Чёрный эшелон

НАЛЕТ

Тягуче гудели тополя в палисаднике, со скрипом и стуком задевая крышу, над нею и садом низко проплывали клочья облаков, разорванных ветром. В доме постукивали ходики; свет керосиновой лампы косо ложился на пол, на печь, освещая край стола и лавки под окнами. Тревожный ветер, тревожный стук, тревожный неверный свет…

Хозяин дома Иван Печкур, прижав кулаки к густым седеющим усам, морща покатый лоб, сидел за столом навалившись на него широкой грудью. Перед ним стоял только что появившиеся машинист Курбанов и его помощник — плечистый рябой Алехин…

Прошла минута-другая тяжелого гнетущего молчания. Печкур отнял кулаки от лица и снова обвел нежданных гостей настороженным взглядом. Курбанов шумно дышал, его черный форменный китель потемнел от пота и крови. На тонкой молодой шее билась жилка, из-под густого черного чуба поблескивали глаза. Алехин кривил губы. Ореховые его глаза бегали с предмета на предмет. Он нервно проводил ладонью по своей гимнастерке, тоже покрытой свежими кровяными пятнами. В голубых глазах старика вспыхнуло выражение озадаченности и недоверия.

— Курбанов, говори толком: где эшелон? Куда делся? Где люди, что с ними?

Печкур приподнялся: Требовательно тряхнул редкими седыми волосами, сквозь, которые просвечивал крутой череп.

— Что ж ты воды в рот набрал?

— Говорить больше нечего, — устало ответил Курбанов.

— Как так нечего! — вскинулся Печкур.

— А так, — Курбанов отбросил со лба чуб, — фашисты как с неба на голову свалились…

Печкур куснул ус.

— Вас кто-то продал?

— Понятия не имею…

Печкур теребил усы и смотрел на Курбанова, точно видел его впервые.

…Как-то приехал из далекого Ташкента на стажировку машинист Пулат Курбанов и в клубе на танцах познакомился с нарядчицей Таней Печкур. Молодые люди стали встречаться и полюбили друг друга. Курбанов попросил руку его дочери, и Печкур не стал перечить: успел уже приглядеться к парню. Курбанов, даром что только начинал, по-хозяйски относился к своему локомотиву, весь мелкий ремонт делал со своей бригадой и слесарям помогал. Печкур, в прошлом машинист, сам был таков и за долгие годы успел накрепко утвердиться в мысли: кто к работе — с душой, тот нигде не подведет. И видный из себя зять, впрочем, это Танюшкино дело…

Сыграли свадьбу. Курбанов пока перевелся сюда, в депо. Супругу свою Печкур давно похоронил, и стали жить втроем в домике над озером.

Молодые ладили. Таня любила Курбанова. И он в ней души не чаял. Втроем собирались съездить в Ташкент навестить старую мать Курбанова с младшими братом, которая все просила в письмах познакомить с молодой женой и намекала, что неплохо бы им остаться в Ташкенте… Отец Пулата, слесарь Красновосточных мастерских, большевик, пал смертью храбрых в восемнадцатом году во время Осиповского контрреволюционного мятежа.

Отпуск не состоялся. Война спутала все планы… Печкур опустился на стул и потер висок. В чем же дело? Где корень зла? В эшелоне остались: начальник депо Дубов, парторг Вагин, лейтенант Косицкий с бойцами охраны, сменный машинист Маркизов и его, Печкура дочь, нарядчица Таня… А Курбанов… Печкур даже не заметил, что стал мысленно называть зятя по фамилии, как чужого… Курбанов утверждает, что его с Алехиным прислал к нему Дубов. Даже доверил пароль. Но эшелон давно уже должен был дойти к нашим, не мог не дойти… Неужели фашисты уже так далеко ушли вперед, на Восток?.. Неужели отрезали путь?.. Не может этого быть!

Дубова, конечно, познакомили с явками, с паролем и отзывом, но так, на всякий случай. И этот случай, о котором даже не хотелось думать, произошел? Тогда почему уцелели эти двое? Ведь о связных уговора не было… Нет, здесь что-то не так. Нужно все спокойно взвесить, привести мысли в порядок…

И Печкур попытался припомнить все, что произошло в городе и на станции за сравнительно короткий, но полный событий отрезок времени.

Бой кипел под самым городом. Наши части, взрывая за собой железнодорожные пути, мосты, сдерживая яростно атакующих гитлеровцев, планомерно отступали. Клубы черного дыма окутывали дома, переулки, привокзальную площадь, станционные пути и плыли за семафор в степь, к лесам…

В депо под гидравлической колонкой стояла маневровая «овечка». Из котла, пробитого снарядом, вырывался кипяток. Тоскливый, точно человеческий, вопль окутанной паром «овечки» носился под багровым небом. Неподалеку от станции горел элеватор. Огненные языки, казалось, доставали до облаков, повисших над полями.

И все же эвакуация проходила собрано, четко, без всякой спешки.

Своевременно отправили на восток весь паровозный парк, под метелку. На станции и в тупиках ни одного вагона. Вагоны последнего эшелона загрузили токарными станками, оборудованием, а платформы — подъемными кранами и автомашинами. В классных вагонах и теплушках разместились рабочие с семьями, командный состав и воинская охрана. В депо стало хоть шаром покати. И когда эшелон тронулся, те немногие, кто оставался, сдерживая слезы, сцепив зубы, взорвали за ним стрелки.

А наутро через город, лязгая траками, прошли серые танки с черными крестами, высокие грузовики, набитые солдатней в глубоких уродливых шлемах. Германская военная комендатура деловито занялась установлением «нового порядка». Этот «порядок» очень напоминал тот, против которого молодой Иван Печкур с товарищами поднялся двадцать с лишним лет назад, только был куда «деловитей». Пока германская полевая жандармерия и наскоро набранные полицаи расстреливали ни в чем не повинных людей, немецкая хозяйственная команда принялась за перешивку путей, на свой, западный — узкоколейный лад и восстановление стрелок. На станцию стали прибывать румынские, польские, венгерские локомотивы, рассчитанные для эксплуатации на оккупированных «рейхом» территориях.

Печкур выждал некоторое время и не ошибся. За ним пришел молодой полицай и, усмехаясь, приказал явиться в депо: «Уважаемая германская администрация остро нуждается в кадрах, и инженер Мейер уже давно ждет Вас». Мейер был начальником русских локомотивных бригад, Печкура назначили мастером по ремонту.

А через несколько дней по городу разнеслась весть, что отправленная из их депо позарез нужная гитлеровцам сплотка из семи паровозов не дошла до места назначения.

Слухи о причинах аварии ходили самые разные, но Печкур-то отлично знал, что ведущий локомотив взорвался от подложенной под раму мины замедленного действия, и вся сплотка загремела под откос. Сутки на ветке не функционировало движение. Расследование ничего не дало, и гитлеровцы вынуждены были приписать диверсию партизанам.

… В этот вечер Печкур с Мейером на славу «поработали» со слесарной бригадой на канаве под паровозом. Засыпали песок в буксы, ослабили клинья и тормозное оборудование. Когда звон колокола известил о конце рабочего дня (а он при «новом порядке» ненормированный), они молча покурили в конторке и разошлись по домам.

В эту ночь Печкуру не спалось. Одолевали тяжкие мысли. За последнее время он только раз, и то мельком, виделся с сестрой Верой Ивановной. Накопилось много вопросов, возник план действий, связанный с сестрой, необходимо было ее видеть, но идти к ней самому было рискованно.

После диверсии на перегоне оккупанты особенно насторожились. В городе шли повальные облавы и аресты, и после семи вечера патруль без предупреждения открывал огонь по каждому, кто появлялся на улице, и тем более на территории станции. В депо дежурила усиленная охрана. В воротах круглые сутки торчали пулеметчики. Когда паровоз выходил из депо, его проверял дежурный офицер комендатуры. Подпольщикам нужно было разворачивать работу, а обстановка с каждым днем усложнялась: гитлеровцы буквально заглядывали в каждую щель, и малейшая ошибка или просчет были непоправимы, неминуемо грозили провалом. Поэтому Печкур с Мейером старались действовать осторожно, рассчитывая каждый шаг, чтобы не вызвать у администрации даже малейшего подозрения.

Мейеру-то проще. Как-никак он был немцем, хоть и из тех, что с незапамятных времен, еще при Екатерине, поселились на Украине, а все-таки немцем. Конечно, он советский инженер и партиец, но ведь его мало кто знает в депо и тем паче в городе. Мейер приехал из Киева накануне войны. Обком партии по его желанию оставил Мейера в городе, — значит, доверяют человеку. Печкур с сестрой тоже попросились остаться, и обком поручил Печкуру возглавить подпольную организацию как старому коммунисту, имеющему опыт конспиративной работы еще с гражданской…

…Печкур крутанул колесико сбоку лампы, чуть прибавил свет. Из-под нахмуренных бровей недобро сверкнули воспаленные от бессонной ночи глаза.

— Темните вы…

— Кто темнит?! — у Алехина затрепетали ноздри, на побагровевших от гнева щеках резче обозначились рябинки.

— Струхнули… — Дальше!

— А дальше — драпанули с паровоза. Дезертиры вы.

Алехин толкнул Курбанова в бок.

— Слыхал?

Курбанов не ответил. Он был подавлен всем происходящим. Еще совсем недавно они счастливо жили с голубоглазой Танюшей в этой самой комнате. После напряженной, но интересной работы эти стены встречали его покоем, уютом. Вместе строили планы на будущее, собирались побывать в Ташкенте, встретиться со старушкой-матерью, он мечтал показать Тане родной город, посидеть в чайхане над Саларом…

А явь — это враги кругом, неизбежность впереди и позади, там, где осталась любимая…

Все это теперь как сон. Разве бы он оставил Таню по своей воле? Человек он теперь военный и выполнил приказ командира. А Иван Иванович, которого он полюбил как родного отца, незаслуженно оскорбляет его…

Он покосился на старика. Печкур стоял враждебный, чужой, покусывал усы и сурово, требовательно-ожидающе смотрел то на него, то на Алехина.

Алехин тоже притих, угрюмо глядя себе под ноги.

Он воспитывался в детском доме. Позже подростком поступил учиться в ФЗУ. Считался «трудным». Из-за чего? Просто, когда видел несправедливость, не мог сдержаться. Заведующий учебной частью любил «заложить», а явившись под градусом в мастерскую, часто ни за что придирался к ученикам. Однажды набросился на одного мальчика и вырвал у него напильник, поранив парнишке руку до крови. Алехин, рассвирепев, сбил завуча ударом кулака с ног и ушел из училища. Как он потом узнал, завуча вскоре с треском выгнали из ФЗУ, но Алехин больше уже не вернулся. Он поступил в депо, поездил некоторое время кочегаром, а вскоре сдал экзамен на помощника машиниста. Алехина приняли в комсомол. Когда машинист Маркизов уехал в отпуск, Курбанов принял его паровоз, а помощником остался Алехин. И хотя с Пулатом они сразу сработались и сдружились, Алехин все ходил хмурый. Личная жизнь складывалась у него неудачно. Как-то познакомился с девушкой, счетоводом из конторы. Худенькая, рыженькая, вертлявая, она выглядела ребенком, когда шла под руку с могучим коренастым Алехиным. А ему она пришлась по душе. С ней переставал быть угрюмым, становился веселым и даже разговорчивым. Он просто-таки не мог на свою Лизу надышаться и, отказывая себе во многом, покупал Лизе дорогие подарки. Однажды он, прибыв под вечер из рейса, прямо в спецовке вошел в клуб и обомлел. Лиза в обнимку с длинным дежурным по станции, который из форса и на танцы ходил в красной фуражке, вихлялась в фокстроте. На Алехина она не обратила никакого внимания. Алехин не помнил, как вышел из клуба, и побрел, не разбирая дороги. Он никогда в жизни не плакал, этот парень, который кулаком мог уложить медведя, но тогда не сумел сдержать слез. Слишком бессердечно обошлась с ним Лиза, словно обогрела жарким огнем, а потом плюнула в душу…

Но вот началась война, и все личные тяготы отошли куда-то далеко. В первый же день Алехин заявился в военкомат, но ему ответили, что железнодорожники теперь те же бойцы. Алехин понял, что сейчас нужно относиться к работе втрое серьезнее, и работа поглотила его целиком.

Так как же они с Курбановым вдруг оказались вроде вырванными из войны, из борьбы, не нужными никому?..

Гитлеровцы бомбили железную дорогу, станции, разъезды. Всюду дым пожарищ, горе людское. Эшелон продвигался преимущественно ночью, пропуская днем воинские, пассажирские, санитарные и эвакуационные составы. В светлое время старались останавливаться на лесных перегонах, чтобы получше замаскироваться от вражеских бомбардировщиков.

Начальник депо Дубов, которому с начала войны присвоили звание майора, с парторгом Вагиным поставили все в эшелоне на военную ногу. Каждые четыре часа менялся караул. В штабном вагоне дежурный радист держал по рации непосредственную связь с Москвой, с наркоматом путей сообщения. На платформе находились зенитчицы, зорко следившие за небом, на тендере расположились пулеметчики, их командир, молоденький лейтенант Косицкий, неразлучно сидел у телефона в будке машиниста.

Лес темной стеной подступал с обеих сторон к эшелону. Семафор с пригорка косил багровым глазом: станция не принимала, там тяжело ухали бомбовые разрывы.

Курбанов вызвал к телефону Таню.

Сначала в трубке гудело, потом раздался звонкий женский голос: Это ты, Курбанов?

— Танюша, родная, ты меня узнала?

— Твой голос, Пулатик, из тысячи узнаю… Дежуришь?

— Да… — Таня секунду помолчала. — Как сменишься, чайком тебя напою, твоим любимым, крепким…

В трубке послышался взволнованный вздох.

— Пулатик, родной, как думаешь, вырвемся?

— Ну, конечно, Танечка, вот скоро нам семафор откроют.

— А что там такое?

— Бомбят, шакалы…

— Может, станцию уже разбомбили?

— Ничего, отгонят, там же зенитчицы…

— Вы там осторожнее, слышишь?

Курбанов невольно улыбнулся: Таня все никак не привыкнет, что они находятся в одном эшелоне, на одном боевом посту и опасности делят поровну. Но все же ответил мягко:

— Слышу, Танечка, успокойся, пожалуйста.

Косицкий, вытянув тонкую шею из широкого воротника защитной гимнастерки, выглянул из будки.

— Шуруй, братва!

— Отправляемся? — Курбанов криво бросил трубку на рычаг, и торопливо занял свое место у реверса.

Алехин молча принялся шуровать топку. Зазвенел телефон. Косицкий выслушал приказ, весело гаркнул «есть» и обернулся к машинисту.

— Поехали!

Курбанов перевел реверс. Косицкий передвинул автомат на грудь и, повиснув на подножке, крикнул своим пулеметчикам, чтобы смотрели в оба. Зеленый огонек семафора впереди, казалось, приветливо сверкал из-за леса утренней звездой. Состав плавно тронулся навстречу зеленому сигналу. Курбанов выглянул из будки. Ветерок заиграл его чубом, овеял лицо ночным холодком. Но хотя вокруг пока все было спокойно, машиниста охватило недоброе предчувствие.

В то же мгновение какие-то темные фигуры метнулись из чащи, кинулись к паровозу, повисли на поручнях, ворвались в будку. Секунда малодушия — и все было бы кончено. Но люди, необстрелянные, ни разу не бывавшие в бою, встретили врага лицом к лицу. Косицкий уложил короткой очередью трех гитлеровцев. Курбанов схватил с рабочего столика молоток и наотмашь долбанул широкоротого немца, протянувшего было руки к рычагам. Алехин ударил лопатой по голове другого, вырвал у него карабин и здоровенным пинком столкнул с паровоза.

С тендера уже сверкали синевато-желтые прерывистые струи огня, освещая согнутые фигурки красноармейцев. То вправо, то влево поворачивались тупые рыльца станковых пулеметов, поливая горячим свинцом… Впереди на насыпь выскакивали все новые тени. Но, скошенные пулеметными очередями, падали на полотно, не добежав до паровоза нескольких метров.

Эшелон вел бои. С платформы, с тормозных площадок, из окон вагонов нестройно трещали винтовочные выстрелы. В ответ на глухой слитный лай гитлеровских автоматов. «Нужно проскочить, проскочить!..» — лихорадочно соображал Курбанов, а руки сами делали свое дело. Состав прибавил ходу, стремясь вырваться из огненного кольца.

Вдруг на лесной опушке появился танк и, ломая кустарник, лязгая гусеницами, попер, круто заваливаясь по насыпи. Луна выплыла из-за облаков, и засверкали стальные каски автоматчиков, облепивших танк, как поганки пень. Задранный вверх ствол пушки медленно опускался, словно принюхивался, выискивая добычу.

У Алехина захватило дух. «Какого черта Пулат медлит?» Он едва не заорал: «Давай задний ход!» Хотя это было бесполезно — назад дороги нет. А Курбанов сжимал рукоятку котельного крана, как затвор оружия, готового к бою.

— Подожди, подожди, шакал, — бормотал про себя машинист, и глаза у него горели ненавистью. И когда танк бугром вырос сбоку метрах в десяти и навел орудие, готовясь в упор, одним снарядом расстрелять паровоз, Курбанов рванул на себя рычаг.

В мгновение лес заревел. У Курбанова словно лопнули барабанные перепонки. Столб кипятка шириной в два — три метра стремительно вырвался из котла, пронзительным воем ударил по танку, молниеносно смыл с капота автоматчиков, ворвался в смотровые щели. Вой струи, свист пара еще не утихли, когда вдруг оглушительно ухнул взорвавшийся бензобак и танк запылал, как факел, осветив все вокруг. Это лейтенант Косицкий, подводя итог дуэли, швырнул противотанковую гранату.

Упала настороженная тишина. Гитлеровцы отступали.

Звякнул телефон. Косицкий выслушал и тут же передал трубку машинисту.

— Благодарю за службу! — сказал Дубов.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Курбанов, едва расслышав слова благодарности.

Дубов повременил, собираясь, с мыслями. Курбанов недоуменно держал трубку возле уха: что еще понадобилось командиру?

— Сдайте немедленно паровоз Косицкому, и оба немедленно уходите, — глухо проговорил Дубов.

— Как? Куда? — у Курбанова задергалась щека.

— На конспиративную квартиру Печкура. Пароль: «Семафор зеленый». Зайдите, получите от меня пакет. Ждите там дальнейших распоряжений. Ясно? Не ясно, товарищ майор…

— Что именно, товарищ механик?

— Почему вы меня снимаете с паровоза?

— Потому что путь впереди взорван и ехать больше некуда. — Дубов на секунду остановился, а потом резко сказал: — Приказы вышестоящих начальников не обсуждаются, а подлежат немедленному и безоговорочному выполнению.

У Курбанова задергалась бровь.

— Есть, товарищ майор!

— Еще будут ко мне вопросы, просьбы?

— Только одна, товарищ майор.

— Говорите.

— Разрешите попрощаться с женой. Курбанов стиснул трубку и, услышав тревожный голос Тани, проговорил как можно спокойнее:

— До свиданья, моя ласточка, когда-нибудь в другой раз напоишь меня чаем…

Курбанов с Алехиным скрылись в лесу. И почти тотчас за их спиной загрохотало: гитлеровцы возобновили атаку…

Алехин тряхнул за плечо Курбанова.

— Что с тобой?

— Ничего… Порядок, Боря.

Курбанов горько усмехнулся: «Ничего себе, порядок!..» Перед ним все еще стоял озаренный вспышками боя лес, он видел неподвижные тела павших товарищей, отчаянное лицо Косицкого, — еще звучали в ушах голоса Дубова, Тани, и было так тоскливо на душе, точно он на самом деле предал их…

Курбанов жестко провел ладонью по бескровному от усталости и муки лицу.

— Можете успокоиться, Иван Иванович, утром мы оставим ваш дом. Так что не беспокойтесь за свою шкуру… А мы свою задешево фашистам не продадим.

Печкур сжал кулаки.

— Да как ты смеешь?!..

— А вы?

— У меня есть основания… Почему я должен верить вам на слово?..

«Как так — на слово? — удивился вдруг Алехин. — А пароль?.. А пакет?» — Пулат, а пакет-то?… Забыл?…

Курбанов даже за голову схватился: в самом деле, ведь при нем же пакет! Непонятная, обидная настороженность близкого, родного человека так вышибла его из колеи, что он даже забыл про бумажный квадратик, хранящийся у сердца. Курбанов быстро расстегнул китель, достал из внутреннего кармана письмо Дубова и молча протянул Печкуру. Тот недоуменно глянул на Пулата, на пакет, но взял, развернул на столе под самой лампой, и письмо задрожало в его тяжелых руках, а строчки, торопливо набросанные знакомым почерком, запрыгали в глазах. Овладев собой, Печкур дважды перечел написанное, пристукнул по листку ладонью. «Так, старый… Неужто совсем запугали тебя проклятые фашисты, что своим верить перестал?» Дело было даже не в лишнем доказательстве верности прибывших от Дубова. В нем самом что-то перевернулось и будто встало на место.

«Если им не поверю, то кому же? С кем плечом к плечу против врага встану? Нет, это мне урок: доверять нужно не только паролям и бумаге, а прежде всего людям, которых хорошо знаешь…»

Дубов коротко описывал неожиданный налет на эшелон, отметил храбрость паровозной бригады, взорвавшей вражеский танк. «Если удастся выйти из боя — попробуем пробиться к своим. Не выйдет — уйдем в лес». Заканчивая письмо, Дубов наказывал действовать по обстановке, обещал прислать связного. И в конце стояло; «Мы — большевики и обязаны действовать по-большевистски…»

Печкур — снял стекло с лампы, сжег письмо, сдул со стола пепел. Алехин протянул недокуренную самокрутку Курбанову.

— Не табачок, а спирт… Курбанов сделал несколько затяжек.

— До кишок достает. Голова закружилась. Где взял?

— Говорю — спирт. Довоенный запас.

Оба вздохнули. Они не замечали хозяина, словно его и не было в комнате. Алехин, согнув могучую спину и опершись локтем о колено, уставился на свою широкую ладонь, покрытую бугорками мозолей. Курбанов курил и, сощурившись, смотрел на мерцающие за окном и в щелках затемнения звезды.

Печкур подошел тяжелой походкой, наклонился и обнял Курбанова, потом Алехина, и усы у него дрогнули, а глаза повлажнели от слез.

— Ладно, хлопцы, виноват… Ложитесь-ка спать, я покараулю…

…Был тот кристально тихий ночной час, когда бледнеют звезды в позеленевшем небе, светлеет воздух над безмолвными садами и полями, острой зябкостью тумана тянет с озера, и серая, точно бязью покрытая вода не отражает высоких звезд и плакучих ив. Тихо вокруг, будто и нет войны, не топчут родную землю захватчики…

Печкур поежился от рассветного холодка. Тревожила мысль о том, что зря обидел посланцев Дубова, что одно дело конспирация, а другое — перестраховка. Уже много лет работав мастером, он на зубок знал свое дело, до мельчайших деталей и как опытный врач, мог сразу определить состояние паровоза, любого узла, агрегата. А человек, видно, посложнее машины. И подпольщик, как сапер — ошибается один раз. Опасно потерять бдительность, но не менее опасно подозревать всех в предательстве, отталкивая хороших людей от борьбы. «Мы — большевики и обязаны действовать по-большевистски», — вспоминались слова Дубова. Может быть, последние его слова…Печкур сорвал листик над головой, откусил кончик и почувствовал во рту горечь. «Танюша, дочка…» — прошептал он беззвучно, одними губами.