Черный сорокопут. Дьявольский микроб

Черный сорокопут

Пролог

Маленький, насквозь пропыленный человечек в маленькой, насквозь пропыленной комнатенке. Таким я его всегда себе представлял: всего–то навсего маленький пропыленный человечек в маленькой пропыленной комнатенке.

Ни одна уборщица ни разу не удостоилась разрешения войти в этот кабинет, прокопченные, плотно занавешенные окна которого смотрели на Бэрдкейдж–Уолк. И, кстати сказать, вообще никому, не только уборщице, ни разу не удалось попасть вовнутрь в отсутствие самого полковника Рейна.

И никому не пришло бы в голову заподозрить, будто у полковника аллергия на пыль.

Пыль лежала повсюду — на полированных дубовых паркетинах, кое–где высовывавшихся из–под ковра. Она покрывала шкафы, бюро, радиаторы парового отопления. Она обозначила грязные полосы на поверхности старенького двухтумбового письменного стола. Свободные от пыли участки свидетельствовали: совсем недавно на этом месте находилась книга или папка, в сторонку ее убрали буквально пару минут назад. Пылинки деловито плясали в косом солнечном луче, пробившемся в щелочку между двумя половинками занавеса. И трудно сказать, световой ли эффект это был или жизненная правда, так или иначе, редкие, зачесанные назад волосы человека за письменным столом казались подернутыми пылевой паупщой. И не требовалось чрезмерного воображения, чтоб различить почерк искусного гравера в морщинах впалых щек или контурах высокого покатого лба. А потом вдруг вы замечали глаза под тяжелыми веками — и тотчас забывали про пыль. Эти глаза посверкивали твердым, уверенным блеском драгоценного минерала. Обдавали синевой чистейшего гренландского ледника, хотя были попрохладней.

Он принял меня стоя, пожал мне руку холодной костлявой рукой, чем–то похожей на грабли, жестом предложил стул — прямо напротив светлой фанерной панели, ограждавшей спереди стол красного дерева. Потом сел, прямой, словно аршин проглотил. Сцепленные руки положил перед собой, на пыльный стол.

— С возвращением домой, Бентолл. — Голос соответствовал глазам; чудилось: вот–вот послышится треск ломающегося льда. Быстро обернулся. Ну как, приятное было путешествие?

— Увы, нет, сэр. Текстильный магнат, которого сняли с самолета в Анкаре, чтоб отправить меня, негодует. С минуты на минуту жду визита его адвокатов. Авиакомпанию, того и гляди, лишат права обслуживать европейские линии. Пассажиры проклинают меня, а стюардессы — как не смотрели на меня в полете, так и сейчас не хотят смотреть. А в остальном поездка, можно считать, удалась.

— Подобные истории случаются, — заметил он рассудительно. Над поджатыми губами, чуть левее, слабый тик тронул щеку. Обладая богатым воображение.м, сей мимический казус можно было принять за улыбку. С другой стороны, подобная гипотеза могла оказаться безосновательной. За те двадцать пять лет, кои полковник отдал проблемам Дальнего Востока, тыча свой нос в чужие дела, мускулатура его щек, думаю, атрофировалась.

— Выспался?

Я покачал головой:

— Глаз не сомкнул.

Жаль. — Впрочем, свое отчаяние по данному поводу он скрыл вполне успешно, не без деликатности прокашлявшись.

— Боюсь, тебя снова ждет дорога, Бентолл. Отправление — нынешним же вечером. В одиннадцать из лондонского аэропорта.

Я помолчал пару секунд, давая ему понять: не все, что мне хочется высказать вслух, его уши стерпят. Потом, подчиняясь необходимости, пожал плечами:

— Опять Иран?

— Если б дело ограничивалось переводом из Турции в Иран, я не стал бы будить гнев текстильного магната, приглашая тебя в Лондон, чтоб именно здесь одарить новым назначением. — Снова подобие тика тронуло уголок поджатого рта. — Значительно дальше, Бентолл, — Сидней, Австралия. По–моему, территория тобой еще не обжитая.

— Австралия?! — Сам того не сознавая, я вскочил на ноги. — Австралия! Послушайте, сэр, вы, видно, не получили на прошлой неделе мою телеграмму? Восьмимесячный труд почти завершен. Осталось пришить последнюю пуговицу. Неделя, самое большее две — и я бы…

— Садись! — Этот тон, да еще в сочетании со взглядом! Словно ведром ледяной воды окатил меня полковник. Задумчиво всмотрелся в меня, после чего несколько утеплил свой голос, оставив его на градусе замерзания. Твоя озабоченность понятна, но излишня. Хочу надеяться, в твоих же интересах, что, недооценивая своих нанимателей, ты вместе с тем трезво оцениваешь противника. Ты превосходно справился с заданием, Бентолл. Уверен, что любой правительственный департамент, менее взыскательный, чем наш, и не столь преуспевающий, давно представил бы тебя к ордену. Так или иначе, осознай: свое дело ты сделал. И я не допущу, чтоб мои разведчики принимали на себя чуждую им миссию практиков–исполнителей.

— Простите, сэр, — начал я нерешительно, — у меня нет спецодежды…

— Развивая твою же метафору, последнюю пуговицу со дня на день застегнут. — Казалось, он меня не слышит. — Утечка информации, катастрофическая утечка информации о Гепвортской топливной лаборатории практически перекрыта. Полностью и навсегда. — Он посмотрел на электрические часы, украшавшие стену. — Итак, у тебя еще четыре часа. А завершенное дело мы спишем в архив — и пусть члены кабинета почивают спокойно.

Он помолчал, расцепил руки, уперся локтями в стол и уставился на меня сквозь сведенные в конус пальцы.

— Во всяком случае, у них появилась сегодня такая возможность. — Он втянул воздух каким–то укороченным вздохом. — Впрочем, в наши беспокойные дни поводов для министерской бессонницы тьма–тьмущая. Ты это прекрасно знаешь… Честно говоря, на тебе свет клином не сошелся. Есть и другие ребята. Но, во–первых, дело требует исключительно высокой квалификации. Ты ею обладаешь. А во–вторых, у меня появилось неясное пока еще неясное — предчувствие, что между сегодняшней проблемой и вчерашней существует связь. — Он разъял пальцы, потянулся к розовой полиэтиленовой папке и щелчком отправил ее мне. — Будь любезен, прочти.

Подавив желание отмахнуться от облака пыли, я принял папку. Внутри обнаружил с полдюжины газетных вырезок.

Вырезки (все как одна) из колонки объявлений «Дейли телеграф». На каждой вырезке сверху красным карандашом проставлена дата. И каждая вырезка, наряду с прочими объявлениями, содержит одно, обведенное все тем же красным карандашом.

Обычные объявления, заурядные. Реклама австралийских и новозеландских фирм — инженерных, исследовательских, индустриальных — химического профиля. Все адресованы высококвалифицированным специалистам в области современной технологии. Мне и прежде попадались подобные объявления, зазывавшие ученую публику то туда, то сюда, на самый край света. Эксперты по аэродинамике, микроминиатюризации, сверхзвуковым скоростям, электронике, радарам и передовым энергетическим «ноу–хау» пользуются в наши дни повышенным спросом.

Объявления, обведенные красным карандашом, кое–чем отличаются от прочих. Например, общим происхождением. В этом, разумеется, трудно усмотреть аномалию. Удивляет другое — предлагаемые должности, как правило, высшие административные должности, коим, по моему скромному мнению, сопутствуют астрономические оклады. Я присвистнул и перевел взгляд на полковника Рейна. Увы, его синеватые, со льдинкой глаза созерцали в этот момент пятнышко на потолке. А мысли блуждали за тысячу миль отсюда. Еще раз обозрев вырезки, я вернул их в папку, а папку послал по диагонали через стол ее владельцу. Причем, не в пример полковнику, нарушил устоявшуюся симметрию пылевого узора.

— Восемь объявлений, — суховато констатировал полковник. — В каждом около сотни слов. Но, уверен, тебе не составит труда воспроизвести каждое слово. Так ведь, Бентолл?

— Полагаю, что так.

— Счастливый талант, — проворчал он. — Завидую… Итак, твои комментарии?

— Ну, допустим, вон то ловкое воззвание к специалистам по аэродинамике. Конкретно названы цифры желательных результатов. Честно говоря, из обычных моторов такого не выжать, если не считать реактивных. Полагаю, речь идет о знатоках твердого топлива, каковых можно перечесть по пальцам. Сколько–то — на ведущих авиапредприятиях, еше сколько–то на университетских кафедрах, остальные — в Гепвортском исследовательском центре.

— И здесь–то как раз связь с твоим предыдущим заданием, — отметил он. — Конечно, это всего лишь гипотеза, скорее ошибочная, нежели достоверная; о, этот соблазн видеть в каждой соломинке частицу своего стога… — Кончиком мизинца он внес новые подробности в пьшевой чертеж на поверхности стола. — Что еще?

— Все объявления — из одного источника, — продолжал я. — Новая Зеландия или Восточное побережье Австралии. Все — срочные. Все гарантируют отличное меблированное жилье, передаваемое в собственность удачливому претенденту. Заработок втрое превышает максимальные нормы. Видно, там требуются самые лучшие головы. И в числе необходимых параметров — жена и отсутствие детей.

— Не поражает тебя этот странный набор требований? — отвлеченно спросил полковник Рейн.

— Нет, сэр. Зарубежные фирмы часто предпочитают женатых. Залетным птицам неуютно на чужбине, того и гляди, уложат вещички — и на первом же пароходе назад. А жены снимают опасность столь крутого поворота. Наниматели выплачивают денежки малыми порциями, за неделю или, пускай, за месяц денег на обратную дорогу для целой семьи не наберешь.

— О семьях там нет речи, — возразил полковник. — Только о женах.

— Боятся, как бы топот детских ножек не разлучил с наукой эти высокооплачиваемые мозги. — Я пожал плечами. — А может, у них с квартирами плохо. Сказано не так уж внятно: «Дети жильем не обеспечиваются».

— Не чудится ли тебе за всем этим угроза?

— По первому впечатлению, нет. При моем высоком к вам уважении, сэр, недоумеваю: что вас тут насторожило? Дюжины башковитых мужиков слоняются по белу свету в погоне за иноземными благами. Поделитесь со мной фактами, которые наверняка утаиваете, и я могу переменить точку зрения.

Снова тик тронул левый угол рта. Распустился, совсем распустился сегодня полковник Рейн. Он выудил из кармана трубку и принялся ее прочищать лезвием перочинного ножика. Потом, не поднимая головы, сказал:

— Имеется еще одно совпадение, коего я пока не упомянул: все ученые, устроившиеся на эту работу, а также их жены — исчезли. Бесследно.

С этими словами он исподлобья бросил свой арктический взор, оценивая мою реакцию. Я не люблю играть в кошки–мышки. Одарив его немигающим взглядом деревянного индейского идола, я спросил:

— До выезда, в пути или после прибытия?

— Мне представляется, Бентолл, что ты — самый подходящий для такого задания человек, — заметил он вне всякой логической связи с моим вопросом и сразу же вернулся к нему. — Из Англии выехали все как один. Четверо исчезли, как представляется, по дороге в Австралию. По сведениям тамошних иммиграционных служб — австралийской и новозеландской, — один добрался до Веллингтона, трое других — до Сиднея. Более властям не известно ничего. Прибыли. Пропали. И дело с концом.

— Какие у вас соображения на сей счет?

— Абсолютно никаких. Возможны различные версии. Но не в моих правилах гадать на кофейной гуще, Бентолл. Единственное, что не вызывает сомнений и соответственно вызывает суматоху в высших сферах: хотя эти люди работали в промышленности, они обладают уникальными познаниями, применимыми в военных целях.

— А искали их хорошо, сэр?

— Сам представляешь! Уверен, полиция в — этих, как их? странах–антиподах сбилась с ног. Но такая работа не для полиции.

Он откинулся на спинку кресла и, посылая в прокуренный воздух новые клубы дыма от низкопробных сигарет, выжидательно посмотрел на меня. Я чувствовал усталость, раздражение, и мне не понравилось, какой оборот приняла наша беседа. Посвящает меня в интеллектуалы? Проверим!

— Какую роль вы мне отводите? Физика–ядерщика? Он погладил подлокотник кресла.

— Роль человека, которому я завещаю это кресло, сынок. Со временем оно будет твоим. — Айсбергам непросто дается светское обращение. Но иногда все–таки дается. — Не буду вводить тебя в заблуждение, Бентолл. Твоя задача в общих чертах совпадает с той, какую мы возложили на тебя в Гепворте, обратив внимание, сколь удачно сочетаются в одном индивиде академические таланты с уникальными способностями иного, неакадемического свойства. Ты примешь на себя функции специалиста по твердому топливу. Прочти вот это. Девятое объявление. Появилось пару недель назад в «Телеграф».

Я и не прикоснулся к вырезке. Даже не поглядел на нее.

— Вторая апелляция к специалисту по горючим материалам, — сказал я. А кто отозвался на первую? Я могу знать его.

— Имеет ли значение? — Голос его звучал потише.

— Еще какое! — откликнулся я в тон ему. — Предположим, они — кем бы они ни оказались — напоролись на слабака. Ну, на такого, кто пускает пузыри на мелком месте. Тогда их волнения понятны. А если им достался профессионал высокого класса, а они все равно трубят тревогу, значит, произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Доктор Чарлз Фейрфилд.

— Фейрфилд? Мой бывший шеф? Вторая фигура в Гепворте?

— Он самый!

На сей раз я среагировал не сразу. Я хорошо знал Фейрфилда блистательного профессионала химика и высокоодаренного любителя археолога. Ситуация нравилась мне все меньше и меньше, о чем полковника Рейна могло бы оповестить выражение моего лица. Но он изучал потолок так озабоченно, словно ждал, что на него вот–вот обвалится штукатурка.

— И вы хотите, чтобы я… — начал я очередной вопрос.

— Именно этого я и хочу! — оборвал он меня. Голос его стал таким усталым, что нельзя было не посочувствовать этому человеку, обремененному непосильной ддя простого смертного ношей. — Я не приказываю, сынок. Я прошу. — Глаза его по–прежнему были устремлены в потолок.

Я потянулся за вырезкой, всмотрелся в объявление, обведенное красным грифелем. Это была почти дословная копия тех, предыдущих. Почти, да не совсем.

— Наши приятели требуют немедленного ответа, причем телеграфного, произнес я с расстановкой. — Они явно спешат. Дали вы им телеграмму?

— От твоего имени и с твоим обратным адресом. Надеюсь, простишь мне эту вольность, — пробурчал он суховато.

— Строительная компания Аллисона и Холдена в Сиднее? — продолжал я. Это, разумеется, почтенная, реально существующая фирма?

— Разумеется. Мы навели справки. Добавлю: имя в объявлении соответствует имени их кадровика, а письмо о твоем назначении — оно прибыло авиапочтой четыре дня назад — отпечатано на бланке фирмы и подписано тем же менеджером–кадровиком. Но, как установлено, сей автограф — поддельный.

— Что еще вам известно, сэр?

— Ничего более, Ты уж извини. Ровно ничего. Бог свидетель, рад бы отпустить тебе максимум стартовых данных. Увы…

Установилась недолгая пауза. Потом я резким движением сунул вырезку ему под нос.

— Неужто вы проморгали такую очевидную деталь: холостяки им вовсе не нужны?

— Я никогда не упускаю очевидного, — отрезал он. Я вытаращился на него.

— Вы никогда не… — Тут я замолчал и продолжил после небольшой иронической паузы: — Стало быть, свадебные приготовления закончены, и невеста ждет в церкви жениха?

— Я пошел дальше. — Опять на шеке заиграл тик. Он полез в ящик, вытащил оттуда кожаные корочки формата четыре на девять и протянул мне. — Обращайся с этим бережно, Бентолл. Твое брачное свидетельство. Процедура совершена в Кэкстон–Холле десять недель назад. Можешь посмотреть на свет, попробовать на зуб. Хотя в этом нет нужды. Документы в полном порядке.

— И не сомневаюсь, — процедил я сквозь зубы. — Если б еще с формальностями возникли затруднения, это была бы полная катастрофа.

— А теперь, — оживляясь, проговорил он, — ты, думаю, не прочь познакомиться со своей женой. — Он поднял трубку и сказал: — Попросите, пожалуйста, войти миссис Бентолл.

Трубка его погасла, и вновь он принялся за упражнения с перочинным ножиком, изучая недочищенный чубук. Мне нечего было изучать, а потому глаза мои блуждали от безделья по комнате, пока не зацепились за светлую панель в темной отделке письменного стола. С этой панелью связана целая история. Месяцев девять тому назад, может, чуть меньше, но уже после того, как погиб в авиакатастрофе предшественник полковника Рейна, на моем стуле сидел другой человек из команды Рейна. Рейн не знал о нем главного: этого агента в Центральной Европе раскрыли и перевербовали, обратив в двойника. Первое задание, возложенное на перебежчика, было возмутительно циничным: убрать Рейна. Устранение полковника Рейна (кстати, настоящее его имя засекречено) - шефа контрразведки, хранителя великих тайн — нанесло бы спецслужбам невосполнимый урон,.. Полковник ничего не подозревал, пока агент не вытащил пистолет. Агент тоже многого не ведал, как, впрочем, и другие до той поры. А именно, что к креслу полковника Рейна приторочен снизу люгер с глушителем и взведенным курком, приводимый в действие при помощи пружинного устройства. А все–таки новую панель можно было подобрать с большим тщанием и вкусом.

Естественно, в том случае у полковника Рейна не было выбора. Но, даже имея альтернативу — допустим, возможность обезоружить противника, — он почти наверняка пристрелил бы его. Столь беспощадных субъектов мне еще не доводилось встречать. Не просто жестоких — беспощадных. Цель для него всегда оправдывает средства. И если цель достаточно весома, он готов на любые жертвы. Вот почему он сидит в этом кресле. Но когда беспощадность превращается в бесчеловечность, тут я категорически против.

— Вы что — всерьез намерены послать со мной эту женщину? — спросил я.

— Не то что намерен послать, — ответил он, заглядывая в трубку с любопытством геолога, изучающего кратер потухшего вулкана. — Посылаю. Это решено.

У меня вмиг поднялось давление.

— Вы не можете не понимать: участь доктора Фейрфилда наверняка разделила его жена. И, несмотря на это…

Он положил на стол трубку, положил перочинный ножик, удостоив меня взглядом, который казался ему, надо думать, насмешливым, а мне угрожающим. Как пара надвигающихся стилетов.

— Сомневаешься в мудрости моих решений, Бентолл?

— Сомневаюсь в необходимости отправлять женщину на задание, откуда ей не вернуться. — Голос мой преисполнен негодования, даже гнева. Я не в силах скрыть свои чувства. — И сомневаюсь в пользе совместных рейдов. Вы ведь знаете, полковник Рейн, что я — кустарь–одиночка. Давайте рассмотрим такой вариант: сославшись на болезнь жены, еду один. Сами подумайте, на кой черт сажать себе на шею бабу в такой передряге? А, сэр?

— Сотрудничество с этой конкретной дамой, — сухо заметил Рейн, большинство мужчин сочло бы за величайшую привилегию. Не переживай. Ее участие в этой операции необходимо. А юная леди добровольно идет на риск. Добавлю: она умна, изобретательна, искушена в нашем ремесле, да она тебе сто очков вперед даст, Бентолл. Вполне возможно, не тебе с ней надо будет возиться, а совсем наоборот. А уж за себя она сама постоит. У нее оружие, без него она ни шагу. Уверен, что тебе…

Он осекся. Отворилась боковая дверь, пропуская в комнату девушку. Сказать просто «вошла девушка»? Воистину ложь! Простые слова в этом случае бессильны. Девушка не вошла, она вплыла с грацией прирожденной балерины. На ней было легкое гофрированное шерстяное платье серого цвета, облегавшее каждый изгиб ее фигуры как бы даже с гордостью: не каждому платью выпадает честь соприкасаться с таким телом. Талию охватывал темно–серый пояс, по окраске перекликавшийся с теннисными туфлями и сумочкой из крокодиловой кожи. В сумочке, вероятно, и находился пистолет, под таким платьем ведь и рогатку не спрячешь… Гладкие светлые волосы, откинутые назад. Темные брови, длинные ресницы, глаза газели, чистая атласная кожа, тронутая легким загаром. Вот и весь портрет.

Я знал, откуда этот загар. Знал я и кто она. Последние шесть месяцев мы с ней выполняли одно задание. Но она работала в Греции, и видел я ее всего два раза — в Афинах. Да и вообще встречал в четвертый раз. Да, я знал ее. А о ней знал всего ничего. Что зовут ее Мэри Гопман. Что родилась она в Бельгии, но почти совсем там не жила, потому что ее отец, крупный авиационный инженер, после падения Франции увез дочь и жену с материка. Вскоре родители погибли под немецкими бомбами. Сирота в чужой стране быстро стала самостоятельной. Так мне, во всяком случае, показалось.

Я отодвинул кресло, встал.

Полковник Рейн жестом руки представил нас друг другу, а потом озвучил этот жест:

— Мистер и… гм… миссис Бентолл. Вы знакомы, не правда ли?

— Да, сэр. — Он прекрасно знал, где и когда мы встречались. Мэри Гопман протянула мне крепкую прохладную ручку, удостоив отстраненно–оценивающим взглядом. Не исключено, что перспектива работать со мной отвечала ее амбициям, но свой энтузиазм, коли таковой наметился, она умело скрыла. Я еще в Афинах с раздражением приметил ореол самонадеянности, окружающий ее чело. Но заговорил о другом: — Рад видеть вас, мисс Гопман. Предпочел бы, правда, видеть вас в другом месте. Сознаете, на что отважились?

Она осмотрела меня с ног до головы большими, широко открытыми, словно у газели, глазами, подняла брови. На губах ее заиграла легкая усмешка. Она обернулась к полковнику.

— По–видимому, мистер Бентолл строил здесь из себя рыцаря при прекрасной даме? — спросила она лукаво.

— Пожалуй, да… Вы очень точно оценили ситуацию, — признал полковник. — Кстати, прошу вас, прекратите эти диалоги по раз и навсегда выработанной схеме: мистер Бентолл — мисс Гопман. Диалоги, не характерные для молодоженов. — С этими словами он пропустил сквозь трубку проволочку, удовлетворенно кивнул, когда проволочка вынырнула из ее отверстия черней, чем щетка лондонского трубочиста, и заключил почти мечтательно: — Джон и Мэри Бентолл! По–моему, превосходно звучит!

— Ведь правда же? — с любопытством подхватила девушка и, повернувшись ко мне, заулыбалась. — Тронута вашей заботой. Вы очень добры ко мне. После паузы она добавила: — Джон.

Я не ударил ее только потому, что не склонен прибегать к методам пещерного человека. Но его чувства ощутил в этот момент в полной мере. Отблагодарив ее улыбкой, холодной и загадочной, я отвернулся.

— Одежда, сэр! — напомнил я Рейну. — Мне надо экипироваться. Там сейчас лето в полном разгаре.

— У себя дома, Бентолл, ты обнаружишь пару новеньких чемоданов, до отказа набитых вещами, которые удовлетворят самого взыскательного потребителя.

— А как насчет билетов?

— Вот они! — Он послал мне через стол конверт. — Четыре дня назад нам доставила их фирма Кука. Оплачены чеком. От имени некоего Тобиаса Смита, никому не известного, но весьма состоятельного, судя по банковскому счету. Летите вы не на восток, как подсказывает тривиальная логика, а на запад: через Нью–Йорк, Сан–Франциско, Гавайские острова и острова Фиджи. Как водится: кто платит, тот и заказывает музыку.

— Что с паспортами?

— Оба в чемоданах. — Легкий тик снова прогулялся по щеке. — На сей раз все чисто, без подтасовок. Твой паспорт оформлен на твое имя. Суровая необходимость. Тебя ведь прошерстят вдоль и поперек вместе со всей твоей биографией. Университет, дальнейшая карьера и прочее. Прорехи тщательно заштопаны. Ни одному хмырю не дознаться, что год назад ты покинул Гепворт. А еще в твоем чемодане тысяча долларов американскими чеками.

— Богдаст, сумею ими воспользоваться, — сказал я. — Кто нас сопровождает, сэр?

На миг воцарилось молчание. Хрупкое молчание. Две пары глаз изучали меня: сощуренные, синие, ледяные и болыиие, теплые, словно у газели. Первой нарушила тишину Мэри:

— Не будете ли вы столь любезны объяснить…

— Ха! — оборвал я ее. — Попробую объяснить. Ведь вы… Ладно, извините… Итак, шестнадцать человек выезжают отсюда в Австралию или в Новую Зеландию. Восемь из них не попадают по месту назначения. Ровно пятьдесят процентов. Отсюда следует, что и нам суждено фифти–фифти: либо доберемся, либо нет. Орел или решка. Значит, на самолете будет наблюдатель. Дабы полковнику Рейну достались точные координаты: куда ставить могильную плиту. Или, скорее, куда, в какую точку Тихого океана сбросить венок.

— О том, что возможны казусы в полете, я подумал, — осторожно высказался полковник. — У вас будет сопровождающий… А вернее, сопровождающие. Разные на разных участках маршрута. А кто они — вам лучше не знать. — Он встал и, обойдя стол, приблизился к нам. Брифинг подошел к концу. — Искренне сожалею, что так складываются обстоятельства. Мне самому претит делать то, что я делаю. Но я слепец в темной комнате и нащупывать путь вынужден вслепую. Иного не дано. Надеюсь на счастливый исход операции. — Он наскоро пожал нам руки, покачал головой, пробурчал: — Весьма сожалею. До свидания, — и вернулся к себе за стол.

Я открыл дверь, пропустил вперед Мэри Гопман и оглянулся напоследок, любопытствуя, сколь же сильно он сожалеет. А он с превеликой серьезностью изучал свою трубку. Тогда я осторожным движением прикрыл дверь, оставив его наедине с самим собой — маленького пропыленного человечка в тесной пропыленной комнатенке.

Глава 1

Вторник 3 часа ночи — 5.30 вечера

Наши попутчики по рейсу, завсегдатаи американо–австралийских авиалиний, в один голос расхваливали отель «Гранд–Пасифик» в Вити–Леву: лучшего, мол, в западной части Тихого океана не сыскать. Даже поверхностное знакомство с гостиницей убеждало в их правоте. Чуть старомодный, но роскошный, сверкающий, точно серебряная монета новой чеканки, он столь успешно сочетал учтивость с деловитостью, что любой владелец английского отеля при встрече с этими чудесами сервиса схватился бы за голову. Шикарные спальни. Великолегтное питание. Уверен, память о нынешнем ужине будет украшать наши сновидения еще много лет. А вид с веранды на подернутые дымкой горы — зрелище для богов. Панорама нездешнего мира.

Увы, в нашем несовершенном мире нет совершенства. И запоры в спальнях отеля тоже оказались несовершенными. Я заподозрил это, когда посреди ночи меня ткнули в плечо. Правда, в тот момент меня разволновало не качество дверей и замков, а бесцеремонное самоуправство пальца, ввинтившегося мне в мышцы. Изо всех известных мне пальцев этот оказался самым жестким, прямо–таки стальным. С трудом одолевая дремоту, я открыл глаза, сощурился на лампу под потолком и наконец сосредоточился на своем левом плече. Вот оно что! Стальной палец, он и впрямь стальной. Стальной, тускло поблескивающий кольт 38–го калибра. Дабы у меня не было сомнений в подлинности предмета, владелец оружия приставил дуло к моему зрачку, к правому глазу. Клянусь, сквозь дырку весь ствол просматривался! Пистолет, совершенно точно! Глаза на то и даны, чтобы смотреть. Так. Пистолет, коричневое волосатое запястье, белый рукав кителя, невозмутимое смуглое лицо под мягкой мятой шапочкой яхтсмена. Опять пистолет.

— О'кей, приятель! — молвил я, стараясь выказать хладнокровие. Увы, голос мой обернулся карканьем — хриплым карканьем вороны на башнях Макбетова замка. — Вижу, у тебя пистолет. Вычищенный, смазанный и все такое. Но лучше б ты его убрал. Пистолет — опасная игрушка.

— Умничаешь?! А! — проговорил он жестко. — Показываешь молодой жене, какой ты герой? Только все это несерьезно, Бентолл! Ты ведь не станешь поднимать шум? Затевать кутерьму?

Ах, как хотелось поднять шум и затеять кутерьму! Как хотелось отобрать у него пушку — и по башке! Когда суют пистолеты дулом в глаз, во рту почему–то пересыхает, пульс учащается и адреналин выбрасывается в диких количествах. Я начал излагать в подробностях то, чего бы мне хотелось, но он кивнул в сторону.

— А если станешь, глянь сперва туда.

Я повернул голову — медденно, чтоб никого не спугнуть. Мужика по другую сторону кровати вполне можно было б назвать симфонией в черных тонах, кабы не желтизна зрачков. Черный китель, черный морской свитер, черная шляпа и наичернейшая из всех физиономий, какие я видывал на своем веку. Эта чисто индийская физиономия — тощая, суровая, нос торчком принадлежала низкорослому, щуплому типчику. Но зачем ему рост, если у него есть то, что есть. А именно ружье 12–го калибра, укороченное на две трети. У меня появилось странное чувство: куда ни глянь, всюду перед собой видишь темный туннель без просвета в конце. Неспешно повернулся к представителю белой расы:

— Ты мне все втолковал. Присяду я, что ли?

Он кивнул и отступил на пару футов. Я спустил ноги на пол, покосился на Мэри Гопман, сидевшую в кресле близ своей кровати, Рядом с ней стоял третий пришелец, тоже смуглый до черноты. На Мэри было бело–голубое шелковое платье без рукавов. Это последнее обстоятельство и позволило мне разглядеть четыре отметины повыше локтя: видно, хватанули ее без особых церемоний за руку.

Хоть и приехали мы несколько часов назад, оставив позади утомительную, нескончаемую тряску дороги, я был практически при полной экипировке — за вычетом ботинок, пиджака и галстука. К незапланированному путешествию нас вынудили незапланированные затруднения: в районе аэропорта, на другом конце острова, ночлега не оказалось. Наводнившие отель толпы неприкаянных пассажиров сняли с повестки дня вопрос об отдельных комнатах для мистера и миссис Бентолл. Но одетыми мы остались вовсе не из ложной скромности. Гостиничный бум спровоцировала незапланированная посадка самолета в Суве. А что спровоцировало эту незапланированную посадку? Эта проблема лишила меня покоя. Все началось с пожара, вспыхнувшего на нашем ДС–7, едва самолет кончили заправлять и убрали шланги. Огонь погасили в одну минуту, но командир корабля резонно отказался продолжать рейс, пока технари с Гавайских островов не определят размеры ущерба. Я многое отдал бы за то, чтоб выяснить причину пожара.

Я верю в совпадения, но не дохожу в этой вере до идиотизма. Четверо ученых исчезли вместе со своими женами по пути в Австралию. Шанс исчезнуть имелся также у пятой четы, то есть у нас. Задержка в аэропорту Сувы на островах Фиджи выглядела как попытка задействовать этот шанс. Вот почему мы не раздевались на ночь. Вот почему заперлись и прямо в одежде дежурили. Приняв вахту первым, я стоически отсидел в потемках до трех утра, а в три легким касанием разбудил Мэри и тотчас улегся почивать. Уснул я мигом, а она, кажется, сразу последовала моему примеру. Мне удалось глянуть украдкой на циферблат своих часов. Они показывали всего–навсего три двадцать. Одно из двух: либо я будил ее слишком деликатно — и не добудился, либо ее подкосила усталость следствие прошлой бессонной ночи. Ведь перелет Сан–Франциско — Гавайи протекал столь тяжко, что даже тренированные стюардессы не выдерживали. Да что, впрочем, махать кулаками после драки!

Надев ботинки, я всмотрелся в Мэри повнимательней. Ореол безмятежности вокруг ангельского чела померк, лицо побледнело, голубые тени утомления сгустились под глазами. Путешественница–мученица, вконец вымотанная дорогой. Перехватив мой взгляд, она заговорила:

— Каюсь, что я…

— Помалкивайте! — распорядился я свирепо.

Она заморгала часто–часто, словно схлопотала по физиономии. Затем, поджав губы, уставилась на свои чулки. Мужчина в яхтсменской шапочке противно захлюпал, ну, как вода, толчками опорожняющая засоренную раковину.

— Не берите его слова в голову, миссис Бентолл. Он вякает для блезиру. На земле не протолкаться — кругом крутые парни вроде Бентолла. А крутые они для показухи. А на деле — хлюпики. С перепугу еще огрызаются. Ловят в крике кайф. Да на кого огрызаются? На слабаков! — Он испытующе и отнюдь не благожелательно покосился на меня: — Верно, Бентолл?

— Чего тебе надо? — хрипло спросил я. — Что означает это… это вторжение? Зря теряешь время, парень. Ну, есть у меня долларов этак сорок. Есть туристские чеки. Тебе они без пользы. Камешки моей жены…

— Почему вы оба при параде? — спросил вдруг он. Я насупился.

— Не понимаю, зачем…

Нечто твердое, холодное и хамоватое ткнулось мне в затылок. Тот, кто укорачивал дуло этого двенадцатикалиберного ружья, плохо отшлифовал его жерло.

— У нас с женой приоритетное положение, — быстро отозвался я, совмещая две малосовместимые тональности: испуганную и павлинью, позерскую. — У меня крайне срочные дела. Я сообщил об этом начальству аэропорта. Известно ведь, что некоторые ночные рейсы садятся в Суве на дозаправку. Ну вот я и попросил, чтоб при первой же оказии нас отправили. Здешняя челядь предупреждена, держит руку на пульсе… — Я вешал ему лапшу на уши. Пусть проверят. Дневная смена давно разошлась по домам. Спрашивать не у кого. Но, кажется, он мне и так поверил.

— Очень интересно, очень интересно, — проворчал он. — И вполне подходяще… Миссис Бентолл, можете подсесть к вашему мужу. А то вы дрожите. Если от холода, муж вас согреет. — Она пересекла комнату, села рядом со мной и уставилась в пространство. Тогда он позвал: — Кришна!

— Да, капитан! — откликнулся индус, сперва карауливший Мэри.

— Пойди прогуляйся. Как увидишь телефон, позвони в отель администратору. Скажи, звонишь из аэропорта. Только что, мол, сел на дозаправку КLМ, на нем, мол, есть два свободных места. Пускай, мол, они в темпе выезжают. Понял?

— Да, капитан! — Блеснув белоснежными зубами, Кришна направился к двери.

— Не туда, дурак! — Капитан кивнул в сторону французской двери на веранду. — Зачем проталкиваться через толпу любопытных, верно? Теперь так. Как только закончишь разговор, бери такси у своего дружка — и к парадному. Скажешь, что тебя вызвали из аэропорта. И мигом в номер за чемоданами.

Индус кивнул, открыл французскую дверь и испарился. Мужчина в яхтсменской шапочке зажег бычок, выдохнул облако дыма мне в лицо, ухмыльнулся:

— Ну как, лихо сработано?

— Что вы намерены с нами сделать? — настоятельно поинтересовался я.

— Захватить с собой в путешествие. — Он вновь заухмылялся, обнажая неровные прокуренные зубы. — И ни у кого не будет никаких вопросов. Все решат: вы улетели в Сидней. Вот ведь беда, верно. А теперь — подъем, руки за голову и кругом марш!

На меня смотрели три дула, самое далекое — в восемнадцати дюймах от меня. Так что разумней всего было подчиниться приказу. Яхтсмен позволил мне лишний разок окунуться взглядом в зияющие пасти темных железнодорожных туннелей, пошекотал ребра пистолетом, обшарил одежду опытной рукой, которая не упустила бы и спичечной головки. Наконец давление пистолета на позвоночник ослабло. Яхтсмен сделал шаг назад.

— О'кей, Бентолл, присаживайся. Диву даюсь. Фраера такого пошиба обычно мнят, будто без пушки им жизнь не в жизнь. А у тебя… Может, в шмотках? Пошмонаем поздней. — Он переключил свой исследовательский пыл на Мэри Гопман. — А как насчет вас, леди?

— Не прикасайтесь ко мне? — воскликнула она. — Вы не посмеете до меня дотронуться, наглец! — Она вскочила на ноги, прямая, как королевский гвардеец. Руки по швам, пальцы сжаты в кулак. Глубокий вдох — быстрый выдох, еще глубокий вдох — еще быстрый выдох. Без каблуков росту в ней было от силы пять футов четыре дюйма, но гнев несколько дюймов ей прибавил. — Как вы смеете подозревать… Разве похоже, что я… Конечно же никакого оружия у меня нет.

Медленно, внимательно, но без излишнего цинизма его глаза прошлись по всем складкам и изгибам одежды, облегавшим ее тело с предельной откровенностью. Он вздохнул.

— Конечно нет. Чудес на свете не бывает, — признал он с явным сожалением. — Может, в шмотках? Но время терпит. Пока мы не доберемся до места, чемоданов вам не видать. — Еще мгновение раздумий. — У вас, кажется, есть сумочка, не правда ли, леди?

— Не прикасайтесь к моей сумке своими грязными руками! — воскликнула она.

— И вовсе они не грязные, — возразил он мягко. Поднес руку к своим глазам. — Во всяком случае, не такие уж и грязные. Итак, вашу сумочку, миссис Бентолл!

— Она в шкафчике у кровати, — с презрением бросила она.

Не сводя с нас глаз, он прошел в другой конец комнаты. У меня мелькнула мысль, что он не очень–то полагается на того парня, с мушкетоном. Он достал из шкафчика серую сумочку из крокодиловой кожи, отстегнул пряжку и вытряхнул содержимое на кровать:

деньги, гребень, носовой платок, косметичку и всякую прочую дребедень, вплоть до губной помады. Но пистолета среди этой дребедени не было.

— Действительно на вас не похоже, — сказал он, как бы извиняясь. — Но ведь чтоб до пятидесяти дожить, даже собственной мамочке нельзя доверять, леди, и… — Тут он замолчал, взвешивая сумочку на руке. Тяжеловата она все–таки! — Он заглянул внутрь, погрузил туда руку, вытащил обратно, ощупал сумку снаружи, снизу. Послышался слабый клацающий звук, и второе дно отвалилось, повиснув на скрепках. Теперь послышался удар тяжелого предмета об пол. Яхтсмен нагнулся и поднял тупоносый пистолет–автомат.

— Еще одна липовая зажигалка! — подытожил он весело. — А может, это флакон или пудреница? Да мало ли что!

— Мой муж ученый. В своей области — крупнейшая фигура, — весьма категорично заявила Мэри Гопман. — На него дважды покушались. Я… У меня есть разрешение на пистолет.

— Ладно, я выдам вам расписку, так что все будет красиво и по закону, — сказал он успокоительно. Но испытующий взгляд яхтсмена свидетельствовал: это миролюбие показное. — Итак, на выход! Рабат, — это распорядителю укороченного мушкетона, — через веранду! И чтоб между парадным и такси они были как шелковые!

Операция была организована на высшем уровне. Я не смог бы ничего предпринять, даже если б попытался. Но я и не пытался. Пока не пытался. По–видимому, он не хотел нас убирать — сейчас и здесь. А я сейчас и здесь не получил еще ответа на свои многочисленные вопросы. Так стоило ли мне убегать?!

Раздался стук, и яхтсмен исчез за гардинами, драпировавшими французские окна, вошел рассыльный, взял три чемодана. Кришна, обзаведшийся к этому времени остроконечным чепчиком, следовал за рассыльным с плащом на руке, что вполне соответствовало метеорологической обстановке: за окном лил дождь. Но я смекнул: под плащом не только рука, под плащом еще кое–что. Кришна вежливо пропустил нас вперед, забрал четвертый чемодан и пристроился в арьергарде. В конце ддинного коридора показался мужчина в яхтсменской шапочке, он вышел из нашей комнаты и последовал за нами, на достаточном расстоянии, чтобы не выглядеть одним из нас, и достаточно близко, чтобы пресечь любой мой взбрык. Видимо, подобные приюшчения были ему совсем не в новинку.

Ночной дежурный, тощий смуглый малый с печатью мировой скорби на лице, присущей всем ночным дежурным на белом свете, успел уже выписать счет. Пока я расплачивался, яхтсмен с лихо торчащим окурком вразвалку приблизился к конторке и вежливо поклонился клерку.

— С добрым утром, капитан Флекк, — почтительно проговорил клерк. Нашли своего приятеля?

— Как же! — Ледяная гримаса сменилась приветливой. — Он сообщил мне, что те, кого я ищу, как на грех, укатили в аэропорт. Кликните мне, пожалуйста, такси, ладно?

— Сию минуту, сэр! — По–видимому, на этих широтах капитан Флекк пользовался влиянием. — Простите, а это срочно?

— Все мои дела срочные! — отрезал Флекк.

— Разумеется, разумеется! — Клерк разнервничался, заискивая перед Флекком. — Видите ли, по счастливому совпадению, мистер и миссис Бентолл как раз едут в аэропорт, и такси их уже ждет…

— Рад познакомиться с вами, мистер… гм… Бентолл, — сердечно молвил Флекк, сжимая своей правой рукой мою в приступе показной моряцкой сердечности так крепко, что едва ее не раздавил. Зато левая рука как бы не фигурировала вообще. Левую яхтсмен держал в кармане жеваной куртки, рискуя с корнем его вырвать продвинутым на боевой рубеж пистолетом. Мое имя Флекк. Я тороплюсь в аэропорт. И если вы окажете мне любезность… расходы, естественно, пополам… я буду вам безмерно благодарен.

Что и говорить, профессионал! Меня с Мэри наши новые знакомые буквально вытолкали из вестибюля, подведя к машине с учтивой предупредительностью метрдотеля, определяющего вас за наихудший столик в битком набитом ресторане. Если у меня и оставались сомнения в профессиональной компетентности Флекка, они мигом выветрились, когда на заднем сиденье меня стиснули с двух сторон Флекк и Рабат. Ни дать ни взять клещи гигантского краба. Слева — двенадцатикалиберный мушкетон Рабата, справа — автоматический пистолет Флекка. Обе игрушки упираются правда, с разных сторон — в подреберье, как раз туда, откуда их ни за что не сдвинешь. Я сидел чинно–благородно, стараясь не шевелиться. Зачем провоцировать дополнительные осложнения в условиях сплошного риска? Проржавевшие рессоры, несчетные дорожные ухабы — один толчок и указательный палец Флекка — или Рабата? — ненароком нажмет на спуск.

Мэри Гопман сидела впереди, рядом с Кришной, притихшая, нездешняя. Любопытно, много ли в ней осталось к данному моменту апломба, самоуверенности и кокетства — всего того, чем она столь лихо козыряла в кабинете полковника Рейна? Кто ответит на этот вопрос? Преодолев в тесном соседстве с нею, локоть к локтю, 10 тысяч миль на борту самолета, я по–прежнему не знал о ней ровным счетом ничего. Благодаря ее личным стараниям.

О городе Сува я тоже ничего не знал. Но даже если б знал Суву как свои пять пальцев, ни за что не определил бы, куда нас везут. Два человека впереди, еще один — справа, еще один — слева. А то, что попадает в поле зрения через незагороженные участки боковых стекол, смазано сильным проливным дождем. Что в таких условиях разглядишь? Мелькнула темная громада кинотеатра, потом насыпь, потом канал, рой огоньков, отразившихся в его темных водах. Несколько узеньких неосвещенных улиц. Потом рельсы, гулко сотрясающие нашу колымагу. Длинная череда железнодорожных вагонов. Кое–какие из этих впечатлений резко расходятся с моим идеалом — «островком на юге Тихого океана». Чем и как? Обдумать сию проблему не успеваю. Машина резко затормозила, отчего мушкетон чуть не продырявил меня насквозь. Капитан Флекк выпрыгнул наружу, приказав мне вылезать. Я выбрался из такси, принялся разминать затекшие мышцы. Вокруг — непроглядный, замогильный мрак. Льет дождь. За его завесой смутно различимы две угловатые конструкции. Нечто вроде портовых кранов. Но наше местонахождение можно вычислить даже с закрытыми глазами, держа нос по ветру. Пахнет дымом, нефтью, ржавым железом. Пахнет смолой, пеньковыми канатами, сырыми снастями. А все эти запахи перешибает запах моря.

Что правда, то правда. Сна я не добрал, острых ощущений перебрал, и голова в результате работает со скрипом. Но и без великих интеллектуальных озарений ясно, что капитан Флекк не собирается отправлять нас в Сидней самолетом австралийского рейса КLМ. Я пытаюсь заговорить, но Флекк отстраняет меня пренебрежительным жестом. Освещает карманным фонариком чемоданы, для которых Кришна отыскалтаки лужу погрязнее. Флекк прихватывает пару чемоданов, дружелюбным кивком приглашая меня следовать его примеру и его маршруту. Рабат без всякого дружелюбия поддерживает волеизъявление начальства тычком в бок. Честно говоря, этот Рабат со своим двенадцатым калибром и гнусными манерами сидит у меня в печенках. Флекк явно перекормил его ссылками на американские триллеры.

То ли Флекк обладал кошачьей способностью видеть в потемках, то ли держал перед мысленным взором подробную карту местности со всеми тросами, канатами, тумбами и булыжниками, но нам не пришлось долго плутать, и упал я всего раз пять, не болыяе. Но вот он замедлил ход, повернул направо и двинулся по каменным ступенькам вниз. Без излишней поспешности сперва включил фонарик, за что я ему мысленно выразил искреннюю признательность: покрытые тиной ступеньки без перил доверия не внушали. Каюсь, было у меня искушение уронить Флекку на макушку чемодан. Экспериментально проверить его реакцию на закон всемирного тяготения. Но я подавил сей порыв по двум причинам: во–первых, два дула по–прежнему сверлят мне спину. А во–вторых, свыкшиеся с темнотой глаза мои уже различают смутный контур судна у подножия лестницы. Ну, допустим, собьешь его с ног, максимальный ущерб потерпевшего минимален — пара царапин. А моральный — максимален. По самолюбию Флекка будет нанесен удар, после которого он мигом сменит милостивый тон на гнев, дружелюбие — на мстительность. Кстати, выстрелив, он не промахнется. Такие стреляют наверняка.

Я покрепче сжал чемоданные ручки и продолжил нисхождение по скользким ступеням с настороженностью Даниила в приятном обществе спящих львов. Кстати, разница не столь уж велика. Разве что львы в данном случае на полную катушку бодрствуют… Через пару секунд Мэри Гопман и оба индуса были на причале рядом со мной.

Сейчас от морской глади нас отделяло едва ли футов восемь. Я все таращился на судно, пытаясь определить его тип и размеры. Но небо, затянутое тучами, было невыгодным фоном. Мои наблюдения сложились приблизительно в такой черновой набросок. Судно широкое, длина — футов семьдесят, ну, двадцатью больше или меныле. И мачты — то ли две, то ли три. Вдруг дверь палубной надстройки распахнулась, яркий свет, хлынувший наружу из помещения, буквально ослепил меня.

Длинная тощая фигура быстро пересекла освещенный прямоугольник. Дверь тотчас закрылась.

— Ну как, босс, порядок? — В Австралии я не бывал, но австралийцев встречал изрядно. В данном случае акцент неоспоримо изобличал австралийца.

— Порядок. Они у нас в руках. И поосторожней с этим треклятым освещением. Мы загружаемся.

Посадка прошла без приключений. Палуба корабля плотро прижата к причалу. Тридцать дюймов вниз — и ты на палубе. На деревянной, дощатой, а не стальной. Это я засек сразу.

Когда все забрались на судно, капитан Флекк спросил:

— Готовы мы к приему гостей, Генри? — В голосе слышалось облегчение: слава, мол, Богу, рискованная кампания позади.

— Каюты готовы, босс, — ответствовал Генри мерзким грубым голосом. Показать им?

— А что, покажи. Я буду у себя. Повидаемся позже. И пожалуйста, без фокусов!

Генри направился к корме, мы — за ним, за нами — конвойные. Когда палубная надстройка осталась позади, он осветил фонариком крышку люка. Нагнулся, убрал болт, открыл люк, направил луч в зияющую дыру.

— Спускайтесь.

Я, отсчитывая ступеньку за ступенькой на отвесной стальной лестнице, иду первым. Сразу за мной — Мэри Гопман. Считаю: раз, два… Десять ступеней. Едва светлая головка Мэри оказывается на уровне палубы, люк захлопывается. Слышен скрежет задвижки. Еще две–три ступеньки вниз — и пора осмотреться.

Отвратительный каземат, непроглядно темная тюрьма. Впрочем, зачем сгущать краски? Тусклый светлячок пробивается сверху, сквозь щели люка, ведь в рубке на палубе горит лампа. Так что определиться в пространстве можно без помощи рук и передвигаться — без тросточки. Но все равно гнуснейшая резиденция, равных в мире не сыщешь. И вонища жуткая. Бубонная чума, а не запах. Разит — аж небесам тошно.

Единственный путь отсюда тот, что ведет сюда. Поближе к корме дощатая перегородка, между досками — щель. Бесполезная. Ничего сквозь нее не разглядишь, зато унюхаешь. Запах бензина. Значит, там машинное отделение. Поближе к носу — две незапертые двери. Одна — в примитивный сортир. Унитаз и раковина с краном. Из крана, если пожелаешь, хлынет вода — коричневая, солоноватая, но все–таки не морская… Вторая — в крохотную, четыре на шесть, каморку, почти полностью загроможденную койкой, кажется, без простыней, зато с одеялами, по первому впечатлению вполне приличными. В передней части трюма просматриваются — наверху, слева и справа — отверстия, по шесть дюймов в диаметре. Вероятно, вентиляция, не такая уж роскошь в предлагаемых обстоятельствах. Жаль только, что в эту безветренную ночь — да еще на стоянке — она бездействует.

Весь трюм от носа до кормы опоясан досками В четыре ряда. Два ряда, те что поближе к бортам, ограждают ящики, пирамиды ящиков вдоль всех стенок лишь возле вентиляторов — проемы, открывающие достул воздуху. Между внешними и внутренними рядами досок наложены в половину высоты трюма еще какие–то ящики да мешки. Между внутренними перилами, от машинного отделения до двух дверей на носу, — проход фута в четыре шириной. Под ногами у нас — деревянный пол со скребком и веником он не встречался, думаю, еще со времен коронации.

Я продолжал осматриваться, постепенно обретая хладнокровие; в душе теплилась надежда, что освещение, хотя и убогое, все же позволит Мэри Гопман изучить мою тщательно выверенную мимику: некий баланс беспокойства, безразличия и бесстрашия. Как вдруг свет у нас над головой вовсе померк, секундой позже с кормы донеслось характерное нытье, переходящее в вой, сомневаться не приходилось: ожил мотор. Судно завибрировало, дернулось вперед, притормозило, и я явственно различил топот босых ног и шлепанье сандалий — с корабля уходили лишние. Потом мотор заглушил все побочные звуки. Судно слегка накренилось вправо и отвалило от причала.

Я нащупал в потемках руку Мэри Гопман. Гусиная кожа, влажная, холодная. Извлек спичку из коробка зажег огонек. Мэри зажмурилась от неожиданности. Перепачканные волосы ее сбились набок. Отсыревший шелк облепил тело. Она беспрестанно дрожала. Только теперь я осознал, как холодно и мокро в этой норе. Резким движением я погасил спичку, сорвал с себя ботинок и принялся барабанить по перегородке. Никакого результата. Тогда я взобрался на ступеньку и стал обрабатывать кулаками крышку люка.

— Чего вы хотите? — спросила Мэри Гопман.

— Сервиса — хотя бы в минимальных дозах. Если нам в самое ближайшее время не вернут чемоданы, мне придется осваивать азы медицины, чтоб совладать с тяжелым случаем пневмонии.

— Может, уместней было бы завладеть экземпляром оружия, пускай даже легкого? — спросила она негромко. — Почему вы ни разу не спросили у них, с какой целью они нас сюда приволокли?

— Думаете, чтоб ликвидировать? Чушь! — Я попытался изобразить смешок, но он у меня не получился. Так, пустое хмыканье, и совсем не убедительное. — Уверен, они не намерены нас уничтожать. Во всяком случае, пока. С равной легкостью такой план можно было осуществить в Англии. И наконец, им незачем было ради столь элементарной операции доставлять нас на этот корабль. Грязная канава, мимо которой нас везли, да пара камней на шею — и дело с концом. Кроме того, капитан Флекк конечно же хам и проходимец, но на убийцу он, по–моему, не лохож. Звучало это правдоподобно. Я и сам бы поверил в свою версию, кабы повторил ее раз сто. Мэри Гопман молчала, словно обдумывая мои слова. Может, они и влрямь содержали крупицу здравого смысла.

Через пару минут мне наскучила крышка люка. Толку в моих джазовых упражнениях не было. Я перешел в другой конец трюма и там возобновил эту музыку. Каюты экипажа находились, по–видимому, за перегородкой, потому что реакцию я заполучил уже через полминуты. Кто–то лоднял крышку люка, и яркий луч фонарика прогулялся по трюму.

— Может, прекратите этот шум? — Кажется, Генри пребывал в дурном ластроении, — Поспали бы!

— Где наши чемоданы? — поинтересовался я. — Нам нужно переодеться. Жена моя до нитки промокла.

— Давайте сюда, — проворчал он. Мы подошли. Он шагнул вниз. Потом принял у кого–то, у кого — мы не видели, чемоданы и посторонился, уступая дорогу капитану Флекку, вооруженному фонариком и пистолетом. Капитана Флекка окружал этаким невидимым ореолом запах виски, повлекший тут же приятные последствия: вонища на миг поулеглась.

— Сожалею, что заставил вас ждать, — весело пробасил он. — Замки на этих чемоданах больно хитроумные. Итак, в конечном счете при вас не было пистолета, а, Бентолл?

— Разумеется, нет, — заявил я нахально. Конечно, пистолет при мне был, но в прошедшем времени, поскольку остался под матрасом в отеле. Что за отвратный запах здесь, в трюме?

— Отвратный? Разве? — Флекк принюхался к гнусной атмосфере трюма с видом знатока, склонившегося над коньячной рюмкой. — Копра и плавники акул.

— Еще бы! — с горечью согласился я. — Долго мы будем торчать в этой дыре?

— Лучшей шхуны не сыскать… — вспыхнул было Флекк, но тотчас успокоился. — В восемь вам подадут завтрак. — Он осветил фонариком трюм и виновато продолжал: — Дамы нечасто удостаивают нас своим присутствием, особенно такие, как вы. Надо было, конечно, навести чистоту. А все–таки койка там есть, с чистой постелью. Однако разуваться не советую.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Тараканы, — лаконично пояснил он, — весьма неравнодушны к пяткам. Он быстро увел луч фонарика в сторону и тотчас высветил парочку чудовищных насекомых в несколько дюймов длиной. Насекомые, впрочем, мигом удрали.

— Такие большие? — прошептала Мэри Гопман.

— Потому что копра и мазут, — угрюмо объяснил Генри, — их любимая жратва, если не считать ДДТ. А уж это они получали галлонами. И ведь были недавно совсем малыши. Родители попрятались, понимали: от людей надо убраться подальше, они же…

— Хватит, — оборвал его Флекк. Потом вручил мне фонарик. — Держите. Он вам пригодится. Увидимся по–утру.

Генри выждал, пока голова Флекка исчезнет в люке, отвел в сторону доски, огораживающие центральный проход, и указал на помост из ящиков высотой фута в четыре.

— Спите здесь, — посоветовал он. — В трюме водятся не только тараканы. И не гасите свет.

— Почему? Что еще может…

— Не знаю, — оборвал он меня. — Здесь я еще не ночевал. У них не хватит денег оплатить мне такой подвиг. — С этими словами он исчез.

Секундой позже захлопнулась крышка люка.

— Идет и распространяет вокруг себя благость и свет. Точно? — сказал я. — Любопытно, что под этой оболочкой скрывается? Готов побиться об заклад, они же наемные убийцы. Убийцы… они не…

— Если вам нетрудно, — прервала она меня, — передайте мне мой чемодан. Хочу переодеться.

— Пожалуйста! — Я передал ей чемодан вместе с фонариком. — Брюки прихватили? Она кивнула.

— Вот их–то и наденьте. — Я пошарил в одном из своих саквояжей и нашел, что искал: две пары носков. — Натяните одни на другие. Антитаракановое средство. Можете переодеться в той каморке.

— Надеюсь, вы не думаете, что я стану переодеваться прямо здесь? холодно заметила она. Ни малейшей признательности. Я улыбнулся ей. Но в ответ не получил и благожелательного взгляда. Дверь каморки она за собой захлопнула. Причем не слишком деликатно.

Я переоделся при смутном свете потусторонней — за люком — лампы и принялся было выбивать щелчками сигарету из пачки, когда вдруг вопль неподдельного ужаса на мгновение просто парализовал меня. На одно–единственное мгновение. Уже в следующую секунду я разом прердолел четыре шага, отделявшие меня от двери, которая тут же с грохотом отворилась, пропуская ошеломленную, спотыкающуюся Мэри Гопман. Не пригнувшись вовремя, она умудрилась удариться головой о дверную притолоку и свалилась мне на руки в

буквальном смысле этого слова. Она отчаянно прижималась ко мне, напоминая медвежонка коалу, впервые в жизни очутившегося на стволе эвкалипта. В другой ситуации это было бы весьма приятно. Но в данный момент — совершенно бесперспективно, поскольку никакие хэппи–энды в обозримом будущем нам не светили.

— Что случилось? — вопрошал я. — Что произошло?

— Заберите меня отсюда! — всхлипывала она. Развернувшись в моих объятиях, она глянула через плечо расширившимися от ужаса глазами. Пожалуйста! Прямо сейчас! — Глаза ее раскрылись еще шире, она порывисто втянула в себя воздух, что, как свидетельствует мой опыт, зачастую служит прелюдией к воплю. Поэтому я быстро поднял ее на руки, в темпе одолел десять футов до помоста, посадил на ящик, прислонив спиной к доскам.

— Что там такое? — настаивал я. — Побыстрее!

— Это ужасно! Ужасно! — Она не слышала меня, не понимала, дышала она неровно, судорожно хватая воздух, дрожь ее колотила неистовая. Я попытался распрямиться, и сразу же ее пальцы впились в меня. — Не уходите! Прошу!

— Я же на минутку, — проговорил я успокаивающе и показал на световой луч, прочерченный на полу каморки. — Мне нужен фонарик.

Я вырвался из ее рук, отчаянно за меня цеплявшихся, и буквально вломился в каморку. Не столько из храбрости, сколько под влиянием ее дефицита. Не располагая достаточными сведениями о фауне южной части Тихого океана, я вполне допускал возможность встречи с гнездами кобр или колониями каракуртов. Размышления на подобную тему угрожали затянуться надолго, а потому, чтобы упростить свою задачу, я решительно переступил порог.

Подобрав с пола фонарик, я одним движением прочертил световой круг, позволявший мгновенно оценить обстановку. Ничего. Еще один, куда более медленный и соответственно более тщательный осмотр. Опять–таки ничего, если не считать кучки грязной одежды да пары моих носков на кровати. Я прихватил носки и вышел, плотно прикрыв за собою дверь.

Дышала она теперь ровнее, но дрожала все также отчаянно. Превращение хладнокровной, самоуверенной, снисходительной юной леди, сопровождавшей меня на острова Фиджи, в эту перепуганную, беззащитную девчушку было поразительным. Печальное зрелище! Светлые ее волосы всклокочены. Джемпер и кофточка, правда, хорошо сочетаются друг с другом, а также с легкими голубыми брючками, но плохо сочетаются с носками: на одной ноге — два, на другой — ни одного.

Я осветил фонариком босую ногу, пригнулся и присмотрелся повнимательней. Возле мизинца видны были два маленьких глубоких прокола, из которых сочилась кровь.

— Крыса! — сказал я. — Вас укусила крыса.

— Да. — Девушку передернуло при воспоминании об испытанном ужасе, и глаза ее потемнели. — О, как это было страшно! Черная крыса, громадная, величиной с кошку. Я пыталась ее стряхнуть, а она — как повисла, так и висела…

— Ладно, все ведь уже позади, — проговорил я резко, потому что истерическая нотка вновь ощутилась в ее голосе. — Минутку!

— Куда ж вы? — испуганно спросила она.

— За пакетом первой помощи, что лежит в моем чемодане. — Я достал пакет, выдавил из ранок зараженную кровь, промокнул ее ваткой, смазал ранки йодом и заклеил пластырем, после чего натянул на ногу носок. — Все будет в порядке.

Я прикурил для нее сигарету. Отодрал планку от одного из ящиков, использовав ее в качестве рычага, отхватил планку от яшика и наконец с ее помощью вырвал из самого большого ящика, какой только сумел высмотреть, трехфутовую доску, один дюйм на три в сечении. На ее конце торчали три гвоздя, по три дюйма каждый, обращавшие деревяшку в оружие, способное противостоять когтям любой крысы. «Величиной с кошку». Эти слова Мэри Гопман я рассматривал как гиперболу. Длиной с кошку — еще куда ни шло, но величиной… И все равно черные корабельные крысы очень опасны, особенно когда их много. Я вернулся в камеру, огляделся в поисках неприятеля, никого не обнаружил, снял с койки подушки и одеяла, вышел, демонстративно вытряхнув на глазах у Мэри одеяла: пусть видит, что нет там в складках ни единой крысы. Потом туго обернул ее одеялами, щедро обложил подушками. Откопал у себя в чемоданах запасной жилет, заставил ее надеть еще и эту одежду, а уж затем, уподобляясь художнику, завершившему шедевр, сделал шаг назад. Надо же полюбоваться своей работой.

— Недурственно! — констатировал я. — У меня имеется искра Божия. Я думаю, зеркало и гребешок не помешают? Говорят, нет лучших средств улучшить дамское самочувствие.

— Ничего подобного, — неуверенно заулыбалась она. — Чего не видишь, то не волнует. Знаете, а вы оказывается не злой.

Я улыбнулся ей в ответ, как мне показалось, весьма загадочно, после чего подвесил при помощи своего галстука фонарик к самому ее изголовью на планку возле перегородки. А сам подыскал себе ллатформу на ящиках по другую сторону прохода.

— Как вы там будете спать? — запротестовала она. — Очень жестко… и… вы свалитесь отгуда. — Это было ново.) Мэри Гопман заботилась о моем комфорте.

— Я не собираюсь спать, — сообщил ей я. — Сон–это для вас. А мой удел — охота на крыс. Спокойно ночи.

К этому времени мы, видимо, ушли довольно далек от суши. Шхуну начало покачивать, еще не сильно, но уже ощутимо. Балки поскрипывали, фонарик раскачи вался из стороны в сторону, разбрасывая вокруг больши движущиеся черные тени, и теперь, когда смолкли наш голоса и прекратились наши хождения, мне стал досаж дать монотонный свистящий шорох: то ли наши приятели грызуны выступили в поход, то ли батальон тараканов марширует. Сочетание скрипа с шорохом на фоне зловеще раскачивающихся теней было плохим успокоительным средством, и я ничуть не удивился, услышав минут через десять Мэри Гопман:

— А вы… вы уже спите? У вас все в норме?

— Конечно в норме, — как можно сердечнее произнес я. — Спокойной ночи.

Прошло еще пять минут, потом снова:

— Джон! — Впервые она обратилась ко мне по имени. Если, разумеется, не принимать в расчет случаи, когда возникала необходимость имитировать супружеские отношения.

— Слушаю?

— Ладно, черт с ним! — проговорила она с досадой, словно бы сердясь на себя, но в ее тоне преобладало волнение. — Сядьте рядом со мной.

— Есть, — покладисто среагировал я. Затем спрыгнул на пол, перебрался на противоположную сторону разделявшего нас коридора и устроился с минимальным комфортом, притиснув ноги к жестким доскам ограждения.

Она не пошевельнулась. А ведь могла бы столь скромным способом отметить сам факт моего прибытия. Она даже не посмотрела на меня. Зато я посмотрел на нее. Посмотрел и поразился, сколь существенные перемены могут учинить в человеческой жизни какие–нибудь коротенькие два–три часа. На протяжении всего нашего четырехэтапного перелета из Лондона в Суву она едва–едва воспринимала меня как личность. Разве что на регистрации в аэропортах или при бортпроводницах в самолете улыбалась мне, брала меня за руку, ворковала, словом, вела себя, как и полагается молодой жене со стажем супружества в десять недель. Но стоило нам оказаться друг с другом наедине, на приличной дистанции от общества, и ее обычная рассеянная отчужденность разделяла нас подобно железному занавесу. Очнувшись прошлым вечером, после перелета, от мимолетной дремоты, я в полусонном трансе забыл, что на нас никто не смотрит, и бездумно взял ее за руку. Она в ответ правой рукой схватила мое правое запястье, потом медленно (с подчеркнутой, кинематографической медлительностью) высвободила свою левую руку, одарив меня ледяным взглядом — одним из тех взглядов, которые запоминаются надолго. Будь у меня возможность спрятаться от нее под сиденье, я бы спрятался, и притом не шутки ради, а самым серьезным образом. Я дал зарок свой промах не повторять. И все–таки сейчас, сидя с ней рядом в сыром, холодном трюме мерно покачивающейся шхуны, я забрал ее руку в свою.

Рука эта, совершенно заледеневшая, мигом замерла, но тут же сжала мою, как бы выражая сдержанную, но вместе с тем вполне определенную признательность. Я сделал вид, будто этого не замечаю. Тем более что замечать следовало в первую очередь другое: она была не просто перепугана, она буквально умирала от ужаса. Ее била дрожь, и списать эту дрожь исключительно на холод было невозможно. Мэри Гопман изменилась до неузнаваемости.

— Почему ты крикнул на меня в отеле? — спросила она с укоризной. Совсем забыл о приличиях!

— Кричать не в моих правилах. Кричать и впрямь неприлично, согласился я. — Но в тот момент нельзя было действовать по–иному. Ты вот–вот начала бы каяться вслух, что уснула. — Ну конечно. Я же была виновата в…

— И не подумала о том, что наш друг Флекк может удивиться: к чему бы это нормальные люди, которым нечего скрывать, несут круглосуточную вахту? В тот момент мною владела единственная мысль: чем меньше Флекк будет озабочен проблемой, кто мы — те, за кого себя выдаем, или не те? тем большую свободу действий обретем впоследствии.

— Я виновата, — повторила она.

— Брось! Слава Богу, все обошлось! — Пауза. — Послушай–ка, ты читала «1984» Оруэлла?

— «1984»? — Голос ее выразил удивление и настороженность одновременно. — Да, читала.

— Помнишь, как власти преодолели в конце концов сопротивление главного героя?

— Не надо! — Она прикрыла лицо, предварительно отняв у меня руку. Это… это страшно!

— У разных людей разные фобии. Каждому свое, — вежливо заметил я, вновь завладев ее рукой. — Ты, к примеру, боишься крыс…

— Это… это не фобия! — защищалась она. — Если что–то не нравится, разве это фобия? Крысы противны всяким людям, а женшинам — особенно.

— И мыши тоже, — согласился я. — Прекрасный пол орет, и визжит, и вытанцовывает, и лезет на шкафы. Но не падают же дамы по такому случаю в обмороки, даже после укуса. И не трясутся через полчаса после укуса, как сломанная матрасная пружина. Что с тобой?

С полминуты она молчала. Потом рывком убрала с шеи спутанные светлые кудри. Даже в полутьме можно было различить шрам за гтравым ухом.

— Представляю себе, что там было! — склонил я голову. — Крыса? Когда?

— Мои родители утонули на пути в Англию. Воспитывалась я на ферме у дяди с теткой. — В голосе ее не чувствовалось душевного трепета. — У них была дочь года на четыре старше меня. Милая девочка. И мама у нее милая, то есть, значит, моя тетя.

— Зато дядюшка оказался злым?

— Не смейся. Здесь нет ничего смешного. Сперва он был в порядке. А потом, лет через восемь после моего приезда, тетя умерла. Он запил, лишился фермы, вьщужден был перебраться в другой дом, поменьше. Мне пришлось жить в чердачной комнатенке над амбаром.

— Ладно, хватит, — оборвал я ее. — Остальное я в силах домыслить.

— По ночам мне приходилось бодрствовать с фонариком в руках, прошептала она. — А вокруг, кольцом, глаза — красные, розовые, белесые стерегут меня, стерегут меня без устали. Я стала зажигать свечку перед сном. Однажды ночью свеча погасла, а когда я проснулась, эта… она запуталась в моих волосах и кусалась, а было темно, и я начала кричать…

— Я ведь сказал: хватит, — отрезал я. — Тебе приятно заниматься самоистязанием? — Не очень вежливо, но — что поделаешь! — надо, так надо.

— Прости меня, — тихо сказала она. — Болыпе не буду. Добавлю только: я пролежала три недели в больнице. Не из–за шеи — у пациентки слегка поехала крыша. Ну, а потом меня выписали. — Все это она проговорила весьма деловито. Чего ей стоила такая деловитость, оставалось только догадываться.

Я попытался подавить горячей волной набежавшую жалость. Впутываться в сантименты? Подобной роскоши я не мог себе позволить. И все же я не удержался от вопроса:

— Твои неприятности были связаны не только с крысами?

Она обернулась, посмотрела на меня, потом проговорила:

— Ты проницательней, чем я предполагала.

— Не преувеличивай. И без всякой проницательности ясно: когда женщина задирает нос выше крыши, значит, она воображает, что надменность признак превосходства. Либо ей кажется, будто такая поза ее красит. Либо она провоцирует окружающих на агрессивные поступки. Либо она прикрывает таким образом печальный факт, а именно отсутствие элементарной культуры и здравого смысла, словом, привычки вести себя с людьми по–человечески. Учти; о присутствующих разговор не идет. Но мы забыли о злом дяде…!

— Он и на самом деле оказался злым. Моя кузина однажды сбежала: не могла больше его терпеть. Через неделю я последовала ее примеру, правда, по другой причине. Соседи отыскали меня ночью в лесу плачущую. Меня положили в какой–то институт, потом отдали под опеку. — Ей этот рассказ не доставлял ни малейшего удовольствия. Как, впрочем, и мне. — У моего опекуна были больная жена и взрослый сын. Они стали ссориться из–за меня. И опять лечебное заведение, и опять, и опять… Юная, одинокая, безденежная — да еще иностранка… Некоторые считают, что такое сочетание дает им право на…

— Ладно, — сказал я. — Ты не любишь крыс… и мужчин.

— У меня до сих пор не было оснований изменить к ним свое отношение ни к тем, ни к другим.

Избежать с ее лицом и фигурой заинтересованного внимания окружающих было нереально. Разве может магнит сохранить свои притягивающие свойства, проползая сквозь кордон железных стружек? Но говорить сейчас об этом было не время. И я, откашлявшись, констатировал:

— А я–то тоже мужчина.

— Правильно. Я совсем забыла. — Слова ничего не значили, но их сопровождала чуть заметная улыбка, которая сразу футов на пять увеличила мой рост. Чтоб не превозносить меня до небес, она добавила: — Держу пари, ты не лучше других.

— Хуже, — заверил ее я. — Хищник — недостаточно сильное слово для характеристики персонажа.

— Очень хорошо, — прошептала она. — Обними меня.

Я вытаращился на нее.

— Взойдет заря, и ты осудишь собственную слабость.

— Пускай заря занимается своими делами, — спокойно заявила она. — Ты пробудешь здесь всю ночь?..

— Скажем так: ее остаток.

— Ты меня не бросишь? — продолжала она с детской настойчивостью. — Ни на минутку?

— Ни на минутку. — Я пристукнул своей дубинкой по доскам. — Буду сидеть здесь, не смыкая глаз, и устрашать все тихоокеанское крысиное поголовье. И мужское, если понадобится, тоже.

— Не сомневаюсь, — миролюбиво подытожила она. Через минуту она спала.

Глава 2

Вторник 7.30 утра — 7 вечера

Спала она безмятежно, мертвецким сном часа три кряду. Дышала тихо–тихо, почти совсем неслышно. Но время шло, качка становилась все ощутимей, и наконец очередной особенно сильный толчок судна заставил ее проснуться. Она приподнялась и уставилась на меня, в глазах ее отразилось смущение, а может быть, и страх. Потом к ней вернулось ощущение реальности, она села, освободив мою, честно говоря, уставшую за эти часы руку.

— Привет, странствующий рыцарь! — сказала она.

— Доброе утро. Тебе лучше?

— М–м–м… — Тут как раз судно совершило следующий отчаянный вираж, так что ей пришлось ухватиться за дощатую перекладину. А толчок был сильный: незакрепленные ящики отправились гулять с грохотом по трюму. Долго я такое переносить не смогу. Обуза я для тебя? Что поделаешь! А который час, не скажешь?

Я попытался взглянуть на часы, но левая рука не подчинялась, до того онемела. Пришлось подцержать ее правой. Кровообращение возвращалось медленно, давая знать о своих трудностях острыми покалываниями несчетных булавок да иголок, но я и бровью не повел. А она нахмурилась:

— Что случилось?

— Ты ведь велела не шевелиться всю ночь напролет, — объяснил я. — Вот я и не шевелился. А вы, милая леди, прямо скажем, не пушинка.

— Сознаю свою вину! — быстро среагировала она. Посмотрела на меня плутовато, покраснела, но в улыбке ее не было и тени смущения. — Что ж, заря тут как тут, а я о проявлении слабости по–прежнему не сожалею… У тебя на часах полвосьмого. Значит, солнце светит вовсю. Интересно, куда нас черти несут?

— Либо на север, либо на юг. Из стороны в сторону нас не болтает, штопором не закручиваемся, значит, идем поперек волны. Географию я подзабыл, но одно помню твердо: дующие здесь в это время года восточные ветры создают как раз такую навигационную ситуацию. Стало быть, повторяю: либо на север, либо на юг. — Я спрыгнул на пол, прошел коридором посреди трюма вперед, к вентиляционным отверстиям. Поднес руку сперва к одному, у правого борта, потом к другому, у левого. Левый теплее правого. Следовательно, курс мы держали на юг. Разумеется, с теми или иными поправками. Ближайшая суша, если идти в этом направлении, Новая Зеландия, — в тысяче миль отсюда.

Молча переварив эти соображения, я хотел было вернуться к Мэри, но вдруг услышал голоса. Там, наверху. Явственные, хотя и слабые голоса. Отодвинув планку, подтащил к себе ящик, встал на этот импровизированный пьедестал, прижался ухом к вентиляционному отверстию.

Вентиляционная система была, по–видимому, расположена по соседству с радиорубкой, причем обращена к ней раструбом, который превращал устройство в великолепные наушники, собиравшие и концентрировавшие звук. Я четко различал ритмичное стрекотание морзянки и на ее фоне голоса двух мужчин, такие внятные, словно разговаривали в трех футах от меня. Но о чем разговаривали, установить я не мог по простой причине: такого языка не знал и никогда раньше не слыхивал. Словом, через несколько минут я спрыгнул с ящика и отправился к Мэри.

— Почему ты так задержался? — спросила она меня с укором. Она знала, что округа кишит крысами. А фобии, между прочим, за одну ночь не вылечиваются.

— Виноват. И однако же достоин прощения. Задержка помогла мне раздобыть кой–какую информацию. Во–первых, что мы плывем на юг, а во–вторых, — и это куда важнее, — что у нас имеется возможность подслушивать разговоры на палубе. — Я рассказал ей о своем открытии.

— Может, это нам пригодится, — согласилась она.

— Мало сказать, пригодится, — подхватил я, наблюдая, как осторожно переносит она ножки через край ящика. Коснувшись ее правой коленки, я вежливо спросил: — Как ты себя чувствуешь?

— Опухает нога. Но болит несильно.

Я снял с нее носки, отодрал краешек пластыря. Ничего страшного. Ранка чистая. Слегка припухла по периферии, слегка приукрасилась синевой. Но в рамках допустимого.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Проголодалась?

— Как тебе объяснить? — Она скорчила гримасу и прижала руку к животу. — Я, конечно, не великий моряк, но дело в другом. Здесь ужасно пахнет.

— Эти треклятые вентиляторы абсолютно бесполезны, — согласился я. — А чаю все–таки выпей. — Я прошел в каморку, зажигая на всякий случай спичку за спичкой: шныряют ли там крысы по–прежнему, а может, уже успокоились, смылись в подполье. Кстати, о подполье: не пора ли нам подать наверх сигнал из преисподней? И я, как несколько часов назад, забарабанил по перегородке. Через минуту крышка люка поднялась. Пришлось зажмуриться: в трюм хлынул ослепительный свет. По лестнице спускался человек, тощий, со впалыми щеками, мрачный. Я посторонился, давая ему дорогу.

— Что за шум? — устало спросил Генри.

— Вы посулили нам завтрак, — напомнил ему я.

— В общем–то, да. — Он глянул на меня с любопытством: — Ну, как провели ночь?

— Могли бы предупредить нас насчет крыс.

— Мог бы. Да понадеялся на их тихий нрав… Мешали спать?

— Крыса укусила мою жену, сильно поранив ей ногу. — Я понизил голос, чтоб Мэри нас не слышала. — Крысы — разносчики чумы, верно?

Он покачал головой.

— Крысы разносят блох, а уж блохи разносят чуму. Но трюм обработан ДДТ, так что… Завтрак будет через десять минут, — с этими словами он удалился, захлопнув за собой крышку.

Еще раныие, чем было обещано, крышка люка поднялась. Худой юнец, курчавый, темноволосый, проворно спускался по лестнице, держа на весу в одной руке старенький деревянный поднос. Весело ухмыльнувшись мне в лицо, он в два счета миновал проход, водрузил поднос на ящики возле Мэри и сдернул с него покрывало залихватским жестом великого скульптора, представляющего публике свое последнее творение. На блюде лежала липкая коричневая масса, мешанина из риса и кокосового ореха.

— Что это? — спросил я. — Прошлогодние помои?

— Пудинг! Славный пудинг, сэр! — Он кивнул на облупленную эмалированную кастрюльку. — А здесь кофе. Очень славный кофе! — Он поклонился Мэри и исчез так же скоро, как и появился. Стоит ли добавлять, что крышка люка за ним захлопнулась.

Пудинг представлял собой неудобоваримое студенистое вещество, запахом и вкусом напоминавшее столярный клей. Употреблять этот пудинг в пищу можно было разве что под дулом пистолета. И все–таки кофе был еще ужасней. Тепловатая протухшая водица, процеженная через мешки из–под цемента. Другие сравнения как–то не идут в голову.

— Они, наверное, хотят нас отравить? — спросила Мэри.

— Исключено. Во–первых, никто не станет есть такую дрянь. Во всяком случае, ни один европеец. По полинезийским меркам, это блюдо, впрочем, может считаться деликатесом вроде икры. Но мы постараемся обеспечить себе завтрак на свой вкус. — Я замолчал, присматриваясь к ящику, нависшему над подносом. — Черт меня побери! Зря, что ли, я мозолил себе этим ящиком спину целую ночь.

— Можно подумать, у тебя глаза на затылке, — рассудительно заметила она.

Я не отвечал. Я включил фонарик и принялся инспектировать дюймовые щеди ящика.

— По–моему, это лимонадные бутылки.

— И по–моему, тоже. Но как насчет совести? Не замучит она тебя? Как–никак покушение на имущество капитана Флекка, — деликатно поинтересовалась она.

Я ухмыльнулся, пустил в ход свою дубинку «смерть крысам», отодрал верхнюю планку, извлек из ящика буылку и галантно вручил ее Мэри.

— Отведай. Наверное, контрабандный джин для туземцев.

Но нет, в бутылке оказался лимонный сок, причем отменный. Но заменить завтрак он не мог. Поэтому я сбросил пиджак и принялся за исследование трюма.

Создавалось впечатление, что капитан Флекк специализируется на невинной торговле пищевыми продуктами. Многие и многие ящики по обе стороны от прохода были битком набиты всяческой снедью и напитками: мясом, фруктами, соками. По–видимому, этот товар загрузили на одном из больших островов еще до копры. Но капитан Флекк не казался предрасположенным к невинным занятиям.

Позавтракал я солониной с грушами. Мэри взирала на меня с содроганием. А затем стал изучать ящики, расположенные поближе к бортам. Увы, без особого успеха. В отличие от продуктовых, эти ящики были надежно и прочно окантованы планками, привинченными таким образом, что развести их наскоро не представлялось возможным. Правда, две планки, поближе к лимонному соку, болтались. Я высветил лучом фонарика их верхушки. Ни шарниров, скрепляющих доски с бортами, ни петель. На древесине запечатлены очертания гаек, и они совсем свежие, не успели потемнеть. Значит, петли сорваны недавно. Я постарался развести планки пошире и чуть не свернул себе шею, сдвинув верхний ящик на себя. Говорить об этом столь же легко, сколь трудна была сама операция: ящики–то тяжелые, а шхуну в это время болтало крепко. Но в конечном счете я добился своего: опустил ящик на платформу, служившую нам в прошлую ночь ложем.

Ящик был скромных размеров: два фута в длину, восемнадцать дюймов в ширину, один фут в высоту. Промасленная сосна. Все четыре угла крышки мечены клеймом королевского флота. Трафарет на торце, наполовину перечеркнутый черной линией, гласил: «Оружие морской авиации». Пониже: «Спиртовые компасы», а еще ниже: «Излишки. Разрешено списать». И оттиск короны, весьма официальный по внешности. Я не без труда отодрал крышку и убедился: надписи не лгут. Шесть спиртовых компасов, обложенных соломой.

— Все в полном порядке, — сказал я. — Подобные трафареты мне встречались раныде. Термин «излишки» — это флотский синоним другого термина: «устарело». Но штатским покупателям он нравится больше и позволяет заламывать цену повыше.

— Может, капитан Флекк распространяет избыточные накопления бывшего правительства. Или свои избыточные накопления, — скептически заметила Мэри, — Ачто еще у него имеется в других ящиках?

Я снял другой ящик. На нем значилось: «Бинокли», и содержал он бинокли. На следующем яшике опять–таки стояла марка морской авиации и штамп: «Надувные спасательные пояса». И снова все было без обмана: ярко–красные спасательные пояса, запас СО2 и желтые цилиндрики с ярлычком: «Репеллент против акул».

— Мы тратим время впустую, — сказал я. К этому моменту качка настолько усилилась, что доставать ящики и срывать с них крышки стало совершенно немыслимо. К тому же чем выше поднималось солнце, тем жарче становилось в трюме. По моему лицу струился пот. — Обыкновенный торговец подержанными вещами.

— Торговцы подержанными вешами не похищают людей, — возразила она не без ехидцы. — Откроем еще один, всего один. Я чувствую, что в нем будет что–то необычное.

Я с трудом удержался, чтоб не сказать ей, что чувства, дескать, удел тех, кто не вкалывает до седьмого пота. Но за четвертым ящиком тем не менее полез, сократив высоту пирамиды еще на сколько–то дюймов. Ящик как ящик. Штампы на списание, аналогичные остальным. Содержимое заявлено так: «Запальные свечи».

Пять минут, и двухдюймовая царапина на правой руке — вот во что обошлась мне попытка, в конечном счете успешная, открыть этот ящик. Мэри все старалась не смотреть на меня. Не то прочитала мои мысли, не то поддалась морской болезни. Но когда я поднял крышку, Мэри встала, воздев на меня очи.

— Может, у капитана Флекка свои собственные штемпеля? — прошептала она.

— Может быть, — согласился я. Ящик был заполнен коробками, но ни в одной не оказалось запальных свеч. Зато пулеметных лент там обнаружилось весьма в приличном количестве, на революцию средних масштабов хватит. Любопытно, любопытно!

— Ты… ты не боишься? Если капитан Флекк…

— Что мне капитан Флекк? Чем я ему обязан? Пускай приходит, если хочет. — Я стащил вниз пятый ящик, с усмешкой покосился на штемпель «Запальные свечи», сорвал крышку быстрей, чем прежде, благодаря системе рычагов и серии точных ударов. Прочитал надпись на синей бумажной обертке и вернул крышку на место с той нежностью и заботой, какую выказывает чикагский гангстер, возлагающий венок на могилу своей последней жертвы.

— Аммонал, 25 процентов алюминия в порошке? — Мэри тоже прочитала надпись. — Что это такое?

— Очень сильная взрывчатка. Этого количества хватит, чтобы вывести шхуну со всеми пассажирами на космическую орбиту. — Я с великими предосторожностями вернул ящик на место, и снова меня прошиб пот: я вспомнил, с какой лихостью стучал по нему, когда открывал. — Это весьма капризная взрывчатка. Не та температура, не то обращение, не та влажность — и она с треском взрывается. Ну, знаешь, этот трюм нравится мне все меньше. — С этими словами я подхватил ящик с пулеметным снаряжением и тоже возвратил его на исходный рубеж. Легко как пушинка опустился он на аммонал. И даже еще легче.

— Ты будешь всю башню восстанавливать? — Она

чуть–чуть нахмурилась.

— Постараюсь.

— Испугался?

— Мало сказать, испугался, чуть не свихнулся от ужаса. Ведь в следующем ящике мог оказаться нитроглицерин. А это уже не шутка! — Я достроил пирамиду, привел планки в первоначальное положение, взял фонарик и отправился на разведывательную прогулку, поглядеть, чем еще нас порадует трюм. Но ничего значительного не обнаружил. Слева — шесть старых бидонов с керосином и ДДТ, а также несколько пятигаллонных канистр для воды, приспособленных к переноске на спине. «Флекку они могут понадобиться, — подумал я, — на отдаленных островах, где есть трудности с водой и транспортом». Справа — металлические сундуки со всяческим корабельным хламом, преимущественно железом: гайки, отвертки, бутылочные штопоры, даже ломики. Я вожделенно взирал на ломики, но оставил их в конце концов на месте. Не такой человек капитан Флекк, чтоб проморгать эту угрозу. Но если даже он ее проморгал, ломик все равно намного медлительнее пули. И гораздо заметнее.

Я вернулся к Мэри Гопман. Она была очень бледна.

— Ничего интересного, — отчитался я. — Что будем делать далыие?

— Можешь заниматься чем угодно, — спокойно объявила она. — А меня вот–вот стошнит.

— О Боже! — Я побежал в каюту и кулаками своими едва не сокрушил перегородку. К люку подоспел, когда он распахнулся и в проеме нарисовался капитан Флекк собственной персоной. Глазки ясные, щечки бритые, вид отдохнувший. И в белых штанах.

Он учтиво вынул изо рта бычок, прежде чем заговорить:

— Шикарное утро, Бентолл. Полагаю, что ты…

— Жене моей дурно, — оборвал его я. — Ей нужен свежий воздух. Разрешите ей подняться на палубу?

— Дурно? Знобит?.. — Он вдруг изменил тон. — Кажется, крыса…

— Да мутит ее просто. Морская болезнь! — прорычал я.

— В такой день? — Флекк разогнулся и небрежным взором окинул морской простор, как бы демонстрируя безмятежное довольство метеорологической обстановкой. — Минуточку!

Он прищелкнул пальцами, что–то сказал, что именно — мне не удалось разобрать, дождался, пока парень, доставивший нам еду, подбежал с биноклем. Флекк как бы выполнял медлительный маневр часовой стрелки: 360° внимательного приглядывания к горизонту, потом он опустил свою оптику.

— Она может подняться. Если вам угодно, присоединяйтесь к ней.

Я позвал Мэри, пропустил ее вперед. Флекк протянул даме руку помощи и произнес сочувственно:

— Весьма опечален известием о вашем недомогании, миссис Бентолл. Вы и впрямь неважно выглядите.

— Мы тронуты вашей добротой, капитан Флекк.

Меня ее тон заставил бы дрогнуть, съежиться, сжаться, но от Флекка подобные выпады отскакивали, как горох от стенки. Он снова прищелкнул пальцами, снова появился парень. На сей раз он принес пару кресел с притороченными козырьками от солнца.

— Можете оставаться здесь, сколько вам заблагорассудится. Но как только вам прикажут спуститься вниз, повинуйтесь без разговоров. Понятно?

Я молча кивнул.

— Прекрасно. Надеюсь, вы не настолько тупы, чтоб решиться на такие глупости. Наш друг Рабат, конечно, не Анна Окли, но вряд ли он промахнется на столь ничтожной дистанции.

Я покосился на коротышку индуса, не изменившего своим черным нарядам; куртку, впрочем, он сбросил. Сидел наш страж по другую сторону люка, по–прежнему при оружии: арбалет лежал у владельца на коленях. Причем был наведен прямо на мою голову. А лицо у Рабата выражало страдание от бездеятельности, что мне крайне не понравилось.

— Вынужден вас покинуть, — продолжал Флекк с улыбкой, обнажившей коричневые кривые зубы. — Нам, судовладельцам, есть чем заняться… Еще увидимся.

Он удалился в рубку рулевого. Мэри со вздохом потянулась, прикрыла глаза, и уже пять минут спустя румянец вновь заиграл на ее щеках. Через десять минут она уснула. Я был бы счастлив последовать ее примеру, но подобную линию поведения полковник Рейн не одобрил бы. «Всегда на страже!» — таков был его неоспоримый девиз. Посему я со всей доступной мне бдительностью осмотрелся. Но поводов для бдительности вокруг меня не наблюдалось.

Надо мной — пышущее жаром, раскаленное добела солнце посреди синего, отстиранного до линьки неба. На западе — голубовато–зеленое море, на востоке, в солнечной стороне, искрится, играя изумрудной волной, мелкая зыбь под теплым ветерком узлов этак в двадцать. Вдалеке на юго–востоке горизонт размыт пурпурными пятнами — то ли это острова, то ли вообще плод моей фантазии. Необъятна, необозрима морская ширь — и ни единого суденышка, ни единой лодки. Даже летающей рыбы, и той не видать. Я переключил свою бдительность на шхуну. Вероятно, эта шхуна — самое грязное судно во всем мировом океане. Трудно об этом судить, не располагая фактами, но повоевать за призовое место на данном поприще она, видимо, могла бы. Размерами шхуна была больше, чем мне представлялось с самого начала. Футов примерно сто в длину, и каждый фут грязен, до отказа набит отбросами, лишен ухода, а уж о краске и говорить нечего. Не исключено, впрочем, что краска когда–то существовала, но под солнцем облупилась и облетела. Две мачты, оборудованные под паруса, но никаких парусов, а между мачтами — антенна, примерно в двадцати футах от меня. За открытой дверью можно разглядеть ржавый вентилятор. Это как бы прихожая, за которой — без всяких перегородок — начинаются владения Флекка. Не то жилая каюта, не то штурманская рубка, и того и другого понемножку. Еще дальше и чуточку повыше — капитанский мостик. А еще дальше, но уже пониже, по–моему, жилой квартал — каюты экипажа.

Целых пять минут глазел я на корабельные постройки, на носовую часть судна. Я испытывал при этом странное чувство: что–то здесь не так, что–то должно выглядеть иначе. Полковник Рейн, думаю, смекнул бы, что именно. А я не мог. Но все–таки свой долг перед полковником я счел исполненным и осознал: дальнейшее бодрствование никому никакой пользы не принесет. Если им вздумается выбросить нас за борт, они не по–считаются с нашим сном или бодрствованием. Посему я смежил веки и уснул, наверстывая упущенное за последние сорок восемь часов, когда на отдых мне удалось выкроить едва ли три часа.

Проснулся я в полдень. Солнце стояло прямо над головой. Но тенты и устойчивый ветерок обеспечивали сносную жизнъ. Капитан Флекк расположился неподалеку от люка. По–видимому, он только что покончил с некоей операцией, явно нешуточной, судя по трудному и продолжительному его собеседованию с бутылкой виски. Глаза его слегка помутились, и даже за три фута да еще на подветренной стороне я без труда унюхал запах шотдандского зелья. Но тут его, видимо, совесть заела, или еще что. Так или иначе, он вдруг направился к нам, неся перед собой поднос. На подносе стояла бутылка шерри и неболыиой глиняный кувшин.

— Скоро дадим вам перекусить, — Голос капитана звучал почти виновато. — Может, по глоточку для аппетита?

— Ага! — отозвался я, разглядывая кувшин. — Что там, цианистый калий?

— Виски, — отрезал он, наполнил два стакана, опорожнил свой одним махом и перевел взгляд на Мэри, чье лицо утопало в растрепавшихся на ветру волосах: — А как миссис Бентолл?

— Пускай спит. Ей это необходимо… Флекк, по чьему приказу вы допускаете такие вольности?

— А? — На миг я его вышиб из седла, но только на миг, его организм успешно противостоял алкоголю. — Какие приказы? Чьи приказы?

— Что вы хотите сделать с нами?

— Не терпится узнать, а, Бентолл?

— Просто мне не нравится здесь… А вы не слишком коммуникабельны, верно?

— Еще глоток?

— Да я еще первого глотка не сделал. Сколько еще вы нас продержите?

Он призадумался ненадолго, а потом проговорил:

— Не знаю. Вы не так уж далеки от истины, я здесь не главный. Есть человек, жаждущий встречи с вами. — Он хлебнул очередную порцию виски. Впрочем, сейчас он малость поостыл.

— Жаль, что он не сообщил вам об этом, прежде чем вы увезли нас из отеля.

— Тогда он еще пребывал в неведении. Радиограмма пришла пять минут назад. Скоро он опять выйдет в эфир — в девятнадцать ноль–ноль, то есть ровно в семь. И ваша судьба решится. Надеюсь, благополучно. — Слова его пугали сумрачными недоговорками; во всяком случае воодушевления мне не принесли. Он переключил внимание на Мэри. Изучал ее довольно долго в полной тишине. Потом подал голос: — Смотри–ка, Бентолл, она у тебя недурна!

— Еще бы! Она ведь моя жена, Флекк. Так что поищи другой объект для любования.

Он медленно повернулся и оглядел меня холодно, зло, угрожающе. Что–то еще померещилось в его лице, но опять–таки — что? Неуловимое «что–то»…

— Кабы был я лет на десять помоложе или, может, на полбутылки трезвее, — заявил он без малейшего воодушевления, — я бы так врезал тебе, Бентолл. — Он уставился на играющую бликами океанскую волну, держа в руке недопитый стакан виски. — У меня дочь чуть помоложе ее, на год, на два. В Калифорнийском университете она сейчас. Высокое искусство! Думает, ее папаша — капитан в австралийском флоте, — энергичным движением он вспенил напиток у себя в стакане. — Наверно, пусть так и думает. Пожалуй, лучше будет, если она меня больше не увидит. На ее месте я бы не пожелал себя увидеть. Да и я ее… теперь…

До меня все дошло. Я, конечно, не Эйнштейн, но в меня не надо вколачивать очевидное кувалдой. Солнце пекло все нещаднее, но теперь я не ощушал жары. Мне не очень хотелось, чтоб он понял: его собеседник я, а не его собственная душа. И все же я спросил:

— Вы ведь не австралиец, Флекк?

— Нет?

— Нет, разговариваете вы как австралиец, но это благоприобретенный акцент.

— Я англичанин, как и вы, — проворчал он. — Но дом мой — в Австралии.

— Кто вам платит за это, Флекк?

Он рывком поднялся, не говоря ни слова собрал пустые стаканы, пустые бутылки и исчез со сцены.

Было примерно полшестого, когда он появился вновь с предложением спуститься вниз. Может, приметил на горизонте судно и испугался, что нас засекут. Может, душевная скупость его одолела: слишком долго, мол, прохлаждаемся мы на палубе. А может, его решение объяснялось коричневатым пятном, забрезжившим на юге, чуть правее корабельного носа.

Облако? Не исключено. Но какое–то очень уж капитальное. И слишком одинокое. Дистанция между нами и таинственным объектом изрядная — миль пятнадцать, а то и двадцать.

Перспектива возвращения в зловонную крысиную дыру не радовала. Но, с другой стороны, не так уж и устрашала. За день мы отоспались, привели нервы в порядок. К тому же ближе к вечеру на востоке появились грозовые тучи и запахло скорым ливнем. Ночь надвигалась темная и мутная. Как раз такая, какая по душе капитану Флекку. И нам, между прочим, тоже.

Крышка люка сразу же захлопнулась за нами, прогремела задвижка. Мэри вздрогнула, робко обхватила себя руками.

— Что ж, еще одна ночь в отеле «Ритц». Жаль, ты не вытребовал запасные батарейки. Фонарика на целую ночь не хватит.

— Ну и пусть. Надеюсь, он нам не понадобится. Жить на этой плавучей помойке мы болыые не будем. В последний момент я разглядел вдалеке остров. Не дай Бог, он мне примерещился. Миражами я сыт по горло. Если это мираж, то, пожалуй, последний в моей жизни. Но, кстати, это и наш последний шанс. Как только стемнеет, мы слиняем. Если по сценарию Флекка, то в кандалах, если по моему — то без. Будь я любителем пари, честно говоря, поставил бы на Флекка.

— Что ты имеешь в виду? — прошептала она. — Ты… Ты уверял меня: с нами ничего не случится. Помнишь свои вчерашние аргументы? Флекк, дескать, не убийца.

— А я и продолжаю утверждать: он не убийца. Во всяком случае, не прирожденный. Он целый день глушил алкоголем свою совесть. Но бывают обстоятельства, заставляющие человека действовать вопреки своей натуре, даже убивать: угрозы, шантаж, безденежье. Пока ты спала, мы с ним разговаривали. Впечатление такое: кто нуждался в моем похищении, дал обратный ход, я ему больше не нужен. Зачем я понадобился здесь, по–прежнему неизвестно. Как бы то ни было, необходимый эффект достигнут без моего участия.

— Он сказал, что мы… что мы…

— Напрямую он ничего не говорил. Просто намекнул, что субъект, организовавший похищение, сделал вывод: я — или мы — ему больше не требуемся. Окончательное указание должно поступить в семь, но по тону Флекка ясен предполагаемый смысл этого указания. Сдается мне, старину Флекка чем–то ты растрогала. Говорил он о тебе в грустной манере сочувственной и в прошедшем времени.

Она коснулась моей руки, подняла на меня глаза, и лицо ее стало неузнаваемым, когда она проговорила:

— Мне страшно, я пытаюсь заглянуть в будущее. — и ничего не могу разглядеть. Поэтому мне страшно. А тебе?

— И мне тоже страшно! — вспылил я. — А ты как думала?

— Да, знаю, ты просто так говоришь. Ты не боишься ничего — смерти уж точно. Не потому, что ты отважней всех нас. Дело в другом. Когда она к тебе приблизится, подойдет вплотную, ты будешь так поглощен планами, расчетами, прикидками, стараясь дать ей подножку, что мы проморгаем ее приход. Разве что вычислишь сугубо академически. Ты и сейчас раздумываешь, как бы ее одолеть, и уверен, что одолеешь. Если есть один шанс на миллион, что от смерти можно уйти, она покажется тебе тягчайшим оскорблением. — Она улыбнулась застенчиво и продолжила: — Полковник Рейн много рассказывал о тебе. В частности, такое. Когда положение безвыходно, когда нет уже ни малейшей надежды, люди смиряются с неизбежностью. Все люди, только не ты. И не из идейных соображений, а просто потому, что не знаешь, как принято сдаваться. Он сказал, ты единственный в мире человек, которого он всерьез испугался бы. По его мнению, даже сидя на электрическом стуле, ты — в момент, когда палач включает ток, — продолжал бы искать выход из положения. — Она бессознательно вертела пальцами мою пуговицу — и чуть не отвертела, но я помалкивал. Если пятно на горизонте, подмеченное мною, окажется облаком — что ж, пуговицей больше, пуговицей меньше. Ни моя рубашка, ни грядущая ночь от этого не переменятся. Она между тем подняла голову и улыбнулась, как бы торопясь смягчить свои последующие слова: — По–моему, ты человек предельно самоуверенный. Но, кажется, грядет такая ситуация, когда на твоей самоуверенности далеко не уедешь.

— Запомни эти слова! — заметил я гнусным голосом. — Ты опустила фразу: «Запомни эти слова».

Улыбка ее померкла, и тут как раз поднялась крышка люка. Темнокожий выходец с Фиджи принес суп, некое подобие жаркого и кофе. Он появился безмолвно и также безмолвно исчез.

Я посмотрел на Мэри:

— Зловещий симптом, верно?

— Что ты имеешь в виду? — холодно спросила она.

— Да вот, наш дружок с Фиджи: утром — сияет, рот до ушей; вечером постная физиономия хирурга, который сообщает пациенту, что скальпель оплошал.

— Ну и что?

— Так уж в мире принято, — терпеливо втолковывал я ей, — когда приговоренным к смерти подают пищу в последний раз, песни и пляски отменяются.

— Ах, так, — сказала она, — понятно.

— Отведаешь угощенье? — продолжал я. — Или позволишь мне выбросить эту бурду?

— Не знаю, — заколебалась она. — Я ведь уже сутки пощусь. Может, попробовать?

Оказывается, попробовать стоило. Суп был хорош, жаркое — еще лучше, а кофе — вне конкуренции. Повар преобразился с утра до полной неузнаваемости, может, они пристрелили утреннего. Словом, было над чем подумать. И я подумал.

Допив свой кофе, я спросил Мэри:

— Ты умеешь плавать, полагаю?

— Не очень… Разве что держаться на воде.

— Ясно. Если к ногам не привязаны свинцовые грузила. — Я склонил голову. — Этого достаточно. Я тут займусь кое–какой работой, а ты держика ушки на макушке. Согласна?

— Конечно. — Она к этому моменту вроде бы смирилась с моими пороками.

Мы прошли вперед, и я соорудил для нее из ящиков пьедестал как раз под вентилятором.

— Отсюда прекрасно прослушивается верхотура. Особенно радиорубка и ее окрестности. Вряд ли новости появятся задолго до семи, но почем знать. Мне тебя, разумеется, жаль: шея заболит от такой нагрузки. Ну, конечно, подменю тебя, как освобожусь.

С этими словами я ее покинул. Вернулся в кормовую часть трюма, встал на третью ступеньку трапа и на глаз прикинул расстояние между верхней перекладиной лестницы и люком. Потом слез и нырнул в металлические справа, а вынырнул с бутылочным штопором, с самым подходящим, подобрал парочку крепеньких дощечек, припрятал свои находки за ящиками.

На помосте, где мы провели прошлую ночь, я произвел небольшую перестановку. Убрал в сторону ящики с компасами и биноклями, спустил на пол ящик со спасательными поясами авиационного образца. Выгрузил содержимое. Всего там оказалось двенадцать поясов, все на резине да на водоотталкивающей ткани, в общем далеко не стандартные. В придачу к флакону СО2 и цилиндрическому тюбику репеллента против акул к каждому поясу прилагался еще один водонепроницаемый цилиндр, от которого проволочная нить уходила к красной лампочке на левой подтяжке. Внутри этого цилиндра должна была быть батарейка. Я задействовал маленький выключатель на одном из цилиндров, и лампочка тотчас расцвела пунцовой световой розой — первый признак добротного снаряжения; да, его списали, и все же оно словно обещало чуть ли не под присягой хорошо держать газ и напрочь изолировать воду. Впрочем, такими вещами не шутят. Я взял наугад пару поясов, нажал на гашетку первого попавшегося.

Вырвавшийся на волю газ зашипел. Вряд ли с такой потрясающей силой, чтоб его услышали на палубе. Но для нашего замкнутого пространства достаточно эффектно. Во всяком случае, Мэри на этот змеиный звук отреагировала мигом. Спрыгнула со своего пьедестала и впорхнула в световой круг, отмеренный моим фонариком.

— Это что? — спросила она, переводя дыхание. — Откуда шум?

— Успокойся. Это не крысы, не змеи, — заверил я ее. Между тем шипенье прекратилось, и я показал ей округлившийся, упругий спасательный пояс. Штатная проверка. Вроде бы все о'кей. Проверю еще парочку и попробую без шума. Кстати, что ты там услышала?

— Да ничего. Вообще–то, болтовни навалом. Флекк и этот австралиец все треплются да треплются. Но на одну тему: о картах, курсах, островах, грузах… И о своих подружках в Суве.

— Должно быть, интересно?

— Не в их подаче, — отрезала она.

— Ужас! — согласился я. — Правильно ты высказалась прошлой ночью: все мужчины одинаковы. Но возвращайся на свой пост, а то еще прозеваешь главное.

Она бросила на меня испытующий взгляд, но я был занят: инспектировал другие пояса, приглушая их шипение одеялами и подушками. Четыре пояса, проверенные один за другим, функционировали безотказно. Прошло минут десять — пояса держали газ. Можно было предположить, что и прочие поведут себя аналогичным образом. Я взял еще четыре пояса, спрятал их за ящик, а первую партию, опростав, отправил на место. Через минуту все дощечки и емкости были возвращены в исходное положение.

Я посмотрел на часы. Было без пятнадцати семь. Не так уж много времени осталось ждать. Снова прошел на корму, обследовал при помощи фонарика резервуары с водой: крепкие полотняные лямки, крышка пятидюймового диаметра на пружинах, кран внизу. Выглядели они вполне пристойно. Две канистры я выволок из угла для дальнейшего изучения. Отщелкнул крышки. Воды там было почти доверху. Закрыв сосуды, я принялся трясти их изо всех сил. Воду они не пропускали. Потом я вынул втулку, выплеснул воду себе под ноги — шхуна–то принадлежала не мне, — промокнул внутренние стенки канистр запасной рубашкой и направился к Мэри.

— Есть что–нибудь новое? — спросил я шепотом.

— Ничего.

— Подменю–ка я тебя, а ты отдохни. Вот тебе фонарик. Не знаю, на что мы рискуем напороться ночью в Тихом океане, но спасательные пояса могут подвести, ну, например, лопнуть: придется прихватить пару резервуаров про запас. Плавучесть у них отличная, превосходит наши максимальные потребности. Вот я и хрчу использовать их под одежду, которая тебе нужна. Только не трать на отбор необходимого всю ночь… Кстати, женщины обычно носят с собой целлофан: завернуть то, упаковать это. Имеется ли у тебя целлофан?

— Пожалуй, пара пакетов имеется. — Выдай мне, пожалуйста, один.

— Ладно. — Она помешкала, прежде чем продолжать: — В мореходстве я разбираюсь слабо, и все–таки у меня такое впечатление, что наш корабль за последний час несколько раз менял курс.

— Почему ты так считаешь? — Старый морской волк Бентолл ревниво реагировал на щенячьи домыслы новичков.

— Качка прекратилась, так ведь? Волны набегают на нас с кормы. Причем, по моим наблюдениям, это уже второй или третий разворот.

Она права! Волна и на самом деле сместилась к корме, после чего сбавила свой натиск. Но стоит ли придавать этим фактам значение? Пассаты по ночам, как правило, унимаются, а что до волны — так локальные течения способны гнать ее в любую сторону, куда захотят. Так что не стоит беспокоиться. Словом, она удалилась, а я приник к вентилятору.

Сперва я слышал только яростное жестяное дребезжание. Причем с каждой секундой оно усиливалось. Дождь, а вернее обильный ливень, причем, судя по ровному гулу, из затяжных. Как мне, так и Флекку эта ситуация симпатична.

И тут я услышал голос Флекка. Сперва торопливый топот ног, потом голос. По–видимому, он встал в дверях радиорубки.

— Пора надевать наушники, Генри! — Голос вибрировал и дребезжал.

— Шесть минут в запасе, босс. — Генри, сидевший у приемника, находился в таком случае футах в пяти от Флекка, но голос его звучал столь же отчетливо. Вентилятор успешно справлялся с функциями звукоусилителя.

— Не имеет значения, подключайся. Я чуть не влез в вентилятор с головой, но больше ничего не услышал. Через пару минут меня дернули за рукав.

— Все сделано, — прошептала она. — Возьми фонарик.

— Отлично. — Я спрыгнул на пол, помог ей забраться наверх и напомнил: — Ради Бога, не покидай вахту, наш приятель Генри как раз сейчас должен получить последние указания.

У меня оставалось совсем немного дел, за две–три минуты я их провернул. Затолкал одеяло в целлофановый пакет, герметической укладкой запечатал его намертво и тотчас обратился в стопроцентного оптимиста. С этим одеялом связывалась уйма всяческих «если». Если нам удастся открыть люк, если мы покинем шхуну с минимальным количеством пулевых отверстий в шкуре, если мы чуть позже не утонем и нас не съедят заживо акулы, или барракуды, или еще неведомо какая нечисть, соблазнившаяся нашей плотью, если сей остров окажется достаточно далек от пункта, где мы нырнули (куда хуже, впрочем, если его вообще нет на свете), тогда мокрое одеяло поможет нам избежать солнечного удара. Но лишний вес в ночном заплыве меня не соблазнял. Отсюда идея целлофанового пакета. Я приторочил его к канистре, которую сразу же стал начинять сигаретами и шмотками.

Вдруг Мэри прибежала на корму, остановилась рядом со мной и спокойно без преамбул, без испуга, без предисловий сказала:

— Мы им не нужны.

— Что ж, значит, подтотовительные операции не были напрасны. Они обсудили нашу судьбу? — Да, в таком примерно духе, как погоду. Думаю, ты заблуждаешься по поводу Флекка. Он запросто разделается с кем угодно. Разговаривал он о нас отвлеченно: ну, есть теоретическая проблема и ее надо решить… Генри спросил его, каким образом от нас избавиться, а тот в ответ: «Давай–ка поступим с ними цивилизованно, тихо да мирно. Скажем, что босс передумал. Скажем, что он жаждет видеть их как можно скорее. Пригласим в кают–компанию выпить и закусить в знак дружбы и всепрощения; накапаем в их бокалы снотворного, а затем, когда оно сработает, отправим их самым вежливым образом за борт».

— Милый парень! Значит, если наши тела всплывут, никто не заподозрит расправы: утопленники как утопленники, ни пулевых ранений, ни следов насилия.

— Но при вскрытии обязательно найдут признаки яда…

— Вскрытие пройдет без сучка и задоринки. Доктор даже руки из кармана не вынет. При отсутствии переломов, какие подозрения могут вызвать два скелета, отполированных до блеска хищниками. А может, акулы проглатывают и кости, это мне неведомо.

— Обязательно разговаривать в таком духе? — молвила она с прохладцей.

— Просто стараюсь развлечься. — С этими словами я передал ей пару спасательных поясов. — Закрепи ремни на плечах так, чтобы один пояс лег поверх другого. Не выпусти газ по случайности, накачивая резину, когда очутишься в воде. — Проводя инструктаж, я одновременно впрягался в собственную сбрую. Она слишком долго во зилась с подтяжками, я подстегнул ее: — Поторапливайся!

— К чему такая спешка? — сказала она. — Вот слова Генри: «Прежде чем приниматься за дело, нам надо пару часов переждать…» А Флекк ему в ответ: «По меньшей нере, пару…» Может, ждут, пока совсем стемнеет.

— А может, не хотят, чтоб команда что–нибудь заподозрила. Мотивы их нам безразличны. Небезразлично другое: отделаться от нас они намерены через два часа. Возможно, некий остров на самом деле существует, и они хотят проскочить мимо, чтоб мы ненароком не выбрались из акульей пасти на сушу. Плохо, что наше исчезновение спровоцирует их поисковый азарт. Мне не улыбается перспектива попасть в лопасти судового винта или стать тренировочной мишенью для стрельбы. Чем быстрее мы слиняем, тем верней обезопасим себя.

— Я об этом не подумала, — призналась она.

— Полковник ведь предупредил тебя: Бентолл предусматривает все.

Она не сочла нужным комментировать мое высказывание, и дальнейшая экипировка проходила в полной тишине. Потом я вручил ей фонарик с просьбой посветить мне, пока я, поднявшись по лестнице, буду колдовать над крышкой люка при помощи штопора и двух планок. Одну планку я пристроил к верхней перекладине, штопором отвинтил верхний шарнир, а вторую планку засунул под крышку. Дождь неистово барабанил по крышке, и я невольно вздрогнул, представив себе, как я вскоре промокну. Глупость, конечно, на фоне того, что нас ожидало: ведь через несколько секунд я промокну куда болыне!

Справиться с крышкой оказалось нетрудно. То ли древесина прогнила, то ли гайки, державшие болт, проржавели, во всяком случае полдюжины витков хватило, чтоб доски заскрипели, поддаваясь. Еще полдюжины витков — и сопротивление моему натиску прекратилось. Болт вышел из гнезда. Путь наружу был свободен, если, конечно, Флекк с приятелями не подкарауливал минуту, когда голова моя поднимется на уровень палубы — тут–то они ее и снесут. Разрешить эту проблему можно было одним–единственным способом. Не слишком привлекательным, но вполне логичным. А именно: высунуть голову и узиать, что из этого получится. Я спустил вниз дощечки и штопор, удостоверился, что обе канистры под рукой, шепотом приказал Мэри потушить фонарик, приоткрыл люк и осторожно нащупал болт. Он лежал там, где должен был лежать: поверх крышки. Я осторожно переместил его на палубу, пригнувшись, поднялся еще на две ступеньки, сжал скрюченными пальцами край крышки и одним рывком расправил спину и руку, так что крышка вмиг встала вертикально, а моя голова вознеслась над уровнем палубы фута на два. Игрушечный чертик — да и только!

Никто в меня не стрелял. Никто не стрелял в меня потому, что стрелять было некому, а некому в меня стрелять было тоже по естественной причине: какому идиоту могло втемяшиться в голову выйти на палубу без крайней на то необходимости? Да и в этом случае ему понадобились бы рыцарские доспеи. Представьте себя у подножия Ниагары. Сможете вы сказать, что на вас капает дождик? Если да, то в эту ночь нас ожидал дождик. Когда изобретут пулемет, стреляющий водой, его мишень окажется в нашем положении, Капли, струи, потоки холодной воды обрушивались на шхуну. Палуба превратилась в пенящееся озеро. Гигантские капли разлетались при падении, как пушечные ядра, на мелкие частицы, брызги взлетали в воздух, а нам на плечи обрушивалась устрашающая мошь удара. За пять секунд я промок насквозь, до нитки. Лишь сверхчеловеческим усилием воли я смог преодолеть желание захлопнуть люк у себя над головой, ретироваться в теплую гавань теперь такого сухого, уютного, даже желанного трюма. Но тут я вспомнил о Флекке, о его снотворном, о двух свеженьких скелетах на морском дне, и крышка со стуком распахнулась. Через пятнадцать секунд Мэри и две канистры были на палубе, а я занимался восстановлением исходной ситуации: пристраивал на место крышку и болт. А вдруг кому–нибудь захочется провести внеочередной сеанс инспектирования?

Темнота и слепяший дождь свели видимость почти к полной невидимости. В нескольких футах ничего нельзя было разглядеть. Мы скорей нащупали, чем увидели дорогу к корме. Я перегнулся через левый борт, высматривая винт. Шхуна делала сейчас узла три, не больше. Вероятно, плохая видимость заставила Флекка сбавить скорость. Но и в этих условиях винт вполне мог изрубить каждого из нас в котлету.

Сперва я ничего не увидел. Или увидел только морскую поверхность, превратившуюся сейчас в белесую кипящую муть. Постепенно глаза мои приспособились к темноте, и я отчетливо разглядел гладкую черноту воды под козырьком выступавшей кормы. Чернота оказалась чернотой в крапинку: она фосфоресцировала. Я понаблюдал за движением мечущихся блесток: они танцевали на струях, отбрасываемых винтом. Ага, вот он где, винт. Достаточно далеко. С левого борта близ кормы можно нырять, не рискуя угодить в водоворот.

Первой приводнилась Мэри. В одной руке она держала канистру, я придерживал ее за другую руку, пока она не очутилась наполовину в воде. Потом наступила моя очередь. Секунд через пять я тоже был в воде.

Никто не слышал, как мы бежали. И мы не видели, как исчезал с нашего горизонта Флекк, как исчезала его шхуна. Он не зажигал огни в эту ночь. Темный бизнес удобней всего осуществлять в потемках. А может, он просто забыл, где находится выключатель.

Глава 3

Вторник 7 утра — среда, 9 вечера

После леденящего ливня теплая морская вода буквально источала блаженство. Волн не было, а если какая и отваживалась взметнуть свой гребешок ввысь, гонор с нее тотчас сбивал низвергавшийся с неба поток. Легкая рябь на многие мили заполонила морские просторы. Ветер, кажется, по–прежнему дул с востока. Если, конечно, моя гипотеза, будто шхуна движется на юг, соответствовала действительности.

Первые секунд тридцатья не видел Мэри. Я понимал, что она где–то рядом, в считанных ярдах от меня. Но дождевые брызги, взлетавшие над водой, сплетались в плотный непроницаемый занавес, сквозь который трудно было что–нибудь различить. Я окликнул ее раз, еще раз. Никакого ответа. Я рванул вперед, делая один судорожный гребок за другим, канистра — у меня за кормой, и буквально напоролся на Мэри. Она откашливалась и отплевывалась, небось, наглоталась воды, но резервуар еще находился при ней, да и сама пловчиха была цела и невредима.

Я подплыл к ней вплотную и спросил:

— Все в порядке?

— Да. — Она опять закашлялась, а потом добавила: — Ободрала лицо и шею. Этот дождь… словом, мне больно…

В темноте невозможно было определить, на самом ли деле у нее ободрано лицо. Но я ей поверил. Все тело тоже саднило, словно оно побывало только что в осином гнезде. Явный промах Бентолла. Первое, что надлежало мне сделать, открыв люк, — обмотать наши головы ненужной одеждой на манер банданы. Что поделаешь? Слезы лить поздновато. Я дотянулся до целлофанового пакета, притороченного к канистре, вытащил оттуда одеяло, прикрыл наши головы. Дождь по–прежнему воспринимался как грандиозный душ, как низвержение гигантских градин, но хоть кожу теперь не царапал. Лучше уж это, чем ничего…

Когда я завершил возню с одеялом, Мэри спросила:

— Итак, что дальше? Кайф под тентом? Или все–таки поплывем?

Я опустил все напрашивающиеся замечания на тему, куда нам лучше направиться: к Австралии или, может быть, в Южную Америку. В этих обстоятельствах они вряд ли сошли бы за удачную остроту. Я сказал:

— По–моему, нам надо быстрее убираться отсюда… Пока дождь, Флекку черта с два нас найти, но стихия гарантиями пренебрегает, чужд ей этот жанр. Почему бы нам не податься на запад? Туда ветер дует. Там, вероятно, находится остров, если только Флекк не слишком мудрит с курсом. И плыть туда легче, чем куда–нибудь еще.

— А не вычислит ли Флекк твои планы?

— Если он сочтет нас достойными соперниками — пускай вдвое уступающими ему в хитрости, — он решит, что мы ушли в другую сторону. Э–эх, где наша не пропадала!

Плыли мы медленно. Она была права: перспектива стать рекордсменом на водной дорожке ей не угрожала. А тут еще две канистры и промокшее одеяло! Все же за первый час мы покрыли приличное расстояние, подобрав себе подходящий режим: десять минут — движение, пять — отдых. Это занятие вполне потянуло бы на гран удовольствия, кабы не смутное подозрение: так можно плыть целый месяц и никуда не приплыть. А в остальном все обстояло прекрасно: теплое море, дождь стихает, акулы пока отсиживаются по домам.

Часа примерно — по моей прикидке — через полтора Мэри затихла, приумолкла и даже перестала реагировать на мои вопросы. Тогда я сказал:

— Хватит. С нас достаточно. Неизрасходованную энергию прибережем на выживание. Если Флекк уклонится от курса в эту сторону — что ж, значит, нам не повезло. Под такой звездой родились… И тут уж ничего не поделаешь…

Я расслабился, ноги мои приняли вертикальное положение, и вдруг у меня вырвался непроизвольный крик, как если бы я наступил на осу или на змею. Моей ноги коснулось нечто. Нечто большое, осязаемое. В море пребывает огромное количество болыпих осязаемых одушевленных предметов. Но у меня на уме сейчас оказался только один такой предмет: с треугольным плавником, футов пятнадцать в длину, с огромной разинутой пастью, подобной невыстрелившему капкану на медведя. И вдруг меня осенило: вода–то спокойна. Я вновь опустил ноги, медленно, с опаской, но опустил. Тут как раз Мэри заинтересовалась:

— Что с тобой? Что происходит?

— Вот бы сюда Флекка с его шхуной, — молвил я мечтательно. — Тут бы им и конец. — Итак, все было совсем наоборот. Большое осязаемое не прикасалось к моей ноге. Напротив, моя нога прикоснулась к большому осязаемому -.и, добавлю, основательному. Согласитесь, это в корне меняет дело. — Я стою на ногах, глубина — фута четыре.

На мгновение воцарилась тишина, потом Мэри сказала:

— И я, — медленно, ошеломленно, словно не веря самой себе. Или вернее, не понимая саму себя. — Ты как считаешь?..

— Это земля, милая моя! — заявил я темпераментно. Голова у меня слегка кружилась: я.испытывал чувство облегчения, хотя и гроша ломаного не дал бы за наше благополучие. — Вероятно, тот остров, что мы заметили. Имеем шанс воочию узреть сверкающие пески, раскачивающиеся пальмы и смуглых красоток — все, о чем наслушались раньше. Давай руку.

Ни оживления, ни радости в ответ. Она молча приняла мою руку. А я, перехватив одеяло другой рукой, осторожно двинулся вперед по ускользающему отлогому дну. Через минуту мы выбрались на скалистый берег. В другое время я имел бы возможность сказать: на суше — и сухие. Сейчас правда выглядела по–иному: на суше — но мокрые. Но на суше! Это главное!

Мы вытащили на берег обе канистры. Потом я обмотал одеялом голову Мэри. Да, дождь и впрямь ослабел. Но само понятие «ослабеть» имело в эту ночь сугубо академический, сопоставительный смысл. Дождь по–прежнему свирепствовал и причинял боль,

— Пойду осмотрюсь, — сказал я. — Вернусь через пять минут.

— Не возражаю, вяло отозвалась она. Казалось, ей совсем безразлично, ухожу я или прихожу, существую или не существую.

Вернулся я не через пять минут, а через две. Всего только восемь шагов — и я вышел к морю по ту сторону острова, в наикратчайшие сроки установив, что он в длину ненамного больше, чем в ширину: скала посреди океана. Хотелось бы мне увидеть Робинзона Крузо на нашем месте: где бы он занимался своими упражнениями по строительству и агрономии… Мэри сидела все там же.

— Оказывается, это всего скала, — доложил я. — Что ж, зато мы в безопасности. Пока, по меньшей мере.

— Да. — Она ковырнула грунт носком своей сандалии. — Коралл?

— Пожалуй.

Как и для многих других, коралловые острова Тихого океана, утопающие в лучах полуденного солнца, составляли львиную долю моей прежней читательской диеты. Стоило, однако, мне бездумно присесть, как юношеская эйфория мигом испарилась. Этот коралл вполне подошел бы индийскому факиру в качестве очередной ступени после предшествующей более простой вроде спанья на раскаленных гвоздях. Скала была искрошена, вся в зазубринах, выбоинах, шипах, острых, как лезвие бритвы, она кололась, давила, кромсала, резала. Я быстро вскочил на ноги, дабы не порезаться, потом перетащил наши резервуары на самую макушку рифа, потом отвел туда за ручку Мэри, после чего мы сели рядышком на канистры спиной к дождю и ветру. Она предложила мне краешек одеяла, который я без лишней гордости принял. Хоть и иллюзорный, а все же кров!

Я пытался разговорить ее, но в ответ получал односложные реплики. Тогда я откопал в канистре пару сигарет, одну из которых предложил ей. Дар мой она приняла, да что толку, если одеяло протекает, как сито; через минуту обе сигареты раскисли. Еще через десять минут я спросил:

— В чем дело, Мэри? Согласен: это не отель «Гранд–Пасифик», но мы, по крайней мере, живы.

— Да, конечно. — Пауза, затем, как бы констатируя очевидное, она произнесла: — Я думала, что погибну в эту ночь. Я ждала смерти. Я так уверовала в это, что сейчас… ну, понимаешь, это реакция. Все как бы ненастоящее. Пока… Понимаешь?

— Нет. Почему ты так уверовала в… — Я оборвал себя. — Не убеждай меня, будто и впрямь все еще не можешь избавиться от страшного наваждения.

Она кивнула. То есть в темноте дернулось одеяло.

— Извини. Я виновата. И сознаю это. Но ничего с собой не могу поделать. Такого со мной еще никогда не бывало, — проговорила она беспомощно. — Заглядываешь в будущее — и ничего не видишь. А если и видишь какие–то клочья, они к тебе не относятся. Между тобой и будущим как бы занавес, ты не можешь заглянуть туда, за него. Отсюда чувство, что там ничего нет, то есть нет завтрашнего дня.

— Абсолютнейший бред, — поставил я лаконичный диагноз. — Ты утомлена, выбита из колеи, ты промокла, дрожишь — отсюда все эти дикие фантазии. Пользы от тебя сейчас мне никакой. Просто никакой. Иногда мне сдается: полковник Рейн прав, из тебя получится первоклассный партнер в нашем проклятом деле. Иногда же ты кажешься балластом, который вот–вот потянет меня ко дну. — Жестокие слова, но в уме — добрые замыслы. — Одному Богу ведомо, как ты просуществовала в нашем бизнесе до сей поры.

— Я ведь сказала тебе, здесь все мне в новинку. — Она прикоснулась к моей руке. — А мои мысли — они на самом деле бред. Обещаю больше не трепать тебе нервы. Это хамство с моей стороны. Ты уж прости меня.

Особой гордости я в этот момент не испытал. И в результате переключился на другую проблему. А именно — на южные широты Тихого океана. Честно говоря, я понял, плевать на южные широты Тихого океана. Здешний дождь оказался наиотвратительнейшим изо всех ведомых мне дождей. Коралловый риф оказался мерзейшим наростом на земной поверхности. Населяли его персонажи, страдающие психическими аномалиями. И, словно бы продолжая тему утраченных иллюзий, ночи на этих широтах оказались холодными. Под липким и мокрым одеялом я вконец окоченел. Нас обоих сотрясали приступы дрожи — чем ближе к утру, тем чаще. В конце концов я начал думать, что наилучший, самый логичный выход из положения полежать пару часов в теплой морской воде, но экспериментальная проверка этой теории заставила меня отказаться от столь прогрессивной точки зрения. Вода и впрямь была тепла. А изменить своим планам вынудило меня щупальце, вынырнувшее из расселины в скале и обвившее мою щиколотку. Спрут, которому принадлежало щупальце, весил от силы Два фунта, но все равно он прихватил большую часть моего носка, когда я убрал ногу. В этой связи я образно представил себе впечатления, какие нам сулила бы встреча с его старшим братом.

Изо всех проведенных мною на земле ночей эта выдаласъ самой длинной и самой дрянной. Приблизительно около полуночи ливень пошел на убыль, сменившись ровным мелким дождиком, который упорно моросил до самого рассвета. Порою мне удавалось вздремнуть. Порою засыпала Мэри. Но сон ее был тревожен, дыхание — поверхностно и торопливо, руки — холодны, лоб слишком горяч. Время от времени просыпались мы оба. Поднимались, разминались, восстанавливая кровообращение. А чаще просто сидели, свято блюдя некий заговор молчания.

Я всматривался в темноту, исполосованную дождевыми струями, и всю ночь напролет размышлял. Мысли мои крутились вокруг трех объектов: коралловый остров, капитан Флекк и Мэри Гопман.

Об островах Полинезийского архипелага знал я маловато. Но припоминалось, что бывают они двух типов: атоллы и барьерные рифы вокруг островов побольше. Если мы попали на атолл — кольцевую цепь полуразрушенных и, скорее всего, необитаемых рифов, — наше будущее рисовалось в печальных тонах. Если же наш островок примыкает к лагуне, а та — к большому, а возможно, и заселенному куску суши, значит, нам еще могло улыбнуться счастье.

Я еще думал о капитане Флекке. Я думал, сколь много заплатил бы, чтоб не встречаться с ним вновь, и о том, что произойдет, если мы все–таки встретимся. И я дивился, зачем он делает то, что он делает, и гадал, кто он такой, этот человек, стоящий за нашим похищением — запланированным убийством. Одно не вызывало у меня сомнений: исчезнувшие вместе с женами ученые исчезли навсегда. Меня сочли лишним. Посему мне не дано выяснить, где они или что с ними случилось. Впрочем, в данный момент я не столько волновался за них, сколько мечтал о встрече с Флекком. Это угрожало обратиться в манию… Да, странный человек. Жестокий, безжалостный, беспошадный, но — готов поклясться — не безнадежный. Однако много ли я знал о нем? Ничего! Разве что причину, заставившую его отложить ликвидацию парочки англичан: видимо ему было известно, что шхуна пересекает коралловыв рифы, там наши трупы, того и гляди, кто–нибудь найдет, идентифицирует и свяжет с отелем «Гранд–Пасифик». И придется Флекку объясняться с властями.

А еще я думал о Мэри Гопман. Не как о личности, разумеется, а как о проблеме. Сколь бы жуткие видения ее ни посещали, сами по себе они ничего не значили, зато как симптон значили очень много. Конкретно же они свидетельствовали о тяжком недуге. Не о психическом, нет, о физическом. Трудный перелет из Англии в Суву, ночь на судне, последние испытания, плюс постоянное недосыпание, плюс недоедание, плюс телесное истощение понизили сопротивляемость организма внешним воздействиям. Чего теперь ждать? Лихорадки? Озноба? Старомодного гриппа, того самого, который с эпидемическим размахом провожал нас из Лондона? Страшно себе представить, к чему приведут очередные двадцать четыре часа в промокшей одежде на голой, открытой всем ветрам скале! И даже двенадцать часов.

Посреди ночи перед моими уставшими от напряженного бдения глазами поплыли галлюцинации. Мне примерещились огни в исчерченной дождем морской дали. Когда к этому миражу приплюсовались воображаемые голоса, я решительно смежил веки, пытаясь уснуть. Нелегкая задача, если вы сидите нахохлившись на сосуде с водой под мокрым одеялом! И все–таки я в конце концов с ней справился!

Разбудило меня солнце, припечатавшее компресс к спине, и голоса, настоящие на сей раз. Ожидало меня наипрекраснейшее зрелище.

Мэри заворочалась, стряхивая с себя сон. И я отшвырнул одеяло. Блистающий мир простерся перед нами, панорама столь ослепительной красоты, что минувшая ночь сразу отодвинулась в небытие, стала невероятным, немыслимым, невообразимым кошмаром.

Цепочка коралловых островков и рифов — рифов, окрашенных в фантастические оттенки зеленого, и желтого, и коричневого, и фиолетового, и белого, образовала по обе стороны от нас две огромные дуги, заключившие под конец в свои объятия лагуну — огромный полированный аквамарин на фоне острова любопытнейших очертаний. Впечатление было такое, словно гигантская рука рассекла шляпу, тоже гигантскую, надвое, половину оетавила здесь, а вторую выбросила прочь.

Высшая точка острова находилась на севере, там, где он упрямым перпендикуляром уходил в море. На запад и юг вершина нисходила постепенно; можно было предположить, что и восточный ее склон пологий. Так что поля шляпы впрямь представляли собой если и не возделанные земли сельского пейзажа, то во всяком случае достаточно ровную долину, сбегающую к светлым песчаным пляжам. Сама гора, синевато–пурпурная в лучах восходящего солнца, была лысой. Не наблюдалось буйной растительности и в долине: так, мелкий кустарник, трава да одинокие пальмы внизу, у воды.

Не слишком много усердия вложил я в изучение ландшафта. Прелести природы хороши, когда тебе самому хорошо, никак не после холодной ночи под дождем на продуваемой со всех сторон скале. Куда больше заинтересовало меня каноэ, стрелой летевшее к нам по зеркальной глади лагуны.

В лодке было два человека. Крупные, плотные, смуглые мужчины. Гребли они слаженно, в унисон, разрезая сверкающую гладь безмятежных вод в таком невероятном темпе, что брызги, струйкой сбегавшие с весел при каждом взмахе, создавали в лучах утреннего солнца бегущую радугу. Ярдах в двадцати от нас они погрузили весла в воду, притормозили лодку. Она крутанулась и застыла, не посягая на последние десять ярдов. Один из мужчин спрыгнул в воду, которая здесь едва достигала бедер, побрел к нам, легко запрыгнул на риф, и видно было, что хождение босиком по его шероховатой поверхности не причиняет парню беспокойства: к обуви он не приучен.

На лице его изобразилась прекомичная смесь изумления с добродушием. Изумление, потому что не каждый день встретишься с двумя белыми на рифе в столь ранний час. Добродушие, потому что мир — наипрекраснейшее место, ныне, присно и во веки веков. Такие лица не наводняют улицы, но при незапланированном свидании сразу узнаются.

Добродушие взяло верх. Он одарил нас широкой белозубой улыбкой и что–то сказал, а что именно — я не понял. Он понял, что я ничего не понял, и не стал тратить время впустую, не такой он был человек. Он перевел взгляд на Мэри, покачал головой, сокрушенно поцокал языком, оценивая ее бледность, красные пятна на щеках, багровые тени под глазами, потом снова усмехнулся, пригнул голову, словно бы демонстрируя добрые намерения, поднял ее на руки и зашлепал к каноэ. Я побрел следом на собственной тяге, волоча за собой две канистры.

На каноэ имелась мачта. Но стояло полное безветрие, надо было грести, во всяком случае, двум коричневым парням. Я охотно, даже с радостью уступил им эту почетную обязанность. Если б мне пришлось работать веслами в таком режиме, я бы выдохся минут за пять, а через десять угодил бы в больницу. На гонках в Хенли они произвели бы сенсацию. Они гребли безостановочно двадцать минут, завихряя воды лагуны столь ретиво, точно их преследовало чудище озера Лох–Несс. Причем у них еще хватало времени и энергии всю дорогу болтать и пересмеиваться. Если по ним судить о всем населении острова, значит, мы попали в хорошие руки.

А что на острове жили еще и другие, в этом сомневаться не приходилось. Едва мы приблизились к острову, я насчитал с полдюжины домов. Это были чудные сооружения на сваях, с полом, поднятым фута на три над грунтом, с непомерно крутыми тростниковыми крышами. У домов не было ни дверей, ни окон, что вполне понятно: они не имели стен, за исключением самого большого дома, что стоял на поляне, у берега, неподалеку от кокосовых пальм. Остальные дома располагались на заднем плане, южнее. А еще южнее, этаким бельмом на глазу, торчала вышка гофрированного железа, выкрашенная в серый цвет, — не то старомодная каменоломня, не то песчаный карьер. Позади находился длинный низкий ангар под слегка наклоненной крышей из рифленого железа. Работать здесь, когда солнце в зените, было, видимо, огромным удовольствием.

Мы направлялись к правому крылу причала. Он не походил на обычную пристань с якорной стоянкой. Плавучая платформа из связанных бревен метров тридцати в длину и привязанная канатами к пням на берегу. И вдруг там же, на берегу, я увидел человека. Итак, белый человек. Лежит загорает тощий, жилистый мужчина. Седобородый. Темные очки. Грязное полотенце поперек живота.

Казалось, он спит. Но только казалось. Стоило нашей лодке ткнуться носом в песок, он разом сел, сорвал с себя темные очки, близоруко сощурился в нашу сторону, судорожно нащупал на песке другие очки, водрузил их себе на переносицу, проговорил взволнованно: «Боже мой!» вскочил на ноги и с дикой скоростью, вроде бы не доступной таким старикашкам, побежал, кутаясь в полотенце, к ближайшей хижине.

— Смотри–ка, какой сюрприз для тебя! — пробормотал я. — Старцу под сто лет, а реагирует на красоту как юноша.

— По–моему, он вовсе нам не обрадовался, — задумчиво произнесла Мэри. Мимоходом улыбнулась великану, выгрузившему ее из каноэ на берег, и продолжала: — Может, он отшельник или эмигрант, питающийся отбросами моря. Тогда видеть белых ему совсем ни к чему.

— Да нет же! Он побежал наряжаться. Сейчас выскочит при полном параде, пожалуй, даже в смокинге, — уверенно заявил я. — И торжественно подаст нам руку.

И точно! Мы еще толком не выбрались на берег, как он появился опять, на сей раз в белой рубашке и белых брюках, при панаме. Белая борода, роскошные белые усы, обилие белых волос на голове — кабы Буффало Билл питал интерес к тропической моде, он обрел бы в лице этого парня достойного соперника.

Пыхтя и отдуваясь, он семенил навстречу нам с простертыми в приветствии руками. Теплоту предстоящей встречи я нисколько не переоценил, зато с возрастом перебрап по–крупному. Он ни на миг не переступил рубеж шестидесяти. Ему было пятьдесят пять, да, да, пятьдесят пять, не больше.

— Боже мой! Боже мой! — Он неистово жал нам руки, точно получил от нас первый приз на скачках. — Какая неожиданность! Какой сюрприз! Утренняя разминка… Едва успел окунуться… Сохну… Не поверил своим глазам… Откуда вас принесло? Нет, нет, не торопитесь с ответом! Прошу ко мне! Восхитительный сюрприз! Просто восхитительный!

Он суетился, болтаясь у нас под ногами. Мэри улыбнулась мне, и мы пошли за ним. Короткая тропинка привела нас к фасаду, выложенному светлыми дощечками. Шесть широких деревянных ступенек — и мы в доме.

Как и в других хижинах, пол здесь вознесся над грунтом на сколько–то футов. Но в отличие от других хижин, дом имеет стены, вдоль которых расположились шкафы и серванты. Три четверти периметра занимает эта почтенная мебель, остальное — окна да двери. Окна без стекол, с жалюзи из переплетенных стеблей и листьев. Жалюзи вполне регулируемое: можно поднимать, можно опускать. Специфический запах, в первый момент я затрудняюсь его опознать и обозначить. Пол изготовлен из пальмового листа, уложенного на частые поперечные балки. Потолка как такового нет. Вместо него — перекладины, образующие изнанку крыши. Крышу я долго и заинтересованно разглядываю.

Ну, что еще? В одном углу — старомодное бюро. У внутренней стены болыной сейф. На полу — ярко расцвеченные циновки. Тростниковые стулья и кушетки, рядом с ними — низенькие столики. В этой комнате можно с превеликим душевным уютом коротать время, особенно под глоток чего–нибудь этакого.

Старик — я не мог о нем помыслить по–иному при его–то бороде — был телепат.

— Присаживайтесь, присаживайтесь! Чувствуйте себя как дома! Может, по глотку? Конечно, прежде всего по глотку! Вам это необходимо. — Он ухватился за колокольчик и принялся звонить с таким рвением, словно хотел установить, сколько издевательств способен выдержать несчастный инструмент, прежде чем расколется пополам. Положив колокольчик, он посмотрел на меня: — Рановато для виски? Верно?

— Да нет, в такое утро можно.

— А вам, юная леди? Коньячку? А? Коньячку?

— Благодарю вас, — и она одарила старца такой улыбкой, какой я от нее еще ни разу не удостоился. А ветхий ловелас аж зашелся от блаженства, пальцы на ногах поджал. — Вы так добры.

Я постепенно приходил к выводу, что его с постоянными повторами, построенная на перепевах и восклицаниях речь всегда такая; кстати, мне почудилось в этом голосе нечто смутно знакомое, — как вдруг отворилась задняя дверь, и в комнату вошел юноша–китаец, низкорослый, тощий, в одежде цвета хаки. Мышечная система его физиономии явно была сосредоточена на одной–единственной задаче: держать под замком эмоции. В результате он и бровью не повел, увидев нас.

— А, Томми! У нас гости, Томми! Напитки! Коньяк для леди, виски для джентльмена, приличную порцию… Ну, и… да, пожалуй, я тоже… порцию поменьше — для меня. И приготовь ванну. Для леди. — Что ж, я перебьюсь, мне и бритья достаточно. — Потом завтрак. Вы ведь еще не завтракали?

Я заверил его, что нет.

— Отлично! Отлично! — Тут он обратил внимание на наших спасителей, застрявших на крыльце с канистрами, вздернул мохнатую седую бровь и спросил меня: — А что там?

— Наша одежда.

— Да что вы? Ясно, ясно. Одежда. — Свое отношение к столь эксцентричной трактовке чемоданной проблемы он оставил при себе. Проследовал к двери. — Оставьте–ка все это там, Джеймс. Вы сделали прекрасную работу. Просто прекрасную. Об остальном поговорим позже.

Мужчины отозвались щедрыми улыбками и по???ли прочь. Я спросил:

— Они разговаривают по–английски?

— Конечно.

— С нами не разговаривали.

— Гм… Разве?.. — Он огладил свою бороду, этот оживший Буффало Билл. — А вы с ними разговаривали?

Я призадумался, прежде чем ухмыльнуться в ответ:

— Нет.

— Вот вам и объяснение. Поди определи вашу национальность. Любая из тыщи. — Он повернулся к вошедшему бою, снял с подноса бокалы и вручил нам. — За ваше здоровье.

Я пробормотал соответствующие и предельно лаконичные слова и приник к напитку с жадностью изможденного верблюда, пробившегося к оазису. Я осквернил великолепнейшее виски, проглотив половину порции единым махом, но и так вкус напитка показался мне восхитительным. Я собирался прикончить остаток, как вдруг старикан изрек:

— Итак, приличия соблюдены, прелюдия завершена. Выкладывайте свою историю, сэр.

Меня такой поворот дела буквально огорошил. Я исподволь оглядел собеседника. Возможно, я зря принимал его за дряхлого попрыгунчика. Да, я, пожалуй, заблуждался. Ясные синие глаза проницательны. Свободная от волос часть лица — пускай даже небольшая — выражает озабоченность, если не тревогу. Разве обязательно внешние отклонения от нормы свидетельствуют о психической ненормальности?

Я выложил ему все — немногосложно и напрямую:

— Мы с женой летели в Австралию. На промежуточной остановке в Суве около трех утра нас силой увез из отеля некий капитан Флекк с двумя индусами, привез на шхуну и запер на замок. Накануне вечером мы подслушали, что нас намерены убить. Поэтому мы выбрались из трюма, нашей тюрьмы, — была жуткая ночь, и они проморгали этот побег — прыгнули за борт и через какое–то время добрались до кораллового рифа. По утру нас подобрали ваши люди.

— Господи! До чего же удивительная история! Удивительная! — Он вновь поминал Господа всуе и тряс головой, а потом вдруг глянул на меня пронзительно из–под кустистых седых бровей. — А если чуть подробней? Чуть детальней?

Я повторил свой рассказ, заново изложил все происшедшее с нами после прибытия в Суву. Он таращился на меня сквозь свои матовые очки, пока я не выговорился. А когда я замолчал, он опять принялся трясти головой, после чего заявил:

— Невероятно! Вещь совершенно невероятная!

— Следует ли вас понимать буквально?

— Как, как? В том смысле, что я ставлю под сомнение ваши слова? Боже упаси…

— Вот что поможет убедить вас, — прервала его Мэри, сбросила туфельку, отодрала пластырь, обнажив две глубокие ранки — следы укуса. Это крысиные зубы.

— Да я ни в чем не сомневаюсь, юная леди. Просто все так странно, фантастично. Конечно же это правда. Иначе как бы вы попали сюда? Но… но зачем этому гнусному типу, этому Флекку, надо было похищать вас, планировать ваше умерщвление. Бред сивой кобылы!

— Не имею понятия. Единственное, что мне приходит в голову — тоже, конечно, смехотворная идея, но хоть какая–то! — может, это связано с моей профессией? Дело в том, что я ученый, специализируюсь на топливной технологии. Предположим, возник некий спрос на мои познания… В общем, фантазия мне отказывает, объяснений случившемуся не нахожу. И откуда шкипер некой таинственной шхуны знает, что мы летим в Австралию через Фиджи? Чушь какая–то! Бессмыслица полнейшая!

— Согласен с вами, полнейшая бессмыслица, мистер… О, ради Бога, извините, не удосужился даже выяснить ваши имена!

— Бентолл, Джон Бентолл. А это моя жена Мэри, — с улыбкой сообщил я ему. — А вам и вовсе нет надобности представляться. — Меня осенило наконец. — Вы доктор Гарольд Визерспун, профессор Визерспун, старейшина британских археологов.

— А–а–а, значит, вы знаете меня? И узнаете? — Старик, кажется, был весьма обрадован этим обстоятельством.

— А как же! Газеты освещают деятельность вашей персоны достаточно широко! — тактично отозвался я. Пристрастие профессора Визерспуна к саморекламе вошло в поговорку. — А кроме того, я смотрел по телевидению ваши лекции по археологии, целую серию.

Мои речи уже, кажется, не восторгали профессора. Он вдруг посмотрел на меня подозрительно и сощурился:

— Вас интересует археология, мистер Бентолл? Вы в ней разбираетесь?

— Профессор, я ничем не отличаюсь от миллионов обывателей. Ну, слышал об этой египетской гробнице и об этом типе Тутанхамоне, ее обитателе. Но сомневаюсь, что правильно отвечу, как пишется его имя и даже как произносится.

— Что ж, хорошо. Простите, что задаю такие вопросы. Зачем — объясню вам позже. Никак не могу сосредоточиться. Кстати, молодая дама, на мой взгляд, чувствует себя неважно, я по совместительству еще и доктор. Обстоятельства, понимаете ли, вынуждают. Жить на самом краю света… Он выскочил из комнаты, вернулся с врачебным чемоданчиком, достал оттуда термометр и предложил Мэри измерить температуру. Параллельно он вцепился пальцами в ее запястье: считал пульс.

— Пусть вам не покажется, будто мы обделены вашим гостеприимством или добротой, — сказал я. — Но, профессор, у меня весьма срочные, неотложные дела. Сколь скоро мы сможем вернуться в Суву?

— Довольно скоро. — Он пожал плечами. — Сюда заглядывает парусник с Кандаву — миль за сорок к северу отсюда — примерно один раз в шесть недель. Был он здесь… дайте–ка припомнить… недельки три тому назад, Значит, еще через три недели. Что ж, распрекраснейший вариант! Три недели. Довольно скоро, — сказал он.

Надо думать, у них на этих островах собственное представление о времени. Глядя на сверкающую лагуну в обрамлении коралловых рифов, я без труда уяснил себе почему. Но я усомнился, будет ли полковник Рейн осчастливлен моим трехнедельным романом с этой лагуной. А потому спросил:

— Может, самолет пролетит мимо?

— Никаких самолетов, никаких кораблей, ничего. — Он покачал головой и продолжал ею покачивать, пока рассматривал термометр. — Господи, спаси и помилуй! Температура — сто четыре, а пульс — сто двадцать. Боже! Боже! Да вы ведь совсем расхворались, милая миссис Бентолл! Видимо, еще в Лондоне. Ванна, постель, завтрак — именно в такой последовательности. Мэри попыталась возразить, но он поднял руку: — Я настаиваю. Можете занять комнату Карстерса. Ред Карстерс — это мой помощник, — пояснил он. — Сейчас он в Суве, лечится от малярии. Она в наших краях не редкость. Жду его со следующим судном… Что касается вас, мистер Бентолл… сон вам тоже, наверное, не повредит. — Он хмыкнул. — Смею думать, вы не слишком хорошо выспались в эту ночь на рифе.

— Умыться, побриться и вздремнуть пару часиков на веранде — этого мне с избытком хватит, — сказал я. — Значит, никаких самолетов? А сдают ли на острове катера напрокат? Или лодки?

— Единственная лодка на острове принадлежит Джеймсу и Джону. Имена эти условные. Имена обитателей Кандаву непроизносимы. Парни служат здесь по контракту: ловят рыбу, собирают фрукты, запасают провизию. Не обольщайтесь, никуда они вас не повезут. Если даже они согласятся, я им запрещу. Категорически.

— Слишком опасно? — Утвердительный ответ засвидетельствует: я его раскусил.

— Разумеется. И вдобавок противозаконно. Правительство Фиджи запрещает плавать на парусниках с острова на остров в период циклонов. С провинившимися обходятся сурово. Весьма сурово. Наказывают за нарушение закона.

— Может быть, какой–никакой передатчик у вас найдется. Послать радиограмму…

— Никаких передатчиков. У меня нет даже приемника. — Профессор улыбнулся. — Исследуя события тысячелетней давности, я расцениваю контакт с внешним миром как серьезную помеху. Единственная моя уступка веяниям технической моды — старинный граммофон. Знаете, с ручкой.

Он производид впечатление выжившей из ума и совершенно безобидной амебы. Посему я воздержался от совета, как следует обойтись с его граммофоном. Предпочел, пока Мэри наслаждается в ванной, сделать еще глоток, потом побрился, ?тереоделся, насладился завтраком и наконец обрел тенистую прохладу и дремотный покой на веранде в тростниковом шезлонге.

Я хотел было предаться серьезным размышлениям, в каковых после затянувшейся интеллектуальной паузы испытывал острую потребность. Но не принял в расчет своей усталости, расслабляющего солнца, воздействия дважды двойного виски на голодный желудок, шороха пальмовой листвы под ритмичными порывами ветра. Я думал об острове, о том, как здорово было бы его покинуть, и о том, что сказал бы профессор Визерспун, кабы понял: отделаться от меня теперь можно только силой. Я думал о капитане Флекке и о профессоре, восхищаясь обоими: Флекком — за то, что он оказался в два раза более ушлым, чем я рассчитывал, то есть в конечном счете вдвое хитрее меня, а профессором — за то, что он своей виртуозностью превзошел всех встречавшихся мне на земной стезе лгунов. А потом я уснул.

Глава 4

Среда 3 часа дня — 10 вечера

Шла битва, и я находился в самом ее центре. Я не мог разобраться, кто сражается слева от меня, а кто справа. Я не знал даже, что вокруг меня день или ночь. Но битва шла и шла. В этом сомнений не было. Тяжелые орудия ведут артиллерийскую подготовку наступления Зловещие раскаты взрывов, аж земля дрожит. Я не герой. Надо сматываться. У меня нет ни малейшего желания становиться пушечным мясом. Я дергаюсь, отклоняюсь в сторону, кажется, спотыкаюсь. Острая боль в правой руке. Шрапнель или пуля. Если меня выведут из строя, придется оставить линию фронта.

Открыв глаза, я обнаружил себя отнюдь не на линии фронта. Бог весть каким образом я вывалился из кресла и очутился на полу. Спикировал, что называется, на одну точку. На правый локоть. Локоть заныл.

Да, я посетил царство сновидений. Но орудийная стрельба и тряска земли принадлежали реальности. Ощупав руку, я поднялся на ноги. Еще и еще раз прозвучали отдельные взрывы, и пол веранды содрогнулся от толчков. Сильно содрогнулся. Не успел я собраться с мыслями, как в дверях показался профессор Визерспун. Пожалуй, озабоченный. Судя, например, по голосу.

— Мой дорогой! Мой дорогой! — Он устремился ко мне с протянутыми руками, словно подозревая, что я вот–вот упаду в обморок. — Я слышал, как вы упали! Не ушиблись? Что произошло?

— Вывалился из кресла, — объяснил я. — Примерещился мне второй фронт. Нервы!

— Боже мой, Боже мой, Боже мой! — Он суетился вокруг меня, ничего, однако же, не предпринимая. — У вас… сильно пострадали?

— Разве что мое самолюбие. — Я бережно коснулся пальцами локтя. Вроде перелома нет. Ушиб как ушиб. Что тут за канонада?

— Ха! — Он удовлетворенно улыбнулся. — Так и думал, что вас это заинтересует. Что ж, сейчас мы пройдемся по окрестностям. Хотите осмотреть наши места? — Он воззрился на меня критически. — Хорошо соснули?

— Если не считать саму минуту пробуждения…

— А между прочим, спали–то вы шесть часов, мистер Йентолл.

Я посмотрел на часы, посмотрел на солнце, давно перевалившее зенит, и пришел к неизбежному выводу: он прав. Но, по–моему, оснований для большой суматохи сей факт не давал, и я ограничился вежливым вопросом:

— Надеюсь, не причинил вам беспокойства? Небось пришлось меня караулить вместо того, чтобы работать?

— Нет! Нет, что вы! Мы здесь часов не наблюдаем, молодой человек. Работаю, когда мне заблагорассудится. Проголодались?

— Спасибо, нет.

— Может, хотите пить? Как насчет гонконгского пива? Отличное охлажденное пиво. А?

— Звучит соблазнительно.

Ну, значит, отправились мы пить пиво, которое вполне оправдало его рекомендации. Пили мы в гостиной, там, где он принял нас впервые. Я разглядывал всевозможные экспонаты, разложенные в шкафах за стеклом. По мне, это была заплесневелая коллекция костей, окаменелостей и ракушек, а также пестиков и ступок, обуглившейся древесины, глиняной посуды, причудливых камешков. Не составляло ни малейших трудностей выказать полное к этой коллекции равнодушие, и я его продемонстрировал. Дело в том, что профессор настороженно воспринимал каждого, кто проявлял интерес к археологии. Но всю его настороженность как рукой сняло, едва он обратил внимание на мой рассеянный вид и блуждающий взгляд. Он воскликнул:

— Прекрасная коллекция! А? Просто прекрасная!

— Увы, она не по моей части, — виновато произнес я. — Мне неизвестно…

— Разумеется, разумеется. Никто и не ждет, что это по вашей части.

Он проследовал к своему бюро, достал из среднего ящика кипу газет и журналов, вручил их мне:

— Может, отсюда вы почерпнете кое–какую полезную информацию.

Я наскоро пролистал кипу. Все газеты и журналы были полугодичной давности. Из восьми газет, пяти лондонских и трех американских, по меньшей мере семь посвятили профессору первополосные шапки. Это был, надо думать, звездный час старикана. Заголовки превозносили «археологическое открытие века», превзошедшее по значимости Тутанхамона, Трою или рукописи Мертвого моря. Вообще говоря, подобной аттестации удостаивалась едва ли не каждая археологическая находка последних лет, но, кажется, в данном случае восторги были небезосновательны: Океания долгое время была для науки белым пятном. Теперь же профессор Визерспун заявляет, что обнаружил неопровержимые доказательства миграции полинезийцев из Юго–Восточной Азии, а также выявил на этих островах примитивные формы цивилизации: она, якобы, существовала здесь за 5 тысяч лет до Рождества Христова; таким образом профессор сдвинул на 5 тысяч лет планку ранее существовавших оценок. Три журнала посвятили этому сюжету репортажи, а в одном фигурировало даже превосходное изображение профессора и Реда Карстерса на фоне некоего предмета; по мне, это был обыкновенный треснувший булыжник, но подпись под картинкой настаивала: это компонент надгробного памятника. Доктор Карстерс оказался колоритной личностью ростом в шесть с половиной футов, с пламенно рыжими усами усами, напоминаюшими очертания велосипедного руля и размером поистине эпическим.

— Вот ведь незадача! Все это я прозевал, — сказал я. — Был в это время на Ближнем Востоке, напрочь оторванный от цивилизации. Шум, видимо, поднялся неимоверный.

— Это был самый счастливый миг в моей жизни, подытожил он, не мудрствуя лукаво.

— Естественно. А почему в последнее время ниче на эту тему не попадалось?

— Теперь газеты на сей счет помалкивают. И будут молчать, пока я не покончу со здешними делами, — заметил он туманно. — По глупости я открыл прессе на первых порах зеленую улицу. Журналисты зафрахтовали специальное судно из Сувы. Налетели на меня как саранча. Честное слово, сэр. Совали свои носы во все щели, целыми неделями мешали работать. Я оказался против них абсолютно беспомощным. — Гнев его крепчал. — И среди них были шпионы.

— Шпионы? Простите меня, но…

— Соперники из археологов. С намерением украсть мои открытия. Пожалуй, более страшного преступления старикан и вообразить себе не мог. — Похитить некоторые вещи, самые ценные из находок в Тихоокеанском регионе за все времена. Никогда не полагайтесь на коллег–археологов, мой мальчик, — проговорил он с горечью. — Гоните их в шею. Вот я и заподозрил вас. Откуда мне было знать, репортер вы или нет?

— Целиком с вами согласен, лрофессор, — заверил я его.

— А теперь меня поддерживает правительство, — с триумфом сообщил он. — Это ведь британская территория. Въезд на остров закрыт, пока я не завершу свои исследования. — Он осушил свой стакан. — Ладно, не буду досаждать вам своими заботами. Прогуляемся?

— С удовольствием. Только, если позволите, я сперва повидаюсь с женой.

— Конечно, конечно. Дорога вам знакома.

Мэри Гопман заворочалась под скрип открывшейся двери и вскинула на меня заспанные глаза. Хотя ее ложе — род деревянного топчана — вряд ли обеспечивало максимум комфорта, она выглядела вполне отдохнувшей.

— Сожалею, что разбудил. Как чувствуешь себя?

— В сто раз лучше. — Внешний вид ее соответствовал словам. Не было больше ни синевы под глазами, ни красноты на щеках. Она с наслаждением потянулась. — Полежу еще часок–другой, а может, и третий. Добряк он, этот наш хозяин, правда?

— В лучшие руки трудно попасть, — согласился я, не понижая голоса. Спи дальше, дорогая. Это самое большее, что от тебя требуется.

Она поморгала, услышав мое «дорогая», но обошлась без замечаний на сей счет, покладисто заметив:

— И самое легкое. А твои планы?

— Профессор Визерспун хочет показать мне остров. Оказывается, он совершил здесь некие археологические открытия. Видимо, интересно. — Я присовокупил к сказанному еще парочку банальностей, пожелал девушке доброго здоровья — на том уровне нежности, какой старик профессор счел бы вполне допустимым, — и удалился.

Он дожидался меня на веранде. На голове — пробковый шлем, в руках легкая тросточка. Ни дать ни взять аллегорическая фигура: британский археолог за рубежом.

— А здесь вот живет Хьюэлл. — Он махнул тростью в сторону хижины по соседству с его обителью. — Мой надзиратель. Американец. То еще сокровище! — Самый тон его единым махом подвел под это определение еще 180 миллионов граждан Соединенных Штатов Америки. — Но очень способный, именно так: очень способный. Следующий дом предназначен для моих гостей. Пока не используется, но к использованию готов. По виду он, правда, не слишком капитальный. — Он погрешил против истины: дом состоял из крыши, пола и четырех опорных шестов в углах. — Зато очень уютный, приспособленный к здешним климатическим условиям. Тростниковый занавес назовите его ширмой или перегородкой — делит помешение пополам. Стены это пальмовые листья, которые в любой момент могут быть опущены донизу. Кухня и ванная расположены позади. В дом такого типа их не встроишь. А дом, что поменьше, длинный такой, принадлежит рабочим, землекопам.

— А вот то бельмо на глазу? — Я кивнул на ржавую железную постройку. — Каменоломня? Камнедробилка?

— Вы не так уж далеки от истины, мой мальчик. Жуткое зрелище, правда? Зато собственность — точнее, бывшая собственность — фирмы британских фосфатов. Если приглядеться, сбоку видно название: «Камнедробилка». А сарай с плоской крышей на заднем плане — «сушилка». — Он вычерчивал своей тростью круги и полукруги. — Уже год прошел с тех пор, как они отбыли, а вся округа по сей день припорошена этой проклятой пылью. Почти всю растительность в этой части острова сгубила, черт бы ее побрал.

— Мало приятного! — согласился я. — Господи, далась же британской фирме эта окраина вселенной.

— Британская — это только отчасти. Вообще говоря, интернациональная. В основном же новозеландская. Год назад они выгрызали из грунта тысячи тонн фосфата ежедневно. Ценная штука. — Он испытующе посмотрел на меня. — Разбираетесь в геологии? А?

По–моему, профессор был подозрителен и ислытывал неприязнь к каждому, кто знал хоть что–нибудь о чем–нибудь. Поэтому я сказал, что не разбираюсь.

— В общем–то понятно, кто в наше время разбирается, — заметил он загадочно. — И все–таки, чтобы вы были в курсе дела, мой мальчик. Этот остров в незапамятные времена находился, по–видимому, на дне морском. А глубина в этих местах достигает трех миль. Порядочная глубина! Потом в один прекрасный день — который, как вы понимаете, занял на геологическом календаре миллионы лет — дно стало подниматься. Под воздействием подземных толчков, вулканической активности, сопровождающейся периодическими извержениями лавы, а впрочем, кто знает? — Он неодобрительно кашлянул. — Когда имеешь некоторое представление о таких вещах, — по его тону я уразумел одно: если уж он смиряется с некоторым представлением, то всякий, кто заявит претензии на знание, будет отъявленным лжецом, — когда имеешь некоторое представление о таких вещах, избегаешь категоричности. Так или иначе, конечный результат налицо: по прошествии нескольких геологических эпох возникла грандиозная подводная гора, пик которой был расположен ста двадцатью футами ниже морской поверхности.

Он уставился на меня, провоцируя очевидную реакцию, и мне пришлось отреагировать:

— Как вы решаетесь с такой уверенностью рассуждать о событиях, происходивших миллионы лет назад?

— Дело в том, что этот остров коралловый, — торжественно провозгласил он. — А полипы, из которых формируется коралловый риф, хотя и живут в воде, но не ниже ста двадцати футов, этот рубеж для них гибелен. Ну а немного позднее…

— Еще через миллион лет?

— Миллионом раньше, миллионом позже… По–видимому, этот большой коралловый риф глубокого залегания подвергся сильной тряске, совпадающей, вероятно, с началом новой эры. Сюда слетались в поисках убежища неисчислимые полчища птиц, оставшихся здесь на неисчислимые годы. В конце концов образовался пласт гуано толщиной футов в пятьдесят. Миллионы тонн гуано! Миллионы! Потом остров погрузился в воду.

— Пестрая история сложилась у этого острова.

— Со временем он снова гтоднимется на поверхность. За истекшие годы морская соль превратила гуано в вещество, весьма насыщенное фосфатами. Далее развернулся затяжной процесс формирования почвы, появилась растительность: трава, кустарники, деревья. Расцвел настоящий тропический рай! Затем, приблизительно к концу ледникового периода, это идиллическое местечко заселили люрские бродяги, выходцы из Юго–Восточной Азии.

— Коли оно оказалось столь прекрасным, на грани идиллии, почему они отсюда испарились?

— Вовсе они отсюда не испарились! Они отсюда не исчезали по той же причине, какая тормозила открытие этих баснословных фосфатных залежей последнего времени. А ведь другие полезные ископаемые региона были вычерпаны к концу прошлого столетия. Эти места, мистер Бентолл, характеризуются высокой сейсмической активностью. На близлежащих островах Тонга есть еще действующие вулканы. За несколько часов однажды здесь прямо из моря прорезался гигантский вулкан, поглотив половину острова и накрыв вторую — коралловые рифы, фауну, фосфаты и несчастных туземцев — потоком лавы. Извержение 79–го года нашей эры, разрушившее Помпею, — закончил профессор, — пустяковое происшествие в сравнении со здешними катаклизмами.

Я посмотрел на гору, решительно подымавшуюся у нас за спиной:

— Об этом вулкане идет речь?

— Именно о нем.

— А куда подевалась вторая половина?

— Можно предположить, что грунт был подточен изнутри. В один прекрасный — или не столь уж прекрасный — момент суша раскололась надвое, и часть ее обрушилась в воду, увлекая за собой рифы в северной стороне. Обратите внимание: лагуна там обнажена.

Он шествовал бодрой походкой, как бы подавляющей тревожные мысли о приверженности здешней природы к катастрофам наивысшего накала. Он держал курс вперед и выше. Не пройдя и трехсот ярдов за камнедробилку, мы напоролись на зияющую в склоне горы щель: семьдесят футов высоты, тридцать — ширины, вертикальные края и вертикальный же тыл, наклонная плоскость, поднимающаяся к круглой дырке в толще горы. Эту геометрию дополняли рельсы узкоколейки. Они выползали из отверстия, обегали горизонтальные подступы к расщелине и поворачивали на юг, а там уже пропадали с глаз долой. Два–три небольших сарая, или, точней, ангара, расположились поблизости от дыры. Один из них источал жужжание, которое доносилось до меня еше в минуты подъема. Генераторы электричества, работающие на нефти. Прежде я и не задумывался о том, что профессору с помощником, когда они прочесывают недра горы, нужен ток. Допустим, для освещения или вентиляции.

— Ну вот, — провозгласил профессор, — мы прибыли туда, где некий любознательный и наблюдательный изыскатель, снаряженный компанией, обратил внимание на специфическую аномалию геологических структур, начал раскопки и буквально в трех футах от поверхности, прямо под наносным грунтом, обнаружил фосфаты. Одному Богу ведомо, сколько тонн породы извлекли они из–под земли. Эта гора — поистине медовые соты. Добытчики уже завершали свой труд, когда кому–то на глаза попались осколки гончарных изделий и камешки диковинной формы. Показали эти находки веллингтонскому археологу, а тот мигом переправил их мне… — Профессор скромно закашлялся. — Остальное, разумеется, стало достоянием истории.

Следуя за новоявленным творцом истории, я миновал вход и двинулся вперед по коридору, который привел нас к огромному круглому котловану. Мы очутились в грандиозной пещере футов сорока высоты посередине, двадцати — у стен, футов около двухсот в диаметре. Свод опирался на бетонные колонны. С полдюжины лампочек, подвешенных к каким–то перекладинам на высоте десяти футов, придавали грязновато–серому камню интерьера отвратительную жуткую окраску и за осветительную технику могли сойти разве что символически. По периметру пещеры на равном расстоянии один от другого зияли пять туннелей, и в каждый уходили рельсы.

— Ваши впечатления, мистер Бентолл?

— Похоже на римские катакомбы, — отозвался я. — Правда, не столь жизнерадостно.

— Это замечательное достижение горнорудной инженерии, — сурово изрек профессор. Снизойти до ближнего представлялось ему верхом легкомыслия, ближний для него в любой ситуации был ничем, шишкой на ровном месте. Известняк — капризная штука, с ним очень тяжело работать. А когда надо подпереть мощные залежи базальта, а поверх них — еще полвулкана, проблема усложняется до невероятности. Этот склон изрыт пещерами, пещеры соединены туннелями по гексагональной системе. Куполообразные своды дают максимальный структурный эффект, но размеры их ограничены определенным минимумом. Компании пришлось извлечь чуть ли не треть известняка, прежде чем окупились столбы, поддерживающие свод.

— Но при таких обстоятельствах раскопки — явно небезопасное занятие? — Заинтересованностью его проблемами я постарался вернуть себе расположение старикана и вновь очутиться в списках хороших людей.

— В общем–то да, — задумчиво ответствовал он. — Но нам приходится идти на риск. Наука требует жертв. Приглашаю вас к месту наших первых открытий.

Он вошел в туннель напротив того, через который мы сюда попали, и засеменил по шпалам. Оставив позади ярдов двадцать, мы попали в другую пещеру, дубликат предыдущей во всех отношениях — и по размерам, и по высоте, и по числу туннелей–ответвлений. Лампочка здесь была одна, подвешенная к проводу, который был проложен в самый удаленный от меня туннель. Света, впрочем, хватало, чтоб я сумел разглядеть тяжелые балки, перекрывавшие два туннеля слева.

— Что там произошло, профессор? Обвал?

— Боюсь, что да. — Он покачал головой. — Два туннеля и примыкавшие к ним пещеры обрушились одновременно. Чтоб предотвратить дальнейшее распространение катастрофы, пришлось изолировать эту пещеру. Еще до моего появления, конечно. Кажется, в пещере справа погибло трое: они только–только начали копать… Словом, грустная история. — Несколько минут он молчал, как бы давая мне возможность оценить, насколько грустна эта история, потом торжественно провозгласил: — Итак, вот это историческое место.

Он имел в виду пятифутовую нишу в стене правее туннеля, через который мы проникли сюда. По мне, ниша как ниша. Но Визерспуну эта ниша представлялась храмом, где он подвизается на ролях главного жреца.

— Именно здесь, — произнес он благоговейно, — была раскрыта тайна Полинезии и полинезийцев. Именно здесь мы нашлй первые ступки и пестики. А уж эти лредметы дали старт величайшему археологическому открытию нашего поколения. Не правда ли, есть над чем призадуматься, мистер Бентолл?

— Действительно, есть над чем, — я не стал конкретизировать свои мысли. Вместо этого я потянулся к каменному отростку, который оказался на ощупь сырым и скользким. Он легко отделился от стены. — Какое мягкое это вещество. Такое впечатление, что лом или отбойный молоток вполне могли бы здесь работать вместо динамита.

— Так оно и есть, мой мальчик, так оно и есть. Но на базальт ведь с ломом и лопатой не пойдешь? — жизнерадостно преподнес он мне свой риторический вопрос. — Это совсем другой коленкор.

— Вот чего я не учел, — последовало мое очередное самокритичное признание. — Конечно же потоки лавы залили всю округу. Что же вы находите в базальте? Глиняную посуду, домашние принадлежности из камня, рукоятки топориков, что–то в этом роде?

— Если не вдаваться в подробности, — кивнул он. И поколебавшись, добавил: — Честно говоря, в отличие от рядового торговца, я выкладываю за витринное стекло наихудшие товары. Вещицы, которые вам попадались на глаза у меня в комнате^ я рассматриваю как никчемные эффектные безделушки, пустяковинки. У меня здесь припрятаны кое–какие клады — я и намеком не раскрою вам, где именно, — это фантастически богатая коллекция полинезийских древностей, неолит. Она поразит научный мир! Ошеломит!

Он вновь двинулся вперед, не пересекая, как я ожидал, пещеру, не следуя электрическому кабелю, не держа курс на огоньки в туннеле напротив. Он включил электрический фонарик и повернул по правую руку от себя, демонстрируя мне различные места, интересные тем, что именно отсюда явились в современность полинезийские древности.

Он застыл перед особенно заметной выемкой в известняке и сказал:

— А здесь мы откопали балки и другие конструкции дома, который, видимо, может быть назван старейшим на земле. Почти в абсолютной сохранности.

— Каков же его возраст?

— Семь тысяч лет, почти наверняка, — быстро ответил он. — Ван Дупрец из Амстердама, приехавший сюда вместе с журналистами, называет другую цифру: всего четыре тысячи. Ну что скажешь об этом человеке? Дурак! Конечно дурак!

— А на какой фундамент опирается ваша датировка? — спросил я не без любопытства.

— На опыт и знания! — отрезал он. — Ван Дупрец, невзирая на его дутую репутацию, не располагает в достаточном объеме ни тем, ни другим. Этот человек — дурак!

— Гм–м, — промычал я уклончиво и оглядел открывшуюся перед нами третью пещеру. — Глубоко здесь?

— Футов сто. Может быть, сто двадцать. В глубь горы. Нервничаете, Бентолл?

— Еще бы! Я никогда не думал, что археологи забираются так глубоко в толщу земли да и в толщу веков. Наверное, это рекорд?

— Около того, около того, — проговорил он самодовольно. — А они–то вообразили, что достигли максимальных глубин в долине Нила или в Трое. Он пересек третью пещеру и снова очутился в туннеле, скупо освещенном аккумуляторными лампочками. — Здесь нам предстоит встреча с Хьюэллом и его командой. — Он посмотрел на часы. — Они вот–вот появятся. Шутка ли, вкалывают весь день.

Они все еще «вкалывали», когда мы добрались до точки, где туннель постепенно образовал зачаточный набросок четвертой пещеры. Было их там девять человек: одни откалывали от стен кирками да ломами глыбы породы, осыпавшиеся к их ногам грудой щебня, другие погружали этот щебень в вагонетки на резиновых шинах. Гигант в полотняных штанах и фуфайке внимательно, под прожекторным лучом фонарика, осматривал каждую глыбу.

На них стоило посмотреть — и на рабочих, и на человека с фонариком. Рабочие показались мне — все как один — китайцами, хотя были слишком высоки, мускулисты и костисты для своей расы. Причем в жизни я еще не встречал таких крутых, тертых типов. Но, впрочем, где гарантия, что я не стал жертвой оптического обмана. Едва брезжущий свет, падающий на потные, перепачканные лица, мог исказить любое, самое прекрасное и добродетельное лицо.

Зато начальник, явно застрахованный от оптических обманов, не внушал иллюзий. Когда он, выпрямившись, направился к нам, я понял: вот самый крутой, самый тертый субъект из всех, мною виденных. Росту в нем было шесть футов три дюйма, но впечатление многократно приумножалось за счет широких плеч, массивных мускулистых рук, пальцы которых едва не встречались с коленями. Его лицо напоминало работу скульптора, преследовавшего единственную цель: как можно быстрее вырубить из цельной скалы скульптурный портрет — главное, как можно быстрее. Не нмелось на этом лице ни изгиба, ни извилинки. Оно являло собой кусок гранита, иссеченный ??лоскостями, ракурсы которых заставили бы стариков кубистов плясать от восторга. Подбородок его походил на экскаватор, рот — на надрез, нос — на огромный клюв. Холодные темные глаза, глубоко посажеиные, и кустистые брови напонинали дикого зверя, выглядывающего из мрачной пещеры. Боковые стороны этого лица — щеками их назвать язык не поворачивается — были испещрены морщинами, иссушены загаром, исполосованы подобно старинному пергаменту. Словом, романтическую роль главного героя в оперетте я бы ему не доверил.

Профессор Визерспун представил нас, Хьюэлл протянул руку и произнес:

— Рад познакомиться, Бентолл.

Голос его, нутряной, прерывистый, странным образом перекликался с его мошной фигурой и с его телом. А его «рад познакомиться» стопроцентно совпадало с радостью, которую на тех же островах сотней лет ранее выражал каннибальский вождь по прибытии к берегу последнего из длинной череды превкусных миссионеров. У меня перехватило дыхание, когда гигант взял мою руку своей лапищей. Но он обошелся со мной по–божески. Почудилось было, будто мою конечность прокручивают в стиральной машине. Но когда он ослабил хватку, выяснилось, что все пальцы на месте. Помятые — но на месте.

— Слышал о вас нынче утром, — протрубил он. — Канадец? Северо–запад Америки? — Я колебался, а он продолжал: — Слышал, что ваша супруга прихворнула.

Острова — они острова и есть, здесь всякое случается, трудно вам пришлось.

Мы потолковали малость на эту тему: как трудно нам пришлось, потом я дал выход своему любопытству:

— Вам, верно, пришлось немало попотеть, обзаводясь рабочей силой.

— Овчинка стоит выделки, — ответил вместо Хьюэлла Визерспун. — С индийцами чертовски трудно. Необщительны, подозрительны, угрюмы. Фиджийцы посимпатичней, но чуть только им предложишь поработать, падают в обморок. Аналогичная ситуация с теми белыми, каких удается раздобыть: это, как правило, шаромыжники, бродяги, бездельники. Иное дело китайцы.

— Изо всех, с кем мне доводилось знаться, — лучшие работники, подтвердил Хьюэлл. Каким–то непонятным образом ему удавалось разговаривать, не раскрывая рта. — Прокладывать дороги или туннели — в этом они мастаки. Западных американских железных дорог не было б, кабы не они.

Я ограничился какой–то более–менее уместной репликой. Осмотрелся. Визерспун резко среагировал:

— Чего вы ищете, Бентолл?

— Ясное дело: высматриваю раритеты. — И далее с преувеличенным энтузиазмом: — Интересно ведь увидеть глазами свидетеля, как их извлекают прямо из недр.

— Боюсь, сегодня вы ничего не увидите, — прогудел Хьюэлл. — Счастье, ежели хоть что разок за неделю попадется. Верно, профессор?

— Притом большое счастье! — согласился Визерспун. — Нуладно, Хьюэлл, не будем отвлекать вас. Просто хотел показать Бентоллу, чем мы здесь дышим. Значит, за ужином повидаемся.

Визерспун взял обратный курс: по лабиринтам шахты, через тернии темных переходов к ослепительному солнечному сиянию, а там — вниз, к дому. Он болтал без устали, но я его болыпе не слушал, поскольку увидел и услышал все, что хотел увидеть и услышать. Едва мы вошли в дом, он, сославшись на срочные дела, удалился, а я направился к Мэри. Она сидела на кровати с книгой в руках, подобрав под себя ноги, и выглядела вполне безмятежно.

— По–моему, ты собиралась поспать, — заметил я.

— Я сказала, что не собираюсь двигаться. Большая разница. — Она вновь вальяжно откинулась на свои подушки. — Теплый денек, прохладный ветер ласкает пальмы, и все это на фоне пенистого прибоя, синей лагуны и белого влажного песка. Чудесно, правда ведь?

— Понятно. А что ты там читаешь?

— Книжку про Фиджи. Очень интересная. — Она сделала жест, приобщающий к нашей теме груду книг на столике рядом с ней. — Здесь много чего о Фиджи, а также по археологии. Томми–китайчонок притащил их сюда. Тебе тоже стоило бы почитать.

— Потом. А как ты себя чувствуешь?

— Долго ты додумывался до этого вопроса. Я насупился, двинул затылком куда–то туда, себе за спину, изображая кивок. Она мгновенно среагировала.

— Прости, милый! — импульсивный возглас, превосходно исполненный. — Я не должна была так говорить… Я чувствую себя намного лучше. Это чистая правда. Это так же верно, как и то, что вчера лил дождь. Хорошо прогулялся? — Банальности, но банальности, великолепно разыгранные, — на том же уровне, что и возглас.

Я чуть было не приступил к рассказу о своей приятной прогулке, как вдруг послышался робкий стук в дверь, откашливание, и в комнату вошел Визерспун. По моим расчетам, за дверью он провел не менее трех минут. За спиной у него нарисовались фигуры Джона и Джеймса, парней с Фиджи.

— Добрый вечер, миссис Бентолл, добрый вечер. Как себя чувствуете? Лучше, разумеется, лучше! Вы на самом деле выглядите лучше. — Он перевел взгляд на книги и тотчас нахмурился: — Откуда они, миссис Бентолл?

— Надеюсь, я не совершила ничего предосудительного, профессор Визерспун, — обеспокоенно произнесла она. — Я попросила Томми дать что–нибудь почитать. Он и притащил все это. Не успела я взяться за первую книжку, как…

— Это редчайшее, ценнейшее издание, — сообщил он раздраженно. Наиредчайшее, наиредчайшее. Из фонда персональной библиотеки, откуда книги не выдаются. Так уж заведено у нас, археологов. Томми не вправе был… Но не расстраивайтесь, не расстраивайтесь. У меня прекрасный набор романов, отличная коллекция детективов, что вам заблагорассудится. — Он заулыбался, великодушно позабыв об инциденте. — Я пришел, чтоб довести до вашего сведения приятную новость. Вы с мужем будете жить одни все оставшееся время. Джон и Джеймс за день очистят помещение от лишних вещей.

— Что вы, профессор! — Мэри потянулась к профессорской руке. — Как приятно! Вы так добры! Поистине ваша доброта беспредельна!

— Не стоит благодарности, моя дорогая, не стоит благодарности! — Он стал гладить руку и увлекся этим занятием куда больше, чем следовало, раз в десять больше, чем следовало. — Просто я подумал, что уединение в гостевом доме придется вам по душе. — Все это произносилось с каким–то повторяющимся периодически прищуром полузакрытых глаз, который я сначала приписал приступу колита, и зря: подмигивание, оказывается, имело жуликовато–иронический подтекст. — Смею утверждать, вы состоите в браке не очень долго. А теперь скажите, миссис Бентолл, позволит вам здоровье разделить нашу трапезу?

Реагировала она с чуткостью поистине кошачьей и с такой же быстротой. Она мгновенно уловила мое «нет»: я совершенно незаметно повел бровью, а ведь она и не смотрела в мою сторону.

— Мне крайне жаль, профессор Визерспун. — Не так–то просто соорудить органичную комбинацию обворожительной улыбки и глубокого сожаления, но ей этот творческий подвиг удался. — Ваше приглашение столь для меня лестно и соблазнительно, но — увы! — я еще очень слаба. Если вы перенесете его на утро, то…

Конечно, ну конечно же. Процесс выздоровления нельзя насильственно ускорять. — Он, кажется, вновь был на грани эмоционального всплеска, изготовившись схватить ее за руку, но все–таки сдержался. — Вам притащат поднос. И вас саму перенесут. Нет необходимости подниматься.

По его знаку фиджийские парни подхватиди с разных концов кровать — не такой уж и подвиг, если учесть, что ложе сие весило от силы фунтов тридцать. Мальчишка–китаец подхватил все наши шмотки, профессор занял место направляющего, и мне осталось только одно: взять Мэри за руку и шепнуть ей на полпути из одного дома в другой:

— Попроси у него фонарик.

Как мотивировать эту просьбу, я ей не подсказал по той непреодолимой причине, что я сам не знал, но она со своей задачей справилась блистательно. Когда профессор отпустил лишних свидетелей и стал распространяться на тему, сколь ловко в доме для гостей использованы материалы исключительно двух пород дерева, пандуса и кокосовой пальмы, она робко прервала его вопросом:

— А ванная… она здесь имеется, профессор Визерспун?

— Конечно, конечно, моя дорогая. Какое упущение с моей стороны! Вниз по лесенке и налево, до первой хижины. Следующая — кухня. По понятным причинам в домах вроде этого нельзя пользоваться огнем или водой.

— Ну конечно. Но ночью ведь здесь, наверно, темно. Я хочу сказать…

— О Господи! Что вы обо мне подумаете?! Фонарик, естественно, у вас будет фонарик. Сразу после ужина вы его получите. — Он посмотрел на часы. — Ожидаю вас примерно через полчаса, Бентолл? — Еще несколько общих слов, еще несколько банальностей, парочка нахальных улыбочек в сторону Мэри — и он заторопился прочь.

Клонящееся к западу солнце уже скрылось за горой, но зной все еще висел в воздухе. И однако же Мэри зябко повела плечами и натянула на них одеяло.

— Не опустишь ли шторы? — попросила она. — Эти здешние ветры, вопреки всем и всяким шуточкам по их адресу, достаточно прохладны. Особенно когда стемнеет.

— Опустить шторы? Так ведь через пару минут к ним прижмется добрая дюжина любопытствующих ушей.

— Ты… ты в этом убежден? — проговорила она. — По–твоему, здесь что–то не так? Профессор Визерспун?

— Я слишком надолго застрял на стадии предчувствий. Чертовски хорошо знаю, что здесь все не так. Знаю с тех пор, как мы здесь очутились. — Я придвинул стул к кровати и взял ее за руку. — Сто против одного, что у нас имеется целый сонм заинтересованных, внимательных зрителей. Так стоит ли их разочаровывать?! А ты что скажешь? Опять дышишь на ладан? Или дала волю женской интуиции? Или, может, заполучила неопровержимые факты?

— Не вредничай! — спокойно заявила она. — Свое глупое поведение я публично осудила, понимаешь, температура… Шестое чувство подсказывает мне, что дело здесь нечисто. Идеальная картина, место, лучше которого не придумаешь. Улыбающиеся фиджийские парни, обворожительный слуга–китаец, сугубо голливудское представление об английском ученом–археологе, о его облике и повадках — все это чересчур идиллично, слишком близко к совершенству. Впечатление, как от тщательно продуманного фасада. Очень уж все похоже на сон. Понимаешь?

— По–твоему, лучше было б, кабы профессор рычал и бранился, бегая по острову? Или если бы какой–нибудь абориген, лежа под крыльцом, хлестал виски из горла?

— В общем, да. В этом роде.

— Мне доводилось о подобном слышать. Юг Тихого океана часто ошеломляет новичков. Чувством нереальности происходяшего прежде всего. Не забывай, я несколько раз видел профессора на экране. Воплощенное совершенство. Неподдельное величие. Вступить с ним в конкуренцию способен разве что этот красавец Хьюэлл. Погоди, ты еще с ним повстречаешься.

— Что же в нем такого сенсационного?

— Мне его не нарисовать. Ты слишком молода, фильмы о Кинг Конге по возрасту прозевала. И все равно его узнаешь сразу. Кстати, пока будешь высматривать парня, подсчитывай, сколько народу входит в барак для рабочих и сколько выходит. По этой–то причине я и удерживал тебя от ужина.

— Не такое уж сложное задание.

— И не такое уж простое. Все они китайцы — по крайней мере, те, кого я видел. А китайцы для тебя небось все на одно лицо. Проследи за их занятиями, подметь, сколько народу остается в помещении, выносят ли выходящие что–нибудь с собой. И не дай им повода заподозрить, что за ними следят. Когда стемнеет, опусти шторы, и если тебе удастся найти щелочку в оконной драпировке…

— Может, ты свои инструкции изложишь в письменной форме? — предложила она приветливо.

— О'кей, признаю, что ты знакома с этой работой лучше меня. Перестраховываюсь. И буду перестраховываться. Ночью прогуляюсь по окрестностям, попробую подвести кое–какие итоги.

Она не прижала в волнении руку к губам, не подавилась воздухом и не попыталась отговорить меня от задуманного. Не поручусь даже, что ее рука на моей дрогнула. Она просто произнесла, словно нечто, само собой разумеющееся:

— Хочешь, чтоб я пошла с тобой?

— Нет. Ходить я умею, глаза у меня в порядке. Никаких происшествий я не жду, соответственно, не нуждаюсь в твоей помощи. Если же что непредвиденное случится, трудно сказать, как ты меня выручишь. Только не обижайся!

— Что ж, — молвила она с некоторым сомнением в голосе, — Флекк отнял у меня пистолет, сколь я понимаю, звать на помощь бесполезно, и вряд ли я смогу справиться с теми, кто прыгнет на меня, но если прыгнут на тебя, то тогда я…

— Ты заблуждаешься, — терпеливо разъяснил я. Ты не создана для высоких скоростей. В отличие меня. Никто быстрей Бентолла не драпает от любой схватки.

Я прошелся по скрипучей кокосовой циновке и перетащил поближе к ее ложу застланную раскладушку.

— Не возражаешь?

— Действуй по своему усмотрению, — сказала она вполне дружески. Лениво оглядела меня из–под полуопущенных ресниц и весело улыбнулась. Улыбка эта, хотя и веселая, разительно отличалась от улыбки, подаренной мне в конторе полковника Рейна. — Я буду держать тебя за руку. Сильно подозреваю, что ты просто–напросто овечка в волчьей шкуре.

— Ты только дождись, пока меня снимут с боевого дежурства, пригрозил я. — Ты, да я, да огни Лондона. Я тебе тогда покажу.

— Пока я ничего не вижу.

— Что поделаешь. Не тот тебе партнер попался, неправильный. Хорошо хоть не слишком впечатлительный. Теперь по поводу раскладушки. Не поддавайся чувству горького разочарования. И все–таки прими к сведению; когда я нынче ночью отправлюсь на прогулку, хорошо было бы разместить на ней всякое тряпье, вроде бы там человек лежит. Вряд ли они будут изучать подлинность этого чучела бок о бок с твоей кроватью.

Послышались голоса. Я настороженно поднял голову. Из каменоломни в поле моего зрения вплыл Хьюэлл со своими китайцами. Хьюэлл устрашал своим разительным сходством с обезьяной: согбенный корпус, семенящая походка, приторможенный взмах руки, почти задевавшей в движении колено.

— Хочешь вскакивать по ночам с воплями после просмотра кошмарных сновидений? Обернись на минутку. Наш красавец прибыл, — сообщил я.

Ах, если б не рожа этого красавца, если б не бесконечный треп профессора, если б не бутылка вина, откупоренная им, как он выразился, в ознаменование случившегося, ужин вполне удался бы. Парнишка–китаец знал толк в кулинарии, и никакой ахинеи, наподобие птичьих гнезд или акульих плавников, нам не подавали. Но я не мог оторвать глаз от жуткой физиономии, торчавшей напротив меня. Безупречное белое одеяние, коим он, переодевшись, щеголял в данный момент, лишь подчеркивало неандертальскую омерзительность облика Хьюэлла. Мысленно заткнув уши, я заставил себя приналечь на вино. Австралийское бургундское вполне отвечало вкусу гурманов, предпочитающих прочим напиткам подслащенный уксус.

И все–таки, как ни странно, именно Хьюэлл сделал этот прием сносным. Примитивное, грубое лицо скрывало живой ум. Во всяком случае, Хьюэлл проявил трезвую осмотрительность, предпочтя бургундскому гонконгское пиво, а его рассказы о трудовой карьере горного инженера, объездившего полсвета, были по–настоящему занимательны. Одна беда: повествуя, он неотрывно смотрел на меня немигающими глазами, западавшими с каждой минутой все глубже, отчего эта иллюзия — медведь щурится на тебя из пещеры — резко усиливалась. Он вовсю налегал на «Старого матроса», и я, пожалуй, засел бы там на целую ночь, но Визерспун вдруг отодвинул стул и, довольно потирая руки, спросил меня, понравился ли ужин.

— Отличный ужин, — ответствовал я. — Держитесь за этого повара. Большое вам спасибо. А теперь, с вашего позволения, я вернусь к жене.

— Ничего подобного! — Визерспун входил в роль оскорбленного хозяина. — Нас ждут еще кофе и бренди, мой мальчик. Свежий человек нам всегда в радость. Правда, Хьюэлл?

Хьюэлл не спорил с ним, но и согласия не изъявлял. Визерспуну же это было до лампочки. Он выволок на передний план легкое плетеное кресло, пригласил туда меня и суетился, как старая курица, пока не убедился, что я пребываю в полном комфорте. Тогда–то появился Томми с кофе и бренди.

Начиная с этой минуты вечер весело покатил по накатанной колее. После второго появления боя с напитками профессор велел ему принести сюда, к нам, бутылку. Уровень ее содержимого неуклонно снижался, словно в донышке открылась течь. Профессор пребывал в ужасном состоянии. Уровень жидкости все падал. Хьюэлл дважды улыбнулся. Предстояла великая ночь. Теленка готовили к закланию. Не стали бы они тратить такое чудесное бренди впустую. Бутылка опустела, принесли другую. Профессор рассказал пару анекдотов средней фривольности и зашелся в приступе конвульсивного смеха. Хьюэлл улыбнулся вновь. Утирая слезы веселья, я перехватил быстрый, как вспышка, обмен взглядами. Надо мной занесли топор. Заплетающимся языком я похвалил профессорское остроумие. Трезвей, чем в этот момент, я в жизни не был.

Наверняка они рассчитали и отрепетировали весь спектакль до мелочей. Визерспун, как истинный ученый, принялся брать со стеллажей, совать мне под нос всякие экспонаты, а потом через пару минут заявил вдруг:

— Воистину, Хьюэлл, мы наносим оскорбление нашему новому другу. Давай покажем ему наши настоящие сокровища.

Хьюэлл колебался. И Визерспун буквально затопал на него ногами.

— Я просто настаиваю. Черт побери, какой это может причинить вред?!

— Хорошо. — Хьюэлл подошел к большому сейфу по левую руку от меня и минуту спустя, после безрезультатной возни с замком, сообщил: — Заедает, профессор. Комбинация не срабатывает.

— Попробуй набрать цифры в обратном порядке, — раздраженно проговорил Визерспун. Он стоял справа от меня, держа в руках обломок глиняной посуды. — Обратите особое внимание, мистер Бентолл, на такую деталь…

Но я уже не обращал внимания — ни особого, ни любого другого — на его слова. Более того, я не смотрел на черепок, а смотрел на оконное стекло у Визерспуна за спиной. Керосиновая лампа в комнате и абсолютная темень снаружи превратили стекло в превосходное зеркало. Я смотрел таким образом на Хьюэлла и на сейф, который тот оторвал от стены. Если сейф хоть что–нибудь весил, то это «что–нибудь» составляло не меньше трех центнеров. Я расположился в кресле : весьма уютно, перегнувшись вправо, закинув левую ногу на правую, причем правую ногу отставил в сторону, как раз туда, куда упал бы сейф, если б он падал. А он и впрямь вот–вот должен был упасть. От стены он отклонился на добрый фут, и Хьюэлл в полном смысле слова примеривался взглядом к моей ноге, чтоб не промахнуться. Затем последовал толчок.

— О Боже! — закричал профессор Визерспун. — Берегитесь!

Вопль ужаса был столь же искусно отрежиссиро–ван, сколь и тщательно, расчетливо попридержан во времени. Но профессору не стоило утруждаться. Я сам заботился о себе. И был на полпути из кресла в свободном падении, когда сейф обрушился на мою ногу, распластав ее по полу. Кожаная подошва в полдюйма толщиной — таков был мой единственный шанс. Не слишком верный, но больше уцепиться было не за что.

Я закричал от боли, ничуть не притворяясь. Эта толстая кожаная подметка, казалось, переломилась пополам, травмируя мою ступню, сама по себе нога осталас: в целости и сохранности.

Я лежал на полу, тяжело дыша. Лежал, придавленны. сейфом, пока Хьюэлл не кинулся поднимать его, а Ви зерспун — меня. Я попытался встать на ноги, стряхну, с себя профессорскую руку, наступил на поврежденну» конечность и тяжело рухнул на пол. Досталось несчаст ному полу в этот вечер: два таких удара, сперва сейф потом я.

— Вы ранены? — тревожно допытывался профес сор.

— Ранен? Да нет. Я не ранен. Просто я внезапно по чувствовал усталость и прилег отдохнуть. — Я свирепо уставился на него, баюкая свою раненую ногу.

Глава 5

Среда 10 вечера — четверг, 5 утра

Лепет соболезнований и извинений, отпаивание пациента жалкими буквально в несколько капель — остатками бренди, врачевание щиколотки, швы, бинты и прочее — все это заняло минут десять. После чего они помогли мне дойти — чуть ли не дотащили — до гостевой хибары. Профессор постучался. Дверь отворилась.

— Кто там? — Мэри набросила на плечи не то шаль, не то плед, керосиновая лампа эффектно подсвечивала ее сзади, наметив вокруг ее светлых волос сияющий ореол.

— Не волнуйтесь, миссис Бентолл, — произнес Визерспун успокоительно. — С вашим мужем туг у нас приключилась маленькая неприятность. Боюсь, он повредил себе ногу.

— Маленькая неприятность! Ничего себе, маленькая неприятность! заорал я. — Он повредил ногу! Да у меня перелом щиколотки! — Я отпихнул их руки, хотел протиснуться в дверь, споткнулся, закричал от боли и растянулся во весь рост на полу. Итак, у меня накапливался мало–помалу опыт в этом деле: измерять полы при помощи собственного тела. Кстати, куда быстрее, чем рулеткой.

Мэри у меня над головой что–то говорила пронзительным от беспокойства голосом, что именно — не знаю, мои стоны напрочь забили текст. Она опустилась рядом со мной на колени, но профессор галантно поднял ее, а Хьюэлл перенес меня с пола на раскладушку. Весу во мне под две сотни. Ему же это хоть бы хны. Он затратил на меня не больше усилий, чем девчушка, перекладывающая куклу с места на место. Правда, проявил куда меньше нежности…

Раскладушка оказалась достаточно прочной, под моей тяжестью она не разорвалась, как можно было ожидать, так что на сей раз мерить своим корпусом пол не пришлось. Я еше немного постонал, а после подпер голову локтем и продемонстрировал им, как умеют страдать истинные англичане — с поджатыми губами и молча. Чтоб подчеркнуть драматизм сцены, я время от времени закрывал глаза.

Профессор Визерспун запинаясь излагал, что произошло — по меньшей мере, свою версию того, что произошло. У него получалась довольно убедительная комбинация из несрабатывающих шифров, плохо сбалансированных сейфов и шатких полов, лишающих сейфы устойчивости. Мэри внимала ему в предгрозовом молчании. Если она играла, то столь блистательно, что оставалось лишний раз констатировать: в ее лице сцена лишилась великой актрисы. Учащенное дыхание, сжатые губы, трепещущие ноздри, стиснутые кулаки — все это доступно моему пониманию. Но чтоб так побледнеть, надо было вложить в свою игру толику сердца. Когда профессор закончил, мне показалось, что она накинется на него, нисколько не страшась гигантской фигуры Хьюэлла. Но она сумела овладеть собой и лишь произнесла ледяным тоном:

— Очень благодарна вам обоим за то, что доставили мужа домой. Это свидетельствует о вашей доброте. Не сомневаюсь: произошел несчастный случай. Спокойной ночи.

Ее речь не оставляла лазеек для дальнейших словесных игр, так что им пришлось убраться, выкрикивая на ходу, что завтра — как они надеются мне наверняка станет лучше. На что они надеялись в действительности, осталось тайной, во всяком случае, они забыли объяснить, каким образом мой перелом излечится за одну ночь. Еще целых десять секунд Мэри смотрела им вслед и лишь тогда прошептала:

— Он устрашает, ничего не скажешь. Выходец из первобытных эпох.

— Да уж, красотой он не блещет. Боишься?

— Еще бы, конечно.

Она постояла без движения еще пару секунд, вздохнула, развернулась и присела на краешек моей кровати. Долго она всматривалась в мое лицо, как бы преодолевая сомнения или решаясь на смелый шаг, потом прохладными ладонями коснулась моего лба, прошлась пальцами по волосам, опять глянула на меня сверху вниз, опираясь на руки; она улыбалась, но улыбалась безрадостно, и ее глаза газели потемнели от тревоги.

— Я виновата перед тобой, — прошептала она. — Плохо складывается дело, правда, Джонни? — Раньше так она ко мне не обращалась.

— Ужасно. — Я поднял руки, обнял ее за шею и пригнул к себе; она ткнулась лицом в подушку и не сопротивлялась. Она еще не очнулась от шока, какой, вообще говоря, неизбежен при первых контактах с Хьюэллом. А может, просто потворствовала больному сподвижнику… Щека ее была нежна, как лепесток цветка, и пахло от нее солнцем и морем. Я прижался губами к ее уху и прошептал: — Проверь, они на самом деле ушли?

Она замерла, словно ударенная электричеством, потом рывком поднялась, подошла к двери, приникла к одной щелочке, к другой и полушепотом доложила:

— Оба они в профессорской комнате. В данный момент ставят сейф на место.

— Погаси свет.

Она прошла к столу, прикрутила фитиль, сложила руки над лампой этаким куполом с прорезью и дунула. Комната погрузилась в темноту. Я содрал с ноги те ярды медицинского пластыря, которым они облепили мою злополучную травму, да еще как плотно! Отдирать пришлось чуть ли не с кожей, чертыхаясь от боли. Теперь можно было встать на ноги, чтоб экспериментальным путем проверить правую ногу. Пара прыжков… Что ж, прыгаю я не хуже, чем обычно. На том же уровне. Лишь большой палец ныл. На него–то как раз и пришелся главный удар-. Ему–то больше всего досталось от этого дуэта: сейф плюс переломившаяся подметка. Я повторил свой эксперимент. По–прежнему о'кей. Я сел и принялся обуваться.

— Что ты делаешь? — в сердцах спросила Мэри. Мягкая сочувственная нота, как заметил я с печалью, начисто исчезла из ее голоса.

— Элементарную проверку, — ответил я беззлобно. — Надеюсь, ножка моя по старой дружбе мне еще послужит.

— Но кость… Я думала, у тебя перелом…

— Быстрое исцеление под воздействием природных факторов. — Я еще разок опробовал ногу, теперь в ботинке. Порядок! И тогда я поведал ей свою историю болезни.

Выслушав меня, она сказала:

— Охота тебе была меня дурачить?

Жизнь приучила меня к женской несправедливости, посему я пропустил этот выпад мимо ушей. У нее, конечно, хватит ума оценить собственную неправоту в обращении со мной на ранних этапах, от ее собственной хвори до моей. Но, разумеется, сейчас она видит, какие преимущества я получил, притворившись калекой. Она между тем вернулась к своему ложу, кинув мне мимоходом:

— Ты велел мне сосчитать китайцев — сколько их заходит в барак, сколько выходит.

— Ну и?..

— Их там восемнадцать.

— Восемнадцать! — А я–то насчитал — там, в пещере, — восемь.

— Восемнадцать.

— Не заметила, выносили они оттуда что–нибудь?

— При мне они не выходили. Во всяком случае, пока не стемнело.

— Ясно. Где фонарик?

— Под подушкой. Вот он.

Она повернулась к стенке, и скоро я услышал ровное спокойное дыхание. Но я знал: она не спит… Разорвал, пластырь на лоскутки, обклеил ими стекло фонарика, оставив посередине маленькое отверстие в четверть дюйма диаметром. Затем обосновался у щели, позволявшей: наблюдать за профессорским домом. Вскоре после одиннадцати ушел Хьюэлл, отправился, видимо, к себе домой. Там зажегся огонь, но вскоре, минут через десять, погас.

Я подошел к шкафу, где бой сложил наши шмотки. Манипулируя тоненьким лучом модернизированного фонарика, я отыскал в конце концов темно–серые фланелевые брюки, синюю рубашку. Быстро переоделся. Ночную прогулку в белоснежном наряде полковник Рейн не одобрил бы. Затем я возвратился к кровати Мэри и тихо проговорил:

— Ты ведь не спишь, верно?

— Чего ты хочешь? — Ни малейшего тепла в голосе, ну прямо–таки ни малейшего.

— Послушай–ка, Мэри, не дури. Чтоб надуть их, я вынужден был надуть и тебя. Не мог я поступить иначе в их присутствии. Тебе ведь должно быть ясно мое нынешнее преимущество: я мобилен, а они считают меня лишенным подвижности, демобилизованным и деморализованным. Как еще мог я действовать? Стоять в дверях при поддержке Хьюэлла с профессором и весело распевать: «Не огорчайся, малышка, я всего только развлекаюсь»?

— Наверное, нет, — обронила она немного погодя. — Ну и чего ты хочешь? Разъясни мне это!

— Честно говоря, речь идет о другом, о твоих бровях.

— О чем, о чем?

— О бровях. Ты блондинка, у тебя светлые волосы, а брови черные. Они настоящие? Я имею в виду цвет.

— Ты не свихнулся?

— Я просто хочу покрасить лицо в черный цвет. Тушью. Вот я и решил, что у тебя…

— Надо было прямо так и спросить, не умничая. — Как бы там ее интеллект ни стоял за «простить», другая его половина голосовала «против». — Никакой тушью я не пользуюсь. Тебя устроит обувной лак? Он в верхнем ящике справа.

Я дрогнул при мысли о ваксе или лаке как атрибутах маскарада и отстал от нее. А через час — так и вовсе с нею расстался. Я соорудил на своем ложе грубое подобие спящего, обошел дом со всех сторон: нет ли там любопытных, и исчез, условно говоря, черным ходом, изловчившись скользнуть под тростниковую стенку–ширму. За сим не последовало ни воплей, ни окликов, ни стрельбы. Итак, Бентолл на воле, никем не замеченный и крайне этим довольный. На темном фоне меня нельзя было разглядеть и за пять ярдов, хотя унюхать, стоя по ветру, удалось бы на расстоянии вдесятеро большем. Такой уж бывает обувной лак.

Первая часть моего путешествия осуществлялась в промежутке между нашей обителью и профессорской. На этом участке не имело ни малейшего значения, функционирует моя нога или нет. Любому наблюдателю, обосновавшемуся в профессорском доме или в рабочем бараке, моя персона нарисовалась бы черным силуэтом на фоне светлого моря или белого песка. Посему я перемещался сперва на локтях, руках, коленках, стремясь уйти за дом, подальше от чужих глаз.

Очутившись за углом, я медленно и беззвучно поднялся на ноги и пошел, тесно прижимаясь к стене. Три больших шага — и я оказался у задней двери.

Свое поражение я осознал мгновенно. С фасада дверь была нормальной деревянная дверь на петлях, — вот я и предположил подсознательно, по инерции, что задняя дверь такая же. На деле же она оказалась бамбуковой ширмой. От первого же прикосновения она прошуршала эхом далеких кастаньет. Зажав в руке фонарик, я застыл у двери. Минуло пять минут, ничего не произошло, никто не явился. Легкий ветерок тронул мое лицо, бамбук снова проговорил свой сдавлен но–гремучий монолог. Минуты за две я подобрал штук двадцать бамбу–чин одну к другой, не сотворив из этой акции шумового действа, за две секунды проник в дом и еще две минуты отпускал тростинку одну за другой на свободу. Ночь была не такая уж теплая, но я чувствовал, как пот, стекая со лба, заливает мне глаза. Я вытер пот, прикрыл ладонью фонарик, нажал осторожно пальцем выключатель и начал обследовать кухню.

Я не рассчитывал найти там ничего, чего не было бы в любой другой кухне. Я действительно ничего такого не нашел. Но зато нашел весьма нужную мне вещь, на что, кстати, и рассчитывал: набор ножей. У Томми была превосходная коллекция инструмента: все лезвия наточенные, острые как бритва. Я остановил свой выбор на красавце ноже десяти дюймов длиной. Зазубренный с одной стороны и безукоризненно ровный с другой, он имел треугольную конфигурацию, резко сужаясь от рукоятки к острию, с двух дюймов до нуля. Кончик его своими режущими и колющими качествами мог поспорить с ланцетом. Лучше, чем ничего! Много лучше, чем ничего! Нащупать такой штукой межреберье — даже Хьюэллу это не покажется щекоткой. Тщательно обернув нож подобранной на кухне тканью, я сунул его за пояс. Дверь из кухни в коридор оказалась нормальной деревянной дверью. Понятно почему: иначе кулинарные запахи могли бы беспрепятственно распространяться по зданию. Дверь легко ходила на смазанных петлях. Я выбрался в коридор и застыл, прислушиваясь. Слишком напрягаться в этом прислушивании не понадобилось. Профессора трудно бьшо отнести к числу тех, кто спит беззвучно. Комнату с открытой дверью, откуда доносился источник храпа, футах в десяти от меня, ничего не стоило локализовать. Где спит китайчонок, я не имел представления, но он ведь не выходил из дома, во всяком случае, у меня на глазах; значит, находится где–то здесь. А где именно, этого я выяснять не намеревался. Ребята такого типа чутко спят. Естественно, я возлагал надежды на могучий храп профессора — почти оркестровую маскировку, способную приглушить провоцируемые мною звуки. И все же я крался по коридору с осторожностью кошки, подбирающейся к птичке через залитую солнцем лужайку.

Я закрыл за собой дверь гостиной без малейшего шума. Не тратя времени на рекогносцировку — зачем осматриваться, если нужное ты давно высмотрел, — я направился к двухтумбовому столу. Пускай даже блестящий медный провод, который подмигнул мне с крыши, из соломы, поутру, не мог служить достойным доверия путевым знаком, мой нос все равно привел бы меня туда. Едкий запах серной кислоты, сколь угодно слабый, не спутаешь ни с каким другим.

Двухтумбовые письменные столы, как правило, имеют с обеих сторон набор выдвижных ящиков, но профессор Визерспун и в этом плане являлся исключением из правил. С обеих сторон стол поддерживали шкафчики, ни один из которых не был заперт. Да и зачем, собственно, их здесь запирать? Я отворил левую дверцу и сунулся вовнутрь, освещая содержимое шкафчика карандашным лучиком своего фонаря.

Моему взгляду открылся емкий параллелепипед. Тридцать дюймов в высоту, восемнадцать — в ширину и приблизительно два фута в глубину. Он был набит кислотными аккумуляторами и сухими батарейками. На верхней полке лежало десять аккумуляторов по 2,5 вольта со стеклянными стенками, связанных проволокой по две штуки. На нижней полке находились сухие батарейки по 120 вольт. Энергии, собранной здесь, хватило бы, чтоб послать сигнал на Луну. Был бы только в наличии радиопередатчик.

Что ж, в наличии был и радиопередатчик — в противоположной тумбе, каковую он и занимал целиком. Я кое–что понимаю в приемниках и передатчиках, но этот серый аппарат с двумя десятками градуированных циферблатов, ручек, кнопок, рычажков не входил в круг моих знакомств и знаний. Присмотрелся повнимательней к маркировке. Данные о фирме–изготовителе выглядели так: «Радиокомпания Кураби–Санкова, Осака и Шанхай». Это ничего мне не разъяснило. Немногим больше, чем китайские иероглифы в следующей строке. Длина волн и наименования станций обозначались на шкале и так, и этак, и по–китайски, и по–английски; стрелка указывала на Фуджоу. Может, профессор Визерспун принадлежал к немногочисленному племени добросердечных нанимателей, позволяя тоскующим по родине рабочим разговаривать со своими китайскими сородичами. А может, и нет.

Я прикрыл дверцу и переключил внимание на сам стол. Профессор, видимо, дожидался моего прихода. Он даже не опустил крышку бюро. После недолгих, в пять минут раскопок стало ясно, почему он не стал возиться с крышкой: ни в ящичках бюро, ни на полочках не было ничего, что стоило бы прятать. Я уж собрался совсем капитулировать, как вдруг взгляд мой упал на самый заметный предмет изо всех, какие валялись на столе. Блокнот в кожаном четырехугольном бюваре. Я взял в руки блокнот. Между последней его страницей и бюваром притаился обрывок тонкой пергаментной бумаги.

Шесть строк машинописи, в каждой строке — двойное, через дефис, наименование и восемь цифр. Например, в первой строке стоит: «Пеликан–Такишамару 20007815», во второй — «Линкянг–Хаветта 10346925», и далее, в последующих четырех строках, столь же бессмысленные имена и цифры. Затем дюймовый интервал и еще одна строчка: «Каждый час 46 Томбола».

Из этого хаоса знаков я ничего не могу извлечь. Совершенно бессмысленная информация, если покупать ее по номинальной стоимости, или самый ценный код. В любом случае не нахожу в своей находке пользы. Может, потом, со временем… Полковник Рейн приписывал мне уникальную зрительную память — фотографическую. Но к такой ерунде она неприменима. Посему я беру с профессорского стола листок бумаги, карандаш и переписываю бессмысленный текст. Затем возвращаю пергамент на место, снимаю ботинок, складываю свою копию и кладу, предварительно завернув в целлофан, между носком и подошвой ноги. Очередная прогулка по коридору мне ничуть не улыбается. Поэтому я выпрыгиваю в окно — то, что подальше от обители Хьюэлла и от бараков.

Двадцать минут спустя я кое–как поднялся на ноги. Я не путешествовал на руках, локтях и коленках чуть ли не с пеленок, а потому утратил вкус к этому занятию. Более того, многолетнее отсутствие тренировки ослабило задействованные мышцы, и они страшно ныли. Но все–таки мышцы были в выигрышной ситуации по сравнению с одеждой, их прикрывавшей.

Небо было затянуто облаками. Но не беспросветно. Время от времени полная луна наотмашь сбрасывала покрывало, и я поспешно прятался за первый попавшийся куст, выжидая, когда же вновь потемнеет. Я держался железнодорожных рельсов, которые вели от каменоломни и сушилки на юг острова, а затем, предположительно, еще и на запад. Меня очень заинтересовала эта колея и ее конечная цель. Профессор Визерспун старательно уклонялся от любых разговоров о других частях острова. И все равно, как он там ни уклонялся, выболтал достаточно много. Он, например, поведал мне, что фосфатная компания извлекала на поверхность ежедневно по тысяче тонн руды. А поскольку признаков этой руды не наблюдалось, значит, ее увозили. Значит, появлялось судно. Большое судно, а большому судну в этой крохотной бухточке нечего было делать, даже если бы оно миновало мелководную лагуну, что, конечно же, исключалось намертво. Требовалась куда бульшая пристань, нежели,профессорский причал, с бетонным или каменным пирсом, не исключено, что из рифовых осколков, а также с подъемным краном. Видимо, профессору Визерспуну не хотелось допускать меня до этого маршрута.

Через пару секунд я вполне разделил его чувства. Но едва успел я миновать ущельице с ручейком, убегавшим среди густых зарослей в море, у меня за спиной послышались быстрые тяжелые шаги и мощный удар обрушился на спину. Я и очнуться не успел, как мою левую руку повыше локтя сжала мертвой хваткой неведомая сила, равная по своему бешеному натиску пружинному капкану на медведя. Мгновенно меня захлестнула мучительная боль.

Хьюэлл. Такова была первая промелькнувшая в пульсирующем мозгу мысль. Я шатался, спотыкался, едва не падал. Хьюэлл. Должно быть, Хъюэлл. Никто из людей, встречавшихся на моем жизненном пути, не имел и не мог иметь такой хватки. Резким рывком я очертил полукруг и нацелился ему в живот. Но удар мой угодил в пустоту, в ночную темень. Я чуть не вывихнул себе плечо. Эх, кабы это была единственная моя ошибка в этом поединке. Потеряв равновесие, я чуть не свалился, балансируя, оглянулся. Нет. Не Хьюэлл! Собака, огромная, сильная, как волк.

Я попробовал оторвать ее от себя правой рукой. Безуспешно. Страшные клыки еще глубже вонзались в мою плоть. Вновь и вновь кулак бил по мускулистому телу. Увы, я с трудом дотягивался до собаки. Пустил в ход ноги. И опять–таки добиться своего не сумел. Не мог я ее ни стряхнуть, ни сбросить, ни отодрать ударом о спасительный твердый предмет: не было по соседству подходящего предмета. Упасть на пса я не решался. Знал: он тотчас отпустит руку и вцепится в глотку прежде, чем я успею что–нибудь предпринять.

Весу в собаке было фунтов восемьдесят — девяносто. Клыки она имела стальные. Эти клыки глубоко ушли в мякоть моей руки, чему весьма способствовал огромный вес этого кошмарного животного. Единственно возможное развитие сюжета в подобных обстоятельствах удручает: мясо и кожа мало–помалу поддаются действию разрушительных сил. А мне никто не дарует другую кожу и другую плоть. Я слабел, я чувствовал, как меня захлестывают волны боли и тошноты. Но вот на миг голова прояснилась, колесиками завертелись мысли. Нож из–за пояса я вытащил без труда, а вот на то, чтоб содрать с него целлофан одной рукой, ушло десять бесконечно долгих, мучительных, перенасыщенных болью секунд. Дальше все пошло легко. Кинжальное острие вонзилось чуть ниже грудной кости, беспрепятственно рвануло вперед, выше, добралось до сердца. Капкан, зажавший мою руку, расслабился в ничтожную долю секунды. Собака была мертва, еще не свалившись на землю.

Не берусь судить о породе этой собаки. Не интересует это меня нисколько. Да и тогда не заинтересовало. Я ухватил ее за тяжелый шерстистый загривок, поволок к овражку, протащил через неширокий берег и забросил в воду, туда, где кустарник рос погуще. Мне казалось, что сверху труп невозможно будет разглядеть, но проверять свою гипотезу при помощи фонарика не решился. Для пущего спокойствия закидал собаку камнями. Теперь ни дождь, ни ветер не смогут открыть ее прах любопытствующим взглядам. А потом пять минут лежал у ручья лицом вниз, дожидаясь, пока острая боль, тошнота и шок хоть немного поутихнут и сердце придет в норму. Нелегкие это были минуты.

Снимать с себя рубашку и тельняшку оказалось удовольствием ниже среднего: рука–то отекла, но я справился с этой задачей, после чего тщательно промыл руку в ручье. Мне здорово повезло, что под боком оказалась пресная, да к тому же еще и проточная вода. Воображаю, каково мочить такую рану соленой! Прямо по выражению «сыпать соль на рану». Промывал я руку с превеликим тщанием, размышляя на грустную тему: если собака бешеная, то пользы от водных процедур не больше, чем после укуса королевской кобры. Впрочем, вряд ли эти страхи имели под собой серьезное основание… Так или иначе, я перебинтовал руку обрывками своей тельняшки, напялил рубашку, выбрался из лощины на тропу и двинулся дальше по намеченному маршруту, держась рельсовой колеи. В руке у меня был нож — и притом безо всяких ножен. Я буквально дрожал. Больше от ярости, чем от холода. Добрых чувств по отношению к здешней публике я не испытывал.

Сейчас я находился в южной оконечности острова. Деревьев здесь не было, низкорослый кустарник вряд ли мог послужить мне укрытием, если только не ползти по–пластунски. Но, с другой стороны, способность к здравым суждениям я сохранил и потому, когда луна пробилась вдруг сквозь облачное оцепление, рухнул навзничь, спрятавшись за жалкие былинки, неспособные укрыть от наблюдательского взора даже крольчонка.

В ярких лучах луны мне открылась истина: изучая остров поутру, с рифа, я кое в чем заблуждался, предрассветный туман исказил мои первые впечатления о южной его части. Узенькая равнинная полоска суши, огибавшая гору, если зрение в этот момент меня не обманывало, и впрямь окольцовывала остров, но на юге она была куда уже, чем на востоке. Более того, вместо плавного нисхождения к морю берег, напротив, резко взмывал к подножию горы. Из этого следовало с полной неопровержимостью: в крайней своей южной точке остров завершается крутым спуском к лагуне. Возможно, даже отвесной скалой. И насчет горы я допустил ошибку, хотя, сидя на рифе, не мог ее предусмотреть: как и следовало ожидать, она являла собой неправильный конус. С южной стороны ее рассекала надвое глубокая расщелина. Без сомнения — следствие катастрофы, низвергнувшей северную часть горы в море. Многочисленные катаклизмы рельефа, суммируясь, давали такой результат: единственно возможный путь — с востока на запад — пролегал, очевидно, по южному берегу, по полосе шириной примерно в сто двадцать ярдов.

Пятнадцать минут спустя просвет между облаками разросся, увеличился чуть не вдвое, луна оставалась посреди этой проруби, и я вознамерился махнуть дальше. При столь ослепительной иллюминации возвращаться едва ли не опасней, чем идти вперед. Кляня на чем свет стоит эту нахальную луну назло всем поэтическим натурам, я двинулся вперед. Но они наверняка отпустили бы мне сей грех, выслушав вдохновенные похвалы, коими я описал ту же луну несколькими минутами позднее.

Я полз вперед на израненных коленях и локтях, голова — дюймах в девяти над землей, как вдруг заметил еще кое–что, тоже в девяти дюймах над землей, а от моих глаз примерно в футе. Это была проволока, протянутая поперек моего маршрута. Держалась она на стальных шпенечках с витыми шляпками. Черная краска делала ее почти неразличимой в ночных условиях. Краска, близость проволоки к грунту, привольные рейды собаки по окрестностям, а также отсутствие изоляторов — все это в совокупности убеждало, что ток высокого напряжения к цепи пока не подключен, поскольку наличие электрической цепи в данном случае сомнительно. Скорее всего, это старорежимная система предупреждения: коснешься проволоки дернешь за колокольчик. Что–то в таком роде.

Двадцать минут я не шевелился, выжидал, пока луна опять спрячется за облака, с трудом распрямился, перешагнул через проволоку и снова пополз. Грунт сейчас настойчиво кренился вправо, к основанию горы. Рельсы здесь, учитывая капризы земной поверхности, взбирались вверх. А почему бы не воспользоваться насыпью как прикрытием? Если луне опять вздумается выйти из–за облаков, буду в тени. Есть такая надежда!

Еще полчаса того же занятия: на локтях и коленях. Полчаса без зрительных и акустических впечатлений. Полчаса, навеявшие на меня возрастающее преклонение перед слабыми мира сего существами, занимающими низшую ступень в животном мире. Нелегкие, как выясняется, у них бытовые обстоятельства… Тут наконец–то выглянула луна, и на сей раз я кое–что заметил.

Ярдах в тридцати от меня я увидел забор. Такие заборы мне доводилось встречать и раньше. И тогда же я удостоверился в их коренном отличии от штакетников на английских лугах. Встречал я такие заборы в Корее, они отгораживали от внешнего мира лагеря для военнопленных. Увитое колючей проволокой сооружение в шесть с гаком футов высоты, слегка сдвинутое в верхней части на зрителя, оно как бы продлевало вертикальную расселину в теле горы, после чего устремлялось вдоль побережья на юг.

Десятью ярдами дальше я разглядел еще один забор, совершеннейшее подобие первого. Но в центре моего внимания оказались теперь не заборы, а люди — три человека за вторым забором. Они разговаривали друг с Другом, впрочем, так тихо, что не только слова, даже голоса не были слышны. Вот один из них закурил… Белые штаны, круглые головные уборы, гетры и патронташи — это обмундирование вполне логично дополнялось ружьями, перекинутыми через плечо. Вне всяких сомнений, моряки. Королевский флот.

Ум у меня зашел за разум. Я почувствовал зверскую усталость. Или полное изнеможение. Или то и другое вместе. Я ничего не соображал. Располагая запасом времени, я наверняка придумал бы подходящее объяснение столь странному факту: с чего бы это вдруг натыкаюсь посреди заброшенного фиджийского острова На английских матросов. Но на кой черт раздумывать, Когда можно встать на ноги и спросить у них самих.

Я перенес вес тела с локтей на ладони, намереваясь подняться.

В трех ярдах от меня зашевелился куст. Шок буквально заморозил меня, подкосил на месте — и тем самым спас. Ни одна окаменелость изо всех, найденных на этом острове профессором, не могла сравниться по степени окаменения со мной, каким я стал в этот миг. Куст деликатно склонился к другому кусту и что–то тихо сказал. В пяти футах я ничего не услышал. Но, конечно, они должны слышать меня. Сердце колотится на бешеной скорости с грохотом кузнечного пресса. А если даже этот шум до них не доносится, все равно они узнают о моем присутствии по вибрации моего тела, которая конечно же сотрясает почву с такой силой, что даже сейсмографу в Суве ничего не стоит меня засечь. Тем более в непосредственной близости. Но они не видят ничего, не слышат ничего. Я опускаюсь на землю, испытывая чувство игрока, поставившего все состояние на последнюю карту. Мимоходом делаю научное открытие: тезис о том, что кислород нужен для поддержания жизни, — выдумка докторов. Я ведь совсем не дышу. Правая рука ноет. В лунном свете костяшки пальцев, сжимающих нож, светятся, словно слоновая кость. Усилием воли за-, ставляю себя слегка расслабиться. Но и теперь рука цепляется за нож как за последнюю соломинку.

Проходит целая вечность, и еще одна, и еще. Моряки, столь вольно интерпретирующие устав караульной службы, удаляются. Во всяком случае, так мне кажется, пока не осознаю, что темное пятно на заднем плане хибара. Через минуту до меня долетает бряцанье металла. Какое–то шипение… Ага, накачивают примус. Куст рядом со мной шевелится. Я перевожу нож в боевую позицию, лезвием вверх. Но куст полз в противоположную сторону, параллельно проволоке направляясь к другому кусту, ярдах в тридцати. Тот в свой черед трогается с места. Местность буквально кишит движущимся кустарником. Я отменяю свое первоначальное намерение задавать охранникам вопрос. Задам в другой раз. Умные люди нынешней ночью мирно почивают в своих кроватях. Решаю последовать их примеру; что мне собаки, готовые разодрать человека в клочья, что мне китайцы Хьюэлла с их хищными ножами.

Домой я добираюсь единым рывком. За девяносто минут, из которых половину отнимают первые пятьдесят ярдов. Так или иначе, я возвращаюсь.

Было около пяти утра, когда, подняв штору, я ввалился в комнату. Мэри спала, и будить ее было незачем,. Дурные вести подождут. В тазу близ стенки я отмыл от краски лицо. А перебинтовывать руку не стал: усталость брала свое. Не было даже сил обдумать ситуацию. Я забрался в кровать. О том, как щека моя коснулась подушки, помню крайне смутно. Имей я и десять рук, каждую с такой же раной, вряд ли это помешало бы мне уснуть в эту ночь.

Глава 6

Полдень 1.30 ночи. Четверг — пятница.

Проснулся я за полдень. Лишь одна стенка–штора была поднята — что смотрела на лагуну. Я созерцал зеленое мерцание воды, сверкающую белизну песка, размытые пастельные тона коралла, там, за лагуной, темнеющую даль горизонта и безоблачное синее небо над всей этой картиной. При трех опущенных шторах в комнате царила непереносимая духота. Зато наличествовало хотя бы минимальное уединение. Левая моя рука неистово пульсировала. Но я продолжал жить. И никакой водобоязни — она же бешенство — не испытывал.

На стуле у моего ложа сидела Мэри Гопман. В белых шортах, в белой блузке, ясноглазая и отдохнувшая, она блистала румянцем, и одного взгляда на нее хватило, чтоб я по контрасту почувствовал себя очень плохо–Она улыбалась мне, и стало ясно: принято решение больше на меня не сердиться.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметил я. — Как чувствуешь себя? Ничего более оригинального не придумал.

— Прекрасно себя чувствую. Температура нормальная. Извини, что разбудила тебя. Обстоятельства вынуждают. Через полчаса ленч. Профессор передал тебе с посыльным вон те штуки, чтоб ты не отказывался. — К стулу была прислонена пара превосходно сработанных костылей. — Можешь, впрочем, перекусить прямо здесь. Ты, верно, голоден, но я тебя пожалела, не разбудила к завтраку.

— Да я ведь и возвратился–то эдак к шести.

— Тогда все понятно. — Я мысленно снял перед ней шляпу: какая выдержка, сколь успешно борется она со своим любопытством. — Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Соответственно и выглядишь, — откровенно высказалась она. Немощным.

— Разваливаюсь на составные части. Чем занималась поутру?

— Принимала профессорские ухаживания. Сперва он пригласил меня поплавать. Кажется, профессору нравится плавать со мной. А после завтрака он показал мне окрестности и шахту. — Ее слегка передернуло, и она полушутя–полусерьезно добавила: — Шахтами я, честно говоря, не слишком увлеклась.

— А где твой ухажер сейчас?

— Отправился искать собаку. Никак; не найдут ее. Профессор весьма огорчен. Собака — его любимица. Он к ней очень привязан.

— Ха! Любимица! Я повстречался с этой любимицей, и она выказала большой интерес ко мне. Такие как привяжутся — не отвяжешься. — Я вытащил руку из–под одеяла, сорвал окровавленные бинты. — Полюбуйся: вот следы собачей привязанности.

— О Боже! — Глаза ее округлились, кровь отхлынула от лица. — Страшно смотреть!

Я глянул на свою руку с этакой сочувственной гордостью и понял, что Мэри ничуть не преувеличивает: смотреть было действительно страшно. От плеча до локтя рука переливалась сложными сочетаниями синего, багрового и черного. Распухла, на пятьдесят процентов перекрыв привычные объемы. Несколько треугольных разрывов кожи, пара из них все еще кровоточит. Что с остальными участками моей драгоценной конечности, не поймешь. Кожа покрыта коркой запекшейся крови. Словом, бывают зрелища куда приятней.

— Что случилось с собакой? — шепотом спросила она.

— Я убил ее. — Я достал из–под подушки окровавленный нож. — Вот этой штукой.

— Откуда у тебя нож? Откуда?.. Расскажи–ка мне все по порядку.

И я ей все рассказал, а она за это время промыла и перебинтовала мне руку. Чувствовалось, что труд фельдшерицы ей не по душе, но проделала она его с предельной добросовестностью.

Когда я завершил повествование, она спросила:

— Что же ты обнаружил на другом конце острова?

— Не знаю, — честно признался я, — Строю всяческие гипотезы, и, честно говоря, ни одна мне не улыбается.

Она ничего не сказала. Закончила бинтовать руку. Помогла мне облачиться в рубаху с длинными рукавами. Восстановила швы и пластырные нашлепки на щиколотке, прошла к шкафчику и вернулась с сумочкой.

— Собираешься пудрить носик на радость своему ухажеру?

— Твой, а не мой.

Я и опомниться не успел, как она принялась натирать мне лицо каким–то кремом, присыпая его пудрой. Чуть погодя, она откинула голову, оглядывая результат своей работы.

— Ты неотразим, — молвила она, вручая мне зеркальце.

Выглядел я ужасно. Любой страховой агент, бросив на меня испуганный взор, тотчас ускакал бы верхом прочь на своей авторучке. Осунувшееся лицо, налитые кровью глаза, а под ними синяки были всецело на моей совести, благородная же бледность кожи, не вызывающая особых подозрений, являлась заслугой Мэри.

— Чудесно, — согласился я. — А если профессор принюхается к этой пудре? Что тогда?

Она вынула из сумочки крохотный пульверизатор.

— Я вылила на себя пару унций «Ночной тайны». В пределах двадцати ярдов ни один запах теперь не привлечет его внимания.

— Твоя убежденность мне понятна. — Я наморщил лоб. «Ночная тайна» и впрямь оказалась сильной штукой. Быть может, благодаря количествам, кои пошли в работу. — А если я вспотею? Не потекут эти кремы вместе с пудрой по лицу ручьями?

— Есть гарантия, — улыбнулась она. — Если что не так, предъявим иск изготовителю.

— Еще бы, — невесело отозвался я. — Интересная возникнет ситуация. «Тени покойных Дж. Бентолла и М. Гопман намерены возбудить дело…»

— Прекрати! — сказала она зло. — Немедленно прекрати!

И я оставил этот тон. В некоторых отношениях она была чувствительна, даже ранима до крайности. А может, я был слишком бестактен и легкомыслен.

— Полчаса еще не прошло? — сменил я пластинку. — Да, — кивнула она. Пожалуй, пора идти.

Мы спустились вниз по ступенькам и сделали шагов пять на солнцепеке. Этого маршрута хватило на аннулирование всех ее гримерских ухищрений. Я чувствовал, что выгляжу безобразно. Функционирует лишь одна нога, вторая, разутая, волочится по земле. Приходится всю свою тяжесть переносить на костыли. И каждое соприкосновение левого костыля с горячей землей отзывается яростной болью в руке. От пальцев — к плечу, там поперек спины и аж до самой макушки. Не понимаю, каким образом израненная рука может вызывать головную боль. Но вот ведь факт, вызывает. Есть над чем подумать докторам.

То ли он, этот Визерспун, стоял в дверях, дожидаясь нашего прихода, то ли услышал тяжкую поступь костылей, так или иначе, дверь распахнулась, и старик ринулся по ступенькам вниз — нам навстречу. Сиявшее на его физиономии гостеприимство при виде моего лица сменилось огорчением.

— Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! — Он, озабоченно суетясь, подбежал ко мне, схватил за руку. — Ваш вид… Я хочу сказать, это потрясение сильно на вас сказалось, мой мальчик. Боже милосердный, вы обливаетесь потом!

Он не преувеличивал. Пот действительно струился по моему лицу, начиная с той минуты, как он схватил меня за левую руку повыше локтя. Он в полном смысле слова выворачивал мне руку, воображая, будто помогает ноге.

— Все будет нормально. — Я поприветствовал его тусклой улыбкой. Просто спускаясь с крыльца, подвернул ногу. В остальном — полный порядок.

— Вам не следовало выходить, — наставлял он меня. — Какая глупость! Какая глупость! Мы бы прислали вам еду! Однако раз уж вы пришли… Боже, меня не оставляет чувство вины…

— Да ни в чем вы не виноваты, — утешал я его; он перехватил мою руку повыше, чтоб помочь мне взойти на крыльцо, и я с некоторым удивлением заметил: домик–то покачивается. — Откуда вам было знать про дефекты пола.

— Но я ведь знал. Я ведь знал, вот что угнетает меня превыше всего! Непростительно! Непростительно! — Он усадил меня на стул посреди гостиной. — О Господи, вы очень плохо выглядите. Может, коньячку? Как насчет коньячка?

— Ничего лучшего не придумать! — признался я честно.

Он снова вложил всю свою разрушительную энергию в колокольчик. Принесли бренди. Пациент ожил.

Он выждал, когда я выцежу половину порции, после чего спросил:

— Может быть, мне следовало бы вновь осмотреть вашу щиколотку?

— Спасибо, но кажется, в этом нет необходимости, — беззаботно откликнулся я. — Мэри ее врачевала нынче утром. Мне выпало счастье стать супругом квалифицированной сестры милосердия. Кстати, говорят у вас беда. Нашлась ваша собака? — Пропала — и никаких следов. Очень печально, очень огорчительно! Доберман — я так к нему привык. Да, так привык. Не представляю, что с ним могло при ключиться. — Он беспокойно затряс головой, налил себе и Мэри по чуточке шерри, присел рядом с ней на кушет ку. — Боюсь, произошло несчастье. — Несчастье?! — Мэри уставилась на него широко от–крытыми глазами. — На этом мирном милом острове? j

— Боюсь, змея. Здешние гадюки весьма ядовиты, южная часть острова ими буквально кишит. Попадаются они и среди скал у подножия горы… Карла моего пса — могла укусить гадюка. Между прочим, я хотел вас предупредить… ни в коем случае не забредайте в те края. Чрезвычайно опасно! Чрезвычайно опасно!

— Гадюки!.. — Мэри вздрогнула. — Скажите, а сюда, к домам, они не подбираются?

— Упаси Боже. Вроде бы нет. — Профессор как бы по рассеянности нежно погладил ее руку. — Нет надобности волноваться, моя милая. Они испытывают отвращение к фосфатной пыли. Так что примите за правило ограничивать свои прогулки близлежащей территорией.

— Разумеется, — торопливо изъявила согласие Мэри. — Но скажите, профессор, если гадюки расправились с собакой, ее труп ведь отыщется?

— Не обязательно, если, например, беда случилась среди скал в предгорьях. Там такое нагромождение камней! Хаос! И потом пес, возможно, еще вернется.

— А не мог он уплыть? — высказал я предположение.

— Уплыть? — профессор наморщил лоб. — Ваша мысль от меня ускользает, мой мальчик.

— Любил он воду?

— Вообще говоря, любил. О Господи, кажется, вашими устами глаголет истина. Лагуна кишмя кишит тигровыми акулами. Настоящие чудовища. Длина иных — целых восемнадцать футов. Причем по ночам они подплывают поближе к суше, видимо, так и случилось! Видимо, так и случилось! Бедный Карл! Чудовище наверняка перекусило его пополам! Что за печальная кончина для пса! Что за кончина! — Визерспун трагически покачал головой и откашлялся. — Боже, как мне будет его не хватать! Он ведь был мне не просто верным псом. Он был мне другом! Настоящим, добрым другом.

Несколько минут мы просидели молча, в траурной тишине, воздавая последние почести этому рухнувшему столпу собачьей преданности. А потом принялись за ленч.

День еще не завершился, но солнце уже перевалило за гору, когда я проснулся. Проснулся свеженьким, отдохнувшим. Рука, правда, еще болела и ныла, но пульсирующая мука нынешнего утра отпустила меня. Если я лежал без движения, дискомфорт практически не ощущался.

Мэри еще не вернулась. Они с профессором после ленча отправились ловить тревалли в сопровождении двух парней–фиджийцев. Я пошел досыпать. Профессор удостоил и меня приглашения, но акция эта явно была вынужденной: дипломатический жест вежливости, не более. У меня в полдень не хватило бы сил вытащить из воды сардину. И они ушли без меня. Профессор Визерспун разразился извинениями и сожалениями, выражая надежду, что я не против его прогулки с моей женой. Я попросил его не волноваться, пожелал им веселого времяпрепровождения. А он одарил меня странным взглядом, скрытая суть которого до меня так и не дошла. И теперь меня мучило тревожное чувство, будто я оступился, шагнул не туда и не так. Но разобраться в обстановке я не успел. Очень уж он интересовался этой тревалли, если умолчать о Мэри.

Я умылся, побрился, стараясь стать к их возвращению более респектабельным, чем в первой половине Дня. Видимо, нынче тревалли плохо шла на наживку. Но, кажется, они нимало не огорчались по сему поводу. Профессор в этот вечер продемонстрировал отличную форму: доброжелательный интеллектуал хозяин, располагающий огромным запасом занимательных историй. Он и впрямь превзошел самого себя, и не требовалось сверхъестественных дедуктивных усилий, чтобы понять: старается он отнюдь не ради меня или Хьюэлла, сидевшего напротив меня в мрачном расположении духа. Мэри смеялась, улыбалась, болтала. По говорливости она сейчас вполне сравнялась с профессором. Она могла послужить живым доказательством того, насколько заразительны его обаяние и хорошее настроение. Что до меня, то перед дневным сном я проделал серьезную мыслительную работу и пришел к весьма устрашающим выводам. Меня нелегко испугать, но я точно знаю, когда следует пугаться. А наиболее подходящее для этого время — когда вы узнаете, что вам вынесен смертный приговор. Так вот, мне был вынесен смертный приговор. На сей счет у меня не оставалось ни малейших сомнений.

Обед завершался. Я изобразил попытку встать на ноги. Потянулся к костылям, поблагодарил профессора за угощение, сказал, что мы в вечерние часы вряд ли рискнем злоупотреблять его добротой и гостеприимством, что человек он занятой. Он запротестовал, но не слишком яростно, и поинтересовался, не прислать ли нам на квартиру каких–нибудь книжек. Я выразил ему признательность, но сказал, что предпочел бы перво–наперво пройтись по берегу. Он зацокал языком: не переборщу ли я, не чересчур ли большую взваливаю на себя нагрузку. Я ответил, что, глянув на меня мимоходом из окна, он сможет удостовериться, сколь бережно я отношусь к собственной персоне. Тогда он, поколебавшись, изъявил согласие. Мы пожелали им спокойной ночи и удалились.

Кое–какие трудности у меня возникли на крутом спуске, а дальше все пошло нормально. Сухой слежавшийся песок давление костылей выдерживал. Мы проделали ярдов сто и достигли лагуны. Там мы присели. Луна, как и прошлой ночью, то появлялась, то исчезала за облаками. Издалека доносился рокот прибоя, бьющегося о рифы, трепет легкого ветерка, перешептывающегося с вежливыми пальмами. Экзотические ароматы тропиков отсутствовали начисто. Наверное, фосфатная пыль вышибла жизнь из слишком нежных трав и цветов. Я ощущал лишь запах моря.

Мэри бережно коснулась моей руки:

— Как она себя чувствует?

— Получше. Ну как, развлеклась на славу?

— Нет.

— А мне показалось, да. Что–нибудь выведала?

— Каким образом? — с досадой ответила она. — Он городил чепуху весь вечер.

— Нынче карнавальная ночь, — доброжелательно разъяснил я. — А твой маскарадный костюм способен свести с ума любого мужчину, если он мужчина.

— Тебя он почему–то не сводит с ума, — заметила она лукаво.

— Нет, — согласился я и добавил с горечью: — Просто меня не с чего сводить.

— С чего ты вдруг так заскромничал?

— Смотрю на эти курортные красоты и странное чувство испытываю: еще пять дней назад, когда мы были в Лондоне, кое–кто уже знал, что нынешним вечером нам суждено коротать свой досуг здесь. Ей–богу, если я благополучно выпутаюсь из этой истории, остаток дней посвящу блошиным боям. И авантюрный промысел напрочь заброшу. А насчет Флекка я не заблуждался: он и в самом деле не убийца.

— Мысли твои в предвидении такой карьеры уже запрыгали как блохи, съязвила она. — Что касается капитана Флекка, то он, разумеется, и не думал нас убивать. Дубиной по голове — и за борт… Грязную работу выполнили бы за него акулы.

— Помнишь, как мы сидели на палубе? Помнишь, я сказал: что–то тут не так? А что именно, объяснить не мог? Помнишь?

— Помню.

— Старик Бентолл никогда ничего не упускает! — зло сьфовизировал я. Вентилятор… вентилятор — слухо–вое окно, обращенное к радиорубке. Так он ведь не должен смотреть в ту сторону. Его место впереди. Помнишь, нам не хватало воздуха. Вполне естественно…

— Нет никакой надобности…

— Прости, пожалуйста, я договорю. Теперь вся ситуация как на ладони. Он ведь понимал: даже такой дурак, как я, сообразит, что с помощью этой трубы можно прослушивать радиорубку. Десять против одного: в трюме он припрятал микрофон, дабы заблаговременно ознакомиться с идеями и открытиями Бентолла, этого Эйнштейна разведывательной службы. Исходные условия ему известны: из–за крыс пользоваться кроватями нельзя. И вот Генри расшатывает обшивку груза как раз там, где хранятся консервы — еда и напитки, столь притягательные после кошмарного завтрака. Другие совпадения: за банками вновь расшатанные доски, а за досками спасательные пояса. От вывески: «Спасательные пояса находятся здесь» Флекк воздерживается, хотя, по–моему, с трудом. Затем он исподтишка запугивает нас утечкой информации насчет расправы, приуроченной к семи часам. Мы клюем на приманку. Что там говорить! Даже запор люка в миг нашего побега разболтан до такой степени, что открыть его мизинцем левой руки ничего не стоит.

— Но ведь мы могли утонуть, — робко возразила Мэри. — Могли и промахнуться, проскочив риф и лагуну. — Проскочить мишень в шесть миль шириной? Ты же заметила, что старина Флекк то и дело меняет курс. И не ошиблась. Он старался обеспечить точность попадания, нацеливая наш рейд в самое яблочко, страховался от промаха. Он даже притормозил шхуну в момент побега, чтобы мы, упаси Бог, не поломали себе ребра. Представляю, как он укатывался, когда два психа, Бен–толл и Гопман, на цыпочках вытанцовывали перед ним( свой фарсовый номер. А очутившись на рифе, я в нужный момент слышу голоса. Появляются Джон и Джеймс, чья главная забота — подправить наш маршрут и застраховать от ушибов. Господи, надо же так опростоволоситься!

Воцарилось молчание. Я достал пару сигарет, отдал ей одну. Луна спряталась за облаком. Лицо девушки смутно белело на фоне ночной черноты.

Наконец она высказалась:

— Флекк и профессор, они, стало быть, работают в паре?

— А у тебя есть альтернативные гипотезы?

— Чего они хотят от нас?

— Не могу сказать точно, — ответил я, располагая, впрочем, точным ответом, но таким, которым я не вправе был ее ошарашивать.

— Но к чему вся эта липа, весь этот камуфляж? Разве не мог Флекк передать нас профессору напрямую, из рук в руки?

— На это возможен только один ответ. Закулисный режиссер спектакля хитрая бестия. Просто так он ничего не делает.

— Ты считаешь, профессор — закулисный режиссер…

— Не знаю. Его роль мне не ясна. Картина осложняется колючей проволокой. Там, за этой чертой, — флот. Флот может, конечно, играть в бирюльки. Но я лично сомневаюсь, что флот здесь ради забавы. В обоих концах острова, по обе стороны черты играют по–крупному. Причем играют под покровом тайны, втихую. Те, кто заправляет событиями, избегают даже малейшего риска. Местонахождение Визерспуна для них не секрет. Сама, по себе ограда ровно ничего не значит. Она рассчитана на заблудившихся бродяг из здешнего персонала. А профессора они изучили с головы до ног, вплоть до последнего гвоздя в подметке. У разведки в распоряжении умнейшие головы. Если там мирятся с его пребыванием на острове, значит, на него смотрят сквозь пальцы. Он в свою очередь осведомлен о присутствии флота. Итак, с одной стороны взаимодействуют Флекк и профессор. С другой стороны взаимодействуют профессор и флот. Какой за этим кроется смысл?

— Выходит, ты веришь профессору? Выходит, с ним все в порядке?

— Ничего не утверждаю, просто рассуждаю вслух.

— Если он ладит с флотом, значит, он в порядке, — настаивала она. — К такому выводу подталкивают твои речи. Но тогда непонятно, зачем китайцы ползают по ночам вдоль ограды? Зачем ему собака–людоед? Зачем проволока под ногами?

— Ну, допустим, что людям ведено держаться подальше от греха, А проволока и собака — для острастки. И я вовсе не настаиваю на том, что я наткнулся впотьмах на его китайцев. Я делюсь с тобой предположениями. Добавлю: если на том конце острова затевают нечто грандиозно–таинственное, утечка информации возможна двоякая — через людей, вторгающихся туда, и через исчезающих оттуда. За последнее десятилетие мы подарили коммунистам тьму–тьмущую секретов исключительно за счет низкого уровня бдительности. Надо думать, правительство извлекло из случившегося должный урок.

— Но мы–то при чем? — спросила она беспомощно. — До чего все сложно! Как, например, ты объяснишь попытку сделать тебя инвалидом?

— Никак. Не знаю. Но чем больше размышляю над происшествием, тем решительнее склоняюсь к мысли: в этой игре я ничтожная пешка, а ради победы в шахматной партии пешками жертвуют.

— Но чего ради? — настаивала она. — Чего ради? Зачем этому безвредному старому хрычу, этому профессору Визерспуну…

— Если этот безвредный старый хрыч — профессор Визерспун, — резко оборвал я ее, — тогда я — королева эльфов.

Целую минуту слышен был лишь шум прибоя да шорох ветра. Наконец она устало проговорила:

— Ты меня вконец запутал. Сам говоришь: видел его, по телевидению…

— Сходство разительное, — подтвердил я. — Может, и зовут его Визерспун. Но, конечно, никакой он не профессор археологии. За всю свою жизнь я встречал одноro–единственного человека, разбирающегося в археологии еще хуже, чем я. А именно — его. Поверь мне, подвиг!

— Но он так много о ней знает…

— Ничего он о ней не знает. Он достал пару книг по археологии, пару по Полинезии, и в каждой осилил едва ли по четвертушке. Он не успел дочитать до страниц, из которых узнал бы, что нет здесь ни гадюк, ни малярии. Вот почему он не пожелал делиться с нами литературой. А ну–ка ты превзойдешь его уровень познаний. Это ведь не отнимет много времени. Он твердит, будто извлек из базальта глиняную посуду и строительный лес. Лава раскрошила бы в пыль гончарные изделия и испепелила древесину. Он утверждает, что возраст древесины устанавливает вприглядку, опираясь только на опыт и эрудицию. А любой школьник знает, что эти сведения с достаточной степенью точности определяются по распаду радиоактивного углерода. Он дал нам понять, что его находки залегали глубже, чем любые другие, на глубине ста двадцати футов. А по меньшей мере десять миллионов человек знают, что три года назад из угольной шахты, с шестисот футов, был извлечен скелет возрастом в десять миллионов лет. Теперь о применении взрывчатки в археологических раскопках вместо лома и совка. Советую не пропагандировать эту идею в Британском музее. Тамошние ветераны сотрут тебя в порошок.

— Но эти раритеты, эти диковинки…

— Они могут быть и подлинными. Профессору Визерспуну повезло, он раскопал археологический клад, а флотское начальство тотчас смекнуло это превосходный повод ввести режим секретности. На вполне законных основаниях закрыть доступ на остров, не возбуждая подозрений у тех государств, которым присутствие флота в этих краях поперек горла. Быть может, открытие состоялось давным–давно. И Визерспуна держали за кулисами в паре с его двойником на случай нежелательных визитов. А может, все эти раритеты поддельные. Не исключено, что здесь вообще не было никаких археологических сенсаций. Осенила флот гениальная идея — и Дело с концом. Такой поворот сюжета также потребовал бы консультаций со стороны профессора Визерспуна или другого квалифицированного археолога. А уж последний натаскивал липового профессора. Эту историю скормили газетам и журналам. Или так: правительство убедило газетных магнатов принять участие в маскировочной операции.

— Но ведь шумиху поддержали американские газеты и журналы…

— Допустим, это совместный англо–американский план…

— И все равно не пойму, зачем им понадобилось калечить тебя, проговорила она с сомнением. — Может, твои предположения помогут нам ответить на этот вопрос.

— Сам теряюсь в догадках. Впрочем, надеюсь ночью докопаться до истины. В шахте.

— Ты спятил, — сказала она. — Ты не в силах передвигаться.

— Да это ведь в двух шагах. Коротенькая прогулка. Ноги мои в норме.

— Я пойду с тобой.

— И не вздумай.

— Прошу тебя, Джонни!

— Нет.

Она с мольбой простерла ко мне руки:

— Я ничем тебе не помогаю, совсем ничем!

— Не говори глупости. Кому–то ведь нужно оборонять крепость изнутри, следить, чтоб никто не проник в дом с перспективой обнаружить вместо нас пару чучел. А так самый бдительный разведчик будет удовлетворен. Из дома доносится дыхание. В темноте можно разглядеть две фигуры. Картина полного благополучия. Сейчас я прилягу и сосну пару часов. А ты бы вернулась к профессору. Почему бы тебе не припудрить ему мозги по второму кругу? Он не в силах отвести от тебя глаз, и, значит, тебе с руки выведать у него многое, что мне. не по зубам.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Испытанный прием Мата Хари, — нетерпеливо разъяснил я. — Безделицы, нашептываемые на ушко Самая малость стараний, и сработает принцип «седина в бороду — бес в ребро». Минимум усилий — и у него поедет крыша. В порыве нежности он, того и гляди, откроет тебе свои потаеннейшие секреты.

— Ты уверен?

— А почему бы и нет? Женщины его слабость. Это оче видно. Женщины в возрасте от восемнадцати до восьми десяти.

— У него могут появиться подозрения.

— Ну и пусть. Это меня нисколько не колышет. Лишь бы он выбалтывал полезную информацию. Понимаешь ли, долг превыше удовольствий.

— Ясно, — спокойно подытожила она. Поднявшись, она протянула мне руку. — Пойдем.

Я встал — и через пару секунд вновь очутился на песке. С ног меня свалила скорее сила пощечины, нежели ее внезапность. Пока я приходил в себя, дивясь живучести первобытных пережитков в женской крови, она забралась на крутой берег и испарилась.

Челюсть моя слегка пострадала, оставаясь, однако, все той же челюстью. Я поднялся на ноги, вооружился костылями и двинулся дальше. Стало совсем темно, и я мог бы ускорить свой темп, перемещаясь без костылей. Но старикашка коварен. А ну–ка у него есть приборы ночного видения?

Забраться на крутой берег теоретически не составляло труда: что такое три фута для взрослого мужчины. Но для здорового, не для меня. Проблему я разрешил примитивно. Уселся наземь и заработал костылями. И вот уже цель, казалось, достигнута. Можно, наверное, продолжать путь. Как вдруг костяшки проехали по размятому грунту, и я опрокинулся навзничь.

Упавши, я чуть не испустил дух. Вернее, едва перевел дыхание, словно от удара в подреберье. Но, честно говоря, бывают удары похуже, после которых кроют матом в полный голос весь белый свет. Я, правда, тоже выругался потихоньку и настроил свои легкие на глубокий вдох, чтобы выругаться на всю катушку, когда послышались легкие шаги, спускавшиеся с обрывистого берега вниз. Всплеск белизны, аромат ночной тайны. Итак, она пришла добить меня. Я по–боксерски прикрыл лицо руками, затем отнял их. Она склонилась ко мне, отнюдь не воинственная.

— Увидела, как ты упал, — проговорила она охрипшим вдруг голосом. Не расшибся?

— Агонизирую. Поосторожней с рукой!

Но она позабыла об осторожности. Она целовала меня. Целовала с той же самоотверженностью, с какой отвешивала пощечины, отдавая себя этому занятию целиком. Она не всхлипывала, но щека ее была влажна от слез.

Через минуту, а может, две она прошептала:

— Прости меня. Я перед тобой виновата.

— Я тоже, — сказал я. — Я тоже виноват перед тобой. — О чем мы говорим? Не знаю. Не имею ни малейшего представления. Но так ли это важно в данный момент?

Наконец она встала, помогла мне подняться на ноги (и на берег), и мы побрели к дому, держась за руки. Когда мы проходили мимо профессорского бунгало, я воздержался от дальнейших попыток отправить ее к нему на свидание.

Было примерно десять, когда я, приподняв штору, выглянул в ночь. Губы еще хранили вкус ее поцелуев, так же, впрочем, как челюсть — память о карающем ударе. Уравновесив эти эмоции, я покинул дом в нейтральном расположении духа. Применительно к ней, конечно. Что касается остальных — иначе говоря, профессора с его подручными, — никакого равнодушия по отношению к ним я не испытывал. Фонарик в одной руке, нож — в другой, причем на сей раз обнаженный. Остров сулит куда более устрашающие сюрпризы, нежели с о бака–людоед. Готов держать пари.

Луна застряла за грузным, неповоротливым облако. Но я не собирался рисковать. Четверть мили, отделявшую меня от шахты, я прополз по–пластунски, что дурно отразилось на моей руке, зато обеспечило мне минимум безопасности.

Есть у профессора основания держать вход в шахту под охраной? Или нет? Этого я не знал. И опять предпочел осторожность риску. Посему, распрямившись под прикрытием скалы, среди черных теней, которые не сумеет разогнать и луна, выбравшаяся из облаков, я застыл в неподвижности. Пятнадцать минут простоял я на одном месте, слыша лишь отдаленное биение океанских волн о риф да стук собственного сердца. Страж, не подающий признаков жизни целые пятнадцать минут, наверняка спит. Спящие меня не страшат. И я пошел в шахту.

Резиновые подошвы моих сандалий, мягко, бесшумно и ритмично переваливаясь с носка на пятку, с носка на пятку, ступали по известняку. Никто не слышал, как поглотил меня зияющий зев горы, никто не видел. Фонариком я не пользовался. Если в шахте кто есть, встреча со мной будет для него полной неожиданностью. А кроме того, ночью все кошки серы, все люди одинаковы. Нож в руке, впрочем, слегка нарушал эту одинаковость в мою пользу.

Между стенками туннеля и рельсами пролегала широкая полоса, избавляющая меня от необходимости вышагивать по шпалам. Маршрут я регулировал на ощупь, время от времени притрагиваясь кончиками пальцев к стене. При этом помнил: нож не должен ударяться о камень.

Примерно через минуту туннель резко повернул направо. Я очутился в искусственной пещере, первой из всех. Сразу же пересек ее, держа курс ко входу в следующий туннель. Сохранить нужное направление мне помогали шпалы. На семьдесят ярдов этой пещеры я потратил пять минут. Никто меня не окликнул, не вспугнул вспышкой фонарика, не сбил с ног ударом по затылку. Я был наедине с собой.

Через тридцать секунд я достиг второй пещеры. Как раз здесь, по словам профессора, археология обогатилась великими открытиями. Слева эту пещеру замыкали две арки на подпорках, в центре уходили напрямую вперед рельсы, справа — туннель, помнится, он вывел нас накануне к Хьюэллу с его подручными. Производственные проблемы Хьюэлла меня, однако, в данный момент не интересовали. Профессор внушал мне, будто здесь находился эпицентр взрывов, разбудивших меня в полдень. Но груды щебня можно организовать любым другим способом. Словом, я избрал самую верную путевую нить: рельсы.

Так я очутился в третьем помещении, затем — в четвертом. Ни одно, ни второе не имели ответвлений на север, в глубь горы. Вычерчивая круги по правому флангу моего маршрута, я установил это с неопровержимой достоверностью. Зато на юг, налево, каждая пещера распахивала по два выхода. Я продолжал идти вперед, прямо. Больше пещер не было. Туннель тянулся все дальше и дальше.

Казалось, он никогда не кончится. Археологическими раскопками теперь и не пахло. Туннель выступал в единственном качестве: туннеля. Никаких излишеств по сторонам. Такие туннели ориентировали на четкий адрес. Приходилось идти по шпалам, диаметр коридора уменьшился примерно вдвое, а градус подъема слегка увеличился, по крайней мере, стал заметным. Подметив эту подробность, я увидел и другое: полторы мили остались позади, а воздух в туннеле был по–прежнему свеж. Пожалуй, этот факт объяснял крутизну туннеля, который как бы умышленно прижимался к внешнему контуру, к поверхности горы, упрощая вентиляцию. К этому времени я чуть не наполовину пересек остров в западном направлении. Нетрудно предположить, что скоро туннель nepeвалит высшую точку и пойдет под уклон.

Но туннель повел себя по–иному. Продержавшись на горизонтальном уровне ярдов сто, он резко рванул вниз Тотчас моя правая рука, привыкшая чувствовать стену, встретилась с пустотой. Я отважился включить на мгновение фонарик и обнаружил пещеру глубиной футов тридцать, заваленную рудой. Предположил было: вот он, результат вчерашних взрывов, но тотчас отказался о этой мысли. Несколько тонн вывороченного грунта слишком много для одного дня. А кроме того, внезап ный разворот на север, к недрам горы, вряд ли мог принести им выгоду. Видимо, заблаговременно вырытый склад, хранилище шлака, используемое в экстренных ситуациях. А набили его щебнем при проходе туннеля. В срочном порядке.

Еще три сотни ярдов — и я в конце туннеля. Я зажег свой фонарик–карандаш. На полу — два ящика из–под взрывчатки. Несколько оставшихся зарядов, детонаторы. Уперся лучиком в тупик. Тупик как тупик. Конец туннеля. Сплошная скальная стена. Семь футов в высоту, четыре — в ширину. И тут я заметил: стена не совсем сплошная. На уровне глаз нарисовалась дыра круглых очертаний, закупоренная глыбой известняка. Отвалил камень, сунул в отверстие голову. Четырехфутовая ниша, сужающаяся в конце до двух дюймов. А там что–то светится красным, зеленым, белым. Звезда. Прикрыл дыру камнем и пошел обратно.

За полчаса я добрался до первой пещеры. Обследовал оба южных выхода. Каждый вел в очередную пещеру. А та никуда не вела. Опять пошел по шпалам. Добрался до третьей пещеры, считая от первой. Обследовал следующие два отверстия. Они тоже никуда не вели, ничем меня не одарили, разве что лабиринтом, из которого я полчаса выпутывался. И вот я во второй пещере.

Из двух туннелей, устремлявшихся на север, я предпочел тот, где познакомился с Хьюэллом, И опять ничего не нашел. Как и в соседнем. И конечно же, ничего не найду под арками на южной стороне, за деревянной перегородкой. Там ведь заброшенные ходы. Я уже направился было к пещере, с которой начинал свой путь, как вдруг меня осенило: а откуда, собственно, мне известно, что там заброшенные ходы? Так сказал профессор Визерспун. А что можно утверждать с определенностью о самом профессоре? Во–первых, что он не имеет ни малейшего представления об археологии, и, во–вторых, что он лгун, каких свет не видывал.

И все–таки о первом из этих двух ходов он говорил правду. Тяжелые вертикальные, три на шесть, бревна намертво блокировали проем, и фонарик, просунутый в Щель, высветил груду камней, полностью перекрывших туннель. Может, я был несправедлив по отношению к профессору. А может, не был. Ибо бревна, загораживающие подступы к другому туннелю, оказались подвижными.

Вряд ли хоть один карманник действовал с той же осторожностью, какую продемонстрировал я, прислоняя одно бревно к другому. Нажал на кнопку фонарика. Секундная вспышка показала мне: обошлось без обвалов. Общий туннель, плавно устремившийся в непроглядную темень, в гладкий, укатанный грунт. Сдвинув второе бревно, я протиснулся в туннель.

И вдруг выяснилось: мне не удается изнутри вернуть бревна в исходную позицию. Одно — еще кое–как. Но как ни изощрялся я со вторым, шестидюймовый паз зиял черной пустотой по–прежнему. Я углубился в туннель, оставив все как есть.

Тридцать ярдов — и туннель резко поворачивает налево. Я перемещаюсь в прежней манере, ориентируясь с помощью правой руки. И вдруг стена, словно избегая моих касаний, отступает вправо. Преследую ее — и натыкаюсь на холодный металл. Ключ на крючке. Ощупываю пространство вокруг этой находки. Низенькая, узенькая дверца, закрепленная на мощном бруске. Снимаю ключ, шарю в поисках замочной скважины. Вот она. Поворачиваю ключ в замке. Дюйм за дюймом приотворяю дверь. В ноздри бьет едкий запах. Бензин и серная кислота. Дверь — еще на дюйм–другой. Протестуя, шарниры трагически всхлипывают. Внезапное видение: виселица, а на виселице труп, раскачиваемый из стороны в сторону ночным ветром, и не чей–нибудь, мой. Быстро беру себя в руки: пора действовать решительно, хватит цацкаться с собственными галлюцинациями. Распахиваю дверь, закрываю ее за собой, включаю фонарик.

Никого. Быстрый рейд тончайшего луча по стенам небольшой пещеры этак футов двадцать диаметром доказывает: никого. Но, судя по следам, кто–то здесь был, и совсем недавно.

На ощупь продвигаюсь вперед, натыкаюсь на тяжелый предмет. Большой свинцово–кислотный аккумулятор. Провода тянутся к выключателю на стене. Одно прикосновение — и пещера залита светом.

Вероятно, «залита» не то слово. Лампочка без абажура, ватт в сорок, не более, висит под потолком. Но мне этой иллюминации предостаточно.

Посреди помещения — желтые ящики, один на другом, в два штабеля. Что это такое, догадываюсь заранее, еще не проведя экспертизы. А при виде этикетки мои гипотезы переходят в уверенность. Такие ящики с такой же этикеткой я уже видел в трюме шхуны Флекка. Боеприпасы для пулемета и аммонал. В таком случае огни, подмеченные ночью с рифа, вовсе мне не пригрезились. Грубая явь: капитан Флекк разгружал свой корабль.

У правой стены — стеллажи с автоматами, каких я прежде не видел. Оружие густо покрыто машинным маслом; еще бы, атмосфера в пещере буквально сочится дождевыми каплями. Рядом со стеллажами — три металлических ящика. Надо думать, боеприпасы к автоматам. Я испытываю ажиотаж гурмана, предвкушающего блюда первоклассной кухни. Открываю один ящик, второй, третий. Слюнки гурмана, оказывается, симптом обманчивый. И с салфеткой надо повременить, раз уж метрдотель объявляет, что ресторан закрывается на ночь.

В ящиках нет ни автоматных лент, ни пулеметных. В одном — динамит, в другом — соты аматола, в третьем — ртутные детонаторы, ярды бикфордова шнура, плоская коробка с химическими запалами. Предположительно, материалы, используемые Хьюэллом во время взрывных работ. Мои легкомысленные мечты — вот–де у меня в руках очутится заряженный автомат или пулемет, сразу дающий мне перевес в островном конфликте, — летят к чертовой матери. Есть снаряжение, но нет соответствующего оружия. И наоборот, есть оружие, но нет боеприпасов к нему. Тупик.

Я гашу свет и ухожу. Мне ничего не стоило привести в негодность все эти автоматы и пулеметы. Впоследствии я горько сожалел, я кусал себе локти, досадуя, что эта мысль не осенила меня своевременно.

Двадцатью ярдами дальше я натыкаюсь на похожую дверь в правой стороне туннеля. Ключа нет, да он и не нужен: дверь открыта. Положив ладонь на дверную ручку, я осторожным движением приоткрываю на несколько дюймов вход в темное помещение. Зловонный дух почти осязаемо бьет в лицо, запах гниения чуть не выворачивает меня наизнанку. Волосы на голове встают дыбом. По спине пробегают мурашки.

Открываю дверь пошире, прохожу внутрь, захлопываю дверь за собой. Выключатель находится там же, где и в предыдущей пещере. Я зажигаю свет. Осматриваю пещеру.

А это не пещера. Это могила.

Глава 7

Пятница L30 — 3.30 ночи

Некая причуда атмосферы, вероятно, сочетание влажного воздуха с фосфатными испарениями, предохранила трупы от распада. Разлагаться они начали, но только начали, не утратив характерных черт. Лежали тела девять тел — в дальнем углу пещеры, беспорядочно, одно на другом: как их бросили, так и лежали. Темные пятна на ткани, белой или хаки, красноречиво отвечали на вопросы о причине этих смертей.

И вновь ужас провел по спине своей ледяной рукой. Я поспешно оглянулся, как бы опасаясь, что зловещая старуха, подняв беспощадную косу, затаилась среди теней пещеры. Затаилась, ожидая Бентолла. К счастью, в пещере не было теней. И вообще ничего не было, кроме голых сырых стен, бесформенных, беспомощных тел, а еще — батарей, снабжавших током тусклую лампочку чуть ли не у меня под носом.

Зажав этот самый нос, я включил фонарик. Без дополнительного освещения трудно было разглядеть лица мертвецов.

С шестью мне не довелось при их жизни свести знакомство. Судя по одежде, это рабочие. Седьмого я опознал сразу. Седые волосы, седые усы. Подлинный профессор Визерспун, чье сходство с самозванцем даже сейчас поражает. Рядом с ним — рыжеволосый гигант с рыжими же закрученными усами. Без сомнения, это профессор Ред Карстерс, его портрет на журнальной полосе мне только–только продемонстрировали. Девятого покойника, наиболее сохранившегося, я идентифицировал с первого взгляда. Его присутствие в этой комнате неопровержимо свидетельствовало: те, кто через рекламу вели поиски второго специалиста по топливу, на самом деле могли удовольствоваться одним — первым — доктором Чарлзом Фейрфилдом, моим шефом в Гепворте, одним из восьмерки ученых, завербованных в Австралию.

По моему лицу струился пот, а я поеживался от холода. Что здесь делал доктор Фейрфилд? Почему его убили? Он не принадлежал к числу тех, кто всегда суется в непредсказуемые ситуации, рискуя оступиться. Блистательный знаток своего дела, он отличался близорукостью и полным отсутствием интереса ко всему, что было вне его деловых обязанностей и всепоглощающего хобби — страстного увлечения археологией. Археология столь прямолинейно и навязчиво подчеркивала связь между Фейрфилдом и Визерспуном, что сводила ситуацию к абсолютной бессмыслице. Какими бы обстоятельствами ни был продиктован внезапный отъезд Фейрфилда из Англии, совершенно очевидно: читать на островах факультативный курс «Совок и лопата на раскопках» ученый не собирался. Господи, что же тогда он здесь делал?

Я замерз, как в холодильнике, а по моей спине тяжелыми каплями струился пот. Держа по–прежнему фонарик в правой руке, а нож — в левой, я умудрился–таки Достать из кармана платок и промокнуть затылок. Что–то блеснуло на стене прямо передо мной, металлический отблеск. Что такое? Какой там еще металл? Помимо покойников, в пещере ничего не было, никаких неодушевленных предметов. Ну, лампочка. Ну, выключатель. Но они пластмассовые. Я застыл в неподвижности. Зафиксировал фонарик в одном положении. Отсвет не исчез. Я обратился в статую, загипнотизированно созерцая блик на стене. И он сдвинулся с места.

Сердце мое замерло. Остановилось. Что бы там ни думала медицина на сей счет, оно остановилось. Медленно, осторожно я опустил на пол фонарик и платок, взял фонарик в левую руку, как бы намереваясь перебросить платок в правую, тут же выронил платок, перехватил рукой рукоятку ножа и резко развернулся.

Их было двое — в пятнадцати футах от меня. Два китайца, приготовившихся напасть на меня с двух сторон. Оба в хлопчатобумажной одежде. На одном — брюки да рубаха, на другом — шорты. Оба мускулистые, сильные. Оба босиком. Немигающие глаза, невыразительные, застывшие азиатские лица — все это скорее подчеркивало, нежели маскировало холодную, неумолимую решимость. Все это плюс два хищных ножа из тех, что используются для метания.

Смешно утверждать, будто я не испугался. Я испугался, да еще как! Два здоровых амбала — против одного полукалеки, четыре мощных руки — против одной, два искусных воина, поднаторевших в рукопашном бою на ножах, против человека, с трудом нарезающего ветчину. Время научит? Увы, для учебы время неподходящее. Но самое время что–то предпринять, и без промедления. Пока ни один, ни другой не смекнул, что за соблазнительная мишень была на расстоянии пяти ярдов. Зачем, взяв за грудки, колоть жертву, если ее можно поразить издалека?

Я бросился на них, занеся над собой нож, как дубинку. Они непроизвольно отступили на пару шагов, может, ошеломленные нелепостью моей акции, а скорее из ритуального уважения, испытываемого восточным человеком при встрече с сумасшедшим. Мой нож со свистои рассек воздух, лампочка с жалобным стоном разлетелась вдребезги, в тот же миг я выключил фонарик, и пещера погрузилась в могильную темень. Что ж, могила она и есть могила.

Надо было пошевеливаться. Надо было действовать побыстрей, прежде чем они осознают, что я располагаю двумя преимуществами. Во–первых, у меня есть фонарик. Во–вторых, я могу размахивать ножом напропалую: кого ни ударю — ударю врага. А каждый из них — пятьдесят процентов за это рискует поразить соратника.

Нимало не избегая шума, я содрал с фонарика пластырь, скинул сандалии, тяжело прошагал к выходу, остановился, шлепнул сандалиями по деревянной двери. Имей хоть десять секунд на размышление, они вряд ли кинулись бы к источнику шума. Но они удовольствовались пятью секундами, придя к естественному выводу, что я пытаюсь бежать. До меня донесся топот босых ног, шум схватки, звук падения, судорожный всхлип, звон оброненного металлического предмета.

Четыре шага — бесшумных, благодаря шерстяным носкам. И вот уже они в ослепляющем луче фонарика. Окаменели. Не то живая картина, не то мрачная скульптурная группа. Стояли они лицом к лицу, едва не соприкасаясь грудными клетками. Тот, что стоял справа, держался левой рукой за рубаху второго. Правая его рука приклеилась к корпусу второго чуть пониже талии. Второй же, отвернувший от меня лицо, выгнулся, как перенапряженный лук, обхватив обеими руками правую руку напарника. Напрягшиеся сухожилия уподобляли эти руки клещам. Костяшки пальцев побелели — ни дать ни взять полированная кость. В двух дюймах от копчика торчал нож.

Секунды две, ну, может быть, три — хотя мне показалось, времени прошло много больше — человек справа, не веря глазам своим, смотрел на умирающего. Потом пришло осознание своего рокового просчета, смертельной угрозы, нависшей над ним самим, и он разорвал парализующие оковы ужаса перед содеянным. Он попытался паническим движением высвободить нож, но напарник, агонизируя, сжимал его правую руку и нож мертвой хваткой. В отчаянии он метнулся ко мне, выбросив вперед левую руку. То ли хотел ударить меня, то ли надеялся прикрыть лицо от слепящего луча. А я все держал под прицелом фонарика его зрачки. В этот момент он оказался беззащитен. Что ж, таких моментов не упускают. Двенадцатидюймовое лезвие моего ножа с дребезжанием напоролось на грудную кость. Он закашлялся. Вскрикнул, словно подавившись. Уголки тонких губ ушли к ушам, обнажив в оскале стиснутые зубы. Жуткая усмешка — уже как бы оттуда. Лезвие звякнуло, и у меня в руках осталась рукоятка с дюймовым огрызком стали. Двое моих противников, все еще сплетенных в поединке, замертво рухнули на известняковое дно пещеры.

Я осветил фонариком их лица. Излишняя предосторожность. Меня они больше не потревожат. Я нашел сандалии, подобрал нож и ушел, прикрыв за собой дверь. Оказавшись снаружи, я прислонился к стенке туннеля, руки бессильно висят, легкие жадно вдыхают чистый, свежий воздух. Я ощущал слабость, но — странное дело! — столь внушительный набор отрицательных факторов — поврежденная рука, ядовитый воздух пещеры, драматический эпизод по ту сторону двери — все это как бы не задело меня 'ни в малейшей степени. А верней, так я считал, пока не ощутил ноющие скулы щек. И тут я понял: губы мои оттянуты к ушам, бессознательно воспроизводя гримасу человека, которого я только что убил. Потребовалось огромное волевое усилие, чтоб убрать с лица эту маску.

И тут я услышал пение. Наконец–то свершилось. Неустойчивая психика Бентолла не выдержала. Шок от недавно пережитого доконал ее — даже больше, чем гримасы на лице. Бентолл спятил. Ему слышались голоса. Как среагировал бы полковник Рейн, узнай он, что у его верного рыцаря поехала крыша? Пожалуй, позволил бы себе одну из своих невидимых улыбочек и заметил бы своим сухим пропыленным тоном: дескать, не обязательно поющие голоса в заброшенной пещере, охраняемой китайцами–убийцами, — галлюцинация и, стало быть, признак безумия. На что его верный рыцарь ответил бы: вообще–то говоря, не обязательно, но хор англичанок, исполняющий «Гринсливс», все–таки галлюцинация.

А ведь у меня в голове звучали именно эта мелодия и этот хор. И не в записи — в натуре. Один голос привирал, другой то и дело сбивался с ритма, безуспешно пытаясь соблюсти гармонию. «Гринсливс»! Я затряс головой, но наваждение не исчезало. Я заткнул уши. Пение прекратилось. Я убрал руки, освободил уши. Пение возобновилось. Пальцами галлюцинацию не устранишь. Наверное, предполагать, будто в шахте могут находиться женщины–англичанки, — бред. Но я–то не бредил! Не знаю, возможно, для стороннего взгляда я все еще походил на сомнамбулу, но наработанная ремеслом осторожность ко мне возвратилась. Крадучись, без единого лишнего звука я двинулся вниз по туннелю.

Мелодия разрослась, едва я повернул под углом в девяносто градусов налево. Еще ярдов двадцать — слабый свет затеплился на противоположной стене туннеля, там, где намечался очередной крутой поворот, на сей раз вправо. Меня понесло к этой черте как снежинку, неслышную, покорную ветрам. За угол я сунулся с осторожностью медведя–одиночки, высовывающего наружу нос после зимней спячки. В двадцати футах от меня туннель перекрывала сверху донизу решетка с врезанной в нее посередине решетчатой же дверью. Десятью футами дальше стояла подобная же решетка с аналогичной дверью. В промежутке между дверьми висела лампочка, отбрасывающая тусклый свет на столик прямо под ней. По обе стороны столика, друг против друга, сидели двое в униформе. Между ними валялись деревянные предметы необычной конфигурации, и я заключил: это какая–то игра. Но какая? С такими играми я на своем веку не встречался. Но так или иначе, она требовала сосредоточенности. Судя хотя бы по гневным взглядам, какие метали в сторону второй двери распалившиеся партнеры. Пение между тем не прекращалось. К чему людям петь за полночь? Необъяснимо! Лишь потом я сообразил, что обреченные на вечный мрак пещеры пленники не ощущают разницу между днем и ночью. А вот к чему им вообще петь, я не мог себе представить.

Секунд через двадцать один из игроков брякнул кулаком по столу, вскочил на ноги, прихватил карабин, один из двух, прислоненных к стулу, подошел к внутренней решетке и принялся колотить прикладом по металлу, выкрикивая злобные угрозы. Слов я не понимал, но, и не будучи лингвистом, можно было уразуметь смысл его речей. Страж добивался тишины. И не добился. После паузы секунды в три пение возобновилось. Громче и разрозненной, чем прежде. Дай им волю, и они, того и гляди, заведут «Англия пребудет вечно». Человек с карабином в раздражении покачал головой и усталой походкой вернулся к столику. Чаша его терпения, очевидно, переполнилась.

Переполнилась и чаша моего терпения. Я пошел прочь.

Когда я вернулся в нашу хибару, Мэри спала. Я не стал ее будить. Пусть отдыхает, сколько пожелает. Может, ей не суждено доспать эту ночь до конца. Может, ее мрачные предчувствия и туманные страхи оправданны. Может, ей больше никогда не доведется спать.

Я был опустошен. Умственно, физически, эмоционально. Начисто, больше, чем когда бы то ни было. Выбираясь из шахты, я пришел к выводу: есть одна вещь, которую надо сделать, и сделать обязательно. Я бросил на достижение этой цели остатки своей нервной энергии, пускай сильно поубавившиеся. Окажись, что задуманное невыполнимо, реакция будет ошеломляющей. А задумал я вот что: убить Визерспуна — так я продолжал про себя называть этого субъекта — и Хьюэлла. Не просто убить. Уничтожить в кроватях. Или, еще точнее, казнить. Совершенно очевидно, что и туннель, прямиком выходящий на противоположный конец острова, и потайной арсенал — компоненты подготавливаемого нападения на морскую базу. Допустим, Визерспун и Хьюэлл мертвы. Сомнительно, что китайцы, оставшись без предводителей, пойдут на риск. В тот момент мне представлялось чуть ли не главнейшим моим жизненным назначением обезопасить флот. Более важным, чем благополучие девушки, которая спит на соседней постели. А я ведь уже не обманывал себя, я сознавал, что отношусь к ней иначе, чем три дня назад. И все равно ей я отводил второе место.

Но мне не удалось прикончить их в кроватях по той простой причине, что в кроватях никого не было. Они попивали охлажденное пиво в профессорском доме. Мальчишка–китаец открывал им банку за банкой, а они, склонившись над картами, тихо переговаривались. Генерал и его адъютант готовились к дню «Икс». А день «Икс» уже стоял на пороге.

Разочарование, горечь непредвиденного краха сковали мое сердце. Отпрянув от профессорского окна, я застыл в тупой неподвижности, ни о чем не думая, пренебрегая опасностью разоблачения. Лишь минут через пять клетки мозга вновь заработали. Тяжелой поступью вернулся я в шахту. О моем состоянии красноречиво говорил наглядный факт: мне и в голову не пришло воспользоваться давешней пластунской техникой. Прихватив из арсенала сколько–то взрывателей одной системы, сколько–то — другой, выбрался наружу, пошарил около входа, нашел бидон с бензином и лишь тогда отправился восвояси.

Обзавелся карандашом и бумагой, пристроил фонарик и принялся аршинными буквами слагать послание. Через три минуты завершил — хотя и без особого удовлетворения — сей скорбный труд. Что ж, сойдет и так! Теперь можно будить Мэри.

Прикоснулся к ее плечу. Мэри не хотела просыпаться, сопротивлялась, сонным голосом молола несуразицу, потом вдруг рывком села. Плечи ее слабо светились в темноте, рука потянулась к лицу, отвела прочь пряди, упавшие на глаза.

— Джонни, — шепнула она, — что происходит? Ты… ты что–то узн.ал?

— Чертовски много. Сейчас расскажу. У нас почти не остается времени. Ты в радио разбираешься?

— В радио? — Краткая пауза. — В рамках обычной программы. Могу передавать морзянку. Правда, медленно, но…

— Морзянку я и сам осилю. Знаешь, на какой частоте судовые радисты передают сигнал бедствия?

— Ты имеешь в виду SOS? He уверена. На низкой частоте, верно? Или на длинных волнах?

— Это одно и то же. На какой волне, не помнишь? Она призадумалась, а после — я в темноте скорей почувствовал, чем увидел, — покачала головой:

— Сожалею, Джонни.

— Это не имеет значения. — Я врал. Это имело значение. Огромное значение. Но рассчитывать на удачу было сущим безумием. — А личный код старика Рейна ты помнишь?

— Конечно.

— Ладно. Тогда зашифруй такое сообщение, хорошо? — Я передал ей карандаш, бумагу и фонарик. — Действуй в темпе!

Она не стала докапываться до смысла сказанного, хотя моя просьба должна была выглядеть в ее глазах пределом идиотизма. Забравшись с головой под одеяло, она под лучом фонарика прочитала записку вслух:

«Ридекс Комбон Лондон Точка Находимся заключении острове Вардю приблизительно 150 милях южнее Вити–Леву Точка Обнаружили трупы доктора Чарлза Фейрфилда археологов профессора Визерспуна доктора Карстерса шесть других Точка Жены пропавших ученых находятся здесь под стражей Точка Виновники планируют утром штурмовать базу флота западной оконечности острова Вардю Точка Ситуация серьезная Точка Настоятельно требуется срочное вмешательство авиации Бентолл».

Блик света пропал. Фонарик погас. Секунд двадцать слышен был только отдаленный рокот прибоя у рифов. Наконец она сказала дрожащим голосом:

— Ты разведал все это нынешней ночью, Джонни?

— Они, как выяснилось, дотянули туннель до противоположной оконечности острова. В пещере у них битком набитый арсенал. И еще: я слышал женские голоса. Поющие голоса.

— Поющие?

— Понимаю, это звучит дико. Но кроме профессорских жен, петь здесь некому. Словом, принимайся за шифровку. А я пока погуляю.

— Шифровка! А как, собственно, ты собираешься передать свою депешу? растерянно спросила она.

— По профессорской рации.

— По профессорской?.. Но тебе придется разбудить его.

— Да он не спит. Все еще разговаривает с Хьюэллом, Придется выкурить их из гнездышка. Сперва я хотел заложить полумилей севернее пару шашек аматола. Так сказать, мину замедленного действия, но вряд ли она сработает с нужной четкостью. Целесообразнее поджечь барак. Бензином я разжился.

— Ты сошел с ума. — Дрожь в голосе поунялась, а здравого смысла в речах прибавилось. — Барак всего в ста ярдах от профессорского дома. Можно, в конце концов, аматоловые шашки заложить еще дальше. Времени хватит… — Тут она оборвала себя: — Что за безумная спешка? Какая сила тебя подстегивает? Откуда ты знаешь про утреннее нападение?

— Взрывы в северной стороне и впрямь вышвырнут их на свежий воздух. Но, возвратившись, они непременно заинтересуются причиной этого фейерверка. Даже предварительные размышления подскажут им: взрывчатку выкрали из арсенала. Там они мигом обнаружат отсутствие двух китайцев–охранников. А чуть позже установят, где они. Да и без взрыва их исчезновение заметят. В крайнем случае на рассвете, а то и раньше. Но нас здесь уже не будет. Иначе прикончат. Меня — наверняка.

— Ты говоришь, два охранника пропали? — осторожно переспросила она.

— Пропали в любом смысле слова. Погибли,

— Ты убил их? — прошептала она.

— В определенной степени.

— О Боже, что за повод для острот?

— Простая констатация фактов. — Я взял бидон, взрывчатку, фитили. Пожалуйста, подготовь шифровку побыстрее.

— Странная ты личность, — прошелестела она. ~-Временами ты вызываешь у меня ужас.

— Ясно, ясно, — сказал я. — Мне надо было подставлять этим друзьям поочередно одну щеку и другую — для поцелуев. А заодно и ребрышки — для заклания. Нет уж, не настолько я христианин, чтобы…

Я вынырнул через черный ход, волоча бидон за собой. В профессорском доме все еще горели огни. Я обогнул жилище Хьюэлла и подошел вплотную к баракам в том месте, где тростниковая крыша спускалась почти до земли. Я не собирался сжечь здание дотла. Да это мне и не удалось бы: у каждой хижины стояли чаны с соленой водой — страховка на всякий пожарный случай. Но пылающая смола могла произвести ошеломляющий декоративный эффект. Стараясь не бренчать жестью, медленно, осторожно, я старательно опрыскал крышу горючим, сунул один конец бикфордова шнура в солому, другой — в химический воспламенитель. Высек ножом искорку из кремня. Фитиль воспламенился. И я покинул сцену, прислонив порожний бидон к стене Хьюэлловой избушки.

Я застал Мэри в кровати под покрывалом, из–под которого струился слабый свет. Циновка, открывавшая вид на море, поднялась и опустилась, пропуская меня в комнату. Фонарик под покрывалом тотчас потух. Мэри вынырнула из–под него.

— Джонни?

— Я. Закончила?

— Вот. — Она вручила мне клочок бумаги.

— Спасибо. — Я спрятал шифровку в нагрудный карман и продолжал: Представление начинается минуты через четыре. Когда Визерспун с Хьюэллом выскочат из дома, стой в дверях, испуганно тараща глаза, стыдливо прикрываясь руками и задавая вопросы, приличествующие случаю. Потом повернись к ним спиной и крикш в темноту: пускай, мол, я не трепыхаюсь, происходящее меня не касается. Быстро одевайся. Брюки, носки, блузка. Выбирай одежду потемнее. Не скупись, обнаженное тело в данном спектакле неуместно. Купальник, что и говорить, был бы уместней. Но не стоит в ночное время искушать тигровых акул аппетитным зрелищем женской кожи. Отстегни канистры с противоакульим репеллен–том от спасательных поясов и прикрепи…

— Мы уплываем? — перебила меня она. — Зачем?

— Чтоб спастись. Две канистры и по одному поясу…

— Но, Джонни, как же твоя рука? И потом — эти акулы?

— На кой покойнику эта рука? — мрачно проговорил я. — А кроме того, любая акула предпочтительнее Хьюэлла. Две минуты. Я пошел.

— Джонни!

— Что такое? — спросил я с раздражением.

— Будь осторожен, Джонни!

— Прости меня. — Я коснулся впотьмах ее щеки. — Я грубоват, верно?

— «Грубоват» слишком мягкое слово. — Она прижала мою руку к своей щеке. — Возвращайся, вот и все.

Итак, я вновь прижимаюсь лицом к щелям профессорского дома. Сам профессор и Хьюэлл продолжают обсуждать детали своего второго фронта. Конференция, судя по всему, идет успешно. В данный момент профессор страстным шепотом излагает свою точку зрения, время от времени тыча пальцем в карту, по–моему, Тихого океана. На каменную физиономию Хьюэлла иногда наползает ледяная улыбочка. Они поглощены делом — не настолько, впрочем, чтоб позабыть о пиве. На них пиво, кажется, не действует. Зато на меня — да. Я вдруг осознаю, что в глотке моей першит от сухости. В общем, я стою без движения, мечтая о двух вещах: о пиве и пистолете. Пиво — чтоб покончить с жаждой. Пистолет — чтоб покончить с Хьюэллом и Визерспуном. Бедняга Бентолл, думаю я, что Другим дается запросто, то для него проблема. Стоит ему чего пожелать — тотчас оно делается недосягаемым. Я в корне не прав, в чем убеждаюсь незамедлительно: не прошло и тридцати секунд, а одно из моих пожеланий исполняется.

Китайчонок входит в комнату со свежим провиантом для двух стратегов, и вдруг черный квадрат окна у Хьюэлла за спиной утрачивает свою черноту. Яркий желтый сполох озаряет ночь. Через пять секунд желтые тона сменяются оранжево–красными, пламя вздымается на пятнадцать, а то и двадцать футов. Бензин и солома, оказывается, дают в сочетании превосходную горючую смесь.

Китайчонок и профессор осознают происходящее мгновенно. Если учесть, сколько алкоголя влил в себя старикан, его реакция представляется просто блистательной. Он кидает реплику, не имеющую ничего общего с его обычными «милый мой» или «Господи благослови», опрокидывает стул и уносится со скоростью ракеты прочь. Китайчонок срывается с места еще быстрее, но теряет пару мгновений на то, чтоб швырнуть поднос на письменный стол, и сталкивается в дверях с Визерспу–ном. После заминки на выходе, сопровождаемой непарламентскими выражениями профессора, оба исчезают. Хьюэлл топает по пятам за ними.

Через пяток секунд я пристроился к бюро. Приоткрыл правую дверь, сорвал с одного крючка наушники, с другого — пластмассовый ключ передатчика. Отметил про себя: и то и другое, судя по проводам, подсоединено к аппарату. Наушники надел на себя, ключ положил на стол. На самой установке обнаружил рубильник и ручку. Логично предположить, что рубильник включает и выключает установку, а ручка регулирует параметры передачи. Я повернул ручку рубильника. Все правильно. По меньшей мере в отношении рубильника. Наушники сразу наполнились шумом и треском: видимо, включилась принимающая антенна.

Низкая частота! Мэри утверждает, что сигнал бедствия передают на низкой частоте. Я внимательно осматриваю полукружья градуированных циферблатов, их пять, причем средний светится. Рассматриваю названия городов, обозначенные по–английски и по–китайски. Соображаю: каким образом отличить длинноволновый диапазон от коротковолнового?

Черт знает, услышу ли я себя в наушниках при передаче. Отстукиваю пару пробных SOS и ничего не слышу. Возвращаю ручку в исходное положение. По–прежнему ничего! Тут я замечаю рычажок на оборотной стороне передающего устройства. Отвожу рычажок на себя. Снова подаю сигнал. Теперь он отчетливо слышен. Очевидно, можно совмещать передачу с приемом. А можно просто передавать, не контролируя себя.

Шкала настройки изрезана черточками, обозначающими, по–видимому, волны. Но где какая — не обозначено. Цифр нет. Эксперта подобная ситуация не смутила бы, а меня повергла в смятение. Я приглядываюсь к шкале попристальней. Ага, две верхние полоски мечены по краям буквами КГЦ, а три нижние — МГЦ. Сперва значение этих аббревиатур до меня не доходит. Утомленная голова ноет, чуть ли не как рука. А потом — чудесное озарение! К — это килогерцы, а М — мегагерцы. Верхняя линия, стало быть, самые длинные волны и, соответственно, самые низкие частоты. Она, стало быть, и нужна мне. По меньшей мере, я так думаю. Я начинаю вращать новую ручку, которая представляется мне регулятором волн, и верхняя полоска включается, а средняя отключается.

Перевожу ручку настройки в крайнюю позицию и принимаюсь за передачу. Унылая работенка. Выручает только пиво.

Проходит десять минут. За это время я успел поработать на тридцати частотах. Ничего, никакого результата. Смотрю на настенные часы. Одна минута третьего. Опять отбиваю свое SOS. Опять безрезультатно.

Начинаю терять самообладание. Красный отсвет пожара все еще полыхает по стенам комнаты, но где гарантия, что профессор и Хьюэлл будут дожидаться, пока последний тлеющий уголек обратится в пепел? В любую минуту они могут вернуться. В любую минуту любой абориген может, заглянув по случайности в окно, увидеть меня. Но какая разница? Если я не пробьюсь в эфир, мне и так пришел конец. По–настоящему меня тревожит другое. А ну–ка найдены трупы китайцев! Тогда мне тоже конец, только куда более скорый. Любопытно, начаты ли поиски? Как–никак охранники оставили начальство без доклада. Не менее любопытно, проверил ли профессор, как мне спится на моем тростниковом ложе? И наткнулись ли они на бидон возле Хьюэллова дома?.. Вопросы неисчислимы, а ответы на них столь неопределенны и столь пессимистичны, что этот мыслительный диапазон я решительно отключаю. Отхлебнув очередную порцию пива, продолжаю теребить эфир.

В наушниках некое оживление. Я пригибаюсь к аппарату, как бы в надежде приблизиться к далекому передатчику. Повторяю сигнал бедствия. И опять в ответ морзянка трепыхается у меня в ушах. Различаю буквы, но не могу сложить из них слова. Наконец четыре раза кряду: «Акита Мару», «Акита Мару». Японское судно. Радист–японец. Ничего не скажешь, везет Бентоллу, как обычно.

Как там Мэри. Наверное, готова к побегу и все пытается угадать, почему я задержался. Небось поглядывает то и дело на часы, всякий раз убеждаясь, что нам остаются считанные минуты, если трупы китайцев не отыщутся. А если отыщутся — и того меньше. Я продолжаю бомбардировать эфир своими сигналами, подготавливая заодно краткий спич, коим поприветствую полковника Рейна, когда вернусь.

Морзянка скороговоркой застрекотала в наушниках: «Фрегат США «Графство Новейр». Координаты? Наименование?»

Фрегат США! Быть может, всего в ста милях отсюда! Господи! Ничего лучшего и вообразить невозможно! Счастливое решение всех проблем! И вдруг моя эйфория идет на убыль. «Координаты… Наименование…» Ясное дело, сигнал SOS без координат лишен всякого смысла.

— Сто пятьдесят миль к югу от Фиджи, — отстукиваю. — Вардю…

— Широта? Долгота? — подстегивает меня радист. Он шпарит в таком темпе, что я едва за ним поспеваю.

— Не установлены.

— Что за судно?

— Не судно. Остров. Остров Вардю… Он снова меня перебивает:

— Остров?

— Да.

— Убирайся из эфира, кретин. Ты занял аварийную частоту. — И на этом связь прерывается.

Впору закинуть чертов передатчик в лагуну. А заодно и радиста с «Графства Новейр». Впору в отчаянии расплакаться. Но на слезы нет времени. И потом, в чем его упрекать?! Я сигналю на прежней частоте, но радист «Графства Новейр» — кто же еще?! — включает передатчик и молчит до упора. Я отключаюсь. Слегка подправляю регулятор настройки. Мне теперь известно самое существенное: я на аварийной частоте. Гори, гори барак, — твержу я про себя настойчивое заклинание, — гори подольше. Ради спасения Бентолла! Нахальная просьба, если учесть, сколько вреда причинил я бедному бараку.

Барак продолжает пылать. Я продолжаю зондировать эфир. Секунд через двадцать он снова откликается: «Винтовой пароход «Аммандейл». Местонахождение?»

— Австралийского подданства? — запрашиваю я.

— Да. Повторите местонахождение. — Уже с раздражением, и вполне объяснимым. Когда человеку угрожает смертельная опасность, он не изучает родословную потенциального спасителя. В творческих муках рожаю свое сообщение. Оно должно одним ударом нокаутировать радиста. Иначе он с ходу отошьет меня, как давешний американец. Аварийная частота священна для всех наций.

— Агент спецслужб английского правительства просит передать через Портишхед шифровку Адмиралтейству, Уайтхолл, Лондон. Информация чрезвычайной важности.

— Тонете?

Остров Вардю можно бы приравнять к тонущему фло–ТУ, и я отвечаю:

— Да. — В сложнейшей ситуации лаконичный ответ Устраняет опасность недопонимания. — Приготовьтесь к приему.

Долгая пауза. Принимает решение. Затем:

— Категория важности. — Это вопрос.

— Адрес содержит указание на предпочтительный характер депеши в сравнении с любой другой корреспонденцией для Лондона.

Это его добивает.

— Передавайте сообщение.

Я отстукиваю сообщение старательно, с чувством, с толком, с расстановкой. Между тем красный отсвет на стенах комнаты постепенно блекнет. Ревущее пламя улеглось, сменилось вялым потрескиванием. Можно, кажется, различить голоса. Шея болит: шутка ли ежесекундно озираться на пожар за окном, продолжая одновременно передачу. Под конец прошу:

— Передайте, пожалуйста, немедленно.

Пауза секунд в тридцать, потом подытоживающее:

— Правительственные сообщения передаются без промедления. Вы в опасности?

— Приближается судно, — отбиваю я. Это прозвучит успокоительно. Внезапно меня осеняет. — Где вы находитесь?

— Двести миль восточнее Ньюкасла.

С таким же успехом они могли бы находится на околоземной орбите искусственного спутника. Я передаю:

— Большое спасибо. — И отключаюсь.

Кладу на место наушники и ключ к передатчику. Прикрыв дверь, осторожно выглядываю в окно. Противопожарные бочки с соленой водой, оказывается, переоценили. На месте барака теперь — пятифунтовая куча тлеющих углей и пепла. Я не получал пока «Оскаров» за контршпионаж, но на ниве поджигательства шел голова в голову с корифеями жанра. Уж во всяком случае не мог считаться неудачником. Хьюэлл и профессор стоят рядышком, переговариваются, китайцы заливают водой из ведер дымящееся пожарище. Работа бесперспективная и практически бесполезная, так что можно ждать их с минуты на минуту. Пора уходить. Иду по главному коридору, собираюсь пересечь все еще освещенную кухню и вдруг застываю в неподвижности, словно напоровшись на кирпичную перегородку.

Банки из–под пива в корзине! Боже мой, пиво! Старина Бентолл не упустит из виду ни единой мелочи, особенно если она под носом, особенно после удара дубинкой по башке. Там, в комнате, я осушил два стакана и оставил стакан на столе. Даже в такой суматохе ни профессор, ни Хьюэлл не обвинят меня в пренебрежительном отношении к пиву. И китайчонок не обвинит. Ни за что не оставлю недопитое. Вряд ли они сочтут, что пиво испарилось под воздействием пожара. Я за четыре секунды вскрываю подвернувшейся под руку от–крывашкой две банки — благо их достаточно в контейнере на полу, — бегу в гостиную, пригнув голову, наполняю стаканы. Возвратившись, кидаю обе банки в мусорное ведро, где таких банок навалом. Сомнительно, чтоб на эти две обратили внимание. И покидаю дом. Несмотря на все оттяжки, как раз вовремя. Потому что китайчонок уже направляется ко входу. Исчезаю незамеченным.

Подныриваю под штору и различаю силуэт Мэри в дверях, она все еще любуется пожаром. Шепотом произношу ее имя. Она подбегает ко мне.

— Джонни! — Она радуется моему появлению, как никогда никто не радовался. — Я чуть не умерла от волнения, пока тебя не было.

— Это все новости? — Я крепко обнял ее уцелевшей рукой. — А я ведь передал шифровку!

— Шифровку! — Конечно, эта ночь меня измотала — и умственно, и физически, но только напрочь заторможенный тупица не заметил бы, что его сейчас впервые за всю жизнь удостоили комплимента. Я, однако же, не заметил.

— Ты ее передал?! Как здорово, Джонни.

— Повезло. Смекалистые ребята на австралийском судне. Теперь оно на полпути в Лондон. А затем грянут события. Какие — не знаю. Если поблизости есть британские, американские или французские военно–морские силы, они за несколько часов подтянутся еще

ближе. А может, воздушный десант из Сиднея. Не знаю. Знаю другое: если они не поспеют вовремя…

— Ш–ш–ш… — Она приложила палец к моим губам. — Кто–то идет.

— Надеюсь, вы простите нас, миссис Бентолл? — провозгласил профессор масляно–озабоченным тоном, от которого меня, наверняка, стошнило бы, кабы и без того не было тошно. И все же нельзя было не восхититься его грандиозным талантом притворщика. — Хотелось узнать, все ли у вас в порядке. Надо же случиться такому! Беда, просто беда! — Он погладил плечо Мэри с отеческой нежностью — жест, который пару дней назад оставил бы меня равнодушным. Потом поднял фонарь повыше, чтоб получше видеть меня. — Всеблагие небеса! Вы отвратительно выглядите, мой мальчик. Как себя чувствуете?

— Иногда мне неможется по ночам. Но только по ночам, — мужественно ответствовал я, отворачивая в сторону лицо, будто фонарь меня слепит. Ведь Визерс–пун мог унюхать алкогольные пары. — К завтрашнему дню приду в себя. Ужасающий пожар. Стыжусь, что не смог прийти вам на помощь. Откуда он взялся?

— Чертовы китайцы! — прорычал Хьюэлл. Он маячил на заднем плане, посверкивая глубоко посаженными глазами из–под густых бровей. Раскуривают свои трубки, кипятят на спиртовках чай. Сколько раз я их предупреждал!

— Вопреки всем запретам, — раздраженно подтвердил профессор, — о чем они прекрасно знают… Ладно, нам здесь недолго оставаться, переспят в сушилке. Не стоит вам очень огорчаться на сей счет. Ну, мы пошли. Чем помочь вам, мое сокровище?

Вряд ли он адресовался ко мне. Посему я со стоном опустился на подушку. Мэри поблагодарила его и сказала:

— Ничем.

— Что ж, спокойной ночи. Приходите поутру на завтрак, когда вам заблагорассудится. Бой вас обслужит. А мы с Хьюэллом уйдем рано. — Он хмыкнул. — Археология как наркотик. Вкусивши ее однажды, из крови не вытравишь никакими силами.

Обласкав еще разок плечо Мэри, он отбыл. Мэри сообщила наконец, что они вернулись в профессорский дом. Тогда я сказал:

— Как я уже говорил до перерыва, помощь явится, но явится поздно, нам самим надо спасать свою шкуру. Как насчет спасательных поясов? Как насчет средств против акул?

— Странноватый дуэт, правда? — прошептала она. — Распустил старый козел свои лапы!.. Все, что ты сказал, сделано. Неужели, Джонни, нам придется?

— А ты, черт побери, сама не понимаешь?

— Да, но…

— Бежать сухопутным путем невозможно. Мешают горы в одной стороне, отвесные скалы — в другой, проволочные заграждения и китайские боевики на промежуточных рубежах. Туннель? Три–четыре здоровяка могли бы огнем и мечом пробиться сквозь него. Но при моем самочувствии на такой рейд уйдет неделя.

— А с помощью взрывчатки?.. Тебе ведь известно, арсенал и…

— Господи, спаси нас и помилуй! — только и промолвил я. — Твое неведение ни в чем не уступает моему. Спелеология с применением взрывчатки — ложное искусство. Если мы не обрушим на себя своды туннеля, то закупорим выход из него. Тогда нашим приятелям представится возможность накрыть нас к своему превеликому удовольствию посреди ловушки. Лодка исключается., Лодочники спят неподалеку от нее. В распоряжении Визер–спуна и Хьюэлла доблестный капитан Флекк. С другой стороны, флот энергично страхуется от воображаемого врага на суше ограда, стража и прочее.

— Неужели морские подступы к базе оголены?

— Уверяю тебя, даже чайку, приблизившуюся к бе–Регу, засекут их радары, сопряженные со скорострельными орудиями… Единственное, что мне претит… не хочется оставлять здесь ученых и их жен. Но я не представляю себе, каким образом…

— Об ученых ты ни разу не заикнулся, — поразилась она.

— Разве? Значит, полагал, что их присутствие очевидно. Может, я не прав. Может, я ошибался. Но, Господи, зачем же тогда содержать их жен. Гипотетическая ситуация такова: флот разрабатывает или апробирует на острове замысел чрезвычайной важности. Седовласый людоед хочет приобщиться к этой идее. Судя по его последним высказываниям, его цели именно таковы. Заполучив искомое, он воспользуется пленниками как средством давления на закулисных интеллектуалов, вынуждая тех воплотить идею. Зачем? Не ведаю, но уверен, во имя зла. — Я неуклюже выбрался из кровати, сбросил пижаму. — Восемь жен, восемь ученых. Жены — явный инструмент воздействия на мужей. Иначе Визерспун не стал бы их кормить, не стал бы тратиться — разве что на пару унций свинца, по аналогии с настоящим Визерспуном и остальными. Сей муж не предрасположен к. сантиментам. До сумасшествия бесчувствен. В общем, где жены, там и мужья. Не стал бы нас полковник Рейн посылать на Фиджи ради ознакомления с танцем хула–хула.

— Не путай Фиджи с Гавайями, — прошептала она.

— О Господи! — сказал я. — Женщины всегда остаются женщинами!

— Я ведь шучу, мой клоун. — Она обвила мою шею руками, прижалась ко мне. Руки были холодны, тело сотрясала дрожь. — Мне ведь только и остается, что шутить. Не могу всерьез говорить об этом. Я–то считала себя профессионалкой, и полковник Рейн тоже. Считала, а теперь перестала. Слишком много в нашем деле бесчеловечного расчета, полного равнодушия, абсолютной неразборчивости в вопросах добра и зла. Единственный действующий критерий — выгода. Беспричинно убитые мужчины… И мы… Зря ты воображаешь, будто нам есть на что надеяться… И эти несчастные женщины… Особенно эти женщины. — Она замолчала, судорожно вобрала в легкие воздух и попросила шепотом: Расскажи мне еще раз о нас с тобой, и об огнях Лон] дона, и…

И я ей рассказал, рассказал так убедительно, что и сам чуть не поверил, и она, кажется, тоже: притихла ведь. Но когда я поцеловал ее, губы были холодны как льдинки, и она отвела их, уткнувшись лицом мне в плечо. Так мы стояли с минуту. Потом, как бы повинуясь синхронному импульсу, мы отодвинулись друг от друга и стали прилаживать спасательные пояса.

Останки барака являли теперь багровое пепелище под мрачным, затянутым небосводом. Профессорское окно по–прежнему светилось. Готов держать пари, спать в эту ночь он не собирался. Зная его достаточно хорошо, ну, хотя бы настолько, насколько я его узнал, можно было поручиться: тяготы бессонной ночи для него ничто в сравнении со сладостным предвкушением грядущих дневных удовольствий.

Едва мы вышли, начался дождь. Крупные капли с шипением ложились в догорающий костер. Более подходящих декораций не придумаешь! Никто нас не видел. Потому что увидеть нас можно было разве что с десяти футов. Мы проделали вдоль берега лолторы мили в южном направлении. Приблизившись к помещению, где прошлой ночью копошились подчиненные Хьюэлла, свернули к морю. Ярдов через двадцать мы были в воде по пояс. Так и передвигались: наполовину вброд, наполовину вплавь. Но вот место, откуда сквозь завесу дождя с трудом можно различить скалу. Здесь начинается колючая проволока. Мы взяли курс туда, где поглубже, удалившись ярдов на двести. Кто знает, а вдруг все–таки из–за туч вынырнет луна.

Мы накачали спасательные пояса. Медленно, с оглядкой, остерегаясь, как бы нас не услышали на берегу. В чем я, впрочем, сомневался. Вода была прохладна, но не холодна. Я заплыл вперед и повернул вентиль канистры с противоакульим репеллентом. По морской поверхности тотчас растеклась зловонная жидкость — Днем она наверняка окажется желтой. Как она, распространяясь с фантастической скоростью, травит акул, не ведаю. Но меня она точно чуть не отравила.

Глава 8

Пятница 3.30 ночи — 6 утра

Дождь поредел, а под конец и вовсе прекратился, но было темно по–прежнему. Акулы не появлялись. Плыли мы медленно, ведь моя левая рука не работала совеем. Но все–таки плыли. Уже примерно через час, когда, согласно моим расчетам, мы по меньшей мере на полмили ушли от проволочного заграждения, пришла пора повернуть к берегу.

Еще двести ярдов, и я понял, что сменил курс преждевременно. Скальная стенка, вопреки моим расчетам, все еще тянулась на юг. Нам оставалось одно: тащиться дальше. К этому моменту термин «плыть» стал чересчур, комплиментарным применительно к нашему неуклюжему барахтанью в воде. И оставалось надеяться, что возобновившийся мелкий дождик не собьет нас с курса.

Счастье нам сопутствовало, и способность ориентироваться мы не потеряли. Когда дождик прекратился, от тонкой полоски прибрежного песка нас отделяли полторы сотни ярдов. По мне — сто пятьдесят миль. Было чувство, будто подводное течение тянет нас назад, к лагуне, но чувство ложное, иначе нас давно уволокло бы в сторону. Просто мы ослабели. И отчаялись. Очень уж велика была наша ответственность — и очень мала эффективность наших стараний.

Ноги коснулись дна. Я распрямился. Фута три глубины. Я закачался, едва не упал. Меня поддержала Мэри. Она была в лучшей форме, чем я. Мы медленно потащились к берегу. Признаюсь, я ничуть не поход! в этот миг на Венеру, выходящую из пены морской^ Помогая друг другу, мы вместе выбрались на бeper, вместе опустились на песок. Два человека — одно ство на двоих…

— О Боже, наконец–то! — выдохнул я. Легкие качал) воздух со свистом, как изъеденные молью меха. — Я думал, это никогда не кончится.

— Мы тоже! — ответили мне сдавленным дрожащим голосом. Мы мигом обернулись и чуть не ослепли в лучах двух фонарей. — Долго же вы плыли! Пожалуйста, не пытайтесь… О Господи, женщина!

С биологической точки зрения, замечание верное, но, на мой взгляд, не применимое к Мэри Гопман. Ладно, пропустим мимо ушей!

Я с трудом встал на ноги и спросил:

— Вы нас заметили?

— Двадцать минут назад, — ответил голос. — Наши радары и инфракрасные лучи засекут и креветку, высунувшуюся из воды. Честное слово, женщина! Как вас звать? Есть у вас оружие? — Интеллект кузнечика… клинический случай!

— У меня есть нож, — устало проговорил я. — В данный момент я не смог бы нарезать с его помощью капусту. Можете забрать, если хотите. — Они перестали слепить нас своими фонариками, и я различил три фигуры в белом, в руках у двоих смутно видны ружья. — Меня зовут Бентолл. Вы моряк?

— Андерсон. Младший лейтенант Андерсон. Откуда вы взялись? И по какой причине вы…

— Послушайте–ка, — оборвал я его. — С этим можно повременить. Отведите меня к своему начальнику. Немедленно. Это крайне важно.

— Одну минутку, дружище! — Еще медлительней, чем прежде. — Ты небось не знаешь…

— Немедленно, — повторил я. — Послушай, Андерсон, ты выглядишь как офицер, которого ждет блестящая карьера. Но обещаю тебе: все твои упования на нее рухнут сегодня же, если ты нам не поможешь — и сразу же. Не будь идиотом. Неужели не понимаешь, что мы не оказались бы здесь без крайней, отчаянной необходимости? Я агент британской разведки, мисс тоже. Где ваш командный пункт?

Может, он и впрямь не был идиотом. А может, сработала драматическая настойчивость моего тона. Так или иначе, он ответил:

— В нескольких милях. Но в четверти мили, на радарном посту, имеется телефон. Вон там, — он ткнул пальцем в сторону двойного проволочного заграждения. — Если дело такое срочное…

— Пошли человека к своему начальнику, Назови его имя, кстати.

— Капитан Гриффите.

— Передайте капитану Гриффитсу, что скоро будет предпринята попытка захватить вашу базу. Причем очень скоро. Буквально через пару часов, торопливо объяснял я. — Профессора Визерспуна и его ассистента, археологов, работавших на другой оконечности острова, умертвили уголовники, намеревающиеся…

— Умертвили? — Он надвинулся на меня. — Ты говоришь, умертвили?

— Дай договорить. Они проложили туннель, пересекающий остров насквозь. Убрать пару футов известняка–и они окажутся на вашей стороне острова. Где — не знаю. Вероятно, на высоте ста футов над уровнем моря. Придется расставить патрули, чтоб не прозевать звон лопат. Они, скорее всего, постараются избежать взрывов.

— Господи всевышний!

— Сколько здесь людей?

— Восемнадцать штатских, остальные — флотские. Всего человек пятьдесят.

— Как с вооружением?

— Ружья да пистолеты. Всего штук двенадцать. Послушайте, мистер… мистер Бентолл… вы вполне уверены… точнее… как я могу знать?

— Вполне уверен. Ради Бога, парень, поторопись… Секундное колебание. Потом разворот в сторону смутно различимого силуэта:

— Ты все понял, Джонсон?

— Да, сэр. Визерспун и остальные погибли. Ожидается нападение через туннель. Очень скоро. Патрули. Прослушивание. Есть, сэр.

— Все правильно. Действуй. — Джонсон убежал. Андерсон обернулся ко мне. — А теперь мы пойдем к капитану. Не возражаете? Старший матрос Аллисон будет держаться сзади. Вы незаконно проникли в запретную зону. Я не намерен брать на себя ответственность за… Пока не удостоверюсь в вашей благонадежности.

— Ради Бога, — устало проговорил я. — Лишь бы он держал ружье на предохранителе. Не затем я здесь, чтоб меня пристрелил споткнувшийся матрос.

Берег мы покидали цепочкой. Андерсон с фонариком — направляющий. Аллисон с другим фонариком — замыкающий. Чувствовал я себя неважно. Голова кружилась. Между тем первые бесцветные краски зари занялись на востоке. Мы прошли ярдов триста по слабо намеченной среди кустарника тропе, когда замыкающий выкрикнул вдруг:

— Сэр! — и приблизился ко мне вплотную. Андерсон остановился, оглянулся.

— В чем дело, Аллисон?

— Этот человек ранен. Тяжело ранен. Посмотрите на его левую руку.

Мы все обратили взоры на мою левую руку. Причем я — с наибольшим интересом. Невзирая на мои попытки не утруждать ее при заплыве, физическая нагрузка спровоцировала кровотечение. Темные капли струились по руке. Повязка пропиталась морской водой, что сверх меры усугубляло душещипательный пафос этого зрелища. В любом случае, причины моего плохого самочувствия были налицо.

Младший лейтенант в этой ситуации возвысился в моих глазах. Не расходуя времени на сочувственные возгласы, он спросил:

— Не возражаешь, я оторву рукав.

— Валяй, — согласился я. — Не оторви только руку вместе с рукавом. Не уверен, что она крепко держится на месте.

Нож Аллисона помог им быстро справиться с операцией. Андерсон склонился над ранами, и сразу же его смуглое интеллигентное лицо насупилось:

— Работа тех ребят?

— Да. У них была собака.

— Инфекция. А может, гангрена. А может, то и другое вместе. В любом случае отвратительная штука. Ваше счастье, у нас здесь есть хирург. Подержите–ка, мисс.

Он отдал Мэри фонарик, снял с себя рубашку, разорвал ее на несколько широких продольных лоскутов, которыми плотно перевязал мне руку. Против инфекции этот метод бессилен, против кровотечения радикален.

— Обитель гражданских лиц в четверти мили отсюда. Осилишь? Двусмысленные интонационные подтексты будто выветрились из его речи. А вид моей левой руки подействовал на него с эффективностью рекомендации, подписанной первым лордом адмиралтейства.

— Осилю. Не так уж я плох.

Через десять минут в сером предрассветном сумраке прорезались контуры длинного низкого здания. Андерсон постучал, вошел, включил свет. Своей архитектурой дом смахивал на амбар. Треть его заполнил некий эквивалент коммунального жилища. А дальше по обе стороны узкого коридора располагались под общей крышей квадратные каморки: каждая восемь на восемь, каждая со своей дверью. На авансцене — столики с письменными принадлежностями, несколько легких стульев. Словом, семейным очагом эти хоромы не назовешь: использовав по назначению, бросить на произвол судьбы не жалко. А пока они служат флотскому начальству верой и правдой.

Андерсон кивнул на стул, я без дальнейшего приглашения сел. Он проследовал к нише, снял телефонную трубку — а я–то сперва и не заметил, что там есть телефон. Несколько минут держал ее в руках, потом повесил.

— Черт побери! — в раздражении бросил он. — Проклятая шарманка. Когда нужна позарез, обязательно барахлит. Придется тебе лишний разок пройтись. Передашь мои извинения хирургу, лейтенанту Брукману. Попроси, пусть захватит свой чемоданчик. Объясни зачем. И доложи капитану: явимся при первой возможности.

Аллисон ушел. Я глянул на Мэри, присевшую напротив. Подмигнул ей… Первые впечатления бывают, оказывается, обманчивы. Андерсон проявлял предельную деловитость. Всем бы так! Мне хотелось расслабиться. Но это искушение вмиг испарилось, едва я напомнил себе: пленники все еще в лапах у Визерспуна с Хьюэллом.

Дверь ближайшей каморки по левую сторону отворилась, и в ее проеме возник высокий тощий мужчина. Хотя и моложавый, но седой, при трусиках и роговых очках; последние, впрочем, сдвинуты на лоб. Протирая заспанные близорукие глаза, он воззрился на Андерсона, раскрыл было рот, дабы высказаться, но, заметив Мэри, отвалил в изумлении челюсть, взвизгнул и поспешно ретировался.

На поприще аттракционов с изумлениями и челюстями у него имелись преуспевающие соперники. Я медленно встал на ноги, держась за стол, чтоб не упасть. Бентолл в необычной для него интермедии «Встреча с привидением». Я оставался в этой роли, когда он вновь вышел на подмостки, на сей раз в домашнем халате, ниспадающем на тощие щиколотки. Теперь он увидел меня. Окаменел, свесив голову набок. Потом нерешительно направился ко мне.

— Джонни Бентолл? — Он потянулся к моему плечу, чтобы снова как бы увериться в моей материальности. — Джонни Бентолл!

Я наконец справился со своей челюстью.

— Именно так. Бентолл. Вот уж не рассчитывал встретиться здесь с вами, доктор Харгривс. — В последний раз мы сталкивались в Гепворте, там он возглавлял лабораторию сверхпроводимости.

— А юная леди? — Даже в минуту стрессов Харгривс соблюдал по отношению к дамам наивысшую галантность. — Твоя жена?

— В некотором смысле, — сказал я. — Мэри Гопман, бывшая миссис Бентолл. Объясню потом. А что ты…

— Твое плечо! — воскликнул он. — Рука! Ты ранен? От объяснений на данную тему я воздержался.

— Меня тяпнула собака, — сообщил я, не вдаваясь в подробности, и мой ответ выглядел малоправдоподобным. — Со временем узнаешь. Сперва скажи да поскорей, это очень важно… Ты здесь работаешь?

— Разумеется. — К моему вопросу он отнесся как к нелепому, причем не без оснований. Не на каникулы ведь он сюда прибыл.

— Над чем?

— Над чем? — Он таращился на меня сквозь толстые линзы. — Не уверен, что вправе…

— Мистер Бентолл представился офицером британской разведки, — тихо заметил Андерсон. — И я ему верю.

— Разведки? — Мистер опять настроился на попугайские повторы. Он подозрительно разглядывал меня. — Прости меня, Бентолл, я в некотором замешательстве. Ты, кажется, унаследовал от дядюшки год назад дело, экспорт и импорт машин…

— Этого дела никогда не существовало в природе. Липовая мотивировка моего выезда. Ладно уж, поступлюсь государственной тайной. Теперь она утратила значение. Меня направили в разведку с тем, чтоб покончить с утечкой информации о новых видах горючего.

— Гм… — Он призадумался и наконец решился: — Новые виды топлива? Над ними мы и работаем здесь. Производим испытания. Весьма секретные и все такое.

— Новый тид ракет?

— Вот именно.

А что же еще? Новое горючее апробируют на самом краю света, когда оно предназначено для взрывных работ или ракет. И дай Бог, вовремя остановиться в своей любознательности, прежде чем все вместе взлетим в космос.

К этому моменту стали одна за другой распахиваться двери каморок, выпуская наружу разноликую заспанну публику, вдобавок — благодаря пестроте одежек и подштанников — разношерстную. Всех интересовало, что случилось. Андерсон прошелся по коридору, тихо вразумляя любопытных. Вернувшись, виновато заметил:

— А не лучше ли собрать всех сразу, Бентолл? Все равно ведь — в свете обстоятельств — придется. И надо будет излагать факты сотню раз…

— Спасибо, лейтенант. — Я благодарственно обнял пальцами стакан виски, таинственным образом выкристаллизовавшийся из ниоткуда. Глоток, еще глоток, и комната поплыла. Теперь ни ум, ни глаза не в силах были сосредоточиться на одной точке. Еще пара глотков — и зрение прояснилось, а боль в руке поутихла. Я даже развеселился.

— Говори, — нетерпеливо скомандовал Харгривс. — Мы ждем.

Я поднял голову. Они и впрямь ждали. А было их семь человек, не считая Андерсона. Покойный доктор Фейрфилд считался, по–видимому, восьмым.

— Постараюсь быть кратким, — начал я. — Но прежде: не поделится ли кто, джентльмены, лишней одеждой с мисс Гопман. Она только–только оправилась от жестокой простуды, и боюсь…

На этой паузе я сэкономил время для виски: опустошил стакан, который тут же был вновь наполнен. Лейтенант Андерсон не дремал. Соревнование по экипировке Мэри завершилось быстро. Поблагодарив меня улыбкой, она исчезла в одной из каморок. И тогда я сжато и конкретно изложил им свою историю, обойдя молчанием единственный факт: о женском хоре. Едва я договорил, высокий краснолицый старикан, по виду — удалившийся на пенсию мясник, а на деле, как я узнал впоследствии, — ведущий специалист по инфракрасным системам слежения, оглядев меня, выпалил:

— Фантазия! Чистейшая фантазия. Угроза внезапного нападения? Чушь. Ни за что не поверю.

— Предложите свою теорию: почему исчез доктор Фейрфилд?

— Мою теорию? — выкрикнул отставной мясник. — Всем нам известно, как погиб несчастный Фейрфилд. Какие тут теории! Нам рассказал его большой друг, Ви–зерспун, как они отправились вместе ловить тревалли…

— А потом, надо думать, он упал за борт прямо в зубы к акуле? Чем интеллектуальней человек, тем он легче клюет на абсолютнейший вздор. Дитя посреди леса рассудительней ученого, расставшегося с четырьмя стенами своей лаборатории. — Дейл Карнеги отнюдь не одобрил бы мою тактику. — Могу предъявить вам доказательства, джентльмены. Правда, пренеприятные. Ваши жены находятся в заключении на той же стороне острова.

Они посмотрели на меня, потом друг на друга, потом опять на меня.

— Ты что, спятил, Бентолл? — Харгривс вытаращился на меня, поджав губы.

— Лучше было б, если б спятил. Вы, джентльмены, продолжаете думать, будто ваши жены все еще в Сиднее или Мельбурне. Без сомнения, вы им регулярно пишете. И без сомнения, регулярно получаете ответы. И без сомнения, храните эти письма, хотя бы некоторые. Я не ошибаюсь, джентльмены?

Никто этого не подтвердил.

— Если ваши жены пишут вам из разных точек земного шара, логично предположить, исходя из теории вероятностей, что пользуются эти дамы разными сортами бумаги, разными ручками, разными чернилами, разными марками разного размера. Как ученые, вы должны уважать закон средних чисел. Давайте сравним ваши письма и конверты. Никто не хочет приобщиться к вашим интимным тайнам, достаточно поверхностного со–поставления сходств и различий. Согласны? Или вы, — тут я посмотрел на краснолицего, — боитесь правды?

Через пять минут краснолицый утратил свой прежний цвет лица. Он узнал правду. Из семи представленных конвертов три были одного образца, два другого, еще два — третьего. Как будто пищи для особых подозрений маловато. Марки новенькие, словно украденные в одном почтовом отделении, все одного цвета. На семь писем приходилось две ручки, одна — простая, одна — шариковая. И завершающий уникальный штрих: во всех случаях одинаковая бумага. Самонадеянная публика: они полагали, что пожилые ученые не станут демонстрировать друг другу свою личную корреспонденцию.

Я вернул им письма. Они переглянулись. Растерянно, ошеломленно и теперь уже испуганно. Они мне поверили.

— То–то стиль последнего письма показался мне странноватым, проговорил Харгривс. — Обычно она подшучивала над учеными, а сейчас…

— Меня поразило то же самое, — пробормотал кто–то. — И я решил, что…

— Они писали по принуждению, — без обиняков пояснил я. — Трудно острить под дулом пистолета. Не знаю, как они приобщали эти письма к прочей корреспонденции, но вряд ли столь простая задача могла обескуражить столь изобретательную личность, как убийца Визерспуна.

— Фейрфилд? — тупо пробормотал краснолицый. — Значит, акулы ни при чем. А нам…

— Вам что — нужно вычертить схему убийства? — Мои манеры оставляли желать лучшего, но и их шоковое состояние требовало шокового же воздействия. — Он хорошо знал Визерспуна, как и все археологи–любители, часто наносил ему визиты, видимо, на лодке. Последний визит оказался лишним. К последнему визиту убийца Визерспуна выступил в роли покойного профессора. Этот проходимец мог обмануть случайного посетителя. Но не Фейрфилда. И Фейрфилду пришлось умереть. Акулы — удобная мотивировка. Не оставляют следов, избавляют от необходимости искать тело.

— Но что все это означает? — Голос Харгривса вибрировал, руки конвульсивно сжимались и разжимались. — Что будет с нашими женами?

— Прошу дать мне еще минуту, — утомленно попросил я. — Меня потрясла встреча с вами не меньше, чем вас — известие о ваших женах. Полагаю, вы сейчас в безопасности. Ракетная база тоже. А вот женщинам, по–моему, грозит смертельная опасность. Люди, противостоящие нам, беспощадны и рационалистичны. Гуманность для них пустой звук. Один неверный шаг — и вы Никогда больше не увидите своих жен. Дайте–ка мне подумать.

Они пошли одеваться. А я напряженно думал. Напряженно, но не конструктивно. Я думал о старой лисе — Полковнике Рейне, причем думал без особой симпатии.

Сама профессия за двадцать лет приучила его: правая рука не должна ведать, что делает левая. Но вот что поразительно: он отлично представлял себе мой характер, ибо таковой все же наличествовал.

Я даже не спросил у ученых, по газетным ли объявлениям они собрались здесь. А как же еще? Подобрали их, конечно, задолго до публикации. Объявления понадобились лишь для маскировки: чтоб их отъезд за границу не вызывал лишних вопросов. А жены нужны были для того, чтоб обосновать длительное отсутствие. Поскольку речь шла о государственном проекте, Рейн обо всем знал, более того, регулировал закулисный механизм операции. Я клеймил себя за доверчивость, с какой проглотил полковничью наживку. Клеймил его изворотливый ум.

Но Рейн был вынужден затеять игру с моим участием. Ибо он каким–то образом узнал, что жены ученых, отбывших на остров Вардю, исчезли, что их больше нет в Австралии. И он пришел к выводу: их взяли заложниками. Зачем? Он сообразил зачем, придя, вероятно, к тем же выводам, что и я.

Скорее всего, он не подозревал, что они находятся на Вардю. Ведь он сам вместе с покойным Визерспуном обеспечил острову крышу археологического заповедника. Имели здесь место открытия или нет — сие никакой роли не играло. Старика Визерспуна и его сподвижников предварительно изучили вдоль и поперек. Заподозрить их в измене — эта фантастическая идея не могла прийти Рейну в голову. Так что искать жен на Вардю Рейн не собирался. Где угодно, только не на Вардю.

Вот он и подкинул мне идею, будто охотится за пропавшими учеными. В действительности же хотел обнаружить с помощью Мэри Гопман пропавших жен. Как Очень просто: ее схватят, как прежде схватили тех. дальше ставка на меня. Либо я, либо мы вдвоем переломим ход событий. Он понимал: если открыть мне все карты, я ни за что не пойду на эту авантюру. Бросить женщину на растерзание волкам — это не в моих правилах. Так что, согласно его схеме, не Мэри служил приправой ко мне, а я — гарниром к Мэри. Не зря он упирал на то, что Мэри опытней меня, что, вероятнее всего, она будет присматривать за мной, никак не наоборот; я тогда почувствовал себя мужским вариантом Дюймовочки. Любопытно, дошла ли до Мэри пикантность ситуации.

В этот миг на сцену вышла Мэри. Она расчесала волосы, напялила на себя брюки и блузу–безрукавку, которые местами и временами соприкасались с телом ровно настолько, чтоб подчеркнуть: у этих одежек другой владелец. Она улыбнулась мне, я ответил ей улыбкой, улыбкой искусственной: я ведь начал подозревать, что и Мэри раскусила замыслы полковника Рейна. Быть может, они оба видели во мне удачливого дилетанта, а их ремесло дилетантов отвергало, даже удачливых. Раз она обманывала меня на деловой ниве, то могла обмануть и в любой другой сфере. Эта мысль обдавала щемящей тоской. Но лицо ее обратилось ко мне с выражением, какого я только и ждал от девушек, особенно таких, как Мэри. Нет, она меня не обманывает! На пару секунд я утвердился в этом мнении, именно столько времени мне потребовалось, чтоб вспомнить: она долгие пять лет сохраняла свою шкуру на опаснейшей профессиональной стезе в мире как раз благодаря искусству обмана.

Я приготовился задавать ей наводящие вопросы, но тут ко мне подошел доктор Харгривс. Остальные потянулись за ним, кто в чем. На лицах испуг. Крайний испуг.

— Мы поговорили и удостоверились: наши жены — пленницы, их жизнь в опасности, — начал Харгривс без предисловий. — Это главное. Что ты предлагаешь? Как нам действовать? — Он старался держать себя в руках, но сжатые губы, напрягшиеся сухожилия стиснутых кулаков выдавали его с поличным.

— Черт побери! — Старый мясник вновь обрел оптимистический цвет лица. — Мы их спасем! Вот как мы должны действовать!

— Разумеется, мы их спасем! — согласился я. — Вопрос только как?

— Ну…

— Послушайте, дружище, сдается, вы не очень разобрались в обстановке. Позвольте вас просветить. У нас имеется три возможности. Первая позволить китайцам выйти из туннеля, ловким маневром прорваться вовнутрь, освободить ваших жен… Что же дальше? Банде Хьюэлла будут развязаны руки. При всем моем уважении к флоту, скажу: моряки против этих убийц — все равно что цыплята против волков. Перерезав цыплят, они заметят наше отсутствие и покончат с нами и с вашими женами. С последними, возможно, не сразу. Второй вариант — мы блокируем туннель. Не выпускаем их оттуда в течение часа. Потому что за час они приволокут женщин, используя их в дальнейшем двояко: либо в качестве прикрытия, либо как средство шантажа — пистолет к виску, и попробуй мы только не сложить оружие…

Я помолчал, чтоб сказанное до них дошло. Напряженные лица показывали: дошло. Эти люди смотрели на меня так, словно я им очень–очень не нравился. Думаю, им не нравилось то, что я им постоянно преподношу.

— А третий вариант? — торопил меня Харгривс.

— Третий… — Я неловко поднялся, покосился на Андерсона. — Третий единственно целесообразный. Как только они выбираются на поверхность, как только начинают прорубать выход, вооруженная группа в три–четыре человека с ломами и кирками огибает остров на лодке, высаживается на сушу и вызволяет пленниц, прежде чем Визерспун с Хьюэллом спохватятся, осознав, какой это эффективный инструмент давления на нас. Надеюсь, в наши дни флот обходится без весел и парусов. Моторка домчит нас туда за пятнадцать минут.

— Без сомнений, — печально заметил Андерсон. Наступила неловкая тишина, потом он нехотя пояснил: — Дело в том, мистер Бентолл, что у нас нет лодок.

— Повторите!

— У нас нет лодок. Даже простых шлюпок. О чем я весьма сожалею.

— Послушайте–ка, — сказал я мрачно. — Знаю, флотский бюджет в последнее время сильно урезан. И все же, как флот может функционировать без…

— У нас есть лодки, — прервал меня Андерсон. — Четыре штуки на легком крейсере «Неккар», который не отлучался из лагуны целых три месяца. Два дня назад «Неккар» ушел. Под командованием контр–адмирала Гаррисона, осуществляющего общее руководство, и доктора Дэвиса, ведающего проектом «Черный сорокопут». Работа над…

— «Черный сорокопут»?

— Название ракеты, которая еще не вполне готова к запуску. Но восемь часов назад из Лондона поступила депеша с приказом немедленно завершить работу, с тем чтобы «Неккар» занял рубеж в тысяче миль отсюда. По этой причине и был выбран остров Вардю — на юго–западе, где чистая вода. Если с ракетой…

— Ну и ну! — невесело проговорил я. — Милое совпадение! Депеша из Лондона. Шифровка, отвечающая всем требованиям конспирации: коды, пароли и прочее. Держу пари, ваши радисты не допускали оплошностей…

— Не понимаю, о чем речь.

— А почему «Неккар» ушел прежде, чем ракету доделали?

— Оставалось не так уж много недоделок, — вмешался Харгривс. — Доктор Фейрфилд со своей частью справился еще до того… до того, как исчез. Предстояло еще… чтоб специалист по твердому топливу… а таковых маловато… завершил монтаж… В телеграмме говорилось, что эксперт по твердому топливу прибудет на остров сегодня.

Я не стал предъявлять верительные грамоты. Я размышлял. Телеграмму отправили прямо перед тем, как Визерспуну доложили, что Бентолл прокуковал ночь на рифе. Несомненно: этот тип — преступник. Но неоспоримо и другое: он гениальный преступник. Я не преступник, но я и не гениален. Мы вообще животные разной породы… Давид, потерявший свою пращу перед встречей с Голиафом, — вот как я себя сейчас воспринимал. До меня смутно доносились голоса Андерсона и краснолицего — кажется, его зовут Фарли. Потом мимолетная деталь их диалога заставила меня прислушаться.

Слова, привлекшие мое внимание, отталкивали, как вид тарантула в супе.

— Кто–то сказал «капитан Флекк»? Я не ошибся?

— Ну да, — кивнул Андерсон. — Флекк. Владелец шхуны, доставляющей нам из Кандаву провиант и почту. Сегодня он не появится раньше полудня.

Хорошо, что я стоял, а то, сидя, упал бы со стула. Тупо повторил:

— Доставляющий провиант и почту?..

— Вот именно, — повторил Фарли. — Торговец, работает также на правительственных подрядах. И выполняет чартерные рейсы для нас. Тщательно проверен, имеет допуски и прочее.

— Еще бы! — Перед моим мысленным взором прокручивались кадры киноленты: Флекк транспортирует почту с одного конца острова на другой и обратно. — Известно ему, чем вы здесь заняты?

— Конечно же нет, — сказал Андерсон. — Работы над ракетами строго засекречены. И вообще, какое это имеет значение, мистер Бентолл?

— Никакого. — И вправду теперь это не имело никакого значения. Думаю, пора нам переговорить с вашим капитаном Гриффитсом. У нас мало времени, очень мало.

Я повернулся было к двери, но остановился, потому, что в дверь постучали. Андерсон откликнулся: «Войдите!» Дверь распахнулась. У входа стоял старший матрос Аллисон, щурившийся на ярком свету ламп.

— Хирург прибыл, сэр.

— Отлично, отлично. Входите, Брукман. У нас… — Он внезапно оборвал вежливые речи резким вопросом: — Где твое ружье, Аллисон?

Аллисон вскрикнул от страшного удара в спину. Спотыкаясь влетел в комнату, наткнулся на Фарли. Обоих отбросило к стене, и в дверном проеме появился массивный Хьюэлл. Человек–гора с безжизненным, каменным лицом и запавшими черными глазками. Ал–лисона он протолкнул вперед, чтобы обеспечить себе ориентацию. В руке он держал большущий пистолет, стволу прикручен некий цилиндрический предмет. Глушитель.

Младший лейтенант Андерсон совершил последнюю в своей жизни ошибку. Он потянулся к кольту, висевшему у него на поясе. Я попытался предостеречь его, ударить по руке, но он стоял слева от меня, а левая моя рука оказалась чересчур медлительной.

Бросив взгляд на лицо Хьюэлла, я понял, что опоздал. Пустое лицо не выразило никаких эмоций в тот миг, когда он спускал курок. Приглушенный хлопок, блик удивления в глазах Андерсона, прижатые к груди руки, шаг назад. Я попытался смягчить падение тела. Пустая затея! Плечо свое разбередил, а ему ничем не помог. Разве поможешь тому, кто больше никогда не ощутит при падении ни малейшей боли.

Глава 9

Пятница 6–8 утра

Хьюэлл проследовал в комнату. На убитого и не взглянул. Подал левой рукой знак, и два китайца с автоматами вкрадчиво, кошачьей поступью вошли за ним. Оружие свое держали квалифицированно. Без сомнения, знали, как им пользоваться.

— У кого есть оружие? — спросил Хьюэлл злобно. — Если нет, так и скажите. Если найду припрятанный пистолет, пеняйте на себя. Пристрелю. Так есть оружие?

Оружия не было. Имей хоть один из них, допустим, зубочистку, которую Хьюэлл расценил бы как оружие, он, этот один из них, тотчас поспешил бы с ней расстаться. Так уж влиял на людей самый вид Хьюэлла. Ибо сомневаться в его искренности не приходилось.

— Ладно. — Он сделал шаг вперед. — Ты надул нас, Бентолл. Хитер! Значит, с ногой твоей ничего тогда не случилось, верно? Зато рука всерьез пострадала. Моло–Дец доберман, сделал свое дело, прежде чем ты его убил.

А еще ты убил двух моих лучших людей, Бентолл, верно? Тебе придется за это ответить!

Не было ни проклятий, ни угроз, неторопливый замогильный голос просто констатировал факты. Но к чему проклятия и угрозы? Само присутствие этого человека, его зловещее лицо делали любые словесные угрозы излишеством. И в том, что меня ждет расплата, я не сомневался.

— Но придется подождать самую малость. Еще не пришло время расквитаться с тобой, Бентолл. — Он адресовал несколько слов на непонятном языке китайцу, стоявшему справа от него, высокому жилистому мужчине интеллигентной наружности. Впрочем, невыразительностью лица тот походил на Хьюэлла. Потом обернулся ко мне: — Я вынужден тебя покинуть. Ненадолго. Чтоб снять охрану вдоль ограды. Основная территория и гарнизон в наших руках. Телефонная связь с караульными перерезана. Ханг будет присматривать за вами. Не умничайте с Хангом. Может, кто вообразит, что, мол, один человек с автоматом против девяти? Кому это взбредет на ум, скоро поймет, за какие такие заслуги Ханг командовал пулеметным батальоном в Корее. — Тонкие губы Хьюэлла искривила безрадостная усмешка. — На какой стороне — и так ясно.

Тут же он ушел, прихватив с собой китайцев. Я посмотрел на Мэри, она посмотрела на меня. На грустном ее лице промелькнула безрадостная улыбка. Промелькнула — и погасла. Действительно, радоваться было не–чему. Мужчины не сводили глаз с китайца. А тот ни на кого не обращал внимания.

Фарли откашлялся и проговорил небрежно:

— Подойти бы к нему с двух сторон да разоружить… А, Бентолл?

— Действуйте! А я постою.

— Черт–побери, — с отчаянием продолжал он. — Это наш последний шанс.

— Ваше мужество восхищает. Чего не скажешь об уме. Не будьте идиотом!

— Но…

— Прислушайтесь к Бентоллу! — Наш страж изъяснялся на безукоризненном английском, впрочем, с заметным американским акцентом. — Не впадайте в идиотизм!

Фарли обмяк. Решимость, напрягшая мускулатуру, испарилась. Глупец, он исходит из нахальной предпосылки, будто страж знаком лишь со своим родным языком.

— А ну–ка сесть, ноги вместе, — скомандовал страж. — Так безопасней прежде всего для вас самих. Не хочу никого убивать. — Помедлив, он добавил: — Кроме Бентолла. Ты убил двоих наших нынче ночью, Бентолл.

Я воздержался от комментария. Комментарий был не нужен.

— Кто хочет, может закурить, — продолжал он. — Можете разговаривать, только без перешептываний.

Никто не спешил воспользоваться приглашением к беседе. При определенных обстоятельствах трудно найти подходящую тему. Кроме того, я хотел поразмышлять. Как удалось Хьюэллу с компанией оказаться здесь так скоро? Да, я ждал их сегодня утром. Но несколькими часами позже. Заметили наше исчезновение? Вероятно, но сомнительно. После пожара они еще ничего не подозревали. А может, обнаружили трупы китайцев? Больше похоже на правду. Значит, нам не повезло.

Мне бы согнуться пополам под гнетом досады, но, как ни странно, она как бы обходила меня стороной. Партия проиграна — и все. Или проиграна на данном этапе, что, в принципе, то же самое. Или нет? Мэри словно бы прочитала мои мысли.

— Ты все еще прокручиваешь варианты, Джонни? — Она снова подарила мне ту самую улыбку, какой не удостаивала никого, даже Визерспуна, и сердце мое запрыгало, как придворный шут в разгар средневековья. Но тут я припомнил, что эта девушка запудрит мозги кому УГОДНО. — Прямо по либретто полковника. Сидишь на электрическом стуле, палач вот–вот нажмет кнопку, а Мозг все прокручивает варианты.

— А что еще делать? — кисло проговорил я. — Вычисляю, сколько мне осталось жить.

В глазах ее мелькнула боль, и я отвернулся. Харгривс задумчиво меня разглядывал. Пускай и перепуганный до смерти, он, кажется, не утратил ясность ума.

— Ты еще явно не покойник, — заметил он. — Смотри–ка: они готовы, не колеблясь, прикончить тебя, но почему–то медлят. Не коллега ли ты доктору Фейрфилду, тот самый спец по твердому топливу?

— В общем, да. — Втирать им очки не было смысла. Липовому Визерспуну я открыл правду на первом получасе знакомства. Где еще я оступился? Вроде нигде. — В общем, да. Но сейчас не время об этом распространяться.

— А тебе это по зубам?

— Что?

— Запустить ракету?

— Мне к ней и не подступиться, — лицемерно заявил я.

— Но ведь ты работал с Фейрфилдом, — настаивал Харгривс.

— Над другими проблемами.

— Но…

— Я ровно ничего не знаю о его последних исследованиях по твердому топливу, — хрипло выговорил я. А я наделял этого типа ясным умом. Неужели он не заткнется? Не понимает, что у стража уши нараспашку? Хочет затянуть на моей шее веревку? Мэри, сжав губы, сверлила его осуждающим взглядом. — Они там развели такую секретность! — закончил я. — Так что в эксперты я не гожусь.

— Что ж, и то хлеб, — пробормотал Харгривс.

— Я ведь даже не слышал о вашем «Черном сорокопуте». Может, просветишь меня? Я из тех, кто убежден: учиться надо до последней, предсмертной минуты. Кажется, она подошла. Другого шанса разжиться свежей^ научной информацией у меня не будет…

— Боюсь, — проговорил он после минуты колебаний…

— Боишься выдать великую тайну, — нетерпеливо оборвал я его. Разумеется, это сведения максимального уровня секретности. Но не на этом острове. Они, увы, утратили здесь свою девственную неприкосновенность.

— Пожалуй, это так, — неуверенно проговорил Харгривс. Подумав, улыбнулся: — Ты, полагаю, помнишь горько оплакиваемую ракету «Синяя полоска»?

— Еще бы! — кивнул я. — Наша первая и единственная попытка создать межконтинентальную ракету. Помню, помню! Она обладала всеми достоинствами ракеты, кроме одной: способности взлететь. Неудобно получилось. А с какими переживаниями правительство отказалось от этого проекта! А сколько было разговоров. Ах, какая уступка американцам! Ах, как мы теперь зависим от американцев! Ах, Британия теперь второстепенная держава! Если еще держава! Помню, помню! Правительство сразу же стало непопулярным.

— Да, да. А не заслуживало такой кары; Оно отказалось от проекта по весомой причине. Лучшие — в научной и военной сферах — умы Британии разъяснили: «Синяя полоска» нам не нужна. Она копирует американские ракеты типа «Атлас», которые можно запустить через двадцать минут после сигнала тревоги. Для американцев с их системой оповещения, радарными станциями, спутниками–шпионами это вполне приемлемо. У них полчаса в запасе. Даже если какой–нибудь маньяк нажмет–таки на кнопку. А у нас четыре минуты. — Харгривс снял очки и, близоруко мигая, принялся их протирать. — То есть даже действующая «Синяя полоска» будет уничтожена русской ракетой в пять мегатонн за шестнадцать минут до своего вылета.

— Считать я умею. Не надо потчевать меня арифметикой.

— Нам пришлось потчевать арифметикой даже министерство обороны, пояснил Харгривс. — На что ушло три–четыре года. Не так уж много, если учесть способности тупоголовых военных. У ракеты были и другие пороки. Все эти подъездные пути, краны, блокгауз, трейлеры с гелием и жидким углеродом усложняли сборку. А еще — само топливо: керосин и жидкий кислород. То есть стационарная база. В условиях, когда стаи американских и британских самолетов рыщут над Россией, русских — над Америкой и Британией, британских и американских — над территориями союзника, такие стартовые площадки утаить невозможно. Так что практически на каждую ракету одной стороны нацелена ракета другой. Итак, требовалась ракета мгновенного действия, притом мобильная и транспортабельная. Немыслимое дело при существующих параметрах ракетного топлива. На керосине и жидком кислороде — и это в двадцатом столетии — по сей день работает большинство американских ракет. К жидкому водороду с его капризами пока только присматриваются…

— Цезиевое и ионное топливо тоже вызывает у них интерес, — заметил я.

— И еще долгие годы будет привлекать. Над проблемой корпят десятки фирм. А сам знаешь: у семи нянек… Наконец Фейрфилда осеняет гениальная — и простая, как все гениальные, — идея. Насчет горючего, которое двадцатикратно превосходит по мощи горючее американских «минитменов». Сам не могу уразуметь, как оно срабатывает.

— Ты уверен, что срабатывает? — спросил я.

— Мы все уверены. До меньшей мере, в экспериментальных условиях. Пробным зарядом в двадцать восемь фунтов доктор Фейрфилд начинил миниатюрную модель, которую и запустил с необитаемого острова на западе Шотландии. Она в точности подтвердила предвидение Фейрфилда: сперва летела медленно, куда медленнее, чем обычные ракеты. — Харгривс улыбнулся своим воспоминаниям. — А потом стала набирать скорость. Мы то есть радары — упустили ее на шестидесяти тысячах футов. Она все еще набирала скорость, делая в этот момент шестнадцать тысяч миль в час. Последовали новые испытания. И наконец он добился, чего хотел. В дальнейшем мы увеличили вес ракеты. С топливом до четырехсот. И получился «Черный сорокопут».

— А не привносит ли цифра «400» новые факторы в поведение ракеты?

— Это нам и предстояло выяснить. Здесь, на острове.

— Американцы знают о ваших исследованиях?

— Нет. — Харгривс мечтательно улыбнулся. — Но, надеюсь, в один прекрасный день узнают. Через пару лет мы поделимся с ними идеями и технологией. Учитывая их потребности, ракета и рассчитана на высокие показатели. Она может закинуть двухтонную водородную бомбу на расстояние в шесть тысяч миль за пятнадцать минут. С максимальной скоростью в двадцать тысяч миль в час. Шестнадцать тонн веса в сравнении с двумястами. Столько весит их межконтинентальная ракета. Восемнадцать футов высоты в сравнении с их сотней. Для транспортировки и запуска ракеты годятся торговое судно, подводная лодка, поезд и даже большой грузовик. И в придачу моментальный запуск. — Он снова улыбнулся, но уже не мечтательно, а деловито. — «Черный сорокопут» американцам придется по душе.

Я внимательно присмотрелся к нему.

— Ты что, полагаешь, что Визерспун и Хьюэлл работают на американцев?

— Работают на… — Очки съехали на переносицу. Он воззрился на меня, близоруко щурясь из–за толстых стекол. — В каком смысле?

— Если такое допущение ошибочно, не вижу, каким образом американцам доведется поглядеть на «Черного сорокопута» и полюбить его.

Он подумал, кивнул, отвернулся и ничего не сказал. А я устыдился: зачем было сокрушать наивную академическую мечту.

Рассвет надвигался неудержимо. Даже из освещенной электричеством комнаты были различимы его серые краски. Рука болела, словно доберман все еще висел на ней. Ага, вон на столе недопитый стакан виски. Я подхватил его и сказал: «Будем здоровы!» Никто мне не ответил. Я осудил их дурные манеры и отправил содержимое стакана себе в глотку. Фарли, краснолицый знаток инфракрасных лучей, постепенно обрел исходный цвет лица, кураж и обличительную позу, затянув нескончаемую речь, в которой чередующиеся слова «проклятие» и «попрание прав» определяли основную тему. Почему–то он ни разу не пригрозил обратиться с письмом к своему парламентскому избраннику. Остальные вообще помалкивали. На убитого не смотрели. Эх, дал бы мне кто еще стакан виски! Да я ведь помню, откуда Андерсон достал бутылку. Бред какой–то! О бутылке думаю охотней, чем о человеке, который мне ее поднес. Но в это утро все — бред. А с другой стороны, что было — то было, что будет — то еще будет. Если, конечно, будет. Виски принесет пользу, что касается Андерсона, он уже никогда и никому пользы не принесет.

Хьюэлл вернулся на рассвете. Один. Почему? Окровавленное левое предплечье явилось косвенным ответом на вопрос, что произошло. Надо полагать, трое часовых у противоположного заграждения выказали больше бдительности и воинского мужества, чем он ожидал. Но, увы, меньше, чем ожидали мы. Так или иначе физиономия Хьюэлла не отражала никаких эмоций. Гибель подчиненных, собственная рана, убийство часовых — все скатывалось с него, словно с гуся вода. Напряженные, перепуганные, посеревшие лица пленных свидетельствовали: людям все ясно, в моих комментариях они не нуждаются. При Иных обстоятельствах мимика отдельных лиц была бы достойна насмешки. Идея «Этого никак не может быть!» боролась с противоположной: «Это есть — не верите, проверьте на своей шкуре!» Смеяться, однако, не хотелось.

Хьюэлл воздержался от исповеди. Он вытащил пистолет, жестом приказал Хангу покинуть помещение, безразлично оглядел нас и скомандовал: — На выход!

Мы вышли. Такие же пальмы, как и на другой стороне острова. Склон горы покруче, чем там; расщелина, делящая массив надвое, видна лучше. На северо–восток уходит гребень, прикрывающий от нас север и запад.

Хьюэлл помешал нам любоваться пейзажами. Построил в колонну по два, велев держать руки на затылке. Я, впрочем, не подчинился, а он не стал заострять на этом внимание. Через скальный перевал он повел нас на северо–запад.

Триста ярдов подъема на первый хребет — следующий раскинулся впереди, — и я замечаю слева, ярдах так в пятидесяти, груду камней, совершенно свежую. Снизу не разглядишь, что там за ней. Но мне и так ясно. Выход из туннеля, использованный Визерспуном и Хьюэл–лом рано поутру. Осматриваюсь, тщательно фиксируя в памяти приметы. Наконец обретаю уверенность: найду это место даже в кромешной тьме. Сам себе удивляюсь: что за неизлечимая страсть коллекционировать бесполезную информацию.

Через пять минут мы на следующем хребте; перед нами под сенью горы расстилается западная, долинная часть острова. Уже день, и все до мельчайшей подробности видно.

Долина побольше восточной, но ненамного. Миля в длину — с севера на юг. И ярдов четыреста в ширину, между морем и первыми уступами горы. Ни деревца. На юго–западе сверкающие воды лагуны взрезает длинный, широкий пирс. Отсюда, с расстояния в четыреста — пятьсот ярдов он кажется бетонным, на самом же деле, скорее всего, коралловый. На дальнем конце пирса, на рельсах, широко расставив лапы, стоит подъемный кран, какие мне случалось видеть в доках. Корпус и стрела на подвижных колесиках. Кран, каким могла пользоваться фосфатная компания. Именно наличие такого крана, должно было склонить флотское начальство к решению организовать базу на острове. Попробуй–ка сыщи еще где–нибудь посреди океана такие удобства.

На пирсе различимы еще две узкоколейные линии.. Одна, думаю, подавала вагоны с рудой на погрузку, вторая — обслуживала порожняк. Проржавевшие рельсы уходят на юг, к шахте. Вторая подновлена, свеженькие рельсы сверкают сотни за две ярдов отсюда. Прошивают бетонное кольцо диаметром в двадцать пять ярдов и обрываются у ангара, тридцать футов высоты, сорок — ширины, сто — длины. Мы находимся прямо над ангаром, ворота поэтому не увидеть. Но и так понятно: рельсы ведут внутрь. Ангар ошеломляет белизной. Это не краска. Это отбеленный брезент, предохраняющий металлический корпус от перегрева.

Чуть севернее разбросаны приземистые сборные домики — жилища обслуживающего персонала. Еще севернее — на четверть мили примерно врезанное в грунт мощное квадратное сооружение из бетона высотой в два–три фута. На нем — с полдюжины металлических шестов да столбов с оборудованными на них разнокалиберными антеннами.

Ханг ведет нас в ближайший из сборных домов. Внутри двое. Китайцы с автоматами. Кивок одного из них, и Ханг пропускает нас вперед.

Внутри кавардак. Комната сорок футов на пятнадцать. Вдоль обеих стен — койки в три яруса. В промежутках между койками — трехстворчатые шкафчики, вокруг — прикнопленные к стенам вырезки из журналов, фото, рисунки. Приставленные один к другому столы образуют один общий стол, отскобленный добела, как и пол под нами. В противоположном конце комнаты — дверь.

В следующей комнате на скамьях вокруг дальних столов сидит человек двадцать. Младшие офицеры и матросы. Кто в полной форме, кто почти нагишом. Один, на столе, вроде бы спит, положив руки под голову. Стол покрыт запекшейся кровью. Ни шока на лицах, ни страха, стиснутые зубы и гнев. Таких не запугаешь, ягнят среди них нет. Флот отобрал на эту операцию лучших, закаленнейших. Именно поэтому, видимо, фактор внезапности и не дал Хьюэллу всех искомых преимуществ.

Четверо сидят друг против друга за самым дальним столом. Руки, как и у остальных за ближними столами, лежат связанные на поверхности стола. На плечах у каждого–4 погоны со знаками различия. Слева — крупный седеющий мужчина с припухшими кровоточащими губами. Четыре золотые нашивки. Вероятно, капитан Гриффите. С ним рядом — тощий, лысый, крючконосый. Три нашивки на пурпурном фоне. Значит, начальник инженерной службы. Молодой блондин, две золотые полоски на красном фоне. Небось, хирург, лейтенант Брукман. Наконец, еще один лейтенант. Рыжеволосый юнец. Глаза, полные горечи. Губы поджаты, не губы, а бесцветный шов посреди лица.

Пятеро китайцев стоят у стены с карабинами наготове. Во главе первого стола сидит, раскуривая сигару, безоружный — малаккская трость не оружие — подставной профессор Визерспун. Он оборачивается, смотрит прямо на меня, и я не обнаруживаю в этом лице ни одной благородной, профессорской черты. На нем впервые за все наше знакомство нет очков. И эти мраморные, отсутствующие глаза устрашают. Глаза слепого.

— Ну? — спрашивает он у Хьюэлла.

— Ну! — отвечает Хьюэлл, на которого неотрывно смотрят теперь все, кроме молоденького лейтенанта. А я–то и забыл, как ошеломляет это неандертальское чудище непосвященных. — Мы их схватили. Они были настороже. Но мы их взяли. Наши потери — один человек.

— Так, — роняет Визерспун. — Значит, полный порядок?

— Негодяй! Убийца! — шепотом отвечает седовласый. — Убить десятерых…

Мановение трости — и карабин приставлен к затылку матроса, стоящего рядом с окровавленным на столе.

— Все, — торопливо выговаривает капитан Гриффите, — молчу.

Еще одно мановение трости — и страж отступает на шаг. На шее моряка остается белая метка. Его обвисшие было плечи распрямляются, он протяжно вздыхает. Хьюэлл кивает на труп.

— Что тут случилось?

— Да спросил я вон у того дурачка, — Визерспун тычет пальцем в молоденького лейтенанта, — где хранится оружие. А дурачок не пожелал отвечать. Тогда я пристрелил этого матроса. На следующий раз дурачок ответил.

Хьюэлл с отсутствующим видом кивает, вроде бы нет ничего в этом мире более естественного, как пристрелить одного человека, если другой утаивает информацию. Но Хьюэлл меня сейчас не интересует. Меня интересует Визерспун. Без очков он как бы и не изменился внешне, а между тем изменился целиком. Быстрые, птичьи жесты наигранный фальцет, словесные повторы — все это исчезло. Передо мной спокойный, самоуверенный, беспощадный субъект, властно повелевающий собой и окружающими. Ни одной фразы, ни одного движения понапрасну, впустую.

— Это ученые? — гнет свою линию Визерспун.

Хьюэлл кивает. Трость Визерспуна указывает на дальний угол.

Охранники вталкивают семерых мыслителей в комнату. Проходя мимо Визерспуна, Фарли, стиснув кулаки, останавливается.

— Ах ты чудовище, — говорит он, отдуваясь. — Проклятый…

Визерспун и не смотрит на него. Взвивается в воздух трость, и Фарли, прижимая к лицу руки, ударяется о койку. Хьюэлл хватает его за ворот и пинком швыряет вперед. Визерспун по–прежнему не смотрит на своего противника. Да, вряд ли мы с Визерспуном найдем общий язык.

И снова в комнату'Запихивают мужчин, и снова. А потом за дверью слышится гомон. Высокая тональность возбуждения сомневающихся женских голосов.

— Ты прятал их, пока флот работал на тебя, — швыряю я слово за словом в лицо Визерспуну. — Теперь тебе флот больше не нужен. Нужны ученые, чтоб совершенствовать ракету. И, значит, нужны жены, чтоб вынудить ученых работать. Как еще ты их заставишь?

— Кто тянет тебя за язык? — зловеще вопрошает он, помахивая тростью.

— Только тронь меня этой тростью, — говорю я. — Вышибу из тебя дух.

В комнате воцаряется странная тишина. Хьюэлл застывает на полпути. Другие тоже, затаив дыхание, помалкивают. Кажется, оброненное перышко произведет в такой тишине громовой шум. Секунда за секундой, каждая ей–богу — пятиминутной продолжительное ти, проходят одна за другой. Никто не издает ни звука. Наконец, рассмеявшись, Визерспун обращается к капитану Гриффитсу:

— Этот Бентолл — птица совсем иного полета. Не то что ваши люди или эти ученые, — говорит он, словно бы оправдываясь. — Бентолл, к примеру, отличный актер. Никто и никогда не разыгрывал меня с таким успехом. Бентолла заставляет нервничать разъяренная собака, а он и вида не показывает. Бентолл практически одной рукой расправляется в пещере с двумя профессиональными убийцами. Вдобавок он поджигатель высокой квалификации. — Он пожимает плечами: ну впрямь извиняется. — Но, в конце концов, первых попавшихся людей с улицы в английскую разведку не берут.

Странная тишина. Еще более странная, чем в начале сцены. Все смотрят на первого в их жизни секретного агента. Впечатление, представляю, ниже среднего. Запавшие щеки, отощавшее тело — ни дать ни взять ходячий скелет. Для рекламных плакатов по вербовке в разведывательные службы свежих кадров едва ли гожусь. Любопытно, однако, как мои анкетные данные попали к Визерспуну. Ханг, правда, слышал меня. Но Визерспун еще не слышал Ханга.

— Ты ведь агент разведки, Бентолл, верно? — негромко переспрашивает Визерспун.

— Я ученый! — пускаю я пробный шар. — Специалист по топливу. — И поясняю: — По жидким его разновидностям.

Сигнал, не замеченный мною, и автоматное дуло прижато к затылку капитана Гриффитса.

— Контрразведка, — говорю я.

— Спасибо. — Страж отступает назад. — Настоящие ученые не ведают кодов в морзянке. А ты поднаторел в этих делах, правда, Бентолл?

Я перевожу взгляд на лейтенанта Брукмана.

— Можете подлечить мне руку?

Визерспун делает шаг в мою сторону. Губы побелели, уподобившись побелевшим от напряжения костяшкам пальцев, сжимающих трость. Голос, однако, По–прежнему невозмутим.

— Когда я закончу. Тебя ведь может заинтересовать такая информация. Не прошло и двух минут, как я вернулся после пожара, а рация приняла депешу с «Пеликана», весьма ценимого мною.

Если бы моя нервная система функционировала в нормальном режиме, я наверняка подпрыгнул бы аж под потолок. Но сил на подобные гимнастические упражнения нет. И в заданных обстоятельствах у меня и мускул на лице не дрогнул. «Пеликан». Название, стоявшее в первой строке на том листе под промокашкой, копия которого покоилась сейчас в районе моей правой ступни.

— «Пеликан» прослушивал эту частоту, — продолжал он. — Согласно инструкции. Представляешь, как удивился радист сигналу SOS. На частоте, не предназначенной для таких сигналов.

Лицо мое неподвижно, как маска. Без всяких волевых усилий. Это результат шока. Я вдруг сейчас осознаю масштабы своего поражения. Причем никаких промахов я не допустил. Откуда мне было знать, что цифра «46» на том листе означала время, когда «Пеликан» и другие корабли, | перечисленные в списке, начинают прослушивать эфир. На сорок шестой минуте каждого часа. Помнится, первый пробный SOS я отстучал как раз на сорок шестой минуте, когда настраивал аппаратуру. На волне Фуджоу, которой они обычно пользовались.

— Радист был не дурак, — продолжает Визерспун. — Потеряв тебя, он догадался: ты сменил частоту. Он выследил тебя на аварийных частотах. Услышал название Вардю. Дважды. Понял: что–то здесь не так. Зафиксировал буква в букву твои переговоры с «Аммандейлом». Выждал десять минут и включил передатчик.

Я все еще копирую статую с острова Пасхи, каменного идола, изрядно потрепанного ветрами столетий. Конец? Не обязательно. И, однако же, похоже, что так.

— «Ридекс Комбон Лондон» — телеграфный адрес тво; его шефа? допытывается он. Бесполезно пудрить ем; мозги, уверяя, что отстукивался поздравительную тел грамму по случаю дня рождения моей тетушки Мирты Пугни. И я киваю. — Так и предполагал. А потому я послал туда свою радиограмму открытым текстом, поскольку не располагаю вашим кодом. Именно же такую: «Прошу игнорировать предыдущее послание. Ситуация контролируется. Избегайте попыток связаться со мной сорок восемь часов». Я осмелился подписать депешу твоим именем. Как считаешь, Бентолл, инцидент исчерпан? Я молчу. Да и что тут скажешь? Никто теперь на меня не смотрит. Разглядываю свои руки. Даже Мэри не смотрит в мою сторону. Видно, не там, где надо, появился я на свет и не тогда, когда следовало. Мне бы родиться в Риме две тыщи лет тому назад. Тогда я мог бы уйти из жизни, бросившись на собственный меч. Передо мной проплывает видение: разверзшаяся, кровоточащая рана, и по напрашивающейся ассоциации я обращаюсь к Визерспуну с просьбой:

— Разрешите хирургу заняться моей рукой? Он разглядывает меня долго, придирчиво и подытоживает:

— Сожалею, что жизнь развела нас по разные стороны баррикад. И вполне понимаю, почему начальство остановило свой выбор на тебе. Опасный ты человек!

— Более того, удачливый. Я еще поучаствую в твоих похоронах.

Он еще на секунду задерживает взгляд на моей персоне, после чего обращается к Брукману:

— Займитесь его рукой.

— Спасибо, профессор Визерспун, — вежливо говорю я.

— Леклерк, — равнодушно сообщает он. — Никак не Визерспун. Старый болтливый дурак отыграл свою роль и покинул сцену.

Славно потрудился Брукман. Вычистил мои раны чуть Не проволочной щеткой, зашил, замотал фольгой, забинтовал, накормил меня таблетками и для пущей важности вкатил парочку уколов. Будь мы с ним один на один, я сплясал бы от боли танец дервиша, но при свидетелях не стал рисковать репутацией британской разведки. Когда он завершил курс врачевания, я без всяких церемоний перебрался поближе к капитану Гриффитсу. Визерспун точнее, Леклерк — сел рядом.

— Тебе получше, Бентолл?

— Хуже не бывает. Если собакам положен ад, вашему пинчеру там самое место.

— Согласен… Скажите, капитан Гриффите, кто из ваших ученых главный?

— Очередную пакость задумали? — спросил седой капитан.

— Я не склонен повторять вопросы, — мягко сообщил Леклерк, переводя невидящий взгляд на убитого.

— Харгривс, — устало проговорил Гриффите. За дверью слышались голоса. — Зачем, Леклерк? Он только что встретился с женой. После многомесячной разлуки. Разве он способен сейчас отвечать на вопросы. Допрашивайте меня вместо него. В конце концов, я здесь отвечаю за все. Я, а не Харгривс.

Леклерк, пораскинув мозгами, спросил:

— Отлично. Каков уровень готовности «Черного сорокопута»?

— И это все, что вас интересует?

— Да.

— «Черный сорокопут» почти готов к запуску. Остается смонтировать стартовую систему.

— Что помешало закончить эту работу?

— Исчезновение доктора Фейрфилда. — Я попытался сфокусировать зрение на капитане Гриффитсе — не самая простая задача в калейдоскопе видений и голосов! — смутно осознавая, что только сейчас до него дошло, почему исчез Фейрфилд. Уставившись на Леклерка, он прохрипел: — О Боже! Конечно, конечно…

— Конечно! — гаркнул Леклерк. — Не о нем речь! Почему же стартовую систему не смонтировали своевременно? Насколько мне известно, взрывное устройство поставили месяц назад.

— О Господи, откуда вам это известно?

— Отвечайте на вопрос!

— Фейрфилд опасался, что взрывчатка может в условиях жары повести себя непредсказуемо. А тут еще дополнительный риск старта. — Загорелая рука Гриффитса стерла пот с окровавленного лица. — Вам следует знать: испытание любой бомбы, начиная с двухфунтовой и кончая водородной, обычно оттягивается до последней секунды.

— Сколько времени требуется на запуск?

— Фейрфилд однажды при мне назвал срок: сорок минут.

— Лжете, капитан, — корректно заметил Леклерк. — Я знаю: важнейший плюс «Черного сорокопута» — ра кета взлетает мгновенно. '

— В условиях войны — да. Но пока нет уверенности во взрывчатке. Надежна она или ненадежна…

— Итак, сорок минут?

— Сорок минут.

— Слышишь, сорок минут, — сказал, обращаясь ко мне, Леклерк.

— Слышу урывками, — пробормотал я, — мой слух барахлит.

— Тебе дурно?

— Почему это мне дурно? — Я попытался продемонстрировать ему крайнее изумление, но его физиономия куда–то провалилась. — Почему мне должно быть дурно?

— Ты можешь запустить ракету, Бентолл?

— Я специалист по жидкому топливу, — с трудом выговорил я.

— А мне известно другое, — теперь эта физиономия нашлась. В трех дюймах от моего носа. — Ты был ассистентом Фейрфилда в Гепворте. И специализировался на твердом топливе. Я знаю.

— Ты знаешь чертовски много.

— Итак, ты можешь подготовить запуск? — настаивал он.

— Виски, — сказал я. — Дайте глотнуть виски.

— О Господи! — Он сопроводил это восклицание доброй дюжиной других, на коих мне, к счастью, не удалось сосредоточиться. Потом окликнул кого–то из своих. Китаец сбегал, видимо, в офицерское жилище. Так или иначе, пару секунд спустя в руку мне сунули стакан.

Глянул я сквозь туман на него, на свои пальцы — и два глотка опорожнил. Прокашлялся, отер слезы. Tenepь я видел почти нормально.

Леклерк коснулся моей руки.

— Итак, что скажешь? Под силу тебе запустить «Черного сорокопута»?

— Не ведаю даже, как к нему подступиться.

— Ты болен, — беззлобно сказал Леклерк. — Не соображаешь, что городишь. Отоспись.

Глава 10

Пятница 10 утра — 1 час дня

Спал я два часа. Когда проснулся, солнце стояло высоко в небе, и доктор Харгривс осторожно, как ему казалось, тряс меня за плечо. Меня укрыли одеялом, почему он и забыл о состоянии моего левого плеча. Я попросил его быть повнимательней. Он обиделся. Тон, что ли, был у меня такой. Потом я отшвырнул одеяло, сел. Чувствовал себя отвратительно. Все тело ныло, рука и плечо неистово пульсировали, но усталость почти прошла, голова прояснилась, чего и добивался Леклерк. Ибо не мог в здравом уме рассчитывать, что спотыкающийся, заикающийся индивид — ни дать ни взять пьяница на пороге белой горячки — наладит сложнейшую техническую систему мощностью в сотни тонн взрывчатки. Я умею тешить себя — в исключительные, конечно, минуты — иллюзиями. Но полагать, будто Леклерк оставил меня в покое? Подобных иллюзий я не питал.

Харгривс был бледен и несчастен. Чему удивляться? Воссоединение с женой в сложнейших обстоятельствах счастья им не принесло. А ближайшие перспективы выглядели удручающе. Как они обошлись с Мэри? Влили в женский хор? Харгривс подтвердил: да.

Я осмотрел помещение. Мизер. Восемь на восемь. Вдоль стен — стеллажи. Над головой — крохотное зарешеченное оконце. Кажется, краем уха я слышал: здесь раньше был склад легкого оружия. Но проверять услышанное тогда не стал. Повалился на раскладушку и уснул. А теперь поинтересовался:

— Что тут происходило, пока я спал?

— Расспросы, — устало ответил он. — Расспросы и допросы. Без конца. Допрашивали всех подряд. Моих коллег, меня, офицеров. Сперва порознь, потом скопом. Потом раскидали всех по хибарам, два–три человека в каждой. Жен от мужей, сам понимаешь, отделили.

Тактика Леклерка была понятна. Обществу, расколотому на группки, нелегко, почти невозможно разработать планы совместного сопротивления или коллективного бунта. А опасения за женщин, за их благополучие и безопасность, атмосфера неослабевающего страха заставят ученых полностью склонить перед Леклерком голову.

— О чем он говорил с тобой?

— О многом. — Он отвернулся. — В основном о работе. Кто и что знает о запуске. Меня он расспрашивал только об этом.

— А ты или кто другой из ученых смог ему толком ответить? По сути?

— Только в общих чертах. Основные принципы, связывающие разрозненные компоненты в единое целое, известны каждому из нас. Без этого нельзя. Но в частностях смежного участка никто не разбирается. — Он тускло улыбнулся. — Хотя любой может с помощью этой штуки отправить в загробный мир целое королевство.

— Такая угроза существует реально?

— Экспериментальная ракета плохо сочетается с гарантиями безопасности.

— Значит, бетонное укрытие, врытое в землю там, на севере, призвано…

— Стартовая площадка для пробных испытаний. Этой ее функцией и предопределено расстояние между жили–Щами ученых и ангаром,

— Выходит, шкурами моряков можно рисковать? — Он промолчал, и я продолжил расспросы: — Куда, по–твоему, они перетащат ракету и ученых с женами? Моряков, разумеется, никуда.

— То есть?

— Сам должен понимать. Они, с точки зрения Лек–лерка, бесполезны, а потому подлежат уничтожению. — Он невольно содрогнулся и прикрыл лицо руками. — Не выдал ли Леклерк невзначай конечный маршрут?

Он покачал головой и отвернулся. Он был расстроен, отводил глаза, как бы стыдясь моих упреков. Но в чем я мог его упрекнуть?

— Может, Россия?

— Нет, не Россия. — Он сверлил взглядом пол. — Только не Россия. Там не заинтересуются техникой на уровне парового двигателя.

— Не заинтересуются?.. — Пришел мой черед удивляться. — А я–то считал эту технику передовой…

— Для Запада — да. Но в последнее время среди ученых распространились слухи, правда, не слишком рекламируемые, будто у русских появилась сверхракета. Фотоновая ракета. Прозрачные намеки профессора Станюковича, их ведущего эксперта в области динамики газов, не оставляют на сей счет никаких сомнений. Боюсь, они открыли способы получения и хранения антипротонов. У нас тоже есть концепция антиматерии. Но мы не умеем ее добывать. А русские умеют. Нескольких унций этого вещества хватит, чтоб забросить «Черного сорокопута» на Луну.

Тонкости проблемы были мне не по зубам. Но с основным я согласился: русским наша ракета не нужна. Китай? Япония? Присутствие китайцев и китайско–японская ориентация радиопередатчика вроде бы подтверждали такую гипотезу. Но, с другой стороны, мало ли в Азии стран — да и не только в Азии, — которые с удовольствием наложили бы лапу на «Сорокопута»? Еще важней географического аспекта проблемы (кому понадобилась ракета?) был аспект детективный. Откуда этот «кто–то» узнал, что подобную ракету конструируют? На задворках моего сознания стало медленно вызревать предположение. Очень странное, почти невероятное…

Я вдруг снова услышал Харгривса:

— Прости мне мою непонятливость, когда нынче утром я, — говорил он неуверенно, — настаивал на утверждении, что ты специалист по твердому топливу — это была непростительная глупость. Все равно что закинуть на тебя веревку. Я просто ничего не соображал. Вряд ли охранник меня понял.

— Ничего, ничего. Сомневаюсь, чтоб он понял.

— Ты ведь не станешь сотрудничать с Леклерком? — спросил Харгривс, его сплетенные пальцы рук судорожно сжимались и разжимались. Его нервы явно уступали по стойкости интеллекту. — Тебе ведь эта работа по плечу.

— Вполне. Несколько часов с бумагами Фейрфилда, записями, диаграммами. Анализ реальной ситуации… и все. Но время за нас, Харгривс. Единственный фактор, действующий в нашу пользу. Ключевой момент для Лек–лерка — стартовый взрыв. Пока он не заполучит этот ключик, с места не тронется. Лондону известно: я здесь. На «Неккаре» того и гляди зародятся подозрения: почему откладывается запуск? Да мало ли что может произойти, и, что бы ни произошло, любая оттяжка льет воду на нашу мельницу. — Я попытался представить себе события, льющие воду на нашу мельницу, но, увы, потерпел неудачу, — Так что я безмолвствую. Пусть Леклерк считает меня знатоком жидкого топлива.

— Конечно, конечно, — бормотал Харгривс, — время на нашей стороне.

Он сидел потупив голову на ящике из–под боеприпасов. Разговаривать ему не хотелось, мне тоже. В дверях звякнул ключ. Вошли Леклерк с Хьюэллом. Леклерк спросил:

— Ну как? Получше?

— Чего тебе надо?

— Чтоб ты бросил притворяться, будто не знаком с твердым топливом.

— Не понимаю, о чем ты. — Разумеется, разумеется. — Гигант приблизился, поставил на пол кожаную коробку. — Может, прослушаете свеженькую магнитофонную запись?

Я медленно поднялся на ноги. Сверху вниз глянул на Харгривса. Он по–прежнему смотрел в пол.

— Спасибо, Харгривс, — сказал я. — И впрямь большое спасибо.

— Я вынужден был пойти на это, — тупо произнес он. — Леклерк пригрозил застрелить мою жену.

— Прости. — Я коснулся его плеча. — Ты не виноват. Что дальше, Леклерк? — Пора тебе навестить «Черного сорокопута». — Он посторонился, освобождая мне проход.

Дверь ангара была распахнута настежь. Высоко под крышей горели лампы. Рельсы уводили в глубь ангара.

А там и на самом деле стояли «черные сорокопуты»! Обрубленные цилиндрические карандаши с полированными стальными боками и фарфоровыми носами, которые покоились на зубчатом помосте высотой с двухэтажный дом. Ракеты лежали на стальных платформах, каждая платформа о восьми колесах. Между ракетами высились портальные краны, тоже на платформах с колесами. Своими вытянутыми лапищами краны удерживали днища и головки ракет в стационарном положении. Обе ракеты и все четыре крана использовали одну и ту же рельсовую колею.

Леклерк не тратил впустую ни слов, ни времени. Он подвел меня к ракете и взгромоздился на подъемник крана. Хьюэлл поддал мне пистолетом в спину. Я понял намек и присоединился к Леклерку. Хьюэлл остался, где стоял. Леклерк нажал на кнопку, взвыл электромотор, и лифт мягко взлетел футов на пять. Леклерк вынул из кармана ключ, сунул его в дырочку на боку ракеты, извлек из корпуса рукоятку, с помощью которой отворил люк семифутовой высоты, столь тщательно притороченный к «Черному сорокопуту», что о его существовании я сперва и не подозревал.

— Присмотрись получше, — сказал Леклерк. — Ради этого я тебя сюда привел.

Я присмотрелся получше. Внешняя оболочка ракеты и была всего–навсего внешней оболочкой. Внутри, с отступом дюймов в пять, обнаружилась другая оболочка.

Напротив меня на уровне глаз расположились две коробки, шесть дюймов на шесть и шесть в промежутке. На левой, зеленого цвета, стояла надпись: «Пуск», ниже — слова: «Включение» и «Выключение». На правой, ярко–красной, симметрично белыми буквами: «Безопасно», справа «Заряжено». Над коробками — кнопочные регуляторы.

Под коробками тянулись гибкие армированные провода с пластиковой подкладкой — теплоизоляция электрокабеля, необходимая при высоких температурах полета. Провод, ведущий к коробке «Пуск», — полтора дюйма в диаметре. Другой — полдюйма. Первый в трех футах от коробки разделяется на семь проводков, остающихся внутри. Второй уходит наружу, за пределы внешней оболочки.

Еще два провода. Один, толщиной в полдюйма, соединяет обе коробки. Второй, в два дюйма, связывает коробку «Пуск» с третьей коробкой, побольше размерами, чем те две. Она закреплена на внутренней стенке внешней оболочки, имеет дверцу и не имеет никакой иной оснастки, в частности дополнительных вводов и выводов тока. Вот и все, что следовало осмотреть. Операция заняла у меня секунд десять.

Леклерк спросил:

— Ясно?

Я кивнул и не сказал ничего.

— Фотографическая память, — загадочно молвил он Затем закрыл и запер люк, нажал на кнопку лифта, взмыл еще футов на шесть. Опять же манипуляции ключ — люк, на сей раз фута в два, приказ осмотреться.

На сей раз и осматривать–то почти нечего. Круглое отверстие во внутренней обшивке, пятнадцать — двадцать круглых трубок, сужающихся к концу. А в центре — макушка некоего цилиндрического предмета, этак дюймов в шесть диаметром. На самой верхушке цилиндра — отверстие, меньше полудюйма. С внешней оболочкой сопряжен провод таких же параметров, как тот, что обслуживает коробку «Безопасно» — «Заряжено». Можно предположить, что это тот же самый провод. Конец провода, снабженный медной втулкой, висит в пространстве между двумя оболочками. Логично предположить, что втулка соответствует отверстию в цилиндре. Но логика в этом случае не срабатывала. Отверстие раза в четыре больше медной втулки.

Леклерк закрыл люк, нажал на кнопку, и лифт спикировал к подножию крана. Еще один люк, еще один ключ. На сей раз мы у самого основания ракеты, на фут ниже места, где кончаются трубки. Здесь ощущение хаоса среди трубок, преобладавшее наверху, пропадает. Все математически безукоризненно, вокруг — безукоризненная симметрия. Девятнадцать цилиндров, заполняющих внутреннюю емкость, каждый диаметром в семь дюймов, опечатан пластиковым составом. На боках у цилиндров — маятник, почти наверняка клеммы для проводов, которые неаккуратной связкой болтаются в промежутке между двумя оболочками. По счету — точно, девятнадцать проводов. Производное от семи кабелей, исходящих из коробки «Пуск». По паре от трех кабелей, по три еще от трех кабелей и четыре от последнего кабеля.

— Ухватил, Бентолл? Все ухватил? — спросил Леклерк.

— Все, — сказал я. Дело оказалось простым.

— Вот и хорошо. — Он затворил люк и повел меня к выходу из ангара. Теперь перелистай записи Фейрфилда. То, что нам удалось спасти.

Я поднял в изумлении брови: одно из немногих безболезненных мускульных упражнений, оставшихся в моем репертуаре.

— А что, вы не все смогли спасти? А чего не досчитались? Что потеряли?

— Полный комплект «синьки» на ракету. Не думал, что у британцев хватит ума на такие предосторожности. Чертежи находились в запечатанной металлической коробке, в верхней части которой поместили плавиковую кислоту в сосуде с датчиком. Стандартное устройство военного времени, куда более надежное, чем огонь. Датчик привели в действие, и кислота пролилась, прежде чем мы смекнули, что происходит.

Я вспомнил окровавленное лицо капитана.

— Молодец капитан Гриффите. Теперь, значит, без функционирующего образца ракеты вам не обойтись! А?

— Действительно. — Даже если Леклерка и одолевала тревога, он этого не выказывал. — Не забывай: ученые в моих руках.

Он отвел меня в хибару, расположенную за оружейным складом. Обставлена она была под примитивный офис. Шкафы, машинка, письменный стол. Леклерк открыл шкаф, выдвинул верхний ящик и швырнул на стол кипу документов.

— По–моему, это бумаги Фейрфилда. Приду через час.

— Мне понадобится часа два, а то и больше.

— Я сказал: час.

— Ладно. — Я встал со стула, который только что занял. — Поищи другого любителя этих треклятых проблем.

Он долго буравил меня своими слюдяными, молочного цвета глазами, лишенными выражения, потом отстраненно заметил:

— Слишком часто идешь ва–банк, Бентолл.

— Не городи ерунду! — Что–что, а насмехаться над ним я мог. — Тот, кто идет ва–банк, может либо выиграть, либо проиграть. Выигрыш мне в данный момент не грозит, а проигрывать нечего.

— Ошибаешься, — любезно сообщил он. — Кое–что можешь и проиграть. Например, жизнь.

— Ради Бога. — Я расслабил руку и плечо, пытаясь унять боль. — Судя по самочувствию, я и без тебя вот–вот с ней расстанусь.

— У тебя великолепное чувство юмора, — ядовито констатировал он. И ушел, хлопнув дверью. Но повернуть ключ в замке не забыл.

Минуло с полчаса, пока я удосужился заглянуть в бумаги Фейрфилда. Ведь у меня было о чем поразмыслить и без них. Что и говорить, последние полчаса были не лучшими в моей жизни. Улики лежали передо мной — я соглядатай, все до одного удалились наконец. И я наконец знал правду. Контрразведка! — с горечью думал я. Да мне место в детском саду, а не в контрразведке. Едва научился переставлять ноги — а туда же, в этот порочный мир с его запутанными, скользкими тропинками. Тебе, Бентолл, ничего не стоит споткнуться на ровном месте. Когда эти аналитические упражнения приблизились к финишу, от моего самообладания и самоуважения осталось так мало, что и под электронным микроскопом ничего не обнаружить. Я вновь подверг ревизии все происшедшее, надеясь отыскать хоть один пример своей правоты. Но нет, установлен абсолютный рекорд: сплошные промахи. Сто процентов. Не многим выпадало на долю столь сокрушительное поражение.

И только один просвет в этой кромешной тьме. Да, я на каждом шагу ошибался. Но я ошибся и с Мэри Гоп–ман. Она не получала специальных инструкций у полковника Рейна. Она меня не обманула ни разу. Не интуиция, не наитие суфлировали мне, не умозрительные выкладки. Сама истина, доказуемая фактами. Поздновато пришел я к этому заключению. Сейчас оно ничего не меняло. Но при других обстоятельствах… Я предался созерцанию радужных перспектив, возможных при других обстоятельствах, и уже украшал последними завершающими штриха–Ми башни и бастионы очаровательного воздушного замка, как вдруг в замке повернулся ключ. Я едва успел открыть папку, раскидать по столу листы. И вот уже в помещение вошли Леклерк и охранник–китаец.

Поигрывая тростью, Леклерк оглядел стол:

— Как делишки, Бентолл?

— Очень сложная это штука, и твои вмешательства сбивают меня с толку.

— Не усложняй ситуацию, Бентолл. Пробную ракету нужно снарядить и запустить в ближайшие два с половиной часа.

— Твои нужды мне глубоко безразличны, — заявил я ядовито. — И вообще, что за спешка?

— Флот ждет. Не следует испытывать терпение флота, Бентолл.

Я не сразу врубился в сказанное, а когда врубился, спросил:

— У тебя, стало быть, хватит наглости переговариваться по радио с «Неккаром»?

— Не прикидывайся дурачком. Естественно, мы переговариваемся с «Неккаром». Кто больше меня заинтересован в своевременном старте ракеты? И чтоб она точно накрыла цель. И вообще, прекратить контакты — значит вызвать огонь на себя. Они сразу же рванут сюда на всех парах. Так что поторапливайся!

— Прилагаю все усилия, — сухо ответил я.

Он ушел, а я взялся за стартовые системы. Документация предлагала зашифрованные решения, в основном же с монтажом запросто справился бы любой знаток электротехники. Чего техник не сумел бы сделать — это произвести расчет времени с помощью часового ме-. ханизма в коробке, закрепленной на внутренней стенке наружной оболочки. Механизм этот регулировал нужную последовательность вспышек в стартовых цилиндрах.

Записи Фейрфилда с очевидностью свидетельствовали: он и сам сомневался в правильности своих рекомендаций на сей счет. Они базировались исключительно на теоретических посылках. Но теория и практика — не одно и то же. Осложнения обуславливались своеобразием твердого горючего. Смесь, при нормальных температурах и небольших количествах весьма послушного поведения, становилась непредсказуемой в экстремальных тепловых режимах, если была превышена некая неустановленная критическая масса. Никто не знал, какими именно показателями характеризуются эти факторы и как взаимодействуют. Зато все знали, сколь губительны результаты неопределенности. Стоило нарушить неустановленный рубеж безопасности, как относительно медленное горение смеси сменялось мгновенным взрывом, пятикратно превышающим мощь тринитротолуола.

Дабы не превысить критическую массу, горючее дробили на девятнадцать порций. Риск внезапно повысившегося прессинга должна была предотвратить семиста–дийная система воспламенения. Но вот как быть с теплотой — этого не ведал никто. В состав смеси входит окислитель, но его недостаточно, чтобы обеспечить полное сгорание. Два турбовентилятора, включающиеся за две секунды до первых четырех цилиндров, подают нужное количество воздуха первые пятнадцать секунд, пока ракета наберет необходимую скорость и перейдет на самообслуживание. Поскольку, однако, «Черный сорокопут» всецело зависит от своего собственного воздуха, ему подавай заземленную траекторию, чтобы он не ушел за пределы атмосферы прежде, чем прогорит смесь. И только когда этот процесс завершится, автоматический мозг резко развернет ракету вверх. Но даже полуминутная дозаправка ракетных легких означает бешеное сопротивление воздуха, провоцирующее колоссальные температуры. Конечно, есть надежда, что фарфор водо–охлаждаемого носового отсека частично собьет жар. Но какие температуры поднимутся в недрах ракеты?

Две коробки на внутренней обшивке вступают в действие перед запуском. Кнопка «Включение» мобилизует системы зажигания. Кнопка «Заряжено» систему самоуничтожения. Если ракета выйдет из повиновения, электронный приказ с земли вынудит ракету покончить с собой. Обыкновенную ракету, работающую на керосине, уничтожить несложно. Радиосигнал отключает подачу горючего. Но полыхающее твердое топливо не остановишь. Цилиндр и верхняя часть ракеты содержат шестидесятифунтовый заряд тринитротолуола, присоединенный к капсюлю, отверстие посреди капсюля связано с гремучей ртутью — детонатором, который получит питание от того самого болтающегося провода. Система, как и все прочие системы ракет, управляется по радио. Определенный сигнал на определенной волне включает электрический ток в коробке с часовым механизмом запуска. Ток бежит по кольцу, активизирующему соленоид — железный сердечник внутри кольца. И срабатывает взрыватель — тринитротолуол. В этом случае Фейрфилду тоже трудно было поручиться за результаты. Тринитротолуол может разрушить ракету, но может и взорвать с катастрофическими последствиями.

Если бы мне суждено было стать первым человеком на Луне, и в этом случае я не стал бы путешествовать на «Черном сорокопуте». Пусть другие будут первыми, а Бентолл пока поживет на Земле.

Я сел за машинку, напечатал пронумерованный перечень реквизитов: какие метки на проводах соответствуют каким цилиндрам. Извлек средние показатели из расчетов, описывающих ступенчатую последовательность запуска. Спрятал листок в карман. В этот момент появился Хьюэлл.

— Нет, нет, ни черта не сделал, — выпалил я, прежде чем он разомкнул уста. — Оставьте меня в покое!

— Надолго? — пророкотал он. — Мы начинаем терять терпение.

Я очень встревожен.

— Ну, приходите, допустим, минут через пятнадцать. Пусть кто–нибудь из ваших дежурит под дверью. Я постучу.

Кивнув, он удалился. Я опять переключился на отвлеченные темы. О себе. О своих житейских проблемах. И наконец, о психологах, превозносящих колоссальные возможности человеческого интеллекта, могущество позитивного мышления. И что, мол, если наприказываешь себе тысячу раз на дню быть веселым, и оптимистичным, и здоровым, то так оно и будет. С разными вариациями я опробовал их теории на себе. Попытался вообразить Бентолла согбенным с серебристой шевелюрой. Увы, позитивное мышление в этом случае буксовало. Единственное, что я видел с вопиющей наглядностью, — Бентолл с дыркой в затылке. У ученых еще есть перспектива выжить, но я обречен на смерть. Я знаю почему. Я встал, оторвал шнур от шторы. Вовсе не потому, что решил повеситься, упреждая пытки или расстрел. Скатал шнур в кольцо, спрятал моток в карман и забарабанил по двери. Охранник, топая, ушел.

Через несколько минут дверь снова отворилась. На сей раз они пришли вместе — Леклерк и Хьюэлл. А с ними еще двое китайцев.

— Закончил? — грубо спросил Леклерк.

— Закончил.

— Хорошо. Без промедления берись за дело.

Никаких «спасибо», никаких поздравлений по случаю остроумного разрешения неразрешимой проблемы. А ну–ка, Бентолл, берись за дело — и все.

Я покачал головой:

— Не так сразу. Сперва мне надо побывать в блокгаузе.

— В блокгаузе? — Белесые, словно бы незрячие глаза пытливо изучали меня. — Зачем?

— Там должна находиться пусковая консоль.

— Пусковая консоль?

— Ну да. Ящичек с рычажками и кнопочками для дистанционного управления ракетой.

— Без тебя знаю, — холодно оборвал меня он. — Она не нужна для запуска.

— Не тебе об этом судить, — высокомерно заявил я.

У него не было выбора. Он сдался, хотя без благородного смирения. Отправил охранника за ключом к капитану, а мы продолжили в молчании свой путь. Это молчание не искрилось дружелюбием, что, впрочем, меня не беспокоило. Разговаривать не хотелось. Хотелось смотреть по сторонам, любоваться сверкающей белизной песка, ослепительным блеском лагуны, синим безоблачным небом. Я вбирал в себя эту красоту долгим ненасытным взглядом — взглядом человека, которому надо насытиться ею на долгое–долгое время.

Блокгауз обладал фундаментальной прочностью средневековой крепости. С единственным отличием: он глубоко врос в землю, верхняя часть возвышалась над грунтом всего на два фута. А над ней торчали три радаpa, три радиоантенны, а также головки четырех перископов, способных чередовать вертикальную позицию с горизонтальной.

Вход — с тыла. Ко входу спускается ступенька. Массивная стальная дверь на массивных петлях, весу в ней с полтонны. Не на мух она рассчитана. На детонацию ста тонн мощнейшей взрывчатки в тысяче ярдов отсюда.

Появился китаец с двумя хромированными ключами. Сунул один в замочную скважину, крутнул разок–другой, дверь легко распахнулась. Он вошел внутрь.

— О Господи! — пробормотал я. — Ну и тюряга.

Помещение и впрямь посягало на лавры тюрьмы. Двадцать на десять бетонного пола, бетонный потолок, бетонные стены, тяжелая дверь, в которую мы вошли, и подобная же дверь, разве что чуть поменьше, напротив. И это все, если не считать деревянных скамеек вдоль стен и лампочки под потолком.

Никто не провоцировал меня на высказывания. Китаец пересек темницу и вторым ключом отпер вторую дверь.

Эта часть блокгауза аналогична предыдущей, только освещена куда лучше. Угол комнаты огорожен фанерой, для того, видимо, чтобы изолировать радары от ослепляющих ламп. Ровно гудит дизель–мотор. Труба, уходящая под потолок, выводит, видимо, наружу выхлопные газы. Два вентилятора. А между фанерной кабиной и генератором — консоль. Простая штуковина. Металлический ящичек с рацией. Ровный ряд кнопок, при каждой словесное обозначение и лам почка–индикатор. Первая мечена ярлыком: «Гидравлика». Вторая — «Вспомогательная». Обе служат для завершающей проверки систем снабжения маслом и электричеством. На третьей стоит: «Разъединитель». Эта, надо полагать, отключает внешние батареи. На четвертой: «Контроль полета». Эта подает радиосигнал электронному мозгу ракеты. Пятая — «Клеммы» — освобождает ракету из крановых лап. Шестая «Краны» — отводит краны на безопасное расстояние. Седьмая — «Вперед» запускает насосы. Через две секунды после ее сигнала часовой механизм задействует четыре цилиндра из девятнадцати, через десять секунд замкнется следующая цепь, будет приведена в состояние полной готовности система самоликвидации. Она застынет в ожидании непредвиденного. В ожидании момента, когда оператор нажмет восьмую кнопку.

Последняя, восьмая кнопка расположена в сторонке. Ее не спутаешь с другими. Белый квадратик на красном фоне, выделенный металлической аббревиатурой ЭАСР (электронная автоматическая система разрушения). На эту кнопку нажать непросто. Сперва надо сорвать проволочную сетку, потом повернуть кнопку вокруг собственной оси на 180°.

Разглядываю консоль. Прикасаюсь к рации, изучаю свои записи. Надо мною маячит Хьюэлл. Мешает сосредоточиться. К счастью, мне незачем сосредоточиваться. Леклерк молча сверлит меня слепыми глазами. Наконец охранник что–то шепчет ему на ухо, указывая пальцем на заднюю дверь. Леклерк исчезает, но через полминуты возвращается.

— Поторапливайся, Бентолл, — бросает он. — «Нек–кар» попал в шторм. Погода у них неуклонно ухудшается, что может помешать наблюдениям… Нашел, что хотел?

— Нашел.

— Справишься?

— Еще бы! Конечно справлюсь.

— Когда?

— Через пятнадцать минут. От силы — через двадцать.

— Пятнадцать? — Он помолчал. — Доктор Фейрфилд говорил, что требуется сорок минут.

— Мне безразлично, что говорил доктор Фейрфилд.

— Ты прав. Можешь начинать.

— Что начинать?

— Монтаж.

— В наши переговоры вкралась опечатка. Я не изъявлял согласия монтировать систему. Ни разу, ни единым словом. Иметь дело с этой чертовой штукой?! Ни за что!

Трость замерла в воздухе. Леклерк шагнул ко мне.

— Не будешь иметь дело с этой штукой! — Голос его охрип от злости. Зачем же ты отнял у нас два часа своими мнимыми попытками разобраться в ракете?

— Понятно зачем. Чтоб выиграть время. Помнишь, что я сказал Харгривсу? Время работает на нас. Ты же ведь записывал меня на магнитофон.

Я видел: этого не избежать. Я понимал: этого не избежать. Но у меня был жар. Соответственно была замедленная реакция. И потому трость, опустившаяся на мою щеку с неистовым гневом, произвела на меня впечатление острого как бритва, карающего меча. Я захлебнулся воздухом, спотыкаясь, попятился назад, потом вдруг кинулся на расплывающуюся фигуру. Я не успел сделать ни фута, лапы Хьюэлла чуть не вырвали из левого плеча больную руку. Впоследствии удалось выяснить: рука осталась на месте. Видимо, он воткнул ее назад. Я развернулся и изо всех сил ударил правой рукой, но, ослепленный болью, промахнулся. Я еще не восстановил равновесие, как охранник схватил меня за правую руку. Трость снова засвистела у меня под носом. Предчувствуя худшее, я присел, и удар пришелся по макушке. Вновь засвистела трость, но третий удар не настиг меня. Хьюэлл на полпути перехватил запястье Леклерка. Рука Леклерка застыла, словно перехваченная натянувшимся поводком. Он попытался рывком корпуса высвободиться. Куда там! Рука Хьюэлла и не пошевельнулась.

— О, черт! Отпусти! — Голос Леклерка перешел в злобное шипение. Убери руки!

— Прекратите, босс. — Ровное гудение этого нутряного баса нормализовало обстановку. — Он ведь уже наполовину мертв. Хотите прикончить его? Кто же тогда запустит ракету?

На миг воцарилось молчание. Потом Леклерк заговорил нормальным голосом:

— Спасибо, Хьюэлл. Ты прав. Он меня сам спровоцировал.

— Я и сам бы с удовольствием свернул этому умнику шею, — проурчал Хьюэлл.

В друзьях они меня не числили. Это точно. Но о них я в данный момент не беспокоился. Я был логло–щен собственными проблемами. Левая рука и левая щека выясняли отношения: что болит сильнее. Конкурс завершился неожиданным миром. Две боли слились в одну всепоглощающую боль. Я косился на кнопки. Они, подобно фасолинам на раскаленной сковородке, то появлялись в поле моего зрения, то отпрыгивали прочь. Хьюэлл не преувеличивал. Я медленно и верно рассыпался на составные части. Или даже не столь уж медленно.

Я слышал голоса, но не мог определить, кому и что они говорили. Я отпрянул, бухнулся на стул, ухватившись, чтобы не упасть, за консоль.

Снова голоса. На сей раз я расслышал Леклерка. Он подошел поближе, сжимая трость до побеления суставов. Видимо, сдерживал ярость с превеликим трудом.

— Ты меня слышишь, Бентолл? — спросил он ледяным шепотом, который понравился мне еще меньше недавней бури. — Ты меня понимаешь?

Я смотрел на заливавшую пол кровь.

— Мне нужен доктор, — прошептал я. Мой рот одеревенел. Говорить было трудно. — Опять открылась рана.

— Плевать мне на твои раны. — О, добрый самаритянин! — Ты запустишь ракету, не откладывая, прямо сейчас!

— Ах! — сказал я, заставляя себя распрямиться. Я сощурил глаза, чтоб сфокусировать его образ. И вот он замаячил у меня перед носом как шестерка привидений на экране испорченного телевизора. — Как ты меня заставишь? Тебе ведь придется меня принуждать. А как? Пытками? Будешь по старинке рвать ногти? — Я почти обезумел от боли. Я сам себя не понимал. — Вздернешь на дыбу? Отправишь на тот свет? Да я ведь этого даже не почувствую. И еще: руки у меня дрожат, как осенний лист на ветру. — Я показал им, что мои руки и на самом деле дрожат, как лист на ветру. Каким же образом я запущу капризную…

Он ударил меня тыльной стороной ладони по губам, причем с силой.

— Заткнись! — приказал он холодно. Флоренс Найтингейл вмиг полюбила бы его. Он знал, как обращаться с больными. — Есть и другие способы. Помнишь, что произошло, когда тот глупый лейтенантик не ответил на мой вопрос? Помнишь?

— Да. — Хоть и казалось, что прошел с тех пор месяц, прошло едва ли несколько часов. — Помню. Ты прострелил матросу затылок. В следующий раз лейтенант подчинился.

— Подчинишься и ты. Приведу сюда моряка и попрошу тебя запустить ракету. Не подчинишься, я его пристрелю. — Он прищелкнул пальцами: — Вот так.

— Неужели пристрелишь?

Не отвечая, он кликнул одного из подчиненных. Китаец кивнул, повернулся и пошел. Он не сделал и пяти шагов, как я сказал:

— Верни его.

— Так–то лучше^ - кивнул Леклерк. — Готов сотрудничать?

— Вели ему привести сюда всех матросов. И всех офицеров. Можешь перестрелять их всех до единого. Увидишь: мне на это плевать.

Леклерк внимательно изучал меня.

— Ты что, совсем спятил, Бентолл? У меня слова с делом Не расходятся.

— У меня тоже, — ответил я устало. — Ты, Леклерк, забыл, кто я такой. Я контрразведчик, и принципы гуманности меня нисколько не колышут. Ты должен это знать лучше других. Вдобавок я убежден, что ты их перестреляешь в любом случае. Ну, умрут они на двадцать четыре часа раньше, чем положено по расписанию. Какая им разница… Валяй, трать боеприпасы!

Он молча разглядывал меня. А секунды шли одна за другой. Сердце мое тяжко колотилось. Ладони вспотели. Потом высохли. Он верил мне безоговорочно. Ведь его преступный мозг руководствовался в точности такой же логикой. Он негромко приказал что–то Хьюэллу. Тот ушел вместе с охранником. Потом обратился ко мне:

— У каждого имеется своя персональная ахиллесова пята. Верно, Бентолл? — почти дружелюбно спросил он. — Ты, сдается, любишь свою жену?

Жара в железобетонном блокгаузе была невыносимой, но я похолодел вдруг, словно очутился в холодильнике. На миг даже боль оставила меня в покое. По спине побежали мурашки. Я покрылся гусиной кожей… Во рту пересохло, а в живрте забарахталась отвратительная тошнота, вызываемая страхом. Да, я испугался. Подобного ужаса мне не приходилось испытывать никогда. Он был осязаем, этот ужас. Я ощущал его руками. Я чувствовал этот вкус во рту, самый омерзительный вкус из всего, мною изведанного. Его запах пронизывал воздух — квинтэссенция всего земного зловония. О Боже, я должен был предвидеть: такой миг наступит. Я представил себе ее лицо, искаженное болью, глаза газели, потемневшие от муки. Такой безошибочный способ! Только Бентолл мог проморгать неотвратимое!

— Треклятый дурак, — проговорил я с презрением. Пересохший рот с трудом выговаривал слова. А ведь еще надо было окрасить их должным пренебрежением. Но я справился с задачей. — Никакая она мне не жена. Зовут ее Мэри Гопман. И познакомились мы ровно шесть дней назад.

— Не твоя жена? — Он, кажется, ничуть не удивился. — Значит, сообщница?

— Значит, сообщница, сознательно идущая на риск. Профессиональная разведчица с большим стажем. Не шантажируй меня ее участью. Она расхохочется тебе в лицо, когда проведает об этих тактических ухищрениях.

— Ах вот как! Говоришь, разведчица! Что ж, можно поздравить английское правительство. Благообразием ваши женщины–агенты не отличаются, и мисс Гопман выравнивает баланс. Очень хорошенькая девица. Я лично нахожу ее обворожительной. — Он остановился. — Раз она тебе не жена, ты не будешь возражать, если она вместе с остальными дамами последует за нами дальше? К месту назначения.

Он внимательно следил за моей реакцией. Это было ясно. Но ничего не выследил. В правой руке он теперь держал пистолет. В сочетании с автоматом охранника, нацеленным мне в живот, сей аргумент предотвращал мою единственно уместную реакцию. И, не вступая в спор, я спросил:

— К месту назначения? Куда же? Азия?

— Это ведь очевидно.

— А ракета? Эталон для сотни аналогичных?

— Именно так. — Он разговорился, как и все одержимые, когда речь заходит об их навязчивой идее. — Подобно многим азиатским странам, моя новообретенная родина обладает талантом, скажем так, рафинированного воспроизведения, не имея предрасположенности к оригинальному творчеству. Через шесть месяцев мы наштампуем изрядное количество ракет. Ракеты в нынешних политических играх — весьма солидный козырь. Нашим, по выражению мировой прессы, кишмя кишащим миллионам нужно жизненное пространство; например, пустыни Австралии, которые обратятся под нашей эгидой в плантации цветущих роз. Разместиться там мы постараемся по возможности мирным путем.

Я смотрел на него с изумлением. Он явно свихнулся.

— Жизненное пространство? Австралия? Да ты с ума сошел. Да вам не сравняться с военным потенциалом России или Америки за целую историческую эпоху!

— О чем ты?

— Ты что, всерьез считаешь, что великие державы сложа руки будут созерцать ваши безумства в Тихом океане? Ты спятил.

— Нет, не будут, — спокойно согласился Леклерк. Вполне с тобой согласен. Но мы справимся и с Россией, и с Америкой. Или, вернее, справится «Черный сорокопут». Как тебе известно, его главное преимущество–превосходная мобильность. Ему практически не нужны специальные стартовые площадки. Под флагами Панамы, или Либерии, или Гондураса мы снаряжаем десять — двеиадцать судов. На каждом по две–три ракеты. Направляем их частично в Балтику и на Камчатку, словом, к российским берегам, а частично — к американским: на Аляску и к восточному побережью. Российские ракеты, как известно, нацелены на базы американских межконтинентальных ракет. Американские — на базы российских. Мы запускаем ракеты с обеих сторон практически одновременно. На Россию и на Америку обрушиваются одна за другой водородные бомбы. Выдвинутые на передний край радарные станции, инфракрасные лучи, фотосъемка со спутников, переданная на Землю, единогласно засвидетельствуют: Россия и Америка обмениваются термоядерными любезностями. Всяческие сомнения исчезнут после переговоров между Москвой и Вашингтоном по радио. Каждая сторона обвинит другую в агрессии и каждая потребует от другой немедленной капитуляции. Противостояние будет с каждой минутой принимать все более опустошительный размах. Вскоре они лишатся малейшей возможности совладать с нами, воспрепятствовать нашим притязаниям на мировое господство. Логично?

— Ты сумасшедший. — Мой голос охрип от волнения. — Ты вконец свихнулся.

— Я согласился бы с тобой всецело, если б изложенная программа легла в основу реальных действий. Она должна оставаться на повестке дня в качестве последнего средства, последнего аргумента. Дабы не выводить северное полушарие из строя, не заслонять солнце облаками радиоактивной пыли, мы вступим в торг с этими могущественными народами. Успокойся, Бентолл, они спасуют перед угрозой непредсказуемых бедствий. Мы пригласим наблюдателей обеих сторон, как русских, так и американских, присутствовать на испытаниях «Сорокопута», к тому времени, скорей всего, переименованного. Пусть оценят мобильность, мощь, меткость ракеты. Затем произойдет целенаправленная Утечка информации о стратегических замыслах наших кораблей, готовых спровоцировать взаимоуничтожение наций. Затем высадка в Австралии, Заметь, сколь пикантная ситуация возникает. Любая из сторон может выступить против нас. Но едва она примет такое решение, на ее территорию обрушатся водородные бомбы. Скажем, на нас пошла войной Америка. Бомбы тотчас накрывают стартовые площадки их континентальных ракет, аэродромы стратегической авиации. Чьи бомбы? Откуда? С нашей стороны, в ответ на акцию Америки? Или со стороны России, которая усмотрит в сложившейся неопределенности ниспосланный самим небом повод уничтожить Америку безнаказанно, избежав ядерного возмездия? Ибо Америка, по расчетам России, не знает, чьи бомбы на нее сыпятся, наши или российские. Что же дальше? Независимо от истины Америка вынуждена будет ударить по России. Ждать некогда, противоракетная оборона рухнет под ракетным натиском, и тогда конец Америке. То же самое случится, еще с большей вероятностью, если мы атакуем Россию. Короче говоря, Бентолл, обе великие державы поймут: если хоть одна пойдет на нас, ядерная катастрофа сметет как одну, так и другую. Вот почему ни та, ни другая и пальцем не пошевелят, чтоб причинить нам вред. Более того, воспрепятствуют вмешательству любой третьей страны, допустим, Великобритании или Франции. Логично?

— Ты псих, — на разные лады повторял я. — У тебя поехала крыша. — Но слова только сотрясали воздух, с каждым разом все больше утрачивая свою убедительность. Даже для меня. Он не похож на сумасшедшего. Его речь не походила на речь сумасшедшего. Сумасшествием представлялась лишь суть его высказываний. Из–за своей абсурдности. Абсурдными были масштабы шантажа, масштабы блефа, беспрецедентная опасность угроз, обосновавших этот шантаж. Но сам шантаж, сама угроза не сумасшествие. Будучи сумасшествием в нормальной системе координат, они не сумасшествие в иной, пускай даже гротескной, чудовищно гиперболизированной реальности. Может, он вовсе не сумасшедший.

— Поглядим, Бентолл, поглядим. — Он отвернулся, погасил свет, оставив включенной лишь тусклую лампочку под потолком. Входная дверь отворилась.

В полутьму ступила Мэри, конвоируемая Хьюэллом. Увидела мой силуэт, улыбнулась, шагнула ко мне, но Леклерк преградил ей дорогу палкой.

— Сожалею, что вынужден вас побеспокоить, миссис Бентолл, — сказал он. — Или лучше называть вас мисс Гопман? Как я понимаю, вы не замужем?

Мэри бросила на него взгляд, какого я себе не пожелал бы, и промолчала.

— Смущаетесь? — спросил Леклерк, — Или сопротивляетесь? Он не хочет нам помочь. Не хочет запустить «Черного сорокопута».

— Молодец, — сказала Мэри.

— Ой ли? Он еще пожалеет. Поговорите с ним, мисс Гопман. Может, уговорите.

— Нет.

— Нет? Тогда мы попытаемся воздействовать на него с вашей помощью, но без вашего участия.

— Зря тратите время, — с презрением отозвалась она. — Боюсь, вы нас не знаете, ни его, ни меня. Да и мы едва знаем друг друга. Я ничего не значу для него., равно как и он для меня.

— Понятно. — Он обернулся ко мне. Стиснутые зубы. В лучших традициях британских секретных служб. — Тебе слово, Бентолл. Что скажешь?

— То же, что и мисс Гопман. Зря тратишь время.

— Прекрасно. — Он пожал плечами, приказал Хьюэллу: — Уведи.

Мэри еще раз одарила меня улыбкой и удалилась с гордо поднятой головой. Леклерк прогулялся взад–вперед по комнате, склонив голову, как бы в раздумье, кинул пару слов охраннику и вышел.

Через две минуты дверь отворилась. Передо мной стояла Мэри, поддерживаемая Хьюэллом и Леклерком. Без них она не устояла бы. Ноги волочились по полу, голова свесилась на левое плечо. Она стонала, не открывая глаз. Самое устрашающее: внешних признаков насилия — никаких, ни единый волосок не потревожен.

Я рванулся к Леклерку. Невзирая на пистолет и два автомата, направленные на меня. Я о них и не помнил.

Я хотел избить, искалечить, изувечить Леклерка, искорежить ему физиономию, убить, уничтожить. Что я мог? На втором же шаге охранник подсек меня ударом автомата. Я растянулся на цементе во весь рост.

Охранники подняли меня на ноги. И поддерживали с обеих сторон, чтоб не рухнул. Хьюэлл и Леклерк стояли, как стояли. Голова Мэри свесилась вперед так, что открылись светлые пушистые волоски на шее. Теперь она не стонала.

— Запустишь «Сорокопута»? — спросил тихо Леклерк.

— Придет время, я убью тебя, Леклерк.

— Запустишь «Сорокопута»?

— Запущу, — кивнул я. — Но придет время, и я убью тебя.

«Ох! — подумал я. — Исполнить бы свою клятву хоть наполовину. На вторую половину!»

Глава 11

Пятница 13.00 дня — 6.00 вечера

Я говорил Леклерку, что в пятнадцать минут смонтирую ракету и запущу ее. На деле работа длилась целый час. Как обычно, Бентолл ошибся. Правда, на сей раз не по своей вине.

Какая уж тут вина, когда безжалостная боль мешает сосредоточиться на своих движениях. Какая уж тут вина, когда сводящая с ума ярость застилает глаза так, что и собственные записи не разберешь, когда правая рука — практически все приходилось делать правой рукой — трясется так, что ни часовой механизм толком не отрегулировать, ни провода не пропустить через пазы, ни заложить воспламенитель в цилиндры с твердым топливом. И разве я виноват, что, заряжая шестидесятифунтовое взрывное устройство, вспотевшая рука обронила детонатор с гремучей ртутью, а та полыхнула с таким грохотом, таким ярким пламенем, что Хьюэлл, следивший за операцией, вполне мог спустить курок пистолета, направленного на меня.

Не повинен я и в том, что Леклерк заставил меня готовить обе ракеты вместе, и в том, что он приставил ко мне Харгривса и другого ученого, Вильямса, чтоб контролировали и фиксировали в блокнотах каждое мое движение, замкнув платформу крана с двух сторон.

Решение Леклерка о параллельном монтаже обеих ракет отражало логику его планов. Застращав Харгривса и Вильямса расстрелом — их самих и их жен, — он запретил ученым переговариваться и обеспечил тем самым точность хронометража, полное, поддающееся проверке совпадение заметок. Успех первого запуска должен был, таким образом, гарантировать надежность второй ракеты.

Параллельный монтаж обеих ракет преследовал, разумеется, и другую цель: как можно скорее объявить мне смертный приговор. Кабы Леклерк намеревался прихватить меня с собой вместе с Остальными, не стал бы вешать мне на шею двойную нагрузку. Тем более, что «Неккар» в последних радиограммах проявлял все большее нетерпение — вплоть до отмены запуска. Не скажу, что меня так уж интересовало само провозглашение приговора. Я интересовался сроками.

Незадолго до двух я спросил Хьюэлла:

— Где ключи к ящику самоликвидации?

— Все готово? — удивился он. Дело в том, что завершающим штрихом монтажа должно было стать приведение в боевую позицию двух рубильников. Одного — замыкающего систему возгорания, второго — систему самоуничтожения с шестидесятьюфунтовым зарядом тринитротолуола, Второму рубильнику придан предохранитель и замок, отпираемый специальным ключом.

— Готов, да не совсем. Рубильник выбился из гнезда. Надо его осмотреть.

— Подожди. Я спрошу Леклерка. — Бдительный страж–китаец остался, а он ушел и вскоре вернулся с Леклерком.

— Опять задержка? — нетерпеливо спросил Леклерк.

— На пару минут. Нужен ключ.

Он жестом вызвал лифт, отстранил ученых с их блокнотами, взгромоздился на платформу рядом со мной.

— В чем дело? Замышляешь диверсию? Отчаянную выходку отчаявшегося авантюриста?

— Дерни рубильник собственной рукой, — огрызнулся я. — Он не двигается.

— Без ключа он не должен срабатывать на полную катушку, — прорычал Леклерк.

— Его намертво заклинило.

Он проверил. Рубильник едва поддался. Леклерк, склонив голову, отдал мне ключ. Я отпер замок. Отвинтил четыре гайки, удерживающие на месте чехол рубильника, изловчился при помощи монтировки сдвинуть медную проволочку под чехлом. Стандартный рубильник — рычаг да пружина. Когда ручку рубильника подают вправо, два смежных бегунка смещаются от ограничительных зажимов справа к подвижным слева. Туман в глазах и дрожь в руке мешали мне сосредоточиться. Все же я сумел отвинтить ручку, повернул рубильник, как бы возвращая бегунки в исходное положение. И привинтил рубильник.

— Погрешности конструкции, — кратко подытожил я. — Наверное, во второй то же самое.

Леклерк молча кивнул, подозрительно следя за моими движениями. А я зачехлил рубильник и пару раз подергал его, демонстрируя, как лихо он теперь действует.

— Закончил? — спросил Леклерк.

— Нет еще. Осталось установить часовой механизм на второй ракете.

— Перебьемся. Давай–ка запустим эту прямо сейчас. — Он закинул голову, выясняя, как Фарли с каким–то помощником возятся с аппаратурой автоматического управления и наведения. — Черт возьми, чего они там возятся? Что ему мешает?

— Ничто ему не мешает, — сказал я. Мы с Фарли составляли прекрасный дуэт. У обоих лица в ссадинах, переливающихся всеми цветами радуги. Его краски даже живописнее моих. Но, уверен, через двадцать четыре часа они поблекнут, ничего от них не останется, тогда как мои… Но двадцати четырех часов в моем распоряжении не имелось. — Он давно все доделал. Просто он из породы людей, которые тянут с уходом из дому до последней минуты, проверяя, закрыты ли краны. — Я прикинул: если рывком столкнуть Леклерка, возможно, он, пролетев десять футов, сломает себе на бетонном полу шею. А возможно, не сломает. Тогда мне не жить и двадцати четырех секунд, не говоря уже о двадцати четырех часах. Пушка Хьюэлла смотрит своим жерлом на меня неотрывно.

— Что ж, значит, начнем. — Леклерк повернул ключ, повернул рубильник в позицию «Заряжено», вынул ключ, закрыл и запер люк ракеты. Лифт нырнул вниз. Леклерк подозвал к себе охранника: — Передай распоряжение радисту: надо отправить депешу — запуск через двадцать минут.

— Куда теперь, Леклерк? — спросил я. — В блокгауз?

Он холодно посмотрел на меня.

— Чтоб там отсидеться в безопасности, когда ракета взорвется благодаря всяческим твоим манипуляциям?

— О чем речь?

— Да о тебе, Бентолл. Я не питаю на твой счет иллюзий. Ты крайне опасный субъект. — Разумеется, крайне опасный. К сожалению, лишь для себя и своих друзей. — У тебя была полная возможность в свое удовольствие распоряжаться взрывным механизмом. Ты, надеюсь, не столь наивен, чтоб предположить, будто я исключил эту угрозу. Все вы, ученые и моряки, останетесь под открытым небом к моменту запуска. Людей уже согнали. А мы уйдем в блокгауз.

Я грязно обругал его.

— Значит, ты не догадался, что я приму меры предосторожности?

— Оставить людей под открытым небом? Проклятый Убийца! Леклерк, ты на это не пойдешь!

— Не пойду? — Он ощупывал меня своими мутными молочными глазами. Значит, ты там химичил, Бентолл?

— Химичил не химичил! — заорал я. — Опасность продиктована капризами твердого топлива. Загляни в тетради доктора Фейрфилда — там об этом сказано. Никому не ведомо, что произойдет. В подобных условиях топливо никогда не испытывали. Будь ты проклят, Леклерк! Я предупредил тебя: если эта штука взорвется, в радиусе полумили ни одна душа не уцелеет.

— Ясное дело, — заулыбался он опять, но мало–помалу я ощутил: улыбаться ему не хочется. Руки в карманах, и все равно чувствуется, что сжаты в кулаки. Нервный тик дергался в уголке рта. Да и потел он сильнее, чем требовали того в данный момент климатические условия. Драматизм его карьеры достиг максимума. Именно в этот миг решается: выиграл он или проиграл вчистую. Он не представлял себе масштабы моей решимости идти до конца, подозревал, что я предельно беспощаден, готов принести в жертву ни в чем не повинных людей, лишь бы ему помешать. Я ведь заявлял, что меня ничуть не волнуют судьбы офицеров или моряков. Может, я дорожу собственной жизнью? Он не слишком полагался на это допущение. Он знал, что я знаю: смерти мне в любом случае не избежать. Все его шаткие планы, все надежды и страхи зависели от ближайших минут: взлетит ракета или взорвется. Это испепеляло его замыслы и мечты. Предвидеть, что произойдет, он не мог, И вынужден был идти ва–банк, вынужден был рисковать. Но, даже рискуя, он не хотел, чтоб я ощутил свою победу.

Мы миновали угол ангара. В ста ярдах от нас сидели на земле в два ряда люди: весь персонал базы, моряки и ученые. Женщин не было. Двое китайцев держали автоматы наготове.

— А как же часовые? Останутся здесь?

— Уйдут в блокгауз.

— А мы будем послушно сидеть, как маленькие мальчики? Ты в этом уверен?

— Будете. В блокгаузе у меня семеро женщин. Если хоть один из вас шевельнется, с ними будет кончено. Можешь мне поверить.

Заключительные слова были лишними. Я ему и так верил.

— Семеро? А где Мэри Гопман? — спросил я.

— В оружейной.

Я не стал спрашивать, почему ее не перевели в другое помещение. Знал грустный ответ на вопрос: либо она все еще в обмороке, либо в тяжелом состоянии, исключающем возможность транспортировки. Что ж, может, и не нужно ее никуда переводить. Оружейная, правда, в ста ярдах от ангара, и ждет девушку та же судьба, что и нас. Но уж лучше гибель в оружейной, чем спасение в блокгаузе.

Я подсел к шеренге сидящих рядом с Фарли. Никто не обернулся ко мне. Все в ожидании смотрели на ангар.

Ждать пришлось недолго. Через тридцать секунд после исчезновения Леклерка и Хьюэлла в воротах ангара показались, грохоча, два крана с ракетой между ними. Кранами управляли двое техников. Платформы кранов были сцеплены полосами металла, опоясывающими заодно платформу ракеты. Таким образом пространственная взаимозависимость между составными частями системы оставалась неизменной. Через тридцать секунд краны опустили ракету на самую середину зацементированной пусковой площадки. Техники спрыгнули вниз, убрали металлические полосы и, повинуясь знаку одного из китайцев, подсели к нам. Оставшуюся работу доделает радио.

— Ну вот, — мрачно изрек Фарли, — мы на зрительской трибуне. А на сцене — сам дьявол.

— А как же научный пафос? — спросил я. — Неужели вам не интересно, как эта чертова штуковина сработает?

Он пронизал меня уничтожающим взглядом и отвернулся. После чего весомо заметил:

— Вся аппаратура сработает. За нее я не волнуюсь.

— Не упрекайте меня в случае взрыва, — попросил я. — Что с монтера возьмешь?

— Мы обсудим это потом, на более высоком уровне, — с натужным юмором предложил он. — А риск большой?

— Доктор Фейрфилд полагал, что ракета в порядке. Лелею надежду, что вы там не перепутали провода. А то она упадет прямо на нас.

— Не упадет. — Ему, как и всем остальным, хотелось разговаривать, чтоб хоть как–то облегчить бремя ожидания. — Система многократно проверена. Нет ни единой осечки. Инфракрасное наведение функционирует без дураков. Зацепится за звезду — и уже не отцепится.

— За какую звезду? Средь бела дня.

— Ваши глаза звезд не видят, а инфракрасная аппаратура видит, воспринимает тепловое излучение. Сам убедишься: с расстояния в тысячу миль ракета ударит в пень с точностью до ярда. Веришь, до одного ярда!

— Любопытно, как вы отмерите ярд в Тихом океане?

— Ладно, восемь футов на шесть, — величественно уступил он. — Когда ракета возвращается в атмосферу, звездный навигатор отключается, передавая свои задачи инфракрасному лоцману в носовой части. Теперь ракета ориентирована на излучатель повышенного тепла. Например, на корабль. В особенности на трубу. Поэтому за девяносто секунд до прибытия ракеты «Неккару» придется воспламенить плот с магнием. Источник колоссального жара отвлечет на себя ракету.

— Хотелось бы, чтоб на «Неккаре» не зазевались, не опоздали поджечь плот.

— Не зазеваются. К ним поступит радиосигнал отсюда, как только ракета взлетит. — Он помолчал. — Если, конечно, взлетит. «Черному сорокопуту» понадобится три с половиной минуты на весь путь. Так что через две минуты после старта до них дойдет сигнал.

Дальше я не слушал его. Леклерк, Хьюэлл и последний из часовых скрылись за блокгаузом. Я отвернулся, осматривая прибрежный песок, зеркальную гладь лагуны, и вдруг замер. Примерно в четырех милях отсюда к проему в кольце рифов приближалось судно. Оцепенение мое длилось недолго. Бродячего морского рыцаря в этом корабле я не опознал. А опознал бесстрашного навигатора капитана Флекка, плывущего за своим жалованьем. Харгривс ведь упомянул мельком, что того ждут нынче в полдень. На месте капитана Флекка я направил бы свою шхуну в диаметрально противоположную сторону, изо всех сил стараясь наращивать количество миль, отделяющих меня от Леклерка. Но капитан Флекк не знал того, что знаю я. Так мне, во всяком случае, казалось. Да, капитан Флекк, вас ждут потрясения.

Рокот колес заставил меня обернуться. Краны, побуждаемые к действию радиосигналом, ехали сами по себе обратно. Разжав свои лапы, они освободили верхнюю часть «Сорокопута», который теперь держался только на подвижных нижних креплениях. Оставалось секунд десять. Каждый помалкивал, стремясь отыскать экстраординарную тему, способную приковать к себе внимание людей, которым жить–то осталось всего ничего. Да и кому дано такое искусство?!

Запели насосы скоростных турбин в носовой части ракеты. Две секунды. Секунда. Все окаменели, полузакрыв глаза в потрясении. Нижние щупальца расслабились. Раскат грома — и шипящий шар оранжевого пламени зажегся в основании ракеты, окутав платформу. Медленно, невероятно медленно «Сорокопут» оторвался от земли, прихватив с собой огненный шар, и теперь отзвуки грома сменились ужасным ревом, ударившим по барабанным перепонкам, как шум авиационного двигателя, приставленного прямо к уху. Длинный, футов в пятьдесят, язык пламени прошил огненный шар в основании ракеты и вознес «Черного сорокопута» ввысь.

И все равно ракета едва двигалась, словно собираясь опрокинуться. Но на ста пятидесяти футах произошел следующий грозный взрыв. Сработала вторая группа цилиндров. «Сорокопут» удвоил темпы восхождения. Третий взрыв, на шестистах футах, и скорость стала бешено нарастать, достигая фантастических показателей. На Пяти–шести тысячах футов ракета резко развернулась и взяла курс на юго–восток с траекторией, почти параллель–Ной поверхности моря. Секунд через восемь она пропала из виду. Ракеты как не бывало. А были: ядовитый запах гари, обожженная платформа да белый след в синем небе. Я перевел дух.

— Ну вот, она действует! — Сияющий Фарли шмяк–нул кулаком по ладони. Затем с удовлетворением глубоко и трепетно вздохнул. Он успел, как и я, изголодаться по кислороду. — Она работает, Бентолл!

— Конечно работает. А вы чего ожидали? — Я грузно поднялся на ноги, вытер потные руки о штанину и направился к капитану Гриффитсу. — Как вам зрелище, капитан?

Он холодно оглядел меня, не пряча презрения. Присмотрелся к левой половине моей физиономии.

— Любит Леклерк тростью размахивать, верно? — констатировал он.

— Такое уж у него пристрастие.

— Выходит, ты пошел к нему в услужение, а? — Он изучал меня с видом коллекционера, которому обещали подлинник Сезанна, а принесли цветную открытку с эпизодом из комикса. — Не ждал от тебя этого, Бентолл!

— Разумеется, пошел, — признал я. — Полное нравственное падение! Но с военным трибуналом пока подождем, капитан Гриффите. — Я сел, снял ботинок, снял носок, вытащил из целлофана записку, разгладил и отдал ему. — Что скажете об этом? Да поторапливайтесь. Эта морская дребедень мне не по зубам, а связана она, думаю, со вторым запуском.

Он нехотя взял бумажку, а я продолжал:

— «Пеликан» — название, корабля. На сей счет сам Леклерк обмолвился. Остальные7 тоже?

— «Пеликан–Такишамару 20007815», — читал Гриффите. — «Такишамару», вне сомнения, название японского судна. «Линкянг–Хаветта 10346925». Еще суда. Обязательно с двойными названиями. И восемью цифрами. — Его глаза зажглись любопытством. — Может, это время? 2000 — в этом случае восемь вечера. Ни в одном сочетании первые четыре цифры не перешагивают за 24. А следующие четыре, видимо, дополнительные сведения… Какие? — Он умолк, продолжая шевелить губами. Потом снова заговорил: — Сообразил! 2000 — двадцать ноль–ноль. То есть двадцать градусов южной широты. 7815 — это семьдесят восемь градусов пятнадцать минут восточной долготы. А вместе эти цифры — координаты точки в пятидесяти милях отсюда. — Он продолжал штудировать листок, а я — ближние горизонты: не приближается ли Леклерк. Он не появился. Видимо, дожидался информации с «Неккара» о результатах запуска. — Во всех случаях тут широта и долгота, — подвел итоги Гриффите. — Без карты категорические суждения неуместны. Но я уверен, намеченные точки образуют кривую, замыкающуюся на северо–востоке, близ берегов Китая или Формозы. Полагаю, упоминаемые корабли — скорее, пары кораблей — занимают данные точки. И еще полагаю, их цель — контролировать судно с ракетой, высматривать и расчищать ему путь. Леклерк хочет скрыть факт похищения ракеты.

— Вы считаете, эти суда вооружены? — спросил я,

— Маловероятно. — Проницательный, динамичный ум его схватывал все на лету, его речевая манера была точна. — Разве что припрятанное. А много ли припрячешь от военного корабля, на чей возможный досмотр они ориентируются?!

— Радары с радиусом в пятьдесят, а то и сто миль?

— Вполне вероятно, на них есть радарные установки. Даже весьма вероятно.

— А корабль с ракетой, он, по–вашему, оснащен радаром?

Капитан Гриффите возвратил мне листок.

— Нет, — решительно заявил он. — Леклерк преуспевает благодаря осторожности на грани смешного. Правда, только на грани. Бумажка эта бесполезна, будь даже у тебя свобода действий. Суда будут держаться на почтительном расстоянии от ракеты, передавая функции от одной пары к другой по эстафете, чтоб не вызвать подозрений у разведывательной авиации. — Но, минуточку, капитан, мысли мои разбегаются. — Я не преувеличивал. Голова моя гудела от жары и от снедавшего меня изнутри болезненного жара. — А что произойдет, если на арене появится военный корабль или самолет? Радар поможет его обнаружить, но никак не УНИЧТОЖИТЬ. Как поступят они в подобной ситуации с «Сорокопутом»? — Уйдут под воду, — просто ответил Гриффите. — Ракету будут транспортировать на подводной лодке, стоит только перестроить трюм любой действующей субмарины и приспособить отсек для «Сорокопута». Суда прикрытия помогут подводной лодке перемещаться на высоких скоростях в надводном положении. Чуть что — субмарина исчезает с морской поверхности, продолжая путь не столь быстро, но столь же целенаправленно. Сотни кораблей, оборудованных наисовременнейшей техникой, могут годами рыскать по Тихому океану в погоне за субмариной и не найти ее. Будь уверен, Бентолл: если мы упустим ракету сейчас, нам ее больше не видать.

— Большое спасибо, капитан Гриффите. — Бесспорно, он прав.

Я неуверенно поднимаюсь. Ну впрямь старик на смертном одре, предпринявший последнюю попытку вернуться к жизни. Рву бумажку в клочья. Из блокгауза в это время вываливаются люди. А неподалеку от рифа маневрирует Флекк.

— Еще одна просьба, капитан Гриффите. Уговорите Леклерка, чтоб оставил ваших людей под открытым небом, на свежем воздухе. Дескать, тяжко жариться под железной крышей. Они, похоже, готовят вторую ракету к отправке. — Я указал на металлические ящики в глубине ангара. Намекните ему, что здесь им понадобится меньше караульных. Пообещайте хорошо себя вести. Если запуск удался, он на радостях может удовлетворить просьбу.

— Зачем это нужно, Бентолл? — вновь неприязнь в голосе.

— Не привлекайте внимания Леклерка. Нам нельзя переговариваться. Коли вам дорога жизнь, слушайтесь меня.

Я побрел к стартовой площадке, как бы изучая последствия взрыва. Две минуты спустя краешком глаза увидел: Леклерк беседует с Гриффитсом. Потом Леклерк и Хьюэлл направились ко мне. Леклерк буквально излучал счастье, сияющее олицетворение сбывшейся мечты.

— Получается, ты не схимичил, Бентолл? — Он ограничился сухой констатацией факта, не балуя меня излияниями благодарности.

— Не схимичил. Но уж по второму заходу схимичу, братец, еще как схимичу! Успех?

— Абсолютный! Точное попадание в цель. С тысячемильного расстояния. Теперь, Бентолл, принимайся за вторую.

— Сперва я повидаю мисс Гопман. Он сразу потускнел.

— Сперва доделаешь ракету. Я не шучу.

— Мне надо поговорить с мисс Гопман. Всего пять минут, не больше, обещаю. А не то сами возитесь с этой треклятой ракетой. Сколько влезет.

— Зачем тебе ее видеть?

— Это мое личное дело.

— Ладно. Но только пять минут. Ясно? — Он вручил часовому ключ и жестом отпустил нас.

Часовой отпер оружейную. Я вошел и захлопнул дверь у него перед носом, начихав на его самолюбие.

В комнате царил полумрак. Шторы были опущены. Мэри лежала на раскладушке, на которой утром спал я. Я опустился на колени у ее изголовья.

— Мэри, — шепнул я, коснувшись ее плеча. — Мэри,

это я, Джонни.

Погруженная в глубокий сон, она с трудом приходила в себя. Зашевелилась, заворочалась под одеялом. Проступили очертания лица, блеснули глаза.

— Кто это?

— Мэри, это я, Джонни.

Она не отвечала, и я повторил свои слова. Онемевшие губы с трудом выговаривали слова. Поди разберись в этом невнятном мычании.

— Я устала, — прошептала она. — Я так устала. Оставь меня в покое.

— Прости.меня, Мэри. Клянусь, я готов застрелиться. Я думал, они блефуют. Честное слово, думал, они блефуют. — Никакого ответа. Я продолжаю: — Мэри, что они с тобой сделали? Ради Бога, скажи.

Она ответила шепотом. Что — я не расслышал. Потом повторила негромко:

— Со мной все в порядке. Пожалуйста, уйди.

— Мэри! Посмотри на меня! Она будто не слышала.

— Мэри, посмотри на меня. Коленопреклоненный Джонни Бентолл! — Я хохотнул, но звук получился неэстетичный. Вроде бы лягушка квакнула, к тому же страдающая бронхитом. — Я люблю тебя, Мэри. Вот почему я запустил эту чертову ракету — и еще тыщу запущу. И сделаю что угодно: хорошее, плохое, только бы тебе не делали больно. Я люблю тебя, Мэри! Давно об этом знаю, но только сейчас отважился признать: готов ради тебя на все. Вот такой я кретин. Я люблю тебя и, если попадем домой, женюсь на тебе. Пойдешь за меня?

Опять молчание. Потом она сказала:

— Выйти замуж за тебя? После того, как ты им… Прошу, оставь меня, Джонни. Оставь меня в покое. Я выйду за того, кто любит меня, а не за… — Она остановилась и хрипло закончила: — Прошу, уйди.

Я грузно встал и пошел к двери. Открыл дверь, и потоки солнца хлынули в комнату. Осветили койку, светлые волосы, разбросанные по брезентовому заменителю подушки, огромные глаза газели на изможденном лице. Я долго смотрел на нее. Мученик, приговоренный к сожжению, не вызвал бы у меня слез. Слишком легкие эти слезы в сравнении с нынешней мукой. Я смотрел на единственного человека, которого за всю свою жизнь полюбил. Потом отвернулся. Крутой парень Бентолл не пожелал, чтоб хоть кто–нибудь стал свидетелем его слез. Даже Мэри. И тут послышался взволнованный шепот:

— О Боже, милостивый Боже… Твое лицо…

— Ничего, — сказал я. — Скоро в нем отпадет надобность. Прости, Мэри…

И захлопнул за собой дверь. Часовой отвел меня в ангар. Повезло и мне, и Леклерку: мы на сей раз не встретились. Меня дожидался Хьюэлл. Харгривс и Вильяме приготовили блокноты. Я сам, без приказа, ступил на площадку лифта. Эти двое ко мне присоединились. И вскоре мы принялись за работу.

Сначала я открыл коробку на внутренней стороне внешней оболочки и установил на вращающемся часовом механизме регулятор зажигания. Рубильник поставил рядом с табличкой: «Безопасно». Осмотрел второй ввод к системе самоуничтожения, рубильник соленоида над регулятором зажигания. Соленоид, активизацию которого призван был обеспечить ток в проточном кольце, поддерживала мощная пружина; она, согласно лаконичной пояснительной табличке, срабатывала под полуторафунтовым давлением. Я оставил коробку незапертой с опущенной крышкой. Вернулся к системе самоуничтожения. Прикидываясь, будто налаживаю рубильник, проделал ту же операцию, что и на первой ракете, то есть засунул кусочек проволоки между чехлом и рубильником. Потом окликнул Хьюэлла:

— Мне нужен ключ к коробке самоуничтожения. Рубильник заедает.

Зря возился с проволокой. Он сказал:

— Ключ у меня. Босс предсказал, с этим рубильником тоже будет непорядок, как и с тем. Лови!

Я снял чехол, отвинтил рубильник, сделал вид, что чиню, поставил на место, приладил рычаг, но предварительно развернул на 180» так, что бронзовые бегунки приняли позицию «Наоборот». Крохотный рубильник, заслоненный моими руками… Что могли заметить Харгривс да Вильяме?! Да и подозрений никаких у них не возникало. Ведь я повторил манипуляции, знакомые им по прошлому разу. Я вернул чехол на место, перевел рычаг в нейтральную позицию. Теперь система самоуничтожения была готова к действию. Один нажим на соленоид — и система оживет. В нормальных условиях рубильник подчиняется радиосигналу. Но руке он подчинялся тоже…

— Все, забирай ключ, — крикнул я Хьюэллу.

— Потерпишь, — пророкотал он.

Подозвал лифт, поднялся, взял ключ. Проверил рубильник системы самоуничтожения. Убедился, что на полпути к опасной черте рычаг притормаживается, пружина с должным рвением возвращает его к безопасной черте. Хьюэлл кивнул, спрятал ключ в карман, спросил:

— Еще долго?

— Пару минут. Заканчиваю.

Лифт с подвыванием уехал вниз. Хьюэлл выгрузился. По дороге вверх я шепнул Харгривсу и Вильямсу:

— Хватит вам писать.

Электромотор — отличная глушилка, а опухшее лицо — столь же эффективная камуфляжная маска.

Прислонившись к люку изнутри, я закрепил один конец гардинного шнура на соленоиде. Нарушенная координация движений, трясущиеся руки, полуослепшие глаза… Словом, вместо десяти секунд эта процедура отняла у меня две минуты. Распрямившись, я пропустил шнур через пальцы правой руки, а левой начал прикрывать люк. Сунулся обратно — у Хьюэлла теперь появится впечатление, будто я вожусь с ручкой. А я и впрямь с ней возился: обмотал шнуром. Люк захлопнулся, ключ в скважине крутанулся, операция завершилась.

Первый, кому доведется распахнуть этот люк больше чем на четыре дюйма с силой, превышающей полтора фунта, приведет в действие механизм самоуничтожения, и ракета взорвется. Если среагирует еще и ракетное горючее, погибнет не только вошедший, но и все живое в радиусе полумили. Я рассчитал, что в любом случае первым окажется Леклерк собственной персоной.

Лифт опустился. Я устало шагнул на землю. Через распахнутые ворота ангара я видел сидевших на траве ученых и моряков, ;а также часового, прогуливающегося ярдах в пятидесяти от них.

— Несчастные ребята в последний раз наслаждаются солнцем? — спросил я Хьюэлла.

— Ага. Ну что, закончил?

— Закончил. — Я показал пальцем на сидевших. — Можно присоединиться к ним? Мне и самому солнышко не повредит.

— Ничего там не затеешь?

— Что я могу здесь затеять, — утомленно спросил я. — Похож я сейчас на затейника?

— Бог свидетель, не похож, — признал он. — Что ж, иди. А вы вдвоем… — это относилось к Харгривсу с Вильямсом. — Босс хочет сопоставить записи.

Я пошел прочь. А жизнь вокруг кипела. Несколько китайцев загружали на платформы металлические ящики. Дюжина матросов под дулами пистолетов помогала им. Флекк пришвартовался к пирсу. Шхуна его казалась еще более грязной и потасканной, чем прежде. Капитан Гриффите сидел в стороне от остальных. Я растянулся на песке футах в шести от него — лицом вниз, лоб на правой руке, как на подушке. Чувствовал себя ужасно.

Первым заговорил капитан.

— Итак, Бентолл, ты смонтировал им вторую ракету? — Таким тоном ей–богу — друзей не завоевывают.

— Да, капитан Гриффите, вы правы. Смонтировал. Тот, кто откроет люк ракеты, взорвет ее. Вот почему я так старательно снарядил первую ракету. Теперь у них осталась только эта… Они шантажировали меня. Грозили перебить вас всех выстрелами в затылок. Угрожали, что будут пытать мисс Гопман. Они до нее добрались, я не сумел им помешать.

Потянулась долгая пауза. Ему удалось вникнуть в суть сказанного. Мычание — оно и есть мычание. Наконец он тихо проговорил:

— Мне чертовски жаль, мой мальчик. Никогда себе этого не прощу.

— Назначьте дежурных. Пусть подадут знак, если те — Леклерк, Хьюэлл, часовой — двинутся сюда. Полюбуйтесь морем, И обращайтесь ко мне пореже. А что я разговариваю, этого не увидят.

Минуть за пять я рассказал Гриффитсу планы Лек–лерка. Потом целую минуту он молчал.

— Ну? — спросил я.

— Фантастика! — пробормотал он. — Совершенно невероятно!

— Верно ведь? Чистая фантастика. Но осуществимая?

— Осуществимая, — мрачно согласился он. — О Господи, осуществимая!

— Я тоже так считаю. Значит, по–вашему, моя проделка с ракетой оправданна?

— В каком смысле, Бентолл?

— Заполучив «Черного сорокопута», — бубнил я, уткнувшись носом в песок, — они не будут искать стартовую площадку за тридевять земель. Они доставят ракету на завод, скорее всего, в индустриальной густонаселенной местности, чтоб там досконально изучить. Если тринитротолуол спровоцирует взрыв твердого топлива, погибнут сотни людей, большей частью ни в чем не повинных. Страшно подумать!

— А сколько миллионов ни в чем не повинных людей погибнет в ядерной войне? Об этом думать не менее страшно, — тихо проговорил Гриффите. — Не будем заниматься моральным обоснованием акции. Единственный актуальный вопрос — долго ли протянут батареи, питающие систему самоуничтожения?

— Эти конкретные батареи продержатся шесть месяцев, а возможно и год. Послушайте, капитан Гриффите, сотрясать воздух ради праздных дискуссий на этические темы или ради просветительского удовольствия я не стал бы. Мне трудно шевелить языком. Моя цель — предложить вам: расскажите обо всем капитану Флекку. Он с минуты на минуту высадится на берег.

— Капитану Флекку? Этому чертову ренегату?

— Прошу вас, говорите потише. Скажите, капитан, вы представляете себе, что произойдет со мной, с вами, с вашими людьми, едва наш друг Леклерк отчалит?

— Не хочу и думать на эту тему.

— Флекк — наша единственная надежда.

— Ты спятил, дорогой!

— Слушайте меня повнимательней. Действительно, Флекк — плут, негодяй, законченный мошенник. Но Флекк не маньяк, одержимый манией величия. За деньги он пойдет на что угодно, кроме убийства. Флекк — единственная наша надежда.

Я подождал: не последуют ли комментарии. Комментарии не последовали, и тогда я продолжил свою мысль:

— Он вот–вот высадится на берег. Переговорите с ним. Браните его, клеймите за презренное ренегатство, короче, ведите себя так, как предположительно должны. Никто не обратит на это ни малейшего внимания, разве что Леклерк да Хьюэлл, которых такая сцена рассмешит, доставив обоим истинное удовольствие. Но расскажите ему все, что рассказал вам я. Втолкуйте парню, что жить ему осталось считанные часы, что Леклерк не оставляет свидетелей. Леклерк наплел сто коробов Флекку о том, что здесь происходит. Но, уверяю вас, о ракете он и не заикнулся. Леклерк не станет разглашать свои планы при людях, то и дело навещающих Суву и прочие фиджийские порты. Случайное словечко в баре — и грандиозные замыслы рушатся. Полагаете, Леклерк рассказал ему правду, а, капитан?

— Нет, конечно. Ты прав. Он не мог себе такое позволить.

— Видел когда–нибудь Флекк эти ракеты?

— Разумеется, нет. Ворота ангара с его появлением запираются. Разговаривал он только с офицерами, присутствующими при разгрузке судна. Он, правда, догадывался, что мы не в детские игры здесь играем. «Неккар» частенько бросал при нем якорь в лагуне.

— Ясно. Зато он увидит «Черного сорокопута» сейчас. Эту штуку, оказавшись на пирсе, проморгать невозможно. У него будут все основания адресовать Леклерку кучу вопросов, и, готов побиться об заклад, Леклерку вряд ли захочется на них отвечать. Мечта всей его жизни на пороге реализации — зачем же омрачать ее болтовней с человеком, чья жизнь на волоске? Флекк и при таком обороте событий не догадается, какая судьба ему уготована. Так вот, чтоб уразумел, с кем имеет дело, предложите, пусть сходит… нет, лучше пусть пошлет своего помощника Генри… на рекогносцировку. Им полезно будет узнать, на что способен Леклерк. — Я объяснил Гриффитсу, как отыскать место, где Хьюэлл со своими людьми прорвались на базу, как отыскать пещеру с мертвецами. — Не удивлюсь, если там прибавилось трупов. Эти два парня–фиджийца были обречены. Пусть проверит, осталась ли в доме Леклерка рация. Когда Генри возвратится, последние сомнения у Флекка испарятся. Гриффите промолчал. Я надеялся, что убедил его. Если убедил, дело попало в хорошие руки. Человек он проницательный, изворотливый, хитрый. Движение, еще движение. Он поднялся. Краешком глаза я увидел: он медленно бредет прочь. Я изменил положение, чтоб обозреть пирс. Флекк и Генри, сверкая парадной белизной одежды, готовились покинуть шхуну. Я закрыл глаза. И, сколь ни удивительно, заснул. А может, в этом не было ничего удивительного. Опустошенный свыше всякой меры, израненный, я уснул.

К обширному перечню моих болей при плюсовалась еще одна, переполнившая чашу терпения. Из–за нее я и пробудился. Меня пинали в подреберье, и пинки эти нельзя было счесть безобидной щекоткой. Я поднял голову — Леклерк. С присущей ему учтивостью. Щурясь на солнце, я перевернулся, облокотился на правую руку. Еще раз сощурился, на сей раз от мягкого шлепка по щеке. Моток шнура от оконных гардин.

— Получай обратно. — Ни гневной мины на физиономии, ни желчи в голосе. Он изучал мое лицо. — Неужели, Бентолл, ты думал, будто я упущу из виду возможность — да нет, реальную опасность — манипуляций со второй ракетой? Ты меня недооценил. А в итоге снова сел на мель.

— Не так уж ты смекалист, — проговорил я. Меня тошнило. — Чего и впрямь не учел, так это твоих манипуляций с Харгривсом и Вильямсом. Их допрашивают порознь, шантажируют, угрожая расправиться с женами, если не выложат всю правду. И детали должны целиком совпасть. Может, я тебя и на самом деле недооценил. Можешь казнить меня. Можешь расстрелять. Не возражаю.

' - Никто не собирается тебя казнить, Бентолл. Ни тебя, ни других. Завтра мы отчалим, оставив всех вас целыми и невредимыми.

— Сколько лет ты практиковался Леклерк, — ухмыльнулся я, — чтоб лгать с правдивой мордой?

— Завтра узнаешь.

— Все кормишь меня завтраками? А как ты намерен держать до той поры в повиновении сорок человек? — Зря я послал капитана Гриффитса к Флекку? Или не зря?

— Ты сам подсказал нам выход, Бентолл. Блокгауз — надежная тюрьма. Оттуда не убежишь. А своих людей я брошу на погрузку. Караульные в этом случае — излишняя роскошь. — Переглянувшись с Хьюэллом, он одарил меня улыбкой. — Ты не разлюбил капитана Гриффитса? Он тебя клял на чем свет стоит за первую ракету.

Я промолчал. Ждал, что будет дальше.

— У него вышла маленькая неприятность. Ничего серьезного. Он, видимо, хотел объясниться с капитаном Флекком, как англичанин с англичанином. Облаять за измену. Флекк, надо думать, не пожелал остаться в долгу. Выступая в одинаковых возрастных и весовых категориях, они схватились не на шутку, на равных. Гриффите покрепче, зато Флекк похитрее. Пришлось их разнимать, чтоб не отвлекали моих людей.

— Хоть бы они забили друг друга до смерти, — проворчал я. Леклерк усмехнулся и пошел вместе с Хьюэл–лом прочь. Их ждало светлое будущее.

Но не меня. Диверсия сорвалась. Гриффите и Флекк — в конфронтации. Надежды рухнули. Мэри меня отвергла… Леклерк торжествует повсеместно. А у меня в перспективе — пуля в затылок. Я испытывал тошноту, слабость, боль. Я чувствовал себя побитым и посрамленным. Может, пора сдаться? Я перевернулся. Вижу, капитан Гриффите на подходе. Садится на прежнее место. Рубашка порванная, грязная. Лоб исцарапан. В уголке рта струйка крови.

— Поздравляю, — с горечью сказал я.

— Поздравления весьма кстати, — спокойно ответил он. — Флекк мне поверил. Его не пришлось долго убеждать. Он побывал нынче на противоположной оконечности острова и обнаружил близ рифа тело — или останки — фиджийца. Он собирался списать убийство на акул, но теперь передумал. Отправил помощника на разведку.

— Ну а как же драка?

— В разгар наших переговоров Леклерк вышел из ангара. Он пристально следил за нами. Чересчур пристально. Нам оставалось одно: драться. — Я поднял голову. Он улыбался. — За время поединка успели обменяться информацией.

— Капитан Гриффите, вы заслуживаете адмиральских погон.

Солнце садилось в море. Два китайца принесли нам поесть — консервы и пиво. Еще двое проследовали к блокгаузу, наверное, чтоб подстраховаться на случай волнений — вовне или изнутри. Лейтенант Брукман перевязал мне руку. Кажется, ее состояние доктора не обрадовало. Всю вторую половину дня китайцы и матросы под присмотром Хьюэлла готовили краны к операции по погрузке ракеты в металлический контейнер, который уже возвышался над платформой. А я переживал Мэри. Представлял себе ее одиночество. Спит она? Не спит? Помнит обо мне? Испытывает отчаяние, хоть вполовину равное моему?

Незадолго до заката Флекк и Генри появились со стороны пирса. Застыли прямо напротив меня. Флекк широко расставил ноги, скрестил руки на груди. Гриффите замахал кулаками. Со стороны казалось: вот–вот возобновится поединок. Словесный или настоящий. Я отреагировал, адекватно: оперся на локоть в ожи-, дании живописного зрелища. Загорелая физиономия Флекка за время нашей разлуки осунулась.

— Генри их отыскал. — Голос его охрип от ярости. — Одиннадцать покойников. Лживый убийца! Я сам не ангел, но он настоящий дьявол. Он предупредил меня, что здесь есть пленники, которых завтра я увезу на Фиджи.

— Ты полагаешь, в твоем распоряжении имеется завтра, Флекк? Тебе ни о чем не говорит эта картина: ча–совой на пирсе? Твой корабль отсюда не выпустят. До тебя не дошло, что тебя ждет та же судьба, что и остальных? Леклерку не нужны живые свидетели.

— Знаю. Но нынешняя ночь мне ничем не грозит! Ночь я пересплю на шхуне. А на рассвете к берегу причалит «Грассхоппер» — каботажное судно с самой отчан янной командой во всем Тихом океане. Я должен провести их через рифы. — Даже в ярости Флекк отлично исполнял роль свирепого бойца.

— А для чего это судно предназначается? — спросил я.

— Разве не понятно? — вступил в диалог Гриффите. — Большой корабль не может приблизиться к пирсу. Там всего десять футов глубины. Шхуна Флекка? На ней нет крана, который мог бы перегрузить ракету на субмарину. Держу пари, у «Грассхоппера» гигантский подъемный кран, а, Флекк?

— Верно. О какой подводной лодке вы…

— Об этом потом, — прервал его я. — Генри нашел рацию?

— Нет, — ответствовал сам Генри, как всегда, грубо. — Они взорвали туннель на той стороне. Ну, законсервировали ход.

А завтра, подумалось мне, они загонят нас туда и тоже законсервируют. Может, Леклерк говорил правду, обещая не расстреливать нас. Голодная смерть менее скоропалительна, нежели расстрел, но столь же эффективна.

— Что ж, Флекк, выбор за тобой, — сказал я. — Твоя дочь учится в Калифорнийском университете, по соседству с крупнейшей в мире базой межконтинентальных баллистических ракет — военной авиабазой в Вандерберри. Наипервейшая цель для водородной бомбы. Бандиты вторгнутся и в пригревшую тебя Австралию. Все погибшие…

— Заткнись, ради Бога, — прорычал он, мимикой выражая самые противоречивые чувства: страх, отчаяние, гнев. — Что от меня требуется?

Я объяснил, что от него требуется.

Когда солнце коснулось горизонта, за нами пришла стража, и мы под конвоем отправились в блокгауз. У самого входа я оглянулся. Рядом с ангаром вспыхнул прожекторный луч. Люди Леклерка будут вкалывать всю ночь напролет. Пусть вкалывают. Если у Флекка получится, есть шанс, что «Черный сорокопут» так и не прибудет по Назначению.

Если, конечно, у Флекка получится.

Глава 12

Суббота 3.00 ночи — 8.00 утра

Я очнулся ночью в непроглядной темноте. Проспал часа четыре, а то и шесть, сколько точно, неведомо. С определенностью я знал одно: самочувствие препарши–вейшее. Жара в предбаннике блокгауза стояла невыносимая. Тяжелый, спертый воздух вызывал головокружение. А у цементной индустрии были на руках все козыри в борьбе с производителями матрасов.

Я неловко привстал. Лишь жалкие крохи былой гордости не позволили мне вскрикнуть, когда вес тела пришелся на левую руку. Я прислонил правое плечо к стене, и кто–то зашевелился рядом.

— Проснулся, Бентолл? — голос капитана Гриффитса.

— Ага. Который час?

— Чуть больше трех.

— Три часа! — Капитан Флекк обещал управиться к полуночи, не позднее. — Три часа! Почему вы не разбудили меня, капитан?

— Зачем?

Действительно, зачем? Чтоб я метался взад–вперед по темнице, изнемогая от волнения и бессилия? Ведь вырваться отсюда было немыслимо. Еще с вечера мы втроем — капитан Гриффите, Брукман и я — минут тридцать ощупывали стены в тщетной попытке найти уязвимое место. И это в помещении из железобетона, способного противостоять взрывной волне в сотни тонн! Но долг обязывает. Что ж, мы нашли то, что искали, то есть ничего не нашли.

— Снаружи вроде ничего не слыхать? — спросил я.

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Ну вот, — с горечью продолжал я. — Обидно, что моя почти воплотившаяся надежда рухнула.

— В каком смысле?

— В том смысле, что любой предмет, до которого я дотрагивался в этом здании, подводил меня. Бентолл доказал полную свою несостоятельность. Мало надежды, что фортуна повернется к нам лицом в столь поздний час. Я сокрушенно покачал головой. — Лишних три часа. Либо он потерпел неудачу, либо попал под замок, посадили для профилактики. Вряд ли теперь имеет значение, что произошло на самом деле.

— Еще есть шанс, — сказал Гриффите. — Каждые пятнадцать минут один моряк, забравшись на плечи другому, обозревает окрестности через вентиляционный люк. Ничего подозрительного. Море с одной стороны, гора с другой. И все. А ведь почти всю ночь светила луна. Флекк не имел возможности покинуть шхуну в такой ситуации. Может, потом…

— Почти всю ночь, говорите вы. Почти?

— Ну, с полчаса было темно, после полуночи, — признал он неохотно.

— Получаса ему с лихвой хватило бы, — проговорил я невесело. — Даже пятнадцати минут. Не стоит теперь обольщаться.

Обольщаться действительно не стоило. Я ждал от Флекка слишком многого. Выбраться при лунном свете на волю, да еще под перекрестными взглядами часового и погрузочной бригады, а у тех — прожектора. Добраться до ключей в капитанском домике в пятидесяти ярдах от ангара. Выкрасть ключи. Освободить Мэри, а потом и нас. Не многовато ли? Но других надежд у нас не было. Утопающий хватается за соломинку.

Время шло. Ночь казалась нескончаемой. И все равно она вот–вот закончится. Закончится очень скоро. По–моему, никто не спал. Всем предстоял в недалеком будущем долгий отдых. Ученые переговаривались шепотом со своими женами. Я с ужасом осознал, что не в силах опознать ни одну из этих дам, случись нам позже повстречаться. При дневном свете я их не видел. Атмосфера между тем ухудшалась, спертый воздух застревал в горле, жара нарастала. Пот заливал мне лицо и спину. Время от времени то один моряк, то другой выглядывал через вентиляционное оконце. Всякий раз с одинаковым результатом: полная луна.

Всякий раз до четырех часов. Едва очередной дозорный добрался до оконца, прозвучал возглас:

— Луна спряталась. Непроглядная темнота. Я не вижу…

Чего он там не увидел, навсегда для меня останется тайной. Снаружи послышалась череда сменяющихся шорохов: топот ног, схватка, тяжелый удар и наконец металлический скрежет в замочной скважине. Затем щелчок — и дверь распахнулась, в комнату хлынул свежий, прохладный ночной воздух.

— Флекк? — тихо спросил Гриффите.

— Флекк. Сожалею, что опоздал, но…

— Мисс Гопман, — прервал я его. — Она здесь?

— Увы, нет. Ключа от оружейной на доске не было. Я переговорил с ней через решетку. Она передала вам вот это. — Он отдал мне листок бумаги.

— Есть у кого спички? — попросил я. — Мне надо…

— Ничего срочного, — сказал Флекк. — Она писала еще днем. И дожидалась оказии. — Он умолк. — Пошли! Времени в обрез. Луна не будет отсиживаться за тучами всю ночь.

— Он прав, — сказал Гриффите. И тихо скомандовал: — Выходите наружу. Не переговариваться. Напрямую в гору, затем поперек склона. Так, Бентолл?

— Так. — Я упрятал записку в карман, посторонился, пропуская остальных. — Что у тебя в руках, Флекк?

— Ружье. — Он отвернулся, отдал негромкую команду, и двое вынесли из–за угла третьего. — Леклерк выставил часового. Это его ружье. Все вышли? Давай, Кришна, забрасывай!

— Мертвый?

— Вряд ли. — Любой вариант, кажется, вполне его устраивал. Тяжелый предмет с гулом рухнул на бетон, и два индуса вышли. Флекк бесшумно притворил дверь. И запер.

— Пошли, пошли, — нетерпеливо шептал Гриффите. — Пора уходить.

— Вы идите, — сказал я. — А я хочу выпустить из оружейной мисс Гопман.

— Ты что, свихнулся? Флекк говорит, там нет ключа. С минуты на минуту может появиться луна. Тебя увидят. Шансов на успех у тебя нет. Не дури.

— Рискну. Уж дозвольте.

— Тебя почти наверняка увидят, — тихо настаивал Гриффите. — И поймут: раз ты на свободе, значит, на свободе и мы. Поймут, куда мы направились. С нами женщины. До расщелины полторы мили. Нас перехватят. Получается, Бентолл, ты готов пожертвовать всеми нашими жизнями ради эгоистической и нереальной попытки — тысяча шансов против одного — помочь мисс Гопман? Верно? Неужели ты такой эгоист?

— Я эгоист, — согласился я. — Но не злостный. Просто не подумал о возможных осложнениях. Я дойду с вами до пункта, дальше которого вас не перехватят. А потом вернусь. Не старайтесь удержать меня.

— Ты вконец обезумел, Бентолл. — Тревогу в голосе Гриффитса захлестывал гнев. — Ты играешь собственной жизнью. Причем впустую.

— Это ведь моя жизнь. Не чья–нибудь.

Сплоченной группой двинулись мы к склону. Никто не разговаривал, никто не оглянулся, хотя от Леклерка нас отделяли уже добрые полмили. На третьей сотне ярдов склон стал круче. Забрали к югу, там предстояло выйти на подступы к вершине. Опасный момент. Путь к пещере пролегал над ангаром. Горный серпантин, шарахаясь из стороны в сторону, неминуемо сближал нас на этом отрезке — правда, на разных уровнях — с шайкой Леклерка.

Первые десять минут все складывалось нормально. Луна пребывала за облаками дольше, чем мы смели надеяться. Но не навеки же она запропастилась? Небо–то на восемьдесят процентов чистое. К тому же на этих широтах приходилось учитывать даже такой фактор, как свет звезд. Я взял Гриффитса за локоть.

— Луна вот–вот появится. В сотне ярдов отсюда — седловина. Хорошо бы до нее добраться.

Мы успели до нее добраться как раз к тому моменту, когда луна вынырнула из–за тучи, залив склон и долину внизу слепящим сиянием. Но мы уже были в безопасности. Нас прикрывал скальный барьер высотой в три фута — большего и не требовалось.

Одежда Флекка и индусов показалась мне насквозь промокшей.

— Что, пришлось искупаться?

— Этот проклятый часовой сидел на пирсе всю ночь напролет, проворчал Флекк. — Держал нас под прицелом, охранял рацию. Когда луна спряталась, мы вынуждены были проплыть полмили вдоль берега. Ну, а Генри с мальчишкой добирались другим путем.

Я предложил Генри прокрасться в лабиринт и обшарить арсенал в пещере. Авось там осталась взрывчатка. Конечно, аматоловые шашки не огнестрельное оружие, но они все–таки лучше, чем ничего.

— Заполучить ключи удалось запросто. С дверями блокгауза тоже не было больших затруднений. Мы пробовали высадить дверь, а потом и окно оружейной, чтоб вызволить мисс Гопман. Не вышло. — Он помолчал. — Мне стыдно, Бентолл, но Бог свидетель, мы от души старались. Но как без шума… А устраивать шум нельзя.

— Ты ни в чем не виноват, Флекк. Верю, вы старались.

— Ну вот, потом мы проскользнули к блокгаузу. В этот момент вышла луна. И очень хорошо сделала: мы увидели часового. Два часа ждали темноты, чтоб убрать его. У меня пистолет, у Кришны тоже, но и тот и другой искупались в море. Пользы теперь от них мало.

— Вы действовали чертовски хорошо, Флекк. И обзавелись ружьем. Оно в порядке?

— У меня глаза слабоваты. Проверь сам.

— Нынче меня и на игрушечное ружье не хватит. Есть у вас хорошие стрелки, капитан Гриффите?

— Вообще–то есть. Например, Чалмерс. — Он жестом подозвал того самого рыжеволосого лейтенанта. — Он один из лучших стрелков в королевском флоте. Вы согласитесь шарахнуть по ним, если будет нужда?

— Да, сэр, — тихо проговорил Чалмерс. — С превеликим удовольствием.

Облако подползало к луне. Не такое уж большое облако. Но, увы, оно было таким, каким было. А других не было и не предвиделось.

— Минуточку, капитан Гриффите, — сказал я. — А потом — в путь.

— Надо поторапливаться, — забеспокоился он. — Думаю, пойдем цепочкой. Флекк направляющий. За ним — женщины и ученые. Если что, они сразу же нырнут в пещеру. А в хвосте — я с моряками. Мы замыкающие.

— Замыкающие мы с Чалмерсом, — сказал я.

— Чтоб в подходящий момент слинять и рвануть вниз, к оружейной. Так, Бентолл?

— Пошли. Уже пора! — ответил я.

Мы были близки к успеху и обрели бы его, доведись мне родиться под счастливой звездой. Благополучно миновав ангар, где краны медленно опускали ракету в колыбель, мы выиграли еще ярдов двести, как вдруг женщина вскрикнула от боли. Как выяснилось позже, она подвернула ногу. На площадке перед ангаром все насторожились. Через три секунды многие бежали в нашу сторону, остальные кинулись за оружием.

— Вперед! — гаркнул Гриффите. — Вперед, черт побери.

— Ни с места, Чалмерс, — сказал я.

— Я — ни с места, — подтвердил Чалмерс. — Я здесь.

Он опустился на колено и ловким движением привел в готовность свое ружье. Выстрел. Облачко пыли взметнулось перед бегущим в авангарде китайцем.

— Недолет, — неторопливо промолвил Чалмерс. — Больше такого не повторится.

И такое действительно не повторилось. После второго выстрела нападающий взметнул ружье ввысь и рухнул вниз лицом. Второй упал бездыханный. Третий перевернулся, агонизируя. И тут огни перед ангаром погасли. Кто–то сообразил, что силуэты на фоне залитого светом бетона великолепная мишень.

— Довольно! — крикнул Гриффите. — Возвращайтесь. Они приближаются. Возвращайтесь.

И впрямь, надо было возвращаться. Дюжина ружей, в их числе автоматы, обстреливала нас вслепую, поскольку темнота сводила к нулю возможность прицельного огня. Но нападающие по вспышкам ружья Чал–мерса нащупали нас, и пули осыпали скалу то слева, то справа с противным визгом. Гриффите и Чалмерс побежали. Побежал и я — но в противоположную сторону, к оружейной. Как туда попасть, если лунный свет уже брезжит сквозь рваные края облака? Еще четыре шага. Я прижался к скале, и вдруг страшный удар сотряс мое колено. Оглушенный, я хотел встать на ноги, сделал шаг и снова упал. Вроде без боли, просто нога мне не подчинялась.

— Чертов дурак! — Гриффите был рядом со мной, Чалмерс — чуть позади. — Что случилось?

— Нога. Они ранили меня в ногу. — Я не думал о ноге. Плевать на ногу. Я думал о шансе, которого навсегда лишился. О шансе добраться до оружейной. Там была Мэри. И она ждала меня. Мэри верит, что я приду за ней. Да, Джонни Бентолл — дурак из дураков, но на растерзание Леклерку ее не отдаст. Я снова поднялся при поддержке Гриффитса, но что толку, если нога парализована, отключена.

— Ты что, оглох? — кричал Гриффите. — Пойдем!

— Нет. Со мной все в порядке. Оставьте меня. Я спущусь к оружейной. Я не понимал, что говорю, не видел границу между желанием и решением, но со мной все в порядке. Правда! Поторапливайтесь!

— О Господи! — Гриффите и Чалмерс взяли меня под руки, поволокли вдоль склона. Остальные скрылись из глаз. Впрочем, через минуту из темноты вынырнул Брукман и еще кто–то. Теперь меня тащили вчетвером. Хорош Джонни Бентолл, тот еще подарочек для ближнего!

Мы добрались до пещеры минуты через три после замыкающего. Об этом мне рассказали позднее. На последней полумиле я отключился совсем. Рассказали и о том, как лунный свет вырвался из–за туч и помог Чал–мерсу задержать атакующих. Он подстрелил двоих, достигших скального барьера. Рассказали, как я разговаривал с самим собой, а когда меня просили помалкивать, негодовал: «Разве я разговариваю?!» Об этом мне рассказывали потом, а что было на деле, я не помню.

Помню только, как пришел в сознание. Пещера. Я прислонен к стене. Рядом со мной еще кто–то лежит лицом вниз. Мертвый китаец. Поднял глаза, вижу Гриффитса, Брукмана, Флекка, Генри и какого–то офицера. Они сидят, прижавшись к противоположной стенке. По крайней мере, мне представляется, что это они. В пещере–то совсем темно. И достаточно просторно: фута четыре в ширину, футов семь в высоту. Хотя у пролома, там, где выбрались наружу люди Хьюэлла, всего три фута высоты и дюймов восемнадцать ширины. Где остальные? Скорей всего, в искусственном гроте, в котором Хьюэлл хранил шлак. Я выглянул наружу. В небе разгоралась заря.

— Долго я здесь? — Голос мой походил на стариковское дребезжание. За счет акустики, что ли?

— Около часа. — Странно, в голосе Гриффитса никакого дребезжания. Брукман уверен: ты быстро поправишься. Задета коленная чашечка. Через неделю будешь ходить.

— А мы… мы все целы?

— Все. — Разумеется, все. Все, кроме Мэри Гопман. Им до этого нет дела. Для меня она — весь мир, для них — только имя. Мэри Гопман там, внизу, в оружейной, одна–одинешенька. Только имя? Какое ты имеешь значение, если ты всего–навсего имя. И я ее никогда не увижу. Никогда! Никогда — это так долго! Итак, даже свою последнюю партию я проиграл. Я проиграл Мэри. И теперь передо мной разверзлось «никогда». Никогда навсегда.

— Бентолл! Ты в норме? — резко прозвучал голос Гриффитса.

— В норме.

— Ты снова разговариваешь сам с собой.

— Да? — Я дотронулся до трупа рукой. — Что здесь происходило?

— Его послал Леклерк. Не то на разведку, не то на верную смерть. Чалмерс не промахнулся.

— А что еще? Час — это целая вечность.

— Они обстреливали пещеру. Но вслепую, потому что опасались занять опасную для них позицию прямо напротив нас. Потом прекратили. Попытались взорвать вход, замуровать нас.

— Бесполезная затея, — возразил я. — Мы бы нашли другой выход. Взорвать перекрытия туннеля. Ярдов сто. Это бы нас добило. — А вообще–то, какая разница? — подумал я.

— Они взорвали один заряд у выхода, — продолжал Гриффите. — Без особого эффекта. Потом они стали ломами дробить скалу под очередные заряды. Мы забросали их аматоловыми шашками. Возможно, уничтожили часть группы. И они оставили свою затею.

— А документ? — прохрипел я. — Вы сказали им про документ?

— Конечно, — нетерпеливо ответил Гриффите. Речь шла о фальшивке, которую Флекк должен был подбросить в радиорубку: «Подтверждаем: судно Ее Величества «Кандагар» следует большой скорости маршруту Сува — Вардю. Рассчитываем прибытие 8.30». Подразумевалось, якобы это отклик на посланный в эфир Флекком сигнал SOS. Мы предупредили Леклерка о приближении судна. Он не поверил, сказал, что это невозможно, часовой не допустил бы. А Флекк утверждал, что часовой спал. Может, часовой погиб в перестрелке? Не знаю. Мы сказали Леклерку, пусть поищет радиограмму на столе. Он послал за ней своих. Все–таки встревожился. Если это не мистификация, в его распоряжении всего три часа. Но Флекк утверждает, что капитан «Грассхоппера» не рискнет идти сквозь рифы без лоцмана в темноте.

— К великой радости Леклерка.

— Леклерк взбеленился. Голос его дрожал от ярости. Он требовал позвать тебя. Но ты был без сознания. Он пригрозил убить мисс Гопман. Ну, я ответил: ты при смерти.

— Это должно было привести его в восторг, — сказал я устало.

— И вправду, — согласился Гриффите. — Потом он ушел. Не знаю, один или со своими.

— Не знаете? — мрачно изрек Флекк. — Первому, кто высунется, снесут голову.

Время шло. Свет в конце туннеля медленно менял свои оттенки, пока под конец не сверкнул голубизной. Взошло солнце.

— Гриффите! — Это голос Леклерка заставил нас вздрогнуть. — Слышите меня?

— Слышу.

— Бентолл очнулся?

Гриффите попытался жестом остановить меня. Но я проигнорировал этот жест.

— Очнулся.

— Ты вроде помирал, Бентолл? — В его тоне появилась нотка озлобления, впервые за время нашего знакомства.

— Чего тебе надо?

— Тебя.

— Я вот он. Лезь сюда — убедишься.

— Послушай–ка, Бентолл. Хочешь спасти жизнь Мэри Гопман?

Вот оно! Я должен был это предвидеть. Они давили на меня из последних сил. Я нужен был позарез.

— И мы оба будем в твоих руках, верно, Леклерк? — Верно, верно, без всяких сомнений.

— Даю тебе честное слово. Сейчас пришлю ее.

— Не слушай его, — предупредил капитан Гриффите тревожным шепотом. Ты в его руках станешь приманкой, чтоб выудить отсюда меня, и так далее. Или же он просто застрелит вас обоих.

Я это знал. Он убьет нас обоих. Другие его не интересовали. Но нас двоих он убьет. Меня–то во всяком случае. Но нельзя было упускать шанс. Может, он нас не сразу уничтожит, может, возьмет нас на судно. Последний шанс. Один на миллион. Но все же шанс. А мне ведь и нужен был всего только шанс. А вдруг мне повезет, и я спасу нас обоих. Мысль явилась и тотчас пропала. Да нет, надежды меньше, чем один шанс против миллиона. Мэри права: надежды не больше, чем у приговоренного к электрическому стулу за миг до включения рубильника. И я сказал:

— Ладно, Леклерк, я иду.

Знака я не заметил. Флекк, Генри и Гриффите одновременно вцепились в меня, прижали к земле. Несколько секунд я сопротивлялся как сумасшедший, но в конце концов выбился из сил.

— Отпустите, — шептал я. — Ради Бога, отпустите.

— Не отпустим, — сказал Гриффите и повысил голос. — Убирайся, Леклерк. Мы держим Бентолла. Крепко держим. Почему, объяснять не надо.

— Что ж, я вынужден буду убить мисс Гопман, — свирепо прорычал Леклерк. — Я убью ее, слышишь, Бен–толл? Я убью ее. Но не сегодня, немного погодя. Если она наперед не покончит с собой… Прощай, Бентолл. Спасибо за «Сорокопута».

Удаляющиеся шаги — и тишина… Трое убрали прочь руки, и Флекк сказал:

— Прости меня, мой мальчик. Не могу выразить, как я перед тобой виноват.

Я молчал. Просто сидел, поражаясь, почему не рушится небосвод. Медленно приподнялся на руках, оперся на колено и проговорил:

— Я пошел.

— Не делай глупостей. — По гримасе Гриффитса было видно, что он возвращается к первоначальному мнению обо мне, весьма, кажется, нелестному. — Они пока выжидают. .

— У них нет времени выжидать. Который час?

— Около семи.

— Он приступил к делу. Не станет рисковать «Черным сорокопутом» ради того, чтоб подарить мне шанс на жизнь. Не удерживайте меня. Есть дело!

Я протиснулся сквозь узенькое жерло туннеля наружу. Несколько секунд я ничего не видел. Стреляющая боль в колене странным образом застила глаза. Наконец удалось сфокусировать взгляд на окрестностях. Никого вокруг. Ни одной живой души.

У входа — три трупа. Двое китайцев и Хьюэлл. Конечно же Хьюэлл. А кому еще можно было доверить взрывные работы у выхода из туннеля? Аматоловые шашки разнесли его в клочья. Из–под гигантской туши торчит дуло автомата. С трудом пригибаюсь, с трудом извлекаю смертоносное оружие. Заряжено на полную катушку.

— Ну вот, — говорю, — они ушли.

Десять минут спустя мы начинаем спуск к ангару. Брукман, возможно, прав, и через неделю нога моя придет в норму, а пока половину моего веса берут на себя ребята–моряки, на чьи плечи я опираюсь.

Вот и последний гребень, отделяющий нас от долины. Площадка перед ангаром пуста. Грузовое суденышко уходит за черту рифов. До моих ушей доносится громкая брань. Это Флекк. Понятная реакция. В пятидесяти ярдах от пирса из воды высовываются мачта да макушка капитанского мостика. Остатки былой роскоши вместо шхуны. Леклерк позаботился обо всем.

Разговоры, болтовня. Даже натужные шутки. Даже всплески смеха, нервозного, истерического смеха, но все–таки смеха. Разве их осудишь? Только что над ними простиралось зловещей тенью крыло неизбежной смерти, и вдруг опасность миновала, тень рассеялась. Как тут не утратить равновесие?! Тревога долгой ночи, а для женщин — многих долгих ночей, позади. Ужас и страх, и драматический накал страстей — позади. Едва не рухнувший мир воскрес во всей своей красе. Семеро ученых. Их жены, которых я до сих пор так и не видел. Они переглядываются, улыбаются друг другу. Жмут друг другу руки. Не могу на них смотреть. Разве мне суждено заглянуть в глаза Мэри? Зато мы гуляли с ней рука в руку. Один раз. Целых две минуты. Неужели мы не заслужили большего?

Один лишь Флекк угрюм и нелюдим. Один Флекк. Думаю, что не из–за шхуны. Или не только из–за шхуны. Единственный изо всех, QH знал Мэри. Когда он назвал ее милой девочкой, я грубо оскорбил его. А у Него дочь приблизительно такого же возраста. Флекк опечален. Опечален судьбой Мэри. Флекк чист перед Богом и людьми. Он искупил с лихвой все свои былые грехи.

Мы вплотную подошли к ангару. Я перебросил затвор, заклиная провидение: пусть Леклерк будет там собственной персоной или хоть люди Леклерка, засада. А кораблик на горизонте — отвлекающий маневр. Но нет, нас никто не встретил, и мы никого не встретили ни в ангаре, ни в других помещениях. Разбитые приемники, разбитые передатчики. И все.

Оружейная настежь открыта. Пустая комната. Смятое пальто, служившее ей подушкой. Еще теплое. Инстинктивно приподымаю его. Конечно. Толстое золотое колечко с безымянного пальца левой руки. Обручальное кольцо. Я нанизываю кольцо на мизинец и ухожу.

Гриффите отдает распоряжение убрать трупы. Потом мы втроем — он, Флекк и я — приближаемся к блокгаузу. Флекк буквально тащит меня. Нас сопровождают вооруженные моряки.

Суденышко уже далеко. Шпарит на запад. «Черный сорокопут» и Мэри. «Черный сорокопут». Угроза миллионам жизней. Огромные города в руинах. Кровавая баня, какой еще не знало человечество. «Черный сорокопут». И Мэри. Мэри, которая, заглянув в будущее, не увидела там ничего. Мэри, предрекшая: я когда–нибудь вляпаюсь в ситуацию, где моя самоуверенность не спасет меня. И вот этот день настал.

Флекк отпирает дверь блокгауза. Дулом автомата отталкивает китайца, парни берут пленного под стражу. Следующая дверь. Зажигаем свет. Леклерк, расколовший все передатчики, оставил в неприкосновенности консоль запуска. Не смог добраться до нее. Да и не хотел добираться. Он ведь не знал, что система самоуничтожения приведена в готовность.

Пересекаем комнату. Я склоняюсь над рубильником генератора. И тут замечаю сложенный листок в нагрудном кармане. Записка, которую мне отдал Флекк! Разворачиваю, разглядываю листок. Всего несколько слов:

«Прости меня, пожалуйста, Джонни. Я отменяю свое решение не выходить за тебя замуж. Иначе ты всю жизнь будешь попадать в затруднительные ситуации. P.S. А кроме того, я люблю тебя — самую чуточку».

И в самом низу: «P.P.S. Ты и я, и огни Лондона».

Я сложил записку, отложил в сторону. Отрегулировал у себя над головой перископ. Четко рассмотрел силуэт «Грассхоппера» на горизонте, пышный дымовой плюмаж, по которому можно судить: судно идет на запад. Я убрал сеточку, прикрывающую кнопку ликвидации, повернул белую ручку на 180» и нажал кнопку. Загорелся зеленый огонек. Часовой механизм на «Черном сорокопуте» отсчитывал последние секунды.

Двенадцать секунд. Двенадцать секунд между нажатием кнопки и включением системы. Двенадцать секунд. Я покосился на свои часы. Секундная стрелка неуклонно вершила свой круг. Две секунды. Я уткнулся в глазок перископа. Впереди расплывчатое пятно. И тогда я изо всех сил нажал на кнопку ликвидации.

Ракета прекратила свое существование. Даже на таком расстоянии взрыв выглядел устрашающе. Сперва — вулкан кипящей воды, мигом поглотивший судно, потом — огненный столб в тысячу футов под самые небеса. Потом ничего. Конец «Черному сорокопуту». И конец всему.

Я отвернулся. Флекк положил мне руку на плечо. Едва держась на ногах, я проковылял вперед, в искрящуюся синеву нового дня. Тяжелый грохот взрыва пророкотал в море и разбудил эхо в молчаливых предгорьях.

Эпилог

Маленький пропыленный человечек в маленькой пропыленной комнатенке. Так я .обычно воспринимал его. Маленький пропыленный человечек в маленькой пропыленной комнатенке.

Он буквально подпрыгнул, когда я отворил дверь. Завершив вираж вокруг стола, он приблизился ко мне вплотную, долго тряс мою здоровую руку, подвел к креслу напротив стола. Королевские почести в честь героя–победителя. Готов побиться об заклад, такого с ним прежде не случалось. Когда сюда впервые вошла Мэри Гопман, он не потрудился даже оторвать свое седалище от стула.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, мой мальчик. — Серое морщинистое лицо одухотворено заботой. Настороженные синие глаза отражают тревогу, которую сей муж никогда не выказывал в открытую. — Боже мой, Бентолл, ты выглядишь ужасно.

У него за спиной зеркальце, загаженное мухами, покрытое пылью, как и всякий другой предмет в этой комнате. Сколь я могу судить, он не преувеличивает. Левая рука — на черной перевязи, в правой — тяжелая трость, налитые кровью глаза, бледные запавшие щеки, багровый шрам от виска к подбородку. Любители мистики могут принять меня на службу в качестве привидения.

— Не так я плох, как кажется, сэр. Просто очень устал. — Одному Господу Богу ведомо, как я устал. За двое суток полета, от Сувы до дома, я и двух часов не поспал.

— Успел ты перекусить, Бентолл? — Я готов держать пари, что подобной демонстративной сердечности эта комната не видывала за все царствование полковника Рейна.

— Нет, сэр. Позвонил из аэропорта — и сразу сюда. Я не голоден.

— Ясно.

Он подходит к окну, несколько мгновений стоит в неподвижности: ссутулившиеся плечи, пальцы сплелись за спиной, созерцает размытые блики огней на мокром асфальте. Вздыхает, задергивает занавесками грязные окна, садится за стол, сцепив руки. И начинает без предисловия:

— Значит, Мэри Гопман погибла?

— Да, — говорю, — погибла.

— Обычная история: погибают лучшие. Нет бы погибнуть никому не нужному старику вроде меня?! Но жизнь распоряжается по–своему! Наперекор здравому смыслу, верно? Даже о своей дочери я бы… — Он умолкает, разглядывает свои руки. — Мы никогда не увидим вновь Мэри Гопман.

— Нет, сэр, никогда не увидим вновь Мэри Гопман.

— Как она умерла, Бентолл?

— От моей руки, сэр. Так получилось.

— От твоей руки. — Он констатирует этот факт таким тоном, словно нет ничего более естественного. — Я получил радиограмму с «Неккара». Адмиралтейство проинформировало меня в общих чертах о событиях на Вардю. Мне известно, что ты провернул блистательную операцию. И вместе с тем мне ничего не известно. Пожалуйста, расскажи, что и как произошло там.

Я докладываю ему, что и как произошло. Продолжительную эту историю он выслушивает внимательно, не прерывая ни восклицаниями, ни вопросами. Когда я подхожу к концу, он трет ладонями глаза, затем — лоб и, наконец, реденькую прическу.

— Фантастика! — шепчет он. — Слыхивал я в этой конторе всякие диковинные истории, но такую.., — Он умолкает, обзаводится в очередной раз трубкой и перочинным ножиком, возобновляет процедуру ковыряния. Великолепный результат, блестящий результат! Но цена–то какая! Никакими речами, никакими наградами не отблагодарить тебя за содеянное, мой мальчик. И никакими медалями — хотя я уже устроил тебе одну из лучших, особых, ты получишь ее в поощрение в самое ближайшее время. — Легкий тик подергивает краешек поджатого рта: стало быть, меня удостаивают улыбки. — Она тебя потрясет.

Я молчу, и он продолжает:

— У меня к тебе, естественно, есть вопрос, тысяча вопросов. Да и ты, без сомнения, захочешь разузнать, зачем я прибегнул к такому маленькому розыгрышу, на Который меня вынудили обстоятельства. Но отложим объяснения на утро. — Он смотрит на часы. — О Боже, Уже пол–одиннадцатого. Долго же я тебе морочу голову! Ты едва живой от усталости!

— Ничего, все в порядке.

— В порядке? Увы! — Он откладывает трубку и окидывает меня своим ледяным взором снизу вверх. — Отлично представляю себе, «Бентолл, твои страдания — не только физические, но прежде всего нравственные. После всего пережитого ты продолжишь службу в разведке?

— С бульшим рвением, чем прежде. — Я пробую изобразить улыбку, но слишком болезненной оказывается эта дипломатия. — Помните, вы сулили мне свое кресло, когда операция начиналась. Что ж, я намерен со временем его занять.

— А я приложу все усилия, чтоб так оно и было, — негромко сообщает он.

— Я тоже, сэр. — Чуть расслабляю правую руку. — Но наша солидарность простирается еще дальше.

— Да? — Седая бровь уходит на миллиметр вверх.

— Да. Мы едины вот в чем. Каждый из нас полон решимости не выпустить другого живым из этой комнаты. — Я высвобождаю свою правую руку и показываю ему револьвер. — Люгер у вас под сиденьем. Не прикасайтесь к нему.

Он недоуменно таращится на меня, поджимая губы.

— Ты, видимо, лишился рассудка, Бентолл?

— Напротив, обрел его четыре дня назад. — Я с трудом встал на ноги и, ни на миг не отводя от него глаз и пистолетного дула, придвигаюсь к столу. — Выбирайтесь оттуда!

— Стрессовое состояние, — говорит он спокойно. Ты слишком много…

Я ударил его по лицу пистолетом.

— Выбирайся оттуда.

Он отирает окровавленную щеку, медленно встает.

— Кресло на бок! — Он выполняет приказание. Люгер, разумеется, там. Поднять пистолет двумя пальщ мизинца левой руки, за дуло. И на стол.

Он снова выполняет приказание.

— Теперь к окну. И кругом.

— Ради Бога, что это…

Направляюсь к нему, помахивая пистолетом. Он пятится назад, до занавески, разворачивается. Осматриваю люгер. Глушитель. Предохранитель спущен. Барабан, судя по индикатору, заполнен. Кладу свой пистолет в карман, прихватываю люгер. Велю ему развернуться. Помахиваю люгером.

— Так вот она, потрясающая награда, которую я должен получить в ближайшее время, а? Пуля в брюхе из люгера любого потрясет. Но я оказался более бдительным, чем тот бедняга, который доверчиво уселся на этот стул в прошлый раз. Так?

Он делает долгий вздох и покачивает головой:

— Ты сознаешь, что говоришь, Бентолл.?

— К несчастью для вас, сознаю. Присаживайтесь. Он поднимает кресло, садится, облокачивается на уголок стола.

— Долго вы вели двойную игру, а, Рейн?

— Черт побери, о чем ты говоришь?

— Вы, надеюсь, поняли: я намерен вас прикончить. Вот этим самым люгером. Никто ничего не услышит. В доме — никого. Никто не видел, как я сюда вошел. Никто не увидит, как я выйду. Вас найдут утром, Рейн. Мертвым. Решат: самоубийство. Тяжкое бремя ответственности обрекло вас на такой шаг.

Он облизывает губы. Не обзывает теперь меня психом.

— Вы, думаю, отдали изменнической деятельности всю сознательную жизнь. Ума не приложу, как это вам так долго сходило с рук. Талант! Ничего не скажешь. Как насчет исповеди, Рейн?

Синие глаза буквально впиваются мне в лицо. Такой концентрированной злобы в человеческом взгляде я еще не видывал.

— Что ж, — продолжаю я, — я сам изложу эту историю. Сказочка из тех, какие слушают на сон грядущий дети. Внемлите мне, Рейн! Вам ведь предстоит вечный сон!

Двадцать пять лет вы провели на Дальнем Востоке. Причем последние десять возглавляли там контрразведку. Чередуя роли гончей и зайца, зайца и гончей. Сколько трагедий на вашей совести! Сколько человеческих жизней! Два года назад вы вернулись домой. Но еще до этого вас посетили представители некоей заинтересованной стороны. Они сообщили вам, что, по слухам, англичане ведут изучение твердого топлива для ракет. И предложили разузнать, что и как. Вы согласились. Не знаю, за какое вознаграждение, не знаю, что вам посулили: деньги, власть?

Не знаю и другого: как вам удалось сколотить шпионскую организацию. Впрочем, у вас было достаточно контактов в Европе. Они облегчили вашу задачу. А конечным пунктом сбора информации стал Стамбул. Мне довелось там побывать с этим расследованием. Материалы вы собирали через агентов, внедренных в Гепвортскую лабораторию.

Шли месяцы. Информация накапливалась и переправлялась через Стамбул на Дальний Восток. Но ваш предшественник заподозрил утечку информации, всполошил правительство и получил указание взять эту ситуацию под строжайший контроль. Он подобрался к истине вплотную, а в результате его самолет потерпел аварию над Ирландским морем. В этот последний рейс провожали, его на взлетной полосе лондонского аэропорта вы лично. Пара бомб замедленного действия с часовым механизмом среди багажа — ведь к вашему багажу таможня не прикасается. Беда в том, что еще тридцать ни во что не замешанных человек оказались на борту.

Но какое это имеет значение, правда, Рейн? Вы получили назначение. Вполне понятный выбор. Блистательный разведчик, отдавший всю жизнь своей стране. Сложилась фантастическая ситуация: вы сами направляете агентов выслеживать самого себя. Отвертеться трудно. Один из агентов узнал слишком много. Он вошел в эту комнату с пистолетом, чтоб ткнуть вас носом в улики. Он не подозревал о люгере, верно, Рейн? А уж потом вы сочинили легенду, как его перевербовали, уговорив совершить покушение на вас. Лихо у меня получается, а, Рейн?

Никаких комментариев.

— Правительство разволновалось всерьез. Тогда вы внушили им, что трудности разведывательных служб связаны с комплексным характером расхищаемой информации. Без ученых, дескать, не обойтись. Профессиональные агенты страдали, с вашей точки зрения, существенным пороком: они не умели докапываться до сути. И вот, запудрив мозги властям, вы начинаете искать подходящих ученых. И находите законченного простофилю, буквально обреченного на неудачи, то есть меня. Ваши мотивы понятны.

А еще вы находите Мэри Гопман. И пытаетесь внушить мне: это первоклассный разведчик, опытный, проницательный. Куда там: Мэри очаровательная девушка с красивым лицом и красивой фигурой, хорошая актриса и не вызывающий подозрений посредник при получении и передаче информации. И все. Изощренный ум, изобретательность — этим она не наделена, не говоря уже о самоотверженности или физической выносливости, столь важных в нашем деле.

Мы оба направляемся в Европу, оставив вас в твердой уверенности: если уж кому суждено опростоволоситься на разведывательном поприще, так именно нам.

Но вы допустили ошибку, полковник Рейн. Вы наводили справки о моих умственных способностях и изобретательности, и с этой стороны все было в духе ваших требований. Но вы упустили из виду другое. Не взяли пробу на упорство и жестокость. Я упорен и жесток до абсолютной жестокости. Вы еще убедитесь в этом, когда я спущу курок. Начав дело, я не останавливаюсь ни перед чем, пока не завершу. Так вот, я стал обнаруживать улики. Слишком часто. Вы запаниковали, отозвали меня в Лондон.

Полковник Рейн никак не реагирует. Не сводит с моего лица немигающий взгляд синих глаз. Он выжидает. Он знает: я нездоров, я переутомлен. Один только ложный шаг, приторможенный рефлекс — и он сметет меня как скорый поезд. А мне сейчас не под силу одолеть даже игрушечного медвежонка.

— Утечка информации, благодаря моим стараниям, почти прекратилась. Ваши дальневосточные приятели забеспокоились. Тогда вы задействовали аварийный вариант, не так ли, полковник Рейн? Правительство к этому времени начало испытания ракеты на Вардю. Обеспечение секретности, естественно, возложили на вас. И в ход пошла мистификация, целая серия дезинформации. Открытия профессора Визерспуна, провозглашение острова заповедной зоной, прибытие ученых, высадка Леклерка и подмена настоящего Визерспуна липовым. Наконец на Вардю заманили и жен, только высадили их на противоположной оконечности острова, не так ли, Рейн?

Теперь вы имели лук о двух тетивах… Либо вашим приятелям достается само твердое топливо, либо информация о нем. Но вот осечка: погиб доктор Фейрфилд. Проблема: кто зарядит ракету?

Вам в голову приходит блестящая идея. Убить двух зайцев одним ударом. Я слишком много знаю и иду к цели напролом. Вы внушили Мэри Гопман, что я опасен вообще и для вас персонально. Кстати, вы на сей счет не заблуждались. Потому и надумали меня ликвидировать. А заодно и Мэри Гопман. После того как я налажу «Черного сорокопута».

У вас была альтернатива: направить меня прямо на базу. Но тогда я мог удивиться, почему меня переключают с разведывательной работы на цивильную, научную. Вдвойне подозрительно, почему не нашли в стране более искушенного знатока проблемы. И наконец, отпала бы Мэри Гопман. А вы жаждали ее убрать. И тогда вы делаете очередной ход: печатаете в «Телеграф» объявление, подсовываете мне, вешаете нам лапшу на уши и отправляете на Тихий океан.

Последняя загвоздка — она же определяющий нерв всей операции — как втравить меня в монтажные работы на ракете. Предполагаемый ягненок обернулся настоящим тигром. Вы к этому времени прозрели: я упрям и бью наотмашь. Пытками меня не запугать, будут ли пытать Бентолла или других у него на глазах. И тут вы блеснули сообразительностью, предположив, что влюбленный пойдет на все, лишь бы уберечь от страданий предмет своих чувств. И решили влюбить меня в Мэри Гопман. Простой расчет: два дня бок о бок в самолете, ночь в одной комнате, день в трюме, ночь на рифе, еще два дня в хижине. Ну как тут не влюбиться, кто против такого соблазна устоит? И даже эта мерзкая крайность: подставной Визерспун, раздувающий мою ревность. Черная вы душа, Рейн! Преднамеренно сотворить все предпосылки: время, место, условия, возможности — все предпосылки взаимного влечения, взаимной любви. И мы полюбили друг друга. Они терзали ее у меня на глазах. Угрожали продолжить пытки. Что ж, помилуй меня Господь, я зарядил ракету. И пусть вас тоже помилует Бог, полковник Рейн, потому что за Мэри вы заплатите собственной жизнью. Не за другие смерти по вашей вине, не за чьи–то муки, беды, сердечные приступы и инфаркты. За Мэри.

Я, прихрамывая, надвигаюсь на него. Три фута между нами.

— Все это недоказуемо, — хриплым голосом объявляет Рейн.

— Потому–то я и убью вас здесь. Ни один суд во всей стране не примет к рассмотрению это дело. Доказательств нет, но слишком многое свидетельствует о вашей вине, Рейн. Слишком многое, на что я поздно обратил внимание. Откуда было известно Флекку, что у Мэри в сумке припрятан пистолет? Обычно жены ученых обходятся без пистолетов. Откуда было известно Леклерку — тогда еще подставному Визерспуну, — что мы не так уж долго женаты? Почему он без малейшего удивления воспринял мои слова о том, что мы и вовсе не состоим в браке? Он высказался однажды в том духе, что у меня фотографическая память. Откуда, если не от вас, он об этом узнал? Почему Леклерк и Хьюэлл пытались покалечить меня, опрокинув этот дурацкий сейф? Они располагали сведениями о моей разведывательной миссии — с вашей подачи, Рейн. И ставили палки мне в колеса. Кто в Лондоне обеспечил Флекку допуск на секретный объект? Откуда он получил информацию о предстоящих испытаниях ракет, если не из Лондона? Почему Лондон не откликнулся на мой SOS? По утверждению Леклерка, он аннулировал мою радиограмму своей. Но там не могло быть моего пароля «билекс». Почему наше исчезновение из отеля не повлекло за собой розыска? На обратном пути я поинтересовался этим вопросом. Оказывается, к властям за помощью никто не обращался. Якобы сопровождавшее нас в самолете лицо никому не доложило о пропавших агентах. Не потому ли, что нас никто не сопровождал, а, полковник Рейн? Намеки, одни намеки, никаких доказательств, вы правы.

Рейн улыбается. Есть у него, в конце концов, нервы? Или нет?

— Как ты будешь чувствовать себя, Бентолл, если, убив меня, выяснишь, что ошибся? — Он пригибается, шепчет: — Как ты будешь чувствовать себя, если я докажу тебе, сейчас и здесь, что ты ужасно заблуждаешься?

— Не тратьте время попусту, полковник Рейн.

— Но, черт побери. У меня есть все доказательства! — орет он. — Прямо здесь. Мой бумажник…

Он отворачивает левой рукой левый борт пиджака, лезет правой во внутренний карман, и вот уже маленький черный пистолет–автомат извлечен наружу, палец нажимает на спуск. Я стреляю прямо в голову. Пистолет–автомат падает на пол. Рейн откидывается назад, потом валится вперед, ударившись головой о пыльную поверхность стола.

Я достаю носовой платок, из кармана выскальзывает клочок бумаги и ложится к моим ногам. Подбираю с помощью платка пистолет–автомат, возвращаю его в карман пиджака, протираю люгер, сую в руку покойного, прилаживаю пальцы к курку и корпусу револьвера. Высвободившись, рука вновь оказывается на столе. Стираю отпечатки пальцев с дверной ручки, со всех предметов, к которым прикасался. Подбираю листок.

Это записка от Мэри. Перечитываю ее. Зажигаю спичку. Бумага медленно догорает, и вот последние слова: «Ты и я, и огни Лондона. Одно за другим они исчезают в пламени, чернеют и рассыпаются. Я смахиваю пепел и ухожу.

Осторожно закрываю за собой дверь, а он остается там: маленький, насквозь пропыленный человечек в маленькой, насквозь пропыленной комнатенке.