно оседал свинцово-серым туманом.

Знахаря в дверях не оказалось. Приподнялась, выставив ухо к двери, прислушалась. Уловила едва различимую птичью трель и шелест еловых лап.

— Эй, — приглушённо крикнула в пустоту. Зов получился тихий, но если Знахарь на крыльце, непременно услышал бы его. По спине пробежал омерзительный холодок.

Разведчица обернулась. После света в дверном проёме, глаза не сразу привыкли к темноте. Проморгавшись, наконец, разглядела у стены, укрытого плащом, беззвучно спящего Меченого. Кулаком ткнула в хромую ногу. Поняла, что бесполезно, и резко потянула за полы плаща. Меченый шелохнулся.

— Ну? — спросил непонимающе.

— Там кто-то есть, — шепнула девушка, указывая на вход, где светлеющее в дверном проёме небо заслонила огромная человеческая фигура.

Вошедший сразу заметил лежащих и широкими шагами направился к ним. Он был настолько высок, что горбился, чтобы не задеть потолочные лаги. Тут же в дверях показался лучник.

— Лежать! — выкрикнул он фальцетом, вскинул лук, быстро прицелился и пустил стрелу. Та со свистом прошила штанину хромой ноги, ближе к голени, пригвоздив её к дощатому полу.

Грязь вскочила, выхватила меч, подалась вперёд…

Вспышка — левый глаз северянки полыхнул белым пламенем. Тяжёлый кулак, раскроив бровь, скользнул вбок к переносице. Хрустнула носовая кость. Удар был такой сокрушительной силы, что Грязь отлетела далеко к стене, расшибив затылок об угол печи. От удара спиной затрещали кости. Деревянные полки разлетелись вдребезги. Банки, коробки, книги посыпались на голову. Всё стало черно. Кровь заливала глаз, колоколом гудел череп, до рвоты мутило нутро.

Еле удерживая отяжелевшую голову, северянка единственным видящим глазом смутно различала размытые силуэты. Громила поднял упавший меч, покосился — жива ли? Низкорослый лучник, склонившись над Меченым, проворно вязал тому руки за спиной. Шею хромого сдавливал собачий ошейник, конец цепи прикручен к решётке зольника печи. Звон разбитого стекла, клубящаяся пыль рассыпавшихся порошков, беспорядочный стук каблуков, многоголосый гвалт и терпкий дух давно немытых тел — хижина наполнялась людьми.

— Грин! Здесь нет еды. Сплошь мешки с травами, грибы и… — человек у стола, хлебнув настойки из бутылки, тут же выплюнул с криком: — …гнилые кишки! Чтоб тебя… отрава!

Стучали пустые миски, с гулким грохотом падали предметы, глиняный кувшин раскололся о стену. В хижину втащили тело Знахаря, проволокли по полу и оставили у дверей.

— Ночлежка убогих, — презрительно констатировал верзила вырубивший Грязь. Тот которого называли Грин.

Грязь застонала, сглотнула кровавые слёзы. Пот проступил над верхней губой. Неужели тот самый Грин, старший брат Бесноватого Поло?

Её схватили за рукав. Кровь струилась из сломанного носа, левый глаз заплывал, нестерпимо ныло плечо, принявшее удар о стену.

— Разрази меня гром! Девка! — выкрикнул кто-то в её разбитое лицо.

— Ты ей чуть мозги не вышиб, — противно хохотнул другой.

— Если они есть.

— Вроде северянка. Жива? — человек опустился на колени, заглянул в приоткрытый, наполненный слезами правый глаз. Левый быстро превращался в сплошной кровавый синяк.

— Э-эй! — её снова дёрнули за рукав.

— М-м… — вырвалось из залитых кровью губ.

— Жива, сучка, — сиплый весело крикнул кому-то вглубь хижины.

— Оставь её. Пусть подыхает, — раздался в темноте голос Грина.

Еле двигая рукой, Грязь столкнула с плеча упавшую на него полку, приподнялась, упираясь ладонями в стену. Потянулась и застонала от пронзившей всё тело боли. Сплюнула тёплую кровь, обернулась к печи:

— Ме-че-ный, — позвала непослушными губами.

— Гляди, и то, правда! Меченая тварь! — лучник, наконец, рассмотрел лицо связанного им человека.

— Нет, ты послушай, — не унимался сиплый, — я вроде видел её в лагере твоего брата.

— Обознался, — обронил Грин, не переставая рыться в найденных мешках. — Крысиное чрево, и здесь ни медяка!

— Нет, вроде она. Может заложница? Держат здесь для, ну… как девку?

— Плевать, — верзила лихорадочно вытряхивал на пол содержимое мешков. По деревянным доскам с удивительно разнообразным звучанием стучали сухие коренья, беличьи тушки, выбеленные кости, когти и зубы. — Что за напасть?

Его усы топорщились от негодования. Отшвырнув ногой выпавший из мешка продолговатый, пожелтевший от времени овечий череп, Грин, в конце концов, обратил внимание на сиплого.

— Чего тебе? — Казалось, он так и не понял, о чём тот говорил до этого.

— Так может, держат её… — сиплый начал заново, но Грин жестом остановил его, забросил пустой мешок под стол и подошёл к прислонившейся к стене полуживой северянке.

— Нужна тебе одноглазая?

— Ну… — утвердительно протянул сиплый. В бороде блеснула нитка слюны, — подбитый глаз мне особо не нужен, а кое-что другое сгодится в самый раз.

— Забирай, — коротко отрезал Грин тоном, словно северянки не существовало вовсе.

Сиплый похотливо облизнулся, быстро огляделся, не смотрит ли кто, и рванул на пленнице рубаху. Треснула ткань, обнажив белую кожу. Синелесец проворно воткнул в разорванный ворот свою морщинистую ладонь, сплошь покрытую островками мелких жёстких волос, и в уголках его перекошенного от предвкушения рта выступила противно-тягучая слюна. Грязь почувствовала, как шершавый палец коснулся соска, и услышала стон вожделения. Сиплый затрясся от наслаждения, закатил глаза и всей пятернёй ухватил девичью грудь. Второй рукой с нарастающим усилием он тёр промежность своих давно нестиранных штанов. Его лицо было совсем рядом, и Грязь щекой ощущала липкое учащённое сопение. Жёсткие волосинки всклокоченной бороды касались её шеи.

— Еа-а… — постанывал сиплый.

Наконец гортанно выдохнув, он оставил в покое своё набухшее хозяйство и, упёршись тощим коленом в бедро северянки, потными пальцами коснулся пониже её заплывшего глаза.

— Ничего, — прошептал возбуждённо, — только тихо…

Волосатая рука спустилась к талии, нащупала и потянула пряжку ремня.

Грязь не различала ничего, лишь обжигающее кожу дыхание и прикосновения мерзких пальцев, оставляющих после себя следы вонючего пота. Хижина растворилась в тумане. Тело отяжелело, словно в него влили расплавленный свинец.

— Еа-а, — выкрикнул сиплый, и лицо снова обдало горячим выдохом.

Она повернулась на голос. Сломанный нос почти не ощущал запахов. Лишь горячее прерывистое дыхание. Грязь приподняла руку, потянулась к животу. Вскользь прошлась по тыльной стороне волосатой ладони, торчащей из её расстёгнутых штанов, потянулась дальше. Пальцы упёрлись в руку, что была у насильника между ног.

— Да-а, давай сама, — довольно прошептал тот, прижимая девичью ладонь к выступающему из штанов бугру.

Грязь вонзилась сиплому в промежность. Сомкнула на детородном органе свои цепкие пальцы, да так, что синелесец взвыл и невольно обхватил девичью руку, отчего та, словно клещами, сжалась ещё сильнее. Разведчица тут же отвела голову назад, насколько позволяла стена, и лбом ударила в заросшую челюсть. У сиплого лопнула губа, дыхание сбилось и чёрная борода стала мокрой от крови. Словно тисками сжимая обмякшую мужскую плоть, Грязь чуть провернула кисть и резко дёрнула на себя. Сиплый инстинктивно подался вперёд, и его нос коснулся её окровавленных губ. Не мешкая, северянка тут же остатками зубов вцепилась в мясистый кончик носа. Сиплый уже не выл, он верещал. Правой рукой наотмашь ударил в невидящий глаз. Теряя силы, Грязь судорожно сжала челюсти сильнее. Сиплый ударил снова. На этот раз кулак угодил в ухо, выбив брызги крови. Голова дёрнулась, Грязь ударилась затылком о стену. Зубы, наконец, сомкнулись, и лицо обдало вязкой струёй. Пронзительный ор оглушил, и прежде чем подскочивший Грин поверг ударом сапога её сознание во мрак, Грязь всё же успела выплюнуть кусок откушенного сиплого носа.

Она с усилием разомкнула веки здорового глаза. Второй на ощупь, словно накачанный кровью волдырь. Левую часть лица от шеи до макушки покрывала сплошная корка из спутанных волос густо измазанных засохшей кровью. Оглохшее ухо забито кровавой пробкой. Хотелось вздохнуть, но вздох не получался. Сломанный нос отдавал тупой болью.

Она коснулась бедра. Кожаные штаны пропитались кровью, внизу живота жар. Напрягла оставшийся слух, и в звенящей тишине услышала гремучее мужское сопение. Спали прямо на полу. Пошарила перед собой рукой — никого. Перевернулась на живот и поползла к печи, подтягиваясь на локтях. Ладонью наткнулась на черепки разбитого кувшина и руку обожгла боль. Острый осколок впился в кожу, сделав глубокий порез. Поползла дальше, чувствуя, как по руке течёт кровь.

Совсем близко натужное сопение. Грязь узнала его. Присмотрелась, насколько позволяло зрение. Различила приоткрытый рот в обрамлении курчавой бороды, на месте носа пропитанную чёрной кровью тряпку. Спящий сипло постанывал, дёргая губой.

Не задерживаясь, поползла дальше. Предательски скрипнула ветхая половица, заставив затаиться. Кожей чувствовала впереди тепло остывающей печи. На сером фоне чернел силуэт — человек спал, прислонившись к печной стенке. Грязь двинулась дальше и вскоре наткнулась на широко расставленные ноги. Лесоруб буркнул что-то нечленораздельное. Девушка замерла, не решаясь двинуться дальше. Но человек не проснулся. Подогнув под себя ногу, второй дёрнул во сне и коленом чуть не угодил в её ноющее бедро.

Обогнув выставленную ногу, Грязь поползла дальше. Протянув вперёд руку, коснулась тёплого металла топочной дверцы. Тяжёлая дверца, чуть скрипнув, отворилась, и слезящийся глаз различил оранжевый отсвет тлеющих в топке углей. Пошарив, добралась до зольника. Ощупала решётку. Помнила, как лучник цепью привязывал к ней Меченого. Цепи на решётке не оказалось.

Вблизи зашевелились. Кто-то перевернулся во сне.

— Меченый, — шепнула Грязь, и её сердце заколотилось.

Человек не шелохнулся. Она подползла ближе, ледяными пальцами коснулась его плеча.

— Эй, Меченый, — чуть толкнув, позвала на этот раз громче.

Ответом снова была тишина. Человек лежал на спине, и казалось, даже не дышал. Приподнявшись на колени, легонько провела ладонью, в поисках дыхания. Пальцы тронули холодный металл кольчуги, и девушка напряглась, вспоминая, была ли кольчуга у Меченого. Рука продолжила движение. Пальцы достигли лица, почувствовали еле уловимое движение воздуха, коснулись колкой щетины и, не нащупав на щеке клейма, увязли в густых усах.

От неожиданности девушка вздрогнула. Мысль молнией пронзила её: перед ней верзила Грин.

Тело ударила дрожь. Спазм стремительно передавил горло, и её вырвало прямо на грудь спящего. Быстро одёрнула руку, и та безвольно упала на пол. Звякнуло. Ладонь упёрлась во что-то твёрдое. Пошарив, нащупала навершие гарды. Пальцы тут же ухватили рукоять и мгновенно сжались.

Верзила так и не проснулся. Клинок вошёл в его лицо как нож в окорок. Проткнул глаз до затылка, так что старший брат Бесноватого умер во сне. Всё случилось быстро и тихо. Лёгкая смерть.

Кровь веером оросила обмякшее тело синелесца. Капли упали на тлеющие в печи угли, на брёвна, лежащие рядом, на мелкий хворост и ветхое тряпьё для розжига. Чёрная лужа, растекаясь по полу, коснулась колен. Северянка сжалась, глубоко дышала, прислушиваясь единственным здоровым ухом. Тихо.

Выждав, потянула клинок на себя, но тот не поддался. Его прочно заклинило между половых досок. Она потянула сильнее, и тут мёртвое тело тряхнуло в конвульсиях. Ноги судорожно и громко забарабанили по полу. Агония сразу прекратились, но в углу раздалось шевеление. Кто-то проснулся.

— Грин, это ты? — послышался сиплый глухой голос.

Грязь что есть силы, тянула рукоять на себя. Безрезультатно. Руки скользили по мокрому от крови черену. Отпустив меч, она зашарила по телу убитого в надежде найти оружие.

— Грин, — зловеще просипел голос, — где сука? Я не слышу её.

Руки опустились на пол, пальцы уткнулись в металлический прут — печная кочерга. Ухватив её обеими руками, затаилась. Прислушалась как, бранясь и кряхтя, приближается сиплый. В темноте еле различимая его тусклая расплывчатая фигура ползла на четвереньках, то и дело, поправляя сползающую с раненного носа повязку.

Едва успела отпрянуть назад в темноту, к печной стенке, как разбойник подполз ближе и практически носом наткнулся на блестящий в редких всполохах, торчащий из трупа меч. Удивлённо поднял голову и вдруг увидел её.

— Тварь! — выкрикнул что есть силы и осёкся.

Её удар был направлен на крик. Загнутый конец кочерги воткнулся сиплому в глаз. Не мешкая, Грязь вырвала остриё из опустевшей глазницы и, размахнувшись, всадила кочергу в перемотанный тряпкой остаток носа.

Синелесец упал, руками закрыл лицо.

Вскочив на ноги, она занесла орудие над головой и что есть силы, впечатала тупой конец кочерги в макушку.

Хрустнул шейный позвонок.

Она повалилась на колени, и уже без разбора и остановки продолжила кромсать кочергой бездыханное тело своего насильника.

Шум возни наполнял хижину. Синелесцы просыпались. Кто-то чиркал огнивом. Зажёгся трут, вспыхнула лучина. В тусклом свете неторопливо разгорающегося огня заблестела кровь. Продирая глаза, лесорубы глазели, не понимая, что произошло. Девушка, опустив кочергу, сидела, словно на крошечном островке среди тёмно-багровых луж, и запах крови был настолько сильным, что даже сломанный нос чуял его.

Обессиленные руки на коленях. На щеках кровавые слёзы.

Раздался скрип, входная дверь распахнулась, и вся хижина озарилась ярким светом зелёного луча.

Глава 3.4 Добрые люди ​

— Стойте, стойте! — перегнувшись через борт, Гертруда тщетно пыталась сосчитать парящих над морской синевой летающих рыбок. — Что ж вы такие прыткие… семнадцать, восемнадцать. Будь у меня крылья, я вас живо догнала бы!

Она залилась смехом и, поправляя разметавшиеся по плечам густые каштановые волосы, развернулась к рослому огромных размеров угрюмому старику, облачённому в сияющие в лучах весеннего солнца доспехи.

— Как здорово, дядя Йодин, уметь жить и в воде, и в небе. Почему люди не могут так? — она вновь перегнулась через борт. — Эти рыбки живут в море, летают в небе и, наверное, не умирают совсем. Неужели люди рождаются лишь для того, чтобы умереть? Как это глупо. Какая глупость эта война.

— Твоя мать пришла сюда не с войной, но с миссией.

— Знаю-знаю. Я много раз слышала о едином Сухоморье и от монахов-пещерников, и от достопочтенных учителей. И всё же… люди на той войне умирают по-настоящему. Ведь так?

— Рано или поздно все умирают.

— И я?

— Ты нет. — Густые седые усы великана тронула еле заметная улыбка: — Принцессы не умирают. Особенно такие красивые как ты. Они превращаются в летающих рыбок.

— Шутник ты, дядя Йодин, — вновь рассмеялась Гертруда задорным и светлым, как весеннее утро смехом, подставляя хорошенькое личико сухому северо-западному Аргесту.

Неугомонный ветер, стуча друг о друга туго натянутыми вантами, гневно трепал на кормовом флагштоке широкое синее полотнище с изображением огромного оранжевого солнца. Корабль шёл против ветра, и казалось, само Сухое море не желает пускать принцессу туда, где нет ни балов, ни молодых ухажёров, ни придворных подружек, ни строгих гувернанток, ни веселья, книг, песен и безграничного счастья. Целое утро судно филигранно лавировало, меняя галсы, пока, наконец, в сизоватой дымке горизонта к всеобщей радости моряков не забрезжили огни Оманского маяка.

Несмотря на прочно обосновавшуюся после поздних весенних заморозков тёплую солнечную погоду, Герания принцессу встретила неласково. Да и как могло быть по-иному, если по приказу её матери, Гертруда обязана была прибыть инкогнито. В целях безопасности королевский флаг спустили задолго перед входом в порт, а длинная глубокая накидка скрыла от посторонних взглядов так хорошо известные отакийцам её курносый носик и отцовские большие карие глаза.

Толпы переселенцев день за днём прибывали в Оман. Заселяли опустевшие жилища, восстанавливали брошенные лавки, открывали отремонтированные доходные дома, украшали новыми сверкающими вывесками таверны и харчевни. Брошенный в Отаке клич: «За морем теперь всё наше!» подхватили мелкие торговцы и ремесленники, свободные наёмные труженики и освобождённые невольники, простолюдины и дети разорившихся вельмож. Никого не смущало, что совсем недавно этот город принадлежал другим людям, изгнанным с обжитых мест копьями королевской гвардии. Желание завладеть чужой собственностью — черта присущая не только малообразованным варварам-северянам, какими прозвали соседей-геранийцев южане, но и самим им, гражданам высоконравственной Отаки — в любые времена удивительным образом отодвигала на второй план совесть и стыд, даже если таковые имелись. Высокомерное отношение к неразвитому соседу — особенность, неизменно врождённая и никоим образованием неискоренимая. Наоборот, образованность лишь усиливает неприязнь к малограмотным соседям, давая возможность смотреть на них свысока. Самые прогрессивные более всего ненавидят низшие категории себе подобных, и лишь выжидание удобного случая присвоить ставшее ничейным, заставляет их до поры до времени терпеть рядом с собой чужака. Бесспорно девиз «Здесь теперь всё наше!» вскрыл наиболее потаённые тёмные уголки, казалось безукоризненно светлых душ мирных отакийцев. Теперь честные отцы семейств — между собой добрые и милые люди — спускались с отакийских галер, заходили в пустые разорённые дома и ставили у входа табличку со своим именем, что означало — у дома появился новый хозяин. Более ничего не требовалось, ни закона, ни документа. Ведь никто из прежних владельцев не посмеет вернуться и что-либо истребовать. «Новые горожане» — так теперь называли себя переселенцы — обживали Оман, и город понемногу оживал. Но это был уже другой город.

Первой открылась Торгово-Денежная биржа — отакийское нововведение, цель которой заключалась в скором налаживании работы порта. Кредиты выдавались под мизерные залоги, а иногда лишь под честное слово; векселя выписывались направо и налево; на глазах росло и крепло ростовщичество. Перед отправкой в гесские болота, армия опустошила все городские запасы продовольствия, потому в Лазурную бухту всё чаще стали заходить «продуктовые корабли» — так прозвали их новые горожане. Купцы тех кораблей поначалу не брезговали натуральным обменом, меняя овёс и пшеницу, солонину и вино, мёд и сладости на всё, что ещё оставалось ценным в разграбленном городе. Но с каждым днём беспрерывной биржевой деятельности, новые горожане всё меньше соглашались на заведомо неравноценный натуральный обмен, предлагая купцам живые деньги.

Город наполнялся новой жизнью. Молитвенные дома плодились в каждом городском районе как грибы после дождя. Монахи-пещерники справляли утренние молитвы, читали проповеди во славу Единого, непременно заканчивая словами: «Господь привёл нас сюда. Его воля — закон».

Возобновил работу и университет. Пока что он совмещал начальную школу, средние классы и курсы естественных наук и богословия. Прибывшие с семьями новые горожане не желая, дабы их чада позабыли, чему обучались на родине, привезли с собой домашних учителей.

Земледельцы охотники и скотоводы по прибытию в Оман недолго задерживались за городскими стенами и уходили дальше обживать брошенные посёлки на берегах устья Омы. На месте сожжённых селений строили новые, и провинции всё больше требовались умелые строители, плотники, каменщики и кузнецы.

Так к концу весны, когда дороги развезло, а сброшенные под городскими стенами тела прежних жителей разложились; когда местные бакланы и стервятники восточных степей выклевали мертвецам глаза и кишки, а обглоданные дикими собаками, омытые весенними дождями их кости побелели на солнце; когда береговой бриз, наконец, перестал еженощно разносить по оманским улицам трупное зловоние, никто из добрых новых горожан уже не вспоминал, что город этот когда-то был для них чужим. Время неизменно стирает следы былого.

Следуя коридорами оманской ратуши, Гертруда боковым зрением поглядывала на шагающего рядом дядю Йодина. Его доспехи мерно лязгали в такт гулкому стуку ботфорт, и лёгкие, почти воздушные девичьи шаги терялись в этом громоподобном звуке, эхом отлетающем от каменных мышиного цвета стен. Лишь с виду седой великан казался хмурым и угрюмым. На деле мягче нрава, коим обладал лорд Йодин Гора, двоюродный брат её отца, а стало быть, ей дядя, вряд ли сыщешь на обоих берегах Сухоморья. Тем ни менее, нрав нравом, а рядом с рыцарем таких внушительных размеров, коими обладал этот немногословный великан, ей всегда было спокойно и уютно. Сколько помнила себя принцесса, дядя Йодин не отходил от неё ни на шаг. Что бы ни случилось, могучий Гора неизменно находился рядом со своей худенькой, легкой, словно пушинка и довольно смешливой племянницей.

Навстречу им по коридору бежал худой средних лет горбоносый вельможа с почтительно вытянутым лицом и с венчиком подкрашенных хной редких волос на бледной лысине. Им оказался королевский градоначальник, граф Тускаризотто, временно исполняющий обязанности руководителя недавно сформированной палаты городского Собрания Омана. Рядом, несуразно переставляя короткие ноги, едва поспевал его первый помощник.

— Как я рад! Хвала Единому! Как я рад! — граф на ходу распростёр костлявые руки, намереваясь обнять желанных гостей.

После короткого приветствия Гертруда без тени смущения спросила:

— И где наши кони?

— Принцесса, верно, устала с дороги? — расшаркиваясь и почтительно улыбаясь, граф попытался уйти от ответа.

— Плаванье выдалось лёгким, — девушка улыбнулась в ответ, — я и не подозревала, что море может быть таким спокойным.

— Нам повезло с попутным ветром, — поддержал племянницу Гора, — лишь в конце покачало немного.

— Ну вот, стало быть, отдых необходим. У меня для вас давно заготовлена опочивальня, — не унимался градоначальник.

— Нет! — отрезала принцесса. Хрупкая, на вид младше своих лет, когда надо, она умела настоять на своём: — Единственное моё желание — поскорее увидеться с матушкой.

— Хотя бы отобедайте с нами…

— Я не голодна.

— Как же так? — Граф всплеснул руками. Все его десять пальцев украшали нереальных размеров массивные перстни. — Вчерашним вечером прибыл гонец из Гесса.

Он запнулся. Крошечные глазки забегали в разные стороны.

— И что же? — поинтересовался Йодин Гора. — Какая-то задержка с инаугурацией?

— Нет, что вы! Всё в порядке, — градоначальник перешёл на более сдержанный тон, — А о вашем отъезде… давайте поговорим о нём за обедом. Или лучше… завтра утром. Если желаете, к завтрашнему ужину мои повара приготовят шикарный торт. Устроим бал…

— Полагаю, говорить не о чем, — басовито громыхнул Гора, взяв на себя инициативу. — Вам принцесса ясно дала понять, что единственная ваша задача, граф, обеспечить лошадей, конный эскорт для охраны и… — он угрюмо почесал подбородок, — пожалуй, это всё, что от вас требуется.

Первый помощник, вытянувшись на цыпочках, уткнулся носом-картошкой в раскрасневшееся ухо своего патрона, и что-то прошептал, вращая перед округлым брюшком короткими пальчиками с аккуратно остриженными ногтями.

— Да-да, — Тускаризотто расплылся в такой широкой улыбке, что она вместе с венчиком рыжих волос на висках и затылке образовала идеальную окружность. — Раз принцесса так желает… не смею настаивать. Но знайте, ваше высочество, добрые горожане Омана всегда рады принять вас по-королевски.

— Ещё бы, — буркнул в усы дядя Йодин.

Капитан эскорта, молодой загорелый брюнет, не скрывая юношеского недовольства, указал остриём кинжала на обоз из пустых телег, выстроившихся под городской стеной, и произнёс, как отрезал:

— Бесполезно.

— Почему? — спросил Гора.

— Обозы второй месяц не идут в Гесс. Только верхом по тропам. Половодье. Озера разлились и затопили всю округу. Медная дорога подсохла, но простреливается бандами Бесноватого вдоль и поперёк. Два обоза бесследно исчезли в болотах.

— Поэтому армия голодает? — осведомился Гора.

— Разные слухи ходят, — уклончиво ответил капитан.

— Что ж, на то она и армия, чтобы уметь выживать, — подытожил рыцарь, усаживаясь в седло.

— Принцесса хорошая наездница? — уточнил капитан.

— Ты вряд ли догонишь, — хмыкнул Йодин. — Я сам учил её верховой езде.

Капитан с жалостью посмотрел на коня, съёжившегося под горообразной тушей всадника. Конь, подогнув ноги, таращился на капитана, не понимая, что делать дальше с непомерной тяжестью, негаданно свалившейся ему на спину.

— Ну, если у неё был такой учитель… — произнес капитан, качая головой. Затем продолжил, указывая в сторону городской окраины. — Пойдём через Восточные. По степным дорогам лошадям будет легче. После свернём к болотам. Главное, не нарваться на лесорубов. Обойдём дугой.

— В этом походе ты — командир, я — солдат, — громыхнул Гора, натягивая поводья.

К Восточным воротам вела такая узкая улочка, что колени всадников касались облупленной кладки стен. Капитан возглавлял колонну, за ним конный охранник с длинной пикой с королевским штандартом на конце, за ним принцесса Гертруда на пегой молодой кобылке, следом грозный дядя Йодин на, совсем уж поникшем вороном. Завершали шествие трое лучников, следующих один за другим.

Раздавшийся сзади приглушённый крик услышали не все. Заржал конь и тут же брюнет-капитан повалился набок, застряв между лошадиным крупом и стеной дома. Из его гладко выбритого затылка торчало оперение стрелы.

— Капитан! — крикнул копьеносец, и его конь, вздыбив, отпрянул назад, чуть не выбив из седла ехавшую следом принцессу. Воздух пронзил дребезжащий свист. Ещё один, и ещё. Стрелы посыпались градом. Копьеносец рухнул пронзённый сразу тремя стрелами. Штандарт упал под ноги истекающего кровью коня.

Могучая рука выхватила девичье тельце из седла, притянула к себе, прижала к нагруднику. Вторая ладонью в стальной перчатке накрыла каштановую голову. Вороной обрушился на передние ноги и сломал обе. Девушка, придавленная огромными лапами Горы к безразмерным доспехам, перелетела с ним через конскую голову и оба оказались на мостовой. Не мешкая, Гора вскочил, сгрёб племянницу в охапку и, перепрыгивая через лошадиные трупы, словно через лужи после весеннего ливня, наступая коваными ботфортами на распластанные тела, побежал к воротам.

— Пекло! — кричал он всякий раз, когда очередная кроваво-красная стрела вонзалась в его могучую спину.

Наконец, рыцарь вырвался из плена мёртвых тел. Пробежав до конца улочки, обессиленный упал на колени, разжал стальные тиски рук и прошипел сквозь рвущуюся изо рта кровавую пену:

— Беги…

Гертруда вывалилась из его лап как новорожденный из материнского лона. Великан попытался улыбнуться наполненными болью глазами:

— Лети быстрее, летучая рыбка.

Находясь в осаждённой столице, Себарьян лишь на девятый день узнал, где держат сыновей Хора. Катакомбы под крепостью он изучил в детстве вдоль и поперёк, отлично помнил все ходы и выходы, и даже мог предположить, в которой из семи темниц заточены пленники. Скорее всего, в угловой, где не было даже окна. Хотя остальные темницы окон не имели тоже.

Девять дней он прислуживал хозяину, ухаживал за его лошадью и одеждой, прибирался в каморе и подносил вино. Хозяин, королевский советник Альфонсо Коган, представлял своего нового немого слугу не иначе как наипреданейшим на всём белом свете.

— Уж будьте покойны, — повторял Альфонсо собеседникам, при этом хитро щурясь, — уж у кого-кого, но у моего слуги вы ничего обо мне не выведаете. И не пытайтесь, не проронит ни слова.

Вечерами к советнику захаживали многие. Его простоватая комнатка вмещала дубовый стол, два стула и кровать, на которой спал он сам, Себарьян же ютился на полу у входа.

Гости навещали разные. От генералов отакийской армии, до вождей-островитян. И если офицеры-южане называли Альфонсо не иначе господином или советником, островитяне звали попросту Мышиный Глаз. Разговоры велись за ужином под одну-другую кружку хорошего вина, наполнять которые вменялось в обязанность немому Себарьяну. Частенько советник и гость переходили на отакийский, а иногда и на островское наречие. Откуда им было знать, что безъязыкий слуга понимает оба.

Пару раз бывал двухметровый старик-островитянин с обожженным лицом по прозвищу Красноголовый. Пил много и совершенно не пьянел. Только кожа на обожжённой безухой стороне черепа становилась ярко-алой. Длинные нетронутые сединой рыжие патлы росли только на уцелевшей части, грязными сосульками ниспадая до плеча. Не по-стариковски жилистые руки синели татуировками, а единственное ухо украшала тяжелая серебряная серьга в виде полумесяца. На широкой груди — такой же изогнутый медный медальон.

Часто захаживал отакийский вельможа в начищенных до блеска позолоченных латах. Два дня назад немой стал свидетелем странного разговора между ними. Импозантный седовласый рыцарь, к которому Альфонсо обращался не иначе как «Ваша светлость» начал со слов:

— Уверен, армия с пониманием воспримет естественное желание королевы передать трон родному сыну.

Немому стоило большого труда не выдать, что он понял смысл сказанного.

— Естественное желание? — саркастически переспросил советник.

— Да уж, выглядит неубедительно. — «Ваша светлость» неуверенно жевал слова. — Конечно, она ещё молода и сильна, а наследник мал…

— К тому же нельзя забывать и о несовершеннолетней принцессе, — напомнил советник. — Отакийские законы поощряют право первенцев. Даже если это девочка.

— Вы правы… как-то нелогично получается, — поникшим голосом согласился гость, перебирая пальцами носовой платок. Весь разговор «Ваша светлость» непрестанно сморкался, тряся длинноволосой седой шевелюрой.

Советник задумчиво потёр подбородок:

— Пока вопросов не будет. Солдаты не хотят в голодные Гелеи, мыслями они дома, в тёплой, сытой Отаке. К тому же слухи о том, что королева нарушила предостережения Эсикора о гиблой земле за морем пошли нам на пользу. А вот через время вопросы появятся…

— Но почему? Неужели желание добровольно отречься от престола и уйти в монастырь выглядит так уж неестественно? Пути господни…

— Знаю-знаю, Ваша светлость. И всё же… уж поверьте мне, мало кто поверит, что добровольно. Убив короля, станешь королём. Помните?

— Значит, людей надо убедить, что желание было добровольным. Постараться, чтобы поверили. Но как?

— Толпа всегда поддаётся убеждению, если подойти к вопросу с умом. Я вам помогу. Уверен, всё получится.

— Ещё одной заботой больше, — невесело качал головой рыцарь.

— Не отчаивайтесь, — подбадривал его советник, — одна забота ничто по сравнению с десятком более серьёзных, от которых вы избавились.

— Да-да… вы как всегда правы, дорогой Альфонсо, — гундосил вельможа, вытирая платком красные распухшие ноздри. — Для меня как главнокомандующего в любом случае лучше, избавиться от безрассудной королевы, чем потерять армию.

Немой чуть не опрокинул кувшин с вином. Рыцарь громко чихнул.

— Эти болота меня доконают… Кругом сырость…

— Слышал, скоро армия двинется домой?

— Да-да… только закончим приготовления, — он снова чихнул и, вытирая слезящиеся глаза, добавил: — ждём Монтия…

Вспомнив тот недавний разговор, Себарьян подумал, что тоже не прочь увидеть Монтия — стоявшего в тот день у портьеры, высокого молчаливого человека с пальцами, унизанными дорогими перстнями. Он облизал пересохшие губы и сглотнул — сейчас бы отхлебнуть из того кувшина пару больших глотков.

Поправив выбившееся из-под воротника ожерелье с засушенными человеческими языками, он немного постоял, привыкая к темноте, и аккуратно ступая на скользкие каменные ступени, стал бесшумно спускаться в темноту катакомб.

Глава 3.5 Южанка ​

— Я привёл его! — отчитавшись, мальчишка виртуозно поймал подброшенный медяк и растворился, словно его и не было вовсе.

— Твой посыльный всю дорогу боялся, что я сбегу, — ухмыльнулся Праворукий и замер в дверном проёме: — Может ещё не поздно сбежать?

— Поздно. Заходи, — карлик-кузнец кивнул, пропуская гостя внутрь.

Праворукий вошёл. Обернулся, выискивая исчезнувшего мальчугана:

— Как им это удаётся?

— Найти в городе человека с железной рукой не сложно. Сложнее привести куда следует.

— У мальца получилось.

— Знал, что не откажешь. — Горбун указал на табурет, предлагая сесть. — Сдаётся мне, ты из тех, кто помнит о своих долгах.

Праворукий осмотрелся. С тех пор, как он покинул это место, оно не изменилось. Тлеющий горн, видавшая виды наковальня, беспорядочно сложенная в углу груда металла, рядом с мехами заготовка, то ли для узкого меча, то ли для широкой косы, на столе кувшин и кружка. Праворукий сглотнул, нестерпимо захотелось выпить, но удержался от вопроса — не та ли в кувшине огненная вода? Отвёл взгляд, покосился на отремонтированный табурет, усомнился, стоит ли испытывать судьбу, и не решившись сесть, остался стоять посреди кузницы истуканом.

И всё же что-то было не так. Что-то изменилось, и перемена эта настораживала. Ощущение чужого присутствия мобилизовало внимание. Будто стоя в тёмной комнате, ясно чувствуешь, что в ней не один.

— Сразу к делу, — начал карлик и, подойдя к лежанке, отвернул край перештопанного вдоль и поперёк лоскутного одеяла.

Под ним оказалась худенькая девушка-подросток. На вид не больше четырнадцати-пятнадцати лет. На обрамлённом каштановыми волосами, иссиня бледном лице, казалось, не осталось ничего живого. Сомкнутые веки, тёмные круги вокруг глаз, ресницы застывшие увядшей травой. Ни кровинки в потускневшей коже, неподвижные, будто вылепленные из прозрачного воска крылья вздёрнутого носа. Лишь губы еле заметной дрожью указывали на то, что душа ещё держится за это хрупкое тельце.

— Кто это? — спросил Праворукий.

— Сам видишь, — ответил кузнец.

Гость повернулся, сомкнул руки, вложив стальной протез левой в могучую ладонь правой.

— Зачем мне всё это? — коротко кивнул в сторону спящей.

— Долги принято отдавать, — ответил карлик.

— Что ты задумал?

— Она южанка, — кузнец указал чёрным пальцем на неподвижное тело. — Я нашёл её на границе Гнилого Тупика, недалеко от Восточных ворот. Вчера, когда ходил за дровами. Всю ночь и всё утро девчонка бредит, и делает она это по-отакийски. Именно поэтому я вспомнил о тебе.

— И что я должен делать? — поинтересовался Праворукий. — Переводить?

— По крайней мере, расспросить, что да как, — карлик снова указал на табурет, предлагая сесть. — А дальше… я пока не решил.

— Не хочу иметь ничего общего с детьми.

— Даже если они нуждаются в помощи?

— Южанке в этом городе поможет каждый. Их здесь… все.

— Тогда скажи, как в городе, где южан как ты выразился — «все», отакийка очутилась в трущобах, без памяти, да ещё вся в крови?

— Она ранена? — Праворукий уставился на горбуна.

— Удивительно, но, ни царапины. Видимо кровь не её. Но на одежде было столько крови, сколько, небось, соберётся во всём её тощем тельце.

— И всё же я — пас.

— Что ж, — озадаченно подытожил карлик, — Мне казалось, на тебя, мой пятипалый брат, можно положиться…

Диалог прервал еле различимый стон. Бескровные девичьи губы, едва шелохнувшись, произнесли несколько бессвязных слогов. Голова сползла с подушки, тонкий локон приоткрыл голубоватую жилку на белом гладком лбу. Сквозь стон послышалось путаное:

— Дядя… Йод…

— И так второй день, — произнёс кузнец. — Что она говорит?

— Зовёт своего дядю. Имя… Ладно, — Праворукий подтянул табурет к лежанке и аккуратно сел. Стараясь лишний раз не шевелиться, чтобы не оказаться на полу, глянул на карлика: — Дай чего-нибудь поесть.

— Сейчас принесу.

Из крохотного окошка, откуда с трудом пробивался луч утреннего солнца, как и прежде, несло нестерпимой вонью.

Кусок солонины, который принёс горбун, на самом деле был древнее камней Джабахских пещер, но Праворукому он показался нежнее самого нежного пирога, приготовленного ласковыми материнскими руками в честь празднования Перводня года.

Шесть долгих дней и пять не менее долгих ночей Праворукий просидел у лежанки, поднимаясь с табурета лишь по нужде. Когда ближе к полуночи девушка начинала биться в бессвязном бреду, призывая на помощь неведомого дядю Йодина, он, накрывал её горячий лоб смоченным шейным платком и тихо шептал на ухо: «Я здесь, Принцесса». Он бы не ответил, спроси его, почему Принцесса. Наверное, неизвестные дяди Йодины именно так обращаются к своим хорошеньким племянницам. По крайней мере, Праворукий был уверен — этот таинственный Йодин, несомненно, так и делал.

В конце шестого дня, когда его усталые, лишённые сна глаза совсем уж перестали подчиняться, Принцесса неожиданно открыла глаза.

Где-то очень глубоко в её затянутых пеленой забытья глазах зародилась крошечная искорка сознания. Постепенно разгораясь, она оживляла потухший взгляд, наполняя его рассудком. Из уголка дрожащих век выкатилась прозрачная слезинка, поползла по виску и растворилась в густых волосах. Неустанно моргая, девушка рассматривала себя лежащую, будто видела впервые. Затем перевела взор на Праворукого, и в её карих глазах почувствовалось недоверие.

— Где мой… дядя… — произнесла еле слышно, судорожно вжимаясь в постель.

— Йодин? — как можно приветливее спросил Праворукий и тут же пожалел о сказанном. Неожиданно девичьи глаза вспыхнули животным страхом.

— Что вы сделали с ним? — прошептала чуть громче, пытаясь отодвинуться дальше к стене. — Что вы сделаете… со мной?

— С ним? Не знаю, что с ним… а с тобой… тебя мы пытаемся спасти, хотя даже не догадываемся от чего, — Праворукий чувствовал, что говорит не то, что нужно, но со словами утешения, да ещё на отакийском, у него было плохо.

— Спасти? — она прижалась к закопченной стене, и её лицо переняло серый цвет стены. Губы задрожали, глаза наполнились слезами.

— Погоди плакать… — Праворукий тщетно пытался подобрать нужные слова. — Всё хорошо, Принцесса.

— Откуда… — она запнулась, поджала бескровные губы, силясь сдержать рвущиеся наружу слёзы. Казалось, после его последних слов она испугалась ещё больше.

Её взгляд лёг на его железный кулак, скользнул вверх по замысловатым бугристым наколкам, дальше по бронзовой бычьей шее с выступающими меридианами жил, задержался в нечёсаных волосах тёмно-каштановой бороды и жалобно заглянул геранийцу в глаза.

— Очнулась. — Голос, одновременно ликующий и настороженный, раздался позади несколько неожиданно. Карлик, стоя за спиной сидящего Праворукого, был с ним одного роста, что уравнивало положение обоих, так же как то, что ни тот, ни другой ровным счётом не понимали, что делать дальше.

— Что говорит? — шёпотом поинтересовался кузнец.

— Пока мало, — бросил через плечо Праворукий, не сводя глаз с девчонки и зачем-то понизив голос так, чтобы та его не смогла услышать.

Казалось, три пары глаз в это утро совершенно разучились моргать. Но одновременное разглядывание длилось не долго. Не в силах больше сдерживать слёзы, придавленная переполнившим воздух напряжением, девчонка вдруг отчаянно зарыдала и, тыкая худыми кулачками в соломенный матрац, уткнулась лицом в застиранную подушку. Переходя с истошного крика на жуткий вой и обратно, она долго билась в истерике, а в это время двое мужчин, застыв в оцепенении, смотрели на происходящее.

— Я, наверное, пойду, — наконец выдавил из себя Праворукий, пытаясь подняться. — Справишься сам…

— Не шути так, — гробовым голосом провещал кузнец и, не отрывая взгляда от дёргающихся в конвульсиях худых девичьих лопаток, положил тяжёлую ладонь на плечо товарища.

— Тогда принеси воды, — впервые за утро Праворукому пришла здравая мысль. Кузнец за спиной исчез.

Выбившись из сил, девчонка затихла. Безвольно разметав руки в стороны, а шоколадные волосы по мокрой подушке, спрятала в неё лицо и вдруг обмякла, словно вся недавно бушевавшая неуёмная энергия испарилась в распахнутое над лежанкой окно.

— Попей, — карлик протягивал кружку с водой.

Девушка непонимающе уставилась на кузнеца. Тёмные глаза покраснели и блестели от слёз. Приняла кружку, обхватила длинными холёными мелко дрожащими пальчиками. Сделала глоток и кротко спросила, всхлипывая и шмыгая носом:

— Я… плен…ница?

— Нет, что ты, — чувствуя себя весьма скованно под её затравленным взглядом, Праворукий сделал жест рукой, давая понять, что девчонка немедля может встать и уйти, куда глаза глядят. В глубине души именно этого он желал сейчас больше всего. Но она, напротив, отдала кружку и, укутавшись с головой в одеяло, попросила чуть слышно:

— Тогда оставьте меня на время… пожалуйста.

Кузнец вопросительно глянул на Праворукого.

— Просит, чтобы вышли, — сказал тот.

Утвердительно и почти синхронно кивнув в ответ, оба вышли за дверь. Тёплое весеннее утро обещало солнечный день.

— Что скажешь? — поинтересовался карлик.

— Я таких встречал в Дубаре. Видно, дочь вельможи. В любом случае не из бедных. Её отакийский очень чистый, без приморского акцента. Может, жертва разбойников?

— Всякий люд ежедневно наполняет Оман. Возможно, пришло время и для искателей лёгкой добычи.

— В любом случае хорошо, что жива и здорова. Пусть идёт к своим.

— Если свои ещё живы.

— Нам-то что за дело?

— Дети, они и есть дети. Даже отакийские.

Праворукий промолчал. Судорожно сжав зубы, сузив глаза, ощутил, как под кожаными ремнями заныл сдавленный металлом обрубок руки. Боль, стремительно поднимаясь, ударила в голову. Яростно, безжалостно. Он не удивился. В конечном счёте, боль всегда будет возвращаться. И это хорошо — она не позволит забыть. Поскольку в его случае забыть, означает умереть.

— Ладно, помогу, — сказал он, смакуя вернувшуюся боль, — сделаю, что попросит. Не оставлять же так.

— Уверяет, что её родня хорошо заплатит. — Праворукий сам не верил произносимым словам.

— Не нравится мне… — Дрюдор задумчиво гладил усы.

— Всё-таки Гесс по пути на Север. К чему бы ни попробовать? Что теряем?

— Говоришь, её родня богата? Чего ж так случилось?

— Кто знает. Может, они ушли с армией, придворная знать… а она… кто ж знает. Сказала только, прибыла навестить мать. Девчонка по большей части упоминала лишь её, да ещё какого-то Йодина… а так, из неё слова не вытянешь. Молчит и талдычит одно, мол, отвези в Гесс к матери. Там заплатят. Всё!

— К матери… Девка здесь, а мамаша там? К тому же… спасать южанку от южан? Пусть идёт к городским властям.

— А что власти, сержант?

— Как что? Отправят с обозом. Или обратно в Отаку. Тебе-то что за дело? Теперь проблемы горожан их забота…

— Сдаётся мне, она не доверяет властям. Говорит про какие-то стрелы с красным оперением.

— В смысле?

— Сам не понял. Наверное, это что-то означает по-отакийски.

— Красные стрелы у стрелков городского гарнизона. — Сержантскую переносицу прорезала задумчивая складка. — Что бы это значило?

— Какая разница! — раздражённо перебил Праворукий. — Ты хотел со мной, так идёшь или нет?

— Сенгаки меня задери! — рыкнул Дрюдор, выходя из себя. — Кто из вас упрямей, ты или она?

— Ей надо к матери в Гесс, а нам на Север. Остальное — пыль, — отрезал Праворукий.

— Не нравится мне всё это.

Эту фразу сержант повторял целое утро. Хмуро косясь на приоткрытую дверь, чтобы Терезита случайно не подслушала, он задумчиво теребил ус и то и дело причитал: «Не нравится мне всё это». В глубине души Праворукий был целиком с ним солидарен. Логика сержантских доводов выглядела железной. И всё же, он пообещал Принцессе — так он называл теперь южанку — доставить её к столичным стенам, а значит с сержантом или без, но непременно сделает это. Проведёт через болота, лесами, минуя отакийскую армию и банды бесноватых, а там будь что будет. В глубине души он чувствовал, что обязан поступить именно так. Теперь не он, а боль принимала за него решения. И дело было не в обещанных деньгах, хотя Дрюдору этого знать не следовало.

— Так, а что с деньгами? — сержант окончательно перешёл на шёпот. — Сколько?

— Говорит, останемся довольны. Да что за разница, какая сумма?

— Как какая разница? — ухнул сержант, и удивленно уставился на бывшего мечника. — Ты ли это, Уги?

— Угарт умер за Сухим морем. Праворукий — теперь так меня зовут. А деньги… никаких денег не хватит купить то, что меня утешит.

— О чём это ты…?

— Ладно, надо идти, — перебил гость, поднимаясь, и следуя к двери, небрежно бросил: — Так что надумал?

Сержант хлопнул себя ладонями по тощим ляжкам:

— Почти уговорил, гореть мне под землёй! Если за обещанную награду можно будет купить хотя бы бочонок приличного пойла, почему бы и нет. А мамаша не заплатит, так продадим кому другому.

Не сдерживаясь, он расхохотался, давясь от смеха, но увидев гневно сузившиеся зрачки товарища, тотчас прекратил зубоскальство и произнёс, придав лицу серьёзный вид:

— Только гляну на твою южанку.

— Чего зря глазеть. Ребёнок как ребёнок.

— Как хоть звать сие бедное дитя?

— Я зову Принцессой.

— Разрази меня гром!

— Так вышло.

Когда Праворукий с сержантом вошли в полутёмную кузницу, Гертруда не спала. Неуклюжий Дрюдор, наткнувшись ботфортом на злосчастный табурет, с грохотом раздавил его вдребезги, но девушка даже не шелохнулась. Напряженно взирая на весеннее небо, разлившееся в сумерках за окном над покосившимися крышами ветхих трущоб Гнилого Тупика, мыслями она была далеко.

Праворукий посмотрел на замечтавшуюся южанку и подумал — не стоило такому хрупкому созданию пересекать Сухое море, потому как эта страна не для ангелов.

Девушка повернула к ним ожившее за последние дни довольно милое личико, и без прелюдий спросила:

— Когда в дорогу?

Дрюдор вопросительно глянул на Праворукого.

— Спрашивает, когда выходим, — перевёл тот.

Ссутулившись, чуть подавшись вперёд, уперев руки в колени, сержант прогремел на геранийском:

— Значит, к мамаше торопишься?

Удивительно, но девушка поняла сказанное.

— К маме, — на ломаном геранийском уточнила она. Благо, это слово произносилось одинаково на всех языках Сухоморья. В голосе девушки чувствовались твёрдые нотки.

— Угу, — промычал сержант соображая. — Так-так.

— Я жду ответ. Мы идём или… — пытливо сказала южанка, обращаясь к Праворукому.

Дрюдор снова глянул на товарища, в ожидании перевода.

— Ей не терпится идти, — сказал тот. — Если не возьмём с собой, как я понял, пойдёт сама.

— То есть сама? И мы останемся без денег? — уточнил сержант, с ехидством разглядывая дерзкую южанку: — Какая самоуверенная деваха!

Она снова поняла, о чём он. Но не значение слов, а скорее смысл сказанного. По высокомерной заносчивой интонации, с которой частенько вычитывают провалившего экзамен ученика не блещущие умом учителя.

— Праворукий, кто это? — в лоб спросила Гертруда.

— Друг, — ответил тот без тени эмоций.

— Он тоже идёт с нами?

— Я обещал.

— Зачем? Ты хочешь разделить свою награду с этим? — брезгливо кивнула в сторону сержанта, сделав ударение на словах «свою» и «с этим». — Ты посмотри на него. Немощный спившийся старик. Он, наверное, и меча-то в руках не держал. Только кружку с вином.

— Не спорю, меч он не держал никогда, — согласился Праворукий, вспомнив знаменитую боевую Дрюдорову секиру.

— Вот видишь! — распалилась Гертруда. — Я отлично знаю, как выглядят настоящие мужчины. Как мой дядя Йодин, — она чуть ли не задыхалась от возмущения, — а этот! Ему самое место здесь в Гнилом Тупике, среди этой вони! Уверена, он станет нам обузой, — и, сложив ладошки вместе, попросила: — Ну, пожалуйста, милый Праворукий, послушай меня…

Сержант не понял ни слова. Да ему и не нужно было понимать. Он с интересом разглядывал горящие негодованием карие глаза и вспыхнувший нетерпеливый румянец на бледных щеках.

— А она мне определённо нравится, — прогремел басом, довольно цокая языком и ударяя себя кулаком в грудь. — Вон как разгорячилась, завидев настоящего рубаку. Права девка, знает, на чью лошадку ставить. Вот ведь… Точно подметила, на кого можно положиться. Кто способен сполна отработать награду. А эти… — он пренебрежительно махнул рукой в сторону Праворукого и кузнеца так, словно то были лишь бледные его тени. Выставив для рукопожатия шершавую пятерню, добавил: — По рукам!

Гертруда недоуменно посмотрела на протянутую ладонь, затем вопросительно на Праворукого.

— Он весьма полезный человек, — утвердительно кивнул тот. — Уж поверь, с ним будет лучше.

Немного помолчав, девушка неуверенно протянула хрупкую ладошку навстречу и та утонула в сержантской ручище.

— Вот и славно. — Дрюдор покосился на товарища: — Сдаётся, прогулка обещает быть весёлой. — И обернувшись, поискал хозяина: — Эй, малыш, говорят, у тебя есть чем отметить начало нашего путешествия?

Если бы сержант знал, что звёзды уже сошлись в причудливой комбинации, определив участь этой, как он выразился весёлой прогулки, то ни за что не согласился бы на участие в ней. Но тем тёплым вечером он и не догадывался, что уготовила им судьба.

На следующее утро, не успело солнце окрасить рассветными красками соломенные крыши трущоб Гнилого Тупика, двое мужчин и девушка, с головой укутанная в непомерно громоздкий солдатский плащ, вышли из кузницы карлика-горбуна.

В конце весны воздух теплел быстро, но тем ранним утром он, холодный и влажный, снова напомнил о зиме, которая с такой неохотой, наконец, отступила. С каждым днём оживающий пригород просыпался всё раньше, понемногу забывая ужас ночи Большой Оманской резни. Хотя последовавшее за ней недельное разграбление и миновало Гнилой Тупик — что взять с голодных — его обитатели лишний раз боялись высунуть нос на свет божий. Нищая окраина практически вся уцелела, хотя можно ли назвать удачливыми отверженных побирушек с их хибарами, землянками и полуразрушенными халупами в окружении смердящих сточных канав, гор мусора и невыносимой вони разлагающихся фекалий. Не мудрено, что южане обходили стороной городские трущобы Омана. Нищие попрошайки, мелкие разбойники, городские изгои, пьяницы, больные неизлечимыми болезнями и прочий сброд, населяющий восточную окраину не интересовал ни прежние городские власти, не нынешние. Разница лишь в том, что после прихода отакийцев количество несчастного отребья в Гнилом Тупике прибавилось вдвое.

— По всему видать, дождя не будет, — подметил Дрюдор и громко ругнулся, отгоняя от лица назойливую муху.

Гертруда поняла бранные слова — во всех портах Сухоморья моряки выражаются одинаково. Бросив на богохульника испепеляющий взгляд, требовательно отчеканила:

— При мне попрошу быть сдержанней в выражениях, господин Дрюдор.

Уловив раздражение, тот покосился на Праворукого:

— Что-то не так? — тихо поинтересовался. — Что-то забыли?

Праворукий вздохнул — не хватало начинать нелёгкое дело с бестолковых перебранок.

— Она… гм-м… назвала тебя «господин Дрюдор».

— О! Господи-ин… — довольно протянул сержант, хмыкнув в усы. Ему понравилось подобное обращение. — А что ещё сказала? Интересуется моим самочувствием?

— Не важно. Если всё будет хорошо, дня через три-четыре доберёмся до порогов к воде, а там и рукой подать, — сказал Праворукий, почесывая культю под протезом.

Не получив ответа, но удовлетворившись ранее услышанным, Дрюдор ноздрями втянул бодрящий, пропитанный утренней прохладой воздух и машинально поправил за поясом топор, тот самый, спасший ему жизнь. Кузнец предусмотрительно приковал к топорищу длинную железную рукоять, и наточил остриё так, что теперь им можно было без труда разрубить подброшенный в воздух листок. Чем не боевая секира?

В отличие от сержанта Праворукий был без оружия. Когда карлик вынул из-под горна злополучный тесак и протянул его пятипалому, тот отрицательно покачал головой:

— Это лишнее.

— Как знаешь, — не стал возражать кузнец, пряча тесак обратно.

— Готова, Принцесса? — подмигнул Праворукий.

— Выходите через Восточные ворота. Если что, вы в рощу за дровами, — напутствовал карлик.

— Ага, мелкие указания от горбатой мелочи, — скривился Дрюдор, давясь утренней отрыжкой.

Кузнец промолчал.

Глава 3.6 Трудности перевода

— Ещё стаканчик и всё. — Пытаясь встать, Дрюдор сделал нетвёрдый жест рукой и едва не свалился под стол. Удержался благодаря железному кулаку, подставленному Праворуким. Глупо улыбнулся и грузно плюхнулся на лавку. Тонкая нитка слюны потекла по обвислому усу.

— Он же совсем пьяный, — шепнула Гертруда. В её огромных, словно блюдца глазах одновременно читались две взаимоисключающие эмоции. Одна вопрошала: что нам теперь делать с этой обузой? Вторая укоризненно отвечала на поставленный вопрос: кто поручился за пьяницу, тот пусть и думает, что с ним делать дальше.

— Ты, главное, ешь, — Праворукий указал на миску с гороховой кашей.

— Как такое можно есть? — брезгливо поморщилась девушка.

— Надо, если хочешь дойти.

— Эй, любезный! — крикнул хозяину вконец захмелевший сержант. — Плесни-ка ещё.

Он снова намеревался встать, но Праворукий мягко одёрнул:

— Может, хватит?

— Я плачу… отстань! Не узнаю тебя… Уг… — заплетающимся языком промямлил Дрюдор, икая и закатывая глаза под тяжёлые веки, — …раньше ты таким не был.

— Что он говорит?

— Не важно. Ты ешь.

Вот уже вторые сутки они были в пути. Опасаясь натолкнуться на отакийский дозор, шли через лес, далеко в стороне от Медной дороги. Умело расчищая тропу топором, возглавлял отряд сержант, за ним едва поспевала принцесса, завершал шествие Праворукий. В первый же день Гертруда сбила ноги в кровь. Нежные белые ступни взбугрились багровыми волдырями и путникам пришлось сделать привал раньше намеченного. Экономя скудные запасы пищи, уставшая за день троица возместила голод тревожным поочерёдным сном. Утром второго дня, разделив оставшиеся сухари, и перевязав распухшие ноги отакийки лоскутами, оторванными от сержантской рубахи, отряд двинулся дальше.

Солнце садилось за верхушками сосен, когда на опушке показался хутор с лесной пасекой. Вышедший навстречу хозяин, невысокий полноватый отшельник-пасечник в обвислой шерстяной поддёвке и в стоптанных дырявых башмаках приветствовал путников с настороженно неестественным радушием. Заискивающе вглядывался в глаза Праворукому, опасливо косился на Дрюдоров топор, покачивая головой, удивлённо рассматривал странную девушку.

Десять дней назад колонна южан прошла совсем близко от хутора. Удивительно, но солдаты не тронули жилище. Может потому что с виду домишко выглядел убогим и безжизненным, а может по иной причине.

Хозяин, переминаясь с ноги на ногу, не спешил приглашать незваных гостей в дом.

— Мы не лихие люди, — сказал Праворукий, пытаясь успокоить, — нам бы немного поесть, и мы двинемся дальше.

— Нечем угостить… — осторожно возразил хозяин. — Самому бы…

— Сказано тебе, мы не разбойники, раскалённой смолы тебе на голову! — нетерпеливо прорычал Дрюдор, угрожающе сдвинув брови. — Живо давай, что спрятано из съестного! Чую у тебя в подполе добра-то будь здоров, будет. Вон глазки-то бегают. Или мне проверить вот этим? — взглядом показал на топор за поясом. — Давай-ка по согласию, хозяин, да поживее. И в дорогу дашь. А, главное, неси выпить? Коль не будешь жадничать, то может и заплатим. Есть чем…

С этими словами он порылся в карманах и выудил оттуда великолепной работы серебряную вилочку.

— Надеюсь, Терезита простит меня за эту безделицу. Хотел оставить память о ней, — подмигнул Праворукому.

— Любитель ты столовой утвари, — покачал головой тот.

Хозяин действительно оказался запасливым. На столе появились чёрный хлеб, бурдюк медовухи, плошка с недавно сваренной гороховой кашей, деревянные тарелки, ложки, немного прополиса, две луковицы и глиняная кружка с мёдом.

Усевшись за стол, путники приступили к трапезе. Сержант ел мало, в основном пил. Праворукий наоборот, к выпивке не притронулся вовсе. Гертруда изрядно проголодалась, но вид жижи болотного цвета, а в особенности исходивший от неё тёрпко-кислый запах гнилой капусты, напрочь отбил аппетит. Всё же она понимала, лучше такая еда, чем никакой, и тяжко вздыхая, ковырялась ложкой по тарелке, выуживая среди слипшегося разваренного гороха более-менее съедобные куски.

За дверью раздалось лошадиное ржание. Праворукий напрягся, а хозяин отодвинулся в дальний угол. Только быстро опьяневший Дрюдор не услышал ничего.

— Есть кто? — в дверном проёме показался человек.

— Здравствуй Колода! — радостно прогнусавил хозяин, выскакивая навстречу. — Вот ещё гости.

— У тебя кто-то есть, Пустозвон?

— Путники.

— Путники? — в голосе звучало удивление. — Кому не сидится дома в такую пору?

— С виду не разбойники…

— Южане?

— Наши.

— Наши либо с нами, либо червей кормят в сырой земле.

С улицы послышался хохот. Человек обернулся и прокричал в пустоту:

— Парни, к Пустозвону гости пожаловали!

— Так может, нам нет места? — донесся в ответ зычный гвалт.

— Скорее места не будет чужакам, — подхватил шутку стоящий на входе.

Одет незнакомец был в просторную медвежью шубу, подпоясанную широким цветастым поясом, на голове позеленевший от времени бронзовый шлем, в руке топор-лесоруба, в зубах длинная курительная трубка. Он вошёл в хибару и оглядел присутствующих:

— Со скарбом?

— Налегке… вроде.

— Пусть выматываются.

— Обещали заплатить, — робко проблеял хозяин.

— Вот как? Есть чем? — из-за спины «медвежьей шубы» показался паренёк в мешковатой безрукавке с широким шарфом на худой шее. На вид ему было не больше пятнадцати, но во взгляде уже читалась наглость и презрение. Следом вошли ещё трое. Больше в хижине не осталось места.

— Мы уходим, — произнёс Праворукий, поднимаясь. На столе появился медяк в четверть томанера. — Всё, что есть.

Хозяин пожал плечами и удовлетворённо кивнул. Праворукий кивнул в ответ:

— Вот и хорошо. Спасибо за угощение, не будем мешать добрым людям.

Он жестом показал спутникам подниматься. Гертруда вскочила отпущенной пружиной, Дрюдор же развалился на столе, намереваясь уснуть.

— Давай-давай, — тихо сказал Праворукий, протезом подталкивая отакийку к выходу. Подхватив разомлевшего сержанта подмышку, следом поволок к двери, и выйдя наружу, с показной непринуждённостью обратился к заполнившим пасеку лесорубам: — Парни, мы беженцы, и нам неприятности не нужны.

Не менее трёх дюжин бородатых синелесцев толпились у единственной доверху навьюченной походной подводы, готовясь разбить лагерь.

— Пусть катятся, — донеслось из толпы.

— Кого это Пустозвон приютил?

— Посмотри на них, нищие попрошайки.

— А усатый вино нам оставил?

— Эй, здоровяк, погоди!

Праворукий остановился. Обращались явно к нему, и голос принадлежал пареньку с шарфом на шее.

— Парни правы. Заплати и нам за выпитое твоим дружком наше вино.

— Больше нечем, — не оборачиваясь, обронил Праворукий.

— Так не годится, — голос за спиной стал жёстче. — Если денег нет, оставь девчонку.

Толпа разразилась вульгарным хохотом.

— Она немая, — сказал Праворукий.

— Нам её песни не слушать. Сгодится для другого… — сказал «медвежья шуба».

Похотливый гогот эхом прокатился в верхушках разлапистых сосен.

— Вообще-то я слышал, как она говорила… — тихо произнёс пасечник, заискивающе заглядывая в перекошенные от смеха лица, — на языке южан…

— Что?! — вскрикнул парень. — Выходит, они не те, кем объявились? Бродяга с железной рукой, немая чужеземка, которая, оказывается, умеет говорить, да ко всему и пьяница, который может, есть истинный трезвенник.

— Дайте нам уйти, пожалуйста. Разойдёмся как добрые люди. — Праворукий взглядом обвёл толпу, особо не рассчитывая на положительный ответ.

— Добрые? Ты видишь таких? — прыснул со смеху «медвежья шуба».

— И не говори, — подхватил парень с шарфом на шее.

В это время сержант Дрюдор расплющил заплывший глаз, уставился на болтающиеся концы шарфа, и грозно ткнул в них указательным пальцем:

— Это что за недоросль тут кудахчет? Кто таков?

Хохот тут же прекратился, лишь запоздалые смешки донеслись из-за спин притихших лесорубов. Все вытаращились на очнувшегося задиру.

— Надо же, живой, — хмыкнул паренёк, не переставая улыбаться.

— Никуда мы не пойдём! Пусти, сенгаково семя! — ругнулся Дрюдор, пытаясь освободиться из стальной хватки Праворукого. Наконец ему это удалось. Сделав два неуверенных шага в сторону паренька, попытался ухватить того за концы шарфа. Парень легонько толкнул сержанта в лоб и усадил пятой точкой в лужу. Толпа взорвалась хохотом.

— Ах, так, — Дрюдор тряс головой, пытаясь подняться. — Сейчас, сопляк, узнаешь кое-что… узнаешь у меня…

— Неужто, ты поведаешь нечто эдакое?

— Малыш, я знаю та… — заплетающимся языком начал Дрюдор, но договорить ему не удалось. Паренёк подпрыгнул удивительно высоко, на мгновение завис в воздухе и, опускаясь, впечатал кулак прямиком в сержантский лоб. Дрюдор покачнулся, и тюфяком повалился на землю.

Принцесса тревожно глянула в застывшее лицо Праворукого:

— Кто все эти люди?

— Друзья, — тяжело вздыхая, ответил тот. И, сомневаясь, поверила ли девушка в его плохо прикрытую ложь, добавил. — Очень на это надеюсь.

— Друзья? — удивлённо переспросила Гертруда, глядя на хохочущую толпу. Лесорубы, незнакомые со светскими манерами любителей королевских балов придворных отакийских вельмож, на первый взгляд не излучали дружелюбие. Да и на второй тоже. Грязные бородатые, они тыкали пальцами в распростёртое на земле пьяное тело, округляя глаза и горлопаня наперебой:

— Как он его!

— Молодец Мизинец!

— Эко дал!

Праворукий подумал, что раньше бросился бы в толпу, бездумно молотя кулаками, словно мельничными ветряками и круша всё, что попадётся под руку. Таким он был когда-то, и тогда из этого могло что-либо и выйти, поскольку даже свалить с ног, такого как он, а тем более сразу убить было делом совсем не простым. Но глянув на девушку, отрицательно покачал головой. Отакийка ёжилась рядом, и каштановые пряди прилипли к её вспотевшему лбу. В глазах страх и непонимание. Сейчас Праворукий был не один, и теперь ему было о ком заботиться кроме себя самого.

— Чего они хотят? — испуганно спросила девушка.

— Что-то одно: или крови, или денег. А может сразу и того, и другого.

— Я могу дать им деньги, — в девичьем голосе мелькнула решительность.

— О чём ты?

— Деньги — это просто, — скорее не ответила, а дала самой себе внутренний приказ отакийка и, набрав полные лёгкие воздуха, прежде чем Праворукий успел спросить, что та имела в виду, подалась вперёд, подняла руку, требуя тишины, и громко с вызовом выкрикнула: — Послушайте меня!

То, что произошло дальше, бросило Праворукого в холодный пот.

— Вы хотите денег? — произнесла девушка, демонстративно подняв руку. — Я дам их вам! Я принцесса Гертруда, дочь отакийской королевы.

Бывший галерный раб лишился дара речи. Сперва он подумал, что неверно понял сказанное. Но как можно по-иному понять слова: «дочь отакийской королевы» даже если они произнесены по-отакийски?

— Переводи же! — Гертруда толкнула Праворукого в бок.

— Она говорит… — начал было тот, но замолчал не в силах выдавить из себя ни единого слова.

Тем временем девушка сбивчиво продолжала:

— Они не здесь… деньги там. Несколько дней назад я прибыла на корабле со своим дядей Йодином. Нас предали! Мой дядя убит, а я… Я не понимаю… — Её глаза наполнились болью. Запнувшись, она тыльной стороной ладони вытерла накатившие слёзы, тонкими ручейками прорезавшие серую пыль на щеках, и, стараясь держаться твёрдо, продолжила: — Убит стрелками отакийского гарнизона! Я не знаю почему, не знаю, что случилось, но знаю, что мне, моей семье…. моей матери и моему брату угрожает опасность. Надо предупредить… помогите мне увидеть маму. Она щедро вознаградит ваше доброе деяние. Заплатит, сколько пожелаете. Поверьте, я всегда говорю правду.

Задыхаясь, она посмотрела на Праворукого:

— Переводи, ну же! Что ты молчишь?

Бусинки пота проступили на её пульсирующих висках.

— Пожалуйста, не надо крови, — дрожа как лист, продолжала принцесса. — Клянусь, что заплачу вам. Моя мать любит меня и сделает всё, что попрошу. Будьте снисходительны, я очень хочу увидеть своего младшего брата.

Последние слова ей дались тяжело. Голос сорвался, и девушка с трудом подавила накатившее рыдание. Ничего непонимающая толпа взирала на трясущуюся от возбуждения южанку.

— Чего она раскричалась? — спросил кто-то.

Праворукий собрался, сглотнул подступивший к горлу комок, вытер о штанину вспотевшую ладонь.

— Она говорит… — с напускной лёгкостью произнёс он: — Она говорит, что дочь отакийского купца, и не желает вам ничего дурного.

— Дочь купца?! — загудела толпа. — Дочь южанина! Ты тоже южанин?

— Я местный. С Бычьего Берега. Воевал на востоке весь прошлый год.

— А почему ты с ней?

— Её отец, купец-южанин, обещал нам с моим приятелем серебро, если доставим дочь целой и невредимой. — Праворукий изо всех сил старался говорить непринуждённо.

— Куда?

— На Север.

— Что ж серебро? — поинтересовался кто-то и выкрикнул, обращаясь ко всем: — Уж лучше сами обменяем голову отакийки на золото!

Зычный хохот сотряс воздух. Было заметно, что присутствующих больше интересует денежный вопрос этого мероприятия, нежели политический. Зачем южанке на дикий Север, и почему там находится отакийский купец не вызвало никаких вопросов.

— Голову? — язвительно обронил Праворукий. — И насколько потянет одна её голова без всего остального? Сдаётся мне, выйдет не дороже капустного кочана.

— Сколько тебе обещано? — спросил «медвежья шуба».

— Хватит, чтобы выстроить дом и обзавестись отарой овец.

Над толпой пронёсся одобрительный шёпот.

— Я поделюсь с вами, если позволите довести дело до конца.

Ответом снова стало перешёптывание.

— И где её отец? — спросил низкорослый арбалетчик с омерзительно красным лицом.

— Говорю же, на Севере. Несколько лет, ещё до войны, закупал и возил бронзу в Оманскую гавань. Там грузил на галеру и доставлял в Отаку. Я его хорошо знаю. Его имя… Бернади. Он честный торговец, живёт в Дубаре и никогда не держал в руках оружия, кроме упругой задницы своей похотливой жёнушки Еринии. — В толпе послышалось лёгкое хихиканье. — Но вот уже два года как снаряжать обозы через всю страну стало небезопасно. Потому он и остался в Гелеях. Так уж распорядилась судьба — он там, а его семья за Сухим морем.

Праворукий подумал, что вряд ли кто, находясь в здравом уме, поверил бы во весь этот бред, но лесорубов казалось, совершенно не беспокоила нелогичность наспех придуманной истории.

— Но Медная дорога не ведёт на Север? Она в столицу, а к Гелеям левее?

— Да! — заголосила толпа. — Тебе надо левее!

— Правда? — Праворукий выпучил глаза, стараясь придать удивлению как можно больше естественности. — Выходит, мы заблудились. Надеюсь, вы тоже направляетесь туда, куда и мы? К тому же, пока доберёмся до Гелей, девчонка может оказаться вам полезной.

— Это чем же? — удивился краснолицый арбалетчик.

— Будет переводить допросы пойманных вами отакийских лазутчиков.

Последние слова, сказанные Праворуким, были уж и вовсе за гранью здравого смысла. Как может быть переводчицей та, которая ни слова не понимает на геранийском. Но это нисколько не озаботило лесорубов.

— И как ей это удастся? — вдруг послышался голос.

Праворукий обернулся. Перед ним стоял высокий, подтянутый и совершенно лысый человек. Вечерние лучи, пробиваясь сквозь густую листву, блестели на его идеально выбритом черепе.

Праворукий не нашёлся, что ответить. Так и стоял, глядя на большую чёрную муху, ползущую по лбу незнакомца, и думал, что мухи весной бывают довольно злыми.

— Можно сделать так, — продолжал лысый, осклабившись, обнажая кривые зубы, — её мы убьём, а переводчиком будешь ты.

— Точно! — вскричала толпа. — Убьём девку, а переводит пусть однорукий!

— Э-э… нет, — возразил Праворукий, — я плохо знаю язык, а девчонка сможет мне помочь, если что…

— И о чём нам говорить с пленными южанами? — снова задал вопрос лысый.

— Верно! — подхватила толпа. — Топором по голове и весь сказ!

Пока лысый дожидался ответа, облюбовавшая его лоб муха и не думала улетать. Переместившись ближе к белёсой брови, она застыла чёрным пятном, как бы вглядываясь в его правый глаз, пытаясь прочесть мысли.

— А если… — Праворукий облизал пересохшие губы, — а если вам в руки попадётся сама королева Гера?

— Кстати, о королеве, — лысый подошёл ближе, бросил взгляд на притихшую рядом девчонку. Муха тем временем спустилась ещё ниже, добравшись до переносицы. — Я не знаток заморских языков, но сдаётся мне, девка произнесла слово «королева».

Мускулы Праворукого окаменели под татуированной бронзой кожи. Стараясь не выдать напряжения, он методично пояснил:

— Она сказала, что вы истинные хозяева этих болот и вам не нужна самозваная королева. И что убедит в этом отакийскую королеву, если случится такая возможность. Девчонка на вашей стороне и объяснит королеве — лучше, если её армия как можно скорее уйдёт за Сухое море.

— За Сухое море? — ехидно переспросил лысый. Его глаза сузились до щёлок, лицо сморщилось в злобной гримасе. — Никуда отакийская армия не уйдёт! Она найдёт свою смерть в этих болотах. Мы позаботимся.

Говоря это, лысый весьма проворно огрел себя ладонью по переносице, и раздавленное мушиное тельце чёрным пятном прилипло ровно между глаз. Обращаясь к толпе, он решительно вскинул руки, и толпа воинственно взревела:

— Да-а!

— Загоним южан в болота!

— Смерть отакийской суке!

— Поло верно говорит!

Праворукий сжал челюсти и перестал дышать — перед ним стоял сам Бесноватый Поло.

— У меня есть предложение, — продолжал главарь синелесцев: — Мы оставим деваху у себя, а ты пойдешь на Север, найдёшь её папашу и приведёшь сюда. И обязательно с деньгами.

Слово «деньги» он произнёс таким тоном, что толпа зашумела от предвкушения чуть ли не сегодня поделить невероятный по размерам и лёгкий по усилиям куш.

— Верное решение!

— Поло — голова!

Праворукий отрицательно покачал головой:

— Не выйдет. Мы с купцом договаривались не так. Ну, приведу я его, отдадите вы девку и что дальше? В таком случае ему самому придётся переправлять её через болота в Гелейские верховья. Через всю страну туда, где нет войны. А какой защитник из жирного купца-южанина? И какой смысл ему платить, если для него всё только усложнится? Договор был такой — привели девку в Гелеи, получили деньги. Всё.

— Калека прав! Какой смысл… — выкрикнул кто-то в толпе и осёкся придавленный угрюмыми взглядами соплеменников. Толпа фыркала и шикала на крикуна, но было заметно, многих озадачили слова Праворукого.

— Обратно купец и девка пойдут с тобой и с этим… бойцом. — Лысый указал на приходящего в себя Дрюдора.

— Второй-то раз забесплатно идти придётся, — не сдавался Праворукий. — Это что ж получается — первый раз пошёл, купца с деньгой привёл, а потом заново иди с ним в Гелеи? Не пойму, к чему мне ходить туда-сюда?

— И то верно! — недоумевала толпа. — Туда-сюда… это как же? Башмаки бить?

Поло был явно озадачен железной логикой своего упрямого оппонента и искал в ней спасительную брешь. Не найдя мрачно произнёс, давая понять, последнее слово за ним:

— Будет либо как я сказал, либо мы убьём отакийку, и все дела. Твои ноги — твоя забота. Ходи хоть вечно, нам же всё едино — или деньги, или пустим сучку по кругу. Скольких она сможет ублажить, пока не спустит дух? В общем, решай сам. Вот положишь сюда нашу долю, тогда забирай её и веди хоть в Гелеи, хоть куда. Хотя мне отакийцы нравятся мёртвыми.

Толпа загудела, обсуждая слова вожака:

— Мёртвые оно конечно лучше.

— Нет, лучше деньги.

— Девка тоже хорошо.

— Мелкая она какая-то. Кожа да кости.

— Точно. Всех не осилит.

Праворукий покосился на улей гудящих лесорубов. Им явно хотелось одновременно и девичьего тела и дармовых денег, но и в словах вожака имелся резон.

— Убить отакийского ребёнка, не велика заслуга, — мрачно сказал Праворукий, и еле уловимым движением отодвинул девчонку себе за спину. — Даже я умею это делать. Но прежде убей меня.

— Как пожелаешь, — гневно прошипел Бесноватый Поло.

Он подошёл к притихшей толпе, жестом призвал расступиться и очертить круг для поединка. Синелесцы оживлённо загудели в предвкушении захватывающего зрелища.

— Бьёмся на кулаках. Корвал, держи, — Поло отдал топор и пояс с кинжалом пареньку с шарфом на шее. В тоне Бесноватого слышалась неприкрытая угроза, интуитивно понятная на любом языке, и всё же, дёрнув Праворукого за рукав, Гертруда одними губами спросила:

— Что он сказал?

— Сказал, что мы ему безумно нравимся, — ответил бывший мечник.

Глава 3.7 В темноте ​

Ей не дали ни лампу, ни факел. Тёмное узилище дышало холодом и смертью. Лишь узкая полоска света, нервно дрожа, пробивалась под массивной дубовой дверью. Влажными пальцами, так же как недавно там наверху, Гера коснулась сырых дверных досок, закованных в ржавую сталь. Дверь делила её жизнь на две части: на ту, что осталась там, откуда пробивался свет, и которая опостылела ей, и на эту о которой доподлинно знала одно — она будет очень короткой.

Невольно вздрогнув, вдохнула кислый воздух подземелья и прислушалась к тонкому крысиному писку. Теперь это её новый мир до самой смерти. Прожив много лет на чужбине, королева примет кончину здесь, в родном доме, и в этом было что-то сверхъестественное и судьбоносное. То что её не оставят в живых Гера не сомневалась, но даже не могла представить, каким будет её последний час. Голодная ли смерть либо потеря рассудка? Яд или гнилая болезнь? Святой Иеорим горазд на выдумки.

Крадучись, пленница обошла темницу по кругу. Ирония в том, что эти каменные стены были ей родными. В детстве она боялась даже подумать о зловещих катакомбах под тронной отцовской палатой, с дубовым троном в центре, над которым зловеще склонился Змеиный бог. Затаив дыхание слушала перешёптывания служанок о тайных узниках, замученных в стенах этого подземелья. Сколько их было заморено голодом? Скольких истерзано, искалечено? Многие сошли с ума, утратив связь с душой. Говорят, Тихвальд намеренно отстроил эти катакомбы без окон, дабы как в гробах заживо погребать инакомыслящих. Наверное, под этими сводами до сих пор блуждают призраки его замученных врагов?

В кромешной темноте её ноги уткнулись в нары. Ощупала — дерево оказалось гнилым и мокрым. И всё-таки она легла. Теперь эти нары станут единственным её утешением. На них она и умрёт.

Удивительно как люди относятся к тем, кто наделён властью. Стоит звёздам по-иному расположиться на небе, как беспрекословное почитание сладкоголосых льстецов, кто только вчера пел своим королям хвалебные оды, тут же сменяется крайним пренебрежением и безжалостной ненавистью к своим бывшим патронам. Стоит чуть усомниться в богоизбранности носителя власти, как головы небожителей, кого ещё вчера ставили в один ряд со святыми, сегодня уж наколоты на пики и таращатся выклеванными глазницами за горизонт. Некогда верные соратники только и ждут удачного случая всадить нож в спину своего властителя, а когда-то преданным вассалам ничего не стоит сказать после: «Во имя народа мы обязаны были сделать это». И делают. Безжалостно вешают правителей, кому раньше служили верой и правдой, рубят головы тем, кого вчера обожествляли и возводят на трон новых владык, тех, что повесят позже, произнеся перед казнью неизменные три слова: «Во имя народа».

И не важно твоё расположение к этому народу, любишь его либо ненавидишь, конец всякого правителя похож как две капли воды. Разница лишь в методах: виселица, топор палача или яд. И после полное забвение. Её деда отравили, отец погиб на пиках предавших его гвардейцев, а дядя Хор четвертован остатками собственной армии. Так же как и её некогда верная армия по науськиванию коварного Иеорима в одночасье презрела свою королеву. И в этом-то весь парадокс.

Измена отрезвляет. Наверняка, сейчас генералы, преданные ей в свое время, мысленно убеждают себя, что поступили верно. Среди них есть бесстрашные, но недалёкие умом. Верность и вера — что может быть ненадёжней такой основы для преданных дураков? Большинство слепо верит словам хитроумного старца и надеется, что Единый поможет ей. Глупцы! Бог никогда не помогал своим наместникам на этой грешной земле. Даже лоснящемуся от жира, впечатлительному дядюшке Лигорду, который без слёз не мог смотреть, как кухарка отнимает голову у курицы, Единый не очень-то помог достойно уйти в мир иной. И если ей повезёт выжить — хотя такое вряд ли случится — это не будет божественным провидением. Скорее наоборот, она выживет вопреки воле Единого, больше благодаря чёрной магии Зверя, нежели божьему промыслу Неба.

Вот только дядя Лигорд… Всё-таки этот безудержный хоровод королевских смертей имел один изъян. Добряк Лигорд умер в собственной постели. Хотя так как в последний год жизни он мучился ожирением и подагрой, уж лучше в петлю или под топор.

Гера улыбнулась, вспомнив, как в её девичестве смешливый дядя Лигорд за ярко оранжевый цвет её волос ласково величал свою племянницу Солнышком. В Герании ей дали совсем иные прозвища. Видимо старик Лигорд не научил юную последовательницу основам мудрого правления, ежели теперь ей придётся закончить свою не такую уж долгую жизнь в этом сыром подземелье, в катакомбах отчего дома. Рыжее Солнышко закатилось за горизонт, и уже никогда не будет сиять на небосклоне. Как был прав дядя Лигорд, настойчиво повторяя племяннице: «Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой». Бесспорная истина, которой она пренебрегла — именно поэтому сейчас здесь, в темноте, среди холодных каменных стен.

Дядя, заменивший ей отца, оставил о себе добрые воспоминания. И не только у неё. Вся Отака, от берегов Сухого моря до Грани, где кончается мир, много следующих лет будет с благодарностью вспоминать своего мудрого гурмана Лигорда Отакийского. Ещё в молодости он распорядился построить разработанную Эсикором и другими учёными мужами систему искусственного орошения южных неплодоносных почв и теперь в центре пустыни Джабах отакийские земледельцы собирают по два урожая в год. Скудная на полезные ископаемые южная земля стала самой дорогой во всём Сухоморье. Дальнейшее развитие науки ознаменовалось массой удивительных открытий. Сам дядюшка за свою долгую жизнь изобрёл множество невообразимых доселе механизмов: ветряную мельницу, что за день сама, используя лишь силу ветра, перемалывала зерна со сколькими не справились бы и сотня мукомолов; колёсный плуг, основательно облегчивший труд пахарей; ещё обожжённый в печи глиняный кирпич, для замены строительного камня, привозимого купцами из заморских каменоломен. Что уж говорить о беспримерном развитии ремёсел, архитектуры, книгопечатания, философии, культуры и различных искусств.

За эти заслуги отакийцы его величаво нарекли Лигорд-Маг, тем самым возвысив до уровня Единого. Прозвище отличное от того, как сейчас называли её. В борьбе между воспитанием дяди-созидателя и родной кровью разрушителя-отца победила отцовская кровь.

Что именно наследница Тихвальда сделала соизмеримого с деяниями её достойного родственника? Что оставит после себя? Ненависть? Обиду? Выжженную землю предавшей её родины? Какой запомнят её потомки? Королевой Герой — Объединительницей Сухоморья или Хозяйкой Смерти и Отакийской Сукой?

Её отец Тихвальд — Кровавый Тиран, дядя Лигорд — Мудрый Созидатель, а она, бывшая королева Гера теперь просто — Отакийская Сука, которая захлебнулась собственной местью. Сука — не лучшее прозвище для королевы. Уж лучше зваться Хозяйкой Смерти. Хотя и это имя рано или поздно привело бы её к такому концу. Сукой кличут тебя либо Смертью — результат один — тебя ненавидят и боятся одинаково, а это самое отвратное зелье. Но что поделать — она сама выбрала этот путь. Унижение и смерть — вот цена наследной королевской крови.

Мысли о смерти совершенно не пугали её. Она выдохлась в своей злобе на оставшийся там наверху мир и теперь где-то в глубине души бессознательно стремилась умереть. Разве может быть иным конец у той, кого прозвали Хозяйкой Смерти? Но если случится так, что ей всё-таки удастся разорвать этот порочный круг семейных смертей, она самолично выпустит из своих жил всю эту багровую адскую кровь Тихвальда Кровавого. Избавится от ставшего ненавистным сенгачьего семени!

Ей не хотелось умирать ни сукой, ни олицетворением смерти. Хотелось уйти из жизни обычной женщиной, тщетно мечтавшей о призрачном счастье, которому не суждено было сбыться. И сколько судьба не отмерит ей дней жизни, пусть даже здесь, среди подвальных крыс, единственных обитательниц отцовского подземелья, впредь никто не назовёт её ни Сукой, ни Смертью. Потому что для тех, кто наверху она уже умерла, а о мёртвых либо хорошо, либо ничего. Из хорошего она оставила только детей. Оставила детей…

Может, не стоило герцогу Гарсиону выкупать её у пиратов? Жители острова Гук охотно брали украденных чужеземок в младшие жёны. Там она бы вышла замуж за какого-нибудь бородатого островитянина, прошла бы обряд Лунной Дороги и прожила бы с ним в рыбацком посёлке до конца своих дней, потроша рыбу, чиня снасти и почитая Луну в вечном ожидании возвращения мужа из пиратских набегов. И случись так, что парусник с чёрным флагом на корме привез бы домой проткнутое стрелой тело мужа, легла бы рядом и с улыбкой на устах вместе ушла бы на небеса. Достойная смерть. Может это и есть удел любой женщины — ждать, любить и верить? И тогда бы у неё были бы собственные дети. Но так не случилось, видать сама судьба уготовила ей растить чужих…

Она вспомнила о Брусте и слеза скатилась по горячей щеке. Думая о сыне, представила хриплый, скребущий как железом по стеклу голос Иеорима: «Мне чрезвычайно жаль, мальчик мой, но нам стоит смириться. Так же как и пять лет назад твой отец, теперь и королева-мать не справившись с взятой на себя ответственностью, тронулась умом. Она была достойная женщина, потому Единый призвал её к себе, взвалив все заботы о Сухоморье на наши с тобой плечи».

Юный Бруст пошёл в своего полоумного отца, потому не станет исключением и когда придёт время, закончит жизнь так же, как её закончили все в их проклятом роду. Хотелось, чтобы это случилось безболезненно. Пусть лучше она примет все мучения и унижения за их обоих.

Она вспомнила о Гертруде и подумала, что девочке стоило всё рассказать раньше, до похода в Геранию. Гертруда давно выросла и должна всё знать о себе. Гера вспомнила, что как-то пыталась это сделать и уже подбирала нужные слова, время и место, но не сложилось. И теперь уж не сложится никогда. Что будет с бедной девочкой? Вся надежда на могучего Йодина. Слабая надежда…

Она вспомнила Фелицию и свои обещания ей. Что ж, поздно корить себя и причитать. Гертруда — ещё один результат её сучьей недальновидности и самоуверенности. Ещё одно из тех её сучьих деяний, которые теперь суждено искупить здесь, в катакомбах, когда-то отстроенных её кровавым родителем. Удивительно, всю жизнь мечтать вернуться в дом своего детства и остаться навеки заточённой в нём без друзей, союзников и тех, кому ты дорога. А кому может быть дорога отакийская сука?

Укутавшись глубже в плащ, она попыталась уснуть. Как ни странно, ей это удалось. Быть наедине с собой, со своею душой — единственная положительная сторона заточения, пока медленно сходишь с ума. Теперь её миром стала темнота, и чтобы ни случилось, впредь она не вымолвит ни слова. Покорно примет всё, что уготовлено ей всегда справедливой судьбой. Ничего не может быть лучше смиренного покаяния…

Время навсегда утратило свою осязаемость. Пространство свелось до чёрного кокона, внутри которого была она. Что там, в темноте? Бесконечность или тупик? И что есть сама темнота? Абсолютная свобода или вечная тюрьма?

Заживо погребённая она днями не вставала с лежанки. Не открывала глаза. Теперь в них не было нужды. Одежда отсырела, тело бил озноб. Сколько прошло дней её заключения? Два, три, десять? Вечность?

Чтобы утолить жажду слизывала влагу с холодных стен. Затхлый запах подземелья стал её запахом. Ей ни разу не приносили еду. Но есть и не хотелось. Казалось, её плоть вросла в темноту. Питалась ею. Скоро темнотой станет она сама.

В полудрёме услышала, как за спиной щёлкнул замок, и протяжно заскрипели ржавые дверные петли.

Охранники говорили громко, почти кричали. Один хвалил жареную рыбу, второй уверял, что ничего более безвкусного и отвратительного в жизни не ел. Немой понимал каждое их слово. И не удивительно, на южных берегах острова Дерби, где он прожил десять последних лет, даже собаки лаяли по-отакийски.

Натянув капюшон до бровей, нижнюю часть лица он обмотал шарфом так, что в темноте лишь блестели белками глаза, да и те превратились в две узкие щёлки.

Длинный коридор катакомб освещал одинокий факел, торчащий из кованого крепления на стене прямо над стражниками. В его неровном мерцающем свете солдаты больше походили на тёмные бесформенные тени, нежели на людей, но этого оказалось достаточно, чтобы принять нужное решение.

Сидя у костра, солдат тщательно выбривал лысую голову коротким кинжалом. Его напарник с громким чавканьем доедал рыбий хвост.

Себарьян опустился на колено, поднял с пола небольшой гранитный камень и повертел его в руках, оценивая вес, плотность, размер. Сощурился, примериваясь к незащищенной шлемом свежевыбритой лысине отакийца. На блестящей коже вспыхивали факельные блики. Синеватая жилка бугрилась вдоль бритого виска.

— Пойду за угол, — буркнул тот, что ел рыбу.

— Что, ужо? — ухмыльнулся лысый. — А я говорил, рыба — дрянь ещё та. И воняет, будто окочурилась в прошлом годе.

— Я отлить, — огрызнулся напарник, поднимаясь.

Себарьян, затаив дыхание, прижался к стене, весь превратился в зрение. Отакиец продолжал полировать лысину. Сжимая тремя пальцами рукоять кинжала, его синяя от татуировок рука, умело и аккуратно водила лезвием ото лба к макушке и обратно. Губы арбалетчика тронула улыбка. По всему видно, солдат-южанин щепетильно относился к своему внешнему виду, хотя под его ногтями чернели полоски застарелой грязи. Ухо украшала большая серебряная серьга в виде полумесяца, какую раньше носили пираты — отличительная метка за первое сожжённое торговое судно. Теперь же каждый фигляр мог нацепить на ухо пиратский Серебряный Полумесяц, даже не понимая его значение.

Затылок в складках, короткая шея, на идеально круглом черепе ни волосинки. Безволосые даже надбровные дуги. Зато густая борода, заплетённая в длинную косичку, с лихвой компенсировала отсутствие остальной растительности. Монотонно пульсирующая голубоватая прожилка на виске, подчёркивала спокойствие, с которым её хозяин приводил себя в порядок, пока второй плёлся в угол коридора. Когда размытая во мраке фигура напарника остановилась и замерла у дальней стены, немой перевёл взгляд на его сгорбленную спину, приспущенные штаны и суетливо дёргающиеся локти. Повозившись, солдат запрокинул голову, и в тишине послышалось приглушённое неровное журчание.

Проведя в последний раз лезвием по раскрасневшейся коже, лысый, наконец, перестал бриться, опустил кинжал и замер. Себарьян замер тоже. Синяя височная жилка последовала их примеру. Глаз немого застыл на голубоватой линии, под неестественно бледной кожей. Каждый мускул немого напрягся. Рука сжала камень, поднялась к плечу.

— И всё же зря ты… — послышалось сквозь журчание, — рыба прожарилась знатно.

Камень пролетел бесшумно. Ни свиста, ни звука удара. И всё же удар был. Лысый издал что-то похожее на звук крайнего изумления.

— Не спорь со мной, — потряхивая задом, возразила фигура у стены. Журчание прекратилось.

Острый конец брошенного камня достиг цели. Лопнула кожа, разорвалась синяя венка, треснула височная кость, забилась мелкими брызгами хлынувшая веером кровь.

Немой ринулся вперёд. Одной рукой схватил упавший камень, другой — кинжал, выпавший из слабеющей ладони, и коротким ударом клинка пробил отакийцу печень. Мёртвое тело грузно повалилось набок.

Солдат у стены повернулся, сделал два шага и остолбенел. Две щёлки под натянутым капюшоном, не мигая, сверлили его лоб, целясь. Резкий бросок и окровавленный камень-убийца так же бесшумно, как и за миг до этого, прорезал затхлый воздух подземелья. Через мгновение он выбил солдату глаз и тот, взвыв от боли, ладонями закрыл лицо. В два прыжка немой оказался рядом. Сверкнула кинжальная сталь, и отакиец с перерезанным, брызжущим кровью горлом упал на спину, затылком угодив в собственную мочу.

Себарьян склонился над мёртвым телом солдата. Недвижимый южанин лежал, свернувшись калачиком словно младенец-переросток, и можно было предположить, что он мирно спит, если бы не два обстоятельства: тонкая кровавая дорожка, протянувшаяся от его сверкающей лысины и образовавшая небольшую лужицу, и выпученные стеклянные глаза с застывшим в них недоумением.

На поясе отакийца блестела связка ключей. Сняв её, немой взял факел, аккуратно переступил через труп и, бесшумно ступая по булыжному настилу, направился в конец коридора — тусклые отсветы пламени причудливыми фигурами крались по каменным стенам подземелья.

Тяжёлая дверь легонько скрипнула и поддалась. Выставив перед собой факел, немой посветил вглубь темницы. Кто-то, укутанный широким плащом, лежал в углу на деревянных нарах, и более походил на семнадцатилетнего Хорварда, чем на шестилетнего Тука. Но что-то насторожило Себарьяна. Он присмотрелся: выбившийся из-под одеяла длинный густой локон отсвечивал в тусклом фонарном сиянии ярко-рыжим отливом, и то были не волосы старшего сына Хора, как и его отец жгучего брюнета. Что-то подсказывало немому: перед ним женщина.

Глава 3.8 Три победы

— Моей заслуги в том нет. На всё господня воля.

— И всё же, святой Иеорим, не преуменьшайте собственной значимости.

— Это всего лишь вопрос веры, юноша, — старец потупил взор.

— Вы истинный её служитель на сей многострадальной земле, и искусно обращаете волю Всевышнего в наши мирские дела, — почтительно произнёс его собеседник.

Они шли рядом, дряхлый старец-монах и его молодой спутник, с синеющей на плече перевязью королевского советника. Оба отлично говорили по-отакийски, но островской халат и восточные длинноносые сапоги последнего свидетельствовали, что тот не отакиец.

Они прошли вглубь аллеи в сторону королевского дворца вдоль оживающего весеннего сада. С каждым днём ласковое солнце пригревало сильнее, и под его нежными лучами красно-зелёные почки на бурых ветвях карликовых яблонь набухали, как переполненные молоком женские груди, в готовности вот-вот распуститься и превратить сад в бело-розовый благоухающий океан.

Старик держал молодого спутника под руку, и тому казалось, что сухие костлявые пальцы тисками сдавливают его локоть.

— Я хорошо знал вашего отца, друг мой Альфонсо, — продолжал старик, словно в забытьи, — и замечу, если вам передалась хоть частица его характера, а я уверен, так оно и есть, то вы без сомнения человек, заслуживающий доверия.

— Вы хотите сказать, верный человек? — уточнил советник. Он с детства помнил старика Иеорима, который, казалось, уже тогда был ветхим старцем. Покойный отец считал религию шарлатанством, тем не менее, часто предоставлял монаху кое-какие услуги, за что при жизни был причислен к лику праведников.

— Да-да, именно, — прошамкал вышедший из полудрёмы Иеорим и сухо пожевал сморщенными губами весенний воздух. — Вера — это состояние души, с которым рождаются.

— Уверен, каждый монах, выходец из пустыни Джабах, с появлением на свет уже наделён ею. Я же всего лишь скромный мирянин, и могу только позавидовать силе вашей веры.

— Не скромничайте, Альфонсо. Вы, как и когда-то ваш отец, много совершаете во благо Единого, и он непременно возблагодарит вас за труды ваши.

Смиренно глядя в глубоко неприятное морщинистое лицо священника, советник почтительно произнёс:

— Для меня самая желанная благодарность — ваше благословение. В свою очередь я безмерно признателен Господу, что он послал мне вас, мудрейший Иеорим, в учителя и наставники. Но моя благодарность меркнет в сравнении с благодарностью от вашего первейшего почитателя на этой земле. Речь идёт об оманском наместнике Монтие, и в знак его признательности вы в своём шатре найдёте немного скромных подношений: сундуки с дарами от смиренного Монтия Оманского — знак почтения за вашу безмерную благосклонность к его скромной особе.

— Передайте достопочтенному наместнику, что все его деньги до последнего медяка пойдут во славу веры.

— Без сомнения, святой Иеорим.

Старец чуть замедлил шаг:

— Кстати, сколько там?

— Ровно столько, сколько вы и просили.

— Альфонсо, меня радует ваша щепетильность в финансовых делах. Больше того, меня радует порядочность Монтия. Кстати, юноша, кажется, вы обещали, когда случится всё, о чём мы договаривались, уважаемый наместник безоговорочно примет нашу великую веру. Что ж, всё случилось — королева под замком, армия на пути в Отаку. Оттого хотелось бы знать, когда произойдёт сие богоугодное мероприятие?

— Может, совместим принятие наместником веры с его триумфальным въездом в Оман? Как говорится — дома и стены помогают. Насколько я знаю, город, учитывая его новых обитателей, уже практически стал отакийским и по вере, и по укладу. Так почему бы на торжественном помазании не представить Монтия городскому Собранию как истинного служителя и ставленника церкви в этой стране, и как продолжателя её дальнейшей экспансии на север?

— Вы как всегда правы, дорогой друг, — прошепелявил старик, даже не пытаясь прикрыть меркантильно-пренебрежительное недовольство. — И всё же принять веру нашему ставленнику надо как можно скорее. Как, впрочем, и начать строительство оманского храма Единого Бога. Оман обязан стать в Герании средоточием веры. К тому же её принятие местной знатью поможет скорее приблизить к ней и безбожную чернь. Наивно полагать, что лишь кнут заставляет полюбить Всевышнего, иногда требуется пряник. И ещё, мы предадим огню этот город как пристанище старой змеиной веры. Сравняем прежнюю столицу с землёй. От Гесса с его склонившимся над троном Змеиным не останется камня на камне.

— Провозгласить Оман геранийской столицей — мудрое решение.

— И воздвигнуть на её главной городской площади первый храм. Новая столица обновлённой страны должна стать столицей веры.

— А не назвать ли этот первый храм… — Альфонсо выдержал многозначительную паузу, ровно на столько, чтобы придать следующим словам наибольшей весомости, — …назвать его Храмом Святого Иеорима?

В тусклых глазах старика мелькнуло воодушевление:

— Если на то будет воля Господа нашего.

— Не сомневаюсь, что всевышний возжелает именно этого. — Советник прокашлялся в кулак, пытаясь скрыть улыбку, тронувшую его безусый рот. — Так что передать Монтию?

Старец протянул к небу худые руки:

— Передайте, что Единый благосклонен его праведным деяниям, а мы вместе с ним надеемся, что с божьей помощью и нашими молитвами Монтий Оманский, новый отакийский наместник в Герании, станет для этой страны проводником подлинной веры и преданным слугой юному королю Брусту. Ну и, конечно, спасибо за щедрые дары. Монахи всё тщательно пересчитают, сделают опись и отчитаются за каждый грош…

— О, какие отчёты! — махнул рукой советник. — Этого не стоит, ваше святейшество!

— Нет-нет, богоугодное дело требует трепетного отношения и аккуратности.

— Это ваше право, как вы решите поступить с деньгами. Теперь они ваши, и поверьте, мы нисколько не сомневаемся, что деньги пойдут во благо веры. — Советник сделал короткую паузу. — Позвольте уточнить, стоит ли Монтию ждать и от принца, как бы это выразиться…

— Благосклонности? — перебил его старик. — Не беспокойтесь, ваш протеже угоден Брусту. Принц — мальчик набожный, и пока ваш покорный слуга исполняет роль его духовного наставника, пусть богопослушный Монтий спит спокойно. Так что…

От советника не скрылось то, как злорадно сверкнули блёклые стариковские глаза.

— Спасибо за участие, — кивнул он.

— …так что повторюсь, — служитель пропустил реплику мимо ушей, и советнику показалось, что в его болезненно натужном кряхтении мелькнули угрожающие нотки. Алые прожилки на старческом крючковатом носу побагровели, губы вытянулись в тонкие ниточки, голос принял резковатый оттенок: — Повторяю и надеюсь, что вы правильно понимаете меня, друг мой. Подношения необходимы и угодны для укрепления веры, но не забывайте главного, наместник обязан окончательно и как можно скорее встать на путь к богу и сделать всё, что обещал Единому… и мне. Нет, за него мне обещали лично вы, уважаемый Мышиный Глаз… — лицо старца исказила презрительная гримаса. — И прошу вас, Альфонсо, избавьтесь от этого мерзкого прозвища. От него несёт безвкусицей и старообрядничеством.

Быстро подавив раздражение, Иеорим вновь нацепил маску добропорядочности. Посмотри он внимательнее в лицо собеседнику, понял бы, что только что произошло на самом деле. Полукровка достиг своей цели и праздновал победу над жалким старым маразматиком, возомнившим себя умелым кукловодом.

Некоторое время они шли молча. Затем советник спросил:

— А королева?

— Что королева? Надеюсь, скромная жизнь монахини придётся ей по душе.

— Возврата не будет?

— Милый Альфонсо, запомните, женщины никогда и ничего не прощают. Кстати, как вам удавалось одновременно угождать таким двум опасным себялюбцам как Монтий и Гера?

Советник подумал о том, как же ему противен и мерзок этот хитрый скользкий старикашка, ошибочно считающий себя вершителем человеческих судеб. Он замедлил шаг, и его лицо стало непроницаемым. Челюсти плотно сжаты, холодный взгляд устремлён вдаль, руки оборонительно скрещены на груди. С трудом подавив приступ тошноты, вслух произнёс следующее:

— У меня были хорошие учителя. Вы не зря упомянули моего отца, стало быть, мне передалась частица его характера, и как видно, довольно немалая.

Скрипнули несмазанные дверные петли, и тёмная человеческая фигура склонилась так низко, что сбивчивое дыхание коснулось изуродованной клеймом щеки. Тень прислушивалась, водила ладонью над лицом, шептала что-то невнятное.

— Хвала Земле, жив, — наконец произнесла она голосом Знахаря.

Меченого била мелкая дрожь. Пот ручьями катил по спине, лёгкие просили воздуха, сердце билось в висках, отдаваясь редкими тяжёлыми ударами.

Он поднял голову и осмотрел обожжённые стены. Кожей почувствовал запах обугленной человеческой плоти вперемешку с тлеющей древесиной. Спёртая вонь немытых ног, дух подсыхающей крови, едкий аромат разлитых по полу настоек, всё перебил сладковатый запах жареного человеческого мяса.

Рядом неестественно выпучив на посиневшем лице прозрачные глаза, лежал тот самый низкорослый лучник, вязавший его руки верёвкой. Вернее — лежала верхняя половина лучника. Тело было разделено пополам, из живота вывалились обугленные кишки. Растянутые по дощаному полу бесформенными ошмётками, они остывали в больших бурых пятнах свернувшейся крови и зловонно пахли. Рядом обгоревший лук и остатки стрел — угольки древков и оловянные бляшкирасплавленных наконечников.

Меченого тошнило. Дрожь не унималась, и холодный озноб сковывал мышцы. Он ждал, когда жизнь вернётся в его изломанное тело. С каждым разом ожидание становилось длиннее.

Голова шла кругом. Он с усилием поднял руку, опёрся на подставленное Знахарем предплечье и попытался подняться. Дрожащей ладонью прижал Коготь Ахита к груди, и жаром обожгло кожу. Искрящееся ядовито-зелёное свечение неспешно угасало. Подумалось, что когда-нибудь Коготь навсегда заберёт его жизнь. Он знал, это непременно случится, но всё же надеялся, что не сегодня. Полагал, время ещё есть.

В углу, вжавшись в стену, притаилась Като. Из темноты хибары блестели белки её обезумевших глаз. Было заметно, что её тоже трясёт. Вокруг, наполняя воздух сладковатым ароматом, тлели трупы лесорубов.

Души мёртвых, бесформенные и бессмертные, освобождённые от телесного бремени, словно растянувшимся над рекой дымчатым туманом, нависали над сожжённым прахом. В хижине царила тишина, но в ушах до сих пор звенел вопль. Человеческий, но очень похожий на звериный, от чего кровь стыла в жилах. Глупые люди — они полагали, что обычным заточенным железом способны защититься от мёртвого Бога Ахита.

Меченый подумал, что так часто использовать Коготь небезопасно. Раз за разом всё сложнее возвращаться к жизни. Да и амулет, накапливая силы, вытягивает из него всё человеческое, наполняя взамен чужой мёртвой энергией. «Небезопасно» — смешное и неподходящее слово. Разве может что-либо быть опасным для мертвеца? Но раз такое чувство существует, значит, в нём пока ещё теплится часть живого. Душа или страх? По сути, живое отличается от мёртвого именно тем, что способно бояться. Живому есть чего опасаться, есть что терять. Вернее, оно думает, что есть. На самом деле, путь всего живого один — к неминуемой смерти. И неважно как умрёшь, в собственной ли постели, от меча или болезни. Конец живого — смерть. Страх перед телесной кончиной — самый первейший страх человечества — основан на осознании бренности бытия, но именно Меченому суждено переступить через него, став бессмертным. Так завещано Зверем, и вскоре это произойдёт.

— Ты ранен? — спросил Знахарь.

Он не ответил. Рукой показал в сторону девушки, призывая оказать помощь ей.

Глаза перестали слезиться. В окно, окрашивая пространство серым, пробивался рассвет. Трясущимися руками Меченый надел на шею погасший медальон и спрятал его под рубище. Коготь Ахита впитывал силы им убитых, продлевая жизнь изуродованной плоти хозяина. И всё-таки пробираться сквозь мертвечину с каждым разом становилось труднее. По крайней мере, не так легко, как в первый раз, после того памятного шторма. На восстановление сил Коготь требовал всё больше времени. Меченый прикрыл глаза. Каждый такой поединок, невзирая на результат, неминуемо приближает кончину одновременно с бессмертием.

— Надо бы прибраться и похоронить тела, — сказал он Знахарю.

Первый закон Когтя гласит — убитые непременно должны быть преданы земле. Жизнь плодит уникальность, наделяет непохожестью, умножает разнообразие, смерть же уравнивает всех, опустошая, забирая, отнимая. Земля одинаково примет любого: короля и смерда, праведника и детоубийцу, благодетеля и разбойника. Силу каждого похороненного Коготь впитает в себя до последней капли, и когда его сосуд наполнится, возвращать жизнь в опустошённое тело хозяина утратит всякий смысл. В тот самый момент они оба, Коготь и Жнец, станут единым целым, готовым к главной своей победе. Они станут выше смерти и потому обретут могущество, так как смерть может победить только то, что мертво само.

— Сейчас-сейчас, — шептал Знахарь, роясь в разбросанных на полу склянках. Нащупав пузатую бутыль зеленовато-коричневого толстого стекла, он стал на колено и, убедившись, что ёмкость цела, глянул сквозь стекло на тусклый свет крошечного окна: — Так… хорошо.

Затем подполз ближе, протягивая снадобье:

— Выпей. Вернёт к жизни.

— Это вряд ли.

— Кто из нас Знахарь, ты или я?

Меченый взял бутыль, прищурившись, подражая Знахарю, глянул сквозь грязное стекло, оценивая содержимое — багровая жидкость напоминала густую свиную кровь. Он медлил в ожидании, но незримый Хранитель за спиной безучастно молчал. Быстро приняв решение, выдернул пробку и сделал большой глоток. Горло обожгло так, словно в него воткнули раскалённый штырь.

— Ничего-ничего, — пробормотал Знахарь. — Возьму с собой. Без этого ты долго не протянешь и до Севера не дойдёшь. Вижу, победа нелегко достаётся.

— Ты хочешь сказать, я должен взять тебя с собой? — съехидничал Меченый, переводя дух, ощущая, как оживает каждая клеточка его изуродованной полуживой плоти.

— Думаю, ты и сам понимаешь, что это необходимо.

— Необходимо кому?

— Тебе… и мне тоже. И Като.

Меченый сделал ещё глоток.

— Так и быть. Будешь присматривать за девчонкой. Она пока не совсем здорова. Но знай, случайность или нет, в последнее время меня всё чаще окружают обречённые на смерть.

— Догадываюсь об этом, — Знахарь понимающе кивнул. — Мне хватило, что я только что видел. Или ты думаешь, я не слышал о боге мёртвых Ахите-Звере и о его смертоносном зелёном когте?

Не дожидаясь ответа, больше не обращая внимания на собеседника, он направился в угол к притихшей среди дымящейся плоти, полуживой Като.

— Небо свидетель, то была честная победа, — выдавил из себя Праворукий, вытирая о штанину окровавленный протез. Нестерпимо ныло колено. Кровь, струящаяся из разорванного уха, запеклась во всклокоченной бороде. Воздух со свистом вырывался из груди.

Переступив через обмякшее, с вылезающими из проломленного черепа мозгами мёртвое тело Бесноватого Поло, он заслонил широкой спиной бледную, словно мел, Гертруду, и медленно обвёл взором зловеще сжимающееся кольцо лесорубов.

— Был договор, поединок есть поединок, — как можно спокойнее произнёс он, тяжело дыша и понимая, что всё сказанное зря.

Не сводя с Праворукого пристального взгляда, Корвал-Мизинец вынул нож. Недовольно цокая языком, провёл грязным пальцем по лезвию. Стоящий слева огромный бородатый старик перехватил колун, покоившийся на мускулистом плече. Рядом с лесорубом красноносый лучник на ощупь перебирал стрелы в набедренном колчане, подыскивая подходящую. В тишине слышался зловещий ропот, лязг металла, скрип натянутых в готовности луков.

Раздавшийся из-за спины твёрдый голос, казалось, не мог принадлежать хрупкой девушке. И всё же это был её голос:

— Ты им сказал другое. Зачем?

Праворукий оглянулся. На бескровном девичьем лице блестели огромные, как две луны, глаза. Бледные щёки дрожат, матовая кожа тонких рук в мурашках:

— Прошу, больше никогда не обманывай меня. Понял, Праворукий?

Девушка опустилась на колени и сомкнутыми пальцами потянулась к алой лужице, скопившейся рядом с остывающим телом, коснулась её и белая кожа окрасилась кровью. Развернула ладони к себе и уставилась расширенными зрачками на капающую с пальцев кровь. Медленно перевела взор на кровоточащее ухо Праворукого и словно молитву прошептала:

— Такая же… как у тебя… как у дяди Йодина…

Лесорубы замерли в оцепенении.

— Теперь буду говорить я, — процедила сквозь стиснутые зубы. — Только в этот раз переводи слово в слово.

Бездонные девичьи глаза загорелись решимостью. Каштановые волосы взъерошены, губы вытянуты в две бесцветные нитки, плечи напряжены. Она поднялась на ноги, выставила перед толпой окровавленные ладони и крикнула во весь голос:

— Я Гертруда Конкор, внучка Тихвальда Кровавого, того самого, чьи руки по локоть в людской крови. Мой отец — безумный Тайлис, который знал язык мёртвых. Моя мать — королева Гера, та, которую все вы зовёте Хозяйкой Смерти! Я предлагала вам сделку, но вы захотели крови!

Она окинула взором кольцо грязных, пропахших потом и дымом мужчин и те невольно отшатнулись от её ледяного взгляда.

— Любите смотреть на кровь?! Смотрите! — Она нарочито провела ладонями в воздухе, сделав полный круг. — Желаете увидеть мою?! Да или нет? У каждого из вас она такая же. Да? Но кто-нибудь видел кровь истинных королей? Кто-нибудь знает, какова она? Нет?! Проверить легко, просто перережьте мне горло. — Она подобрала лежащий у ног кинжал Бесноватого и выставила перед собой. — Кто осмелится пустить кровь наследнице Конкора?

Притихшие лесорубы молчали.

— Тогда я сделаю это сама!

Откинув за спину разметавшиеся волосы, Гертруда приставила остриё к бледно-синей шее и надавила. Из образовавшейся раны выступила капля и поползла по лезвию. Затем ещё одна, и ещё… Буйно пульсируя под нежной мелованной кожей, тонкая голубая венка выталкивала каплю за каплей, окрашивая холодную сталь цветом светло-голубого небосвода.

Принцесса взметнула руку со сверкающим кинжалом высоко над головой, и струйка холодной лазури пробежала по блестящему кровотоку до самой рукояти. Рождённые с топорами в руках синелесцы — дикие лесные люди, охотники на сенгаки, бородатые лесорубы — не сводили потрясённых взглядов с того, как с острия стекают и падают на землю, яркие бирюзовые капли.

Онемевший Праворукий только сейчас заметил, что из всего сказанного отакийкой пока не перевёл ни слова. Но и без этого обескураженная толпа поняла её. Лязг обронённых топоров, тихий сдавленный ропот, обрывки старинных заговоров-оберегов.

— Быть не может… — изумлённые возгласы неслись над головами.

— У неё небесная кровь.

— Кровь к крови…

— …она Небесная.

Когда гул утих и бородатые лесорубы, молча по очереди, стали опускаться на колени, обессиленная Гертруда, теряя сознание, рухнула на землю.