Черный козлик

Ибрагим аль-Куни Черный козлик

Гряду Красной Хамады удалось пересечь за пять дней, и все это время шел дождь вперемешку с градом. Он прекратился лишь, когда мы достигли песков Феззана и углубились в Сахару, сразу потерявшись среди множества холмов и возвышенностей Зулафа. Поросшие купами пальм, они тянулись, насколько хватал взор.

Остановиться решили на полпути между Бураком и Сабхой за очень красивой дюной, окруженной пальмами, которые, правда, в эту зимнюю пору были не так хороши, как обычно.

Уже перед самым закатом распрягли верблюдов — животные очень устали за последний полуторадневный переход без остановки. Сразу принялись собирать дрова. Костер разожгли большой, на песчаном пригорке, у пальмы с толстым стволом. Северные ветры со стороны Красной Хамады немного поутихли, но ливни бывали часто. Тысячелетиями жаждущие влаги пески Зулафа жадно впитывали каждую каплю — иначе не удалось бы развести такой огромный костер, который издали можно было принять за пожар — это мы знали по собственному опыту частых хождений в Сахаре. Так хотелось согреться! Целых пять суток, пока мы шли по Красной Хамаде, ливень не прекращался, и мы промокли до нитки. Мы с Мамуном, как мотыльки, кружили возле костра, обожжемся — отбежим в сторону, замерзнем — снова к огню…

Мамун, как обычно, был занят выпечкой своего знаменитого хлеба — "на угольях". Немного согревшись, заметил, глядя на закатное небо:

— Ты посмотри! Небеса потоки обрушивают туда, где не нужно. А где нужно — на каплю скупятся… На Красной Хамаде ливни и ливни, а то и снег валит. А Зулаф постоянно страдает от жажды.

Мамун взял муку, плеснул воды в миску, стал месить тесто — он любил печь, особенно свой "угольный" хлеб в Сахаре. Немного спустя сказал:

— Да, так оно и бывает в жизни…

Я промолчал. Я вообще ни словом с ним не обмолвился с тех пор, как мы спустились на пески Зулафа. Это, видно, задело его, и он, как бы протестуя, робко продолжал:

— Аллах милостив, что и говорить. Может, есть в этом мудрость, которой нам не понять. Потому что это не угодно Аллаху!

В этих словах мне почудилась глухая, затаенная боль. Я снова ничего не ответил. Стиснув зубы, стал разгребать мокрый, тяжелый от влаги песок, роя глубокую яму, чтобы укрыться наконец от дождей и от холода. Словно могилу себе копал. И тут руки мои наткнулись на кувшин. Между тем Мамун с горечью говорил:

— Все, все идет северу — даже дожди. А что северу не нужно, достается Сахаре, изнывающей тысячи лет от жажды. Ливни вот эти… Ты вот ученый, в Европе бывал и в Америке, скажи, справедливо это?

Я собрался было ответить, успокоить его, унять боль, терзавшую его душу, но у меня дух захватило: кувшин! Стал дальше копать, откопал верхушку. Затем стал разгребать вокруг горла — сердце бешено колотилось. Я задыхался. Еще бабушка, да и мать с отцом, много рассказывали, так, между прочим, о зарытых глиняных кувшинах, полных золота. Но всегда что-то портило дело. Кувшины разваливались и исчезали… Я это хорошо запомнил… Но вот же он, вот — прямо под носом! Сокровище! Клад! Древний, исторический. Я стану миллионером! Аллах наградил меня за верность Сахаре!

Я разгреб песок, обхватил кувшин обеими руками — треснутый, побуревший от времени. Я столько слышал в Великой Сахаре об этих кувшинах с золотом. И вот он — передо мной, прямо в руках… поразительно!

…Крик Мамуна вернул меня к действительности.

— Надо скорее искать черного козлика! Аллах, Аллах! Сокровище!

Я обернулся, бросил с досадой:

— Какого еще черного козлика?!

— Надо пролить кровь, кровь черного козлика… Непременно!

Я вспомнил бабушкины сказки о золотых кувшинах. Прикрикнул на Мамуна и спросил с досадой:

— Где взять козлика в этой пустыне?.. Кувшин я положил рядом с огнем. Хлеб пекся на раскаленном песке, закипал чайник. Мой вопрос озадачил Мамуна. Он замер, что-то соображая… Но что можно сообразить, если рядом кувшин с золотом?!

Мамун приблизился, когда я принялся счищать песок с горлышка, сказал:

— Неизвестно, золото ли там… — Подошел вплотную и убежденно заговорил шепотом, запинаясь от волнения: — Может, поищем козленка… Наткнемся на пастуха, здесь, в Зулафе…

Я счищал песок, пока пальцы не нащупали плотную, тоже побуревшую пробку. Кувшин был тяжелым!

Не глядя на Мамуна, я попытался вытащить пробку, пробка не поддавалась — крепкая, черт, хоть кувшин в трещинах… Может, оттого, что кувшин столько лет пролежал в чреве Сахары…

Я вытащил нож — решил лишить кувшин девственности! Надежда росла… Я обезумел. Воображение рисовало слитки золота, самых различных размеров и форм, сказочные, волшебные слитки, дар Аллаха, духов Сахары — и все это мне, одному мне! — милость божья! Аллах спаси и помилуй!..

Наконец-то я пробил пробку. И увидел золото, настоящее золото, оно сверкало, переливалось в призрачном свете костра, слепило глаза!

Не слиток, и не кусочки… Оно радовало взор! Я повернулся к Мамуну, в глазах его затаилась алчность. Других доказательств не требовалось — это действительно было золото.

Вода в чайнике выкипела, запахло горелым чаем — но нам было не до чая… Мамун разостлал на песке одеяло, чтобы высыпать золото. Ливень стих, верблюды перестали жевать свою жвачку. Это мгновенье врезалось в память. Тишина стояла такая, что было больно ушам. И еще… еще дыхание Мамуна, неровное, лихорадочное… Власть золота не имеет границ.

На одеяло золото лилось тоненькой струйкой, и в конце концов образовался сверкающий холмик. Но кувшин… кувшин вдруг развалился в моих руках, и осколки посыпались в горку пепла неподалеку от волшебного золотого холмика.

Мамун выразительно на меня поглядел — я отвел взгляд и смотрел только на золото.

Мамун завязал золото в узел и бережно положил во вьючный мешок. Мы с облегчением вздохнули. Чай выкипел весь и сгорел. Хлеб — тоже сгорел.

Мы поднялись до восхода солнца. Мамун с удвоенной силой принялся месить тесто — накануне мы ничего не ели.

Я пошел собирать дрова, а когда через несколько минут вернулся, заметил, что Мамун помрачнел. Что-то случилось — это я прочел в хорошо знакомом мне взгляде Мамуна. Он хотел было заговорить, но, видимо, не решался, продолжая с остервенением месить тесто… Я не успел ни о чем спросить, как увидел вдруг на песке у его ног завязанное в узел одеяло. Бросился как безумный, боясь, что не выдержит сердце, развязал… Вместо золота на одеяле лежала кучка пепла!..

— А когда вы раскрыли кувшин, золото не походило на пепел? — спросил шейх Гума.

— Нет! — выпалил я. — Золото было самое настоящее! Я же видел! Оно сверкало, переливалось… Шейх не дал мне договорить.

— Что ж… Значит, действительно золото, — произнес он совершенно спокойно, озадачив меня.

Наступило молчание, нарушавшееся лишь стрекотанием сверчков в оазисе.

— Выходит, нужен был черный козленок? — спросил я его прямо, без обиняков.

Старик откашлялся и ответил, почему-то понизив голос, едва слышно:

— Так говорят… Но золото в Великой Сахаре обычно находят в тех местах, где не найдешь ни черного, ни белого козленка. Все это сказки…

Опять наступило молчание, только чайник урчал. Затем шейх сказал:

— Но если золото и в самом деле превратилось в пепел, значит, один из вас — грешен…

Ошеломленный таким заявлением, я сидел, уткнувшись головой в колени. Я, прибывший из Европы и Америки… И вдруг заговорил Мамун, не скрывая ожесточения:

— А кто? Кто не грешен из нас, шейх Гума? Скажи!

Мы замолчали надолго. Молчание было тягостным. Поэтому я хорошо запомнил, что ответил наконец шейх. Он сказал:

— Ты прав! — и пристально посмотрел в глаза сначала мне, потом Мамуну.