Вечерело и даже смеркалось. Холодная зима словно собиралась насыпать снега за шиворот сквозь окна особняка. Александр Сергеевич поежился, но не стал отводить свой взгляд от милой природы. В ответ черный Михайловский лес, словно сошедший с холста Макса Эрнста, посмотрел на Александра Сергеевича зловеще, угрюмо и еще раз зловеще. За окном старик Захарыч, ухарски крякая, колол ледяные поленья.
Не писалось. Александр Сергеевич откинул перо.
– Да йепсь вашу Нотр-Дам, – выругался он вслух по-французски.
Открыл окно и прокричал вниз истопнику: "Захарыч, мон шер, заканчивай, завтра докуешь". Захарыч от неожиданности запустил топор в шаттл Илона Маска и прохрипел: "Как скажете, барин." И, также ругаясь исключительно по-французски, стал собирать дрова.
Александр Сергеевич вновь взял в руки перо, погладил музу, и воткнул перо в лист бумаги. И даже на всякий случай посмотрел на остатки ящика Шато Лафита, любезно присланного из Петербурга самим Христофором Зилибобычем Бенкендорфом.
Но не писалось. Александр Сергеевич несколько раз для верности потыкал пером в бумагу. Ни фига.
От страшного грохота за спиной он вздрогнул и лягнул ногой. У камина виновато стоял Захарыч, и тоже делал изящные па ножкой, типа собирая рассыпанные дрова.
– Простите, барин, не удержался. Про Малороссию вспомнил.
– Да, ладно, все образуется, – сказал Александр Сергеевич, и подошел, чтобы обнять старика.
Захарыч по привычке дыхнул на него своим сливово-ягодным перегаром.
И тут, то ли от буйного перегара Захарыча, то ли от вчерашнего позорного проигрыша в польский преферанс Екатерине Родионовне, отодвинув музу, Александра Сергеевича стукнул инсайт.
А на бумагу легли строки:
"Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем…"
__________