Черт

Новый год я встречал у Овсовых -- милая семья, зубной врач. Это тот самый, которого в рассказе Чехова "Лошадиная фамилия", никак не мог вспомнить приказчик. Однако, к подобному происшествию Овсов относится добродушно. Жена его впоследствии родила двойню.

Собрались все свои. Указали мне на Хорошева: изящная фрачная пара, глаза блестят, сыплет новостями. Елена Шумская его невестой считалась. Хорошев потом рассказывал, что у них все было сговорено, на утро к отцу собирался ехать.

За ужином старик Месопотамский наклонился ко мне и сказал:

-- А ведь Хорошев свою душу черту продал.

Я посмотрел на Месопотамского -- не улыбается.

-- Какую душу?

-- Как обыкновенно продают: по уговору. Ну, Фауста помните?

В словах Месопотамского чувствовалось нечто мрачное

-- Для чего это делается? -- спросил я, невольно понизив голос.

-- Для красоты, для счастья... Желают красивее быть. Приметы есть -- продолжал он. -- Вы замечайте: Хорошев сам не ест и не пьет, все других угощает. А, если и выпьет рюмку, то салфеткой грудь прикроет, словно простудил. Танцевать ни под каким видом не будет. А самая верная примета: как только светать начнет, обязательно исчезнет.

-- Исчезнет? Зачем?

-- Да уж, видно, нужно. Как утро -- обязан явиться черту. Вроде поверки: дескать, не удрал ли?

У меня мелькнула дикая мысль.

-- Давайте посидим до утра и задержим Хорошева.

Месопотамский посмотрел мне прямо в глаза:

-- Вы берете все на себя?

-- А разве страшно?

-- Увидите сами.

За ужином с шампанским и тостами я наблюдал за Хорошевым: действительно, он ел мало и все время прикрывал грудь салфеткой...

После ужина мы перешли в гостиную.

-- Танцевать! -- крикнула Шумская. -- Я буду танцевать только с вами, -- шепнула она Хорошеву.

Я это слышал, и слышал далее, как Хорошев, опустив голову, замялся и пробормотал, краснея:

-- Простите... Я не могу... не могу танцевать.

Тут я не вытерпел. Вскочил с места и два раза обойдя рояль (после ужина с тостами, казалось, что это кратчайшая дорога), приблизился к нему и ехидно отрезал:

-- Конечно, не может танцевать. Человек, который берет напрокат ради тщеславия...

Я был взбешен, и хотел сказать, что стыдно порядочному молодому человеку хорошей фамилии брать у черта напрокат его милости; что отвратительно, продав свою душу дьяволу, домогаться руки очаровательной христианской девушки. Хорошев схватил меня за руку и, утащив в угол, шепнул:

-- Ради Бога! Умоляю тебя. Ты меня убьешь! Ради Бога!

Этот чернокнижник еще осмеливался произносить имя Божие!

Я улучил момент и сказал хозяину, что следует немедленно дать знать полиции или духовной консистории.

-- Бедная Елена Шумская, -- объяснял я ему. Бедный статский советник Шумский! Растил, холил дочку -- и для чего? Чтобы выдать за человека, который продал черту свою душу!

Хорошева решено было задержать во что бы то ни стало. Под видом фанта у него отняли часы, и для верности Месопотамский спрятал их в банку вишневого варенья. Часы переставили во всем доме и они били двадцать минут третьего вместо шести.

Утро занялось как-то неожиданно; посветлели окна, побледнели все лица, Хорошев в миг заволновался.

-- Мне пора домой, -- говорил он, пробуя улыбнуться.

Его удерживали.

-- Теперь, верно, восьмой час, -- объявил Хорошев, копаясь ложкой в вишневой банке.

Он вырвался, поцеловал руку Шумской, сделал общий поклон и бросился к дверям. Ах! Они были заперты на ключ!

Он увидал мое злорадно-улыбающееся лицо и понял, что попал в ловушку. Бледный, не говоря ни слова, он сел. Что-то неслышно, как дуновение ветра иного мира, пронеслось в комнате. Почему-то сразу погасло электричество. Жалобно дрогнула басовая струна рояля.

Хорошев заметался из угла в угол, натыкаясь на стулья, спотыкаясь на гладком полу и бормоча что-то непонятное. Глаза его горели, предчувствуя беду.

И я подумал тогда, что где-то -- Бог знает где, под землей или под водой -- тщетно ждет черт своего нового слугу и скрежещет зубами, и сердито бьет копытом... А он, этот чертов слуга, мечется в отчаянии по комнате, бессильный отозваться на зов страшного хозяина.

Вдруг внизу что-то застучало, хлопнуло и смолкло.

Хорошев переменился в лице; он быстро подбежал к двери и, затаив дыхание, стал слушать.

Прошли две минуты, и мы все, сидящие даже в самых отдаленных углах, ясно услышали шаги... медленные... ровные... тяжелые шаги... ближе... ближе...

Я не могу передать того выражения ужаса, с каким Хорошев крикнул, схватившись за волосы:

-- Пришел! Пришел сюда! За мной!

Страх охватил меня с ног до головы; говорят, я крикнул еще громче и страшнее Хорошева.

Он метался по комнате и говорил, как в бреду:

-- Это он! Не отпирайте дверей, не отпирайте, или я погиб!

Шаги смолкли, и видно было, как подалась ручка двери: кто-то пробовал войти.

Все, сколько нас было, вскочили и, стоя в оцепенении, не произносили ни слова.

Хорошев бросился к окну и закрылся гардиной: бедняжка -- он еще надеялся на спасение!

Месопотамский громко спросил:

-- Кто там?

Никакого ответа.

Гардина щелкнула зубами.

-- Дайте мне ключ! -- сказал Месопотамский.

Я машинально вынул, подал. Гардина трепетала в конвульсиях.

Месопотамский отпер дверь. Он вошел.

Он вошел и сказал:

-- Нет такого порядка, чтобы за пять рублев держать фрачную пару до восьми утра, да еще тащись в чужой дом пять лестниц. Сказано в семь часов отдать, ну и отдай. Фрак да жилет рублев пятьдесят стоят, а он за пять напрокат берет, да еще таскайся... Я к утру другому доставить должен. Да, вот он сам, барин -- и его палец торжественно указал на меня.

Словом, вы понимаете, что это был портной, у которого Хорошев взял напрокат фрак для встречи Нового года.

Вы понимаете также, что роман с Шумской вылетел в трубу, и она через два месяца вышла за драгунского офицера.

Я же навсегда перестал бывать у Овсовых.

----------------------------------------------------

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.