Чёрный кофе

— Будете кофе? — официантка наклонилась к самому уху старика.

Он поднял на нее белые выцветшие глаза и вздрогнул. Официантка ненавидела его в этот момент — придется потратить полчаса, чтобы понять, чего он хочет — и она повторила еще раз:

— Кофе?

Кофе он попробовал лет сорок назад.

Бронетранспортер фыркнул, дернулся и рванул по проспекту, набирая скорость. Двадцать горошин бились в железном стручке, двадцать голов в сферических шлемах качались из стороны в сторону.

Рашида взяли на задание в первый раз. Все смотрят на тебя как на чужака, все глядят на тебя как на недомерка, ты ничей и никчемен — это было через месяц после натурализации, поэтому лучше умереть, чем совершить ошибку.

Грохотал двигатель — тогда на технике стояли еще дизельные движки, электричество было дорого — и Рашид слушал рев, обнимал штурмовую винтовку как девушку, стучал своей головой в каске о броню.

— Сейчас, сейчас, — сержант положил ему руку на плечо. — Сейчас, готовься. Не дрейфь, парень.

Бронетранспортер ссыпал на углу двух загонщиков, еще двое побежали к другому концу улицы. Слева — переулок, справа — забор, впереди — одноэтажный шалман. Машина взревела, окуталась сладким дымом и ударила острым носом в стальную неприметную дверь. Отъехала и снова ударила.

Дверь прогнулась и выпала из косяка — туда в пыль прыгнули первые бойцы социального обеспечения. Вскипел и оборвался женский крик. Ударили два выстрела. Рашид бежал со всеми, стараясь не споткнуться — опаздывать нельзя, он молод, он самый младший, и он только что натурализован.

Ему нельзя опоздать.

Коридор был пуст — только два охранника, скорчившись и прижав колени к груди, лежали около развороченного проема.

В ухо тяжело дышал сержант, резал плечо ремень винтовки.

Группа вышибала двери, проверяла комнаты и, наконец, уткнулась в новую стальную преграду. Скатали пластиковую колбаску, подожгли — и эта дверь, вынесенная взрывом, рухнула внутрь.

Сопротивления уже не было. Трое в комнате подняли руки, четвертая — женщина — билась в истерике на полу.

На столе перед ними было то, за чем пришли бойцы. Ради этого несколько месяцев плели паутину капитаны и майоры, ради этого сержант мучил Рашида весь этот месяц.

В аккуратных пластиковых пакетах лежал коричневый порошок. Сержант наколол один из пакетов штык-ножом.

— Запомни, парень, — это и есть настоящий кофе. Лизни давай.

Рашид послушно лизнул — на языке осталась горечь.

— Противный вкус.

— Ну, так без воды его никто не принимает.

И горький вкус остался на языке Рашида навсегда.

Прошло много лет.

Он видел много кофейных притонов — он видел, как в развалинах на юге города нищие наркоманы кипятят кофейный порошок на перевернутом утюге. Он видел, как изнеженные юнцы в дорогих клубах удаляются в туалет, чтобы в специальном окошке получить от дилера стакан кофе.

Потом картинка менялась: юнцы сначала хамили, потом сдавали причастных и непричастных приятелей, оптом и в розницу торгуя их фамилиями. После чего за ними приезжал длинный как такса электрокар с тонированными стеклами. Дело закрывали, а менее хамоватые и менее благородные посетители клубов отправлялись на кабельные работы.

Нищие кофеманы обычно молчали — терять им было нечего.

Коричневая смерть — вот что ненавидел Рашид Ахмет-хан. Тогда его еще звали так, еще год — и он сменит имя, он станет полноправным гражданином города. И никто не попрекнет его происхождением.

А происхождение мешало, особенно на службе в Министерстве социального обеспечения. Кофе давно звали мусульманским вином.

Это был яд, который приходил с юга — там, на тайных плантациях, зрели зерна. Там кофе сортировали, жарили и мололи.

На подпольных заводах стояли рядами кофемолки, перетирая кофе в коричневую пыль и удваивая его стоимость.

С юга текли коричневые контрабандные ручьи — пакованные вакуумным способом брикеты кофе перекидывали через границу с помощью примитивных катапульт, переправляли управляемыми воздушными шарами.

И каждый метр на этом пути все более увеличивал стоимость коричневой смерти. Смерть двигалась к северу, запаянная в целлофан, будто в саван.

Человек не мог пройти через границу — умные мины без взрыва превращали курьера в перетертое мясо. Но поток с юга, казалось, не нуждался в людях. Люди появлялись потом, когда появлялись потребители, когда перекупщики сменялись покупателями.

Банды кофейников с окраин собирались на сходки, назначали своих смотрящих, выставляли дозоры. На любое движение сил Министерства социального обеспечения они отвечали своим незаметным, но действенным движением.

Ахмет-хан хорошо знал историю коричневого порошка. Для него он был навсегда связан с рабством — везде, где в старом мире был кофе, там плантация была залита потом и кровью рабов. Миллионы работников, имен которых он никогда не знал и в правильности национальности которых можно было усомниться, положили свою жизнь за кофе.

Коричневый бизнес был неистребим.

Не так давно начальство сообщило им, трудягам нижнего звена, что пришла новая эра.

Оказалось, что три студента-химика успешно выделили из кофейного сусла экстракт, который не нужно никуда возить.

Они, повторив чикагский эксперимент Сатори Като, научились экстрагировать из кофе главную составляющую — белые кристаллы.

Один студент тут же погиб, попробовав продукт и по недоразумению превысив дозу. Двое других погибли через два дня при невыясненных обстоятельствах.

Но факт оставался фактом — теперь все жили по-новому.

Уходило старое время подпольных кофеен. Уходило время аромата и запаха, споров о том, нужен ли сахарный порошок, и если да — сколько его положить в кофейник.

Время ушло, и бандиты старого образца уступали место промышленным корпорациям. Кофемахеры в кафтанах на голое тело, колдовавшие над раскаленными песочными ящиками в потайных местах метрополитена, вытеснялись химиками в белых халатах.

Хейфец был человеком с дипломом. Он получал особые стипендии, сутками не вылезал из библиотек — но по виду был похож на маленького мальчика, заблудившегося среди стеллажей. Четыре года он рисовал молекулярные цепочки, четыре года он складывал и вычитал, множились в его голове диаграммы состояний. Плавление и кипение бурлили в его мозгах — да только главными были алкалоиды и триметилксантин в частности.

Людьми двигал кофеин — два кольца, ответвления кислорода, еще одна палочка в сторону, — но Хейфец понимал, что ему нет пути в тайный, обширный мир кофейных корпораций.

Его знакомый, делая плановый опыт по метилированию теобромина, вдруг получил белые кристаллы — опрометчиво, хоть и невнятно, похваставшись на кафедре, он пропал. Ни тела, ни следов его никто не нашел. Гриша Хейфец тогда сделал для себя вывод — цивилизация не хочет удешевления продукта, она хочет, чтобы продукт был дорогим. Вот что нужно глупому человечеству, которое не улучшить.

По крайней мере, улучшение человечества в Гришины планы не входило.

Он только внешне походил на мальчика, хотя даже отзывался, если его так окликали, но внутри работали рациональные схемы — весь мир описывался цепочками химических реакций.

Его друзья, так же как он, тайно экспериментировали с кофейным зерном — работать приходилось ювелирно, чтобы обмануть телекамеры, моргавшие из каждого угла. Друзья сублимировали воду из коричневого порошка, меняя давление и температурный режим. Это нарушало его картину мира — кофе должен был дорожать, а не дешеветь.

Поэтому он как бы случайно проговорился знакомой на вечеринке — шестеренки невидимого механизма лязгнули, встали в новое положение и снова начали движения.

Мальчик Гриша внезапно поменял тему работы. Ушел к биологам в другой корпус, а вскоре снял для экспериментов маленький домик рядом с университетом.

Осведомитель переминался на крыльце — его положение было незавидным. Информация оказалась ложной, дом был чист, не было в нем решительно ничего, кроме мебели, пыли и продавленных диванов. И сомневаться не приходилось. Ахмет-хан сам вёл зачистку. Дом был пуст, но брошен недавно — даже кресло хранило отпечаток чьего-то тощего полукружия.

В подвале было подозрительно пусто — пахло пометом, по виду кошачьим. Но кошки разбежались, покинув клетки, сорвав занавески и исцарапав подоконник. На газоанализаторе мигал зеленый огонек, мерно и неторопливо.

Ахмет-хан привалился к стене. Дело в том, что в доме тут и там гроздьями висел чеснок. Гирлянды чеснока струились по рамам, колыхались на нитках, свисающих с потолка.

Это было подозрительно — чесноком часто отбивали кофейный запах. Чеснок сбивал с толку служебных собак, да и газоанализатор в присутствии чеснока работал нечетко. Только пристанешь к хозяевам, ткнешь пальцем в гирлянды и связки — тебе скажут, что боятся комаров. Комары — это был известный миф о существах, сосущих кровь по ночам. Комары приходили в сумерках и успевали до утра свести с ума укушенных и лишенных крови людей.

Никто не верил в комаров до конца, никто не мог понять, есть ли они на самом деле. В комиксах их представляли то как людей с крыльями, то как страшных зубастых монстров. Внутри телевизионного ящика то и дело возникали люди, видевшие комаров — но они появлялись, как и сами комары, только после полуночи, в передачах сомнительных и недостоверных. Некоторые демонстрировали следы укусов по всему телу — но Ахмет-хан не верил никому.

Он верил только в одно — что чеснок в Городе используется для того, чтобы отбить запах. Это знает всякий. И чаще всего он используется, чтобы отбить запах кофе.

Кофе — вот что искала его группа социального обеспечения. Но подвал был чист.

За окном нарезала круги большая птица, нет, не птица — это вертолет-газоанализатор, барражировал над кварталом. И все равно — не было никакого толка от техники.

Оставалось только взять пробы и нести нюхачам в Собес. Там несколько пожилых ветеранов, помнящих еще довоенные времена свободной продажи кофе, на запах определяли примеси — ходили слухи, что лейтенант Пепперштейн мог отличить по запаху арабику от рабусты. Но никто, впрочем, не верил этой легенде.

Ахмет-хану было действительно нечего искать в подвале — потому что все самое ценное оттуда вынес похожий на мальчика Гриша.

Гриша прошел по улице до угла спокойным шагом, вразвалочку. Он издавна усвоил правило, гласившее: «Если сделал что-то незаконное, иди медленно, иди, не торопясь, иначе кинутся на тебя добропорядочные граждане и сдадут куда надо».

Но пройдя так два квартала, он не выдержал — и побежал стремглав, кутая что-то краем куртки.

Хейфец бежал по улице, не оглядываясь. Не спасет ничего — ни вера, ни прошлые заслуги отца, первого члена Верховного Совета, потому что теперь Гриша работал на ставших притчей во языцех хозяев кофемафии.

А за пазухой у него, будто спартанский лисенок, копошился пушистый зверок.

Этого зверка искали араби и рабусты и давали за него столько, что не потратить ни за пять лет, ни за десять — да только Гриша знал, что не успеет израсходовать и сотой доли, как его найдут с дыркой в животе и кофейной гущей в глотке. Так казнили предателей, а предателем он не был.

Хейфец бежал по улице и радовался, что дождь смывает все запахи — дождь падает стеной, соединяя небо и землю. Шлепая по водяному потоку, водопадом падающему в подземный переход, он пробежал темным кафельным путем, нырнул в техническую дверцу и пошел уже медленно. Над головой гудели кабели, помаргивали тусклые лампы.

Зверок копошился, царапал грудь коготком.

Хейфец остановился у металлической лесенки, перевел дух и начал подниматься. Там его уже ждали, подали руку (он отказался, боясь выронить зверка), провели куда нужно, посадили на диван.

К нему вышел Вася-рабуста.

— Спас кошку?

Хейфиц вместо ответа расстегнул куртку и пустил зверка на стол. Зверок чихнул и нагадил в пепельницу.

Вася-рабуста сделал легкое движение, и рядом вырос подтянутый человек в костюме.

— Владимир Павлович, принесите кошке ягод… Свежих, конечно. И поглядите — что там.

Подтянутый человек ловким движением достал очень тонкий и очень длинный нож и поковырялся им в кучке. Наконец, он подцепил что-то ножом и подал хозяину уже в салфетке.

Вася-рабуста кивнул, и перед зверком насыпали горку красных ягод.

Зверок, которого называли кошкой, покрутил хвостом, принюхался и принялся жрать кофейные ягоды.

В этот момент Хейфец понял, что материальные проблемы его жизни решены навсегда.

Ахмет-хан сидел в лаборатории Собеса и стаканами пил воду высокой очистки. Старик Пепперштейн ушел, и пробы для анализа принимал его сверстник Бугров.

Он звал его по-прежнему — Рашидом, и Ахмет-хан не обижался. У них обоих была схожая судьба — недавняя натурализация, ни семьи, ни денег — один Собес с его государственной службой.

У Бугрова в витринах, опоясывающих комнату, были собраны во множестве кофейные реликвии — старинные медные ковшики, в которых кофе готовился на открытом огне и в песочных ящиках; удивительной красоты сосуды из термического цветного стекла; фильтрационные аппараты; конусы на ножках или те, что ставили когда-то непосредственно на чашку; электрические кофеварки, в которые непонятно было, что и куда заливать и засыпать.

Чудной аппарат блистал в углу хромированным боком. Этот аппарат состоял из двух частей, и водяной пар путешествовал по нему снизу вверх — через молотый кофе. Набравшись запаха и кофейной силы, этот пар транспортировал их в верхнюю часть.

Старик Пепперштейн рассказывал сослуживцам, что по цвету кофейной шапки из этого аппарата он может определить стоимость и состав кофе до первого знака после запятой.

Но кто теперь смотрит на эти шапки — в эпоху растворимых кристаллов и суррогатного порошка.

— Ты слышал про легалайс? — спросил Бугров, наливая еще воды.

— Про это дело много кто слышал, да только непонятно, что с этим будет. Вчера на совещании говорили, решен вопрос со слабокофейными коктейлями. Это все, конечно, отвратительно.

— Знаешь, я иногда думаю, что кофе нам ниспослан сверху — чтобы регулировать здоровье нации. — Бугров был циничен, проработав судмедэкспертом десять лет. — Я вскрывал настоящих кофеманов — ты только на переподготовке слышал, какая у них сердечно-сосудистая, а я вот своими руками щупал. Всех, у кого постоянная экстрасистолия, можно сажать.

Иногда я думаю, что наше общество напоминает котелок на огне — вскипит супчик, зальет огонь и снова кипит. Я бы кофеманов разводил — если бы их не было. Да ты не крути головой, тут не прослушивается — а хоть бы и прослушивали, куда без нас.

Мы состаримся, над нами пальнут на кладбище, и все — потому что нас некуда разжаловать. А вернее, никто не пойдет на наше место.

Ахмет-хан соглашался с Бугровым внутри, но не хотел выпускать этого согласия наружу. Он был честным солдатом армии, которая воевала с кофеманами. Общество постановило считать кофеманов врагами, и надо было согнуть кофеманов под ярмо закона.

Это было справедливо — потому что общество, измученное переходным периодом и еще не забывшее ужас Южной войны, нуждалось в порядке. Оно нуждалось в законе, каким бы абсурдным он кому ни казался.

Сам Ахмет-хан мог бы привести десяток аргументов, но главным был этот — невысказанный.

Красные глаза кофеманов, их инфаркты, воровство в поисках дозы — все это было.

Но главным был общественный запрет. Нет — значит, нет.

— Бугров, я сегодня видел странное место. Ни запаха, ни звука. Нет кофе в доме. А по всем наводкам, это самое охраняемое место Васи-рабусты.

— Бывает, — ответил Бугров, прихлебывая воду. — Может, запасная нора.

— Да нет, у меня чутье на это. И подвал весь загажен. Клетки, правда, пустые, — тут Ахмет-хан поднял глаза на Бугрова и удивился произошедшей перемене.

— Клетка, говоришь… А большая клетка?

— Метр на метр. Их там две было — обе пустые, загажено все…

Бугров поднялся и включил экран в полстены.

— Вот кто жил в твоем подвале.

Мохнатые звери копошились на экране, дергали полосатыми хвостами, совали нос в камеру.

— Это виверра, дружок. С этой виверрой Вася-рабуста делает половину своего бизнеса — она жрет кофейные плоды и ими гадит. Их желудочный сок выщелачивает белки из кофейных зерен, а само зерно остается целым. Цепочки белков становятся короче… А впрочем, это спорно. Главное, что одно зернышко, пропущенное через виверру, стоит больше, чем мы с тобой заработаем за год. Я тебе скажу, если бы ты поймал виверру, то был бы завтра майором.

— Ты думаешь, мне хочется быть майором?

Бугров посмотрел на него серьезно.

— Если бы я думал, что хочется, не стал бы тебя расстраивать. Наша с тобой служба — что рассветы встречать: вечная. А человечество несовершенно — все в рот тянет. Да много ли съест наша виверра, а?

Ахмет-хан вздохнул — жизнь почти прожита. Он помнил, как работал под прикрытием и в низких сводчатых залах сам молол кофе для посетителей. Он помнил старых предсказателей, которые ходили между столами и предсказывали будущее по гуще. Гущи было много, и хотя глотать ее не принято, но для вкуса настоящего кофе, густого и терпкого, плотного и похожего на сметану — она была необходима.

Тогда гуща текла из фарфоровой чашки, гадатель отшатывался, смотрел на Ахмет-хана безумными глазами — а в подпольную кофейню уже вбегали десантники Собеса, кладя посетителей на пол…

И вот жизнь показывала ему еще раз, что все логические конструкции искусственны, а люди ищут только способа обмануться.

Он посмотрел еще раз в глаза виверре, что кривлялась и прыгала на экране, и решил, что оставит ее живого собрата в покое.

Хейфец смотрел на старика за соседним столиком, ожидая официантку. Известно было, что тот приходит в кофейню каждое утро. Хейфец, всегда точно опознавал таких — тоска в глазах, свойственная всем не-нативам, но прямая спина, видимо, бывший военный, пенсия невелика, однако на утреннюю чашечку черного густого кофе хватает.