Червь-2

Глава 1

Здесь очень тесно.

Мне сразу же вспоминается тот день, когда эта женщина, называющая себя моей матерью, заставила меня залезть в чемодан. Она настояла на том, чтобы я не спорил, иначе мы не выберемся из этого ада живыми. Только встав на мысочки, я мог своим лбом дотянуться до её пояса. Только свернувшись калачиком, я смог уместиться в тесной дверце чемодана. Я снова оказался младенцем, что покоился в тёплом утробе матери, с нетерпением дожидаясь свободы. Она закрыла чемодан. Тьма и духота.

Та женщина, что всем говорила какая она заботливая мать, прошептала мне в узкую щёлку: молчи и ничего не говори. Всё что я мог — дышать. Вдыхать горячий воздух, в котором концентрация кислорода была меньше, чем требовалось моему юному организму. Кисловатый запах старинной кожи напоминал мне о высокой цене молчания.

Всё просто. Есть только одно правило. Всё что от меня требовалось — молчать.

Как же там было тесно.

Но здесь, между шершавей костью черепа и тёплым мозгом не то чтобы тесно. Здесь ужасно некомфортно. Я не то чтобы не в своей тарелке, я вообще не на своём месте! Я так сильно привык к глухим ударам сердца, к бульканью перевариваемой пищи, что свист воздуха, проходящего сквозь женские ноздри, меня выбешивает основательно!

Вдох-выдох.

Поток воздуха трётся о стенки носоглотки создавая вой, похожий на завывание ветра, что просачивается в комнатушку сквозь прохудившееся окно холодной зимней ночью.

Я не могу уснуть. Я не могу думать. Я не могу молчать. Мне некомфортно! Вы слышите меня?

МНЕ НЕКОМФОРТНО!

Всё повторяется… Круговой цикл моей жалкой жизни снова схватил меня в свою орбиту и крутит по кругу.

Крутить и крутить. И я как будто снова оказался на той жёсткой койке в душном купе.

В ту ночь я мчался в поезде со скоростью 120 километров в час где-то на окраине нашей великой страны. Я ворочался третий час к ряду, не в состоянии целиком отдаться глубокому сну. Простыня успела пропитаться потом, а своё одеяло я одолжил соседу — он быстро остывал.

Еще до наступления темноты мы с соседом приятно общались, употребляя всевозможные спиртные напитки. Прикид у него — огонь! Серая майка с изображением пухлой бабы, у которой бокал пива зажат между огромных сисек. Голубые треники. Серые носки. Он по-пацански ставит ногу на диван и протягивает мне пачку сигарет.

Мы сидим напротив друг друга. Между нами столик с металлической окантовкой, а за окном мелькают голые деревья и мёртвые поля, устланные белым снегом. Сосед своим внешним видом вызывает у меня мерзопакостные ощущения: он тощий, бледный, дерзкий, пахнущий древними носками и никотином, пропитавший все его зубы до коричневой желтизны.

— Куришь? — спрашивает он.

— Здесь нельзя.

— Что ты как маленький, — недовольно заявляет он, глядя на меня с хитрым прищуром.

Когда он кладёт свой щетинистый подбородок себе на колено, я вижу, как из его зияющей дырени между ног вываливается бледное яйцо, покрытое свалявшимися волосами. Он просовывает пальцы в дырку и слегка оттягивает клетчатые семейники, тем самым пряча свои причиндалы.

Мы чокаемся.

Я закидываю стакан, обжигаю себе глотку, и мой сосед уже не такой гадкий, как мне казалось вначале нашего знакомства. Он снова протягивает мне пачку, но тут же вспоминает мой ответ и деловито её отводит в сторону.

У нас на столе много закуски. Тут и солёные огурцы, тут и кислая капуста. Есть селёдка и шпроты в клюквенном соусе. Я закусываю всем поочерёдно.

Водка. Закуска. Повторить.

Стакан за стаканом.

Сосед зажимает сигарету губами — и меня это напрягает. Затем он встаёт, распахивает узкую форточку окна — и меня это уже парит. Прикуривает сигарету, делает тягу, выдыхает дым, часть которого возвращается в купе, и когда тонкие струйки затекают мне в лёгкие — меня это уже бесит!

— Здесь нельзя курить, — я спокоен, держу себя в руках.

— Не парься, — говорит он, — я всегда так делаю.

Может, мне действительно последовать его совету и перестать парится? Я сам хочу курить и с удовольствием припал бы сейчас губами к серому фильтру, но мои принципы не позволяют вот так брать и нарушать установленные правила. Какой я зануда! Я беру бутылку водки и наполняю два стакана. Два гранёных стакана, вздрагивающих на каждом стыке рельс.

Выбросив окурок, он возвращается на место. Когда он протягивает руку к стакану, я вижу пучок серых волос, вывалившихся из его подмыхи. Я не только их вижу, но и ощущаю. И запах никотина уже мне не кажется столь мерзким. Когда мы уже практически чокнулись, он вдруг говорит:

— Постой. Меня эта рыба уже заебала.

Это ты меня уже заебал своими вредными привычками, своей неопределённостью и, просто, своим несерьёзным отношением к гигиене! Мне хочется его придушить, вставить стакан ему в глотку, а внутрь стакана, как в вазу, напихать сигарет и наслаждаться видом прекрасного «букета», торчащего из раскрытых губ. Но пока он ковыряется в своей сумке, я делаю обжигающий глоток, закусываю селёдочкой, и мой сосед уже не кажется мне таким уж конченым мудаком.

Водка. Закуска. Повторить.

Стакан за стаканом.

— Да куда эта тупая пизда положила пачку⁈ — это так он ругает свою жену.

Пока мы ехали, он успел её вспомнить раз пятьдесят, и каждый раз недобрым словом. Он любит её, и любит своих детишек. А еще он любит свою любовницу и её детишек, которые, кстати, от него. У него два кошелька — один на каждую семью. И для него каждый кошелёк — отдельная жизнь, которой он не просто наслаждается, а получает кайф. Обалдеть! Я не могу и одну жизнь прожить правильно, как хочет моя мать, а тут оказывается, что есть люди, которые спокойно себе проживают несколько жизней, и всё, что для этого нужно — работать вахтой.

— Живём один раз, — говорил он тогда, — надо всё попробовать.

Выложив на потрескавшийся линолеум практически всё содержимое сумки, он облегчённо выдохнул. Выудил плоскую упаковку с надписью: «копчёный бекон». Взявшись за уголок упаковки зубами, открыл её, и достал тонкую полоску жирного мяса.

— Будь здоров! — говорит он, закидывает стакан и сразу же, словно птица кормит червячками своих птенчиков, поднимает руку над головой и опускает тонкую полоску мяса себе в глотку.

Бекон — вкусный и скрытый убийца. Когда вы его жуёте — по факту вы его не пережёвываете. Ваши зубы всего лишь мнут миллионы тонких прожилок, оставляя полоску мяса целой. И вот, когда ваш мозг уже думает, что пища готова к поглощению, вы допускаете роковую ошибку. Вы глотаете. Пытаетесь заглотить и давитесь.

Кашляете, пытаясь выгнать из себя застрявший кусок и снова давитесь.

Давитесь и давитесь.

Сосед покраснел. Задёргался. Своими граблями смахнул со стола стакан и пачку сигарет. Сам свалился на пол, но умудрился встать на колени. И кинуть на меня умоляющий взгляд.

Я, не проявляя никакого сожаления, наливаю себе стакан тёплой водки, цепляю вилкой кусочек холодной селёдки и говорю:

— Твоё здоровье!

— Гх-х… — отвечает он, засунув пальцы в рот.

Сам себе он точно не поможет, только с посторонней помощью можно вытащить застрявший кусок мяса. Я вижу, как от страха он кусает свои пальцы, которыми пытается вытащить ускользающий кусок бекона. Его глаза покрылись красной паутиной и уже начали закатываться за веки. Кожа на лбу посинела. Затряслись руки. Я поднимаю с пола пачку сигарет и прячу в карман.

— Гх-х… — говори он.

— Не парься, — отвечаю я, — я всегда так делаю.

На адреналиновой тяге он умудряется встать на ноги, залезть на стол и спрыгнуть на пол. Ну не долбаёб? И что вообще это был за пируэт?

За дверью, там, в коридоре, раздался тяжёлый топот. Что-то, стуча каблуками о мягкий ковёр, двинулось в нашу сторону.

Когда проводница распахнула дверь, я уже сидел возле соседа, делая вид, что помогаю. Она наклонилась, посмотрела на безжизненное тело. Затем посмотрела на меня.

— Что с ним? — спрашивает она.

— Подавился…

Она спрашивает:

— Он мёртв?

— Он мёртв.

Проводница тогда сказала, что так бывает. На каждый сотый маршрут кто-нибудь да умирает. Это у неё такая статистика, типа — сто к одному.

— Как правило, — говорит она, — случается инсульт. Бывает остановка сердца. Как правило, все смерти неожиданные. Как по щелчку пальцев. Щёлк — и нет человека. Щёлк — и вот он валяется на полу, синий, остывающий, и все узнают, что у него было две семьи. Тайна всегда становится явной. Факт.

А потом, она еще сказала, что ничего страшного, но вам (то есть мне и моему мёртвому соседу) придётся вместе доехать до конца маршрута.

Я выпучил глазки и охуел. И даже пол литра влитой в меня водки не дали мне спокойно принять эту чудовищную новость. Может мне еще с ним рядом лечь?

— Вместе? — спрашиваю я, не скрывая полного охуевания.

— А что вы хотели?

До конца маршрута еще где-то сутки. Сутки, мать вашу! Сутки. И всё, что мне сейчас хочется — ехать с живыми людьми. И этой пухлой проводнице я так и говорю:

— Я хочу ехать среди живых людей!

— У нас нет свободных мест, — говорит она, пропихивая свой зад в купе.

Затем закрывает за собой дверь и говорит:

— И я буду вам очень любезна, если вы не будете про этот инцидент распространяться.

— Но это неправильно…

— Поймите, если мы сделаем остановку, запросим наряд полиции, скорой помощи — пройдёт время. А для нас время это не только деньги, но и имидж.

— И что? — спрашиваю я.

— Поймите, — она поправляет на шее белый платочек, неумело скрывающий её третий подбородок, — если остановим наш поезд — остановятся другие, едущие за нами.

Мой сосед всего лишь хотел закусить водку чёртовым куском сала!

— Если остановятся десять поездов, — она цинично продолжает мне рассказывать про убытки, которые понесёт железнодорожная компания, если они решат «избавиться» от тела, — сдвинется график. Если сдвинется график — фирма понесёт убытки, имиджевые потери.

— Но он умер!

Она поправляет серую пилотку на своём чёрном кусте волос, блестящего от десятка слоёв лака, и говорит:

— Формально, пока поезд едет, ваш сосед жив.

— Но он мёртв! Или вы хотите сказать, что я могу сесть и продолжить с ним выпивать?

— Формально.

И вы знаете, после того как она помогла мне уложить моего соседа на его койку, после того, как она принесла накрахмаленные простынь и пододеяльник, которыми я накрыл своего соседа, формально я продолжил с ним выпивать.

Но ночью мне так было неудобно лежать на своей твёрдой постели, что я решил поменяться местами с соседом. Я переложил его на своё влажное от пота бельё и улёгся спать на его место. И сейчас я думаю, что мне стоит поступить так же. Да и нечем тут мне питаться. Я могу, конечно, начать жрать мозги бедной девчонки, но какая мне от этого польза, когда я могу поселиться в тёплых кишках и жить там, не причиняя вреда организму.

Струясь как ручеёк, я ползу по шершавой кости в сторону глаза. Ползу медленно, стараясь сохранить связь с мозгом. Ползу, оставляя за собой густой след молофьи, при помощи которой та самая связь и существует. Своей тонкой головой нащупываю тугой узловатый тросик. Наматываюсь на него. И ползу вперёд, впихивая своё утончённое тельце в узкий проход, ведущий прямиком к глазу. Я словно врываюсь в туннель метро, сидя в пустом вагоне, после того как заснул и уехал в депо. Я как ребёнок, что прыгнул в водяную горку и радостно понёсся в объятия темноты, но дух захватило с такой силой, что я описался и зарыдал.

Я упираюсь в слизистую глаза. Ползу по влажному шарику, огибаю его, и чем ближе я к свободе, тем сильнее окружающие меня мышцы давят на моё тельце. Они давят с такой силой, что я ощущаю пульсацию крови в венах. Я ощущаю боль и дискомфорт. Но не смотря на всё, у меня получается протиснуться сквозь веки, нащупать влажный слезный канал, и уже от него, вдоль носа, я подползаю к губам, оставляя за собой блестящий узкий след. Связь с девичьим сознанием есть, но она хрупкая, и в любой момент может оборваться.

Передо мной распахиваются губы как врата. За ними белые зубы, розовый язык. Повсюду слюни, но меня они не пугает! Наоборот! Я целиком проваливаюсь в рот и, искупавшись в луже густой слюны, проскальзываю в глотку. Затем в пищевод (главное не попасть в гортань).

В желудке — еще не успевавшая целиком перевариться пища. Кислота. И спустя несколько секунд — моя молофья. Я уже в нескольких шагах от дома. Я так устал. Мне хочется поскорее залезть в кишки, укутаться тёплым одеялом мягких фекалий и быстро провалиться в сон. Но моим мечтам не суждено сбыться. Твою мать! Опять!

Как только я испустил молофью, обрёл полный контроль над разумом девчонки, — в ту же секунду я слышу:

— Червячок!

Бля, меня спалили!

Открыв глаза, я вижу возле себя ошарашенного Отто, смотрящего на меня с широко раскрытыми глазами. Какого хрена! Я так и говорю:

— Какого хрена! Ты что, подглядываешь за мной?

Он начал мямлить и оправдываться, как подросток, пойманный своей мамашей за онанизмом. Одеяло валялось на полу, и я уже начал представлять: что-то он там разглядывал, но тут же расслабился, увидев белую повязку, окутавшую мою грудь.

— Ах ты засранец!

Я хватаю его за шею, спрыгиваю с кровати, и мы вместе валимся на пол. Чуть придушив его, спрашиваю:

— Ты что, дрочил, глядя на меня?

— Он хрипит, хватает меня за руки, пробует их отвезти в сторону, но не тут-то было, хватка у меня железная.

— Я… — произносит он, задыхаясь, — я…

— Что: Я? Ты дрочил?

— Я ничего не делал… меня отец послал тебя разбудить…

— Никакого червячка ты не видел! Понял меня?

— Но я видел, как из твоего глаза…

— Нихуя ты не видел! — и встряхиваю его, хорошенько, чтоб выбить всё дерьмо, что успело скопиться в его голове. — Понял?

— Но червячок…

Блядь! Тупой пиздюк!

— Ты ничего не видел, это была сопля, длинная!

— Но она из глаза…

Мне хочется его отпиздить, врезать как следует, вырвать язык! Так, стоп, это уже перебор…

— Отто, — говорю я спокойно, — тебе показалось. Нет никакого «червячка»! Хорошо?

Он открыл рот и прохрипел: хорошо.

— Ну, вот и славно.

Я медленно слезаю с него, но в этот момент дверь в комнату открывается. Отец Отто!

— Что случилось? — спрашивает он. — Я слышал шум. Отто, ты почему лежишь на полу?

— Мы играли, — улыбнувшись, я начинаю сочинять очередную небылицу. — Играли в слона.

— Играли в слона… это что еще за чудо?

Отец Отто явно удивлён. Видимо, они не то чтобы не видели ни разу слона, но даже и не слышали о таком звере.

— Это не «чудо», а игра, и Отто в ней победил меня. Верно, шкет?

Я протягиваю ему руку. Он хватает меня за ладонь и начинает подниматься.

— Победил, — он напуган, растерян, но, посмотрев на меня, добавляет: — Победил её, пап. Я победил!

— Ладно, Отто, пойдём. Инге нужно одеться, — он перевел взгляд на меня, и с присущей отцовской теплотой говорит: — Твои грязные вещи мать забрала в стирку. Но у неё для тебя приятный презент. На стуле найдёшь одно из её любимых платьев. Ну, когда она была молода… Одевайся и мы ждём тебя. Завтрак стынет.

Они вышли из комнаты, а в голове у меня только и крутиться — платье-платье-платье. Блядь, да какого хера! Еще и платье носить? Я подбежал к стулу, осмотрелся. Ничего! Вещей моих нет! Только грёбаное платье, которое я быстро скинул на пол. На мне белая повязка вместо лифчика, и трусы. И в таком виде даже мне будет стыдно выйти на люди. Ну что же, платье так платье.

Подняв с пола платье, я примерил его к своему телу. В голове всплыли образы музыкальных кумиров, позволявших себе на концертах выходить в подобных вещах. Они были крутые, но только до тех пор, пока не вышибали себе мозги или не отправлялись в бесконечный сон после очередной передозировки наркоты. Слабаки! Я вот смог устоять! Встать на подоконник и устоять! Может, я и не рок звезда, но это платье — белое, облегающее, доходящее до колен, с двумя тонкими лямками, — было мне к лицу. Однозначно, при первой возможности, я его сменю.

Одевшись, я выхожу в кухню. Запах горячей еды сразу же сводит меня с ума. В кишках совсем нет еды, а та, что переваривается в желудке, не сможет нас прокормить. У меня закружилась голова, тело охватила еле заметная судорога, словно у меня поднялся сахар, и, если я немедленно не сделаю укол инсулина — упаду в обморок.

— Инга, присаживайся, — увидев мою растерянность, мать вежливо приглашает меня за стол.

Отец поставил рядом с Отто стул и указал мне на него рукой. Круто, у меня будет офигенная компания! Я хочу жрать, пить, и меня никто не остановит!

Я ныряю за стол. Хватаю ложку и вижу в тарелке кашу. Настроение моё быстро опустилось, как хер при виде ляжки сморщенной старушки, но ничего страшного, и это сойдёт.

Только я успеваю пару ложек сунуть себе в рот, как отец спрашивает:

— И как ты собралась искать Роже?

С полным ртом я отвечаю:

— Пока не знаю. Пойду по дороге, следом за «Кровокожами», а там тропинка приведёт куда надо.

Мать не выдерживает и начинает истереть:

— Но ты можешь заблудиться, потеряться! Дикие звери…

Блядь, можно мне спокойно поесть? Пожалуйста, заткнитесь! Дайте мне пожрать!

— Она не заблудится, — говорит отец, — лес — её второй дом. Правда? — и смотрит на меня.

Заебали…

— Правда! — и кусочки каши вываливаются из моего рта.

Отто захихикал, а я даже не обратил внимание.

— Доедай кашу, — говорит отец, — и пойдём к Эдгарсу. Он тот еще путешественник. Обследовал все леса в округе, регулярно ходит в соседнюю деревню. Он наш портной. Всегда возвращается с качественной кожей: крепкой и мягкой. Хотя, чаще мы ему сами приносили кожу, ну ту, что срезали с коров и свиней, а теперь, когда Роже с нами нет, я уже и не знаю из чего мы будем делать сандалии, да одежду на листопад. А листопад уже не за горами…

Я не знаю. Честно, я не ебу из чего вы будете делать свои шмотки. Мне похую! У меня просто свербит в одном месте из-за того, что где-то спокойно себе путешествует баба, осмелившаяся обозвать меня паразитом. И, к тому же, занимающаяся киднепингом! Вот сука! Я этого так просто не оставлю! Я обязательно тебя найду. Найду и придушу!