Чингисхан

ВВЕДЕНИЕ

Историю Чингисхана нельзя писать как историю Филиппа II Августа, его современника. В середине XII века, когда родился будущий завоеватель Азии, монголы не были ни подлинной нацией, ни царством, ни империей в том понимании этого термина, которое господствовало тогда на Западе. Они объединялись в племена во главе с ханом; с течением времени эти племена распадались и объединялись вновь. Как кочевники, они жили в пространстве, не имевшем исторических или географических границ, у них не было и постоянной столицы. Только в 1220 году, за несколько лет до смерти, Чингисхан обосновался в военном лагере Каракорум. В 1235 году Угедей, его преемник, создаст из этого становища «город» типа караван-сарая. Но нужно дождаться 1264 года, когда Хубилай-хан, внук завоевателя, сядет на трон в Пекине, ставшем Ханбалыком, городом хана, и отныне — местом постоянного пребывания ханского правительства.

Вплоть до середины XIII века монголы не знали письменности, что очень затрудняет всякую попытку изучить их историю. Первые тридцать лет великого хана, то есть половина его жизни, тонут во мраке, о них не сохранилось точных данных: сведения о нем редки и мало достоверны. Таким образом, историку приходится обращаться к иностранным источникам или монгольским хроникам, написанным уже после смерти завоевателя.

Жизнь Чингисхана послужила основой для двух монгольских хроник, из которых до нас дошли две редакции, видимо, составленных вскоре после смерти великого хана. Первая хроника, Altan Debter («Книга Золотой династии»), воспроизводит историю потомков Чингисхана. Оригинал потерян, но существует китайский список 1263 года, Chengwu xin zhenglu («Отчет о военных походах Святого Императора-воина»), и второй, персидский, 1303 года, Djami at-Tawarikh («Сборник летописей»), переписанный с подлинника Рашидаддином, который сам отметил, что оригинал фрагментарен.

Вторая хроника, Mongol-un Ni’uca Tobci’an («Сокровенное сказание о монголах»), представляет собой мифологическую генеалогию Чингисхана, эпическое повествование о его царствовании и частично о царствовании Угедея, его сына и преемника. Она также была потеряна и неизвестно, на каком языке была написана (уйгурско-монгольском вертикальном, китайско-монгольском или каком-нибудь другом). Неизвестно также время ее составления: Рене Груссэ склоняется к 1252 году, Уэмура Сейджи — к 1228-му, но отрывок хроники свидетельствует о том, что она была закончена в год крысы, что соответствует 1240 году. Как и к «Книге Золотой династии», к тексту «Сокровенного сказания» имели доступ только члены чингисханской семьи, чем объясняется ее название.

Эта хроника не всегда тщательно переписывалась китайскими писцами, сохранившими от нее только основные события под названием Yuan chao bishi («Сокровенное сказание о династии Юань») — по названию династии, которое приняли потомки Чингисхана, когда сели на Пекинский трон, завоевав Китай в 1279 году[1]. Работая, видимо, над разными списками рукописи, оригинал переписали идеограммами, следуя межлинейной традиции, затем перевели его на разговорный язык. Только в XIX веке русский синолог Кафаров (в монашестве Палладий) перевел текст на русский язык. Эта работа, требующая большой эрудиции, открыла путь западным специалистам для новых переводов, в частности, Поля Пеллио (на французский), начатого около 1920 года и не законченного в связи с его смертью, затем Гаэрниша — на немецкий, Козина — на русский и, сравнительно недавно, Кливса — на английский, в то время как на Дальнем Востоке многие китайские и японские монголоведы (Ли Вентьян, Чен Юань, Канай Ясузо) изучали текст «Сокровенного Сказания».

В связи со скудостью источников «Сокровенное сказание» заняло важное место в работах о монголах. Синолог Артур Валей квалифицировал его как «псевдоисторический роман», показав, что факты, которые в нем изложены, трудно подтвердить или опровергнуть. Историку остается только, основываясь на переводах «Книги Золотой династии» и «Сокровенного сказания», хотя и составленных независимо друг от друга, искать связь почти идентичных событий. Итак, в этих текстах нужно отделять собственно историческую ткань от эпизодов, восходящих к легенде. Но в какой мере — это не всегда легко определить. Эти хроники, в частности, «Сокровенное сказание», полны эпических отступлений: барды составили его с тем ораторским искусством, которое на пороге XX века дошло до нас нетронутым и сохранилось до наших дней в Монголии, как об этом свидетельствуют устные эпопеи, исполняемые певцами и записанные на ее территории современными филологами и музыковедами.

О самом Чингисхане существуют еще другие тексты, монгольские, китайские или персидские, созданные значительно позднее описываемых событий и восходящие к более ранним текстам: «Драгоценная история» (Yuan Shi) или «Хроника» Санана Сечжена. Китайские тексты чаще всего соответствуют официальной историографии императорского двора. Они уделяют большое внимание собственно китайским событиям и их мало интересует изучение «варварского» мира.

Сохранились также рассказы многих средневековых путешественников — Виллема де Рубрука, Плано Карпини, Одорика де Порденоне, Марко Поло, — которые оставили нам живописные зарисовки повседневной жизни монголов, а также записки таосского монаха Чан Чуня и нескольких китайских послов, свидетельства которых часто субъективны. Средневековые восточные источники также неполны и необъективны, поскольку их авторы Рашидаддин, Ибн аль-Асир, Джувейни, Нессави сами пережили набеги кочевников, но они дают драгоценный исторический и этнографический материал.

Добавим, что история монголов XIII века рассказана почти исключительно иностранцами: китайцами, персами, арабами, армянами, грузинами, русскими и западноевропейцами. Речь идет об истории, написанной «по доверенности», и, следовательно, необъективной, иногда условной, иногда вымышленной, часто спорной. В ожидании возможных новых открытий «Сокровенное сказание о монголах» остается основным, потому что это первый и чуть ли не единственный письменный источник, относящийся к периоду, который нас интересует.

В связи с разрушением буддистско-ламаистских храмов, в которых могли храниться документы, проливающие свет на Монголию XIII века, больше всего сведений о Чингисхане может дать археология. В течение долгих лет советские исследователи изучали степные цивилизации (городища Андреево, Минусинское). Но больше всего привлекают внимание раскопки, проведенные в самой Монголии. В начале века русский археолог Козлов открыл древний город тангутов (xixia)[2] в Каракото, разоренный монголами в эпоху Чингисхана. Были проведены раскопки и можно предположить, что документы на языке си-ся — письменность, не расшифрованная окончательно до сих пор — дадут информацию как об империи Си-Ся, так и о государстве монголов-чингисидов. После раскопок в северной Монголии на границе с Сибирью (Ноин-Ула), археологи обнаружили захоронение вождя ксионгов (xiongnu, 1-е тысячелетие до Рождества Христова), в котором были хорошо сохранившиеся предметы, без сомнения, прекрасно знакомые монголам в XIII веке: ткани, войлочные части шатров, украшенные мотивами с изображениями животных и людей, мозаика из войлока и так далее. Советские исследователи (Киселев), монгольские (Перле) и японские (Мори Macao) занимались изучением этой эпохи. Наконец, китайские археологи раскопали много древних поселений на востоке Внутренней Монголии (Цаган Субурга, Барокото), императорские резиденции времен киданьской династии Ляо (XI и XII вв.). Кроме того, ученые монголоведы взяли на учет не менее двадцати важных археологических раскопов, включающих древние города и фортификации, которые часть исследователей приписывают Чингисхану. Наконец, в Каракоруме, ставшем столицей монголов после смерти великого хана, нашли домашнюю утварь, оружие и китайскую керамику XIII века, но так и не смогли обнаружить письменные документы того времени. Со многих точек зрения, Монголия — это еще нетронутая земля.

Открытие в 1974 году гигантской армии из терракоты в могильнике (еще не до конца раскопанном) китайского императора Ши Хуанди (221–206 год до Рождества Христова), за которым последовала в 1987 году эксгумация новой армии бронзовых солдат б китайской провинции Сычуань (1000 год до Рождества Христова) дает основания верить, что дальневосточная археология добьется больших успехов в изучении исчезнувших цивилизаций. Может быть, обнаружат также и захоронение Чингисхана? Монголоведы возлагают свои надежды на археологию. Разве не говорит монгольская пословица, дошедшая до нас из глубины веков: «Чтобы строить высоко, нужно рыть глубоко»?…

Глава I
ПОХОРОННЫЙ КОРТЕЖ

В конце месяца августа 1227 года, когда угас тот, кто был в то время бесспорным властелином самой большой империи в мире, одно слово, одно только слово стало важнее всего на свете: тайна.

Летописцы утверждали, что великий хан неудачно упал с лошади да так и не смог оправиться после этого падения. Легат папы Иннокентия IV, Плано Карпини, вернувшийся из Монголии в 1247 году, сообщает, что хана поразила молния. Другие говорят, что он выпил отравленный напиток, который ему подала одна из наложниц. Но достоверных сведений о причине его смерти нет.

Ослабевший за последние месяцы, предчувствуя, что смерть близка, великий хан Тэмуджин призвал двух бывших при нем сыновей и самых верных полководцев, чтобы продиктовать им свое завещание и дать последние наставления. В течение многих дней хан совещался со своими приближенными. Больше всего его занимали война и состояние империи. Прежде всего он хотел решить мирным путем проблему наследования, чтобы обеспечить преемственность власти. Все были согласны в одном: в абсолютной необходимости скрыть неотвратимый конец хана. В интересах политики нужно было фальсифицировать факты.

Перед шатром императора в землю была воткнута длинная пика с черным войлоком на острие в знак того, что болезнь поразила повелителя. Вокруг была поставлена надежная охрана. Никто под страхом немедленной смерти не смел приблизиться без особого приказа. Все началось с великого заговора молчания. Так продолжалось три месяца.

Тэмуджину было около семидесяти лет. Его волосы и борода уже давно стали седыми. Начав осаду города Нин-ся, укрепленной столицы империи Си-Ся, против которой он вел войну уже не один год, хан укрылся по ту сторону Желтой реки, недалеко от Великой стены, на холмах у истоков реки Вэй, где он нашел желанную прохладу, уже зная, что скоро он отойдет в мир своих доблестных предков.

Великий хан не мог собраться с силами и встать с ложа. Старинная пословица гласит: «Когда монгол разлучен со своим конем, что остается ему, кроме смерти?» И вот, несмотря на все старания и заклинания шаманов, тьма окутала взор Тэмуджина. Смерть уносила «покорителя мира волею небес», того, кому дали имя Чингисхана, «Океан-хана», властелина, империя которого простиралась почти от края до края земли и «нужен был целый год, — как утверждали летописцы, — чтобы проехать ее из конца в конец».

Впервые с незапамятных времен «все, кто живет в юрте из кошмы», то есть все монгольские племена, объединились под одним знаменем. От берегов Тихого Океана до Каспийского моря, от темных и глубоких оврагов Сибирской тайги до гранитных отрогов Гималаев гигантский щит Центральной Азии повиновался великому хану Тэмуджину. Саблей или дипломатией, террором или убеждением Тэмуджин покорил или сделал своими вассалами сотни народов. Меркиты, тангуты, найманы, татары, грузины, китайцы, кидани, уйгуры, болгары, персы — все, будь они шаманистами, мусульманами, буддистами или христианами-несторианами — трепетали при одном упоминании его имени.

Давно не существует царств, завоеванных великим монгольским ханом, названия многих, некогда населявших их народов изменились, но на современном атласе можно отметить приблизительные границы этой колоссальной империи. Она включала территорию современной Монголии, Манчжурию, часть советского Дальнего Востока, северную часть Кореи, северные китайские провинции: Хэбэй, Шаньдун, Шаньси, Шэньси и часть Хунань, так же, как и автономные районы Нинся и Внутреннюю Монголию, обширные районы западного Китая — Синьцзян и большую часть Цинхая, — республики Киргизстан, Таджикистан, Туркменистан, Казахстан и Узбекистан, весь северный Иран и три четверти Афганистана и, наконец, часть центральной Сибири — западнее озера Байкал.

Военные походы Чингисхана опустошали Ирак, долину Инда в северном Пакистане, генуэзские фактории на Черном море и русские княжества, расположенные между Волгой и Днепром. Эти рейды, повсюду успешные, уже носили характер разведки для будущих завоеваний. Один за другим цветущие города — Пекин, Самарканд, Бухара, Кабул или Герат — подверглись разрушительным набегам монгольских армий, а прилив их все не спадал.

Эти имперские владения, не знавшие равных, были выкованы Тэмуджином и превращены в единый монолит острием сабли за последние двадцать лет жизни, двадцать предыдущих лет ушли на борьбу за сплочение кочевых монгольских племен в единое целое. И эта империя должна была не только пережить его, но стать еще больше и могущественнее. Так решил Чингисхан.

Прежде всего, исчезновение великого хана не должно было ни в чем задержать проводившиеся военные операции. Война против империи Си-Ся и так уже тянулась слишком долго. Недалеко от Желтой реки массивные военные укрепления города Нинся надежно защищали его от взятия приступом. Пришлось окружить город, чтобы путем полной изоляции вынудить его сдаться. Не имея ни малейшей надежды получить подкрепление извне, его защитники вынуждены были склонить голову: в результате начавшихся с монголами переговоров Ли Ян, правитель империи минья[3], принял тягостное решение предложить Тэмуджину свою капитуляцию по истечении месячной отсрочки. Если бы скрыли кончину хана, монарх Си-Ся сдался бы, как было предусмотрено. Напротив, если бы осажденные узнали о смерти Тэмуджина, они могли бы медлить с капитуляцией или даже отменить свое решение.

Итак, Ли Ян был оставлен в неведении о фатальном событии. Когда он предстал со своей свитой на позициях монголов, то был схвачен и немедленно казнен в соответствии с последними инструкциями Чингисхана. Затем монголы вошли в осажденный город и перебили почти всех жителей Нинся.

С исчезновением хана не только военные операции и политика оказались под угрозой — встал вопрос о власти. В самом деле, Тэмуджин разделил свою огромную империю между сыновьями. Джучи, старший, получил степи Западной Сибири и Туркестана и — заранее — земли, которые будут завоеваны на западе. Но он умер в феврале 1227 года, на несколько месяцев опередив отца, и его наследство перешло к сыновьям, из которых наиболее известен Батый. Джагатай (Чагатай) получил бывшее Каракитайское царство, восточный и западный Туркестан. Угедей, третий сын, получил инвеституру: он был назначен преемником Чингисхана в великом ханстве, и вся огромная территория, расположенная по обе стороны озера Балхаш, отходила к нему. Наконец, согласно обычаю, младший сын Толуй получил исконные отеческие земли, колыбель монгольского народа, территорию, в центре которой брали свой исток три священных реки Монголии: Онон, Туул (Тола) и Керулен. К нему также переходило командование ста тысячами воинов из ста-тридцатитысячного войска, составлявшего тогда монгольскую армию. Благодаря этой великолепно обученной коннице Толуй мог обратить свои надежды к уже намеченной добыче — Южному Китаю.

Этот передел на огромные княжества не означал грядущего распада империи, совсем наоборот. Тэмуджин четко изложил свои планы будущих завоеваний. Летописцы утверждают, что, лежа на смертном одре, он дал по стреле каждому из находившихся там сыновей и внуков и попросил их сломать стрелу, что они легко сделали. Тогда, взяв то же число стрел, хан сложил их в пучок и вновь попросил сломать их.

Это никому не удалось, и тогда Тэмуджин дал своим потомкам такой совет: «Будьте едины, как этот пучок из пяти стрел, чтобы вас не сломали поодиночке». После раздела каждый из удельных князей обязывался безоговорочно подчиняться Угедею, на которого была возложена миссия осуществить великую мечту Чингисхана о дальнейшем покорении Востока, Запада и Юга. Корейский полуостров, Южный Китай, турецкий и персидский Средний Восток — таковы были ближайшие цели завоевателей Средней Азии. Империя продолжала жить.

Во весь опор помчались гонцы, чтобы сообщить князьям и главам кланов о смерти верховного правителя и созвать их на курултай — родовой совет удельных князей и знати, — где будут назначены преемники и обнародованы распоряжения покойного о передаче власти.

Часть войска стояла у подножия Кавказских гор, другая — у индийских границ Кашмира, но каждый военачальник — член высшего совета — получил приказ оставить все дела, доверить завоеванные города гарнизонам и немедленно явиться в большую Орду (ordu), кочующий двор хана, который находился тогда в районе Каракорума. Несмотря на заставы перекладных лошадей некоторым понадобилось три месяца, чтобы достичь центра Монголии. Тем временем генеральный штаб готовился к предотвращению возможных попыток мятежа в вассальных племенах, всегда готовых восстать в период политической нестабильности или ослабления власти центре.

Оставив основную часть армии, занятую грабежом столицы империи Си-Ся и сортировкой пленных, железная гвардия Тэмуджина приступила к последним приготовлениям, прежде чем проводить покойного властителя в его родную страну. Миссия, сопровождавшаяся политической инструкцией: еще раз проблемы внутренней стабильности, как и дипломатии, предписывали заговор молчания о судьбе властелина мира.

В конце августа 1227 года, предоставив первым осенним ливням бесконечную каменную гусеницу Великой стены, удивительный кортеж покинул излучину Желтой реки, держа путь на север через необъятную пустыню Гоби. Караван состоял из тысячи воинов железной гвардии Тэмуджина. Это была элита армии Чингисхана, почетная гвардия: самые доблестные воины, блестяще владевшие мечом, и конные лучники, не знавшие промаха. Многие из них, отмеченные безобразными шрамами, воевали на полях сражений Трансоксиании[4] или Хорезма, служили своему вождю с величайшей верностью и полным презрением к собственной жизни. За ними следовала армия с обозом из тяжелых повозок, нагруженных военной добычей, и сотни животных: породистые жеребцы, запряженные волы, вьючные мулы и верблюды. Повозка, перевозившая бренные останки великого хана, была запряжена пятнадцатью волами, окружена сильным эскортом и увенчана знаменами с развевающимися по ветру конскими хвостами. Позади брели еще мелкие стада овец; пастухи, верхом на лошадях, все время подгоняли их, не давая далеко отстать от кортежа.

Длинный караван двигался так быстро, как только позволял рельеф местности: то это был бесконечный каменистый путь, по которому животным было трудно идти, то ровное и монотонное пространство сухой земли, рыхлой после прокатившихся над нею гроз. Время от времени однообразие пустынного пейзажа нарушали редкие участки пожелтевшей травы или заполненные грязью впадины. С вершины круглых пологих холмов, окружавших эти мелкие болотца, было бы трудно заметить маленький кортеж, который змеился посреди бесконечного одиночества песка и камней: люди и животные походили на подвижные островки, покачивающиеся на поверхности мертвого моря.

В тюрбанах из светлой ткани или в войлочных колпаках, одетые в грязные халаты, лоснящиеся от жира, погонщики в большинстве были вооружены. Безразличные к шуму стада и стойкому запаху испражнений, исходящему от волов, некоторые из них дремали, сидя в седле. Изо дня в день, ориентируясь по призрачным приметам, понятным только немногим посвященным, нескончаемый кортеж медленно двигался от оазиса к оазису. По ночам люди и животные жались теснее друг к другу, чтобы как-то защититься от ледяного пронизывающего ветра, который задувал костры из веток и сухой травы. Но днем жара становилась невыносимой и мириады прожорливых и неуловимых оводов тучами набрасывались на людей и животных. Коротких остановок в тростнике у водопоя, часто дурно пахнувшего, едва хватало, чтобы напоить скот. Колодцы попадались редко, чаще всего приходилось довольствоваться илистой водой, едва проступающей из-под слоя земли, которую с жадностью рыли животные. В безводных участках только редкие кустики верблюжьей колючки и поросль черного саксаула служили каравану скудной пищей, и многими животными приходилось жертвовать.

Но отсутствие воды и растительности было не единственной бедой. С молниеносной быстротой вдруг налетал ураганный ветер. Мелкие острые камешки в потоках охровой пыли кружились с отчаянной силой смерча, больно секли и слепили, окутывая всех и вся удушливым саваном. Слышались хриплые крики погонщиков мулов и верблюдов, заставлявших быстро лечь обезумевших животных. Но бешеный песчаный шквал вскоре заглушал все звуки. Всякие признаки жизни внезапно исчезали, погребенные, растворившиеся в неистовстве стихии. Только ветер, песок и камень царили в этом пространстве, в котором не оставалось и следа людей и животных. Затем свист и вой урагана стихали. С той же внезапностью, с какой родилась буря, небо вдруг очищалось, и через мгновение тишина и покой воцарялись над бескрайней пустыней.

Погонщики привыкли к суровой местности, капризам погоды и трудностям этих длинных переходов. Каждый всадник был начеку, умел, изогнувшись как лук, врасти в седло, чтобы устоять перед натиском стихии. Каждый умел успокоить своего коня, одним точным ударом вернуть обезумевших животных, успокоить их, сделать своими товарищами по несчастью. Тысяча воинов Тэмуджина ни на йоту не отклонилась от намеченной цели: сохранить верность своему покойному вождю, проводить его в родную страну, к месту его вечного успокоения, ждавшего его по ту сторону хаоса. Они, в течение долгих лет знавшие только кожу — для одежды, войлок — для жилища и олово — для щита и кольчуги, защищавших их от врага, — возвращались из дальних походов с повозками, нагруженными нежнейшими шелками, огромными мешками мелкой муки, яркой разноцветной керамикой и драгоценными камнями. В прошлом — нищие пастухи, лихие наездники, которым всегда грозил голод, — они стали благодаря своему господину великому хану непобедимыми воинами, завоевателями бескрайних пастбищ, властелинами всей земли.

Долгие недели шел караван — от полупустынь Гоби к степям Монголии. И повсюду он сеял смерть. Стоило только показаться на горизонте стаду куланов или пугливых каменных баранов — тотчас же от войска отделялся рой всадников со сворой огромных сторожевых псов, чтобы броситься в смертельную погоню. Когда после бешеной скачки всадники настигали диких животных, они убивали их наповал ударом копья или меткой стрелой. Как того требовал обычай предков, захваченных животных приносили в жертву в честь покойного. Конечно, пролетающим диким гусям или тушканчикам, быстро юркнувшим в нору, и многим другим животным удавалось миновать сеть этой безжалостной бойни. Но если это и случалось, то только потому, что иногда стрела лучника оказывалась медленнее полета птицы и железо копья не таким прочным, как камень, укрывший грызуна.

В этой жестокой бойне не было и тени мести. Так предписывали полученные инструкции, имевшие силу закона: до нового приказа никто не должен был узнать или догадаться о смерти хана. Всякий охотник, встретившийся по пути, всякий пастух, всякое стойбище, способное заметить или опознать по траурным знакам похоронную колесницу, — подлежали немедленному уничтожению. Только смерть свидетелей гарантировала сохранение государственной тайны. Так устранялся любой человек — мужчина, женщина, ребенок, — имевший несчастье встретить на пути караван из тысячи воинов почившего Тэмуджина.

От Великой стены до сердца Монголии еще долгое время спустя после того, как прошел похоронный кортеж, тела безвестных жертв лежали, застыв в нелепых позах, выражавших изумление или ужас, пока дикие животные, привлеченные запахом, не пожирали их останки. Рассеянные повсюду трупы были всего лишь шлаком истории монгольского порядка в мире.

Этот мрачный эпизод, связанный с кончиной Тэмуджина, изложен только авторами персидских хроник и Марко Поло. Китайские летописи об этом умалчивают. Однако большинство историков сочли свидетельства персидских хроник достойными доверия, так как варварские обычаи, о которых они повествуют, полностью соответствуют образу правления Чингисхана.

Караван остановился, когда разведчики донесли, что императорский лагерь — всего в двух днях пути. Они уже вступили в контакт с передовыми отрядами, охранявшими подступы к Каракоруму. Тогда был послан воинский эскорт и вскоре на горизонте со всех сторон показались всадники, спешившие принять покойного вождя в его летучей столице.

Еще до того, как герольды-знаменосцы принесли весть о кончине хана, новость распространилась с невероятной быстротой по всем улусам и стала известна народу и всей монгольской нации. Когда кортеж поравнялся с первым кругом повозок Каракорума, уже стояла в молчании густая толпа. Из бесчисленных войлочных юрт выходили люди; любопытство заставляло каждого офицера, конюшего, вольного или раба тесниться, чтобы увидеть собственными глазами похоронный кортеж, и конечно многие лица выражали глубокое потрясение. Даже у побежденных, пленников, превращенных в рабов, или насильственно угнанных взгляд стал пристальным, а многие суровые воины орды, казалось, окаменели от волнения. Когда уходит божество, возникает пустота, рушится привычный мир. Понемногу потрясение уступило место истерии. Неся на вытянутых руках детей, чтобы они могли увидеть похоронную колесницу, женщины испускали крики боли, разражались рыданиями. Подлинный плач предшествовал ритуальному плачу, великому «горестному оплакиванию», которым открывались императорские похороны.

Повозка, перевозившая бренные останки Тэмуджина, остановилась у места, предназначавшегося сыновьям хана, главам рода, нойонами, военным сановникам. Затем толпа расступилась, пропуская шаманов, беки (beki) и эмчи (emci). Все они были одеты в длинные кафтаны, расшитые ритуальными мотивами — разноцветными косами, наконечниками стрел, хвостами животных. На головах у них были странные уборы из шкуры медведя, волка или сурка, иногда украшенные цветным жемчугом. Одни держали в руках по большому плоскому барабану-бубну, по которому они размеренно ударяли изогнутой деревянной колотушкой, другие тянули заунывные мелодии, звуки которых казались потусторонними, не принадлежащими земле, — то необыкновенно суровыми, то пронзительными, как плач. Войдя в транс, шаманы стали делать странные движения руками, сопровождая их криками и хриплыми модуляциями голоса. Затем принесли бурдюки с айраком, перебродившим кобыльим молоком, и главные шаманы, наполнив им чаши, выплеснули содержимое на все четыре стороны света, на землю и, наконец, на повозку. Эти ритуальные приношения предназначались Тенги, Высшему Синему Небу, которое в своей недосягаемой глубине должно было участвовать з жертвенном возлиянии.

Пение и возлияния продолжались много дней. Затем знать (нойоны), главы рода, как и члены семьи Чингисхана, пришли к старой Бортэ, вдове и первой жене Тэмуджина, подарившей ему многих сыновей, — с выражением глубокого почтения, как того требовал обычай. Прошло много дней, прежде чем все главы кланов могли прибыть в Каракорум.

Наконец шаманы сочли момент благоприятным, чтобы отвезти покойного хана на гору, которая должна была служить ему местом вечного успокоения. Облаченный в парадные одежды и платья из драгоценного шелка, Тэмуджин был положен в гроб, составленный из пяти гробов, вложенных один в другой. Тело водрузили на тяжелую повозку, украшенную почетными флагами, и среди плача и стенаний монгольского народа Тэмуджин отправился в свой последний путь. Некогда на склоне одной из лесистых гор, которые монголы считали священным местом, в центре массива Бурхан-Халдун, ныне горной цепи Кентей, он чудесным образом спасся от врагов, когда военная удача на время ему изменила и он познал горечь поражения. Сюда же пришел он, призывая Тенги, Вечное Синее Небо, высшее божество монголов, в решающую минуту своей жизни. Здесь, наконец, три великие реки, Онон, Туул и Керулен, орошавшие своими благодатными водами луга предков, брали свое начало.

В соответствии с традицией Тэмуджин был погребен под громадным деревом в час, когда горы окутала дымка тумана. Была вырыта огромная могила и прежде чем опустить тело, в ней сначала установили полностью собранный войлочный шатер великого хана. Драгоценности, оружие, сосуды, наполненные едой, были помещены рядом с глиняными кувшинами с молоком и айраком. Неизвестно, убивали ли в то время рабов, призванных служить властелину в загробном мире, или это была только видимость заклания, ритуальный обряд, заменивший древний обычай. Неизвестно также, были ли погребены лошади вместе с седлами, удилами и уздечками, но многие авторы писали о приношении в жертву лошадей, установленных на специальных подставках, рядом с могилой. Благодаря этим приношениям великий хан мог перейти в мир иной, снабженный запасами еды, чтобы питать тело, пьянящим молочным напитком, чтобы согревать сердце, и табуном кобыл и племенных жеребцов, чтобы мчаться в вечность.

Когда закончились похоронные церемонии, место погребения было окружено тайной и военная охрана свирепо запрещала к нему приближаться. Затем мох, трава и кустарники постепенно овладели могильным холмом. Шли годы, заросли становились все гуще. И в один прекрасный день лес полностью скрыл склоны горного массива Кентей.

Сегодня уже не помнят, какая из гор носила имя Бурхан-Халдун. Хотя некоторые утверждают, что монголы свято хранят свою тайну вот уже восемь веков. К югу от Хуанхэ (Желтой реки), в районе Ордоса, некоторые местные жители показывают любопытным путешественникам курганы, в которых якобы хранятся вещи, принадлежавшие великому хану: сабля, седло, лук или охотничий рог. До сих пор живы легенды о проклятии, тяготеющем над теми, кто осмелится осквернить могилу: один из ханов внезапно ослеп, когда пытался вырыть одну из реликвий; мусульмане, нарушившие табу, «лишились рук и ног». Говорят даже, что существует где-то в степи призрачный город — «город Чингисхана».

Однако по сей день никому еще не удалось открыть место погребения Чингисхана — Тэмуджина, одного из редких завоевателей, к которому почти применим титул властелин мира.

Глава II
СЫН СТЕПЕЙ

Единственный, по-видимому прижизненный, портрет Чингисхана находится в настоящее время в Пекинском Историческом музее, в коллекции старинной живописи, представляющей императоров монгольской династии Юань, которая правила Средней Империей между 1279 и 1368 годами и основатель которой, Хубилай-хан, принял при своем дворе венецианских купцов из семьи Поло. В этой галерее официальных портретов почетное место занимает дед Хубилая, Тэмуджин, объединивший степных кочевников; монгольские правители считали его «Великим Патриархом» (Тайцу) династии Юань.

Выполненный китайским художником после завоеваний великого хана, этот портрет кузнеца чингисханской империи, бесспорно, не может быть далеким от исторической модели, даже если он стилизован как почти вся китайская живопись этого жанра. Все другие позднейшие изображения — персидские миниатюры из Тебриза, китайская живопись или европейские иллюстрации — всего лишь интерпретация, которой не более чем плод воображения художников; некоторые из них представляют хана персидским принцем или даже одетым в европейский костюм западного монарха.

Остановимся перед этим квадратом натянутого шелка, представляющим нарисованный тушью портрет монгольского завоевателя. Он слегка повернут влево. Его массивное тело достаточно хорошо соответствует типу современных монголов, часто довольно полных. Может быть, годы сделали более тяжелым когда-то гибкий силуэт повелителя? Лицо широкое, скорее полное, нос довольно длинный и правильный, рот хорошо очерчен. Волосы седеют, так же, как и почти прямые брови, усы скрывают углы губ, борода как у китайца. Человеку, судя по морщинам, избороздившим его высокий лоб, на вид лет пятьдесят, но художник пытается сделать модель величественнее и старше, может быть, даже пририсовав ему длинную бороду древнего мудреца, — известно, каким уважением пользуется в Китае человек, умудренный годами, символ знания и опыта. Мочка уха, виднеющегося из-под шапки, очень удлинена, — отличительный признак великой мудрости, так как по традиции именно такой была форма уха Будды.

На Тэмуджине шапка из светлого меха, спадающая на затылок, как носили в то время кочевники, одежда его застегнута на правую сторону, по китайской моде. Эта деталь очень важна: по примеру европейцев, для которых только «настоящие дикари» носили перья на голове, китайцы довольно долгое время считали, что мужчины, одежда которых застегнута на левую сторону, то есть наоборот, не могут претендовать на статус «цивилизованных». В их глазах тот факт, что кочевники, жившие по ту сторону Великой стены, застегивали свою одежду как китайские женщины, был еще одним признаком варварства их нравов. Можно представить себе, что придворный художник хотел польстить своей модели и, чтобы понравиться заказчику, подправил задним числом его одежду. Но с таким же успехом можно предположить, что хан, зная китайские обычаи и постоянно общаясь с китайскими или прокитайскими советниками и военными специалистами, в конце жизни стал одеваться, следуя китайской моде.

По редким свидетельствам современников, монгольский завоеватель был высокого роста, крепкий, волосы его были негустыми и седыми, а глаза — «кошачьими». Относящиеся к 1222 году, то есть за пять лет до кончины правителя, эти наблюдения достаточно хорошо согласуются с портретом, сохранившимся в Пекинском музее, за исключением необъяснимых «кошачьих глаз». Значит ли это, что у хана были светлые и круглые глаза, как у кошачьих? Или что он очень редко моргал? Как бы там ни было, не отметив особенности взгляда своей модели, художник изобразил императора с монгольским разрезом глаз, характерным для народов Дальнего Востока.

Эта картина — часть серии официальных портретов правителей. Значит, заказной портрет, жанр, который и сегодня не допускает вольного толкования: у портрета Чингисхана — неподвижность современной фотографии из полицейской картотеки. На первый взгляд, он мало выразителен. Однако если присмотреться внимательнее, можно заметить во взгляде бесспорную серьезность, властность, то есть строгость, могучую силу, но смягченную выражением глубокого спокойствия. Простота одежды, отсутствие украшений или знаков власти только подчеркивают достоинство человека. Это почти портрет на шелке конфуцианского литератора. В действительности же портрет хана больше рассказывает нам о некоторых особенностях китайского общества того времени, чем о самой модели.

Огромная сфера, часто скрытая густыми облаками. Шар, на котором можно различить более или менее темные, обширные пятна, соответствующие протяженности морей и океанов. Пятна, то светлые, то темные, в странных очертаниях которых вырисовываются плавающие в них различные континенты. И то здесь, то там часто едва различимые сборчатые складки горных цепей и извилистые нити, которыми кажутся самые длинные реки, — так выглядит планета Земля, если смотреть на нее с Луны. От человечества, от творения рук человеческих — ни следа.

Однако если бы случайно астронавтам пришлось внимательно всматриваться в нашу планету, они смогли бы без помощи оптических приборов различить Великую Китайскую стену: бегущая от Желтого моря по берегу Тихого океана, на границе с пустыней Гоби, в сердце Центральной Азии, титаническая стена представляет собой единственное создание духа и рук человека, видимое невооруженным глазом с этого расстояния. Подобно каменному дракону, сжимающему своими могучими кольцами огромную часть вскормившей его китайской земли, это необъятное сооружение военной архитектуры бросает вызов времени вот уже два тысячелетия. По свидетельству летописей она была построена в течение 12 лет, за два века до христианской эры по повелению императора, основателя династии Цинь. Во время работ по ее сооружению, объем которых напоминает пирамиды времен фараонов, сотни тысяч крестьян, насильственно оторванных от своих деревень, погибли у подножия этого «самого длинного кладбища мира».

Если знаменитый тиран-император сыграл, без сомнения, определяющую роль в создании Великой стены, то, по всей видимости, он всего лишь соединил множество фортификационных систем, созданных одним-двумя веками раньше, в эпоху Борьбы Царств. Летопись Zhou Li («Ритуал династии Чжоу») сообщает, что в самом деле к IV или III веку до Рождества Христова уже существовала должность «ответственного за фортификации, ведавшего ремонтом оборонительных сооружений и стен, в том числе стен внутренних и внешних, рвов внутренних и внешних». Другая летопись, Shu Jing («Книга Анналов») упоминает принца Лу, который в XI веке до нашей эры обратился с такой речью к своим войскам: «На одиннадцатый день цикла я выступлю в поход против варваров Ксиу/… / Готовьте сваи и доски, потому что на одиннадцатый день цикла мы приступим к земляным работам». Следовательно, за много веков до Рождества Христова китайские стратеги уже возводили укрепления из утрамбованной земли, взятой в опалубку из досок, защитные сооружения, в которых для прочности со временем стали использовать камень и кирпич, пока император Цинь, основатель Китайской империи, не потребовал применения более усовершенствованной техники каменной кладки.

Великая стена, таких гигантских размеров, что никогда ни одна фотография не сможет воспроизвести ее всю, растянулась почти на шесть тысяч километров, если учитывать все второстепенные сооружения. Из-за отсутствия восстановительных работ — императорская казна была чаще всего пуста — во многих местах стена разрушилась, больше под воздействием стихии, чем человека. Вплоть до династии Мин, угасшей в 1644 году, китайцы пытались обеспечить ее сохранность. В течение веков Великая стена служила материальной и географической границей между Китайской империей и миром степных варваров.

То, что одна из наиболее развитых стран своего времени изобрела, построила и поддерживала такую систему фортификаций, красноречиво говорит об опасности, которую она хотела избежать: набеги кочевников. Тот факт, что поколения китайских императоров, стратегов и инженеров ценой разорительных расходов и каторжного труда сотен тысяч людей пытались укрыться за рвами, рогатками, сторожевыми вышками и зубцами Великой стены, заставляет задуматься о происхождении и мощи этих варваров, которых презирали и боялись и которые были предками Чингисхана.

Долгое время по привычке представляли себе древних кочевников Центральной Азии — хунну, татар, монголов, тунгусов и других — темной неразличимой человеческой массой, внезапно возникающей из необъятных степных просторов, насквозь продуваемых ветром. Их единственным языком была сабля, единственным занятием — грабеж. Их дикие орды, набегавшие волнами, жестокие и неожиданные, обрушивались на плодородные земли цивилизованного мира и тотчас же превращали их в пустыню. Матрица этих азиатских кочевников была в непонятном далеке, не имеющем названия, не знающим ни границ, ни культуры, ни храмов, ни городов, ни государств, — ад, сеющий смерть и отчаяние. Действительность, гораздо более сложная, заслуживает того, чтобы задержаться на мгновение на этих просторах, видевших рождение монгольских завоевателей.

В течение долгих веков неизвестная не только европейцам, но также и китайцам, индусам, персам и арабам, Средняя Азия остается одной из наиболее неизученных частей земного шара. Западный античный мир хранит молчание об этой области, из которой авторы хроник и географы сделали terra incognita, в то время как летописцы Китая зачастую ничего о ней не знают, предоставляя ее глубокому варварству ее обитателей. Из глубины VII–VIII вв. до нас доходит какая-то информация об этих краях благодаря рассказам китайских паломников-буддистов и, немного позже, мусульманских путешественников. В Средние века, в эпоху чингисидских правителей pax mongolica, установленный Чингисханом и его эпигонами, облегчил передвижение по этой территории. Различные путешественники открывают для себя Среднюю Азию, некоторые оставляют удивительные описания, в частности, фламандец Виллем де Рубрук, официальный посол Святого Людовика, итальянцы Мариньоли, Одорик де Порденоне, Плано Карпини или самый знаменитый из них, венецианский купец Марко Поло. Летописцы Среднего Востока, как например, Рашидаддин или Джувейни, также дают драгоценные сведения о монгольских нашествиях и их последствиях.

Физические барьеры в такой же степени, как и политические, во многом объясняют, почему этот континент так долго сопротивлялся вторжению европейцев. В результате трудного раздела чингисидской империи Центральная Азия снова замыкается в себе, и караванные пути уступают место каравеллам. Почти четырехвековая ночь спускается над этой огромной территорией, нарушаемая редкими появлениями миссионеров-иезуитов в Монголии и капуцинов в Тибете. Только в XIX и XX веках подлинно научные экспедиции откроют наконец сердце Азии. Благодаря любознательности и упорству некоторых исследователей (но также в связи с западной экспансией) Российская Академия наук

сыграла важную роль в этих исследованиях — последние белые пятна географических атласов постепенно заполняются. Тибет, в частности, надолго останется под запретом для piling (иностранцев). В 1740 году несколько обосновавшихся там капуцинов будут изгнаны властями Лхасы и вынуждены будут перебраться в Китай. Даже в XIX и XX веках, когда исследователи заставят отступить последние тени на планете, Тибет, закрытый изнутри для европейцев, будет все еще защищаться от вторжения любопытных. Как и многие другие, русские путешественники — Пржевальский, Певцов, Грум-Гржимайло, швед Свен Геден, британец Керэй, французы Бонвало, Анри-Филипп д’Орлеан, Гренар и менее известные путешественники, более близкие к нам по времени, в частности, мадам Ляфюжи, столкнутся с тем же запретом: доступ в святой город закрыт. Чтобы проникнуть туда, очень редкие путешественники, переодетые паломниками и знающие язык Тибета, должны будут проявить редкую отвагу: так поступили в 1846 году отцы Габет и Гук, затем Хэррер и «парижанка» Александра Давид-Неель. Лондону удалось включить в караваны, состоящие из купцов и индусских паломников-пандитов, своих путешественников, бывших одновременно тайными агентами; в 1904 году полковник Янгхасбэнд смог войти в Лхасу, правда, во главе вооруженного отряда. Попытка проникнуть в эти запретные области многим стоила жизни, например, Дютрою де Рэнсу и миссионеру Рихнарду.

Образованная горными массивами и высокогорными плато, простирающаяся между Сибирью на севере, Китаем на востоке, Индией на юге и современными новыми мусульманскими странами на западе Верхняя Азия представляет собой гигантский геологический комплекс, где берут начало великие реки — Хуанхэ (Желтая река), Янцзы, Меконг, Салуин, Ганг, Инд, Сырдарья, Амударья, благодаря которым смогли развиться древние оседлые цивилизации. Составляющие ее горные цепи — Алтай, Алтын-Таг, Каракорум, Тянь-Шань, Ака-Таг, Гималаи и так далее — тянутся grosso modo[5] с востока на запад; здесь находятся самые высокие вершины планеты — следствие образования горных складок, в процессе которого широкие континентальные платформы сибирской Ангары на севере, индийской Гондваны на юге, — столкнулись с древними выступами твердых пород, в то время как складки альпийского типа определили формирование массивов Тянь-Шаня и Алтын-Тага. Эрозия, усиленная суровостью континентального климата, изрыла оврагами поверхность долин. Окаймляющие Тибет районы Тянь-Шаня и Алтая, представляют собой довольно ярко выраженный рельеф, тогда как в Центральном Тибете, в Восточном Туркестане, как и в Монголии, обширные плато прорезаны большими закрытыми бассейнами, такими, как Кайдам (Цайдам) или большая часть Монголии.

Суровости климата соответствует безжизненность и однообразие пейзажа. Тысячелетия заморозков, дождей, шквальных ветров разрушили склоны скалистых массивов, в бассейнах собралось большое количество геологических отходов. В некоторых районах во время бури почва, превращенная в пыль, кружится в вихре, затемняя атмосферу, проникает всюду. Это знаменитый в геологии и географии лесс, который турки называют torpak, а китайцы huang tu (желтая земля). Осадки превращают его в грязевую магму, но от солнечного жара он затвердевает как камень. Эта пыль, красно-желтая или коричневатая, совсем не задерживает влагу. В Северном Китае ее толща достигает от 15 до 100 метров. Когда в районах предгорных ледников подпочвенные воды поднимаются на поверхность, земля становится очень плодородной: таковы посевные земли в Северном Китае, луга в Монголии и оазисы в окрестностях Тарима. Но эта плодородность исчезает на плато, где слои почвы, непрочные и неглубокие, постоянно выдуваются ветром. Так, в Туркестане существуют зоны движущихся дюн, превращающих пейзаж в странную призрачную декорацию, поражавшую многих погонщиков верблюдов. В других районах воды, стекающие с гор, испаряются иногда за несколько часов, оставляя только редкие лоскутки бесплодной корки.

Такова собственно Монголия, не знающая ни естественных границ, ни четких пределов. На севере — верхние бассейны великих сибирских рек: Иртыша, Енисея и Амура. На севере и на западе — горные цепи: Алтай, высота которого доходит до 4 600 метров, Гоби-Алтай и Гуриан-Сай-хан, несколько более умеренной высоты. В центре — цепи гор, покрытые лесами, на западе — Хангай и Кентей, примыкающий к Яблоновому хребту Восточной Сибири. Территория поднята высоко над уровнем моря (в среднем, более, чем на 1 500 метров), в наименее возвышенных местах — не ниже, чем на 500 метров. Вся южная часть имеет вид бесплодной степи, перемежающейся с зонами пустыни: gov (превратившееся у нас в Гоби). Китайцы назвали ее Han-hai, высохшее море, так как на сотни километров здесь только песок и щебень.

Эти безводные и пустынные пейзажи, бесконечные каменистые участки земли, над которыми возвышаются горные вершины (многие из них покрыты вечными снегами), описаны путешественниками в одних и тех же выражениях. Так, Марко Поло пишет о Монголии: «Лоп — большое поселение на границе с пустыней, которая называется пустыня Лоп. Она так длинна, что, говорят, ее невозможно проехать на коне за год из конца в конец. А там, где она наименее широка, нужно потратить месяц. Это бесконечные горы и песчаные долины, и там нечего есть».

Без сомнения, венецианец несколько преувеличивает размеры Гоби, но швед Свен Геден в 1900 году делает те же наблюдения: «Душераздирающие одиночество и печаль. К северу от Лоб-нор дюны придают пейзажу некоторое разнообразие, и деревья, разбросанные по этой пустыне, напоминают о жизни, наполнявшей некогда эту мертвую ныне землю. Здесь же, напротив, абсолютная монотонность; во все времена в этих краях царила бесплодность. Никаких неровностей земли и — ни следа растительности. Почва гладкая, как паркет, вся затянута ровной скатертью вязкой глины, которая в давние времена была дном озера».

Климат соответствует пейзажу: неровный и суровый. Азиатский муссон, приносящий благодатный сезон дождей, не доходит до центра Средней Азии. Улан-Батор, современная монгольская столица, расположенная почти на широте Парижа, испытывает летом зной Сахары, а зимой — полярные морозы. Колебания температуры значительны: в июне бывают пики до +45 градусов, тогда как в январе столбик термометра опускается до -35 градусов с внезапными резкими падениями, достигающими -50 градусов. Случается, что последние снегопады бывают в мае, даже в самые первые дни июня, а холода иногда начинаются вдруг с июня месяца. Покинув Лион в 1245 году, итальянский францисканец Плано Карпини открыл этот «странно неровный» климат: «В разгар лета, когда в других странах сильная жара, молния ударяет со страшным грохотом и поражает массу людей. В то же время года отмечают обильные снегопады. Ледяной ветер бушует с такой силой, что трудно сесть на коня».

В начале XX века Свен Геден рисует близкую картину: «Солнце поднимается, жара становится невыносимой, тучами налетают оводы. Страдания, которые нам причиняют эти мухи, временами становятся невыносимы. После ночного перехода мы все выбились из сил, люди и животные. Я бросился в тень первого встречного тамариска и заснул глубоким сном, пока солнце не начало печь мне голову. Днем термометр поднялся до +40 градусов в тени». Это происходит в июле 1900 года. Двумя неделями позже шведский путешественник отмечает: «14 августа. Ночью температура понизилась до -3,2 градуса. Скованная морозом почва, в начале пути твердая, но мало-помалу она становится мягче и после полудня превращается в ужасную трясину».

Климат отмечен необычайно резкими контрастами, колебания температуры значительны: большую часть года солнечная активность велика, но зимы длятся бесконечно. Самый милосердный сезон — осень: небо ясно, ветер слаб, ночной холод достаточно терпим, в то время как тепло солнечных лучей великодушно. Но очень быстро морозы крепчают, зимняя стужа набирает силу, и порывы ветра, как будто охваченные жаждой разрушения, пригибают к земле чахлую растительность степи.

Однако эти необъятные степи, тянущиеся почти непрерывно от маньчжурских границ до ворот Европы, не совсем бесплодны. В мягком субтропическом климате, как в Иране, почва, не знающая засухи, покрывается сложным растительным ковром. Всюду, где появляется влага, воцаряется жизнь. Берега больших рек, таких, как Онон, Керулен или Орхон, покрыты растительностью, как и берега маленьких речушек, мелеющих и пересыхающих, которые рождаются в тундре и иссякают в песках; теневые склоны гор буйно зеленеют, в то время как солнечные становятся похожи на лысеющую тундру.

Продолжение сибирской тайги — лесные зоны, затеняющие пейзаж, насчитывают довольно разнообразные виды: сосны, ели, лиственницы, белые и черные березы, ивы и осины. В хорошее время года на лесистых вершинах гор, которые монголы называют qanghai, появляются бесчисленные разновидности диких растений: незабудки, мальвы, водосбор, ломонос, ирисы, горечавка, ревень, дикорастущие маки, рододендроны. Здесь находят себе пищу дикие животные: массивные лоси, медведи, рыси, косули, олени-маралы, столь любимые монгольской мифологией. Это также и территория пушного зверя: белки, росомахи, куницы и соболя, на которых охотники ставят капканы, и даже снежного леопарда. В более открытых зонах, где травы чередуются со щебнем, растет еще шиповник, козья жимолость и общие для всех холодных краев кустарники со съедобными плодами. Там, где почва приближается к полупустыне, растительность становится не такой густой, но и здесь встречаются дикие растения: синий кровавик, овсяница кудрявая…

На высокогорных плато, возвещающих близость Тибета, растительность становится реже, здесь встречаются куланы, пугливые дикие ослы, зайцы и lagomys, внешне похожие на собак прерий. Это также область, где водятся огромные яки из семейства быков, с длинной шерстью, отлично переносящие морозы. Водоплавающие птицы собираются по берегам болот, привлекая к себе хищников.

Подлинное лицо Монголии — степь. Там, где засуха не делает ее бесплодной, расстилаются луга, не боящиеся ничего, кроме капризов климата. Здесь растут травы для выпаса: луговик, лебеда, папоротник перистый, полынь. На более каменистых почвах встречается неистребимая трава «железная проволока», акация «верблюжий хвост» и луковичные растения, такие, как лук, дикий чеснок или тюльпаны. Летом степь покрывается на несколько недель разноцветным руном, удивительно разнообразным. Здесь живут пугливые стада зобатых газелей и антилоп — сайгаков, а также любопытные дикие бараны, изогнутые рога которых, по свидетельству францисканца Виллема де Рубрука, используют для изготовления больших кубков. Здесь также водятся дикие верблюды khavigtai маленького роста, с непредсказуемым поведением, дикие ослы, или еще знаменитые маленькие монгольские лошади, близкие к тарпанам, описанные Пржевальским прямые потомки доисторического вида, на которых монголы сначала охотились из-за их мяса, а затем стали использовать для верховой езды.

Тучи птиц живут в этих краях: множество серых куропаток и жаворонков, галки и вороны. Водится также много хищников, которых монголы дрессировали для соколиной охоты. Марко Поло поведал нам о прирученных львах, леопардах, волках и орлах, но кажется мало вероятным, чтобы монголы использовали этих животных, кроме соколов и орлов, для охоты:

«Знайте также, что у сеньора есть отлично прирученные леопарды, которые очень хороши для охоты и ловли животных. У него есть также большое количество прирученных волков, каждый из которых хорошо берет зверя и весьма пригоден для охоты. У него есть также множество львов, более крупных, чем вавилонские, у них очень красивая окраска и шкура вся в продольных полосах, черных, желтых и белых; они выдрессированы, чтобы брать кабанов, диких быков, медведей, диких ослов, оленей и других крупных и сильных животных… Когда хотят охотиться с этими львами, их везут в закрытой повозке и каждого сопровождает маленькая собачка. Есть также великое множество орлов, которые все приучены к охоте на волков, лис, ланей и козлят, и берут их в очень большом количестве. Но те, которые приучены к охоте на волков, — очень большие и могучие, и нет такого волка, который смог бы от них ускользнуть».

Львы — это, очевидно, тигры, а волки, дрессированные для охоты, видимо, рождены воображением мессира Поло, который путает их с собаками, используемыми для большой облавной охоты.

Итак, эти неблагодарные края далеки от того, чтобы быть необитаемыми. В доисторические времена возникли культуры каменного века, в частности, в окрестностях озера Байкал, откуда они распространились на территории Монголии и в различные районы Сибири. В этих местах, на первый взгляд негостеприимных, люди создали племенные сообщества. Со временем они объединятся в княжества и в один прекрасный день создадут гигантскую империю.

В этом суровом, если не враждебном мире родился тот, кому суждено было стать Чингисханом.

«Предок Чингисхана Бортэ-Цино [Голубой Волк], рожденный от Неба, которое в вышине, — по небесному повелению, супруга его — Ко’ай-Марал [Рыжая Лань]. Они пришли сюда из-за моря. Когда он разбил свое стойбище у истоков реки Онон, у горы Бурхан-Халдун, появился рожденный [от них] Батаки-хан. Сыном Батаки-хана был Тамака; и родился у Тамаки сын, Корикар-мерган. Сыном Корикар-мергана был А’уйам-Боро’ул…»

Так начинается «Сокровенное сказание о монголах», эпическая хроника основателя Империи монголов и Чингисидов, его потомков.

По версии певцов монгольских степей, волк и лань были первыми прародителями княжеских родов до Чингисхана. Это эмблематические животные, которых часто находили отлитыми в бронзе в многочисленных поселениях Сибири. Волк — животное-тотем великих древних мифов у тюрко-монгольских народов. Можно удивляться при виде лани, спаренной с волком, хищником, чьей добычей она чаще всего является. Но речь идет здесь, очевидно, о символическом союзе мужских качеств волка — силы и смелости — с женскими добродетелями лани — ловкостью и грацией. Так же, как существует символическая ассоциация с плотоядностью и травоядностью, изучению которой тюрколог Жан-Поль Ру посвятил книгу «Религия тюркских й монгольских народов»; здесь можно видеть ссылку на животный тотемизм. Среди других мифов, восходящих к предкам Чингисхана, известна легенда, которая связана одновременно с животными и с солнцем: так, от союза волка и лани родилась женщина по имени Алан Ко’а. Затем она была оплодотворена солнечным лучом, который, проникнув через отверстие для дыма в крыше юрты, коснулся живота женщины, и из него вышли предки великого хана.

Будущий Чингисхан родился под крышей очень скромной войлочной юрты. Монгольская хроника сообщает, что новорожденный появился на свет со сгустком крови, зажатым в правой руке. По тюрко-монгольской традиции это было предзнаменованием славного будущего на поле брани. Кажется, отец мальчика, Есугэй, дал имя Тэмуджин своему первенцу в память о татарском воине, над которым он одержал победу незадолго до того и который носил это имя. То, что Есугэй захотел дать сыну имя побежденного, может показаться странным, но по традиции степных воинов побежденный враг должен был передать свою энергию победителю, отдавая ему свою живую силу. Кроме того, может быть, в этом была и доля тщеславия — Есугэю приятно было вспоминать победу, одержанную в бою. Можно найти в слове Тэмуджин близость к тюрко-монгольскому корню темур (temur — железо) и перевести, как «Кузнец» — имя будущего основателя Империи монголов. Несмотря на отдельные легенды ничто не позволяет утверждать, что Тэмуджин в молодости был кузнецом, но, возможно, здесь есть связь с шаманским символом: монголы, как показал Жан-Поль Ру, устанавливают бесспорную связь между металлургией и шаманом, «владеющим огнем и железом».

Тэмуджин родился в год свиньи на склоне одинокого холма, на правом берегу реки Онон, к востоку от озера Байкал, выше северо-восточной границы современной Монголии, на территории, в наши дни российской, где его близкие разбили свое становище. Нельзя с уверенностью сказать, что это был год свиньи. Известно, что в противоположность китайскому году монгольский разделен на лунные месяцы под знаками зодиака двенадцати животных. Но исчисление календарных систем, так же, как и противоречия между китайскими и мусульманскими хрониками, не позволяют быть точным. Итак, рождение Чингисхана относят к периоду между 1150 и 1167 годом. Поль Пеллио склоняется к 1167 году. Рене Груссэ полагает, что это 1150, так же, как и немецкий монголовед Вальтер Гайсих, или советский ученый Мункуев. Видимо, разумно допустить эту последнюю дату. Зато дата смерти Чингисхана не вызывает сомнений: китайские летописцы в Yuan Shi («История династии Юань») относят ее к августу 1227 года.

Отец новорожденного был вождем части клана киятов, ветви рода (oboq) Борджигина. По данным некоторых хроник, он вел свою родословную от первых дочингисидских правителей и, следовательно, был царской крови, но этот факт точно не установлен. Он участвовал в различных битвах против соседних племен, собственно монгольских, татарских или рузгенов (ruzhen). После одного из таких сражений он получил прозвище Baadur — Храбрый. Вождь незначительного рода, Есугэй-Багатур, объединился с неким Тогрилом, принявшим титул царя — онгхана (ong khan) племени кераитов. Последний, желая скрепить братский союз по оружию, сделал Есугэя-Храброго своим анда (anda)y кровным братом. Речь шла о ритуальном обмене кровью: выпивали несколько капель крови, пролитых в чашу с кислым молоком, — этот братский союз сыграет решающую роль в судьбе Тэмуджина.

Несмотря на кровные узы с правителем кераитов, влияние Есугэя не распространялось, конечно, на соседние племена. Его супруга Оэлун, тоже благородного происхождения, принадлежала к племени онгхиратов. Окруженные слугами и немногочисленными сторонниками, которые были связаны с ними родством или просто были им преданы, Есугэй и его жена кочевали в районе верхнего течения рек Онон, Керулен и Туул (Тола).

По версии, изложенной в «Сокровенном сказании», Есугэй встретил свою супругу при очень романтических обстоятельствах: во время соколиной охоты он увидел всадника из племени меркитов, везшего в свое стойбище молодую женщину, сидящую в повозке. Встреча, предназначенная судьбой, так как Есугэй мгновенно почувствовал к красавице непреодолимое влечение. Тотчас же, забыв все свои охотничьи планы, он поскакал к родной юрте, собрал своих братьев Нукана-Тайши и Даритая и бросился с ними в погоню за парой, которую увидел в степи. Те очень быстро поняли цель преследования. Молодая женщина, понимая, что борьба заранее проиграна, уговорила своего жениха отказаться от сопротивления и бежать. Меркит исчез на горизонте, трое мужчин без труда остановили повозку и взяли в плен прекрасную Оэлун. Было ли это принуждением, смирилась ли она с неизбежным или дала свое согласие — так или иначе красавица стала супругой Есугэя-Храброго.

Нравы были суровыми, и вендетта из-за похищения женщин или угона скота могла передаваться из поколения в поколение кочевников-пастухов. Кажется, Оэлун была верной и любимой женой Есугэя. Кроме Тэмуджина, она подарила ему трех сыновей, Джучи-Казара (Тигра), Качу-на и Тэмугэ, а также дочь, Тэмулун. От другой жены у Есугэя также было два мальчика, Бектэр и Белгутэй.

Как жили отпрыски Есугэя? Ресурсы семьи были невелики. Скотоводство, которое было основным источником существования, требовало участия всей семьи: дети с раннего возраста пасли скот, собирали овощи и дикие ягоды. А для большой облавной охоты, организуемой кочевниками, нужны были большая физическая выносливость и мастерство верховой езды. Очень рано Тэмуджин и его братья научились распознавать съедобные растения, росшие на опушке леса, охранять скот, пасшийся неподалеку от юрт, на выгоне, выделенном в соответствии с обычаем, доить кобылиц, взбалтывать молоко, которое наряду с мясом составляет основную еду кочевников.

Тэмуджин, по всей видимости, был очень крепок и искусен в упражнениях, требующих силы и ловкости, особенно в верховой езде, единственном средстве передвижения кочевников. Когда он достиг девяти летнего возраста, отец решил найти ему невесту, пытаясь таким образом заключить удачный семейный и клановый союз.

Монголы были экзогамны, то есть они искали супружеский союз в другом племени, не имеющем общих предков, и полигамны — многоженцы. Рубрук объясняет это так: «Что же касается их свадеб, то знайте, что никто не женится, не купив себе жену; поэтому девушки иногда достигают довольно зрелого возраста, прежде чем выйдут замуж, так как родители оставляют их у себя до тех пор, пока не продадут. Они соблюдают первую и вторую степень родства. В самом деле, они могут взять в жены одновременно — или одну за другой — двух сестер. У них ни одна вдова не выходит снова замуж, так как они считают, что все, кто им служит в этой жизни, будут служить и в другой. Поэтому, когда речь идет о вдове, они думают, что после смерти она вернется к своему первому мужу. Этим объясняется постыдный обычай: случается иногда, что сын женится на всех женах отца, за исключением собственной матери».

В «Истории монголов» Плано Карпини подтверждает эти матримониальные обычаи: «У каждого мужчины столько жен, сколько он может содержать: у одного сто, у другого пятьдесят или десять, или меньше, или больше. Татарину дозволено жениться на любой женщине из своей семьи, кроме матери, дочери или единоутробной сестры; сестра, рожденная от того же отца или супруги последнего не составляют исключения. Младший брат имеет право взять в жены вдову своего брата, если он этого не делает, на ней должен жениться кто-нибудь другой из членов семьи… После кончины мужа вдова с трудом может заключить новый брак, если ее пасынок отказывается жениться на своей мачехе».

Практика многоженства позволяет предположить, что в племенном монгольском обществе многие мужчины — добровольно или нет — оставались холостяками, так как вряд ли был большой избыток женщин. В самом деле, многоженство было тесно связано с состоянием, только самые богатые могли позволить себе содержать много жен. Оно было также связано с социальным положением, с экономическими интересами семьи, даже с прочностью политических союзов.

Итак, Есугэй, заранее извещенный близкими, может быть, даже собственной супругой, решает предпринять объезд соседних юрт. Хроника сообщает нам, что он встретил на своем пути становище онгхиратов, племени, из которого была родом Оэлун. Вождю кочевников по имени Дэй Сетчэн — Дэй Мудрый — Есугэй изложил цель своего путешествия: найти невесту старшему сыну. На самом деле, у Есугэя были, по-видимому, сведения о хозяине, и он не случайно явился именно к нему.

Дэй Мудрый принял Есугэя доброжелательно и, заметив Тэмуджина, сказал: «У твоего сына — огонь в глазах и свет в лице». Затем он рассказал ему свой последний сон: белый кречет, «держащий одновременно солнце и луну», сел на его кулак. Для него этот сон — предзнаменование их счастливой встречи и кречет может быть только Тэмуджином. Хваля красоту, которой славятся онгхиратские женщины, он решает представить гостю свою дочь — у него тоже есть дочь на выданье. Ей десять лет, зовут ее Бортэ, что означает «Синь неба», — цвет того мифического волка, от которого ведет свое происхождение Тэмуджин. Автор хроники подчеркивает, что девочка была красива, «лицо ее было светлым, а в глазах — огонь».

На следующий день Есугэй попросил для своего старшего сына руку Бортэ. Как человек предусмотрительный, Дэй Мудрый предложил договор: он согласен, но желает, чтобы Тэмуджин жил какое-то время на территории его стана. Без сомнения, он хотел оценить способности своего будущего зятя. Есугэй согласился, дав только один совет: «Мой сын боится собак, не позволяй пугать его собаками».

Устроив таким образом помолвку Тэмуджина, Есугэй поехал верхом в свой стан. В пути он встретит свой трагический конец…

Глава III
ОДИНОКИЙ ВОЛК

Когда Есугэй возвращался в родную юрту, он должен был проехать мимо места, называемого Chirake'er (Желтая Степь); его удалось установить: это холмы, расположенные между озерами Буйр и Кулун. Там кочевали монгольские и онгхиратские племена. Татары, жившие южнее, видимо, появлялись в этих краях, так как «Хроника» свидетельствует о том, что Есугэй наткнулся на татарское стойбище.

Есугэй спрыгнул с коня. К нему поспешили татары. Некоторые из них еще не забыли лицо вождя рода киятов. Но Есугэй не узнал своих бывших противников. Его угостили напитком, в который постарались добавить медленно действующий смертельный яд. Личная месть или политическое убийство? Неизвестно. Как бы там ни было, на обратном пути Есугэй почувствовал смертоносное действие коварно предложенного питья. В течение трех дней он сумел удержаться в седле, прежде чем слег, найдя приют в юрте онгхиратского стойбища. И тогда очень скоро он почувствовал, что его глаза заволакивает пеленой смерти. Молоденький мальчик Мунлик склонился над умирающим, который только успел сказать: «У меня внутри болит… Позаботься о твоих младших братьях, которых я оставляю маленькими, и о вдове, твоей невестке. Привези моего сына Тэмуджина, о Мунлик, дитя мое». И переписчик «Сокровенного сказания» лаконично добавляет: «Сказав это, он умер».

Последние слова Есугэя были о сиротах, которых он оставлял после себя, о своей молодой вдове и о Тэмуджине, находившемся в семье своей будущей жены. Ничего неизвестно об отношениях Есугэя с теми, кто присутствовал при его последних минутах, в частности, с Мун ликом, которому он поручил привезти Тэмуджина домой. Кажется, мальчик, который был немногим старше Тэмуджина, тотчас же исполнил последнюю волю умирающего и отправился верхом в стойбище Дэя Мудрого, чтобы забрать оттуда маленького Тэмуджина.

Прибыв к Дэю Сетчэну, Мунлик скрыл смерть Есугэя, сказав только, что мальчика очень не хватает отцу. Мудрое решение, так как, став сиротой, Тэмуджин мог оказаться у Дэя Сетчэна на положении полуслуги. Но ему разрешили немедленно уехать. Верный своему слову, очарованный мальчиком, думая, что тот может стать хорошим мужем для его дочери, Дэй Сетчэн берег ее для него в течение четырех лет. Что почувствовал Тэмуджин, когда на обратном пути узнал о трагической кончине отца? Детское горе, омытое слезами, безмолвное отчаяние или боль, тотчас же заглушенную жаждой мести? Об этом «Сокровенное сказание» умалчивает.

Сирота в девять лет, старший в семье, где было много маленьких детей, Тэмуджин узнал трудные дни. Оэлун, его матери, пришлось стать «главой семьи» и ее единственной опорой. С шестью маленькими детьми на руках задача была не из легких, даже если ей помогали немногочисленные слуги. Вскоре ей пришлось испытать на себе жестокий бич патриархальных законов, царивших у кочевных племен. У монголов каждый с рождения является членом рода, племени, прежде чем он становится личностью — так велика роль принадлежности к социальной группе. После смерти мужа Оэлун потеряла всякий авторитет. Есугэю удалось стать во главе своего рода, его воинская слава принесла ему власть над другими родами и соседними стойбищами, но он внезапно умер, и все рухнуло.

Соперничество, столкновения, возникшие очень скоро, грозили остракизмом семье покойного. Оэлун мужественно противостояла противникам. Но она стала бедной родственницей, от которой все отворачивались. Вскоре возник инцидент между молодой женщиной и двумя вдовами тайтчиутского хана Амбакая, не признававшими больше авторитета семьи Есугэя. Скандал разразился во время религиозной церемонии подношения пищи душам умерших предков. Вдовы не сочли нужным предложить супруге Есугэя принять участие в подношении: кроме личного оскорбления, это значило, что ее исключили из традиционного родового ритуала и, следовательно, считали чужой. Тогда Оэлун пришла по собственной инициативе и публично обвинила обеих женщин в оскорблении, которое ей было нанесено. Ссора разрослась, перешла во взаимные оскорбления, восстановившие против Оэлун весь тайтчиутский клан. «Да мы, если захотим, перегоним скот на горные пастбища, а вас бросим в стойбище, матерей вместе с сыновьями, — не возьмем вас с собой!» — заявили они Оэлун и ее семье.

Разрыв и в самом деле окончательный: члены тайтчиутского клана собирают вещи, разбросанные в юртах, увязывают их в тюки и навьючивают животных. Женщины и дети садятся в повозки, мужчины — на коней и, гоня перед собой стада, покидают оставшуюся в одиночестве семью своего бывшего вождя. Один только старый Чарака, отец юного Мунлика, протестует, бежит следом за всадниками, пытаясь их остановить. И только навлекает на себя черную неблагодарность, познав всю горечь слов: «Глубокий колодец высох, блестящий камень рассыпался в прах». Старик получил предательский удар копьем в спину. Смертельно раненый, Чарака дополз до юрты Оэлун и в последний раз произнес имя Есугэя Храброго, измерив всю глубину последствий социального падения. Тэмуджин, рыдая, вышел вдруг из юрты и ушел далеко в степь: эта потребность остаться одному, как только ему приходится столкнуться с трудностями, — первая характерная черта, о которой упоминает «Сокровенное сказание».

Тогда Оэлун доказала, что ее нелегко сломить. Вдова, без средств к существованию, с кучей ребятишек, покинутая близкими, — легко представить себе ее отчаяние. Ничего подобного: в эпическом стиле хроника повествует о том, как, решив бороться с противниками, она гордо подняла знамя, чтобы собрать под него немногих слуг, сохранивших верность, и отдать приказ о перегоне скота на горные пастбища.

«Надвинув глубже на голову свой boqtaq (женский колпак) и подвязав покороче жакет, она сновала вверх-вниз по течению реки Онон, собирая дикие яблоки и вишни, чтобы прокормить вечно голодных детей. Родившись мужественной, наследница мужа кормила своих светлейших сыновей, собирая плоды шиповника и орехи, выкапывая корни сине-головика и клубни съедобных растений. Сыновья, вскормленные диким чесноком и диким луком, выросли, чтобы стать достойными правителями». Так «Сокровенное сказание» описывает годы борьбы за выживание Оэлун и ее близких.

Накануне чингисханской эры тюрко-монгольские племена состояли из двух основных групп. С одной стороны — охотники-сборщики плодов (hogin-irgen); которые занимали лесистые зоны в окрестностях озера Байкал и у истоков великих сибирских рек: Енисея, Иртыша, Оби — до берегов огромного озера Балхаш. Рядом с этими племенами жили кочевники-пастухи (ke’er-un-irgen), которые перегоняли скот на пастбища между западными отрогами горного массива Алтая и озерами Кулун и Буйр, на огромной степной территории, протянувшейся на 1 500 километров. Другие группы кочевали, переходя за пределы Гоби, даже на границе с Великой Китайской стеной.

Лесные охотники довольно редко покидали свою территорию, которая давала им достаточно разнообразные ресурсы. Прежде всего, они жили охотой, используя шкуры убитых или попавших в капкан животных — для шитья одежды, обрабатывая кости, жилы или рога, которые служили им для различных домашних целей. Они жили небольшими группами, разбросанными во множестве по лесам, ютились в хижинах из дерева или коры, часто до половины врытых в землю, зимой передвигались на лыжах. Люди леса, они умели приручать различные виды рогатого скота (яков, коров и оленей), мясо и молоко которых давали им довольно богатую пищу; когда поблизости были реки, они добывали рыбу — гарпуном или сетью. Но они были в такой же степени сборщиками ягод, как и охотниками, и тайга поставляла им дополнительные пищевые и лекарственные продукты (орехи, ревень, лапчатку).

В те далекие, уходящие в глубь веков времена, для скифов и для хуннов — много веков, более тысячи лет до Рождества Христова, для лесных охотников Танну Тува, в Сибирском Алтае — незадолго до нашей эры, некоторые племена постепенно удалялись от сумрачной тайги, чтобы заняться скотоводством. Мы не знаем ни мотивов, ни подлинных условий этого важного этапа в развитии человеческой деятельности. Климатические и экологические нарушения, демографический рост, уменьшающий лесные ресурсы, поиски новых продуктов животного происхождения? Значительный рост населения кажется наиболее рациональным объяснением этой эволюции: без вырубки и раскорчевки, необходимых даже для примитивного земледелия, лес не в состоянии прокормить крупную популяцию. Скотоводы одомашнили понемногу животных, мясо которых они уже давно употребляли в пищу: лошадь и оленя. Затем, видимо, между X и VII тысячелетием до Рождества Христова, не отказавшись от охоты и сбора ягод, большинство монгольских племен начали приручать мелкий и крупный скот.

Далекий от того, чтобы дать экономические основы для выживания при бродячем образе жизни, кочевое пастушество — организованный образ жизни, повинующийся диктату климата, экономическим законам и четким социальным правилам. В основе его лежит внестойловое животноводство, экстенсивный характер которого требует периодического перемещения внутри территории для выпаса скота, принадлежащей по традиции — а иногда и в результате кровавых конфликтов — одному или нескольким родам. У монголов эта площадь называется «нутук» (или нунтук), но больше известно ее тюркское название «юрт».

Монголы — прежде всего номады, в соответствии с первоначальным значением этого слова. Слово номад — «nomade» — происходит от греческого nomas — кочевник, пастух. Однако сегодня этого определения недостаточно, так как кочевниками называют людей, не имеющих никакого отношения к скотоводству. К ним относятся люди, занимающиеся земледелием на только что выгоревших участках земли, азиатские охотники — сборщики ягод и трав, «морские бродяги» с малайско-индонезийских архипелагов, а также несколько миллионов цыган, рассеянных по всему миру и начинающих иногда переходить к оседлому образу жизни. Итак, в наши дни существует тенденция считать кочевниками людей, занимающихся различными видами экономической деятельности на малоплодородных почвах или даже не связанных ни с одним аграрным циклом, а также группы людей, не имеющих постоянного места жительства или определенного материального положения.

Кочевой образ жизни значительно меняется в зависимости от плодородности или скудости почвы, плотности населения, умения и технического уровня скотоводства, распространенности падежа скота и так далее. Минимальная численность стада, то есть такая, которая позволяет пастушескому племени прокормиться, зависит, очевидно, от всех этих факторов. Русский монголовед Палладий подсчитал, что в XVIII веке калмыцкая семья из пяти человек должна была иметь табун из пятнадцати лошадей, не менее восьмидесяти овец или коз и трех верблюдов. Сравнительно недавно советский журнал «Народы Средней Азии» опубликовал следующие данные: В шестидесятые годы XX века семье кочевников-скотоводов нужны были, минимум, пятнадцать лошадей, два верблюда, около пятидесяти баранов и шесть других животных из крупного рогатого скота, чтобы обеспечить питание «серыми продуктами» (мясо почти всегда едят вареным, — откуда его серый цвет) и «белыми продуктами» (молоко сырое или перебродившее), а также периодическое воспроизводство поголовья. Трудно, конечно, установить количество и характер животных, которых монголы разводили в XII веке, но известно, что во время военных походов у каждого всадника было две-три или даже четыре сменных лошади, что предполагает наличие богатого табуна и объясняет распространенность кражи лошадей, отмеченной в «Сокровенном сказании».

Виллем де Рубрук, который открыл механизм образа жизни скотоводов столетием позже после рождения Чингисхана, описывает его с большой точностью:

«Они [кочевники] не имеют постоянной резиденции и не знают, где будут завтра. Они поделили между собой Скифию, которая простирается от Дуная до Леванта[6] [Азия], каждый вождь, в зависимости от того, сколько людей у него в подчинении, знает границы своих пастбищ, он знает, где он должен пасти скот зимой и летом, весной и осенью. Зимой они спускаются в более теплые области на юг; летом они поднимаются в более прохладные, на север. В снежные зимы у них пастбища без воды, потому что ее заменяет снег».

С местными отклонениями, зависящими от высоты, дождливости или богатства пастбищ, скотоводы прежде всего повинуются сезонному календарю. Прежде чем перегонять скот, они посылают на разведку кого-нибудь из своих, чтобы оценить кормовые запасы пастбищ или предъявить свои исконные права на долины и альпийские луга, если там уже стоят юрты. Нет травы, нет корма для животных, нет прироста поголовья — нет ресурсов для человека: трава — подлинное богатство степей. Об этом говорит монгольская пословица: «Травы здесь — для животных, а животные — для человека». Только по ошибке могли приписать кочевнику Аттиле, этому «божьему бичу», слова: «Всюду, куда ступила нога моего коня, трава больше не растет».

Перегоняя скот, кочевники, для которых стада — основное богатство, очень внимательно следят за небом. В холодное время года резкое падение температуры, сопровождаемое снегопадами, постоянно угрожает поголовью скота. Во время пурги снежные заносы бывают так велики, что животные не могут ни добывать пищу, ни двигаться. У скотоводов-кочевников нет запаса фуража, и мелкий скот в таких условиях может погибнуть за одну ночь. Только якам и лошадям удается выжить, первым — потому что они защищены густой шерстью и умеют разгребать копытами снег в поисках пищи, вторым — потому что благодаря своей высоте они не рискуют быть засыпаны снегом и инстинктивно умеют спускаться в места, где почва тверже и чище. Другая смертельная опасность — ранняя оттепель, которая может вызвать резкий подъем воды в реках, при котором животные тонут, или еще гололед, когда вся растительность покрывается ледяным панцирем и животные лишаются пищи.

По дороге в Тибет швед Свен Геден в своем дневнике описал, как суровость природных условий губит животных: «Верблюды доходят до перевала на вершине горы совершенно выдохшимися и почти задохнувшимися… Они смотрят грустными глазами на открывшуюся перед ними панораму из бесплодных скал и, кажется, потеряли всякую надежду найти когда-нибудь сочные пастбища… Животные из каравана чахнут с каждым днем. Мучительные переходы и скудная пища; они не долго выдержат при таком режиме… Из всех наших животных только овцы в прекрасном состоянии; они привыкли к скудным пастбищам и умеют находить себе пропитание среди скал и осыпей, там, где для других животных пищи недостаточно».

Засуха — главное препятствие для роста поголовья. Летом в некоторых районах случается, что суховеи оголяют землю, уничтожая чахлые степные ростки. Трава высыхает до белизны и рассыпается в пыль, когда животные начинают ее щипать.

Суровость физических условий требует от человека умения применяться к природе. В отличие от земледельцев, монголы не имеют возможности переносить сроки посевной, заменять одни культуры другими или жить запасами зерна. Племена должны прежде всего находить подходящие пастбища для животных на все время своих сезонных перемещений: лошади, которых перегоняют из альпийских лугов в горные отроги, больше нуждаются в сочной траве, тогда как овцы и козы довольствуются более сухой почвой, где растут полынь и луковичные. Яки добывают себе пищу, бродя по склонам горных пастбищ, а верблюды предпочитают растительность засушливых зон. Эти переходы, эти нескончаемые поиски воды, пригодной для питья, множество забот, связанных с разведением домашних животных, — таковы условия выживания монголов.

Тэмуджин и его братья предавались занятиям, требующим больше ловкости, чем силы: сбор ягод, рыбная ловля на крючок или сачком. Как бы ни были ловки молодые охотники, пища не каждый день была обильной. У молодой вдовы Есугэя было, конечно, небольшое стадо: несколько дюжин баранов или коз, один табун и быки, которых запрягали в повозки. Несмотря на малочисленность ее свиты: родственники, союзники и слуги, частью — из бывших пленных, превращенных в рабов, — за жизнь все время нужно было бороться. Войлочные кибитки, одежда, кухонная утварь, инструменты, упряжь, повозки — кочевник должен собственными руками делать, чинить и перевозить с собой все необходимое. Об этом свидетельствует перечень повседневных работ монгольских кочевников, оставленный нам Рубруком:

«Женщина должна править повозкой, укладывать на нее свой разобранный дом и снимать его, доить коров, делать масло и grut (кислое молоко), выделывать шкуры и сшивать их; они пользуются для этого нитью, сделанной из жил. Они разделяют жилы на тонкие нити, затем скручивают их в одну длинную нить. Так они шьют обувь, башмаки на деревянной подошве и всякую другую одежду… Они изготавливают также войлок и покрывают им жилища. Мужчины делают луки и стрелы, удила, уздечки, седла, деревянную основу дома, повозок; они пасут лошадей и доят кобылиц; они сбивают comos (кумыс), то есть кобылье молоко; они готовят бурдюки для его хранения, пасут верблюдов и они же нагружают их поклажей. Они пасут вместе баранов и коз, которых доят то мужчины, то женщины. С помощью овечьего молока — кислого, квашеного и соленого — они выделывают шкуры».

С раннего детства Тэмуджин вместе с братьями и слугами принимал участие в повседневной работе. Он очень рано научился ездить верхом на одной из тех странных лошадей, которых кочевники приручили три тысячи лет тому назад.

В седло садятся в таком раннем возрасте и проводят в нем такую значительную часть жизни, что принято говорить: в нем останутся до тех пор, пока «стремена не сотрутся». Домашний брат знаменитого taki, или лошади Пржевальского, исчезнувшей на Западе, открытой в Средней Азии русским путешественником и названной по его имени, — это животное маленького роста с коротковатыми ногами, чаще всего буланой или гнедой масти. Но лошадь ли в самом деле этот степной taki? Он весит всего 350 кг (вес самки часто не превышает 300 кг), его высота в холке около 1 м 30 см, что заставляет отнести его к породе «пони» или «double ропеу» (большой пони).

По достижении трехлетнего возраста его обычно кастрируют, и этот мерин становится верховой лошадью, а племенного жеребца сохраняют для воспроизводства поголовья. Лошадь объезжают на привязи или верхом, прежде чем она ставится под седло. Пастух не может обойтись без этой маленькой, очень выносливой лошадки. Иноходцы (zoroo), которые скачут, поднимая одновременно переднюю и заднюю ногу с одной стороны, всегда больше ценились монголами, которые утверждали, что кажется, будто скользишь по льду, — лошадь идет с такой плавностью, что можно ехать рысью и не расплескать полную до краев чашу. Монголы часто ездят на своих лошадях, привстав на стременах. Немногим более пятидесяти лет тому назад Намандорз проводил опыты на выносливость со свежими, хорошо показавшими себя лошадьми: они смогли преодолеть за неделю расстояние в 320 км и 1800 км за двадцать пять дней.

Кочевник неотделим от своего коня; для него это синоним подвижности, быстроты и свободы. Эта подлинная страсть к лошадям встречается во многих монгольских легендах и песнях. Так, уже в наши дни, бард Паяй поет:

Привыкнув к большим просторам, к земле, открытой всем ветрам, монгольские пастухи изобрели оригинальную форму жилья, приспособленного к их образу жизни: юрту. На первый взгляд элементарная, непрочная, даже примитивная с точки зрения оседлых народов, юрта кочевника представляет собой тем не менее единственный тип жилища, позволяющий вести внестойловое содержание скота, при котором все время нужны новые пастбища.

Традиционная юрта монголов — как и калмыков, бурят, казахов и других тюрко-монгольских народов, существует и сегодня даже у более или менее оседлых групп, как, например, в Монголии. Эта юрта, так называемая gher, совсем не изменилась с того времени, когда ее описал фламандец Виллем де Рубрук:

«Дом, в котором они спят, устанавливается на круглом основании из переплетенных прутьев; остов дома сделан из прутьев, которые сходятся наверху, образуя круглое отверстие, откуда выведена труба, напоминающая каминную; они покрывают его белым войлоком, часто натертым известью или белой глиной и костной мукой, чтобы белизна была ярче. Иногда также они используют черный войлок. Войлок, окружающий верхнее отверстие, украшен красивыми разнообразными рисунками. Перед дверью они также вешают кусок узорчатого войлока, украшенного искусным орнаментом. Они нашивают на кошму куски войлока, разноцветные узоры, изображающие виноградные листья, деревья, птиц и животных. Они делают эти дома такими просторными, что иногда их ширина достигает тридцати футов».

Кочевники делают свои юрты из материала, который находят под рукой: из войлока и дерева. Овцы, у которых «ничто не теряется» (мясо, молоко, шкура, кости), — основной поставщик войлока благодаря сезонной стрижке. Без ткачества и прядения войлок получают наложением шерсти животного на основу, предварительно смоченную и натертую жиром. Затем эта масса прессуется и в зависимости от способа обработки получается войлок, имеющий большую или меньшую эластичность и прочность.

Юрта состоит из двух элементов: войлочного покрытия и арматуры. Основная часть арматуры — сетчатая решетка из легкого дерева (khana), чаще всего из можжевельника или ивы. Очищенные от коры веточки расщепляются вдоль так, чтобы из них получились тонкие, слегка изогнутые рейки. Затем их связывают крест-накрест на равном расстоянии так, чтобы получилась решетка с одинаковыми ячейками, похожими на ячейки рыболовной сети. Эта решетка, которая легко складывается, является наружной «стеной» юрты, по высоте доходящей до плеча. Между двумя решетками вставляется рама — для двери, которую летом заменяют занавеской из войлока, или даже из ткани. По окружности «стены» кочевники устанавливают на равном расстоянии длинные шесты, изогнутые в верхней части и сходящиеся у купола подобно спицам зонтика; концы их пропускают в плотно надетое кольцо из тяжелого дерева, которое своим весом давит на все сооружение, придавая ему устойчивость.

Поверх этой арматуры монголы укрепляют широкие куски войлока, в форме трапеций или прямоугольников (кошма). В зависимости от суровости климата они накладывают четыре, пять, даже восемь слоев войлока, обвязанных веревками. Затем, как отмечает Рубрук, войлок белят и смазывают жиром, чтобы сделать непромокаемым.

Монгольская юрта благодаря своей массивной цилиндрической форме способна выстоять в любую непогоду. Войлочная часть выдерживает обычно пять лет, арматура — пятнадцать. Два человека могут легко собрать ее менее, чем за час. Вес всего ансамбля около 200 кг, один только войлок весит 150 кг. Преимущество этого жилища в том, что его можно перевезти на повозке, запряженной всего двумя животными (быки, яки, верблюды). В случае поспешного отъезда монголы поднимают неразобранную юрту и ставят ее на повозку. Средневековые путешественники отмечали перевозку парадных юрт, установленных на повозках, запряженных десятью или двадцатью тягловыми животными. Время от времени юрты перевозят в собранном виде, чтобы избежать скопления пепла или отбросов.

При установке юрты тщательно учитывают направление доминирующих ветров и указания шаманов, которые определяют кардинальные благоприятные или неблагоприятные точки. Чаще всего юрту устанавливают так, чтобы она открывалась на юг «навстречу солнцу и друзьям». Запрещается прикасаться к наличнику двери и веревкам: считаются табу; Рубрук описывает гнев монголов, когда священник брат Бартелеми нечаянно нарушил этот запрет.

Внутри жилье, устроенное в соответствии с незыблемыми правилами, разделено на четыре части: часть юрты, расположенная в глубине, напротив входа, предназначается хозяину дома, его жене и детям; справа от нее тоже против входа, находится почетное место; в зависимости от пола посетители делят две оставшиеся стороны передней части: восточная часть — женская, западная — мужская. Воображаемая линия, практически непреодолимая, разделяет, таким образом, женщин и мужчин. Слуги, бедные родственники — держатся у входа, недалеко от мелкого скота, который зимой часто находит там приют. В глубине юрты — нечто вроде общего ложа. Центр юрты, конечно, очаг. Здесь женщины готовят. Над огнем, в центре купола, отверстие для выхода дыма позволяет проветривать жилище.

Предметы домашнего обихода располагаются в традиционном порядке: по окружности юрты — мешки, кожаные бурдюки с запасами еды, сундуки с одеждой, инструменты. Что касается молочных продуктов, их всегда помещают в самой прохладной части юрты. Принято также отделять предметы «мужские» (седла, оружие) от «женских». Если хозяин дома богат, интерьер украшен коврами, подушками, вышивками из кошмы, чаще всего с узорами, представляющими животных; у него есть, кроме того, «служебные юрты», часто довольно многочисленные, где хранится имущество и живут слуги.

Наконец, в юрте есть угол, позади почетного места, где стоят идолы: «Над хозяином, — отмечает Рубрук, — всегда есть изображение в виде куклы или статуэтки из войлока, которую они называют «брат хозяина», и другая такая же над головой хозяйки — «брат хозяйки»; они прикреплены к стене: выше между ними, есть еще одна, маленькая и худенькая, — хранительница дома».

Плано Карпини сообщает другие подробности об этой священной части монгольской юрты: «Монголы верят в Бога — создателя видимого и невидимого мира, который на этой земле дарит блага и посылает наказания, но они не возносят ему ни молитв, ни восхвалений и не выполняют в его честь никакого ритуала. Тем не менее они делают из войлока идолов, похожих на людей, и помещают их по обе стороны от входа в юрту, на подставке из того же материала в форме женской груди. Эти боги считаются покровителями стада; они дают молоко и приносят детенышей животным».

Эта форма идолопоклонства возникла довольно поздно у тюрко-монгольских народов. Кочевники кормили — символически — эти войлочные фигурки, смазывая им рот жиром, и прибегали к их защите в случае болезни.

Сосцы этих божков — хранителей домашнего очага — говорят о том, что за ними признавался дар плодовитости. Но у них была, конечно, и другая функция. Рубрук пишет, что монголы называли их родственниками хозяев («брат хозяина» и «брат хозяйки»), а Плано Карпини — что запрещалось под страхом смерти похищать божков, помещенных на повозке рядом с юртой. Некоторые фигурки, представляющие людей, могли находиться только у определенного очага, что заставляет думать, что это было символическое изображение предков, культ которых существовал с незапамятных времен.

Отметим еще, что отверстие для проветривания, над которым кольцами вился дым от очага, имело еще и космологическое значение: через него небесный свет проникал к домашнему очагу и предполагалось, что через это же отверстие в юрту входили боги. Эта дыра в крыше — око Неба, дарящее свет. Так, помнится, был зачат Чингисхан.

«Пищу принимают только вечером, — отмечает Рубрук. — Утром дают пить или съедают немного проса. Но вечером нам давали мясо, лопатку барашка с ребрышками, а для питья подливали мясного бульона. Когда мы выпивали вдоволь мясного бульона, силы наши полностью восстанавливались, и мне кажется, что это самый здоровый из напитков и самый питательный… Иногда приходилось есть мясо полусырым или почти сырым, когда нечем было развести огонь».

Жилье, пищу, кустарные изделия — все давали домашние животные. Монгольская экономика основана на этой тесной связи человека и животных. Если охота и рыбная ловля — существенная добавка, и если пастухи выменивают иногда сельскохозяйственные продукты у оседлых народов, то живут они почти исключительно благодаря своим стадам, которые являются одновременно продуктом производства и потребления.

Молочные продукты и мясо составляют основу питания. Монголы предпочитают баранов и коз, потому что их воспроизводство происходит быстрее и они требуют небольшого ухода. Их мясо едят жареным, но чаще — вареным, иногда с добавлением дикорастущих трав, что придает им неповторимый аромат. В то время не было изобилия мясной пищи, так как нужно было щадить скот, особенно когда животные были не очень упитанными. Заметим, что, по официальной статистике, современные монголы съедают по полкилограмма мяса в день!

Тэмуджин и ему подобные, конечно, столько не съедали. Об этом свидетельствуют путешественники, описывая скорее примитивное меню монгольского стола: «Что касается их пищи и съестных припасов, знайте, что едят они мясо умерших или убитых животных — без различия… Мясом одного барана они кормят от пятидесяти до ста человек: в самом деле, они его режут на мелкие кусочки в пиалу с добавлением соли и воды; другого соуса они не знают», — отмечает по-прежнему Виллем де Рубрук. Посланец папы Иннокентия IV, францисканский монах Плано Карпини признается в откровенном отвращении к монгольскому столу: «В пищу монголам идет все, что только может быть съедобным: собаки, волки, лисы, лошади и при необходимости — даже человеческое мясо… Народ ест даже испражнения кобыл и жеребят. Мы видели, как они ели насекомых… Мы видели, как они ели даже мышей».

Не вызывает сомнений, что желудки обоих священнослужителей, родом из Франции, привыкли к другим деликатесам. Даже если Плано Карпини преувеличивает, множество рассказов подтверждает, что монгольский стол был далек от гастрономических изощрений. Некоторые авторы с отвращением описывают удивительный обычай обращения с пищей, приписываемый, в основном, хунну: согревать и смягчать куски сырого мяса, зажав их между своими бедрами и крупом лошади или положив их под седло. Амьен Марселлэн, который воевал против кочевников, так же, как и соратник Святого Людовика Жан де Жуанвилль, говорят то же самое о монголах. Даже при варварских нравах кочевников описание такого способа приготовления кажется сомнительным: кроме того, что вываленное в шерсти и смоченное потом сырое мясо не станет ни вкуснее, ни ароматнее, эффективность такого способа сделать его более мягким очень маловероятна!

Рубрук рассказывает о способе приготовления мяса, применяемом монголами: «Если случается, что умирает бык или лошадь, они высушивают мясо: разрезают его на тонкие ломтики, которые затем вывешивают на солнце и на ветру таким образом, что они сразу же высыхают, без соли, и не издают ни малейшего запаха». Это одно из возможных объяснений разнообразия «татарских бифштексов». Мясо, приготовленное таким способом, напоминает бизоний пем-микан (сушеное мясо) предков американских индейцев, букан (копченое мясо) дикого быка у карибов, или cha bong из свинины у вьетнамцев. Это высушенное мясо спрессовано, провялено, иногда присолено. Мясо, из которого удалена влага, хорошо сохраняется и чрезвычайно питательно: его едят, тщательно разжевывая, или, разделив на мелкие волокна и растерев в порошок, бросают в бульон. Несколько кусков сушеного мяса, притороченного к седлу вместе с бурдюком створоженного молока, твердого как известка, обеспечивают полноценное питание и составляют удобный военный рацион всадников, отправившихся в дальний поход. Во времена, когда интендантская служба в армии еще не существовала и трудно было находить еду в завоеванных землях, эта обеспеченность едой облегчила, без сомнения, продвижение войскам Чингисхана.

Другая главная пища кочевников — молоко и все его производные («белая еда»). Круглый год козы, овцы, коровы, верблюдицы и кобылы дают молоко, которое монголы собирают в мехи или кожаные ведра. Надои были невелики: в степных краях корова дает сегодня триста пятьдесят литров молока в год, то есть около литра в день. Кобыла может давать более двух литров молока в день при пяти- или шестиразовом ежедневном доении, осуществляемом мужчинами. Чтобы сохранить его подольше, из него готовят кислое молоко, сыворотку, яурт (тюркский термин, обозначающий «сгустить»), сыры или кумыс (перебродившее молоко, в основном кобылье). Известный еще во времена неолита, когда кислое молоко хранилось в деревянной посуде, сыр — один из древнейших продуктов, которые научились готовить. Этот продукт, по существу способный обеспечить полноценное питание, всегда высоко ценился пастухами. Монголы кипятят масло, чтобы освободить его от воды, и в таком виде сохраняют до самой зимы. Они дают скиснуть молочному осадку, доводят его до кипения, затем из полученной массы делают творожные шарики, которые затвердевают как камень. Это перебродившее кислое молоко затем смачивается водой, растирается, пока не растворится, и употребляется в таком виде.

Тэмуджин видел, как служанки и, может быть, мать готовили кумыс, напиток, который подают почти за каждой трапезой. Молоко, сохраняемое в кожаных бурдюках, ставят на солнце или в юрте. Чтобы активизировать процесс брожения, его перемешивают специальными ложками; взболтать на мгновение эту жидкость в тяжелом бурдюке — это даже особый знак вежливости со стороны гостя, пришедшего в юрту.

Скисший и слегка начавший бродить, крепостью более 5°, он представляет собой настоящий заменитель плотной еды благодаря содержанию в нем протеинов и витаминов. Этот освежающий напиток айрак (ayirak) оставляет во рту, говорит Рубрук, «вкус миндального молока», и монголы потребляют его в огромных количествах. Фламандский францисканец упоминает еще caracomos, напиток, видимо, предназначавшийся только для знати. Речь идет о черном кумысе (qara qumis), названном так потому, что молоко для него берется от кобыл вороной масти. Упомянем еще bal, разновидность питья из меда, и рисовое пиво, которое получали из Китая. Наконец, несомненно, arkhi, происходящий из Индии и ввозимый в Монголию через Туркестан — теми же путями, что и буддизм, и в то же время. Этот алкогольный напиток, производство которого отмечено в XIII веке, получают путем длительного кипячения на слабом огне скисшего молока в котле, снабженном специальным приспособлением для конденсации алкогольных паров, для которого молоко служит ферментом. Палладий пишет, что калмыки получают его, сохраняя молоко в желудке зарезанного барана. Эти напитки можно было перевозить, и «Сокровенное сказание о династии Юань» упоминает об yundu, «волосатых повозках» в виде бурдюков на колесах, запряженных кобылами.

Сбор ягод, охота на опушке тайги, постоянная охрана животных, на которых зарятся грабители, клеймение стада, тяжелая и мелкая работа — так проходят дни Тэмуджина.

Лицом к лицу с природой, мало пригодной для земледелия, кочевник пасет домашний скот на бедных землях. Отсюда — постоянное перемещение людей и животных с одного пастбища на другое, где травы растут и перестают расти в зависимости от времени года или вида кормовых. Альпийские луга, долины, теневые или солнечные склоны гор не принадлежат никому. Для кочевника вся земля — огромное общее поле. Вынужденному довольствоваться самым необходимым монгольскому пастуху принадлежит только то, что он может забрать с собой: свое стадо, несколько повозок с юртой, вещами и инструментами, — все лишнее только мешало бы в пути. В его природе — чувствовать себя легким, свободным. Каждая новая стоянка для него только временное пристанище. Но все эти переходы далеки от простого бродяжничества и подчинены правилам. Пастушеские территории освящены давней традицией и кочевник знает свои владения: обычаи, права или привилегии дают ему многочисленные yourtes — места для выпаса, соответственно сезонной «маркировке» или привычке.

В то время как крестьянин в Средние века живет в социально четко ограниченном пространстве, кочевник видит, как его пастбища сокращаются или разрастаются в связи с засухой или осадками. Земледельцу принадлежат места его постоянной якорной стоянки (деревни) и его межевые знаки (пашни). Для крестьянина земля, разделенная на огражденные участки — по праву собственности, — элемент стабильности. Оседлая жизнь зависит от геометрии, кочевая — от географии. Первый покидает свою землю и свою деревню в исключительных случаях: война, эпидемия, экспроприация. Второй привязан к определенному участку земли только на то время, пока там пасется его скот.

В конце XII века в Азии, как и на Западе, крестьяне перестали кормить свои семьи в системе строгой автаркии. Земледельцы обеспечивают существование других социальных групп: ремесленников, священнослужителей, знати, торговцев. Являющаяся собственностью или арендуемая, обрабатываемая свободными людьми или рабами земля позволяет производить богатства. Для средневекового крестьянина кочевник — всего лишь незваный гость, носитель угрозы. Века вторжений хунну, германцев или славян — разве они не разрушали оседлые сообщества?

Конечно, оседлое население тоже спутало карты, захватывая в течение веков целинные земли, чтобы превратить их в засеянные пашни. Его деревни, окруженные каменными стенами, укрепленные города ограничили движение кочевников, а распаханные земли превратили степи в шагреневую кожу. В этом — истоки противостояния двух различных способов цивилизации. В глазах монголов или других кочевых народов, которые не представляют себе этой исконной связи человека с землей, пуповина, привязавшая крестьянина к земле, кажется ему чудовищной. В то время как земледелец ждет на своем поле погоды, благоприятной для урожая, кочевник скачет к новым пастбищам, где, может быть, встретит изобилие. Крестьянин зависит от погоды, кочевник — от пространства. Для монгольских пастухов крестьянин — раб своей земли. Они охотно его высмеивают, говоря, что крестьянин «не может уйти дальше, чем беременная женщина, чтобы помочиться».

Эта взаимная враждебность между кочевниками и оседлыми народами существовала тысячелетиями и упорно держится до сих пор в различных районах мира: достаточно обратить внимание на защитные рефлексы большинства оседлого населения при появлении европейских цыган. Этот антагонизм вновь появится, как только монголы обрушатся на обширные азиатские империи. Веками находясь в состоянии конфликта с оседлым населением, они имеют свои собственные социальные законы. Их способ существования диктует определенный образ мыслей, особый способ самовыражения. Кроме того, в силу своей подвижности у монголов два дополнительных рода деятельности: торговля и война. Первый позволяет им получать то, чего у них нет: зерно, предметы кустарного промысла, ткани; второй — рискованный — добывать дополнительные ресурсы: скот, рабов, оружие.

Семье Оэлун не всегда легко прокормиться: белка, рыба, немного ягод дикой земляники — целое богатство для стойбища из нескольких войлочных юрт. С этого времени между детьми вспыхивают ссоры. Хроника сообщает, что Тэмуджин, которому было тогда двенадцать или тринадцать лет, и его брат Джучи-Казар поспорили с Бектэром и Белгутэ-ем из-за рыбы, пойманной в ручье: первые обвинили последних в том, что те украли у них добычу. Они обратились к Оэлун, чтобы она их рассудила. Но та, как предусмотрительная мать, не стала на сторону ни одного из них и объяснила, что сила — в единении, особенно в несчастьи: «Как вы можете, старшие и младшие братья, так поступать друг с другом? У нас нет друзей, кроме собственной тени».

Но Тэмуджин и его брат Джучи-Казар не вняли этим мудрым словам. Их бурный темперамент, их злопамятность вскоре стали причиной трагедии. Однажды, когда мальчики поспорили из-за жаворонка, которого они только что убили, Тэмуджин и Джучи-Казар застрелили Бектэра. «Сокровенное сказание» утверждает, что убийство было умышленным: Тэмуджин, спрятав стрелу за спиной, подошел сзади к своему сводному брату, в то время как Джучи-Казар подошел к нему спереди. Бектэр напомнил им слова их матери и молил о пощаде. Напрасно. Оба брата выстрелили в него, «как в мишень». Видя, что Тэмуджин и его брат вернулись, повесив голову, Оэлун сразу догадалась об их ужасном злодеянии. Защищая от собственных сыновей рожденное не ею дитя, она осыпала их оскорблениями, называя их тиграми, удавами и, сравнив своего старшего сына с кречетом, набрасывающимся на собственную тень, обвинила его в том, что он вел себя как «собака, которая кусает своих только что родившихся щенков», как «дикая утка, пожирающая собственных утят».

Эта холодная решимость, мстительность и презрение к чужой жизни являются, кажется, с ранней юности одними из основных черт характера Тэмуджина. Итак, для этого мальчика, который был способен, не колеблясь, убить того, кто ему противится, будь он даже его братом, испытания только начинались.

Глава IV
СОБОЛЬЯ ШУБА

Когда Оэлун отчитывала своих сыновей, говоря им, что у них нет друзей, кроме собственной тени, она не ошибалась. Закаленные в испытаниях, часто голодные как волчата — хроника сообщает, что они кормились «больной или увечной рыбой», — сыновья Есугэя мало-помалу становились мужчинами. Несчастьям не удалось сломить их волю.

Но это умение противостоять трудностям, способность бороться с судьбой вскоре стали известны Таргутаю-Курилтуку, вождю тайтчиутов, тому самому, который велел бросить Оэлун и ее близких, подвергнув их, таким образом, остракизму клана. Курилтук увидел в этом угрозу, так как он прекрасно понимал свою ответственность за бедствия семьи своего бывшего вождя Есугэя. «Сопляки выросли», — сказал он, решив, пока еще не поздно, уничтожить выводок орлят.

Так в один прекрасный день появилась группа тайтчиутских всадников. Обитатели нескольких юрт Оэлун рано почувствовали опасность. Но что можно сделать против многих вооруженных мужчин, налетевших внезапно, — как не бежать? Самая большая опасность грозила Тэмуджину, которому тогда было пятнадцать лет. Он скрылся так быстро, как только мог, в соседних лесах. Братья последовали за ним. Поспешно они сделали завал из ветвей, за которым смогли укрыться и встретить неприятеля тучей стрел. Но тайтчиуты, явно не хотевшие потерять людей в стычке, предпочли предложить сделку: они уйдут, если им выдадут Тэмуджина. Он же, понимая что является целью торга, убежал и спрятался в зарослях, густо покрывавших соседние холмы. Осмотрев место, где укрылся подросток, тайтчиуты спешились и стали прочесывать возвышенности, поросшие лиственницами и соснами. Курилтук расставил своих друзей на равном расстоянии друг от друга на открытых местах. Стража охраняла подступы к лесу. Они рассчитывали на усталость, жажду и обессиленность беглеца, голод должен был заставить волка покинуть свое логово. Тэмуджин, не расставшийся с конем, несколько раз пытался прорваться, но натыкался на заслон. «Сокровенное сказание» рассказывает, что он провел в лесу девять дней и девять ночей, прежде чем решился проскользнуть, воспользовавшись прикрытием, где, к несчастью, его ждали в засаде преследователи. Тэмуджина тот час же связали кожаными ремнями и привели к вождю тайтчиутов.

Курилтук, который мог тотчас же повелеть его убить, уступил чувству милосердия. Оценил ли он мужество подростка, сжалился ли над ним или просто решил отсрочить свою месть? Неизвестно. Как бы там ни было, он приказал своим людям надеть на шею пленного подростка колодку. Применяемая с очень давних пор в Китае, эта пытка была особенно ужасна, поскольку сковывала пленника, заставляя его сохранять нелепую и унизительную позу. Тэмуджин принужден был провести много дней с головой и руками, зажатыми в тяжелом деревянном брусе, и автор монгольской хроники рассказывает, что его водили от юрты к юрте и каждый выходил, чтобы посмеяться над ним или оскорбить его.

Кипучий Тэмуджин, униженный, с бешенством в сердце, изгибался в своей жажде мести и искал возможности убежать. В этот «шестнадцатый день первой летней луны, в день красного диска», тайтчиуты отмечали праздник на берегах реки Онон. Охранять пленника оставили молоденького мальчика, но Тэмуджин быстро понял, что, проявив немного терпения и смелости, он сумеет, может быть, устранить своего хрупкого тюремщика. На берегу пели во все горло, много пили, пленником никто больше не занимался. Тэмуджин воспользовался случаем: он приблизился к своему стражу, прыгнул, убил его и скрылся. Река была совсем близко. Не колеблясь, он бросился в поток и отдался воле течения; голова его и руки по-прежнему были зажаты колодкой.

Поднятые по тревоге тайтчиуты немедленно бросились в погоню, обшаривая камыши и заросли. Было полнолуние. Преследователи с факелами в руках обменивались знаками, возбужденные этой импровизированной охотой на человека. «Сокровенное сказание» сообщает мало подробностей об этом эпизоде, но можно представить себе Тэмуджина, притаившегося на берегу реки, пытающегося спрятаться среди водяных растений, пока мужчины перекликаются, заглушая руганью плеск черной воды, в которой укрылся беглец.

И вот тогда судьба пришла на помощь Тэмуджину: один из преследователей вдруг заметил его, все еще заключенного в деревянную колодку, под тяжестью которой он согнулся почти пополам. Итак, неизвестно почему, человек, некий Соркан-Сира, вассал тайтчиутов, умолчал о своем открытии. Жалость, долг перед Есугэем или конфликт с тайтчиутами? Хроника утверждает, что Соркан-Сира попытался навести преследователей на ложный след, спрятав Тэмуджина. Устав от бесплодных поисков, тайтчиуты прекратили их и разошлись по своим юртам, отложив преследование на завтра. Мог ли уйти далеко человек с колодкой на шее, без лошади и без оружия?

Вместо того, чтобы последовать совету Соркан-Сира и вернуться в родное становище окольными путями, Тэмуджин форсирует ход событий. Осторожными прыжками он выбрался из воды и сумел проскользнуть к жилью своего спасителя. Мудрый расчет, так как, если хозяин сейчас откажется его спрятать, Тэмуджин сможет пригрозить, что расскажет о его вине — «недоносительстве». Соркан-Сира не решается предложить гостеприимство беглецу, боясь репрессий. Но сыновья умоляют его уступить просьбе Тэмуджина. С него тотчас же снимают колодку, дают подкрепиться, восстановить силы и прячут.

На следующий день тайтчиуты с удвоенной бдительностью обшаривают каждый лесок, обследуют стада, чтобы увидеть, не укрылся ли там Тэмуджин, затем решают обыскать юрты. Соркан-Сира выводит своего гостя и уговаривает его спрятаться на повозке, груженой шерстью, стоявшей рядом с юртой. Но когда один из людей собирается обследовать телегу и поднимет уже свою длинную пику, чтобы проколоть груду шерсти, Соркан-Сира еще раз спасает Тэмуджина, сказав, ни к кому не обращаясь, что никто в такую ужасную жару не спрячется в куче шерсти, рискуя растаять. Замечание кажется тому оскорбительным и он удаляется вместе с остальными.

Немного времени спустя Тэмуджин покидает эти опасные места, снабженный запасами еды — жареным ягненком и двумя бурдюками молока. Соркан-Сира и в самом деле щедр: он дает ему также лук с двумя стрелами и верховую лошадь.

Тэмуджин скачет к родному становищу, идя по следам, оставленным тайтчиутами в тот день, когда он попал в плен: известно, что кочевники могли читать следы, оставленные животными, и отличить след самца от следа самки, узнать следы больных животных и даже получить сведения о сопровождавших их людях.

Вернувшись в свою семью, юноша, встреченный, по-видимому, как герой, занял свое место среди близких. Они решили сняться с лагеря и уйти как можно дальше от тайтчиутов. Вскоре они устроились в гористой местности возле Голубого озера в массиве Кентей. Здесь, как и прежде, потекла обычная скромная жизнь; уход за скотом, доение, сбивание масла и поиски топлива для очага занимают большую часть времени.

Итак, развлечений мало, если не считать верховой езды, этой бешеной скачки, и игр, которые до сих пор остаются любимыми у кочевников: попытаться поймать зубами шапку или кусок ткани, не слезая с седла; или сбить ударом пики деревянный кол, вбитый в землю, — на всем скаку, когда лошадь мчится во весь опор. Еще одно чудесное удовольствие — охота, которая позволяет улучшить повседневный рацион. Кроме мелких животных, которые попадаются в капканы, охотятся на таки, диких лошадей, или куланов, степных ослов, которых ловят с помощью аркана, прикрепленного к длинному шесту, после того как их загнали. Позже, когда под его командованием будут десятки тысяч людей, Тэмуджин, у которого на всю жизнь останется эта страсть, будет устраивать грандиозные облавные охоты.

Тэмуджин, конечно, с раннего возраста участвует в охоте с соколами, которую венецианец Марко Поло описывает с некоторой помпезностью, когда рассказывает о Хубилай-хане, внуке Тэмуджина: «Когда Сеньор остается в своей столице в течение трех месяцев — декабря, января, февраля, он покидает ее в первый день марта и едет на юг, до Океанического моря. Его сопровождают десять тысяч сокольничих; он берет с собой пятьсот кречетов, соколов-сапсанов, соколов-балобанов и другие виды, так же, как и ястребов, чтобы охотиться на речную птицу».

Соколиная охота занимает почетное место у монголов. Эта охота с хищной птицей требует мастерского владения техникой дрессировки, очень древней, как и знания — до тонкостей — нрава этих птиц. Для начала забирают из гнезда птенцов некоторых видов хищной птицы, чаще всего ястребов и соколов, иногда также орлов, способных преследовать более крупную дичь, например, оленей. Еще молодой и не умеющий самостоятельно добывать себе пищу сокол зависит от хозяина. День за днем тот дрессирует свою охотничью птицу, учит ее ловить приманку — шарики, сделанные из перьев или из шерсти, натертой жиром животных, которые он двигает или подбрасывает перед ней. Птица, движимая охотничьим инстинктом, набрасывается на эту искусственную приманку и очень скоро переходит к охоте на настоящую добычу, которую ему указывают. Впрочем, в большинстве случаев выбор добычи диктуется врожденным инстинктом, и хищных птиц готовят к охоте на определенные виды, которые в природе являются их естественной пищей: мелкая дичь, например, зайцы и всякого рода пернатые — перепела, куропатки. В день облавной охоты, после долгих недель поисков и неудач, охотник берет с собой птицу, сидящую у него на руке, на которую надета кожаная перчатка. Орлы, более тяжелые, сидят на седле лошади, держать их на руке было бы слишком утомительно.

Облавы могут длиться часами. Всадники и птицы пристально всматриваются, первые стараются двигаться бесшумно. Иногда человек поднимает добычу, иногда сокол, которого освободили от кожаного колпачка, закрывающего ему глаза. Как только охотник замечает животное, он «бросает» птицу: сокол взлетает, затем пикирует на летящую куропатку или покрытый шерстью шарик, бегущий среди камней. Короткое мгновение хищник летит над своей жертвой, изучая направление и скорость ее движения, инстинктивно выбирая самое медлительное, самое уязвимое животное. Тогда он бросается на него, впивается когтями и бьет клювом по голове, чтобы убить. Идет ли речь о зайце, застигнутом возле своей норы, или о куропатке, пойманной на лету, — очутившись на земле, хищная птица принимает характерную позу — обладания, запугивания и угрозы, — распускает крылья, чтобы прикрыть добычу, которую она только что убила. Тогда ее хозяин должен как можно скорее спрыгнуть с коня, чтобы вырвать тушку, которую хищная птица уже начала рвать своим клювом. Монгольский наездник вытаскивает из-под своего плаща кусок мяса, какую-нибудь голову мыши-полевки, которой он быстро подменяет добычу. Этот кусок падали будет единственной наградой соколу. Часто случается, что хищник упускает добычу. Редко встречаются ястребы или орлы, убивающие несколько животных подряд, — довольно быстро устают или, насытившись, инстинктивно отказываются вернуться к охоте. Только человек охотится ради удовольствия.

Сколько раз Тэмуджин присутствовал при этих вылазках, этой игре, ставшей ритуалом, где каждый старается соперничать с самыми ловкими наездниками! Но тогда для его семьи, у которой на все про все было всего девять буланых мулов, как утверждает хроника, времена были слишком тяжелыми. Итак, однажды тайтчиутские наездники похитили восемь из них. Этот вид кражи, очень распространенный, влечет за собой кровную месть, длящуюся иногда несколько поколений. Несмотря на клеймение животных, несмотря на собак, охраняющих стада, организовывались набеги, чтобы заменить баранов, павших во время эпидемий или зарезанных дикими животными, а иногда и просто ради самого грабежа. Похищение восьми лошадей произвело эффект бури, разразившейся над семьей Тэмуджина. Что делать без лошади? Стадо нельзя пасти пешком. У Тэмуджина осталась всего одна лошадь: он оседлал ее и бросился на поиски воров. Два дня он шел по их следу. Ему повезло: пастух сказал ему, что заметил группу всадников, гнавших перед собой восемь лошадей, цвет которых он запомнил. Этого было достаточно Тэмуджину, который помчался за своим имуществом в сопровождении юного пастуха. Подростки в конце концов догнали грабителей и вернули похищенных лошадей, конфликт не перерос в столкновение.

Вновь обретя свой табун, Тэмуджин предложил Боорчу, пастуху, поделиться с ним. Но молодой человек отказался, сказав, что он хотел только оказать услугу. Его великодушие тронуло сердце Тэмуджина, и вскоре между молодыми людьми родилась дружба, которой они остались верны до конца. Боорчу отвел Тэмуджина к своему отцу. Затем, после пира, который состоял из жареного молочного ягненка, он вернулся в родное стойбище.

Скромные подвиги, которые певец «Сокровенного сказания», должно быть, приукрасил — в пользу своего смелого паладина. Но не будем забывать, что Тэмуджин еще всего лишь подросток, и что это его первая проба оружия…

С годами жизнь Тэмуджина и его близких, кажется, стала значительно лучше. Роскоши нет, но табун нагуливает жирок, прекрасные племенные жеребцы пасутся на зеленом лугу, уже неплохое стадо обещает вырасти еще больше. Овец, как обычно, перегоняют в горы, в верховья Онона, и неподалеку, на онгхиратскую территорию, туда, где Ке-рулен впадает в озеро Кулун. В этих краях Тэмуджин, теперь уже возмужавший, возобновил отношения с онгхиратом Дэй Сетчэном (Мудрым), которого он не видел после смерти Есугэя — около семи лет. Тэмуджин не забыл, что он обручен с дочерью Дэя Мудрого. В один прекрасный день он отправился навстречу онгхиратам в сопровождении своего сводного брата Белгутэя, за своей суженой, юной Бортэ, которой было тогда шестнадцать лет. Несмотря на годы бедствий, несмотря на трагическую гибель Есугэя, Дэй Мудрый подтвердил свой прошлый уговор с ним и, верный своему слову, согласился отдать свою дочь Тэмуджину. Передавая в руки Тэмуджина судьбу Бортэ, он, следуя обычаю, дал ей в приданое слуг и имущество.

«Сокровенное сказание» не дает никакой информации о свадебном ритуале. Плано Карпини, как и Рубрук, сообщает, что монголы покупают своих жен и что новобрачный похищает свою невесту, спрятанную семьей, «уносит ее силой и вводит, как будто бы насильно, в свой дом». Тюр-ко-монгольская игра koktori (голубой волк), больше известная под персидским названием bozkashi, во время которой наездники соревнуются за туши козы или барана, — видимо, пережиток свадебного ритуала.

Неизвестно, какую цену Тэмуджин заплатил за свою невесту, но она принесла в своем приданом подарок, sitkul, предназначенный свекрови. Речь шла о королевском подарке: собольей шубе, которая сыграет немалую роль в возвышении Тэмуджина. Союз Бортэ и Тэмуджина заставляет думать, что чувство здесь играло не меньшую роль, чем расчет. «Сокровенное сказание» ясно говорит об этом: он-гхиратские девушки славились своей красотой…

И вот Тэмуджин женат. Не будучи богат, он может теперь рассчитывать на поддержку семьи и рода. После трудных лет скитаний, бегства от слишком сильных противников, плена и унижения пришло время завязывать полезные связи и распространить свое влияние за пределами семейного клана. Со времени своего союза с Бортэ он самоутверждается как личность. Его супруга сыграла в этом не последнюю роль. Кроме поддержки своих близких, она принесла ему силу своего характера. Умная, твердая и осторожная Бортэ станет для Тэмуджина прекрасным советчиком; в некоторых случаях ее влияние окажется решающим. Тэмуджин возьмет еще много других жен и наложниц, но навсегда сохранит привязанность к своей первой жене.

Конец XII века для Центральной Азии — время политических бурь и потрясений: от берегов Тихого океана до Каспийского моря сосуществуют великие оседлые государства, ведущие свое происхождение от древних цивилизаций, и беспокойные княжества — часто эфемерные — кочевых народов.

После падения династии Ляо (в 1125 году) Китай оказался в сложном положении: весь юг, до восточных пограничных рубежей, стал частью Империи Южная Сун, с центром в столице Ханьчжоу, на морском побережье. Родившееся в результате pronunciamento[7], это государство восстановило гражданскую власть и превратилось в процветающую империю, слава которой перешагнула ее границы: во времена династии Сун Китай переживает свой золотой век.

Север страны, то есть провинции, расположенные по течению Желтой реки, и значительная часть Маньчжурии оказались в руках династии Цзинь, основанной в 1115 году рузгенами (или чжурчжэнями) на развалинах династии Ляо. Бывшие кочевники тунгусского происхождения, рузгены объединились с династией Сун, чтобы захватить северный Китай, затем, подвергшись глубокой китаизации, приняли в конце концов гражданскую и военную систему китайцев.

Западнее, в районе большой излучины Желтой реки и в северной части провинции Ганьсу, царствовала династия народности си-ся (Xixia)[8], близкой к тибетцам, избравшей местом пребывания своего Двора Нинся, столицу Империи Минья.

В западной части Верхней Азии, к югу от Аральского моря и до Арабско-персидского залива, включая современный Иран, часть западного Афганистана, Туркменистан и Узбекистан, простиралась обширная исламская империя Хорезм, населенная тюрко-иранскими племенами.

С ним на северо-востоке граничила территория, соответствующая Киргизстану и Восточному Казахстану, но захватывающая часть китайской зоны пустыни Такла-Макан — государство Каракитаев, управляемое аристократией монгольского происхождения, подвергшейся китаизации. К 1140 году этой империи удалось поставить в вассальную зависимость тюрко-караханидские княжества, занимавшие Трансоксианию и часть Такла-Макана, как и Хорезм, пока это государство не разрослось в начале XIII века за счет соседних княжеств и царств. Каракитаи подчинили также уйгуров — тюркский народ, частью принявший христианство.

За пределами этих больших государств необъятные степи представляли собой беспокойные и изменчивые владения кочевников. Протяженностью почти в 3 000 километров, ограниченные на востоке Маньчжурией, на западе озером Балхаш, они занимали земли вокруг истоков больших сибирских рек Иртыша, Оби, Енисея, Витима и Аргуни.

Из-за отсутствия, в частности, письменности и городских поселений, история кочевых народов до сих пор остается неизученной. Прототунгусы Маньчжурии и Восточной Монголии, прототюрки Монголии и обширных зон, простирающихся до Алтая и озера Балхаш, и позднее — протомонголы составляют сложную этническую мозаику. В течение приблизительно трех тысячелетий эти народы были большими соперниками оседлого населения, которое, защищаясь от них, запрещало им перегонять скот в горные пастбища на своих землях. Почти за пятнадцать веков до Рождества Христова китайские поселенцы уже были вынуждены защищаться от этих кочевников: автор хроники Сима-Кьян пишет об исходе населения северных княжеств и о набегах кочевников на целинные земли, возделанные китайскими крестьянами.

Эта глубокая враждебность между представителями двух противоположных образов жизни прочно вошла в сознание и отразилась даже в китайской письменности: так, до реформы 1950 года для обозначения «варварских» народов китайцы использовали слова, корень которых часто выражал понятие животного начала. Эти идеограммы по сути обозначали кочевников как «людей-собак», «людей-птиц» или «людей-насекомых». Так было, в частности, с ксионгну (хунну?), ксианби (сьен-пэй), руанруан (авары) или найманами — «варварами», жившими к северу от Великой стены, от «ли» или «мань» — южных национальных меньшинств Китая.

Для тех, кто вел оседлый образ жизни, эти народы — в вечном движении, с нравами незнакомыми и, следовательно, вызывающими тревогу, не имеющие городов и, видимо, законов, — были ли они в самом деле человеческими существами? В их глазах тот, кто не имеет крыши над головой, не имеет ни веры, ни закона. Всего сто лет тому назад капитан Майн-Рид описывал нравы и обычаи туркменских кочевников в следующих выражениях: «Эти бродячие племена, принадлежащие к различным народностям, из которых наиболее известны монголы, татары, туркмены, узбеки, киргизы и калмыки, представляют собой совершенно различные характеры как внешне, так и внутренне… Наконец, многие из них имеют нрав жестокий и. ведут себя не менее бесчеловечно, чем самые гнусные дикари в других частях света». Однако это те же самые «дикари», которые в течение веков создавали княжества, царства, более или менее эфемерные, объединяющиеся или распадающиеся в зависимости от политических событий.

Итак, народы Центральной Азии принадлежат к трем ветвям: тунгусской, монгольской и тюркской. Но эта классификация содержит много неточностей как в силу разнообразия народов, так и в связи со скоростью их передвижения во времени и в пространстве. Так, ксионги (Xiongnu) считаются то прототюрками (по мнению Хамбиса, Пеллио и Ширатори — в его первой версии), то протомонголами (вторая гипотеза Ширатори). Татары, несомненно, тюркский народ, но их причислили к протомонголам, подвергшимся «тюркскому влиянию». Трудности возрастают, когда узнаешь, что этими народами иногда правила иностранная аристократия.

Из первых прототюркских империй мы знаем — и еще неточно, — государство ксионгов, которые между I и III веками до нашей эры создали объединение племен: они часто противостояли китайской державе, которой много раз приходилось сдерживать их разгул. Побежденные с помощью оружия, но еще больше — уловками китайской дипломатии, умело играющей на их междоусобных распрях, ксионги в конце концов рассеялись. Часть из них осела на границе с Великой Китайской стеной, остальные были постепенно поглощены Китаем. Другие группы эмигрировали в верховья Иртыша, оттеснив к северным лесам народности вогулов и остяков. И, наконец, последняя группа способствовала тюркизации степных зон Киргизии. Это те самые ксионги, которые во втором веке дойдут до нынешней Украины и двумя веками позднее внезапно появятся на Западе вплоть до Галлии под именем гуннов.

Что касается протомонголов, они возникли из небытия около 150 года до Рождества Христова, с появлением кси-анби (или сьен-пэй), занимавших обширную территорию, простиравшуюся от Манчжурии до Туркестана. Эти кочевники раздавили ксионгов, раздираемых междоусобицей, в 93 году нашей эры и не замедлили начать борьбу против китайского государства.

В IV–VI веках между Кореей и Иртышом возникла империя руанруанов (аваров) — на территории бывшей империи ксионгов. Затем, с VIII по IX век уйгурское ханство (народа тюркского происхождения) обосновалось на громадном пространстве, равном двум современным Монголиям. Уйгуры, которые вытеснили другой тюркский народ — тую; устроили свою столицу в Кара-Балгасун на реке Орхон. Под влиянием Китая эпохи династии Тан и Согдианы[9] они достигли высокого уровня цивилизации, но не смогли устоять против киргизов (в 840 году), побежденных, в свою очередь, хитанами (монгольского происхождения). Хитаны (кидани) захватили север Китая, а так же часть Монголии и Манчжурии, но не смогли подчинить себе племена Верхней Монголии, за исключением татар и меркитов.

На пороге XIII века, перед вторжением полчищ Чингисхана, Монголия представляла собой обширную пограничную зону, из-за которой вяло спорили неконтролируемые племена: периодически они объединялись в союз, чтобы выйти из него, как только он начинал ослабевать и терять власть. Ни хитаны, которым угрожали одновременно китайская империя, корейское царство и уйгуры, ни сами уйгуры в бесконечных стычках с беспокойными княжествами не были в состоянии обеспечить политический и военный контроль над огромной территорией монгольских степей. Другие народы, например, кераиты и найманы, вскоре исчезнут под натиском Чингисхана. Монголия, этот необъятный театр, который никому не удавалось усмирить надолго, остается ареной, на которой периодически сталкиваются группы племен, не имеющие подлинной воли к господству.

Meng-wu — таково первоначальное название, под которым монголы появляются в эпоху Тан (618–907). Для китайских летописцев племена представляли значительную группу, обосновавшуюся в верховьях реки Амур, — Че-вей, или Ше-вей (Che-wei, She-wei). Речь идет, несомненно, о довольно разноплеменном объединении, включающем протомонголов и тунгусов. Китайцы X века, которые переживали тогда бесспорный расцвет культуры, описывают их как самых гнусных дикарей, людоедов, пожирающих сырое мясо. Тома «Истории династии Ляо» сохранили название различных монгольских народностей (Hei Ta-ta, или черные татары, Bai Ta-ta, или белые татары, и так далее).

Какие же этнические группы в конце XII века были рассеяны на территории, неконтролируемой или оставленной оседлыми народами?

На юго-восток от озера Байкал — от истоков великих сибирских рек Иртыша и Оби — до верхнего течения Селенги и Орхона кочевали найманы. Это были «омонголившиеся» тюрки, говорившие в те времена на монгольских диалектах. Но под влиянием своих соседей уйгуров они пользуются своим собственным языком в канцелярских документах. Изначально шаманисты, они приняли несторианское христианство. Их князь носил титул da wang или tai wang (по-китайски — великий царь), что побуждает предположить сильное влияние подвергшихся китаизации рузгенов (чжурчжэней).

К югу от Селенги на берегах Туула встречались кераиты. По своему происхождению это было, несомненно, довольно непрочное объединение тюркских родов. Их правитель, хан Тогрил, носил, впрочем, тюркское имя, и некоторые историки считают, что в преддверии чингисидской эпопеи кераиты говорили на тюркском наречии. С XII века среди этой народности распространяется несторианство, как об этом свидетельствуют христианские имена некоторых кераитских аристократов.

По берегам Селенги, к югу от озера Байкал, обосновались меркиты — по соседству с лесными племенами, с которыми у них не прекращались столкновения. Этот беспокойный народ долго сопротивлялся монголам и китайцам. Наконец, поблизости от озер Буйр и Кулун, на правом берегу Аргуни жили татары, которые говорили уже на монгольском диалекте, хотя и имели тюркское происхождение. Известные своей агрессивностью даже на западе татары столкнутся с рузгенами, царствовавшими в Северном Китае и Манчжурии.

Собственно монгольские племена, объединяющие, без сомнения, менее миллиона душ, живут вокруг озера Байкал и истоков великих сибирских рек, текущих на север. Разделенные на множество родов, одни крупные, другие незначительные, они находятся в состоянии вечных политических конфликтов, несмотря на традиционные земельные границы, отделяющие места летнего выпаса и зимних стоянок, отведенных каждому роду. Нарушение устных договоров, регулирующих принадлежность пастбищ, частые угоны скота, разнообразные кражи и соперничество между главами кланов влекут за собой бесчисленные обиды, месть и вендетту, главные действующие лица которой иногда не помнят, из-за чего она началась. Кланы объединяются на один сезон, на время, пока длится конфликт, или даже на много лет, затем по какой-то непонятной причине группа распадается, каждый род или семья вновь обретают полную независимость и становятся соперниками соседей.

Начиная с X века Верхняя Монголия переживает период глубокой анархии, яростных стычек между племенами. Кочевые народы, монгольские племена, — онгхираты, меркиты, татары, ойраты, барулы — близки друг к другу по происхождению, языку и, главное, образу жизни, но, очевидно, не образуют нацию. Они никоим образом не подготовлены к какой бы то ни было форме союза, поскольку у них нет ни настоящих общественных установлений, ни закона о наследовании. Чтобы их объединить, нужны жесткие рамки, которые только сила или власть князя способны установить. Как будет не однажды, исчезновение хана влечет за собой распад любого союза или организации племен. В этом слабость монгольской феодальной системы, слишком часто неспособной прибегнуть к наследственной передаче хананата. В монгольских племенах власть находится там, где установлен шатер хана, в то время как в ту же эпоху у оседлых народов царская власть ассоциируется со столицей, если не постоянной, то хотя бы традиционной.

На протяжении более двух тысячелетий китайцы связаны с монгольскими или тюркскими кочевниками, то сражаясь с ними, то обращая их в вассальную зависимость: смотря по тому, враждебны ли они непримиримо или усмирены, китайцы часто обозначают их термином «варвары сырые» (crus) или «варвары вареные» (cuits). Но они поддерживают с ними и торговые отношения, покупая, в частности, лошадей для своих войск.

Хитаны и рузгены, эти бывшие кочевые народы, перешедшие к оседлости и создавшие могучие империи, также не избегают контакта с этими «варварами». Обосновавшись в Пекине (1153), «окитаившиеся» рузгены (династия Цзинь), завязывают с ними дипломатические отношения, ведя с кочевниками очень двусмысленную политику. Чаще всего они пытаются разжечь внутренние конфликты между племенами, чтобы воспользоваться их плодами. Пекин, очевидно, был заинтересован в том, чтобы если не сделать кочевников своими союзниками, то хотя бы воспользоваться доброжелательным нейтралитетом этих племен, представлявшим защитный буфер для границ империи. Чтобы завоевать доброе расположение этих народов, цзиньским императорам иногда было достаточно отправить их ханам редкостные для степей дары — различные предметы, изготовленные в китайских художественных мастерских. Иногда им посылали надоевших наложниц или принцесс, разонравившихся при дворе. Или еще раздавали иногда титулы представителям знати варваров. Эта тонкая политика неизбежно влекла за собой компромисс, даже компрометацию. Она могла посеять непримиримую вражду между разобщенными племенами, беззащитными перед происками китайской дипломатии. Около 1150 года татары выдали таким образом пекинским властям кераитского правителя Маргус-Буйрак-хана, затем монгольского принца Оэкин-Баркака, сына первого «объединителя» монголов Кабул-хана, предполагаемого предка Чингисхана. Они передали также своему могучему соседу Амбакай-хана, вождя тайтчиутов, того самого, чьи вдовы спровоцировали конфликт с Оэлун, матерью Тэмуджина. Эти примеры предательства навсегда останутся в памяти великого хана.

Стычки, чередующиеся с подлыми политическими актами, разжигали бесконечные войны между группами монгольских племен — ситуация, по крайней мере, неблагоприятная для их объединения.

Постоянное смешение кочевых народов Центральной Азии, их временные союзы, за которыми следует постепенный или резкий разрыв, привели к скрещиванию или полной ассимиляции отдельных более или менее родственных групп. Миграция, вторжения, рассеивание не всегда оставляли след у этих кочевников, не имеющих письменности, но языки, на которых они говорят, проливают свет на их происхождение.

Если огромное большинство народов Верхней Азии говорит на родственных наречиях алтайской семьи, то в этой огромной части мира нет подлинного лингвистического единства. Из-за расстояний, часто значительных, между группами племен, из-за постоянного перемещения и, наконец, их политической разобщенности кочевые народы пользуются многочисленными наречиями и диалектами.

Лингвистическая семья, занимающая большую часть Сибири и Центральной Азии, так называемая алтайская, объединяет языки, на которых сегодня говорят около 80 миллионов человек, в подавляющем большинстве тюркоязычных. Эта семья состоит из трех различных групп: языки тунгусские, монгольские и тюркские. Их отличает простая фонология, богатая гласными и бедная согласными; вокалическая гармония играет важную роль. Речь идет об агглютинативных языках, обладающих сложной системой склонений.

Тунгусские языки (солонский, орочский, ульчский, эвенкийский, маньчжурский и так далее) в основном бытуют на крайнем востоке Верхней Азии, в зоне, выходящей за пределы современных провинций Северо-Восточного Китая — Ляонин, Гирин (Цзилинь), Хэйлунцзян, включая также левый берег реки Амур, плюс часть Северной Кореи. Но тунгусский диалект, на котором говорили рузгены, в то время правители Северного Китая, получит свое реальное развитие только в XVI веке в связи с усилением влияния маньчжурского государства.

Тюркские языки занимали значительно более обширный географический ареал, в который входила вся Центральная Азия от восточной Монголии до европейских границ. Хунну были тюркоязычными, точно так же, как и хуннские нефталиты, которые к V веку до Рождества Христова подчинили себе часть Центральной Азии между Аральским морем и верховьями Инда. Тюркоговорящей была также большая часть народов, которые в последующие века основали великие царства Средней Азии (караханиды, уйгуры, кара-китаи и хорезмийцы). Под натиском монголов тюркский язык постепенно продвигается на запад. Но до сих пор существуют сомнения, касающиеся этно-лингвистического происхождения многих из этих народов: неизвестно, считать ли меркитов и найманов омонголившимися тюрками или, наоборот, монголами, подвергшимися тюркскому влиянию.

Наконец, на монгольских языках говорят grosso modo в самом центре алтайского лингвистического ареала, чем и объясняется вклад тюркских или тунгусских языков в монгольский и наоборот — монголизация других лингвистических групп алтайских языков. Уже в эпоху Чингисхана различные монгольские наречия вытесняются восточным диалектом, так как на нем говорил «летучий» императорский Двор. И когда будет создана монгольская письменность, в начале XIV века, именно эта диалектная форма задаст тон и распространится по всей Монголии.

В конце XIII века монголам иногда все-таки встречались писцы, то у оседлых народов, с которыми они вели торговлю, то среди погонщиков проходивших караванов, то среди пленных иностранцев. Тогда из их среды вербовались переводчики, игравшие важную роль в контактах между племенами. По мере того как власть Чингисхана распространялась на значительной части Азии и закреплялась там, особенно когда монголы вступали в контакт с китайцами или народами, находившимися под влиянием Китая, идея создания государственной канцелярии и, следовательно, письменности все настоятельнее требовала своего решения.

Рубрук и Марко Поло пишут также об использовании монголами paiza — пластинок из дерева, нефрита или золота, на которых была поставлена императорская печать. Эти «таблички властей» (по-китайски pai-zu или pai-mian), вероятнее всего, родились в Китае. Речь идет о двух симметричных деревянных или металлических пластинках, на которых сначала делали зарубки (/г/), затем гравировали надписи или рисунки. Одна из этих пластинок хранилась у представителя власти, который принимал документы, другая передавалась гонцу или послу, который должен был их вручить. Они имели силу только в том случае, когда половинка pai-zu совпадала со своим дубликатом, гарантируя таким образом подлинность получателя и отправителя. Пайза вручались только лицам, облеченным доверием, и получить их было честью. Использование этих «табличек власти», заменяющих канцелярскую печать, стало известно монголам, как только у них завязались отношения с китайцами и окитаившимися рузгенами, то есть в эпоху восхождения чингисидов. По свидетельству японского историка Ханеды Торю, практику pai-zu внутри своей империи ввел сам Тэмуджин после знакомства с Елюй Чу-Цаем, киданцем, взятым в плен в Пекине в 1215 году. Это были первые шаги письменности.

Уйгуры также сыграли существенную роль в культурном развитии монголов. Они заявили о себе между 754 и 850 годами, основав крупное ханство, равное приблизительно двум современным Монголиям. Став союзниками Китая в эпоху империи Тан и испытывая влияние маздеистских миссионеров, пришедших из Персии, они открылись навстречу утонченной культуре, которая широко пользовалась дарами караванных путей. Вместе с драгоценными товарами они поставляли новую технику, новые идеи, почерпнутые как у тюрко-иранских цивилизаций, так и у культуры буддизма, которая процветала в Центральной Азии. Вместе с китайцами уйгурам предстояло стать учителями неотесанных монгольских кочевников. Они создали, впрочем, алфавит, заменивший тот, который был создан их предшественниками (Тиуие). Взяв за основу согдийский и еще более ранний сирийский, они создали алфавит, позволявший передавать тюркские звуки монгольской речи. Добавим еще, что сирийская письменность, введенная в Верхней Азии несторианскими миссионерами, вела свое происхождение от далекого арамейского, семитского языка Среднего Востока.

Может быть, под влиянием китайской новая уйгурская письменность использовала вертикальное письмо. Вскоре канцелярии тюркских и монгольских монархов Центральной Азии стали пользоваться услугами секретарей-уйгуров; история сохранила имя одного из первых секретарей имперской бюрократии Чингисхана — Тата Тонга. Уйгурская письменность будет использоваться при Тэмуджине и его преемниках до тех пор, пока его внук Хубилай не предпримет реформу письменности. Он обратится к ламе, который, вдохновленный одновременно китайской и тибетской, изобретет новую графическую систему. После падения династии Юань (1368), когда монгольские завоеватели отхлынут в свои родные степи, уйгурская письменность, слегка измененная, снова будет в чести. В XVII веке монгольский лама создаст другую графику, которая будет применяться в районе Тянь-Шаня и Кукунора; волжские калмыки сохранят ее до XX века. Эта уйгурская письменность используется до сих пор монголами, живущими в Китае (Внутренняя Монголия), но в Монгольской Народной Республике она заменена кириллицей, дополненной несколькими специфическими буквами, позволяющими передать звуковые особенности монгольской речи.

Несмотря на нескончаемые распри между племенами и непрестанную центробежную пульсацию некоторые монгольские племена сделали первый шаг к тому, что можно назвать конфедерацией племен, — шаг, ставший возможным в результате победы монгольского оружия. Между 1139 и 1147 годами Китай эпохи Цзинь вынужден был смириться с соседством кочевников. По-видимому, многим монгольским вождям — талантливым стратегам — удалось тогда заставить признать свою силу. Об этом свидетельствуют различные эпические поэмы, прославляющие их подвиги. Не давая точного изложения событий, китайские и персидские тексты позволяют предположить, что начиная с конца XII века под влиянием отдельных вождей монгольские племена начали «приходить в движение».

Эпизоды, изложенные не без пафоса в «Сокровенном сказании», извлекают из тени забвения имена вождей нескольких племен, окруженных ореолом военной славы. Среди них некий Кайду (Qaidu), от которого, по преданию, ведет свое начало род Борджигинов, и, следовательно, он предок Тэмуджина. Затем Хабул-хан, считающийся основателем первого объединенного царства монголов. «Сокровенное сказание» утверждает, что «Хабул-хан правил всеми монголами», и автор персидской хроники Рашидаддин упоминает о нем в эпизоде, близком к фарсу: приглашенный пекинским Двором Хабул-хан воздал должное пиру, организованному в его честь, но, основательно захмелев, позволил себе грубую фамильярность по отношению к императору Китая, посмев даже дернуть его за бороду. Императора не рассердила эта выходка пьяницы, — утверждает персидский летописец, — его скорее позабавила прожорливость гостя. Вероятнее всего, Двор Пекина предпочел воздержаться от какого бы то ни было акта, неуместного по отношению к этому невеже, чтобы избежать дипломатического инцидента. Как бы там ни было, монгольского государя проводили с почестями до границ империи.

Позднее Пекин вновь пригласил Хабул-хана с тайным намерением захватить его. Видимо, предупрежденный о происках китайцев, он проявил осторожность и не явился под каким-то благовидным предлогом. Тем не менее, он был выслежен и схвачен китайскими послами, внезапно превратившимися в тайных агентов. Однако Хабул-хану удалось бежать и, собрав своих сторонников, завлечь врагов в шатер, где они были немедленно казнены по его приказу. Фарс превратился в трагедию, и Пекин не смог снести оскорбления, нанесенного одновременно государю и его подданным.

Вылившийся в несколько мелких военных столкновений конфликт, разразившийся между двумя сторонами, закончился победой монголов. В 1147 году китайская Империя Цзинь была вынуждена подписать мирный договор, по условиям которого она уступала кочевникам тридцать фортов и обязывалась поставлять не изделия художественных промыслов, как прежде, а зерно и скот. Кроме того, вождю монголов был присвоен почетный титул. Этот трагикомический королек Хабул-хан, предполагаемый предок Тэмуджина, заставил силой оружия склониться китайскую империю, после того как своими манерами мужлана поставил ее государя в смешное положение. На самом деле этот эпизод остается спорным и неизвестно даже, был ли этот монголо-китайский договор заключен в царствование Хабул-хана.

«Сокровенное сказание» возводит к Кайду генеалогию Тэмуджина, но, кажется, последний является потомком Хабул-хана, первого «объединителя» монгольских народов. С полным правом можно допустить, что если это стремление к гегемонии могло существовать в латентном состоянии со времен Хабул-хана, то по-настоящему оно проявилось на монгольской сцене только при Тэмуджине.

Тэмуджин мало-помалу снова заключал союзы, потерявшие силу после смерти отца. Во времена своего могущества Есугэй, без сомнения, помог Тогрилу, тогда объявившему себя правителем кераитов, вернуть трон. Тэмуджин проявил достаточно ловкости, вовремя напомнив Тогрилу о своем существовании. Расчет, конечно, хитроумный, но рискованный, так как уже несколько лет Тэмуджин не поддерживал никаких отношений с кераитами. Следовательно, ему нужно было действовать осмотрительно.

В сопровождении Джучи-Казара и Белгутэя, своих братьев, родного и сводного, Тэмуджин отправился верхом к берегам Туула, впадающего в Байкал, самое глубокое озеро мира. Там кочевали кераиты, народ, сведения о происхождении которого противоречивы; до XII века о нем ничего неизвестно. Перс Рашидаддин оставил нам генеалогию некоторых из его правителей. Впервые кераитов объединил Маргус-Буйрак-хан, которого охотно представляют христианином, так как его имя — производное от Марка. Собранные под единый скипетр кераиты частью были обращены в несторианство. В V веке христиане-несториане, следуя Константинопольскому епископу Несторию, склонились к ереси, которая делила Христа на двух людей, тесно связанных, но разных. Сирийский епископ Апполинарий, антиохийская школа и затем Эфесский церковный собор осудили это учение, в котором ярко выразилась загадочность Христа. Распространение несторианства в Центральной Азии мало изучено; известно, что христианские миссии были в Персии, Курдистане и Индии.

Итак, именно к этим несторианам — поочередно — отправляется Тэмуджин. Среди его багажа — соболья шуба, которую он предназначает их царю Тогрилу. Тот принял сына своего бывшего союзника Есугэя, явно удовлетворенный тем, что молодой человек явился как вассал: «Некогда ты объявил себя andа (названным братом) моего отца, значит, ты для меня отец. У меня появилась жена, я привез тебе от нее подарок в честь нашей первой встречи».

Польщенный Тогрил принял подношение и обещал Тэмуджину свою помощь, проявив, таким образом, великодушие. Он уверил молодого человека в своей поддержке и, более того, предложил восстановить, собрать воедино наследие Есугэя, своего старого товарища по оружию. Объединить часть монгольских родов в своих руках: мог ли Тэмуджин представить себе более заманчивое предложение? «Твой народ, который отделился от тебя, я снова приведу к тебе, — заявил Тогрил своему гостю. — Твой народ, который рассеялся, я снова соберу для тебя. Я привяжу его к тебе. Эта мысль всегда будет со мной, в моей груди».

Это многообещающее предложение поражает. Что представлял собой Тэмуджин для царя кераитов, объединившего племена на огромной территории, окруженного ореолом славы? Конечно, Тэмуджин, сын вождя племени, знавшего славные времена, был благородного происхождения. Но он был в то время всего лишь мелким скотоводом, не имевшим даже десяти лошадей! Каким авторитетом пользовался он в то время, что у него было, кроме высокого рождения? Несколько шумных набегов? Но это были всего лишь дерзкие вылазки против угонщиков скота. Нужно думать, что царь кераитов чувствовал к Есугэю, своему прежнему союзнику, глубокое уважение, чтобы предложить его сыну то, чего он не дал отцу.

Во всяком случае, можно только восхищаться смелостью и находчивостью Тэмуджина, явившегося с шубой подмышкой к глубокоуважаемому государю, повелевавшему многими тысячами людей, чтобы возобновить старый союз. Тэмуджин получал, таким образом, союзника и покровителя. Орленок ловко спрятался под защищающее его крыло старого орла.

Новости быстро распространялись по необъятным просторам монгольских степей. Как только Тэмуджин с братьями вернулся в родной юрт, к ним примкнул старик из племени урянхайцев, некий Джаркудай-Абуган со своим сыном Джелмэ. Старик, видимо, во имя верности Есугэю — или потому что он узнал о присяге Тэмуджина Тогрилу — пришел, чтобы предложить ему своего сына, который будет служить ему верой и правдой. Джелмэ станет одним из его лучших полководцев.

Итак, едва успев признать себя вассалом царя кераитов, Тэмуджин оказывается во главе верных ему людей, составивших позже ядро его армии. Что приносит ему удачу? Обаяние его личности? Или в этом нужно видеть трезвый расчет окружающих его людей, которые увидели, как над головой этого смельчака зажглась счастливая звезда?

Глава V
ПЕРВОЕ БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Около 1184 года, когда Тэмуджину нет еще и тридцати лет и он может думать о том, как обновить позолоту своего герба, потускневшую из-за тайтчиутов, на него обрушивается вдруг удар судьбы: похищение его юной супруги.

Войлочные юрты его стана, разбитого вблизи верховьев Керулена, живут мирной повседневной жизнью, полной забот о скоте и домашнем очаге. Вдруг старой женщине, которая была в услужении у Оэлун, показалось, что она слышит неясный тревожный гул. Приникнув ухом к земле, она не замедлила сообщить взволнованным голосом, что большой отряд всадников приближается к юрту. Мгновенно монгольский юрт приготовился отразить нападение грабителей. Каждый уже давно ждал набега тайтчиутов.

Но появившиеся вдруг триста всадников оказались мер-китами. У них были старые счеты с отцом Тэмуджина, который, помнится, похитил у одного из них Оэлун. История многолетней давности. Хроника не упоминает об этом, но, видимо, этот случай положил начало одной из распространенных вендетт, отравлявших отношения между родами и племенами. На этот раз меркиты решили нанести ответный удар и похитить нескольких женщин. Тэмуджин и его близкие сразу поняли, что со своими девятью верховыми лошадьми они не могут справиться с таким большим отрядом. Каждый вскочил в седло: Тэмуджин и его братья, Боорчу и Джелмэ, Оэлун посадила на круп лошади Тэмулун, свою дочь. Не хватило лошади Бортэ, жене Тэмуджина, и второй жене Есугэя, жившей вместе с Оэлун.

Кажется странным, что мужчины могли так быстро бросить на произвол судьбы членов своей семьи и среди них — новобрачную, которая для любого меркитского наездника могла бы стать вожделенной добычей. Но это поспешное бегство можно объяснить паникой, вызванной вторжением всадников из враждебного племени, или презрением к женскому полу. Если только — верх коварства — Тэмуджин не предпочел оставить собственную жену в качестве приманки, чтобы дать возможность скрыться остальным родственникам. Чтобы успокоить беглецов, уже сидевших в седле, старая служанка крикнула им: «Я позабочусь о Бортэ-уджин!» Что она и сделала не медля, спрятав ее под тюками шерсти, сложенными на повозке.

Вскоре в покинутый стан прискакали меркиты и, говорит «Сокровенное сказание», захватили без сопротивления супругу Есугэя. Затем, увидев служанку, они потребовали, чтобы она объяснила: что она делает в юрте? Женщина сказала, что пришла за шерстью, которую должна отвезти на повозке в свое стойбище. Не поверив ей, меркиты не замедлили обыскать повозку и обнаружили Бортэ. Нетрудно представить себе их победные крики, хохот хищников при виде прекрасной пленницы. Наездники спешились, обыскали юрты, забрали все, что могли увезти. Не обнаружив ни одного мужчины, они заметили следы, но так как те терялись в зарослях и болотах, окружавших лес, меркиты были вынуждены отказаться от намерения проучить Тэмуджина и его близких. У них была добыча: Бортэ и вдова Есугэя. Их честь была отомщена.

Тэмуджин и его братья вышли из леса, только когда убедились, что меркиты не вернутся. Однако Тэмуджин еще много дней провел в лесу, в шалаше из ветвей, остерегаясь возвращения противника. Наконец, когда опасность миновала, он рискнул вернуться в стан. Хроника рассказывает, что, благодаря богов за спасение, Тэмуджин обратился к священной горе Бурхан-Халдун с такой речью: «Благодаря слуху, как у ласки, старой Хоачин и зрению, как у лисицы, старой Хоачин, я сумел спасти мою бедную жизнь, смог добраться до горы Бурхан и построить хижину из ивовых ветвей; на гору Бурхан-Халдун как насекомому пришлось бежать мне. Каждое утро буду я приносить жертвы горе Бурхан-Халдун, каждый день я буду молиться ей; пусть сыновья моих сыновей помнят!» Затем, следуя священному обычаю, Тэмуджин развязал пояс, повесил его на шею, и, ударяя себя в грудь кулаком, девять раз простерся ниц, кланяясь Солнцу.

Религиозные верования монголов того времени до сих пор еще мало изучены. Жан-Поль Ру рассказал в своей книге «Религия тюрков и монголов», что у кочевников и жителей лесов существовал особый культ природных возвышенностей, холмов и скал: «… всякое возвышение, даже небольшой холм на равнине, полны тайного смысла. Они представляют собой стремление, пусть не ярко выраженное, земли к небу, и подняться на них — значит совершить восхождение, приближающее к Богу. Молитвы там скорее будут услышаны, а мертвые — не так далеки от вечной обители, если они ее еще не обрели».

Для тюркских и монгольских народов горы — прародительницы животных, предков рода или защита героя, основателя рода — священны. Гора Бурхан-Халдун, к которой обратился Тэмуджин, несомненно, одно из таких святых мест. Она находится там же, где и священные истоки рек, видевших рождение предков монголов. В самом начале «Сокровенного сказания» есть эпизод, заставляющий предположить, что циклоп, посещающий Бурхан-Халдун, соединился с монгольской женщиной: «Дува-Сокор имел всего один глаз посредине лба, и этим глазом он мог видеть вдаль на расстоянии в три перегона. Однажды Дува-Сокор взошел на Бурхан-Халдун со своим младшим братом Добун-Мэргэн. С вершины Бурхан-Халдун Дува-Сокор, глядя вдаль, заметил группу людей, которые перегоняли овец в горы и подошли к подножью… Он сказал: «Среди этих людей… есть красивая девушка на передке черной повозки. Если ее еще не отдали мужчине, мы попросим ее для тебя, мой младший брат Добун-Мэргэн».

Таким образом, Бурхан-Халдун отсылает нас к другому мифу о происхождении монгольского народа: эта гора — нечто вроде «волшебной горы», зачавшей монголов. Удаленность гор, трудность восхождения, величественные вершины с вечными снегами объясняют, конечно, силу их колдовского очарования, гипнотического воздействия на людей, а позже — их обожествления.

Что касается культа Солнца, упоминаемого также в «Сокровенном сказании», он составлял часть астрального культа — поклонения звездам, видимо, связанного с более широким культом «Вечно Синего Неба» (Koekoe Mongka Tengri). Предполагаемая обитель легендарного героя, соединившегося с монгольской женщиной, символ устремленности в небеса — Бурхан-Халдун играет очень важную роль в монгольской мифологии, и мы увидим, что Тэмуджин много раз в своей жизни обратится к ней за помощью.

Вознеся благодарность Небу за то, что оно сохранило ему жизнь, Тэмуджин немедленно стал строить планы: как вернуть свою красавицу и отомстить меркитам за нанесенное ему оскорбление. Самым естественным образом он обращается к Тогрилу, своему свежеиспеченному сюзерену, чтобы напомнить тому о его обещании собрать народ Тэмуджина. Меркиты были достаточно сильны, речь шла уже не о возврате нескольких украденных лошадей. Напасть на них — значило втянуться в конфликт, который мог стать кровавым. Однако, когда Тэмуджин пришел к нему за помощью, Тогрил показал себя достойным данного им слова: «Мы заставим вернуть тебе твою жену Бортэ, даже если нам придется помериться силой со всеми меркитскими племенами, вместе взятыми!»

Война началась. Непосредственным поводом к ней были прекрасные глаза его жены.

Основных меркитских племен было три: удуиты, увасы и хааты (Oudouit, Ouwas, Qaat). Эти этнические группы и соседние племена кочевали чаще всего в северном бассейне реки Селенга, между озером Байкал и Алтайским горным массивом, в степном районе, пересеченном лесами, которые становились все более густыми по мере продвижения на север. Если судить по размерам их пастбищ, меркиты объединяли, конечно, не более нескольких десятков тысяч человек.

Прежде чем собрать своих сторонников, Тогрил позаботился о том, чтобы обеспечить тылы. Он обратился к вождю племени джайратов монгольского происхождения по имени Джамука. Сирота, воспитанный в знатной семье, Джамука был товарищем детских игр маленького Тэмуджина, и оба они после ритуального обмена кровью, объявили себя anda, то есть друзьями, давшими клятву верности. Теперь Джамука стал, кажется, могучим вождем, под началом которого было много тысяч людей. Тогрил действовал осторожно: предоставив Тэмуджину проявить инициативу и взять на себя ответственность за войну с меркитами, он попросил его предложить Джамуке военный союз: «Поезжай, чтобы вступить в переговоры с младшим братом, с Джамукой. Младший брат Джамука должен быть сейчас в Хорконак-Джубур. Я тем временем посажу на коней два тумена[10] (20 000 человек) и буду правым крылом; пусть брат Джамука тоже посадит на коней два тумена и будет левым крылом. Пусть Джамука назначит место нашего соединения».

«Сокровенное сказание» дает оценку основным действующим лицам. Тогрил и Джамука мобилизуют каждый по два тумена. Следовательно, в общем 40 000 воинов, то есть огромная армия, представляющая уже развитую организацию, с полководцами, владеющими техникой боя, но, конечно, бард значительно преувеличил реальные силы. Во всяком случае, Джамука может выставить столько же, сколько и вождь кераитов, который дает ему право выбора места соединения, — это значит, что Джамука во главе джайратов представляет собой вождя достаточно могущественного, чтобы действовать наравне с Тогрилом.

Можно задаться вопросом о стратегической роли Тэмуджина, у которого, вспомним, на все про все — девять лошадей! Однако по-прежнему в сопровождении брата Джучи-Казара и сводного брата Белгутэя он отправляется к Джамуке, чтобы защитить свое дело. Вождь джайратов, конечно, в курсе хлопот и союза, который затевается против меркитов. Осталась ли его верность Тэмуджину неизменной, или он увидел преимущества разгрома меркитов — одно не исключает другое, — Джамука ответил согласием своему anda:

«Узнав, что постель моего anda Тэмуджина опустела, сердце мое преисполнилось сострадания; узнав, что грудь его разбита, печень мою пронзила боль. Отомстив за него, я уничтожу меркитов — удуитов и увасов и спасу его уджин (ujin) Бортэ, смыв нанесенное ему оскорбление, я разобью всех меркитов-хаатов и спасу его Бортэ, заставив вернуть ее».

После этих слов, достойных истинного рыцаря, Джамука изложил свой план нападения. Совершенно очевидно, что он был осведомлен о силах и позициях противника. Взяв на себя командование, он изложил свой план расположения конных сотен и, отдав распоряжения, занялся подготовкой своего войска. Но Тогрил и Тэмуджин, нарушив договор, присоединились к Джамуке с трехдневным опозданием, за что он строго отчитал своих союзников: «Разве мы не обещали друг другу, что даже буря не помешает нам явиться вовремя к месту сбора, ни дождь — к месту соединения? Когда монголы сказали «да», это «да» равносильно клятве, не так ли? Разве мы не решили все вместе, что заставим покинуть наши ряды того, кто опоздает после своего «да»?»

Тогрил, смущенный, извиняется, признает свою вину и просит у Джамуки заслуженного наказания. Но тот, из великодушия или желания сохранить целостность коалиции, прощает своих союзников. И объединенные войска движутся в сторону меркитов. Если проследить за развитием операции, становится ясно, что военный поход не имел ничего общего с наскоро подготовленным набегом. Всадники преодолели многие десятки километров по пересеченной местности, встречая на пути леса и реки, через которые можно было переправиться только на плотах. Преодолев горные ущелья Хамары, союзники вступили наконец в долину реки Хилок — самый центр территории меркитов — и напали на стойбище Токтоха-Беки, вождя удуитов. Но вовремя предупрежденный охотниками за соболями и рыбаками, промышлявшими неподалеку, он успел бежать, оставив врагам все свое имущество и почти всех своих близких.

В первые же минуты боя меркиты поняли, что дело проиграно: стойбище застигнуто врасплох, вождь, преследуемый монгольскими всадниками, исчез в ночи на берегах Селенги. Большое количество меркитов погибло, ожесточенные враги не щадили никого. Мужчин, выбегавших в спешке из юрт, безжалостно закалывали. Некоторые пытались ускользнуть под покровом темноты. Повсюду слышались крики ужаса, хрипы раненых и умирающих, женские вопли. По всему юрту земля была усеяна трупами.

Хроника ничего не говорит о роли Тэмуджина в этом сражении кроме того, что он не участвовал в схватке, занятый розысками жены. Он нашел ее среди убегающих меркитов, крича во все горло ее имя. Ему повезло: она его услышала. Тэмуджин, всецело занятый женой, попросил тогда Тогрила прекратить бой, чтобы стать лагерем на месте сражения. Молодой воин забросил свой меч, чтобы предаться радостям любви, и «Сокровенное сказание» рисует романтический образ влюбленных, обнявшихся при свете луны.

Хроника ничего не пишет об объяснении между супругами. Обстоятельства, при которых произошло похищение молодой женщины несколько недель тому назад, бегство Тэмуджина — об этом ни слова. Бортэ хранит молчание. Но супруг рыцарски искупил свой не очень смелый поступок: он не колеблясь развязал войну ради ее освобождения. Во всяком случае, одно несомненно: Бортэ беременна и, конечно, от своего похитителя; когда через несколько месяцев родится ребенок, ему дадут имя Джучи, то есть «Гость».

Меркиты одновременно с Бортэ увезли Сучигиль, мать сводного брата Тэмуджина. Чтобы разыскать ее, Белгутэй, ее сын, обегал весь вражеский юрт. Расспросив одного из пленных, он напал на ее след. Но, одетая в лохмотья, она отказалась предстать перед сыном. Прежде чем скрыться в ближайшем лесу, она успела сказать, что жила «вместе с плохим человеком» и не сможет больше никогда «взглянуть в лицо своим сыновьям». Белгутэй долго искал ее, но она, конечно, пошла навстречу смерти, чтобы погибнуть от истощения и стыда.

В безумном бешенстве Белгутэй топит свое горе в крови: он собственноручно перебил всех пленных, которые участвовали в похищении его матери. Этого мало, он убивает также их детей и внуков. Пленные меркиты — часть военной добычи монголов. Эта жестокость разожжет неугасимую ненависть между монголами и меркитами.

Однако среди этой резни то здесь, то там слышится отзвук человечности: монголы могли проявлять доброе отношение к детям. Так, Тэмуджин подобрал на поле боя пятилетнего мальчугана, одетого в меха. У него был «огонь в глазах» и его забрали с собой, чтобы вырастить и сделать из него маленького слугу для Оэлун.

Отныне Тэмуджин стремится только к одному: скорее оказаться на родных пастбищах. Но прежде он является к своим великодушным союзникам, чтобы еще раз выразить дружеские чувства и благодарность. Затем он совершает возлияния в честь божественного мира: Тенгри, Всемогущего Неба, и «Матери-Земли», благодаря их за помощь в этой победоносной войне.

В то время, как Тэмуджин возвращается вместе с близкими в свои края, Тогрил и Джамука, желая закрепить победу, выступают в новый поход против другого племени меркитов — увазов, перегонявших свои стада на летние пастбища между Селенгой и Орхоном. Разгромив увазов, Тогрил возвращается в свои становища в верховьях Туула, неподалеку от нынешнего Улан-Батора, а пути Джамуки и Тэмуджина снова странно сходятся. Судьба соединила их почти на два года. Кочуя со своими стадами в районе реки Онон, они становятся неразлучными друзьями по оружию.

Дойдя до этого периода жизни Тэмуджина, «Сокровенное сказание» рисует сцены, в которых угадываются интимные нотки и сквозит подчеркнутый сентиментализм. Прежде всего оно вспоминает, как Тэмуджин и Джамука в детстве подолгу играли вместе и, когда им было одиннадцать лет, обменялись подарками — бабка (кость) косули и «бабка — литок из меди» (вероятно, амулет или драгоценность)[11] — и поклялись в вечной дружбе. Позже, во время охоты, они обменялись стрелами, одна была свистящей, другая — с украшением из можжевельника.

После победы над меркитами оба anda, как и прежде, обменялись подарками в знак дружбы: Тэмуджин преподнес Джамуке золотой пояс, сорванный с Токтоха, и для верховой езды — свою гнедую кобылу. Джамука, со своей стороны, попросил друга сесть на его великолепного скакуна и подарил ему драгоценный пояс. Долгие месяцы они ведут вместе беззаботную жизнь, наслаждаются радостями верховой езды, прерываемой пирами. «Сокровенное сказание» отмечает, что друзья решили отныне жить единой жизнью, и часто подчеркивает их тесную дружбу.

«[Тэмуджин и Джамука] знали из старинных преданий и рассказов стариков, что у давших клятву anda одна жизнь на двоих, они никогда не расстаются; и сказали они: Да будет это защитой нашей жизни. Так они любили друг друга прежде. А теперь, возобновив свой союз anda, они сказали: «Мы будем любить друг друга»».

Следующий отрывок снова возвращается к обмену подарками между двумя друзьями и описывает их отношения: «Не доходя до Хулбахар-Хун Хорконак-Джубура, под густым деревом они объявили себя anda, любили друг друга, наслаждались праздниками и пирами, а ночью спали вместе под одним одеялом. Тэмуджин и Джамука любили друг друга; они любили друг друга год и половину следующего года». Редко автор «Сокровенного сказания» так щедр на слова любви.

Но однажды, когда оба anda, сопровождая свои стада, дошли до гостеприимных пастбищ, Джамука воскликнул: «Anda, anda Тэмуджин, сойдем с коней у горы; пасущие коней смогут поставить свои юрты. Сойдем с коней подле потока, пасущие овец и коз найдут пищу для своего желудка».

На первый взгляд кажется естественным, что Джамука хочет остановиться здесь, чтобы овцы могли пастись, а «пасущие коней» — найти удобное место, чтобы поставить свои юрты. Но под этими безобидными словами Тэмуджин уловил загадочный и опасный смысл; он хранит тягостное молчание и тот же час отправляется за советом к матери, едущей в обозе. Но прежде чем Оэлун успела открыть рот, заговорила Бортэ: «Anda Джамука, говорят, человек, которому быстро все надоедает; пришло время, когда мы ему надоели. Слова, которые anda Джамука только что произнес, таят какой-то умысел против нас. Не сойдем с коней.

Лучше, если воспользовавшись этим переходом, мы с ним окончательно порвем и будем идти даже ночью».

Этот поспешно, даже необдуманно сделанный вывод показался достаточно убедительным Тэмуджину и его близким, чтобы все тут же решили расстаться с Джамукой. В нескольких словах все было сказано, и друзья стали врагами. Странный эпизод: невинное предложение Джамуки с такой тревогой воспринято его спутником! Поразительные, загадочные, полные недоверия слова Бортэ! И не менее удивителен внезапный разрыв двух anda без всякого объяснения!

Если считать, что отрывок «Сокровенного сказания» искажен, как объяснить эту внезапно возникшую вражду? Русские монголоведы Владимирцов и Бартольд предложили следующее объяснение: у монголов будто бы существовали два антагонистических класса: один занимался разведением лошадей, который вместе с Тэмуджином представлял высшую аристократию, другой, к которому принадлежал Джамука, — пастушеством мелкого скота.

Советская школа, опираясь на приводимый короткий отрывок хроники, видит в Тэмуджине аристократа-консерватора, а в его противнике — новатора, даже человека демократических взглядов, так как он мог «любить новое и презирать старое». Не имея возможности сослаться на царское происхождение, Джамука занял позицию противника «легитимистской власти». Какой бы заманчивой она ни казалась, эта трактовка основывается на непроверенных данных. Перевес коневодов, степных аристократов, над овцеводами нуждается в доказательствах. Неравенство между владельцами крупного и мелкого скота — всего лишь предположение и зависит в любом случае от климатических условий и поголовья стада.

Тогда чем объяснить загадочный разрыв между названными братьями? Один из биографов Чингисхана, Правдин, выдвинул другую гипотезу. Поддерживая тезис советских историков о возможных разногласиях между пастухами и коневодами из-за летних горных пастбищ, он дает понять, что жена и мать Тэмуджина заподозрили Джамуку в том, что он не знает, «что такое хорошие нравы и обычаи». Нужно ли в этом видеть намек на интимную сторону жизни Джамуки, способного пресытиться самым близким другом? Авторы хроник соревнуются в описании его прихотливого, двусмысленного характера. Скрывалась ли под «братской клятвой» другая близость?

Как и синолог Артур Валей, монголовед Поль Пеллио пишет, что он не может объяснить смысл фразы: «они спали вместе под одним одеялом». Кроме того, четырехкратное повторение на протяжении нескольких строк «они любили друг друга» заставляет предположить особый вид дружбы, доведенный до конца. Здесь не может быть ничего достоверного: на основе «Сокровенного сказания», представляющей всего лишь список, не имея подлинных текстов, можно только теряться в догадках.

Хроника повествует о странном предзнаменовании вскоре после того, как Тэмуджин расстался с Джамукой, — на грани между сновидением и нравоучительной притчей, — которое подчеркивает двойственность Джамуки анти-героя. Шаман Хорчи говорит, что тот вышел из того же чрева, что и он, но от другого семени. Затем он рассказывает Тэмуджину, что однажды корова боднула Джамуку, сломав при этом один рог. Почувствовав свое увечье, животное остановилось перед Джамукой и промычало: «Принеси мой рог». Затем бык, лишенный рогов, пришел мыча, и сам впрягся в повозку Джамуки. И тогда, как deus ex machina[12], появился Тэмуджин и тот же час был избран народом, признавшим его власть. Предсказание шамана не способствует тому, чтобы опровергнуть двусмысленность характера Джамуки.

Когда Тэмуджин решает внезапно порвать со своим другом, за ним уходят все те, кто был ему верен прежде, и другие монгольские роды, крупные и мелкие, длинный список которых приведен в хронике. Представители самых знатных аристократических семейств становятся под его знамена, дав ему в руки оружие, с помощью которого он может выковать себе невиданную мощь. Новые сторонники Тэмуджина готовят ему достойный сюрприз: у подножия горы Гурелгу, в долине верхнего Керулена они предложили своему молодому вождю стать ханом!

После падения Хутулы, вождя племени, одного из предполагаемых потомков Хабул-хана, титул хана не принадлежал никому. Мысль восстановить верховную власть над значительной частью племен предполагает разноплеменное объединение, конфедерацию. Шаман и прорицатель Хорчи, который предупредил Тэмуджина о грядущем восхождении сразу же после разрыва с Джамукой, позаботился о собственной выгоде, когда спросил будущего хана: «Если ты станешь владыкой народа, каждую награду ты мне дашь за то, что я тебя предупредил?»

Глава VI
РОЖДЕНИЕ ИМПЕРИИ

«Мы сделаем тебя ханом, — сказали они. — Когда Тэмуджин станет ханом и будет посылать нас в разведку против многочисленных врагов, мы будем приводить тебе и отдавать для твоей ordu их дочерей и жен со светлыми лицами… Когда мы будем охотиться на диких животных, мы будем выбирать лучших из степных животных и отдавать их тебе… В день битвы, если мы ослушаемся твоего приказа, отдели нас от наших вассалов и слуг, от наших наложниц и жен, брось нас, недостойных, tetes noires, в пустынной земле. В дни мира, если мы ослушаемся твоего совета, удали нас от наших людей и слуг, наших жен и сыновей и брось нас также на земле без хозяина…» Когда они закончили говорить слова и поклялись так своими устами, они объявили Тэмуджина qan, назвав его cinggis-qahant».

Так, — повествует «Сокровенное сказание», — Тэмуджин был избран чингис-ханом (или cinggis-qahan) — титул, под которым он станет известен потомкам. Чаще всего смысл этого термина трактуют, как «хан-океан» или «океанический хан», то есть «властелин, широкий как океан», «властелин мира». Слово «чингис» могло быть тюркским и, по Пеллио, образовано по тибето-монгольской модели «далай-лама» (dalai-lama, «лама-океан»). Нет сомнений, что понятие океан, представленное в этом титуле, имеет космогоническую окраску: для монголов, как и для их соседей, жителей Тибета, океан чужд их географическому окружению и, значит, несомненно, почти миф. Если только не принять тот смысл, который дает слову «чингис» (или djinkiz) перс Рашидаддин: «могущественный».

Что касается термина хан (или qaghan, qahan), он появился у вождей племени гиапгиап (авар) — монголов — около 500 года до нашей эры. Этот титул перешел к победителям и преемникам аваров, тюркам tuyue к концу VI века. Между X и XII веками хан — это «сильный человек», избранный своими соплеменниками, чтобы возглавлять военные походы и большую облавную охоту. Чаще всего это глава рода (oboq) или племени (irgen), который благодаря своему авторитету или военным талантам выбран племенным советом (курултаем), состоящим по традиции из знатных лиц и их вассалов. В таких условиях титул хана эфемерен и не опирается на юридическую базу. Его можно, впрочем, и оспаривать; так, летописец «Сокровенного сказания» говорит, что для того, чтобы избрать Джамуку, один из его сторонников потребовал у него командование туменом и «тридцать красивых жен». Некоторые племена выбирали одного за другим нескольких ханов: без сомнения, wang-khan Тогрил, хотя и самый могущественный, был не единственным ханом кераитов. По своему происхождению временный и не передаваемый по наследству титул «хан» позволял честолюбивому человеку распространить свою власть на более многочисленное племенное объединение. Тэмуджин сумеет ловко использовать этот удобный случай, чтобы изменить в свою пользу неустойчивые объединения племен.

Кем были люди, выдавшие «мандат» Тэмуджину? В традиционном монгольском обществе каждый потомок той же кости (yasun), то есть от общего предка, является членом данного рода, каждая семья, крошечная или большая, представляет собой часть рода. Как во всяком обществе, стечения жизненных обстоятельств рождают более или менее яркие характеры. С X по XII век вожди прежде всего — ловкие охотники, что приносит изобилие роду, или воины, что позволяет завладеть чужим скотом. Эти люди, nоуаn, силой или дипломатией подчиняют себе роды или племена и возглавляют экономику пастушеского общества. Они присваивают себе прозвища, почетные или иностранные титулы, которые обычно присоединяют к своему имени: «очигин» (младший — хранитель очага), «бойкой» (силач), «мерген» (чемпион по стрельбе из лука), «багатур» (смелый). Они образуют в некотором роде «аристократию степей». Их жены тоже присоединяют к своему имени титул: «ака» (мать), «уджин» (дама).

Вокруг нойонов объединяются члены племени или соседних родов. Бывшие противники, устроившиеся в лагере победителя, бедные или слабые, ищущие защиты, они составляют их непосредственное окружение. Эти «родившиеся вассалами» (unagan-bogolchout) представляют своего рода слуг; они могут быть частью приданого благородной девушки, но они сохраняют свое домашнее имущество и свою часть стада. Они выполняют различную работу для своих хозяев: ухаживают за стадом и пасут его, содержат в порядке и чинят повозки и юрты. Во время большой облавной сезонной охоты они выполняют роль «пехоты» при верховых загонщиках дичи, а когда вспыхивает вооруженный конфликт, они составляют часть войска nоуаn. Ниже этих вассалов стоят oetoela-bogolchout и jala’ut, своего рода полурабы, которые могут стать вольными. Это люди на побегушках, выполняющие самую черную работу и питающиеся иногда объедками (как говорит Рубрук).

Несмотря на отсутствие письменной «табели о рангах», некоторые роды, благодаря своей мощи или богатству, славе своих вождей и подвигам, подлинным или предполагаемым, совершенным их членами, пользуются почетным статусом. Таким образом, трудно говорить о подлинно феодальной знати, владеющей наделом, — в обычном понимании этого термина, однако можно допустить, что вожди рода или племени, у которых была своего рода вотчина с людьми (улус), насчитывающая от нескольких сотен до многих тысяч душ, могли считаться аристократией. У владельца улуса нет собственности на землю, но есть право ее использования, так как, владея от своего имени людьми, он владеет и наделом ну ту к, более известный под своим тюркским названием юрт, необходимым и достаточным для содержания людей и животных. Следовательно, каждый нойон должен был учитывать пастбище, отведенное роду.

Права nоуаn в отношениях с вассалами другие, чем у оседлых народов. В этом обществе кочевников права феодала проявляются в руководстве переходом на горные пастбища, распределении выгонов. «Никто не смеет находиться в районе, который не выделен ему императором, — отмечает Плано Карпини. — Он сам назначает, где должны находиться вожди, вожди руководят местонахождением тысячников, тысячники — сотников, а сотники — десятников».

Курултай собрался, видимо, в 1197 году, чтобы избрать Тэмуджина, которому тогда было около сорока. Этот выбор кажется удивительным, так как, если допустить, что он вел свою родословную от Хабул-хана, он принадлежал к младшей ветви. Более того, если придерживаться его биографии, то кроме войны, которую он вел против меркитов с помощью своих союзников, у него нет никаких подвигов, за исключением нескольких незначительных стычек. И однако, если верить «Сокровенному сказанию», он был буквально поднят своими сторонниками над другими, имеющими больше прав, начиная с того же Джамуки. Казался ли им Джамука слишком большим новатором или слишком непостоянным? «Сокровенное сказание» об этом, конечно, умалчивает. От похищения Бортэ до разрыва с Джамукой — об этом периоде хроника не говорит ничего, как будто бег времени ускорился. На самом деле прошло около двадцати лет. Остается предположить, что некоторые отрывки биографии утрачены, или некоторые эпизоды опущены.

После 1150 года, когда Хабул-хан попытался объединить монгольские племена, ханство осталось без хана. Предполагаемые наследники хана не могли или не захотели объединить под своими знаменами племена в единый народ (ulus-irgen). И вот вожди различных родов предложили Тэмуджину принять титул! Среди них — вожди рода его отца — Кията, но также и род Баарин, и Джелаир, и даже прямые наследники Хабул-хана: князья Алтан, Хучар и Сэче-Беки. Следует ли видеть в этом выборе первые признаки обаяния личности Тэмуджина? Возможно. Так как видеть в нем марионетку в руках знати — такая гипотеза не выдерживает критики. Он достаточно ярко проявил свою энергию, волю и смелость, чтобы не согласиться на второстепенную роль и, тем более, позволить играть собой. Если верить «Сокровенному сказанию», можно подумать, что Тэмуджин согласился стать ханом, чтобы вести кланы и племена в традиционные конные походы, цель которых — организация охоты и набегов. Ни одна держава не представляла для монголов серьезной угрозы, и татары не были, кажется, опасны для соседей. Тэмуджин, без сомнения, был избран своими равными только потому, что казался им самым подходящим на роль вождя.

Остается еще один довод религиозного плана, который мог повлиять на сознание этих людей, верящих в небесные знаки и различные предзнаменования, о которых им говорили шаманы. Один из них, Хорчи, разве не объявил о чудесном знамении, предвещающем приход Тэмуджина к верховной власти? И затем, параллельно с ним, Мукали, преданный Тэмуджину, обнаружил странное совпадение: его повелитель однажды устроился под деревом в месте, называемом Хорконак-Джубур. Итак, сообщил ему Мукали, именно на этом самом месте Хутула, последний из вождей племени, носивший титул хана, остановился, чтобы отпраздновать свое избрание. Знак судьбы, способный только возвеличить событие, которое представлял собой приход к власти Тэмуджина.

Вознесенный так высоко Тэмуджин, став ханом, кажется принял всерьез свои новые обязанности. Прежде всего, ему верят его сторонники. Но считая, что этого недостаточно, он окружает себя верными людьми. Среди них Джелмэ и Боорчу, которые помогали ему в трудные годы и остались по-прежнему его друзьями. Тэмуджин, воздав им хвалу, предложил каждому важный пост, назначив их, как говорит «Сокровенное сказание», «отвечающими за все». Субетэй и люди, покинувшие Джамуку, чтобы следовать за новым ханом, получили официальные должности. Для них хан учредил воинские звания. Молодые генералы получают командование новым корпусом «носителей колчанов» (qortchin): избранные за верность и мастерство, они станут вскоре вооруженной рукой войска, которое хан наберет из степных пастухов. Тэмуджин, честолюбивый, умеющий распоряжаться людьми, использует их с полным знанием дела.

Одна из первых мер, предпринятых Тэмуджином для упрочения своей власти, имеет целью признать его новым собеседником в многоголосом концерте монгольских народов. Он посылает своих представителей к царю Тогрилу, своему бывшему покровителю, чтобы те сообщили ему об избрании на ханство их хозяина. Но ответ короля краток, он не прислал Тэмуджину никакого подарка. Понял ли он уже, что орленок, которого он когда-то учил летать, стал орлом? Или он считал, что новый вождь, собравший под своими знаменами всего несколько монгольских племен, — это не такое уж событие?

Когда посланцы Тэмуджина прибыли, чтобы восстановить добрососедские связи с Джамукой и его союзниками, дипломатические отношения также приняли двусмысленный характер. Тэмуджин поспешно покинул своего друга, и можно представить себе, какая горькая и глубокая обида осталась у того в душе, тем более, что многие тысячи людей последовали за его соперником. Джамука и бровью не повел при известии об избрании хана. Однако он упрекал князей Алтана и Кучара в том, что они повели себя как предатели, что и послужило причиной разрыва между двумя anda: «Алтан и Кучар, вы оба между anda Тэмуджином и мной, почему, пронзив грудь anda и раня его справа и слева, вы разлучили нас?.. А теперь какую мысль затаили вы, сделав его qan? Алтан, Кучар, вы оба, вспомните, какие слова вы произнесли, и верните мир душе anda. Завязав дружбу с моим anda, хотя бы служите ему хорошо». Джамука больше всего сожалеет о потерянной дружбе; он не осуждает бегство своего бывшего друга, который в его глазах стал жертвой заговора.

«Не может быть двух медведей в одной берлоге», — утверждает монгольская пословица. И в самом деле, из-за банального угона лошадей степь вскоре вспыхивает огнем. Один из близких Джамуки, укравший лошадей у Тэмуджина, убит людьми последнего.

Если верить хронике, Джамука мобилизовал тридцать тысяч всадников, чтобы отомстить за это убийство! Первый бой между Тэмуджином и Джамукой произошел у горы Гурелгу, в живописной долине Далан-Балжут (Семьдесят Болот). Тэмуджин имел перевес, но отвел свои войска в порядке и укрепился с равными силами в ущелье. Придя в бешенство от того, что дал ему ускользнуть, Джамука подверг семьдесят пленных врагов жестокой пытке, несомненно пришедшей из Китая: связанных пленников бросили в огромные котлы и варили живьем, пока их крики не затихли в клубах пара. Один из вождей был обезглавлен; его труп, привязанный к хвосту коня Джамуки, был чудовищно изувечен. Однако эта победа Джамуки не повредила престижу его противника. Целые роды, уруты, мангуты, хонхотаты и еще много других — уходят от Джамуки и присоединяются к новому хану.

В этом ужасном поединке двух волевых фигур, который разыгрался на опушке сибирской тайги, многие монгольские кланы почувствовали, куда ветер дует. Однако, если хану и удалось вновь объединить племена, было еще далеко до того, чтобы единство или хотя бы дисциплина, воцарилась среди этих кочевников, признавших власть Тэмуджина. Независимость родов, их ярко выраженная склонность к грабежу, восполнявшему ненадежный прирост поголовья и губительные последствия падежа скота, кровная месть и ссоры постоянно мешали любой попытке создать какую бы то ни было конфедерацию.

Нравы были суровыми, и кочевники повиновались прежде всего силе и суевериям. Жестокость уживалась с чувствительностью, за вспышками гнева следовали угрызения совести. Мужчины не привыкли сдерживаться; драки и убийства вспыхивали по самому пустячному поводу. Хроника сообщает о том, как во время одного из пиров, на которых обильная еда сопровождается кутежом, знатные дамы разразились бранью, а затем побили виночерпия за то, что он посмел поднести им питье после того, как подал наложнице. Во время пира сводный брат хана застиг вора, а тот нанес ему саблей удар. Ссоры злобных мегер, драки конюхов, кровавые сведения счетов между пьяными пастухами — такие сцены разыгрывались постоянно в этом неотесанном обществе, которому искусство владения дубиной было знакомо лучше, чем умение вести себя за столом.

Не одна ли из таких ссор послужила поводом для конфликта, лишившего Тогрила трона? В 1197 или 1198 году по его приказу были убиты многие из его братьев. Двум уцелевшим, Джакагамбу и Эрке-Хара, удалось бежать и найти пристанище в другом монгольском племени, найманов, расположившемся в предгорьях Большого Алтая. Вождь найманов, видя, какую выгоду можно извлечь, став на сторону беглецов, напал на Тогрила, который, в свою очередь, был вынужден бежать. Он укрылся в столице каракитаев (Kara-Khitai), государь которых, без сомнения, монгольский вождь, испытавший влияние тюрков, носил титул gur-khan (гурхан). Но тот не замедлил довести до сведения изгнанника, что он не может долее оставаться на его территории. Став persona non grata, Тогрил скитался по уйгурским, затем тунгусским степям, прежде чем вернуться в монгольские земли. Рассказывают, что все его имущество состояло из пяти коз, молоком которых он питался, одного верблюда, чью кровь он понемногу пил, делая надрез у него в боку, и — высшая степень падения для князя кочевников — слепой лошади. Таково было бедственное положение Тогрила, когда его разыскали посланцы Тэмуджина, чтобы сказать, что их повелитель приглашает его к себе. Приняв это великодушное предложение, Тогрил, разоренный, но окруженный почетом, оказался на какое-то время вместе со своим бывшим протеже.

Тогда же Тэмуджин предпринял военный поход против народа, долго сохранявшего репутацию опасного: татар (или Tartares). На западе, в частности, в России, этим именем называли многих азиатских кочевников, совершавших набеги. Так как их называли «исчадьями ада» и их имя рифмуется с «варварами» (Tartares-barbares), они дали повод для остроты, приписываемой Святому Людовику: «Мы сбросим тартар в Тартар».

Этот восточный народ тюркского происхождения, говоривший на монгольском диалекте, обязан своей воинственной славой, конечно, своему положению. Кочуя между горами Хингана на востоке и рекой Керулен на северо-западе, они вместе с онгхутами (Onggut) и несколькими другими незначительными племенами — тюрко-монголами, чаще всех имели контакт с китайцами. Известно, что Китай, в то время подвластный династии Цзинь, жил под постоянной угрозой набегов варваров, тунгусов или тюрко-монголов. В течение многих веков он вел с северными кочевниками ту же политику: разделяй и властвуй; используй варваров против варваров. Цзинь умело использовали разобщенность и распри между кочевниками для защиты своей империи. Они были вынуждены время от времени посылать какие-то небольшие отряды за пределы Великой стены, но большую часть времени военных формирований кочевников было достаточно, чтобы защититься от степи.

Татары, со своей стороны, вели двойную игру. Недисциплинированные, они, кроме того, предъявляли невыносимые требования, и Пекин решил избавиться от них, натравив их на монголов, обосновавшихся севернее, там, где Тэмуджин только что установил свою власть. Тем временем татары, скомпрометировав себя союзом с Китаем, столь же эфемерным, сколь и непрочным, превратились постепенно во врагов монголов. К 1150 году они уже выдали Китаю членов семьи Хабул-хана, затем, в 1161 году, по-прежнему в союзе с Пекином способствовали провалу первой монгольской конфедерации. Около 1167 года один из их кланов предательски отравил Есугэя, отца Тэмуджина.

Таким образом, для значительной части монгольских племен татары были еще и вероломными изменниками. И когда китайская армия атаковала татар с юго-востока и Пекин, нарушив собственный союзный договор, обратился за помощью к Тогрилу, чтобы их вытеснить, Тэмуджин воспользовался случаем и одержал легкую победу на поле боя. Он быстро мобилизовал своих сторонников, чтобы бросить их против изнемогающего врага: «С давних дней татарский народ губит наших предков и отцов; это народ причиняет нам много вреда; воспользуемся случаем, чтобы напасть на него с двух сторон».

О сражениях, которые развернулись в этом же году — около 1198 года — на подступах к реке Улжа (Ulja), известно немного. Тэмуджина поддерживали войска Тогрила, который хотел отомстить за смерть деда, убитого татарами. Тэмуджин и Тогрил бросили свои войска в сокрушительную атаку против татар, укрывшихся за завалами из ветвей. Монголы преодолели завалы, убили вождя татар Мегуджи-Сеулту и захватили его ложе, украшенное золотом и жемчугом.

Китайский генерал, который сумел ловко натравить друг на друга противников в рядах монголов, раздал почести своим новым, только что приобретенным союзникам. Государю кераитов он присвоил китайский титул царя (wang, вероятно произносимое монголами как оng). Тогрил присоединил этот титул к титулу хана, который он уже носил, повелев называть себя отныне ong-khan, «царь-хан». Может быть, оттого, что китайские писцы спутали звание царского достоинства кераитского монарха с именем собственным, их анналы называют его «Ong-khan».

У этого плеоназма забавная судьба, так как благодаря ему возникла знаменитая легенда о Царе (или священнике) Жане: взяв за основу ошибочный перевод несторианских летописцев, превративших Wang-khan в некоего «Царя Жана», Библосский епископ послал папе в 1144 году сообщение, извещавшее его о существовании могущественного христианского монарха, великого гонителя мусульман, носившего это имя. На основании этих слухов Марко Поло воскресил в Европе мысль о существовании этого азиатского монарха, с которым Запад тщетно искал союза: «У жителей не было никого в качестве сеньора, но они платили ренту и дань господину, которого называли на своем языке Оunecan, что в переводе на французский означает Священник Жан (Pretre Jean). И это тот самый Священник Жан, чье великое могущество все превозносят». Это такой же точно гипотетический персонаж, как и тот, что Европа на какое-то время поместила в Эфиопии в лице христианского негуса.

В качестве приза за победу над татарами Тэмуджин получил от китайцев всего лишь звание, более скромное, «десятника», — доказательство того, что Пекин не придавал большого значения этому малоизвестному человеку. Совершенно очевидно, что все эти титулы имели относительную ценность для Пекинского двора, и расточительность, с которой он их раздавал, означала, что он видел в них нечто вроде почетных стекляшек, годных только на то, чтобы польстить тщеславию варваров. Добыча, захваченная у татар, представляла, несомненно, для Тогрила и Тэмуджина более существенное вознаграждение. В ходе этого грабежа Тэмуджин во второй раз подобрал на поле боя покинутого мальчугана, Шиги-Кутуху: на нем была соболья шуба, а в носу — золотое кольцо. Оэлун сделала его своим приемным сыном.

С богатыми татарскими трофеями хан вернулся на свою территорию у истоков Керулена, неподалеку от озера Ха-рилту. Но тут ему пришлось столкнуться с мятежом клана джуркинов, который отказался участвовать в походе против татар. Мстя за оскорбление, нанесенное им во время шумного пира, на котором было выпито слишком много, джуркины хладнокровно перебили несколько десятков человек из людей хана. На это он мог ответить только одним: чрезвычайно суровым наказанием. Мятежных джуркинов нагнали, победили, взяли в плен. Среди пленников были князья, считавшиеся прямыми потомками Хабул-хана: Сэче-Беки и Тайчу. Они были обезглавлены. Так Тэмуджин осмеливался теперь избавляться от знати высокого происхождения, претендующей на власть. Это был прецедент.

Вскоре после этого Бури-Боко (Бури-Силач), еще один соперник хана и тоже принц крови, стал в свою очередь жертвой политики устранения. Случай представился во время борьбы, которая всегда была любимым спортом тюр-ко-монголов. Белгутэй, сводный брат хана, вызвал Бури, и вскоре оба, с обнаженными торсами, в штанах брака[13] (braies), плотно обтягивающих ноги, ухватившись, пытаются захватом рук заставить противника потерять равновесие. Окружив борцов, зрители топают ногами, подбадривая чемпионов, шумно одобряют лучшие финты. «Сокровенное сказание» повествует, что Бури, настоящий богатырь, нарочно упал у колен Белгутэя, чтобы не обидеть Тэмуджина. Тот же, следивший за происходящим с интересом, который можно понять, «закусил свою нижнюю губу» — условный знак для Белгутэя. Белгутэй «прыгнул на спину своему противнику, скрестил руки, обхватив с обеих сторон шею Бури-Боко, и потянул, упершись коленом в его спину». Этот «двойной захват головы» разъединил шейные позвонки Бури, положив конец возможным законным притязаниям с его стороны на ханство.

Благодаря этой почти не замаскированной казни Тэмуджин поднялся еще одной ступенью выше на пути к верховной власти. Хан, однако, был еще далек от того, чтобы объединить под своей властью все племена кочевников. В 1201 году был создан союз его противников; в него входили, видимо, несколько тысяч человек: меркиты, тайтчиуты, найманы, татары, а также другие племена. Эта «армия» двинулась в путь под командованием Джамуки, сохранившего такое политическое влияние, что аристократия этих объединившихся родов провозгласила его гурханом. Джамука становился, таким образом, единственным вождем большого племенного союза против гегемонии Тэмуджина.

За гурханом Джамукой стояли старые противники Тэмуджина: меркит Токтоха-Беки, Хутука-Беки, вождь ойра-тов, вождь тайтчиутов Таргутай-Курилтук и, наконец, один из найманов. Эта коалиция — важный момент в монгольской истории: на рубеже XIII века многочисленные племена, преодолев разобщенность, унаследованную от предков, поспешили признать власть одного князя. Параллельные выборы Джамуки в соперничающем ханстве наводят на мысль, что кочевые племена начинали стремиться к какому-то объединению. Сплотившись против Тэмуджина, лига объединила группы, очень удаленные друг от друга, а не только соседние кланы, связанные большей или меньшей степенью родства. Со склонов Большого Хингана на востоке сбежались татары; из мрачных северных таежных лесов — ойраты; с гор Алтая на юго-западе спустились самые опасные — найманы.

Тюрки на пути к монголизации и частью — принявшие христианство — найманы, соседи кераитов, жили между верховьями Иртыша и районом Каракорума, в горном массиве Большого Алтая. Они переживали тогда столкновения из-за наследства. Их вождь только что умер, и два его сына спорили из-за одной наложницы. В конце концов каждый из двух братьев-врагов собрал под свои знамена сторонников. Первый, Буйрук, привлек на свою сторону степные племена, тогда как его соперник нашел себе союзников среди горцев. Эта вендетта грозила перерасти в беспощадную войну.

Узнав об этой междоусобице, Тэмуджин и его союзник Тогрил решили ускорить развитие событий. Они собрали много тысяч всадников и животных, чтобы захватить территорию найманов. Преодолев горную цепь Хангай (Khan-gai), они углубились в озерный край Кобдо. Буйрук, желая уйти от столкновения, бежал, как только возникла угроза со стороны монголов! Тэмуджин, сразу же пославший разведчиков, знал, что проход через горные ущелья Алтайского массива свободен, и избрал этот путь, чтобы проникнуть на вражескую территорию. Высота перевалов доходит до 3000 метров; они проходимы только летом. Но, подобно Ганнибалу, совершившему переход через Альпы за тысячу лет до него, хан, не колеблясь, заставляет свою конницу пройти по горам Центральной Азии, с обозом из тяжелых повозок, груженых армейским багажом и даже овцами, чтобы было чем кормить людей. Спустившись с гор, монголы оказались в долине Улунгур, неподалеку от озера, носящего то же название. Там, в зоне болот, известной своими миазмами, они дали бой найманам и устранили их вождя.

На следующий день после этой мелкой победы монголы круто развернулись и дошли до Хангая. Они двигались очень медленно, проходя через неприветливые долины и дикие ущелья, когда вдруг их атаковали найманские племена, укрывшиеся в теснине. Спустилась ночь в этом горном краю, где за каждой скалой мог притаиться враг, каждый крутой спуск грозил гибелью лошадям. Разведчики засекли несколько вражеских позиций, но монголы не рискнули продолжать путь. После переговоров с передовыми отрядами решили дождаться рассвета, а тогда уж выступать.

Но на следующий день Тэмуджин и его военачальники, неосторожно вступившие во владения найманских горцев, обнаружили предательство Тогрила, военного союзника Тэмуджина, которому он помог вновь обрести корону, товарища по оружию Есугэя, пошедшего войной на меркитов, чтобы помочь его сыну вернуть похищенную супругу. Чтобы ввести в заблуждение, Тогрил велел разжечь походные костры на позициях, которые он занимал, а потом тихо снялся со своими войсками, бросив Тэмуджина одного на вражеской территории. Трудно понять внезапную измену Тогрила. Хроника настаивает на том, что это было сделано по наущению Джамуки: он обманул вождя кераитов, заставив его поверить, что Тэмуджин вел тайные переговоры с найманами. Во всяком случае очевидно, что войска Тогрила и Тэмуджина действовали независимо друг от друга.

На рассвете Тэмуджин, в бешенстве, которое легко себе представить, обнаружил, что его фланг открыт и что найманы, заняв высоты, являются хозяевами положения. Хан не колебался ни секунды. Отдавая себе отчет в том, что он «как рыба, плавающая в котелке», Тэмуджин немедленно отступает. Найманы, занявшие ущелья и перевалы, осыпают монголов тучами стрел. Те же, оставшись без прикрытия кераитов, с трудом выбираются из тупика, в который они попали. Однако отступление проходит в полном боевом порядке и им удается выйти на открытое пространство под названием «Степь Ослиная Спина». И тогда Тэмуджин узнает, что Тогрил находится в трудном положении. Он не успел отвести войска, его по пятам преследуют найманы, и ему пришлось оставить в руках врага большую часть своей семьи. Хан из великодушия (или тонкого политического расчета) посылает свои отряды на помощь Тогрилу. В результате Боорчу, Мукали, Борогул и Чилаун, талантливые полководцы, освобождают кераитов и спасают положение. Спасенный Тогрил горячо благодарит своего союзника за помощь. «Да благословит Небо того, кто вернул ему близких и богатство». Боорчу, одному из лучших офицеров монгольского хана, он преподнес десять золотых чаш и драгоценную одежду. Вскоре после этого он произнес слова, которые, может быть, объясняют его поведение: «Теперь я уже стар; когда, состарившись, я взойду на высоты мира иного…, кто станет править народом?»

Ослабевший, одряхлевший Тогрил чувствует приближение конца. Он стал игрушкой в руках тех, кто сильнее, и уже не в состоянии повести за собой войска. Может быть, этим объясняется снисходительность монгольского хана?

Устранив найманов, Тэмуджин мог вообразить, что его новая власть будет служить ему защитой от соседних племен. Он не учел Джамуки, этого вечного заговорщика. В остервенении, с которым этот человек вредит тому, кто так долго был его самым близким другом, есть что-то гипнотическое. Был ли он в самом деле главным соперником Тэмуджина, или «Сокровенное сказание» использует Джамуку только для того, чтобы подчеркнуть истинное значение великого хана, прием, который часто встречается в знаменитых рыцарских романах?

В первые же месяцы XIII века Джамука снова создает коалицию племен, враждебных Тэмуджину: меркиты нижней Селенги, татары верхнего Керулена, лесные ойраты, тайтчиуты Онона и даже некоторые роды онгхиратов из людей Тэмуджина. К этому не очень надежному союзу присоединились найманские роды, не рассеявшиеся в ходе войны с Тэмуджином. Джамука, провозглашенный гурханом, решил официально закрепить свою «контр-власть». С этой целью он призвал шаманов, которые совершили все положенные по обычаю обряды, в частности, принесение в жертву лошадей.

Но сторонники Тэмуджина не дремали. В степи новости распространяются быстро. Любая встреча пастухов сопровождается расспросами о движении племен, каждый охотник осмеливается приблизиться к стану, если только он уверен в дружелюбных намерениях его жителей. Уже в первые месяцы 1200-го года Тэмуджин был достаточно силен, чтобы содержать настоящую разведывательную службу, штат опытных разведчиков. Пастухи во время кочевья внимательно следят за племенами, расположившимися по соседству; они выставляют стражу на холмах у водопоев, изучают следы, оставленные скотоводами, которые побывали на пастбище накануне. Благодаря этим мерам Тэмуджин узнал, что Джамука мобилизовал десятки кланов и семей и что в скором времени ему предстоит новое столкновение с бывшим «названным братом».

Тэмуджин снова обратился к Тогрилу, своему стареющему и ненадежному союзнику. Первый бой произошел на берегах Аргуни. Летописцы сообщают, что с Джамукой было много шаманов, которые перед решающей битвой занялись колдовством, бросали камни в воду, заклинали богов способствовать успеху их господина. Если верить монгольским источникам, двоим из них — Буйруку и Хутука-Беки, удалось своими чарами вызвать бурю. Но говорят, что «заколдованная гроза отклонилась и разразилась как раз над ними…» Было ли это плохим предзнаменованием? Если только не предположить странного совпадения между заклинаниями шаманов и бурей, разразившейся над местом сражения, эпизод кажется маловероятным. Скорее можно допустить, что некоторые шаманы, накопившие опыт наблюдений за явлениями природы и привыкшие к капризам погоды, несомненно могли внушать скотоводам, что они обладают способностью «делать погоду».

Совершенно очевидно, что сражение, развернувшееся на берегах Аргуни, было необычайно жестоким. Бой длился целый день: «Сражались, сходясь все вновь и вновь, по многу раз и, когда стемнело, выставили посты и заночевали тут же, на поле боя». Наступление ночи остановило сражение, но еще в большей степени сняло усталость бойцов и животных, особенно лошадей.

Во время боя при Аргуни хан был тяжело ранен. Стрела задела шейную артерию, образовалась гематома, но Джелмэ, его верный генерал, тотчас же спешился, чтобы отсосать кровь из раны. Полночи Тэмуджин был без сознания, потом стал бредить, попросил пить. Джелмэ удалось тогда добраться до вражеских позиций и стащить из повозки бурдюк с кислым кобыльим молоком. Слегка разведенное водой, это молоко придало сил раненому, который, — отмечает хроника, строго следуя реализму, — упрекнул верного Джелмэ за то, что тот слишком близко от него сплевывал кровь; подсохнув, она образовала мало аппетитную коричневатую лужицу. Став на ноги, хан горячо благодарил друга, несомненно спасшего ему жизнь этой ночью. Наконец прибыли гонцы: они сообщили, что найманы покинули поле боя. Для Тэмуджина это была новая победа. На земле, оставленной сражавшимися, лежали трупы, над которыми уже роились мухи. Раненые, устав стонать, хрипели; многие из них умирали, так как гангрена и заражение крови не щадят тех, у кого на теле остались глубокие раны, нанесенные колющим оружием. То здесь, то там орудовали мародеры, снимая с трупов оружие, драгоценности, шапки. Тэмуджин заметил в стороне, на холме, плачущую женщину. Подойдя ближе, он узнал в ней дочь Сорхан-Сира, человека, спасшего ему жизнь, когда тайтчиуты подвергли его пытке колодкой. Женщина рыдала, потому что люди хана схватили ее мужа и неподалеку закололи. Вскоре появился Сорхан-Сира: он перешел на сторону Джамуки, но объяснил Тэмуджину, что его близким угрожали репрессии, и он не мог отказаться и присоединиться к своим истинным союзникам. Хан с легкостью простил этого старого верного друга, — говорится в хронике.

Когда закончилось сражение, явился вражеский воин по имени Джиркудай. Он заявил, что он стрелой — с одного выстрела — убил коня Тэмуджина, которого тот доверил своему генералу Боорчу. Настаивая на том, что этот блестящий выстрел сделал он, Джиркудай с величайшим спокойствием ожидал казни. Но мужественного лучника пощадили. Он получил прозвище Джэбэ, «Стрела»; он поступит на службу к хану и прославится в походах в Персию и даже еще более дальних, к границам Европы.

Вождю тайтчиутов Таргутай-Курилтуку, старому врагу Тэмуджина, удалось бежать. Он укрылся от преследователей в лесу. Трое из его слуг захватили его, связали и бросили на повозку, чтобы выдать его победителю в надежде на хорошее вознаграждение. Но они не знали, как поступит хан, о котором говорили, что он считал измену непростительным предательством. Тогда они отпустили пленника и явились к шатру хана, чтобы поставить его в известность о своем поступке. За добро им воздали добром: они тоже были прощены. Однако великодушие Тэмуджина не было безграничным. Он многих казнил, особенно тайтчиутов, к которым с детства питал лютую ненависть. Всех, «кто имел тайтчиутскую кость», казнили беспощадно, даже маленьких детей. Великодушный и даже добрый Тэмуджин был способен на неконтролируемые и необъяснимые проявления жестокости. Правда, время и образ жизни кочевников не способствовали утонченности нравов. Видел ли хан на пороге 1200 года открывающиеся перед ним огромные перспективы? Уметь воспользоваться случаем — главная добродетель честолюбцев. Человек, не церемонившийся с препятствиями, которые могли бы преградить ему путь, уже подчинивший себе судьбу, конечно, знал монгольскую пословицу: «Когда стрела — на тетиве, она должна быть пущена».

Читая «Сокровенное сказание», можно подумать, что события, происходившие около 1200 года, потрясали Верхнюю Азию. На самом же деле конфликты, занимавшие Тэмуджина и его соперников, имели местное значение и не касались азиатских держав. В глазах Пекина, защищенного воинскими частями, стоявшими у Великой стены, эти единичные столкновения между монгольскими племенами были всего лишь «смутой среди варваров». Корейское царство не обращало внимания на монголов, так как тунгусские народы были для него «щитом» на границе с Центральной Азией. Как и уйгурское царство, государство Си-Ся (Минья) было защищено пустыней Гоби. Не говоря уже о великих державах Верхней Азии (исламская империя Хорезм, Каракитайская империя и Гуридский султанат Пенджаба и Северной Индии), которые ничего не знали о существовании Тэмуджина и его кочующих орд.

В этих стычках и набегах, приукрашенных в «Сокровенном сказании», постепенно закалялась армия Тэмуджина. К 1200 году подлинная монгольская военная инфраструктура еще не существовала. Кочевые племена прежде всего — скотоводческие. Их основное занятие — содержание поголовья стада и использование ресурсов, которые оно приносит. В свободное от этих занятий время монголы приводят в порядок повозки, возобновляют обвязку или каркасы юрт, заостряют напильником наконечники стрел, чешут шерсть на карде и катают войлок, который служит им для покрытия юрт и изготовления полостей для кибиток и некоторой одежды.

Ко всем этим повседневным занятиям прибавляется еще обработка кож, требующая особых навыков и умения. Уже очень давно кочевники заметили, что под воздействием дыма и сала кожа, идущая на шитье одежды, становится мягче и дольше сохраняется. Вероятно, жители лесов заметили тонизирующее свойство отдельных видов коры таежных деревьев, долго пролежавших в болоте и подвергшихся медленному вымачиванию. Археологические раскопки в Керчи, в Крыму, как и раскопки, проведенные в Узбекистане и различных районах Южной Сибири, открыли нам, что древние кочевые народы, такие, как сарматы или Saces (азиатские скифы), носили одежду, очень похожую на монгольскую: кожаная туника, более или менее облегающая, брюки также из кожи, завязанные на щиколотках ремешками; на ногах — ботинки, доходящие до половины икр. При раскопках Пазирика, на Алтае, и на границах с Монголией советские археологи обнаружили большое количество разнообразных предметов из кожи — деталей конской сбруи, зарытых в курганах (погребальные tumuli). Эти кустарные произведения, которым от роду 2500 лет, доказывают, что кочевые народы владели высоким искусством выделки кожи: некоторые предметы украшены плоскими барельефами, состоящими из нескольких слоев кожи, наложенных друг на друга.

Кожи и меха, которыми пользуются монголы, чаще всего овечьи или козьи, дубленые с помощью соли или недубленые; кочевники шили из них тулупы: длинные или полу-длинные шубы, которые завязывались на груди и запахивались справа налево по-турецки, а позднее — слева направо, по китайской моде. Под этими шубами, мехом внутрь или наружу, они носили одежду из ткани — на подкладке или на мольтоне, приобретенной или украденной у оседлых народов, так как кочевники не знали ткачества. Эта одежда, открытая спереди, позволяет легко сесть на коня, и ее никогда не снимают. Все свидетели говорят, что она всегда запачкана и засалена. В самом Деле, кожи, обильно натертые салом, дольше сохраняют мягкость и прочность.

Мужчины носили обтягивающие штаны типа брака, которые заправлялись в мягкие сапоги с загнутыми вверх носами, какие можно видеть на китайских рисунках того времени. В сильные морозы иногда надевали вторую пару сапог — войлочных, более легких, заменявших чулки. Эту одежду дополняли различного рода шапки: войлочные тюбетейки (их до сих пор еще носят некоторые народы Центральной Азии), шапки с наушниками в стиле русской ушанки или еще тюрбаны. Рубрук тщательно описывает одежду монголов, которых он встретил на своем пути:

«Что касается их одежды и манеры одеваться, знайте, что к ним приходят из Catay (Китая) и других восточных стран, а также из Персии и других южных стран ткани шелковые и золотые, и полотняные, в которые они одеваются летом… На зиму у них по крайней мере по две шубы, одна мехом внутрь, к телу, вторая — мехом наружу, от ветра и снега: чаще всего из волчьих, лисьих и рысьих (papion) шкур. Дома они носят другие, более тонкие. Бедные шьют себе шубы из шкур собак или коз. Штаны они также делают из шкур. Богатые делают одежды на шелковой подкладке… Бедные — на подкладке из миткаля».

На пороге XX века Жирар де Риаль дает почти такое же описание: «Их одежда состоит — для обоих полов — из штанов, платьев из хлопка или овечьих шкур, стянутых в талии поясом, пальто из войлока или меховых шуб для зимы; на голове они носят маленькие круглые шапочки из шелка или сукна ярких тонов, когда холодно — отделанных мехом, на ногах — высокие сапоги на толстой подошве».

Одежда женщин такая же, только немного длиннее. Их туники из разноцветных тканей выменены у погонщиков верблюдов. После замужества или во время торжеств знатные дамы щеголяют в кричащих нарядах, особенно поразили всех путешественников их экстравагантные прически: речь идет о косах, выпущенных поверх высокого головного убора из дерева или древесной коры, с разнообразными украшениями. Весь ансамбль напоминает шляпу с плоским как блюдо верхом или сложным сооружением, похожим на коровьи рога, он поддерживает волосы, украшенные лентами, драгоценностями из золота или серебра, полудрагоценными камнями. Одорик де Порденоне сравнивает этот женский головной убор с «мужской ногой», украшенной жемчугом и перьями. Вплоть до начала XX века путешественники сообщают, что степные модницы занимаются своей повседневной работой, как будто бы не замечая неудобств громоздкой сложной прически, по которой можно определить их принадлежность к тому или другому племени.

«Что касается женского туалета, он отличается необыкновенной прической…, — пишет в конце XIX века капитан Майн-Рид. — Спереди этот чудовищный чепец отделан золотыми или серебряными подвесками, колокольчиками, рядами монет и пуговиц, бубенцами, цепями, сердцами с оправой из драгоценных камней, одним словом, массой украшений, которые напоминают скорее лошадиную сбрую, а не женский убор».

Очень распространены у обоих полов косы, подвязанные или спускающиеся по плечам. Еще один обычай — или мода, на сей раз мужская, — которую отмечают средневековые путешественники: брить волосы на макушке, оставшаяся часть волос заплетается в косы, спускающиеся на уши или затылок. Речь идет о своего рода стрижке «под горшок», только наоборот: все, что «под горшком», тщательно выбрито.

Гигиена, без сомнения, не главная забота монголов, так как вода — редкость и окружена множеством табу. Об этом свидетельствует еще Рубрук, когда пишет о монгольских женщинах: «Они никогда не стирают одежды, так как, — говорят они, — это сердит Бога, и, если бы они повесили ее сохнуть, это могло бы вызвать гром…. Они также никогда не моют посуду; более того, когда мясо сварится, они моют бульоном из котла миску, в которой должны подать мясо, затем снова выливают бульон в котел». Францисканского монаха удивляет и грубость поведения монголов за столом: «И тогда все пьют поочередно, мужчины и женщины: иногда они соревнуются, кто больше выпьет, очень грязно и жадно. Когда они хотят заставить пить одного из них, они хватают его за уши и сильно тянут, чтобы заставить его открыть рот, и хлопают в ладоши, и пляшут перед ним». Плано Карпини подтверждает эту обычную нечистоплотность: «Так как мясной жир ужасно пристает к рукам, их вытирают или о голени, или пучками травы, или тем, что попадет под руку; наиболее утонченные пользуются тряпками».

И эта деревенщина — пастухи, эти неотесанные конюхи в грязной, дурно пахнущей одежде, составят вскоре кавалерийские батальоны Чингисхана. Вначале эти скотоводы не готовы к настоящей войне, даже если и умеют для защиты своих стад и пастбищ изготовлять различные виды вооружения: луки, мечи, палицы и лассо, а также защиту от оружия — панцири для коней, металлические шлемы, кольчуги. Они делаются из пластинок бычьей кожи или других животных, наклеенных слоями клеем из смеси смол и соединенных узкими ремешками. Шлемы и кольчуги, видимо, были без украшений.

Охота была для этих степных кочевников приобщением к войне. Она позволяла разнообразить повседневное меню и при этом давала мужчинам возможность покинуть родовой юрт, иногда на много дней. На опушке леса диких животных ловят с помощью капканов и силков, но под открытым небом стреляют из лука.

Для охоты на птиц — жаворонков, куропаток — и мелких грызунов — белок, тушканчиков — используют стрелы с шишечкой из кости или твердого дерева, которые убивают животное, не повреждая оперения или мех, тогда как на крупную дичь — оленей, волков, — организуют долгие облавы, требующие тщательной подготовки.

В этих больших. коллективных охотах участвуют сотни, иногда тысячи людей. Охотники с огромными псами, иногда с кречетами или другими хищными птицами, прирученными волками и дрессированными гепардами стараются загнать как можно больше дичи на участки, выход из которых закрыт естественной преградой или рядами лучников; куланы, лани, кабаны, медведи, соболи или зайцы, — всех их, в зависимости от сезона, убивают из луков, пронзают рогатиной, истребляют в огромном количестве в этих гигантских побоищах. «После Чингисхана воины развлекались, стреляя в животных, которые так уставали от долгого преследования, что их можно было брать руками. Когда всем надоедало это развлечение, оставшихся куланов отпускали на волю, но прежде те, кто их взял, ставили на их шерсти клеймо».

Облавная охота организована как военная операция, каждый нойон, каждый багатур руководит своими охотничьими отделениями, действуя очень четко и максимально эффективно, и убитая дичь распределяется в строжайшем порядке: хан прежде всего, затем принцы и знать имеют право на значительную часть охотничьей добычи. Марко Поло, который присутствовал в царствование Хубилай-хана на больших царских и императорских охотах, увидел в них «прекрасное и приятное для глаза зрелище»: «И когда Повелитель едет на охоту, один из его баронов с десятью тысячами своих людей, у которых по крайней мере пять тысяч собак, идет со своей стороны направо, а другой, точно так же — налево. Оба они образуют единый круг таким образом, чтобы внутри было не меньше дня пути; и нет ни одного зверя, который бы не был взят».

Охота, набеги и кровная месть, мобилизующие тысячи всадников, сплотят племена, укротят смуту, научат стратегии. Для монголов и их союзников обширные охотничьи угодья — территория для маневров. Эти наездники в шубах из овчины или волчьего меха совсем непохожи ни на воинов великих европейских походов, ни на наемные войска Китайской империи, зачастую готовые продаться тому, кто больше заплатит. Люди Тэмуджина, объединенные под его властью, коневоды или овцеводы, пастухи-кочевники, когда это нужно, будут биться до последнего, защищая свой табун, свои пастбища и свои семьи. С какой-то стороны, это, таким образом, вооруженный народ. Всегда начеку, подобно воину, они чаще всего не расстаются с оружием, так как должны давать отпор угонщикам скота, вторжению на их территорию других родов или племен, ведущих кровную месть, или даже войскам, посланным против них крупными оседлыми государствами. Наступит день, когда Чингисхан сумеет их организовать, чтобы сделать из этих ««партизан», воюющих от случая к случаю, настоящих воинов, которых он поведет за собой на завоевание мира.

Глава VII
ВЛАСТЕЛИН МОНГОЛИИ

Вождь, которого уважали и уже боялись, бесстрашный воин Тэмуджин понимал, что может расширить свою власть только за счет родов и племен, отказывающихся ему подчиниться. В 1202 году, меньше, чем через пять лет после избрания на ханство, он чувствует себя достаточно сильным, чтобы поставить татар на колени. Те же, потерпев большое поражение под ударами цзиньских войск и союза Тэмуджина с Тогрилом, сохраняли еще достаточно сил, чтобы подумывать о реванше. Но хан не дал им для этого времени: в битве, развернувшейся в устье реки Хал-ха, в месте, носившем название Dalan-Nemurges (Семьдесят Войлочных шуб), он разбил объединенные силы четырех татарских племен.

Хан призвал своих людей не поддаваться опьянению грабежа, пока враг не разгромлен окончательно. Но ни Алтан, ни Кучар, ни Даритай не поняли или не захотели понять. Хан не мог вынести такого проявления недисциплинированности: после боя он приказал отобрать у них добычу, но не казнил их, может быть, потому, что они были его родственниками. Униженные перед своими войсками, все трое вскоре организовали мятеж.

Среди добычи, которую делили между собой победители, были две красавицы-татарки, дочери одного из побежденных вождей. Тэмуджин нашел первую, Есугэн, в своем вкусе, и сделал ее своей наложницей; затем, обнаружив ее сестру Есуй, еще более очаровательную, он также взял ее в свой шатер. Об отношениях хана с женщинами известно мало, но, бесспорно, он любил их общество. Постоянное присутствие женщин вокруг монгольских вождей, которое объясняется их свободой в той же степени, что и существованием наложниц, отмечалось много раз, в частности Плано Карпини и Рубруком, оба описывают их удивительное безобразие!

По окончании битвы Тэмуджин собрал тайный совет, чтобы решить участь пленников высокого происхождения, затем вынес окончательный приговор: смерть. Это могло быть продиктовано стойким мстительным чувством хана к татарам, которые все — считал он — несут коллективную ответственность за смерть его отца, отравленного более тридцати лет тому назад. Из-за неосторожности Белгутэя, сводного брата хана, пленные узнали, какая участь их ждет. Спрятав под одеждой ножи, они отчаянно защищались и убили многих людей хана, пришедших за ними. Проговорившийся Белгутэй был лишен права присутствовать на совещаниях тайного совета.

Эта победа над татарами подняла еще выше престиж Тэмуджина. Вскоре солоны, еще один татарский народ, признали себя его вассалами. Новые союзники, новые земли для выпаса, новые охотничьи угодья: усиление власти Тэмуджина внушало опасения кераитскому государю. И он, несмотря на свой преклонный возраст, перешел по отношению к Тэмуджину от доброжелательного нейтралитета к нейтралитету враждебному. По примеру Марко Поло, рассказавшего об этом эпизоде, летописцы объяснили конфликт оскорблением, которое Тогрил нанес хану: соседние народы, монголы и кераиты, поддерживали хорошие отношения, иногда объединяясь, даже если вспомнить, что во время войны с найманами Тогрил вышел из игры в критический момент. Однако Тэмуджин решил возобновить союз и предложил Тогрилу скрепить договор родственными узами: он попросил для своего сына Джучи кераитскую принцессу, отдавая со своей стороны монгольскую принцессу за сына wang-khan Нилху. Но Тогрил отклонил эти предложения, и хана глубоко оскорбил его отказ.

На самом деле Нилха, имевший княжеский титул sangun, полученный от Китая, был недоволен подобным брачным союзом. С одной стороны был стареющий отец, с другой — Тэмуджин в зените славы, которого этот союз мог бы превратить из вассала в равного себе сюзерена. Впрочем, Нилха вел переговоры уже с Джамукой, который по-прежнему не собирался отказываться от ханства. Нилха постарался сделать все, чтобы обмануть отца, не хотевшего, из осторожности или нерешительности, связывать себя союзом. Но тот не учел упорства молодого буйного Нилхи, решившего захватить власть, как ему казалось, уже пошатнувшуюся. «С медом на устах и кинжалом у сердца» он сумел уговорить старика согласиться на его требования и выпустил в Тэмуджина свои первые стрелы: весной 1203 года его подручные, в соответствии с очень распространенной практикой, подожгли траву на пастбищах, на которых паслись животные монголов.

Вскоре после этого Нилха решил организовать покушение на хана во время пира. Но заговор провалился, так как Мунлик отговорил своего господина принять приглашение, и тот не явился. Тогда он решил ускорить события и собрал людей для молниеносной операции. Снова его планы провалились: человек, принимавший участие в военном совете, проболтался жене, его слова, услышанные слугой — вероятно, монголом, захваченном в рабство, — были переданы хану, который смог принять все меры для защиты своего лагеря.

Тревога была нешуточной. Чтобы подготовиться к худшему и задержать возможную внезапную атаку, Джелмэ было поручено составить отряды арьергарда, тогда как Тэмуджин укрылся в полупустынной местности. Но Тогрилу и его союзникам, среди которых был Джамука со своими людьми, удалось его разыскать. «Сокровенное сказание» подробно повествует об атаках, в которых участвовали лучшие воины с обеих сторон, о поединках между смельчаками из каждого лагеря. Были кровавые прорывы, поспешные отступления, рыцарские призывы. Эти страницы в эпическом стиле описывают жестокие столкновения людей, действующих копьем или саблей, сеющих смятение и смерть в стане врага, ищущих живую плоть, чтобы поразить ее мечом.

Поведение Джамуки во время боя еще раз вызывает удивление: когда Тогрил предлагает ему бросить их войска на общий лобовой приступ, он отказывается. И не только отказывается, он отправляет к Тэмуджину гонцов, чтобы предупредить его о действиях Тогрила и его союзников. Здесь нужно отметить бесспорные тактические способности Тэмуджина. Он никогда не предпринимает отчаянных действий, атак, безумных или стоящих слишком много жизней. Напротив, он проявляет осторожность, умеет отступить, оказавшись в слабой позиции, отдать приказ войскам отойти на лучшие позиции, когда им грозит опасность. Вся тактика хана в этом: бурно атаковать, когда условия благоприятны, но отхoдить и оставлять позиции, когда натиск врага слишком силен. Тэмуджин бережет свои войска и понимает, что иногда необходимо «натянуть тетиву, не выпуская стрелы».

Во время боя хан узнает, что многих офицеров нет на перекличке. Среди них Боорчу, Борогул и его собственный сын Угедей. Тэмуджин, отступив на защищенные позиции, посылает назад разведчиков, чтобы разыскать следы недостающих командиров. Переворачивают тела, оставленные в траве, вытоптанной копытами лошадей. Все напрасно. «Сокровенное сказание» пишет, как Тэмуджин сходит с ума от горя, бьет себя по груди кулаками, призывая небо в свидетели своего отчаяния. Потом вдруг появляется горстка всадников. Среди них на вьючной лошади Боорчу, чей конь был убит, и немного позади Борогул и Угедей. Угедей тяжело ранен в шею стрелой, потерял много крови, но товарищ сумел его довезти. К нему бросаются на помощь, Тэмуджин мечом, раскаленным добела на огне, сам прижигает рану сына. И в присутствии командиров хан плачет над своим вновь обретенным сыном.

Видя усталость своих людей, Тэмуджин решает отступить. Войска кераитов не в лучшем состоянии. Закончены демонстрация силы, вызовы, призывы к мести. Тогрил с сыном спорят о причинах своего поражения; горечь сменяется усталостью несмотря на то, что один из кераитских полководцев, кипучий Ачик-Ширун, бросает в лицо своему вождю: «Пойдем на них и вскоре подберем их как навоз!»

В сопровождении нескольких тысяч человек, еще боеспособных, Тэмуджин спускается к реке Хал ха по направлению к озеру Буйр. Воины, у которых не осталось больше запасов еды в повозках, должны организовать облавную охоту, чтобы затравить дичь; во время этой охоты Куюл-дар, один из преданных хану людей, умирает от истощения. Тогда Тэмуджин делит своих людей на две группы и приходит на земли онгхиратов, родного племени его жены Бортэ. Он в тот же час отправляет гонцов в эти племена, чтобы те приютили его отступающую армию. Из боязни репрессий, из приспособленчества или верности хозяева хлопочут и предоставляют в распоряжение Тэмуджина необходимые запасы еды и топлива.

Хан дает время перевязать раны своим войскам, сильно потрепанным в боях с кераитами. В этих далеких юртах он впервые столкнется с коротким «переходом через пустыню».

В «Сокровенном сказании» немного страниц, посвященных чувствам главных действующих лиц. И однако, прервав прославление монгольских героев, хроника пишет о вещах, позволяющих угадать сложность Тэмуджина, который кажется человеком из металла. Тэмуджин мог плакать, когда жизнь собственного сына была в опасности, но тогда речь шла о ране, полученной в пылу сражения. Здесь, в убежище, которое он нашел между озерами Буйр и Далай, Тэмуджина охватило отчаяние. Под неуязвимостью героя скрывается чувство бессилия, подавленности. Железный человек, оказывается, тоже может быть слабым!

Долгая жалоба хана обращена к врагу в такой же степени, как и к вражде. Летописец «Сокровенного сказания» передал ее с особым лиризмом, что заставляет думать, что этот эпизод предназначался для чтения вслух. Перс Раши-даддин и китайские летописцы оставили нам не во всем совпадающие версии этого события.

Из глубины своего убежища Тэмуджин шлет двоих посланников, чтобы сообщить Тогрилу о своем глубоком разочаровании в человеке, которого он посмел называть своим приемным отцом. И несмотря на досаду и горечь в его упреках нет и тени угрозы. В длинном перечне его претензий чувствуется негодование, но особенно — разочарование непостоянством кераита. Для хана — это свидетельство влияния какой-то пагубной силы, которая одна только могла нарушить верность союзу. «Хан, отец мой, — с грустью говорит Тэмуджин, — не подстрекательство ли это какого-то влиятельного человека, не побудил ли тебя к этому кто-то, идущий наперекор? Хан, отец мой…. разве мы не условились об этом: «Если зубастая змея будет настраивать нас друг против друга, мы не поддадимся ее воздействию; мы поверим только тому, что сами проверим собственными зубами и собственным ртом?» Разве мы не договорились об этом?»

Тому, кого он продолжает считать своим сюзереном, Тэмуджин напоминает об его ужасном предательстве перед лицом найманского врага. Он напоминает ему о его неблагодарности в то время, когда Есугэй, его отец, помог ему вернуть свой трон; он напоминает, что подобрал его скипетр в пыли, чтобы снова вложить ему в руку; утверждает, что покоряя земли других племен, действовал только как верный вассал.

Наконец, Тэмуджин дает Тогрилу урок верности, показав, что нельзя так легко разорвать союз: «Если у повозки с двумя оглоблями одна сломается, вол не сможет ее везти; разве я не твоя вторая оглобля? Если у двухколесной повозки сломается колесо, она не сможет ехать; разве я не твое второе колесо?» Это заявление, в котором сквозят личные чувства, подводит итог всем услугам, оказанным Тогрилу. Значит ли это, что Тэмуджин хочет дать ему понять, что он не тот человек, чтобы без конца расплачиваться собой ради сюзерена, столь вероломного и неблагодарного?

Но за посланием хана, может быть, также стоит угроза, «тонко продуманный дипломатический маневр», как показал Рене Груссэ. Претензии к царю кераитов распространяются также и на его союзников. Тэмуджин послал свой протест и другим участникам событий. Сына Тогрила, sangun Нилху, он упрекает в честолюбии, которое заставляет его раньше времени лишить трона своего старого отца, разжигая, таким образом, недоверие между ними. Принцам Кучару и Алтану он дает понять, что, поскольку они избрали его ханом, то должны ему повиноваться, и он осыпал бы их подарками, если бы они себя так вели. Джамуку, наконец, он упрекает в том, что тот пытался вытеснить его из сердца Тогрила. Это значило посеять разногласия в стане противников, устыдить одних, разделить других.

Преданному, преследуемому и изолированному Тэмуджину было легко предстать оскорбленным. Добродетели кочевников, которыми он потрясает, — преданность вассала, верность данному слову, чувство чести и неразрывность уз крови и рода, — он считает их своими и, конечно, совершенно искренне. На самом же деле они будут таковыми только тогда, когда в этом возникнет необходимость. Тонкий политик, не хочет ли он обеспечить себе право поступать так, а не иначе — в любом деле?

Послание Тэмуджина, которое подразумевало разрыв союзнических отношений, нашло ответ только у Тогрила. Чтобы доказать свои добрые намерения, старик написал, что он готов скорее дать своему телу истечь кровью, чем еще раз предать Тэмуджина. И символическим жестом он надрезал себе мизинец ножом, которым острил наконечники стрел, затем налил немного крови в сосуд из березовой коры, который послал Тэмуджину. Но этот залог обретенной верности пришелся не по вкусу его сыну, sangun Нилхе, взбешенному происками Тэмуджина, у которого он видел «два лица и три ножа». Более молодой, более порывистый Нилха, глава партии войны, сорвал все переговоры. Надвигалась новая война.

Ослабевший Тэмуджин противостоял Тогрилу, wang-khan'у. Но уже вожди племен, союзники последнего, привыкшие к объединениям на один сезон и недолговечным соглашениям, подумывали о том, чтобы отделиться от wang-khan'si. Рашидаддин сообщает, что Даритай, Джамука, Алтан и Кучар собирались убрать Тогрила. Вовремя предупрежденный, он обезвредил заговорщиков, которые вместе со своими сторонниками бежали. Даритай нашел приют у Тэмуджина. Остальные участники заговора присоединились к найманам. Тогрил вдруг понял, что его звезда померкла.

Тэмуджин отступил к берегам заболоченного пруда, расположенного, видимо, недалеко от Борщовочных гор, к северу от реки Онон. Там, говорит автор персидской хроники, он дал клятву разделить с теми, кто остался ему верен, все грядущие испытания, победы и поражения. Так как кроме илистой воды пить было нечего, каждый отжал жидкость от грязи пруда, чтобы наполнить свою чашу.

Но в этом негостеприимном пристанище удача улыбнулась Тэмуджину. Вдруг пришло подкрепление из кочевников-короласов, и следом за ним — пища: караван в тысячу овец, который привел мусульманский купец, и, наконец, помощь Джучи-Казара, брата, которому каким-то образом удалось бежать из лагеря кераитов. Зная позиции противника, Джучи-Казар придумал ловушку, чтобы обмануть старого государя кераитов и завлечь его в засаду при выходе из ущелья. Кераиты бились три дня и три ночи, прежде чем сдаться, но wang-khan'у и его сыну чудом удалось ускользнуть.

Тэмуджин щедрой рукой раздавал кераитские трофеи, чтобы вознаградить своих верных товарищей по оружию. Двум пастухам, предупредившим его о готовящейся атаке во время предыдущего столкновения, он подарил шатер wang-khan’а со всеми находившимися в нем сокровищами. Кроме того, они получили княжеские привилегии: хан назначил их «носителями колчана», что давало им право иметь личную охрану, не снимать оружие во время пира и иметь свои особые кубки; более того, он разрешил им оставлять себе всю дичь, которую они смогут убить во время большой сезонной охоты. Возможность добиться такой чести должна была вызвать у многих желание сохранить верность хану.

Победа над кераитами укрепила власть монголов, число племен, присоединившихся к Тэмуджину, продолжало расти. Вожди племен из различных областей центральной и восточной Монголии приходят сами к его шатру, чтобы заключить с ним союз и стать его вассалами. Бывшие противники тоже приносят клятву на верность. Хан, как только это становится возможным, превращает бывших врагов в новых сторонников, широко используя в своих интересах дипломатию. Поражает легкость, с которой все эти люди, в зависимости от побед или поражений, переходят в другой лагерь, отчаянно сражаются против своих вчерашних союзников. Как все кочевники, монголы не служат идее, нации, стране: они служат господину. Ту же концепцию можно обнаружить в эту же эпоху в средневековой Европе, где иерархические отношения регулируются, в основном, принципами сюзеренитета и вассальной зависимости. Наравне с традицией личные связи и стремление расширить число своих сторонников помогают упорядочить отношения внутри мелких сообществ.

Поражение кераитов решило их судьбу. Род за родом они рассеялись среди других племен и стали слугами своих победителей. Однако в исторических источниках нет упоминания о массовых казнях или мести народу Тогрила: может быть, в глубине души Тэмуджина осталось что-то от прежнего братства по оружию с wang-khan'ом. В результате, многие кераиты стали его доверенными людьми. Эту благосклонность можно объяснить особыми связями Тэмуджина с семьей Тогрила. Он женился на благородной кераитке Ибаха-Беки, дочери брата Тогрила. Его собственный сын Толуй сочетался браком с сестрой Ибаха-Беки, Сорхатани; она подарит жизнь великим правителям-чингисидам, которые будут царствовать над тюрко-монгольскими народами, Персией и Китаем: Мункэ, Хулагу и Хубилаю. Эта принцесса-несторианка, покровительствовавшая миссионерам, по-видимому, сыграла важную роль в проникновении в лоно Монгольской империи некоторых идей христианства. Хуби-лай-хан, правитель, с которым встретился Марко Поло, будет покровительствовать несторианству и учредит даже администрацию, в чьи обязанности входила поддержка этого культа; известно, что монгольский царствующий Двор чаще всего очень доброжелательно принимал идеи, идущие с христианского Запада.

Зимой 1203 года Тэмуджин расположился на постой в восточной Монголии, в районе, называемом «Верблюжья Степь» (Тemeуen-ke-er). Там он узнал от своих наблюдателей, что Тогрил и его наследник укрылись у найманов. Думая, что здесь они нашли пристанище, они скитались по негостеприимным степям в сопровождении немногих верных людей, таких же нищих, как они сами, живя грабежом и охотой. В этих условиях Тогрил, в очередной раз лишившийся трона, был захвачен людьми из одного найманского юрта: их вождь, уверенный в том, что имеет дело с угонщиками скота, убил его без долгих размышлений. Видимо, Тогрил попытался объяснить, кто он, потому что распространился слух, что простой вождь найманского юрта предал смерти wang-khan'а кераитов. Новость дошла до стана вождя найманов, который приказал тогда отыскать труп Тогрила; человек, нашедший его, отрезал царю голову и принес ее правителю (tayang) найманов. Сожалея, что он не смог встретить свергнутого кераитсткого государя, или мучимый угрызениями совести оттого, что не спас его от постыдного конца, tayang организовал пышную похоронную церемонию в честь покойного Тогрила. Он велел положить голову в серебряный ларец, который был выставлен на подушке из светлого войлока. Затем принцесса Гурбезу велела принести кубки для возлияния, сопровождавшегося грустными мелодиями в исполнении музыкантов. Но легенда утверждает, что, когда питье поднесли к губам, искаженным смертью, голова Тогрила начала улыбаться и даже ухмыляться. Суеверный tayang опрокинул ларец ударом тыльной стороны руки а затем растоптал его сапогом. Охваченный ужасом при виде такого святотатства, один из генералов tayang'а заявил своему господину, что беда не замедлит обрушиться на его корону.

Наследник несчастного Тогрила нашел приют в пустынном краю, где влачил жизнь изгнанника. Покинутый своими последними людьми, преданный собственным стремянным, он добрался до границ царства Си-Ся, на юге Монголии, недалеко от современной китайской провинции Ганьсу. Без сторонников, без состояния и без надежды он жил грабежом, пока в оазисе Куча на уйгурской территории его во время драки не убили крестьяне.

Тэмуджин не замедлил подчинить себе различные племена, включая союзников Тогрила. К началу 1204 года он объединил под своей властью многие десятки тысяч кочевников центральной и восточной Монголии. Оставались кочевники западной части.

Найманские племена занимали значительную часть степей, простирающихся по обе стороны гор Монгольского Алтая и бассейна верхнего Иртыша. Вождь найманов, производивший впечатление скорее посредственности, не мог не понять честолюбивых притязаний Тэмуджина. Найманы были тюрками, переживавшими тогда глубокую мутацию. «В неустойчивом положении между тюркоязычием и мон-голоязычием», как отметил Жан-Поль Ру, они находились под влиянием одновременно несторианства уйгуров и шаманизма. Конечно, найманская знать возвысилась над «первобытными» условиями, в которых еще жили монгольские кочевники. Об этом свидетельствует высокомерное замечание принцессы Гурбезу, считавшей своих соседей «вонючими монголами» и тут же прибавившей, что даже самым изысканным монгольским принцессам незнакомо искусство мытья рук и ног. Лоск найманской культуре придавали более развитые кустарные промыслы, более постоянные связи с оседлыми народами и более тесное общение с западными путешественниками. Рубрук говорит о найманах-несторианцах как об «истинных подданных Священника Жана».

Чтобы подготовиться к наступлению монголов, tayang решил первым атаковать их с юга. Он вступил в переговоры с онгхутами — тюркским народом, тоже несторианским, но говорящим на монгольском языке, — которые перегоняли скот в горы на летние пастбища к северу от Великой Китайской стены, неподалеку от провинции Суйюань. Но онгхуты отказались от союза с tayang'ом и предупредили о его воинственных намерениях Тэмуджина.

Он узнал о военных приготовлениях наймана, когда охотился в «Степи Ослиная спина». Наступило прекрасное время года: повсюду цвели тюльпаны, скабиоза и ирисы заполонили необъятные степные просторы; эдельвейсы, тимьян охватили пространство, которому с наступлением осени предстояло снова превратиться в суровые каменистые осыпи. Здесь Тэмуджин собрал верных ему людей. Кажется, хан, считавший, что лошади еще не нагуляли вес, предпочел бы отложить дело. Но его брат Тэмугэ и сводный брат Белгутэй горели нетерпением разделаться с неприятелем, и партия войны одержала верх. Однако Тэмуджин охладил пыл своих генералов, повременив, чтобы тщательно подготовить наступление на найманов. Ему нужно было мобилизовать союзные племена, выработать стратегию.

Как перед началом любой войны, шаманы выполнили ритуальные жертвоприношения перед туком (touq) — тканью, украшенной девятью черными хвостами гнедых лошадей, — который будет впереди войска; перед этим стягом, призванным удержать suide, духа-покровителя рода, они опрокинули чаши с кумысом. Нет сомнений, что знаки судьбы, прочитанные шаманами, были благоприятны, так как Тэмуджин немедленно бросил свои войска на запад по течению реки Керулен. Долгим и трудным был переход через крутые горы с обрывистыми склонами; пришлось переправляться через реки, чтобы достичь поля битвы у Хангая. Развернувшийся там бой был ужасен, он обескровил войска найманов и положил конец их могуществу.

Найманам не удалось привлечь в свои ряды онгхутов; тем не менее они оставались грозной силой. В самом деле, к tayang'у присоединились другие племена: ойраты, кераиты, восстававшие против любого подчинения Тэмуджину, а также меркиты, татары, тайтчиуты — все старые враги хана, жаждущие реванша. По-прежнему все так же упорно противостоявший своему бывшему anda вождь джайратов Джамука был рядом с tayang'ом, который во главе почти 50 000 всадников готов был дать свой последний бой.

Силы монгольского хана были не так велики, но он мог рассчитывать на воинский пыл и верность своих друзей по оружию: Джелмэ, Хубилая, Субетэя, Джэбэ, своих братьев Тэмугэ и Джучи-Казара. Кажется, найманов удивил порядок, в котором находились монгольские войска: на них почти не отразился переход через значительную часть Монголии. Мнения монгольского командования по поводу целесообразности внезапной атаки разделились, но и на этот раз раскол и предательство позволили Тэмуджину добиться успеха.

«Сокровенное сказание» сообщает, что монголы разожгли большое количество походных костров, чтобы обмануть противника. Tayang, попавшись на эту уловку, заколебался, собрался отводить войска. Его сына, Кучлука Сильного, возмутило проявление подобной трусости: по его словам, принцесса Гурбезу — и та лучше бы командовала армией, чем отец. На смену нерешительности приходит неуверенность в себе.

Первые же стычки, произошедшие у подножия горы Наку, очень обеспокоили tayang'а, так как его передовые отряды сильно пострадали. Не решаясь нанести рискованный удар, он сдерживает свои кавалерийские части, рвущиеся в атаку. Рядом с ним Джамука пристально вглядывается в ряды врагов, пытаясь понять, кто ими командует. Две или три сотни метров разделяют обе армии, и благодаря боевым знаменам, одежде воинов и масти лошадей Джамука узнает Джелмэ, Хубилая, Субетэя и Джэбэ; он указывает на них пальцем tayang'у, высказывая свое мнение о грозящей опасности и тактических изменениях, которые следовало бы предпринять.

«Сокровенное сказание» рассказывает о битве с пафосом, который напоминает сражение греков с троянцами на земле Малой Азии: «А что это за люди, которые бросаются и обступают нас, подобно жеребятам, выпущенным на волю ранним утром, вспоенным молоком кобылиц и скачущим вокруг своих матерей?» — спрашивает царь найманов.

«Это, — отвечает Джамука, — племена урутов и мангхутов. Они преследуют, как дичь на охоте, воинов, вооруженных пикой и мечом, вырывают из их рук окровавленное оружие, опрокидывают их, убивают и набрасываются на их тела!»

«А что это за человек виднеется за ними, подобно голодному коршуну горящий нетерпением броситься на свою добычу?» — опять спрашивает царь. «Это, — отвечает опять Джамука, — мой anda Тэмуджин. Все тело его закалено в огне, выковано из железа, и нет ни единой трещинки, куда мог бы войти и кончик шила. Видите, как он набрасывается на нас, подобно голодному грифу?»

Затем Джамука описывает генералов из стана врагов, которые во главе своих всадников бешено атакуют ряды найманов. Со своеобразным диким вдохновением, за которым угадывается скрытое восхищение, он живописует подвиги врагов. Он говорит, что брат Тэмуджина, Джучи-Казар (Тигр), полон такой могучей силы под своей тройной кольчугой, что может пронзить тела насквозь своими наточенными стрелами. В описании, переданном монгольской хроникой, сквозит странная тяга Джамуки к врагу, с которым он был дружен в прошлом. В каждом слове чувствуется непреодолимое, колдовское обаяние Тэмуджина. Вслед за этим Джамука вдруг бежит, предупредив об этом через гонцов своего «anda» Тэмуджина!

Ночью найманы были окружены на горе Наку, их войска, лишенные всякой инициативы, рассеяны. Мелкими группами всадники спускаются по склонам, пытаясь пробиться. В зарослях дерутся вслепую, убивая друг друга. Роковая ночь, ставшая свидетелем истребления найманских племен и их союзников. На рассвете монголы идут на приступ. Всадники мечами добивают раненых, ударом копья настигают бегущих. Tayang получает глубокую рану. В неразберихе никто не знает, как ему помочь. Его укладывают на землю, в то время как верные ему люди для защиты решаются на последний приступ. Но это мужественное сопротивление сметено с такой же легкостью, с какой заплетают косу. Tayang'у суждено умереть в одиночестве. Пишут, что Тэмуджин, потрясенный его мужеством в бою, похоронил его с почестями. Только Кучлуку, сыну tayang'а, и Джамуке удалось избежать побоища. Победители грабили лагерь побежденных; они забирали оружие, драгоценности, одежду, насиловали их жен и дочерей. Принцесса Гурбезу, оскорбившая монголов, стала служанкой хана. Среди пленных находился хранитель печати и советник tayang'а уйгур Тата Тонга, перешедший на службу к Тэмуджину. Союзники найманов, соседние племена, все дружно перешли на сторону победителя, а один из меркитских вождей предложил ему свою собственную дочь Кулан; она станет одной из фавориток хана.

После этой войны, окончательно избавившей Тэмуджина от найманов-несториан, его единственными, еще грозными противниками оставались три группы меркитстких племен. Их стоянки находились между озером Байкал и горами Алтая и в северном массиве Селенги; эти народности, в большинстве своем жители лесов, представляли собой союз с непрочными связями; монголы Тэмуджина часто использовали их, как резерв. Но под влиянием центробежных сил, создаваемых многочисленными мятежными группировками, они в конце концов восставали. Части меркитов под предводительством Токтоха-Беки удалось даже создать внутри области, путь в которую был прегражден густым лесом, зону, не контролируемую монголами. Около 1204 или 1205 года Тэмуджин решил покорить это мятежное гнездо и дошел до гор Улан-Дабан и Табин-Ула, соединяющих монгольский Алтай с его сибирскими отрогами.

Это район крутых обрывистых склонов, густо поросших лесом, где больше всего берез, лиственниц, разнообразных хвойных пород, — царство тайги. Всадники Тэмуджина сумели проложить себе путь сквозь непроходимую чащу и добраться до убежища Токтохи, который там встретил смерть. Знать из его свиты бежала вместе с вождями различных малозначительных родов, они сумели начать партизанскую войну против захватчиков. Но монгольские войска быстро перекрыли все пути к воде. Преследуемые по пятам меркиты были вынуждены разделиться на отдельные группы, становившиеся все малочисленнее, с каждой остановкой теряя все больше грузов и продовольствия. Они будут продолжать сопротивляться еще несколько лет, организуя внезапные рейды и атаки, более или менее успешные.

К 1217 году отдельные группы меркитов, втянутые в отчаянную безнадежную борьбу за независимость, еще продолжали бродить по непроходимым лесам. Тэмуджин приказал Токучару, своему зятю, и Субетэю, одному из лучших своих генералов, привести их к покорности. Говорят, что монголы использовали для этого «железные повозки» (Temur-tergen), то есть повозки с металлическим каркасом, которые лучше выдерживали путь по каменистой местности; однако это кажется маловероятным, так как, без сомнения, было трудно обеспечить продвижение по лесу тяжелых телег. Как бы там ни было, Субетэю удалось подавить последние вспышки партизанской войны меркитов. Кочевники среди других кочевников, призрачные шайки, голодные, уничтожаемые, попавшие в плен, порабощенные или растворившиеся в общей массе, меркиты мало-помалу совсем исчезнут.

Время этих событий, указанное в монгольских и китайских источниках, разнится на десять лет, но точно одно: Тэмуджин хотел покончить с мятежными меркитами. Трудно сказать, была ли это продуманная стратегия, за которой последуют другие войны на истребление. Не нужно забывать, что меркиты и монголы были одного поля ягоды; если они делили те же владения, между ними должны были существовать экономическое соперничество, споры из-за охотничьих угодий, кража скота. Кроме того, обе группы вели противоположный образ жизни, что порождало непонимание, естественный антагонизм: для степного кочевника углубиться в лес, чтобы затравить дичь, значило проникнуть в мир, полный тревоги, столкнуться с неведомым. Напротив, у жителей леса обычно не было стада; прежде всего лесные охотники, трапперы, они рисковали появиться на открытом пространстве равнины только для того, чтобы при отсутствии дичи украсть каких-нибудь отбившихся от стада коз и снова вернуться в свои хижины.

В основе неугасимой ненависти Тэмуджина к меркитам лежала также, бесспорно, личная обида: Бортэ, его супругу, захватила группа меркитов, и Тэмуджин, без сомнения, считал, что все меркиты несут коллективную ответственность за похищение, совершенное несколькими людьми из их племени. Его безжалостная месть обрушивалась на каждого меркита, вот один из примеров: Джучи-Казар, сын Оэлун, взял в плен меркита, великолепного лучника, которого он из-за его редкого мастерства хотел оставить у себя. Но Тэмуджин, обычно склонный к великодушию по отношению к врагам, проявившим высокие воинские или моральные доблести, отказался помиловать пленного. Он, сумевший простить Джэбэ, который убил метко нацеленной стрелой его собственного коня, теперь настоял на том, чтобы меркитский лучник был казнен!

Когда последние меркиты были разгромлены, киргизы из верховьев Енисея подчинились монголам. Оставался последний враг. В то время как татары, найманы, меркиты, киргизы и другие соседние племена были покорены, человек высокого происхождения, но чья репутация была запятнана его коварством, еще противостоял Тэмуджину: Джамука, оказавшийся вне закона и сохранивший из всей своей армии только пятерых верных ему людей. Загнанный в обширные края болот, со всех сторон окружавших горы Тангну, изолированный от мира отступник, потерявший союзников, Джамука жил жизнью одержимого, жизнью одинокого вепря. Однажды его товарищи по несчастью, движимые усталостью, неприязнью к его властности или желанием получить вознаграждение, набросились на него, связали кожаными ремнями и привезли, часто останавливаясь в пути, к юрту Тэмуджина.

И снова поведение Джамуки удивляет. Перед своим anda, своим названным братом, Джамука требует смерти для тех, кто его предал, но также и для самого себя. Пятеро близких Джамуке людей, которых он сравнивает с черными воронами, напавшими на дикого селезня, будут казнены у него на глазах. Однако Тэмуджин, вероятно, взволнованный несчастьями того, кто так долго был товарищем его игр, другом детства и самым близким братом по оружию, попытается спасти от смерти своего anda. Он вспоминает, что благодаря Джамуке отвоевал Бортэ, свою супругу, похищенную меркитами, он вспоминает о битвах, в которых мчался со своим другом стремя в стремя, и после, с наступлением ночи, спал под одним одеялом: «Прежде мы были тесно связаны, едины, как две оглобли одной повозки. А потом однажды ты меня покинул. Но вот ты снова вернулся. Будем же едины, как прежде. Будем жить бок о бок. Мы забыли воспоминания нашей молодости, воскресим их снова…»

Даже если авторы хроник приукрашивают великодушие Тэмуджина и, чтобы возвысить его, подчеркивают коварство Джамуки, поражает тот факт, что хан, кажется, в самом деле предложил своему бывшему другу помириться. Он обещает забыть все измены человека, который много раз его обманывал, преследовал, предавал.

В ответе Джамуки — подлинное величие души. Он хвалит благородство своего anda, его великодушие, достойное императора в зените славы. Он тоже вспоминает счастливые годы, тоже полон странной тоски по прошлому: с Когда-то, во времена нашей молодости, когда мы стали anda у ручья Коркунах, мы делили вместе еду, мы говорили слова, забыть которые невозможно, и мы спали бок о бок».

Но Джамука признает, что не смог закрыть свои уши для слов, полных желчи, которые говорились о Тэмуджине, он признает, что был обманут и что поэтому никогда не сможет смотреть в лицо своему бывшему другу. Он признается, что охвачен стыдом и угрызениями совести. У Тэмуджина — величие, власть, у него, Джамуки, — низшая степень падения, поражение: «Ты, мой anda, ты герой. Твоя мать полна мудрости. Твои братья полны талантов. Семьдесят три смельчака из твоего окружения служат тебе как верные скакуны. Насколько я ниже тебя, о мой andal Совсем ребенком меня покинули мой отец и моя мать; братьев у меня нет, и мои друзья не были верны мне. Тенгри покровительствовало моему anda, который превзошел меня во всем».

Разве это не наводит на мысль о своего рода страсти к самоуничижению? И как избежать искушения объяснить эти чувства испытаниями, о которых нам поведал Джамука: раннее сиротство, судьба единственного ребенка, предоставленного самому себе? Джамука идет до конца и — высшее проявление самопожертвования — требует у Тэмуджина даровать ему смерть: «Теперь, о мой anda, нужно, чтобы ты отделался от меня, для того чтобы твое сердце было спокойно. Но если ты решишься предать меня смерти, нужно, чтобы я умер без пролития крови… А теперь кончайте со мной поскорее!»

Тэмуджин, говорят летописцы, которые, может быть, преувеличивают его благородство, заколебался, когда ему передали слова Джамуки. Объясняя отсутствие чувства ненависти к нему тем, что Джамука никогда не пытался посягнуть на его жизнь, он заявил, что сохранил привязанность к тому, кто всегда в его глазах был полон самых высоких достоинств.

Однако, под тем предлогом, что его бывший друг «устал от жизни», Тэмуджин в конце концов велел его казнить. Чувствовал ли он, что Джамука, даже побежденный и раскаявшийся, все еще оставался потенциальным противником? Вряд ли. Скорее можно предположить, что между двумя главными действующими лицами развернулась странная игра. Поскольку Джамука требовал смерти от руки Тэмуджина, тот соглашался ему подарить ее, признавая или делая вид, что признает, что он всего лишь исполняет желание друга. Возникает чувство, что, повинуясь молчаливому согласию, Тэмуджин вдруг понял, что величайшей милостью, которую он мог оказать своему anda, была как раз смерть, которой тот так неистово добивался.

Поэтому, чтобы вынести приговор Джамуке, Тэмуджин нашел юридический мотив: много лет тому назад Джамука испугал его во время кражи лошадей. Теперь же Джамука отказывался от помилования, которое предлагал ему бывший друг. Странно, но именно из-за этих личных мотивов, не имевших политических последствий, Тэмуджин приговорил его к смерти.

Итак, Джамука был казнен. Так как душа живет в крови, обычаи требовали, чтобы принц, которому полагалось воздавать почести, был казнен без пролития крови. По версии одной из хроник Джамука был задушен ковром. Легенда рассказывает, что Тэмуджин отказался присутствовать при казни бывшего друга и поручил это одному из своих племянников. И тогда Джамука потребовал для себя ужасной казни: он добился того, чтобы палач его четвертовал… В скрещении их судеб — от начала и до конца — отношения Тэмуджина и Джамуки отмечены странностью, где дружба и вражда вели — бесконечно — свои дисгармонирующие партии. Несомненно, Джамука мог бы достичь высочайшего положения, если бы, вместо того чтобы противостоять

Тэмуджину, поддерживал бы его во всех начинаниях. Несомненно также, что в своем противостоянии он мог бы оказаться победителем, если бы не был одержим какой-то страстью к самоуничтожению и вечным непостоянством. Но не менее двусмысленна и позиция Тэмуджина, который вначале прощает своего противника, а затем обрекает его на смерть. История этой странной пары и ее трагическая развязка могли бы вдохновить Шекспира.

Глава VIII
ВЕЛИКИЙ ХАН

На следующий же день после того, как был казнен Джамука, Тэмуджин стал бесспорным властелином большинства монгольских племен, живших между горной цепью Большого Хингана на востоке, Саянами на западе, отрогами Алтая на юге и озером Байкал на севере. На этой огромной территории, соответствующей приблизительно современной Монголии (несколько уменьшенной), существовали только отдельные, разбросанные то здесь, то там небольшие очаги инакомыслия. В возрасте пятидесяти лет Тэмуджин мог заявить о себе как о вожде всех «народов, живущих в юрте из войлока». И тогда, в мае 1206 года, он созвал новый курултай, генеральную ассамблею, объединявшую знать всех родов.

Из-за непрочности связей, объединявших кочующих вассалов и их сюзернов, дальности расстояний между родами ассамблеи собирались нечасто и в разных местах. В них не было ничего от «официального института»: там обсуждали более или менее важные дела, разбирали отношения между феодалами общего или частного характера, решали проблемы войны и мира. Но иногда они были менее официальными и становились скорее поводом для пиров. Но в этих «пламенных советах», объединявших один или несколько родов, принимали участие только те, кто этого хотел. При Тэмуджине курултаи начали играть решающую роль. Великий хан, чья власть практически будет безгранична, останется верен традициям родового совета.

Итак, в середине 1206 года тысячи людей собираются у истоков реки Онон. Степные аристократы, откликнувшись на призыв хана, стекаются со всех сторон со своими «парадными выездами». Вскоре на равнине, где будет проходить курултай, их насчитываются уже сотни. Среди них — вожди знаменитых родов, чьи имена расцвечены красноречивыми прозвищами («мерген» — ловкий; «багатур» — смелый; «сетчэн» — мудрый). Все они здесь в сопровождении своих супруг, наложниц и слуг, прибывших в этот необъятный стан из войлочных шатров, огромный караван-сарай, открытый всем ветрам, шумный, с развевающимися разноцветными знаменами. Все прибыли, чтобы присягнуть на верность Тэмуджину и доверить ему судьбу бесчисленных племен, из которых его волей предстояло родиться Монгольской державе.

По всей окружности юрта стоят сотни стреноженных лошадей. Кочевники неторопливо ходят туда-сюда, останавливаются, чтобы полюбоваться скакуном, оценить качество попоны или выделку кожи. Целыми днями эти пастухи-во-ины встречаются, знакомятся, завязывают дружбу или союзы. Они состязаются на скачках, в поединках борцов, в стрельбе из лука, обмениваются кожами, ловчими птицами или драгоценностями, так как огромный юрт превратился в своеобразную ярмарку. С наступлением вечера, когда затихают животные, мужчины собираются вокруг костра из argol — осушить чаши молочного напитка, распить бутылочки алкогольного питья, вымененного у крестьян или погонщиков верблюдов. Развлекаются игрой в бабки или веревочку, слушают музыканта, пощипывающего струны своего инструмента, кочевника, исполняющего мужественную эпическую песнь — об охоте, диком медведе или коне, несущемся по степи как ветер.

В исторических источниках нет никаких сведений о причине созыва этого нового курултая. Лет за десять до него — около 1197 года — Тэмуджин уже был избран ханом частью родовых вождей, включая принцев, которые в силу своего высокого рождения также могли претендовать на ханство. Следовательно, можно заключить, что он созвал ассамблею как для того, чтобы возобновить свой мандат на правление, так и для того, чтобы узаконить власть, которая фактически ему принадлежала. Как этот человек, никогда не скрывавший своей жажды власти, мог устоять перед искушением получить инвеституру — ее высшее проявление? Без сомнения, друзья и близкие разделяли его стремления и помогали ему, и вот наконец Тэмуджин пришел к цели своего восхождения, медленного, но неуклонного, к высшему этапу — неограниченной власти на основе законности. Провозглашенный во второй раз «Чингисханом силою Тенгри», то есть «государь государей всемогущей властью Вечного Неба», он мог поздравить себя с удачей.

Если верить авторам хроник, коронование Тэмуджина было окружено большой пышностью. К небу был поднят тук, незапятнанное знамя с девятью развевающимися на ветру хвостами гнедых лошадей, и шаман Кэкчу, «Небес-нейший», лично утвердил права Тэмуджина во время грандиозной церемонии инвеституры. По окончании курултая Чингисхан отпраздновал свой звездный час, раздавая в благодарность награды и высокие посты с поистине монаршей расточительностью. Люди, преданные хану, заслуженные полководцы, получили роскошные подарки, выделенные из трофейных запасов. У хана были сторонники. Отныне у него появятся и придворные. Тем, кто его поддерживал, кто ему льстил, Чингисхан раздает должности и подарки.

Корчи, шаман, сделавший ставку на удачу хана, получил подарок, который потребовал в свое время, как залог своего пророчества: гарем из тридцати красавиц. Он получил также власть над лесными народами на северо-западных рубежах. Мукали, также пророчивший своему господину необыкновенную судьбу, получил китайский княжеский титул и «командование левым крылом до гор Кунчидун». Льстец Шиги-Кутуху, приемный брат хана, воспитанный Оэлун, потребовал свою часть почестей: «Разве я тебе был меньше предан, чем другие? С детства я вырос у твоего порога и никогда не думал ни о ком другом, кроме тебя! Ты позволил мне спать у тебя в ногах, ты обращался со мной как с младшим братом. Что ты дашь мне в знак твоего расположения?» Он получит пост верховного судьи, назначение, которое показывает, что хан, если это было нужно, без колебаний практиковал семейственность.

Чингисхан умеет вознаграждать самых преданных сторонников, чьей помощи он обязан своим восхождением к вершинам власти. Названные в армейском порядке Джелмэ, Субетэй, Хубилай и Джэбэ щедро вознаграждены, как и Мунлик, Кунан или Дегэй, чью храбрость и верность, проявленные во время прошлых военных походов, хан восхваляет от всего сердца. Боорчу, друг детства и товарищ по оружию, слышит, как хан вспоминает о его бескорыстной преданности своему господину: «Ты ничего не знал обо мне и тотчас же все бросил, чтобы идти за мной… О Боорчу, о Мукали, вы помогли мне взойти на трон, потому что всегда давали мне мудрые советы, вселяя в меня уверенность, когда я был прав, удерживая, когда я был не прав».

Не довольствуясь тем, что он разделил славу со своими верными полководцами, хан обратился со словами, полными привязанности, даже нежности, к членам своей семьи, к своим четырем сыновьям — Толую, Угедею, Джучи и Джагатаю, — но также и к усыновленным детям — Шиги-Кутуху, своему приемному брату, Борогулу, Кокочу и Гучу; хроника подчеркивает, что он в самых сердечных выражениях вспомнил обо всех, кто погиб, служа ему верой и правдой. Детям своих воинов, погибших на полях сражений, Чингисхан даст различные привилегии.

Когда читаешь список доходных мест и привилегий, пожалованных ханом своим верным соратникам или их потомкам, длинный перечень назначений и повышений в должности его сподвижников, создается впечатление, что

Чингисхану невероятно везло и его окружали выдающиеся люди, так как могущество Тэмуджина — в неменьшей степени заслуга «людей хана». Всегда и во всем он опирался на них, их посылал он вперед в самых трудных предприятиях. И все они, безгранично преданные своему повелителю, служили ему верой и правдой, часто делая то, что кажется выше человеческих возможностей.

Конечно, на своем жизненном пути Чингисхан встречал людей, которые его предавали, например, принцы Алтан и Кучар, непостоянный гурхан Джамука или Тогрил, стареющий государь, безвольный и неверный. Все они были высокого происхождения. «Люди хана», напротив, не принадлежали к знатным фамилиям: он встретил их на полях сражений, во время отчаянно смелых атак. Если полагаться на редкие источники, многие из них — Джелмэ, Бадай, Кичлик, Боорчу, Мунлик, Сорхан-Сира и множество других — были сыновьями кузнецов или пастухов. На таких людей, «несущих в своем походном ранце маршальский жезл», и предпочитал опираться Чингисхан в борьбе с противниками, принадлежавшими к высшей аристократии, и в своих завоевательных походах. Благодаря этим феодалам скромного происхождения он устранил журкинов Сечэ-Беки и Тайчу, предполагаемых прямых потомков славного Кабул-хана, но также и других принцев, таких, как Бури-Боко, Кучар и Алтан. В долгой междоусобной борьбе, мобилизовавшей его энергию, хан, кажется, предпочитал вступать в союз с мелкими феодалами, с вождями небольших родов, даже с простыми пастухами; с честью пройдя испытание, они получат высокие посты, когда у хана появится настоящая администрация.

Люди хана, нукеры — подлинные «дружинники»; верные люди, вассалы и слуги хана, они принадлежат к родовым группам, связанным обычаем, и не могут считаться наемниками. С ранней молодости участвуя в военных походах, они блестяще владеют тактикой боя; закаленные в кавалерийских атаках, они сумеют повести своих лучников и улан на далекие поля сражений, в Китай, на земли Ислама, вплоть до ворот Европы.

Кроме этих опасных забияк, набранных во время межплеменных столкновений, Чингисхан нашел естественных союзников в самом кругу своей семьи. Его приемные и единокровные братья, сводные братья, а позже и собственные сыновья станут бесценными помощниками. В отношениях этой многочисленной родни царила, по-видимому, относительная гармония. Конечно, нужно исключить трагический эпизод братоубийства — смерть Бектэра, но виновным в этом мальчикам было тогда всего около двенадцати лет.

Нужно ли видеть у людей хана обостренное чувство служебного долга или привязанность к своему господину, которой объясняется их верность? Или все эти люди скромного происхождения знают, что для того, чтобы достичь более высокого положения, в их интересах служить как можно лучше тому, от кого это зависит? Одно не исключает другого. Во всяком случае, тот факт, что хан поспешил избавиться от монгольских принцев высокого ранга, опираясь на свободных людей или мелкую аристократию, опровергает тезис советского историка Бартольда, противопоставляющего Чингисхана, представителя консервативной аристократии, Джамуке, принадлежавшему к более бедному классу пастухов и движимому «демократическими» стремлениями.

На следующий день после курултая 1206 года Чингисхан постарался объединить в своих руках скипетр и меч. «Прежде, — сказал он, — у меня было всего семьдесят телохранителей для дневной службы и восемьдесят для ночной. Теперь, когда волею Вечного Неба мне подчинена вся империя, нужно довести число личной гвардии до десяти тысяч воинов, набранных из сыновей десятников, сотников и тысячников».

Новый хан прекрасно знает, что если его власть зиждется на правовых основах, она еще в большей степени опирается на силу. Ему понадобилось десять лет, чтобы подняться от хана племени до высшей инвеституры. Отныне он употребит все, чтобы удержаться на этом посту и прежде всего выковать настоящую победоносную армию.

Закаленное с годами во время дерзких военных операций и настоящих сражений ополчение хана стало грозной силой. Это не была профессиональная армия. Об этом уже говорилось: люди, из которых она состояла, были, прежде всего, пастухами, коневодами, в мирное время занятыми повседневным трудом, разведением скота. Но Чингисхан мог в очень короткое время перестроить их на военный лад. С помощью кузнецов, перевозящих на своих повозках весь необходимый материал, люди были способны сами изготовить значительную часть своего военного снаряжения. Привыкшие объезжать лошадей и охотиться в одиночку или группами монголы — прекрасные потенциальные бойцы: кочевое пастушество дает великолепную военную подготовку. В начале XIII века племена, объединенные под скипетром хана, заняты, так сказать, «естественной» подготовкой к войне.

После курултая 1206 года Чингисхан реорганизует монгольское племенное общество в соответствии с новой иерархией. Роды, часть племени, племена, традиционно представляющие собой население улуса, принадлежавшего какому-либо нойону, включены в военную систему со строго определенной численностью ее частей. Каждый улус обязан поставить определенное число ополченцев, мобилизованных с полным снаряжением. Крупные племена должны быть разделены, мелкие — объединиться, чтобы создать более крупные. Вооруженные люди (cerigut) образуют формирования со счетом на десятки: arban (десять человек); ja’un (сто человек); mingkhan (тысяча человек); tuman (десять тысяч человек); tuq (сто тысяч человек). Такая классификация населения соответствует феодальной структуре. Таким образом, нойоны образуют высший командный корпус; их воинское звание, ставшее наследственным, дополняет их права феодала. Кроме того, по требованию хана нойоны обязаны нести чуть ли не постоянную военную службу.

Чингисхан официально облекает властью своих самых опытных генералов и дает им новые командные посты. Многим нукерам доверено тыловое обеспечение: запасные табуны лошадей, военное снаряжение (повозки, вооружение). Эта реорганизация временного ополчения влечет за собой отстранение некоторых старых командиров и их замену честолюбивыми «молодыми генералами». В девяноста трех вновь созданных воинских соединениях фигурируют самые преданные соратники Чингисхана: Джелмэ, Джэбэ, Сор-хан-Сира, Субетэй. Немного позднее другим близким хана также будут пожалованы ответственные посты генералиссимусов, отвечающих за крупные территориальные соединения (oerlut).

Эта строгая организация бывших племенных ополчений станет острием пики завоевательных походов и позволит создать настоящую регулярную армию, поражавшую современников. Пятьдесят лет спустя Плано Карпини отметит четкость этой военной организации, основанной на дисциплине, определяющей отношения между бойцами:

«Чингисхан организовал армию следующим образом: во главе десяти всадников он поставил командира, называемого, как известно, десятником; десятью десятками командовал офицер-сотник; десять сотен повиновались тысячнику; десять тысяч человек, объединенные под командованием одного военачальника, образуют формирование, называемое тумен (тьма). Наконец, командование всеми объединенными войсками доверено трем генералам, из которых один — главный. Если во время сражения один человек, или два, или три из десятка бегут, вся группа подлежит расстрелу; если дезертируют все десять, казнят всю сотню, в которую они входили, если только они не исчезнут все сразу».

Формирование полка из монгольского улуса, когда род и племя составляют основу армии, привело к тому, что на смену традиционной вассальной и родовой верности пришла преданность империи. Только несколько отдельных вождей племени (Мукали, Даритай) сохраняют власть над своим юртом. Последовательно проводя свою политику, Чингисхан прочно ввел десятичную систему в организацию армии.

Это вызовет восхищение Марко Поло: «Я сейчас расскажу вам, каким образом они организованы. Знайте, что когда тартарский правитель идет на войну, он ведет с собой войско в сто тысяч всадников. Он назначает командира для каждого десятка, каждой сотни, каждой тысячи и каждых десяти тысяч таким образом, что ему приходится командовать только десятью людьми, а этим десяти — десятью другими, так что каждый выполняет свои обязанности так хорошо и в таком хорошем порядке, что это чудо».

Чтобы координировать действия этой армии созданы специальные части «гонцов-стрел». Располагая заставами перекладных лошадей по всей территории, контролируемой ханом, они должны сообщать новости и передавать приказы ставки — «орды». Эта удивительная система связи ям (уam, откуда происходит русское слово ямщик — кучер) позволяет верховным посланникам покрывать феноменальные расстояния в кратчайший срок: говорят, 3000 километров в неделю, то есть около 400 километров в день.

Отец Гук рассказывает, что в 1846 году встретил в Тибете верховых курьеров, которые преодолели при чрезвычайной трудности рельефа более 800 километров меньше чем за неделю. В поясе, снабженном бубенцами, или трубя в рожок, чтобы извещать о своем прибытии, эти «гон-цы-стрелы» мчатся во весь опор иногда день и ночь напролет: буквально вросшие в своих коней, они укутаны во много слоев одежды, чтобы защититься от непогоды. Марко Поло с некоторым преувеличением рисует конных гонцов Хубилая, внука Чингисхана: «На каждой из этих почтовых станций находится по крайней мере четыреста лошадей. На некоторых — всего двести, в зависимости от того, как велика потребность в этой станции: сам великий Господин определяет число лошадей, которые должны быть готовы для его гонцов, когда он их куда-нибудь посылает. И знайте, что через каждые двадцать пять или тридцать миль на каждой дороге есть эти почтовые станции, оборудованные так, как я вам рассказал… А те, со следующей станции, слыша, по их бубенцам, что они подъезжают, готовят лошадей и людей, одетых соответствующим образом, и как только те поравняются, берут у них то, что они привезли, письмо или что-нибудь другое, и скачут до следующей станции».

Чингисхан учредил новые звания, новые должности: элитные батальоны составляют корпус «Старых смельчаков», в то время как другие, состоящие в основном из лучников, получили звание «великие носители колчана». Этим первоклассным воинам повелитель обещает победоносные походы, роскошные трофеи, толпы рабов. Но, раздавая милости знати, поощряя ее воинственный пыл, хан, как отмечает Рене Груссэ, обращался также ко всем объединенным племенам: «Этот доблестный народ, который предался мне, чтобы разделить со мной радость и горе, народ, который поклялся мне в верности перед лицом любой опасности, этот народ Голубых Монголов[14] я хочу возвысить над всеми народами земли».

Выковывая из ополченцев свою новую армию, не думал ли уже Чингисхан, что, как говорит китайская аксиома: «даже если придется сражаться всего один день в году, армия не должна прерывать свои учения ни на один день»? Хан пока еще только натягивал свой лук, не пуская стрелы.

У империи есть глава. Есть территория. Есть армия. Ей нужен свод законов, обязательных для всех.

На курултае 1206 года обнародована яса, представляющая собой приведенные в порядок древние законы монголов. В самом деле, на протяжении многих веков существовала деловая практика, целая система обычаев, юридических традиций, дающих правовые основы обществу кочевников. Эти неписанные законы более или менее соответствовали занятиям племен и отдельных людей: определяя иерархию, собственность, религиозные обряды, свободы, они скрепляли права рода, защищали средства к существованию скотоводов, клеймили святотатство и регулировали отношения между людьми.

Большое количество запретов, множество табу у монголов удивляли иностранцев, которые часто писали об этом в своих путевых заметках. Так, легат папы Иннокентия IV, французский монах Плано Карпини, был поражен их странностью:

«Хотя у монголов нет законов, руководствуясь которыми можно было бы творить суд и знать, какие проступки наказуемы, они повинуются традициям, созданным ими самими или унаследованными от предков и говорящими: это — преступление. Так, воткнуть режущее оружие в огонь, прикоснуться к пламени тесаком, вытащить кусок мяса ножом, орудовать топором вблизи костра значило бы «отсечь голову огню». Запрещается также опираться на кнут, которым погоняют лошадей — монголы не пользуются шпорами, прикасаться к стреле кнутом, ловить или убивать птенцов, бить коня уздечкой, разбивать кости одну на другой, проливать на землю молоко, любой другой напиток или еду, мочиться в юрте; тот, кто сознательно сделал бы это, был бы предан смерти».

Умбрийский францисканец не мог объяснить эти табу, идущие из глубины веков. С полной откровенностью он судит и осуждает — впрочем, несправедливо — другие понятия монгольской этики: «Напротив, совершить убийство, захватить чужую землю, присвоить себе вопреки всякой справедливости чужую собственность, предаваться блуду, оскорблять кого-нибудь или нарушать запреты и заповеди Божьи — в этом, по их мнению, нет ничего предосудительного».

Идея объединить в юридический кодекс всю совокупность законов, правил и обычаев соответствует тому, что известно о характере Чингисхана: его стремление к порядку, ревнивая жажда власти сопровождаются почти всегда поисками доказательств его неоспоримой правоты, его склонность к тщательнейшей аргументации очевидна. Для хана, который принимает теперь своих равных на ковре из белой кошмы, яса должна представлять собой всемирный закон. Монгольский порядок будет отныне применяться ко всем остальным покоренным народам.

Яса — запрет, дополненный биликом (biliq — постановления), — была официально продиктована уйгурским писцам и записана в «Синих тетрадях», к сожалению, утраченных и восстановленных по записям Джувейни и Рашидаддина. Эти законы, которые должны были быть понятны неграмотному большинству, сформулированы лаконично и максимально четко:

«Долг монголов немедленно явиться на мой зов, повиноваться моим приказаниям, убивать, кого велю». «Кто не повинуется, тому отрубят голову». После этого вступления, по меньшей мере безжалостного, уже не удивляет суровая строгость кодекса, соответствующая эпохе. Запрещены под страхом смерти убийство, кража скота, укрывательство имущества или беглых рабов, вмешательство третьего в спор (или борьбу) двоих, конфискация на длительный срок чужого оружия. Супружеская измена, блуд, содомский грех караются смертью. Различные преступления, считающиеся менее тяжкими (изнасилование девушки), караются отсечением руки… Менее серьезные проступки караются штрафом, выплачиваемым натуральными продуктами. Мелкие уголовные преступления наказываются палочными ударами. Чингисхан, хорошо знавший склонность своих современников к пьянству — в частности, собственного сына Угедея, — рекомендует не напиваться чаще трех раз в месяц!

Яса уточняет еще роль женщины в лоне этого патриархального общества: она должна, прежде всего, заботиться о «хорошей репутации своего мужа». Основа ее прав и обязанностей — выполнение домашней работы и верность супругу и повелителю: «Мужчина не может, как солнце, быть одновременно всюду. Нужно, чтобы жена, когда муж на войне или на охоте, содержала хозяйство в таком порядке, что если гонец князя или какой-нибудь другой путешественник будет вынужден остановиться в ее юрте, он увидел бы ее хорошо прибранной и нашел бы в ней вкусную еду: это сделает честь мужу, хорошие мужья узнаются по хорошим женам».

Что сказать о применении этих добродетельных принципов? Плано Карпини, относящийся к нравам кочевников без снисхождения, замечает: «Женщины, в основном, целомудренны. Никогда не слышал, чтобы обсуждали проступок какой-нибудь из них. Мужчины, однако, позволяют себе во время игры говорить непристойности и даже сквернословить. Столкновения между ними, должно быть, редки, если вообще имеют место. Хотя монголы много пьют, они никогда не ссорятся и не заводят драк в состоянии опьянения».

Что касается законов, действующих в военное время, они коротки и ясны:

«Невнимательный часовой подлежит смерти».

«Гонец-стрела, который напивается допьяна, подлежит смерти».

«Тот, кто прячет беглеца, подлежит смерти».

«Воин, не по праву присваивающий добычу, подлежит смерти».

«Неспособный полководец подлежит смерти».

Dura lex[16], скажут… Но во все времена, как и во всех странах, военный трибунал дешево ценил человеческую жизнь.

Применение этого юридического кодекса было вверено Шиги-Кутуху, приемному брату Чингисхана, который получил пост верховного судьи. Этот кодекс со временем будет дополнен и улучшен, но официально его обнародуют только по случаю курултая 1219 года, сразу же после завоевания Северного Китая и покорения Передней Азии.

Великий хан хотел отметить утверждение своей власти событием, открывающим новую эпоху. Яса, реальное воплощение его величия, подтвердила его законность. «Поставив на колени около двадцати народов во имя своего законного права, поборник справедливости захотел найти оправдание своим действиям. Об этом свидетельствует эдикт 1219 года, выгравированный на даосской стеле, воздвигнутой по совет\ китайского монаха, который воздает должное деятельности хана и заканчивается следующей формулой: «Небо поддержало меня, и я достиг высшей власти».

Яса, правда, всего лишь собрала воедино и закрепила вековые обычаи. Чингисхан — не новатор и не либерал. Но в своем стремлении положить конец анархии, с которой он долго боролся, он сумел освятить родовую и семейную иерархию, регламентировать систему собственности и наследования, придать официальный статус обычаям и нравам, рожденным в степи. Этот кодекс, без сомнения, отражает дух общества монголов-кочевников в начале XIII века: ни один монгол не может отныне не считаться с законом. Яса не идет против обычаев кочевников, она не меняет основ иерархии, прерогатив нойонов, преимуществ отдельных могучих родов, родственных отношений между людьми, связанных узами крови или брака. И тем не менее, в своих жестких рамках она еще теснее сплачивает народы, близкие по образу жизни, языку, традициям.

Народы степи были почти все подчинены Чингисхану, но некоторые тюрко-монгольские народности, кочевники или полукочевники, на севере современной Монголии еще сохраняли свою независимость. Речь шла о лесных народах, покупавших или выменивавших кожи, дичь и различные предметы кустарных промыслов у пастухов. Одним из самых значительных племен этих охотников-сборщиков были ойраты, родственные бурятам, существующему ныне в Сибири признанному национальному меньшинству.

Ойраты жили к западу от необъятного озера Байкал, в огромных хвойных лесах (что говорит о близости севера), где водился пушной зверь (медведи, соболи) и некоторые породы оленя, распространенные в холодных областях (олень-марал, мускусная лань). Ойраты охотились на них и питались также съедобными ягодами, которые находили во мхах и лишайниках.

«Они не живут, как другие монголы, в юртах из войлока, — пишет автор персидской хроники, — они не держат скота, а живут охотой в своих необъятных лесах и относятся с глубоким презрением к пастушеским народам. У них нет другого дома, кроме хижины, сложенной из веток и покрытой березовой корой. Зимой они охотятся по снегу, привязывая к ногам ракетки и держа в руках палку, которую они погружают в снег, как лодочник погружает свой шест в воду».

Ойраты не представляют подлинной опасности для степных скотоводов, но они могут помочь Чингисхану в военных походах, поставляя людей, дичь, лес или меха. Хан поручает своему брату Джучи-Казару привести ойратов к покорности. По возвращении Джучи приводит с собой многих вождей племен, принесших драгоценные дары: шкуры черного соболя, меха выдры, бобра и горностая, ловчих птиц. Один из ойратских вождей Хутука-Беки предлагает немедленно поступить на службу к монгольскому хану и обязуется собственноручно привести к нему своих людей. Удовлетворенный столь быстро заключенным союзом Чингисхан проявляет свою признательность: двум сыновьям своего нового возможного союзника он предлагает двух принцесс крови, одна из них — его собственная внучка, рожденная от его сына Толуя. Этот брачный союз скрепил сотрудничество с лесными монголами из «страны Сибири».

Джучи-Казар направил вслед за тем своего коня западнее, в сторону территории тюркских племен, киргизов, которые кочевали в верховьях Енисея. В этой области, расположенной высоко над уровнем моря и покрытой густыми лесами, водились пушные звери и стада оленей, наполовину одомашненных различными народностями, которые получали от них молоко, мясо, шкуры и рог.

Киргизы изъявили свою покорность, но другие лесные народы, например, туматы с Иркулских гор, отказались признать хана своим сюзереном. Тэмуджина это рассердило, и он поручил Борогулу привести их к покорности в ходе военной операции, развитие которой напоминает войну против найманов. В глубине этого леса огромные стволы, окруженные порослью и зарослями кустарника, образуют плотное переплетение, куда только охотники-сборщики могут проникнуть и не заблудиться. Люди Борогула продвигаются с трудом; им без конца приходится спешиваться, останавливаться, чтобы сориентироваться. Повсюду царит удушливая влажность, и мириады насекомых изводят людей и животных. Повсюду источенные червями скользкие пни скрывают предательские провалы. Хуже всего приходится лошадям, которые с трудом могут продвигаться вперед в этих густых темных зарослях, куда едва проникает дневной свет. Борогул и его люди вскоре попадают в засаду. Скрытые зарослями и выступами скал лучники обстреливают их со всех сторон: Борогул вскоре погибает, пронзенный стрелами, в то время как двое из его командиров, нойон Корчи и вождь ойратов Хутуку-Беки, недавно ставший союзником Чингисхана, захвачены в плен туматами.

Узнав об этом разгроме, Чингисхан хочет немедленно отправиться в поход, чтобы отомстить за поражение. Видимо, понимая гибельность предприятия, Мукали и Боорчу отговаривают его, предлагая послать Дорбай-Докшина (Дорбая Ужасного). В этой карательной миссии полководец проявляет находчивость: следуя тропами диких животных, в обход вражеских наблюдателей, он нападает на отдыхающих ту матов, без труда побеждает их и освобождает пленных. Хутука-Беки, своему неудачливому союзнику, хан подарит роскошную наложницу: королеву туматов Ботокуй-Таркун, «Толстую Даму».

Уничтожив последних мятежников, монголы могли себя поздравить: весь северный сибирский фланг был усмирен, степь победила лес. Монгольская экспансия могла отныне устремиться к более далеким горизонтам.

Кажется, что отныне Чингисхан безраздельно властвует над людьми, которые повинуются ему с видимым уважением и скрытым страхом. Некоторые, однако, полагая себя под Небесной защитой, еще осмеливались противостоять его могуществу. Этими людьми, действующими с такой наглостью, бесстыдством и неосторожностью, были шаманы, окружавшие хана.

Что касается религии, исповедуемой монголами-чингисидами, мнения во многом расходятся. В основном мы будем опираться здесь на работы тюрколога Жана-Поля Ру, который обнажил тайны мифов и ритуала, богов и злых духов, астрологии и космогонии тюрко-монголов до введения ламаистского буддизма и ислама.

Первые описания религиозного мира алтайских народов (тюрко-монголов и тунгусов) говорят нам о существовании космобиологического аппарата для естественного и сверхъестественного и возросшем на этой почве шаманстве. Тюрко-монголы верят, что вселенная существует за счет жизненной энергии; они различают мир горний и земной (а позже — промежуточную подвижную зону). В горнем мире царит Тенгри (или Tenggeri) — Божественное Вечное Небо. Источник энергии, оно проявляется в катаклизмах, откровениях земному сущему, в «знаках судьбы». Тенгри может отклонить просьбу ходатая, оно может послать смерть. Оно обладает даже способностью «делиться» на множество второстепенных сил. Оно одновременно — страж порядка мирозданья и принцип Вселенной. Земной, нижний мир состоит из четырех элементов: есть прежде всего коричневая земля, дополняющая «Голубое Небо», мать-кормилица и основа плодородия. Затем вода, связанная с небом посредством дождя: она элемент чистоты, но не очищения. Может быть, оттого, что они близки к вершинам и, следовательно, к небу, многие источники священны. Наконец, есть очистительный огонь и дерево, которое его питает.

Существует еще множество божественных проявлений. Монголы придают большое значение культу гор, как уже говорилось, сакральной опоре неба, основе восхождения и естественному символу устремленности к Тенгри. Точно так же божественная сила живет в дереве, так как оно погружает свои корни в кормилицу-землю, в то время как ветви его поднимаются к небу. Нет числа скалам, животным — предкам или тотему, фигурам и другим вместилищам души, связанным с невидимыми добрыми или злыми силами; с помощью молитвы, культовых обрядов и заклинаний можно призвать добрых и прогнать злых духов.

Эти сложные верованья и поверья, которые встречаются у всех алтайских народов, конечно, видоизменяются в зависимости от времени и народности, у которой они бытуют. Алтайская «религия» благодаря своему культу сил природы, обожествлению животных и сакрализации гор представляет собой разновидность космической мистики, напоминающей иногда ритуальные обряды японского синтоизма. Эта архаическая религия без канонов и без догмата, которую трудно охватить в ее изменчивой степной и лесной туманности, кажется, связана со всеми религиями одновременно: культом природы, идолопоклонством, обожествлением животных, культом предков, поклонением единому небесному богу, — и все это уживается с различными видами гадания. Как пишет Мирсеа Элиад о религиозной жизни первобытных народов: «она не сводится ни к анимизму, ни к тотемизму, ни к культу предков, но […] знает также высших существ».

Внутри этого космогонического видения человек гармонично вписывается в каждый из повседневных микрокосмов — ячеек Вселенной. Место, которое он занимает, и роль, которую он играет, являются также функцией определенного числа религиозных обрядов, предназначенных для того, чтобы установить равновесие между человеком и космосом. Для этого ему нужны посредники, заступники: шаманы.

Шаманство представляет собой такую важную составную часть алтайской религии, что с давних пор этим термином стали определять ее всю; им пользуются, иногда неправильно, для обозначения некоторых религий, встречающихся в других частях света. Шаманизм еще практикуется различными сибирскими национальными меньшинствами, а в Корее насчитывается около 100 000 mudang, мужчин и женщин. «Шаман» — слово тунгусского происхождения и обозначает человека «исступленного», «возбужденного», переживающего периоды экстаза и одержимости. Член племенного сообщества, охотник, пастух или кузнец, иногда из семьи шаманов, — он находится под пристальным наблюдением старейшин, которые его заметили, оценили и, наконец, назначили. Однажды избранный родом шаман приступает к исполнению своих обязанностей.

Когда умирает шаман, племя должно найти ему замену. Это зависит как от мнения сообщества, так и от личных данных. В самом деле, речь идет о том, чтобы найти среди себе подобных одного или нескольких «посещаемых» (духом). Многочисленные и сложные признаки — странные или вещие сны, кошмары, стремление к самоизоляции, невнятные слова — позволяют открыть имя того, кто будет призван играть эту роль. «Симптомы» шаманизма в Центральной Азии, в Сибири и в Корее связаны с различными проявлениями: прострация, боязнь света, лазанье по скалам, жестикуляция или «арктическая истерия» (piblokto). С этим неразрывно связаны сомнамбулизм, болезненное самоуглубление, истерия и некоторые признаки душевной неуравновешенности. Так, благодаря некоторым особенностям психосоматического порядка, иногда с трудом поддающимся определению, делается вывод о «призвании к шаманству».

Тогда начинается обучение ремеслу. Постепенно шаман входит в состояние, которое позволяет ему установить связь со сверхъестественным, чтобы защитить интересы рода: он должен «договариваться» с силами невидимого мира о прекращении эпидемий и падежа скота, снятии порчи. Для этого он должен перенестись к духам небесным или подземным. Конец такого путешествия включает иногда декламацию — рассказ, театрализованное представление о пребывании в другом мире. Чтобы совершить это путешествие, шаман облачается в нелепые волшебные одежды, часто это пальто, украшенное металлическими пластинками, ритуальными вышитым мотивами, хвостами или когтями животных, имеющими символический смысл — космогонический, сексуальный или охотничий. Сопровождаемый непрерывными оглушительными ударами бубна, по которому бьют деревянной изогнутой колотушкой, иступленным звоном бубенцов и колокольчиков, рокотом варганов[17], шаман входит в транс. С пеной на губах, закатив глаза, с пронзительно свистящими или глухими звуками, вырывающимися из горла, или иногда испуская крики, подобные крикам животных, он мечется как медведь в клетке, жестикулирует как в каталептическом припадке; наконец, он «переносится в другой мир», «поднимается на небо», где встречается с призраками, духами, божественными животными и другими обитателями невидимого сверхъестественного мира, которые сообщают ему необыкновенные свойства. Такие терапевтические, провидческие, заступнические и жреческие возможности придают шаманам опасную гипнотическую силу. В мире, в котором предрассудки, запреты и обряды очищения играют столь важную роль, — как обычным людям, будь они даже вождями племен или ханами, не бояться шаманов?

Эти люди, вступающие в более или менее тесное общение с потусторонним миром, с усопшими, с оккультными силами, могут, как принято считать, вызывать молнию, град или ветер. Они внушают уважение, им льстят и их боятся. При генеральном штабе хана их помощь необходима, поскольку религиозные обряды для предсказания будущего, гадание на костях животных или на стрелах, на обожженных лопатках — возложены на них. В связи с кочевым образом жизни монгольские шаманы не привязаны к определенному месту, признанному священным и всем известному, но власть их велика: очищение, жертвоприношения богам, похороны обязательно проходят через их руки.

Рядом с Чингисханом постоянно находится как раз один из них, шаман, пользующийся большим влиянием: Тэб-Тенгри, «Небеснейший» Кэкчу. Он сын Мунлика, того самого, которому умирающий Есугэй доверил заботу о своих детях, остающихся сиротами. Даже если бы Мунлик не выполнил последнюю волю друга, он, кажется, все равно навсегда сохранил бы привязанность Тэмуджина. Кэкчу — четвертый из семи сыновей Мун лика, стал одним из самых влиятельных шаманов. Это он организовал церемонию большого курултая. Очень честолюбивый, он относится с нескрываемым высокомерием и наглостью к самым высокопоставленным сановникам императора. Однажды он дошел до того, что избил Джучи-Казара, брата хана. Неизвестно, шла ли речь о политическом соперничестве или это была просто пьяная драка. Но с этой минуты отношения Кэкчу с семьей Чингисхана пошатнулись.

Джучи-Казар, Тигр, славившийся силой и смелостью, отправился в шатер брата, требуя правосудия. Но, ко всеобщему удивлению, Чингисхан упрекнул его в недостойном поведении, в трусости. Джучи-Казар со слезами на глазах ушел и три дня не показывался на глаза брату. Может быть, хан не захотел ответить прямым ударом на удар, который задел его самого, коснувшись одного из членов его семьи? Осуждал ли он малодушие младшего брата? Неизвестно, но дело приняло неприятный оборот.

Вскоре шаман явился к хану, чтобы нашептать ему, что Джучи-Казар готовит против него заговор, становясь, таким образом, прямым соперником хана. Той же ночью Джучи-Казар арестован охраной императора. Но у брата хана есть верные сторонники и друзья, поспешившие к Оэлун, чтобы сообщить ей об этом произволе. Гнев ее был ужасен. Стараясь спасти оказавшийся под угрозой мир в семье, словно кошка, защищающая своих котят, она выпустила когти: ворвавшись в шатер хана, Оэлун потребовала немедленно освободить Джучи-Казара и гневно отчитала Чингисхана. Затем отправилась к арестованному и вернула ему пояс и шапку, которые были с него сорваны в знак того, что он лишен всех прав.

Дело этим не кончилось. Кэкчу возобновил свои утверждения о готовящемся заговоре, и хан в конце концов подверг брата опале, лишив его части принадлежавшего ему племенного удела. С этого дня силы стали покидать Оэлун, она гаснет от горя, зная, что ее семью разъедает соперничество. В самом ли деле Чингисхан поверил тому, что Джучи-Казар хотел его устранить, и решил, лишив брата многих тысяч людей, подрезать крылья ястребу, способному в один прекрасный день бросить тень на орла, которым он был? Или только сделал вид, что поверил в предательство, как заставляет думать последующее развитие событий?

Кэкчу, настоящий степной Яго, вел опасную игру. Льстя своему господину, предупреждая о замышлявшихся против него интригах и, вероятно, разжигая некоторые из них, великий шаман, кажется, быстро приобрел влияние на монгольского государя. Щепетильный, когда речь шла о защите интересов своей собственной семьи, он явно проявлял слабость по отношению к Кэкчу. Опасался ли он этого человека и его непредсказуемых намерений? Или боялся стоявших за ним грозных оккультных и враждебных сил, мира богов и демонов, которые только шаман мог сдержать и укротить? Неизвестно.

В этом деле, где опасности подвергались единство рода, его честь и влияние, еще раз все решило вмешательство женщины. Этой женщиной была Бортэ, супруга Чингисхана. Она горько упрекала мужа за то, что он вероломно бросил своего брата Джучи-Казара, тогда как другой из его братьев, младший, Тэмугэ, в свою очередь пострадал от действий шамана. Последнему в самом деле удалось присвоить себе несколько слуг Тэмугэ. Когда тот, уверенный в своих правах, пришел и потребовал их вернуть, шесть братьев Кэкчу бросили его на землю и велели просить прощения у шамана за свою дерзость! Итак, Бортэ предстояло открыть глаза хану на гнусные происки шамана и настоять на необходимости положить конец его гибельному воздействию на царствующую семью: «Как Кэкчу и его братья могут позволить себе такую наглость? — бросила она. — Недавно они побили Джучи-Казара. Сегодня заставили Тэмугэ стать перед ними на колени. До чего мы дошли?… Как ты можешь спокойно смотреть на то, как обращаются с твоими братьями?»

Эти доводы убедили хана в необходимости снова взять в свои руки власть во всей ее полноте и положить конец притязаниям Кэкчу. Он заявил Тэмугэ, что дает ему полную свободу поступить с великим шаманом так, как он найдет нужным.

Несомненно, он предпочел переложить ответственность на другого, а не действовать самому. Вызванный Чингисханом Тэб-Тенгри явился. Тогда Тэмугэ предложил ему разрешить спор за пределами императорского шатра. Но люди Тэмугэ тот час же набросились на верховного жреца, сломали ему спинной хребет и бросили его тело «около стоянки повозок», то есть на свалке.

При известии об этом убийстве явилась семья великого шамана с Мунликом во главе. Грязные ругательства, рукопашная, руки хватаются за ножи. Чингисхана теснят. Он пытается освободиться и зовет охрану — «носителей колчана», стоявших у входа в шатер. Великий хан дерется с братьями великого шамана, которого только что велел убить: почти шекспировская сцена по яркости и грубости ее августейших участников!

Тело Кэкчу, «Небеснейшего», три дня лежало в юрте, охраняемой подручными хана. По истечении этого срока, — говорится в хронике, «труп вышел сам собой через дымовое отверстие». Это наводит на мысль, что Кэкчу мог умереть не сразу, агония могла длиться несколько дней, прежде чем душа его вознеслась к Вечному Небу, которое тогда, может быть, приняло ее.

Так грубо разрешилось столкновение интересов, скрытое под видимостью конфликта между мирской властью хана и духовной властью шамана и его окружения. «Небеснейший» Кэкчу заслужил надгробное слово, произнесенное Чингисханом: «Кэкчу избил и оклеветал наших братьев; поэтому Тенгри, лишив его своего покровительства, лишило его жизни так же, как лишило его тела». Речь, безупречная по своей продуманности: великий шаман умер, потому что небо отвернулось от него.

Это грязное дело закончилось сведением счетов столь же быстрым, сколь и коварным, положив, таким образом, конец всякой попытке захватить власть. Путь к высшему ханству лежал через черновую полицейскую работу. Хан упрекал Мун лика в том, что тот не сумел достойно воспитать своих семерых сыновей, не смог удержать их от наглой попытки не считаться с монаршей властью. Однако он всех простил. После строгости — милосердие! Чингисхан назначил преемника покойному шаману — доказательство того, что земная власть могла иногда тонко сыграть роль посредника, исполняющего волю Небес. Чингисхан выбрал Усуна, которому подарил великолепного белого коня и отвел почетное место, подобающее его высокому сану. На этот раз он все учел: Усун-Беки был почтенным старцем!

Глава IX ТЕНИ НАД КИТАЕМ

На заре XIII века Чингисхан решает устремиться в новый военный поход, на этот раз против Китая. Эта страна так же велика, как и его жажда власти, расстояние — не преграда для его конницы. Чтобы осуществить свой план, который станет только началом грандиозной экспансии, Чингисхан взвешивает свои силы. Он бесспорный властелин многих племен, объединившихся вокруг его знамени. Ему повинуются жители степей и тайги, то есть огромное большинство собственно монгольских народов, а также тюрки и даже народности тунгусского происхождения.

Накануне китайского похода — какую оценку можно дать улусу, контролируемому великим ханом, этому подвижному государству, целиком подвластному хану и его соратникам? Историки, изучавшие военные походы Чингисхана (Мартэн, Лайдэлл-Хэрт, Гаэрниш), считают, что к началу вторжения в Китай армия Чингисхана объединяла 110 000 человек и что к концу его завоеваний она будет насчитывать от 130 000 до 200 000. Можно отважиться провести условное сравнение с современной Монгольской Народной Республикой, которая, при численности населения около 1,8 миллиона жителей в конце 80-х годов XX века содержит в мирное время армию в 45 000 солдат; к ней нужно прибавить еще 15 000 милиционеров, пограничников и различных вспомогательных частей. В случае военного конфликта эта армия могла бы мобилизовать 120 000 солдат, то есть каждого пятнадцатого жителя, что требует, даже у современной нации, значительных усилий. В контексте, конечно, отличающемся от современной Монголии, эти цифры позволяют предположить, что Чингисхан контролировал, вероятно, около миллиона монгольских кочевников. В нашем представлении монгольская армия кажется слишком малочисленной для завоевания таких обширных территорий, как Северный Китай, турецкое и арабско-персидское царства Верхней Азии или Южная Россия. Не нужно забывать, что речь идет о силах, для того времени значительных, в частности, по европейским меркам. У Филиппа II Августа в 1214 году во время Бувинской битвы было всего 1 300 всадников. Кроме того, монгольская армия никогда не была оккупационной, но почти исключительно ударной силой. Отметим также, что в Китае, как и на Среднем Востоке, армия Чингисхана по численности будет всегда меньше армии противника.

Китай, как уже говорилось ранее, был тогда разделен на три различных государства: на северо-западе — империя Минья, населенная си-ся (Xixia) или тангутами; на севере — Цзиньская империя рузгенов; на юге, наконец, империя Сун. Тангутская империя Минья, в состав которой входили двадцать две провинции полуземледельческих, полу скотоводческих, простиралась по ту сторону Великой стены, захватывая область Ордоса (по-китайски Хетао), обширное плато, расположенное внутри большой петли Желтой реки, и территории современных Нинся и Ганьсу. О происхождении империи Минья известно мало, только то, что она возникла в конце X века как своего рода Китайский доминион. Тангуты (народность, близкая к тибетцам и кьянгам), служили китайским императорам династии Тан и получили в свое распоряжение территорию, находившуюся под контролем последних. Союзники Китая во времена «пяти династий» (907–960), затем при династии Сун (960-1279), они добились независимости, когда китайцы не выдержали натиска завоевателей с севера, киданей (Khitan). В 1308 году Минья стала независимым государством и в Иргае (позднее Нинся, ныне — Иньчуань), ее столице, десять императоров сменились один за другим. В эпоху Чингисхана, несмотря на армию, насчитывающую около 150 000 человек, Минья, окруженная более могущественными державами, была всегда под угрозой вторжения.

Во втором государстве правят рузгены, или чжурчжэни (Jurchen), алтайский народ тунгусского происхождения, пришедший из Маньчжурии. От берегов Амура до южной части бассейна Желтой реки оно занимает широкую полосу более 2 000 километров длиной, включая всю Маньчжурию, современную Внутреннюю Монголию, а также китайские провинции Шандунь, Хэбэй, Шаньси и северную часть Шэньси. За исключением чисто китайских районов, эта обширная территория была киданьской империей династии Ляо (904-1125 годы). Кочевники, перешедшие к оседлому образу жизни, происходившие из объединенных протомонгольских племен, кидани были изгнаны своими вассалами рузгенами в союзе с южнокитайской империей Сун. Под предводительством одного из принцев они были вынуждены эмигрировать в Центральную Азию, где основали новую западную империю Ляо, или государство Каракитаев; часть из них осталась, подчинившись новым победителям.

Близкие к маньчжуам рузгены основали династию Цзинь. Сохранив специфический характер своего старого племенного строя, они подверглись сильному влиянию китайской культуры и приняли административную и юридическую систему империй Тан и Сун. Царствуя над достаточно разными народностями (в подавляющем большинстве китайцами, киданями, богаями — кочевниками, ведущими более или менее оседлый образ жизни), аристократическая верхушка рузгенов занимала командные высоты власти, предоставив второстепенные должности китайцам, не применяя, однако, политику расовой дискриминации, как это сделают в будущем другие оккупанты. Администрация рузгенов была космополитической и, следовательно, многоязычной. Как пережиток их прежней сезонной миграции рузгены сохранили несколько разных столиц, существовавших еще при их предшественниках киданях. Экономика этой северной империи была основана на производстве зерновых культур и торговом обмене со степными кочевниками империй Си-Ся и Сун, которые, кроме того, были принуждены платить дань, чтобы обеспечить доброе расположение своих соседей-завоевателей. Рузгены также создали в пограничных зонах многочисленные аграрно-военные колонии, где работали, в основном, военнопленные, в большей или меньшей степени превращенные в рабов. Параллельно с этим конфискация самых богатых китайских земель в пользу феодалов-рузгенов вскоре повлекла за собой глубокий кризис. Китайцы — собственники земель и земледельцы — нанимались фермерами к оккупантам, что, конечно, создавало глубокий антагонизм между правителями-рузгенами и эксплуатируемыми китайскими хлеборобами.

Империя рузгенов, поддерживающая дипломатические и торговые отношения как с китайским государством Сун, так и с империей Минья или Кореей, освободившейся от вассальной зависимости от Китая, насчитывала, без сомнения, около 50 миллионов жителей. Но это был колосс на глиняных ногах, так как его разрушали одновременно частые мятежи китайцев и киданей, восстающих против оккупантов, и собственная непокорная аристократия. Его пять столиц — Чжонду (Пекин), Бьянжинг (Кайфын), Датун, Ляоян и Дадин — отражали раскол государства, раздираемого центробежными силами, которые угрожали самому его существованию.

Последняя опора китайского треножника охватывала территорию всего южного Китая, за исключением отрогов Сычуаньских гор, Гуйчжоу и Юньнани, где этнические меньшинства и народности тай сдерживали китайскую экспансию. Лишенная своей северной части, управляемая принцем, бежавшим от захватчиков рузгенов, китайская империя Сун занимала территорию южнее бассейнов реки Хуай и Желтой реки в ее низовьях. Это был Китай поливного рисоводства, в противоположность Северному Китаю, жившему пшеницей и просом. Политический строй и культура достигли там уровня, практически неизвестного в то время ни в одной стране мира. Китай в эпоху Сун вошел в совершенно новую фазу, далеко уводившую его от феодоализма, который он знал на протяжении многих веков.

Эта мутация китайского общества в эпоху Сун влечет за собой радикальную трансформацию: если конфуцианская правящая бюрократия продолжает держаться на должном расстоянии от купечества, деятельность последнего, его дух предпринимательства и вскоре его богатство постепенно приближают его к командным рычагам экономики и, следовательно, к политической власти. Но этот новый класс посредников, порожденный торговлей, всплывает на поверхность постепенно: он еще не контролирует, как в Италии или Северной Европе, такие образования, как «свободные города» или «коммуны», так как Китай проводит политику государственного регулирования экономики. Бесспорно, Китай эпохи Сун переживает период бурного развития — результат технических нововведений и недавних великих научных открытий: компаса, книгопечатания и пороха (мореплавание, картография, артиллерия и так далее).

Ввиду благоприятной политической ситуации, относительно мирной, экономический взлет сопровождался быстрым ростом населения: по данным демографов, в 1125 году Китай эпохи Сун насчитывает около 60 миллионов жителей. На следующий день после того, как Бянжинг (Кайфын) попал в руки захватчиков-рузгенов, а где-то в далеком стойбище родился Чингисхан, в новой китайской столице Ханчжоу число жителей превысило уже 500 000 душ! «Это самый большой город в мире», — пишет на пороге XIII века Одорик де Порденоне. — Говорят, что у него сто миль в окружности и внутри этого огромного круга нет свободного пространства, на котором не жили бы люди… У него двенадцать главных ворот, и за их пределами — большие города, больше Венеции». Сто лет спустя, когда Марко Поло посетит его, число жителей города достигнет фантастической для того времени цифры в один миллион, а уличное движение поразит венецианца:

«Итак, по этому проспекту «Императорский путь» постоянно движутся — в одну сторону и в другую — длинные закрытые кареты с драпировками и диванными подушками, способные вместить шесть человек; их нанимают на день дамы и господа, желающие поехать отдохнуть или развлечься. И в любое время бесконечная вереница карет движется вдоль проспекта, посреди мостовой, чтобы отвезти горожан в сады, где их встречают служители и усаживают в тени деревьев, специально для этого устроенной; там они развлекаются целый день в обществе своих дам и с наступлением вечера возвращаются домой в этих же каретах».

Ханчжоу на берегу реки Янцзы характеризуется новой вырисовывающейся городской цивилизацией. В этой гигантской метрополии существует десять прекрасно оборудованных рынков, уже есть деревянные здания, возвышающиеся над скромными мастерскими ремесленников, народные театры, кабаре и многолюдные дома терпимости, одинаково популярные у купцов и чиновников, лодочников и носильщиков, не считая воров, нищих и всевозможных «людей дна». На подступах к рынкам, у входа на мосты, переброшенные через каналы, у культовых сооружений — кишит китайский город: бродячие торговцы, разносчики, продающие пельмени или сласти для клиентуры из самых скромных слоев, предсказатели судьбы, акробаты, люди, подражающие голосам птиц, и собирающие зевак певицы, настоящие или безголосые, балаганы, зазывающие праздношатающихся. В этом огромном многоголосом концерте, каким является жизнь китайского города, все продается, все покупается. Из порта отходят сампаны[18], развозящие продукты вдоль побережья, в то время как джонки дальнего плавания с грузом пряностей, шелка или чая, способные принять на борт до 600 пассажиров, отправляются в далекие порты — японские, филиппинские, малайские, индийские, средневосточные, даже мадагаскарские или африканские.

Императорскому Китаю, отмеченному значительным ростом экономики и торговли, порождающему развитие городской «буржуазии», свойственна также насыщенная духовная жизнь. Дискуссии между эрудитами, споры, оживляющие сборища образованных чиновников, посвящены политике, истории, археологии, литературе и живописи.

Но у этой блестящей картины Китая эпохи Сун есть своя оборотная сторона: высший чиновничьий аппарат — «мандаринат» — разъедают взяточничество и непотизм[19]: продажность — правило на всех ступенях государственной администрации, слишком часто не получающей вовремя денег из-за затруднений в казначействе и становящейся, таким образом, легкой добычей для аферистов и крупных негоциантов, тень которых вырисовывается за имперскими чиновниками. Слишком многочисленная и плохо оплачиваемая администрация склонна ко взяточничеству и там, где речь идет об использовании государственных средств, тем более, что Двор тоже погряз в излишней роскоши и расходах, ставших привычными. Эта ситуация, слишком часто встречающаяся, порождает серьезные злоупотребления во время набегов кочевников на северные пограничные форпосты. Как и империя Цзинь, Китай эпохи Сун, сильный благодаря своему многочисленному населению, армиям, стоящим у всех границ, и, главное, своему комплексу превосходства, не чувствует приближения бури, которая вскоре разразится над ним.

Если верить персидскому историку Рашидаддину, Чингисхан напал около 1205 года на империю Минья (или Тангутскую), которую китайцы называли Си-Ся. Однако хронология этих первых конфликтов требует уточнения, возможно, что на самом деле война началась только после большого курултая 1206 года.

Новой войне, которая вот-вот должна была разразиться, предстояло охватить территории всего северо-западного Китая. Опустошенная в XIII веке нашествиями монголов империя Минья до сих пор еще мало изучена. Китайские летописцы утверждают, что тангуты — тибето-бирманского происхождения, близкие к кьянгам (Qiang), приняли китайское административное устройство Танов. Этой династии, царствовавшей с 618 по 907 год в едином и могучем Китае, удалось также утвердиться за его пределами: за исключением Тибета, Таны контролировали протектораты в Центральной Азии — Аньси, Менхи, Куньлин (Anxi, Mengchi, Kunling) и сохраняли в ленной зависимости государства Согдиану и Тохаристан на севере Афганистана до тех пор, пока арабы не нанесли Китаю окончательного поражения в битве при Таласе (751 год). Подчиненное своим могущественным китайским соседом тангутское государство Минья было доминионом, находившимся под китайским влиянием до того, как обрело независимость в XI веке. Как об этом свидетельствуют удивительные культовые скульпторы в гротах пещеры Дуньхуан, созданные между V и X веками, в этом регионе долго процветал буддизм.

Верные союзники Китая, государи Си-Ся получили от последнего право на императорский титул и династические китайские имена (Ли, Чжао). Основатель государства Минья, император Ли Юаньхао (умерший около 1048 года), поручил своим соратникам Ю Ки и Елю Ренронгу изобрести письменность тангутов по образцу китайской и киданьской. В результате возникла графическая система из 6 000 букв — одни с фонетическим значением, другие — с семантическим, в значительной степени вдохновленная китайской графикой, что позволило делать оттиски буддийских канонов. Обосновавшись в своих двух столицах Лян-чжоу и Нинся, императоры Си-Ся поддерживали вначале неустойчивые отношения с китайской державой, но в конце концов подписали договор о добрососедских отношениях, что дало стране удивительный экономический взлет. Находясь на караванном пути Верхней Азии, Минья процветала благодаря торговле предметами, имеющими очень большой спрос (серебро, шелк и особенно чай, соль и доспехи). К своему коммерческому призванию Минья прибавляла доходы от сельского хозяйства, развитого на плодородных наносных почвах и в оазисах, тогда как в засушливых районах основой экономики были кочевое и полукочевое пастушество.

И это оседлое государство, испытывающее влияние Китая, но тем не менее самобытное, Чингисхан собирался завоевать — по непонятным причинам. Известно, что найманские и кераитские принцы нашли политическое убежище в империи Минья, и возможно, что отсюда они вели антимонгол ьскую пропаганду, даже замышляли заговоры против монгольских союзов. Можно также предположить, что хан в начале своих экспансионистских планов решил нанести удар по слабому и окраинному звену Китая.

В 1205 и 1206 годах хан послал против государства Минья конницу под командованием киданьского генерала Елю Ака, который столкнулся с очень разбросанными военными силами тангутов. Эскадроны начали с уничтожения фортов Дижили, потом укрепленного города Гинглос (идентифицировать его не удалось) и ограбили близлежащий район: опустошили хлебные амбары ферм, увели в рабство мужчин и женщин, захватили стада, вырвали из караван-сараев тысячи верблюдов — одногорбых (дромадеры) и двугорбых, которых отправили в Монголию. До той поры большая редкость в этих краях, двугорбые верблюды со светлой шерстью, описанные позднее Марко Поло, были быстро оценены и использованы в качестве вьючных животных в засушливых районах.

В результате этих монгольских набегов, опустошивших западную часть страны, в лоне Двора Си-Ся не замедлила возникнуть политическая смута. В начале 1206 года государственный переворот сверг монарха и привел к власти его двоюродного брата, поспешившего заручиться признанием империи Цзинь, надеясь таким образом получить ее политическую поддержку, даже военную. Чтобы победить государство Минья, монголам пришлось воевать много лет и предпринять три военных похода (1206, 1207 и 1209 гг.).

Силы империи Минья объединяли около 150 000 солдат, разделенных в боевом порядке на корпуса собственно тангутские, а также тибетские, уйгурские и китайские. Когда войска Чингисхана сражались в открытом поле, они могли теснить неприятеля, который бился чаще всего в пешем строю. Но перед укрепленными городами Минья с многочисленным гарнизоном и запасами еды кочевники топтались на месте, не имея еще в то время необходимого для осады снаряжения.

Утверждают, что для того, чтобы овладеть Вулахэ, городом, окруженным неприступными укреплениями, монголы прибегли к необычайной военной хитрости; они вступили в переговоры с генералами осажденных, обещая немедленно снять осаду, если им обязуются доставить всех кошек и всех птиц, которые были в городе. Пораженные этим требованием, но слишком счастливые тем, что могут так легко отделаться, защитники города организовали гигантскую облаву в его стенах, чтобы переловить сотни кошек и пернатых, которых они посадили в клетки из ивовых прутьев, прежде чем передать их монголам. Последние подготовили тогда небольшие пучки пакли, которые тщательно привязали к хвостам кошек и лапкам птиц. Затем подожгли паклю и выпустили зверьков — постепенно, небольшими партиями. Животные в ужасе инстинктивно бросились к своему жилью, ища там спасения; многие погибли, забившись в угол чердака или стойла, перенеся огонь во множество мест в городе, быстро охваченном пламенем. Воспользовавшись разрушением укреплений, причиненных пожаром, осаждающие устремились в город, охваченный паникой.

Об этой любопытной тактике, которая будет применена позднее в войне с Маньчжурией, свидетельствуют многие очевидцы, подтверждающие применение животных во время боя; кроме почтовых голубей, служащих средством связи, китайцы использовали иногда собак, волов или других животных, которых они выпускали в ряды врагов, обмазав их сначала подожженным варом или привязав к их бокам с помощью разных ухищрений острые пики.

В 1209 году после многих успешных, но не решающих операций монголы все еще не смогли захватить две столицы Си-Ся — Нинся и Лянчжоу, которые с высоты своих городских стен бросали вызов кавалерии кочевников. Тогда у захватчиков родилась мысль отвести часть Желтой реки, построив плотину, чтобы перекрыть воду, наполняющую рвы у подножия укреплений, защищающих Нинся. Но несмотря на труд тысячи рабов, принужденных выполнять тяжелые земляные работы, монголам, не имеющим ни опытных специалистов, ни необходимого оборудования, не удалось осушить рукав реки, защищающий город с одной стороны, и когда начались непрекращающиеся осенние ливни, им оставалось только смотреть, как их собственный лагерь исчезает под водой.

Китайские летописи утверждают, что монарх Минья в конце концов добился отвода неприятельских войск, предложив хану почетный мир. Он признавал номинальную власть хана, объявив себя его вассалом, отдавал ему одну из своих дочерей, славившуюся красотой, — сверх контрибуции, включавшей множество верблюдов с грузом тканей (вероятно, коврами с цветными переливчатыми узорами коптского происхождения, появившимися в Средней Азии благодаря тюркам-уйгурам). Такова была цена мира. Чтобы помешать уничтожению торговли, которой угрожали набеги кочевников, монарх в конце концов попросил заключить мирный договор на условиях, которые счел приемлемыми.

Для Чингисхана это не было подлинной победой. Тем не менее подписание мирного договора на какое-то время было гарантией против робких попыток сопротивления со стороны Минья и давало возможность значительно приблизиться к остальной части Китая. Кроме того, в 1207 году некоторые районы Тибета признали свою вассальную зависимость от монгольского хана.

Набеги монголов на территорию Си-Ся были серьезным препятствием торговле, так как караваны, идущие по различным дорогам Шелкового пути, были плохо защищены слишком разбросанными военными отрядами. Чингисхана они научили тому, что нападение на сильное, прекрасно организованное государство и его крепости представляет собой значительно более трудное предприятие, чем быстрые, мгновенные налеты. Вооруженный конфликт с Китаем предполагал разведку путей сообщения, посылку патрулей или поиски сообщников. Нужно было предвидеть возможные стычки, грозящие перерасти в долгую осаду, в которой можно было погрязнуть. В огромном густонаселенном Китае, располагающем значительными резервами, степная стратегия рисковала стать неприемлемой. Но втянутый в агрессивную политику хан мог идти только вперед, так как «когда конь оседлан, на него нужно сесть».

Чингисхан заручился поддержкой всех монгольских федераций, каждая поставляла свою часть воинов, обеспеченных лошадьми, и всю необходимую материально-техническую часть, состоящую, в основном, из повозок, перевозящих продукты питания и военное снаряжение. Кроме ускоренного обучения людей кавалерийским методам ведения боя, нужно было тщательно подготовить оружие и коней: они были для чингисханских войск тем же, чем являются бронированные машины для современной армии; только они обеспечивали легендарные маневренность и скорость, так как кочевники никогда не используют пехоту.

Армия Чингисхана, как уже говорилось, была разделена на войсковые подразделения со счетом на десятки. Прошедшая хорошую выучку во время маневров и больших ежегодных облавных охот кавалерия была теперь разделена на три части: djunqar (левая), baraghoun (правая), qoel (центр) и повиновалась командам офицеров, отданным голосом или флажками. Закаленная многочисленными межплеменными налетами и грабежом, эта кавалерия являла собой грозную армию, равной которой в то время, конечно, не было.

Что касается военного снаряжения, Плано Карпини описывает его в следующих выражениях: «Каждый воин вооружен, по крайней мере, двумя-тремя луками или одним — великолепного качества, тремя большими колчанами, туго набитыми стрелами, топором и веревками, предназначенными для того, чтобы тянуть повозки. Самые богатые снабжены еще мечом, заостренным на конце, наточенным с одной стороны и слегка изогнутым… На воинах надеты каски и кольчуги, ноги защищены. Кольчуга, вся из кожи, как и конская сбруя и защитные доспехи, изготовлены следующим образом: ремни из бычьей кожи или кожи других животных шириной в ладонь соединены по три или четыре веревочками. Крепления верхних ремней привязаны к нижнему краю, в то время как шнурки следующих ремней связывают их посредине, и так далее таким образом, что когда воин наклоняется, нижние слои надвигаются на верхние и, таким образом, удваивают или утраивают ряды кожи, защищающей тело».

Это — почти описание нагрудника или японской кольчуги, состоящей из отдельных металлических пластинок, покрывающих воина защитным слоем подвижной чешуи; в отличие от тяжелых доспехов, она позволяет сохранять ловкость и гибкость. Кроме того, всадники носят металлический шлем на толстой кожаной подкладке.

Все средневековые наблюдатели отмечают, что всадники Чингисхана часто были вооружены длинной пикой с крюком на конце или арканом, прикрепленным к шесту, чтобы сбрасывать противника с седла. У некоторых воинов была боевая палица. Отметим также, что лук кочевников, с восторгом описанный Менг Хонгом и западными путешественниками, во многом превосходил знаменитую английскую модель, использованную в битве при Креси. Изогнутый на обоих концах, он достигал силы натяжения до 80 кг при дальности полета стрелы до 200–300 метров и скорострельности — дюжина выстрелов в минуту; по свидетельству Плано Карпини и Марко Поло, эти стрелы с орлиным оперением могли пробить кольчугу. Лук еще долго будет превосходить огонь мушкетов, даже ружей, медленный и неточный: в битве при Фридланде (1807 год) Наполеон еще столкнется с монгольскими лучниками-калмыками в царской армии! Лошади тоже, в основном, закрыты броней из кусков кожи, защищающей их бока и грудь от ударов копьем или стрелой, хотя китайская или персидская живопись представляет их чаще всего без этого панциря.

Такова монгольская армия, готовая двинуться в бой против китайских полков. Мобилизация людей производится строго и методично. Под надзором нойонов кочевники — конюхи и пастухи — во время похода становятся настоящими военными людьми. Разведчики, завербованные среди пограничных племен, пленные — в сопровождении переводчиков — уже сообщили сведения о путях подхода, сторожевых постах и мостах, о состоянии крепостей, об организации войск противника.

На протяжении недель с наступлением вечера, когда женщины скользят как тени, занятые своими повседневными заботами, мужчины, сидя на корточках в юртах, горячо обсуждают войну против Китая, слухи о которой уже дошли до стойбищ. Самые пожилые, те, кто принимал участие во всех стычках, всех битвах с меркитами или найма-нами, представляли себе, что их ждет по ту сторону Великой стены. У каждого в памяти всплывали налеты в безлунные ночи, рукопашные бои, шум которых заглушал снег, схватки подлинные или воображаемые, которые одинаково пьянят и рассказчиков, и слушателей. Показывая жестами, эти воины «на один сезон» объясняли, как низко нужно целить в горло врага, если хочешь раздробить ему лицо тупой стороной меча, так как каждый всадник в минуту опасности инстинктивно пригибает голову. Они рассказывали еще, как можно ловко повернуть острие сабли, чтобы превратить порез в глубокую рану. Но большинство, не думая об опасностях, которые их ждали, мечтали только о добыче, захваченной после бешеной скачки — во время отчаянно смелой вылазки. Душой и телом огромный улус Чингисхана был готов к тому, чтобы обрушиться на города и деревни необъятного Китая.

Известно, что во времена своей молодости Чингисхан какое-то время был вассалом цзиньского царства: используемый вместе с Тогрилом в качестве вождя монгольских наемников, он выполнил для них военные операции против татарских племен. За эти услуги Тогрил получил китайский титул царя (wang), а Чингисхан более скромный — «десятника», которыми государь рузгенов наградил их с мнимой щедростью. В 1208 году цзиньского монарха не стало, и Чингисхан считал себя свободным от обязательств вассала.

Новый государь Чжонду (Пекина), принц Вэй, безликий, не пользующийся никаким авторитетом, легко стал игрушкой в руках своего генерального штаба. Когда китайское посольство во главе с неким Юныдзи прибыло, согласно этикету, чтобы сообщить Чингисхану имя нового цзиньского монарха, случилось скандальное происшествие, о котором пишет Юань Ши: «Царствующий император отправил посла по имени Юньцзи, чтобы получить от Чингисхана обычную дань… Но Чингисхан отнесся с пренебрежением к послу из-за глупости последнего и забыл, таким образом, традиционную процедуру торжественного приема».

Считается, что официальная историография Юаней скрыла обстоятельства дипломатического скандала. На самом же деле, когда Юньцзи сообщил монгольскому хану имя своего государя, Чингисхан назвал принца Вэя глупцом, отказался исполнить традиционный пункт протокола, то есть не простерся ниц и, добавив к презрению оскорбление, плюнул в южную сторону, туда, где обосновался Пекинский Двор. После чего он вскочил на коня, оставив потрясенных и униженных членов посольства нового правительства Цзиней. Оскорбленный Юньцзи поспешил вернуться в свою страну; он передал императору свой доклад, в котором рекомендовал отправить карательную экспедицию против этих варваров, заставивших трон потерять свое лицо. Но слабый и лишенный чувства собственного достоинства монарх прекрасно знал, что нельзя требовать шкуру у тигра. Он решил, что инцидент исчерпан и во всяком случае слишком незначителен, чтобы стать поводом к войне.

Новый государь династии Цзинь вяло начал свое царствование. Чингисхан же, со своей стороны, сделал своим лозунгом пословицу: «Во всяком деле подготовка обеспечивает успех, а непредусмотрительность ведет к поражению». В марте 1211 года он созвал новый курултай, чтобы выяснить, на какие союзы и какие силы он может рассчитывать в войне с Китаем. Из самых далеких степей, дальних лесов, съехались вожди племенных родов, чтобы снова присягнуть на верность. Среди них были монголы, но также и множество князей и князьков, которые провели много дней в императорском юрте. Среди всех этих вождей племен был idouq-qout, монарх тюрков-уйгуров, стоянка которого была в Турфане, и вождь карлуков Арслан, чьи стойбища были расположены к югу от озера Балхаш.

Союз с этими принцами представлял собой важное событие, так как по их землям проходили все дороги Шелкового пути. Итак, благодаря этим тропам Китай поддерживал дипломатические и торговые отношения с арабско-персидским и европейским Западом; этим путем — от караван-сарая до оазиса — караваны везли товары, высоко ценившиеся в Китае: ковры, муслин, доспехи, сабельные клинки дамасской стали прекрасного закала с тончайшей насечкой, выполненной мастерами Среднего Востока. Одним ударом Чингисхан мог, таким образом, обеспечить контроль над торговлей с Передней Азией и наложить руку на чудесные изделия кустарных промыслов, неизвестные в Монголии.

Доступ монголов к этим районам при посредничестве новых союзников и фальшивых тюрко-монгольских купцов позволял также хану открыть глаза — и уши — для связи с внешним миром, миром оседлых народов.

Курултай 1211 года дал Чингисхану две главных гарантии: первой была безусловная поддержка со стороны всех его вассалов, второй — прикрытие его тылов благодаря союзу с кар луками. Гарантия того, что ему не придется вести войну одновременно на два фронта, должна была ускорить выступление против Северного Китая.

Чингисхан и его генеральный штаб не были в неведении относительно того, что власть цзиньской династии расшатывали мятежные группировки. С 1204 года вождь тюркского племени онгхутов-несториан, которому была доверена охрана пограничного сектора Северного Китая, вступил в переговоры с монголами, вероятно, для того, чтобы завязать тайные отношения, выгодные для обеих сторон. В 1206 году в Ляодуне, к северо-востоку от Пекина, вспыхнуло восстание против монархов-рузгенов династии Цзинь. Это событие послужило для великого хана сигналом того, что достаточно будет одного сильного удара, чтобы нарушить равновесие государства рузгенов и китайского треножника.

Китай для великого хана был огромный охотничьей и военной территорией и, следовательно, представлял собой важную добычу. Благодаря сведениям, полученным от путешественников, перебежчиков и вождей онгхутов, охранявших границы Цзиней, Чингисхан, без сомнения, понял с безошибочностью инстинкта хищника, что ему представилась прекрасная возможность: в этой богатой стране крестьяне, ненавидевшие оккупантов-рузгенов, сидели, забившись в свои дома, войска плохо оплачиваемых наемников удирали по домам как зайцы и, наконец, правители, слабые и непоследовательные, думали только о спасении собственной жизни.

Чингисхан настаивал на том, что у него личные счеты с пекинским Двором: цзиньские правители должны были заплатить за пролитую кровь: когда-то давно из-за пограничного конфликта они захватили двух его «дядей», Амбакая и Оэкин-Баркака, и с помощью татар подвергли их мучительной смерти, пригвоздив к деревянному столбу.

Прежде чем начать поход, Чингисхан, чтя обычай, обратился к Богу Неба, прося его покровительства. Еще раз он пришел на склон Бурхан-Халдун, чтобы выполнить ритуальные религиозные обряды: он развязал свой пояс, повесил его себе на шею и снял свою меховую шапку, подчеркивая этими жестами, что он снял с себя все символы власти и предстал как бы голым перед Тенгри, Вечным Синим Небом. Затем, трижды простершись ниц до самой земли, он произнес: «О Вечное Тенгри, я взял оружие, чтобы отомстить за кровь моих дядей Оэкин-Баркака и Амбакая, которых цари Золотой династии (Цзинь) повергли ужасной постыдной смерти. Если ты одобряешь меня, протяни мне с высоты твою руку защиты, прикажи, чтобы здесь, на земле, люди и духи объединились, чтобы мне помочь».

Жребий был брошен. Поход против Китая должен был начаться. Но «тому, кто сел на спину тигра, нелегко с нее слезть». Рузгены с населением, приближающимся к 50 миллионам жителей, могли выставить армию в 500 000 человек, на четверть состоящую из кавалерии, в основном набранной у кочевников-наемников: онгхутов, солонов, мукри и даже киданей или рузгенов, остальную часть представляли пехотные полки, в большинстве состоящие из китайцев. Кроме того, империя Цзиней была защищена малыми фортами, оснащенными противоосадными орудиями, не считая гигантской крепости, которую представляла собой Великая стена.

Кавалерия, мобилизованная Чингисханом, объединяла, конечно, немногим более 100 000 человек. Хан лично взял на себя командование «центром». Вместе с Джэбэ, Субетэем и принцами Толуем и Джучи-Казаром Мукали возглавил левое крыло. Джагатай, Угедей, Бугурджи и Джучи-Казар принимали участие в походе, но вместе с ними были иностранцы: Шагхан, тангут, принятый ханом, и двое киданей, братья Елуй Ака и Елуй Туха.

Армия выступила, без сомнения, к началу марта 1211 года, сразу же после курултая. Зесь сведения китайских источников расходятся: Юань Ши и Синь (Xin) Юань Ши («Новая история династии Юань») склоняются к марту, Мэпгвуэр Ши («История монголов») называет несколько более позднюю дату. Что касается путей вторжения монголов, точных сведений нет. Кажется, что армия великого хана была собрана к северу от реки Керулен, которую она перешла по льду, а затем разделилась на две части: одна под командованием хана дошла до верховьев Люань, другая под знаменами принцев дошла от Туула до Хорио-Гол. На протяжении 800 километров войска разделились на полки, расположенные в определенном четком порядке, чтобы не истощать редкие источники воды в этой практически пустынной местности. Отряды разведчиков прокладывали путь, находили колодцы с питьевой водой, защищенные места для стоянок, трудные переходы — и брали пленных. Повозки, груженые провизией, маленькими походными юртами и материалом, следовали за армией. Наконец, два месяца спустя после того, как они вышли в поход, монголы прибыли в пограничную зону, охраняемую онгхутами.

Монголы без труда овладевают первыми малыми фортами, первыми приграничными поселениями, в то время как рузгены держат свои войска в резерве. В начале лета 1211 года, после нескольких успешных операций, не имеющих большого стратегического значения, захватчики, по-видимому, остановились, хотя никакое рузгено-китайское контрнаступление, казалось, им не угрожало. Без сомнения, между монголами и вождем онгхутов Алакуш-Тэгином велись тайные переговоры, так как внезапно он предал Пекин и перешел на сторону врага. Сразу же Чингисхан без боя преодолел гласис[20], защищающий Пекин с северо-запада.

Это повергло императорскую столицу в ужас. Спешно посылаются китайско-рузгенские войска, чтобы встать между городом и кочевниками. Но крепости Фенли, Буша, Гуань и Фучжоу в северном Хэбэе очень быстро оказываются в руках монголов. Цзиньское командование посылает в район Великой стены свежие войска под руководством полководцев принцев Ван Нуй и Гу Ша. У Цзиньской династии не осталось больше сомнений в том, что кочевники у порога империи и уже не для того, чтобы совершать обычные набеги, а для того, чтобы ее захватить. Военные рапорты доносят о вражеских колоннах, сопровождаемых многочисленными подменными лошадьми, повозками с провиантом, стадами животных. Все монгольские войска движутся вперед очень продуманно и согласованно.

На склонах гигантского плато современной Внутренней Монголии, понижающегося в сторону обширной китайской равнины, произошло первое столкновение севернее течения Желтой реки. Это была битва при Е Ху Лин (Вершины Диких Лисиц). Императорские китайско-рузгенские войска теряют очень большое количество солдат: менее десяти лет спустя, проезжая по этому месту на встречу с Чингисханом, даосский паломник, китаец Чан Чунь опишет это в следующих словах: «Мы увидели поле битвы, покрытое белеющими человеческими костями».

Пехота Цзиней во многом превосходит пехоту захватчиков, но их кавалерия много слабее. Полководцы предпочитают выжидать, пока в Маньчжурии сформируется сильная армия, способная прийти на помощь и атаковать монголов с тыла. Но медленность операций, нерешительность командования и трудности коммуникаций способствуют продвижению хана. Чтобы спуститься на равнину, монголы, сосредоточившиеся севернее Хэбэя и Шаньси, могут пойти тремя путями: первый лежит через реку Ян после выхода из ущелья, два других идут по течению Сангана. Цзиньское командование наращивает высоту стен нескольких малых фортов, чтобы разместить там гарнизоны, но Джэбэ и Елуй Туха, более быстрые, овладевают многими опорными пунктами и обрушиваются на Вейнин. Из этой самой цитадели офицер Лю Болинь убегает, спустившись на веревке, и присоединяется к лагерю Джэбэ. Там он обязуется обеспечить сдачу местных войск киданей.

Китайские источники очень неточны, когда речь идет о различных операциях, развернувшихся в этом году на севере империи Цзиней. Стычки предшествуют большим боям, обходные маневры выливаются в серьезные поражения. Кажется, что в генеральном штабе Цзиней нет единства: одни хотели бы противостоять все время угрожающей опасности, другие предпочли бы ждать концентрации войск, чтобы встать железной стеной перед захватчиками. Но все подавлены хлынувшим со всех сторон потоком монгольских колонн, спускающихся с безводных плато, где была выкована их кавалерия, все сметающая на своем пути.

Вскоре Чингисхан принимает новую капитуляцию — киданя Шимо Минаня. Затем принц Гу Ша терпит поражение и вынужден укрыться со своими поредевшими войсками в западной столице, городе Датун, тогда называвшемся Сицзин. Этот укрепленный город был одной из пяти столиц рузгенов. Гу Ша, опасаясь оказаться там в ловушке, прорывает заслон монгольских армий, предприняв отчаянную вылазку, в то время как войска Чингисхана преследуют его по пятам. Тем временем Джэбэ осуществляет соединение с силами хана, предоставив его троим сыновьям орудовать севернее Великой стены, где им удалось прорвать защиту многих городов. Опустошив селения, несколько плохо укрепленных городов и просочившись через участки стены, недостаточно защищенные, объединенные силы монголов сконцентрировались в районе Пекина зимой 1211–1212 года. За шесть месяцев боев вся часть цзиньской территории, граничащая с современной Внутренней Монголией, оказалась оставленной царствующей династией.

Во время войны с Китаем целые области были разорены захватчиками. Посевы проса или гаоляна, фруктовые сады опустошены, фермы, амбары, стойла разграблены. Мужчины, укрывшиеся от мобилизации, бродят в поисках пристанища, объединяются в банды грабителей. Беженцы из района боев живут в палаточном лагере под стенами городов, которые не могут их ни принять, ни прокормить. Повсюду, где прошли войска Чингисхана, остаются развалины.

Монголы, привыкшие к большому открытому пространству, не задерживаются в стенах завоеванных городов. Их интересуют только добыча и рабы: они отрывают крестьян от родной земли, чтобы превратить их в рабочую силу, насилуют женщин. Целые деревни оказываются вдруг выброшенными на дороги, с грузом убогого скарба и голодными детьми.

Китайские солдаты, слабо подготовленные, нерегулярно оплачиваемые, голодные, изнурены маршами и контр-маршами. Песни и поэмы времен вторжения кочевников, дошедшие до нас, представляют собой только долгие жалобы этих вечных побежденных. Лю Ю пишет: «Строят стену с криками хриплыми и печальными; Луна и Млечный путь кажутся низкими рядом с ней. Но если бы не убирали белых костей умерших, они достигли бы такой же высоты, как Великая стена».

Чингисхан, доехав до места, откуда был виден Пекин, понял, что он не сможет взять город, окруженный очень высокими стенами и защищаемый лучшими императорскими войсками. Он предпочел разорять близлежащие деревни, грабить поселки, отбирать лошадей — наложить руку на легкую добычу. После шести месяцев войны его войскам была нужна передышка. Стояла зима, и у животных не было другого корма, кроме запасов фуража, реквизированного в окрестных селениях.

Тогда Джэбэ был послан в район Ляодуна, на северо-восток от Пекина, вдоль прибрежной долины. Перейдя Шанхайгуан (Ущелье между Горой и Морем), он дошел вскоре до города Ляодуна (тогда называвшегося Донцзин, восточная столица) и сумел его захватить, перейдя по льду реку Ляо.

Чтобы овладеть укрепленным городом, Джэбэ прибег к военной хитрости, часто применяемой монголами: сделав вид, что он поспешно отступил перед хорошо защищенной вражеской крепостью, он оставил свой лагерь на небольшом расстоянии от города; убедившись, что Джэбэ далеко, жители и цзиньские войска вышли, чтобы заняться узаконенным грабежом. Но после необыкновенного непрерывного перехода конницы, длившегося двадцать четыре часа, монгольский полководец ворвался среди ночи в город, занятый празднованием нового лунного года. Все жители и солдаты пировали, ворота были открыты как в мирное время, а посты охраны пустовали. Джэбэ не стоило никакого труда захватить гарнизон. Это произошло 4 февраля 1212 года.

В то время как шквал ледяного ветра обрушивается на Пекин, грозя похоронить весь Северный Китай под снежным саваном, монголы устраиваются на зимние квартиры, не упустив возможности сначала опустошить деревни Шаньдуна в нижнем течении Желтой реки и в других районах, лежащих к северу от Пекина. Некоторые форты оказывают сопротивление: Чингисхан оставляет их, зная, что его слабость — в отсутствии снаряжения, необходимого для осады, и военных специалистов. Толуй, младший сын хана, овладевает несколькими укрепленными пунктами. Но монгольская волна теряет силу и галоп лошадей постепенно сменяется рысью. Захватчик медленно поднимается к северу, оставляя за собой у властей и населения неизгладимый след этого смертоносного рейда.

И тогда, весной 1212 года, на Цзинь обрушилось новое бедствие: потомок древней императорской фамилии Ляо, некий Елуй Люж из киданьской династии, побежденной цзиньскими рузгенами, возглавил мятеж, вспыхнувший в самом северном районе империи, в современной провинции Гирин, неподалеку от бывшей киданьской столицы. Вместе с ним другой киданец, Еди, собирает войска: вскоре силы восставших насчитывают более 100 000 воинов.

Военный мятеж, конечно, привлек внимание монголов, поставленных в известность посланниками. Чингисхан немедленно посылает генерала Альчина, чтобы выяснить неожиданно возникшую ситуацию. Мятежники встречают монгольских послов на берегах Ляо, и глава восставших из осторожности признает себя вассалом великого хана. Подписан договор о союзе, скрепленный ритуальными жертвоприношениями животных и клятвами. Войска, посланные Цзинями против мятежных солдат, прибыли слишком поздно: кидани с помощью монголов обратили их в бегство. Это поражение ослабило Цзиней, так как лишило их территорий, прилегающих к корейскому полуострову, и поддержки значительных военных сил.

После мятежа Елуй Люжа, Шимо Минаня и предательства онгхутов у рузгенов возникли серьезные сомнения в надежности иностранных наемников. Стало очевидным, что любая новая трещина в цзиньском здании грозила ему развалом. При Пекинском Дворе страсти кипят, военные волнуются. Полководцев осыпают упреками, генералов критикуют. Однако даже побежденные, ставшие объектом насмешек и оскорблений, военные решают судьбу страны.

В 1213 году ситуация мало изменилась. Монголы, обосновавшись на севере Китая, опустошают поля и поселки, но им не удается окончательно завладеть живой силой страны, ее большими укрепленными городами, в которых находится гражданская и военная администрация, ее правительством, укрывшимся за каменными крепостными стенами императорской столицы. Кочевники совершают набеги, уводят пленных, но они еще не в состоянии установить в Китае настоящий оккупационный режим. Для этого им нужно было бы содержать гарнизоны и держать в своих руках по крайней мере рычаги административной власти. На самом же деле к этому времени завоеватели-кочевники занимают только маленькую часть огромной территории империи Цзинь.

В том же 1213 году армия Чингисхана, казалось, отступившая на высоты внутренних плато, снова спускается в долины Китая. Первая крепость взята ханом, в чьих руках самая прямая дорога к Великой стене.

Эта огромная защитная линия длиной в 6000 километров представляет собой сложную систему фортификаций с двойным, даже тройным поясом укреплений, с малыми фортами, опорными пунктами, исходящими углами, возвышающимися над бровкой. Высота ее стен доходит до семи-восьми метров, здесь и там построены сторожевые башни, казармы, склады, казематы, занятые войсками. Подступы к малым фортам защищены рогатками, состоящими из шипов или кольев. Каждая сторожевая башня поддерживает связь со следующей благодаря системе сигнализации — зрительной (закодированная игра флажками, дым днем и костры ночью) или звуковой (барабанная дробь). Всего за несколько часов можно передать сообщение на расстояние в 500 километров.

Может быть, хитростью, но наверняка благодаря сообщникам и предательству Чингисхану удалось пройти со своей кавалерией через ворота Великой стены. Первым испытанием, которое его ждало, было взятие Хуайлая, маленького укрепленного городка с немногочисленным гарнизоном, защищавшим подступы к цзиньской столице. Городом овладел Толуй, взял ли он его приступом или хитростью с помощью сообщников — неизвестно.

Разгромив китайско-рузгенскую армию, кочевники двинулись вперед по узкому ущелью Нанку между высоких обрывистых скал со сторожевыми постами на вершинах на большом расстоянии один от другого. Пройти по этому стратегическому проходу длиной в 22 километра значило подвергнуться испытанию, полному опасностей. Однако Джэбэ сумел проявить инициативу: он сделал вид, что предпринял разведывательный рейд со своими всадниками, затем, разыграв отчаяние, поспешно отступил. Эта старая военная хитрость удалась ему еще раз: цзиньские войска, выйдя из укрытия, стали преследовать беглецов и попали в самую классическую из засад. Лишившиеся своих защитников посты были взяты монголами, которые проложили себе путь к Лон-Ху-Тай (Плато Дракона и Тигра). От него до Пекина оставалось всего 30 километров.

Одновременно другие военные соединения движутся через Рэхэ и Шаньси. Первым препятствием, быстро преодоленным, была крепость Датун, из которой освободили онгхутских пленников — сына и вдову Алакуш-Тэгина, убитого антимонгольской группировкой. Пекин окружен, в опасности, почти сдан на милость победителя. Ни один проход не стал препятствием для вторжения, так как все гарнизоны пали, не оказав настоящего сопротивления. Удалось миновать ворота Цзуйонгуан, не пришлось брать приступом Великую стену.

Еще и сегодня поражает тактическая ловкость Чингисхана, который почти повсеместно сумел захватить врасплох противника на его собственной территории, став хозяином положения. Китайские источники дают нам мало сведений об отсутствии инициативы у стратегов рузгенов и о некомпетентности цзиньского руководства, но достоверно известно, что потери со стороны китайцев и рузгенов были ужасны. Китайский историк Ван Гуовэй утверждает, что Цзини понесли такие потери в самом начале конфликта, что потом уже были неспособны выставить достаточное количество солдат, чтобы бросить их в важные операции в открытом поле. Это кажется преувеличением, так как немного позже цзиньские власти сумели набрать новые войска, достаточно многочисленные.

Главными причинами поражений Цзиней были, прежде всего, трагическая неопытность генерального штаба, его нерешительность и медлительность. Среди высшего военного командования рузгенов были способные люди, например, те, кто победил южную династию Сун, но в 1211 году их нигде не видно. Кроме того, рузгены, кажется, недостаточно используют конных лучников в большинстве операций против кочевников, которые именно их превратили в своего «боевого коня».

В других боях координация между этой самой кавалерией и пехотой плохо обеспечена, что приводит к трагедии: всадники топчут собственную пехоту, приняв ее за противника, как во время битвы, проигранной Гу Ша в верховьях Янхэ.

Однажды придя к власти, рузгены, эти бывшие тунгусские кочевники, победившие китайцев благодаря своей решительности, поступили так же, как многие другие завоеватели: они погрязли в изнеженности и удовольствиях жизни Двора. Конечно, их правители не задумывались над китайской поговоркой, в соответствии с которой «сила стрелы, выпущенной из мощного лука, слабеет на излете».

В серьезном кризисе, переживаемом Цзинями, ищут виновных. После каждого поражения летят головы. Каждое заседание министерского совета превращается в арену борьбы оружия с тогами. Но, как очень часто случается, меч одерживает победу над скипетром. Один из генералов, Ве-ньян Гуша, тайно готовит заговор и приходит к власти, убив законного государя. Вместо слабого принца Вэя по ступеням трона восходит в августе-сентябре 1213 года новый человек: Утубу.

Глава X
ОСАДА ВЕЛИКОЙ СТЕНЫ

Получив известие о дворцовом перевороте, потрясшем династию Цзинь, Чингисхан не замедлил отреагировать: во главе трех армейских корпусов он предпринимает поход, который нанесет решительный удар по новому правительству императора Утубу. Поскольку он по-прежнему не в состоянии захватить имперскую столицу Пекин, хан разворачивает под ее стенами заслон из войск, чтобы перекрыть выход из нее и помешать подходу возможного подкрепления. Затем он начинает спускаться к югу от Хэбэя и Шаньдуна, по направлению к Хуанхэ, Желтой реке.

Струя свои живительные воды, Желтая река, колыбель китайской цивилизации, в течение тысячелетий наносила богатейшие отложения лесса, которые люди упорным трудом превратили в плодородные земли. Пока хватает глаз, простираются шахматные доски полей, возделанных трудолюбивыми китайскими крестьянами. Там, на этой коричневатой земле, фермеры разводят свиней и птиц, выращивают просо, сорго, сезам, сою, когда они не задавлены налогами и бурные разливы реки не смывают урожай, а иногда даже целые деревни. В этом бассейне Хуанхэ живет многочисленное население, в отличие от севера, где колонисты поднимают целинные земли.

Кочевники поражены этой природой, разбитой на квадраты, одомашненной, очеловеченной. Земля, которую топчут их кони, кажется им изнасилованной, а люди, живущие на ней, загнанными в стойла подобно скоту. Немногие из них способны понять оседлый образ жизни. Вооруженные эскадроны Чингисхана разоряют земли, жгут посевы, чтобы вернуть возделанные земли в их природное состояние. Необратимые разрушения, систематический грабеж: как в начале XIII века кочевники-скотоводы могли щадить жизнь и имущество китайцев и рузгенов, подвергшихся влиянию китайцев, — этих людей, чья история, язык, чьи обычаи были им незнакомы, людей, которые, укрывшись за городскими стенами, только и делали, что осыпали их стрелами? Захватчики — в завоеванной земле, иначе говоря, на вражеской территории. Ведя яростные бои, они постоянно, месяцами сталкиваются со смертью. И эту столь привычную смерть они сеют вокруг непринужденно, часто по необходимости, иногда с удовольствием, в каком-то опьянении, потому что она бродит рядом и подстерегает каждого, — как будто бессознательно они пытаются отогнать ее от себя.

Вести о катастрофе нашествия чаще всего приносит молва. В деревнях появляются китайские солдаты — дезертиры, раненые, в поисках еды или пристанища. Офицеры, занятые рекрутским набором, расставляют охрану в селениях, в целых уездах, чтобы мобилизовать крестьян силой. Для последних война стала еще одним бедствием. Генералы заняты только стратегическими объектами, а не защитой их земель. Отсюда — трагедия исхода земледельцев, изгнанных из своих деревень, скитающихся со своей детворой, устраивающихся в надежде на иллюзорную защиту у наружных стен городов, охраняемых гарнизоном.

Оставив позади Пекин, захватчики вскоре спускаются к югу от Хэбэя и доходят до провинции Шаньдун, туда, где течение могучей Хуанхэ разветвляется, где ее рукава, периодически меняющие русло, трудно сделать судоходными. Хан и его люди приближаются к Цзинани, торговому городу, окруженному озерами, источниками, лесистыми горами, которые превратили его в курорт для знати. Монголы дошли до низменности, где земли изрезаны реками, переход через которые часто затруднен отсутствием мостов. Тогда принимаются за деревни, врываются в села, чтобы захватить пленных. Крестьяне, не умеющие владеть оружием, позволяют угонять их как баранов и счастливы еще, если не опустошили их бедные фермы и не увели их жен и дочерей. Кочевники используют их в качестве носильщиков, чернорабочих. Их заставляют чинить мосты, повозки, кормить животных. В течение всего лета 1213 года орды кочевников проходят по целым областям, сея мрак смерти и отчаяния.

Но бывает еще хуже. Когда монголы недостаточно многочисленны, чтобы взять приступом укрепленный город, когда у них не хватает технических средств, чтобы взломать тяжелые деревянные ворота, защищающие город, они используют массу пленных, как своего рода огромный щит: несчастных гонят впереди воинов к воротам малых фортов, к валам укрепленных городов, где, вооруженные топорами, таранами, лестницами, кольями или просто палками, они должны броситься на внешние укрепления. Тех, кто отказывается или сопротивляется, убивают. Тогда огромное отупевшее стадо повинуется преступным приказам победителей и каждый становится звеном сковавшей их всех цепи в трагедии «коммандос самоубийц». На стенах осажденных крепостей китайские солдаты, иногда под командой офицеров-рузгенов, убивают их после попытки уговорить не приближаться, так как чаще всего бой идет на расстоянии, на котором слышен голос: можно видеть лица, узнавать друг друга. Осажденные пускают стрелы в своих соотечественников — иногда жителей соседней деревни или даже своей собственной — под нетерпеливым взглядом монголов, ждущих возможности броситься наконец на штурм защитников по телам своих заложников. Монгольский приказ чудовищно эффективен: беречь силы друзей, уничтожать силы противника.

В течение лета 1213 года провинции Шэньси, Хэбэй и Шаньдун являются свидетелями исхода населения, бегущего из района боев. Преследуемые монголами ограбленные крестьяне, мелкие чиновники, ремесленники, разоренные прерванной возможностью обмена, дезертиры тысячами тянутся по дорогам. Бежавшие солдаты бросили оружие, но сохранили войлочные или кожаные кольчуги, защищающие их от ночного холода. Некоторые чиновники со своими семьями едут в каретах в сопровождении кули, несущих на бамбуковых коромыслах богатства, которые они смогли поднять. Повозки, груженые корзинами, решетами, глиняными кувшинами, следуют за семьями босоногих крестьян в соломенных шляпах, защищающих голову. Обессилевшие от голода и жажды, оборванные, оглушенные тысячи мужчин, женщин, детей стали бродягами на своей собственной земле. Вокруг лежала деревня, застывшая, мертвая.

Черные дни для Китая, захваченного, опустошенного, истерзанного примитивным и безжалостным врагом. Но сколько раз уже он подвергался набегам варваров? Еще в VII веке, оплакивая жестокости войны, поэт Чжан Вэй писал:

Откликаясь как эхо, почти шесть веков спустя, поэт и художник династии Юань, Чжао Менфу, замечает:

В первое время монголы не атакуют в лоб большие города, защищенные элитными войсками. Они ограничиваются грабежом домов, опустошают амбары, поджигают маленькие городки. В то время как хан движется верхом через большую северную равнину, являющуюся продолжением монгольских степей, его сыновья Угедей, Джучи и Джагатай во главе войск, представляющих правое крыло вторгшейся армии, спускаются по западной прибрежной полосе Хэбэй, чтобы двинуться к провинции Хэнань, севернее Хуанхэ. Внезапно они сворачивают с дороги и направляются в южную часть Шаньси, чтобы выйти в богатую долину реки Фэнь. Маленькие провинциальные города Пиньян, Фэнчжоу, Синчжоу оказываются один за другим в их руках. Большой город Тайюань, построенный по обеим берегам реки Фэнь и защищенный глубокими рвами, тоже пал, а его жители рассеялись на все четыре стороны. Третья дивизия под командованием Джучи-Казара, брата Чингисхана, уходит из пекинской области и, пройдя через знаменитое ущелье Шанхайгуан (Ущелье между Горой и Морем), поднимается к Рэхэ: она опустошит территорию современной Маньчжурии до берегов Амура, родные земли рузгенов.

Поражает очевидная легкость, с которой захватчики-кочевники овладевают на этот раз китайскими городами, защищенными фортификационными сооружениями. Китай-ско-рузгенские гарнизоны должны были, следуя логике, отразить некоторые атаки, причинив монголам ощутимые потери. Произошло явное недоразумение, трагическое для Цзиней. Их чрезмерная вера в стратегию планомерного отхода, иллюзорное чувство безопасности за стенами, защищенными оборонительными сооружениями, стали для них роковыми, так как монголы, избегая осады крепостей, которых они не могли взять приступом, нашли выход: минуя города, они принялись за деревни, применяя к ним самые жестокие меры — тактику выжженной земли. Опустошая дома, разрушая плотины и засыпая оросительные каналы, чтобы затопить или осушить земли, используемые под посевы, они в конце концов уничтожили зерновые запасы районов, по которым проходили, сделав бесплодной кормилицу-деревню, чтобы задушить города. Опустошить землю страны, по преимуществу сельскохозяйственной, означало в короткий срок погубить города и превратить их в ловушку для горожан, попавших «как рыбы в котел». За семь веков до Мао Цзэдуна, это значило, так сказать, погубить рыбу, лишив ее воды.

На самом деле оказалось также, что цзиньские правители не всегда были на высоте положения. Если некоторые полководцы защищались от захватчика, многие, казалось, старались скорее беречь свои войска; за исключением нескольких редких случаев цзиньские армии довольствовались тем, что отбивали атаки. Кроме того, не оказалось на всем протяжении событий ни политической, ни военной яркой фигуры, способной противостоять Чингисхану и его полководцам. Китайский народ, в большом количестве мобилизованный в войска оккупантов-рузгенов, казалось, не хотел их защищать. Страдая под гнетом чужеземной династии, разделившей Китай на две части, он, без сомнения, занял выжидательную позицию, надеясь, осознанно или нет, что Цзинь падет под ударами монголов. Отсюда — его пассивность в борьбе ради иностранной династии, царствующей в Пекине. Однако это значило слишком быстро забыть пословицу, утверждающую, что «когда богомол охотится за кузнечиком, его самого подстерегает иволга».

Так вокруг этого пассивного и как будто открытого врагу Китая сжимаются тиски, медленно, но верно. В то время как под командованием брата хана, Джучи-Казара, монгольская дивизия движется вдоль берега Бохая, чтобы подняться к Маньчжурии и напасть с тыла на рузгенов, войска хана стягиваются к столице Цзинь. Стоит апрель 1214 года. Многие генералы Чингисхана хотят немедленно идти на штурм императорского города, но государь, взвесив свои силы и считая их недостаточными, чтобы захватить город, предпочитает выждать. Более того, он вступает в переговоры с властями, чтобы договориться об условиях отвода своих войск. Ловкий политический ход, так как монарх рузгенов, запертый в столице без всякой надежды получить помощь извне, принимает этот поворот событий. Без военных резервов, отрезанный от маньчжурского северо-востока колоннами Мукали, тогда как опустошенные окрестные деревни уже не в состоянии поставлять хоть какие-то продукты, Утубу на грани того, чтобы просить пощады. Итак, он принимает требования победителей, которые настаивают на огромной контрибуции: золото, серебро и большое количество шелковых тканей.

Но Чингисхан требует еще большего: лошадей, племенных жеребцов из императорских конюшен и тысячу молодых людей — из самых сильных, — и девушек — самых соблазнительных. Наконец, хан настаивает на подарке для него самого: это принцесса крови, Цзигуо, младшая дочь предшественника Утубу. Тяжело нагруженный этими бесчисленными сокровищами монгольский государь отходит к северу и разбивает свой лагерь у порога Китайской империи, на границе с родной степью, оставив позади армейские отряды, которые должны были бороздить территорию.

В Пекине царит атмосфера конца царствования. Министры, советники, военные обвиняют своего государя в трусости, в недопустимой мягкотелости. Ситуация драматическая; контрибуция, выплаченная врагу, огромна, казна пуста. Утубу чувствует, что надвигается гроза. Стремится ли он только увеличить расстояние, которое отделяет его от захватчиков, ставших лагерем на севере, или он опасается военного переворота? Во всяком случае, всего несколько недель спустя после отхода монголов, в июне 1214 года, он покидает пекинский Двор, чтобы укрыться на юге, в Кайфыне: город защищен мощным течением Хуанхэ, и будет время для того, чтобы набрать новые войска. Такое отступление цзиньских властей подчеркивает, если в этом есть еще необходимость, слабость царствующей династии, окончательно покинувшей север.

Следующий год увидит падение Пекина, города императоров, под ударами монгольских штурмов. Став добычей тысяч разрушителей, столица будет подожжена, и ее агония продлится целый месяц.

Защитники Пекина, в то время называющегося Чжонду (Столица Центра), знали, что они принесены в жертву, сражаясь в арьергарде. Утубу доверил защиту городов принцу императорской семьи Шу Сонгу и двум генералам: принцу Фу Синю и Морану Цзиньчжону. Расположенный в центре узкой долины, которая контролировала все пути, ведущие в собственно Китай, город стоял «на стыке» пейзажей, отражающих разнообразие страны: просторы степей на северо-западе, большая Маньчжурская равнина с континентальным климатом на северо-востоке, а на юге обширные равнины, более теплые.

В том 1215 году Пекин приблизительно соответствовал территории, которую в наши дни называют «Внешним городом» (или «Китайским городом»). За его огромными укреплениями длиной в 43 километра с дюжиной монументальных ворот многие сотни тысяч жителей ютились в кварталах, которые были той же деревней. В центре города — императорский дворец, канцелярия, административные здания, гражданские и военные казармы, вписавшиеся в жилые кварталы с тенистыми парками, славившимися разнообразием пород деревьев и красотой цветочного декора. Здесь были в изобилии лавки продавцов фарфора, лакировщиков, торговцев пряностями, рестораны, чайные домики или скромные жилища кули — все, что создавало дыхание и душу города, вскоре уничтоженные в ужасающей, пьянящей жажде разрушения.

Узнав, что Цзини покинули имперскую столицу, Чингисхан в январе 1215 года вновь спускается к югу. Он оставляет свой шатер в Лонгху-Тай и приводит войска на подступы к голодающему городу. В марте хан возобновляет свое предложение мира цзиньским властям. Но в это же время осажденным удалось отправить за продовольствием несколько отрядов, сумевших проскользнуть сквозь заслон монгольских войск, а цзиньский государь из своего убежища в Кайфыне приказал отправить в осажденный город солдат и запасы продовольствия. Военный наместник юго-восточного Хэбэя Ли Юн собирает обоз, который должен присоединиться к другому, — помощь, направленная из Чендина: силы насчитывают 39 000 солдат и каждый обязан нести 30 килограммов продуктов кроме тех, которые погружены на повозки.

Узнав о предпринимаемых усилиях для того, чтобы попытаться спасти город, Чингисхан, естественно, отменяет свое предложение мира и срочно посылает войска навстречу силам противника. Захваченные врасплох монголами, которыми командуют Шимо Минань и Шен Ся, войска Ли Юна терпят полное поражение. По свидетельству китайских источников, 3 000 монголов напали на 39 000 цзиньских солдат, командир которых был пьян и совершенно неспособен обеспечить какую бы то ни было дисциплину среди своих людей. Ли Юн был захвачен в плен, и его тысяча повозок с продуктами попала в руки монголов. Кайфынские власти, рассмотрев возможность отправки второго обоза для спасения Пекина, смирились с необходимостью предоставить город его судьбе. В мае монголы, к которым присоединились китайские войска, снова провели несколько успешных операций.

Внутри города отсутствие продуктов вызывает вскоре жестокий голод и, говорят, ужасающие сцены людоедства. Между генералами, осуществляющими командование на месте, Фу Синем и Мораном Цзиньчжоном, происходит резкое столкновение: должны ли они предпринять отчаянную вылазку и погибнуть с мечом в руке или умереть от голода? Принц Фу Синь предпочел покончить с собой, тогда как его товарищу по несчастью удалось вместе с несколькими близкими выскользнуть из стен осажденного города, бросив принцесс императорского дома, которых он, однако, поклялся спасти; проложив себе путь сквозь вражеские позиции, по всей вероятности, ночью, он добрался до Кайфына, где (позже) был казнен.

После позорного бегства командующего офицеры решили капитулировать и направили парламентеров к осаждающим. Наконец в июне 1215 года гигантские ворота крепостной стены, окружающей императорский город, открываются: Пекин обессиленный, сломленный поражением и отчаянием, предлагает себя вульгарному варвару, пришедшему из глубины степей. Но Чингисхан не стал ждать конца осады, он снова поднялся к северу, конечно, из-за сильной жары, которая в это время года царит на пекинской равнине. И когда столица сдалась, он не сделал ни малейшей попытки вернуться. А впрочем, чтобы он там делал? По обычаю его часть добычи — как и принцев, и офицеров, и каждого простого воина — была для него скрупулезно сохранена. Зачем возвращаться, чтобы присутствовать при тяжком зрелище разграбления побежденного города?

Несмотря на капитуляцию города победители не сдерживали своих инстинктов насильников. В сопровождении дополнительных тюрко-монгольских войск и союзных сил киданей и китайцев монголы зарубили, начиная с первых же дней, тысячи пекинцев, потому что они отказывались отдавать свое добро, потому что они забивались в свои дома и потому что они не понимали того, что орала пьяная солдатня, или просто потому, что они были побежденными… Люди, вооруженные топорами, саблями и палицами, толпами ходят по улицам, набрасываясь на развороченные магазины, чтобы извлечь запасы еды или вина. Повсюду на улочках, в богатых виллах, в конторах чиновников разбросаны домашняя утварь, разбитые кувшины, лакированные ширмы, смешанные с нечистотами. Полураздетые люди спрыгивают с коней и спорят, ругаясь, из-за куска шелка, драгоценностей из нефрита, пестро расписанных тканей или даже тряпичной куклы или зеркала, в то время как сокровища искусства валяются в пыли. Старикам, пытавшимся защитить своих детей от ярости грабителей, перерезают горло, женщин швыряют на повозки, уже нагруженные множеством разнообразных вещей. Некоторые кварталы разграбленного города похожи на рынок, который разметало взрывом.

Но победители должны вскоре уйти, так как от непохороненных трупов исходит зловоние. Бродячие собаки, тысячи крыс обнюхивают раздувшиеся тела, застрявшие под обломками, гниющие в невыносимой июньской жаре. Сотни тысяч уцелевших пекинцев ютятся в развалинах или в предместьях за пределами городских стен, устраиваясь на пустырях, на обломках, возле загаженных источников воды. В великом бедствии, поразившем весь город, каждый стремится найти пристанище или утешение рядом с такими же, как он сам. Как и радость, бедствие объединяет. Вскоре налаживается постоянная связь между городом и внешним миром, чтобы найти дрова, веревки, солому и понемногу заменить то, что исчезло. Затем жалобы и плач стихают, так как китайский народ видел много превратностей судьбы, голод и войны.

Однако в течение месяца целые районы города объяты пожаром. Проезжая через развалины Пекина несколько месяцев спустя, посольство из Хорезма, посланное к Чингисхану, в ужасе видит, что в некоторых районах города еще лежат горки человеческих костей и что полы многих жилищ до сих пор залиты кровью жертв. Эпидемии не прекратились, и многие хорезмские послы умерли, по-видимому, от тифа.

Предупрежденный о капитуляци Пекина, оказавшегося в руках его союзника Шимо Минаня, Чингисхан немедленно отправил своего приемного брата Шиги-Кутуху и двух офицеров из своей охраны, Онгхура и Архай-Казара, для инвентаризации богатств императорской казны. Но императорский чиновник предложил посланникам хана только крохи сокровищ. Принятые обоими офицерами монгольской гвардии, они были отвергнуты Шиги-Кутуху, сказавшего, что он не может присвоить себе то, что по праву принадлежит их государю. Поставленный в известность об этом факте людьми из своего окружения Чингисхан не преминул похвалить верность своего приемного брата, но строго отчитал обоих офицеров за эгоизм и нечестность. Требование абсолютного повиновения своей личности, обостренное чувство своих прав и неутолимая жажда безраздельной власти: характер Чингисхана не изменился. Его воля к власти еще далека от удовлетворения.

Дальновидный политик, хан немедленно использует военный успех, который одержали его войска, добившись капитуляции Пекина. Он тут же начинает новый поход против Утубу, укрывшегося в Хэнани. Сам он, однако, по-прежнему остается на севере, не принимая участия в военных действиях.

Цзиньские власти, переместившиеся в Кайфын, растеряны. С северо-востоком Маньчжурии нет больше связи, и другие города Хэбэя сдаются захватчикам. Государство Цзинь оттеснено во внутренние области, так как оно утратило контроль над окраинными территориями. Бегство Двора сильно подорвало престиж императора. Повсеместно вспыхивают мятежи, командующие войсками в провинции, пользуясь ситуацией, перестают повиноваться цзиньскому правительству.

В апреле 1215 года, когда монгольские войска ведут осаду Пекина, Цзинь внезапно оказывается лицом к лицу со страшным голодом, который опустошает Хэнань и гонит десятки тысяч беженцев. Солдаты, бегущие от монголов, хлынули на юг со своими семьями, таща тачки со скарбом и всем тем, что они смогли награбить по дороге в деревнях. Говорят о миллионе беженцев, вовлеченных в трагический исход. Императорские власти, озабоченные тем* чтобы не дать этим несчастным подойти к воротам столицы, применяют драконовские меры, чтобы устроить их на землях Шаньдуна, вдали от Кайфына. Но провинциальные чиновники, которым поручено реквизировать земли и устроить лагеря для беженцев, коррумпированы. «Торговля влиянием», обезземеливание доводит часть крестьянства до нищеты, и вооруженный мятеж не замедлит всколыхнуть деревню. Чтобы подавить это движение, посылают войска. Не менее 30 000 восставших гибнут от рук императорских солдат. Начинаются крестьянские войны. Кайфынский двор должен вызвать солдат из Маньчжурии, которые в связи с монгольским нашествием вынуждены прибыть на кораблях морским путем. Это гигантское крестьянское восстание, мятеж Красных Повязок, закончится только в 1223 году.

Воспользовавшись волнениями, покачнувшими трон рузгенов, тангуты из империи Минья поднимают голову; они атакуют цзиньские позиции и проводят много успешных операций в Ганьсу и Шэньси. Цзинь успешно посылает войска, чтобы остановить продвижение тангутов, которым удается разбить армию в 80 000 человек.

Борьба одновременно против монголов, тангутов и внутренних мятежей является для Цзинь тяжким испытанием. Китайские документы того времени сообщают об огромном народном ополчении, мобилизующем всех еще боеспособных мужчин в городах и селах. Сержанты, занятые рекрутским набором, объезжают провинции со своей охраной, собирая повсюду земледельцев или бродяг под императорские знамена. Понемногу формируются армейские корпуса, которые будут расположены, как ожерелье, вокруг Кайфына, одни к северу от Хуанхэ, другие к югу. Солдатам разрешено забирать с собой семьи: надеются, что тогда они не дезертируют так быстро. Но этим поспешно собранным войскам не хватает кавалерии и опыта.

В Кайфыне Цзинь еще не считает себя побежденным. При Дворе обсуждается возможное взятие Пекина и уже поговаривают о наградах. Но в военных кругах растут враждебность и соперничество, ослабляя защиту, уже подорванную недостаточной подготовленностью солдат. Вокруг императора Утубу территория Цзинь сжимается как шагреневая кожа.

На следующий день после падения Пекина монгольские захватчики прекращают крупные наступательные операции до окончания жаркого сезона, так как людям и животным необходимо восстановить силы. Но начиная с июля 1215 года Чингисхан снова мобилизует войска. Четыре армейских корпуса движутся к югу. В состав некоторых из них входит все время увеличивающееся значительное число киданей и китайцев. Первой колонне под командованием хонхотата Толуна Черби поручен захват западного Хэбэя. Вторая, целиком состоящая только из китайцев, движется в дальневосточную часть провинции, чтобы овладеть Пинчжоу. Третий корпус проникает в Шаньси, а последний — 10 000 монголов под командованием Самуки — должен следовать через плато Ордос, территорию Си-Ся.

Чингисхан благодаря своему союзу с государем Минья присоединил к своим войскам кавалерию тангутов, и его войска смогли пройти по их территории. Армии, участвующие во вторжении, немногочисленны, но хан хочет испытать надежность цзиньских крепостей. Одновременно с этим он посылает в Кайфын одного из своих генералов, Ала-хана, чтобы он начал переговоры с Двором Утубу: кроме капитуляции всех городов провинций Хэбэй и Шаньдун, Чингисхан требует, чтобы Утубу отказался от императорского титула и сохранил только титул царя Хэнани. Несмотря на ужасные воспоминания о вторжении 1213–1214 года, несмотря на разграбление Пекина и сомнительность положения, Кайфынский императорский двор находит в себе мужество ответить твердым отказом на требования хана. Война продолжается.

В сентябре 1215 года город Пинчжоу пал, и китайцы, объединившись с монголами под командованием Ши-Тиани, присоединяются к армейскому корпусу Толуна Черби. После новых успехов оба полководца начинают осаду Даминфу, которую Ши-Тиани берет приступом, заплатив за это своей жизнью. Проникнув в провинцию Шаньдун, захватчики доходят затем до озера Донпин, на юго-запад от Цзинаня, но не могут переправиться через Желтую реку. Мен Гуан, один из самых доблестных полководцев Цзинь, встречает их и отбивает атаку. Немедленно армии захватчиков растекаются по окрестностям, не щадя ни людей, ни животных, захватывая по дороге множество мелких городов. Наконец в начале 1216 года, в разгар зимы, обе армии уходят на север.

В провинции Шаньси третий корпус монгольской кавалерии овладевает маленькими городами, но Тайюань сопротивляется. Восстание Красных Повязок разворачивается вдоль северного берега Хуанхэ: деревни в огне и в крови, крестьяне, вечные жертвы китайских войн, доведены до ужасающей нищеты. Однако Цзинь начинает контрнаступление с момента отвода на север монгольских колонн: в течение лета 1216 года его войска снова занимают многие уезды Шаньси и Хэбэй. Поля с трудом снова возделаны, стены опустошенных городов снова возведены, опорные пункты усилены.

Западнее монгольская армия под командованием Саму-ки и подкрепления тангутов из Минья переправляются через Желтую реку, несомненно, реквизировав джонки. Кавалерия спускается по восточному краю Шэньси до Суйдэ, затем до Яньаня. Осенью 1216 года монголы переправляются через реку Вэй у Тунгуаня, крепости, имеющей стратегическое значение, расположенной у самого слияния Вэй и Желтой реки. Самуке не удается овладеть знаменитой крепостью: тогда он спускается на юг, частично захватывая соседнюю провинцию Хэнань. На него наступают цзиньские войска, но он сумел прорваться, избежав ловушки несколькими километрами западнее императорской столицы Кай-фын. В середине декабря атакованный на многих позициях Самука вынужден отступать между Желтой рекой и рекой Ло, яростно отбиваясь и выигрывая сражения. В январе 1217 года, когда зима свирепствует на равнинах, его кавалерийские части перешли Желтую реку, скованную льдом, и оказались перед Пиньяном.

Цзини не были пассивны. Они посылают эстафеты, чтобы дать знать в лагере противника, что все мужчины, мобилизованные монголами насильно, получат прощение, если дезертируют. Документы того времени сообщают, что из 60 000 людей Самуки более одной шестой якобы покинули ряды, чтобы присоединиться к Цзиням и получить обещанное вознаграждение. На этот раз Саму ка вынужден отступить, тогда как полки тангутов возвращаются в Минья.

Однако Самука выполнил свою миссию. С армией, насчитывающей около 40 000 воинов, ему удалось преодолеть все переходы, прорваться в расположение военных сил Цзиней и бросить вызов Утубу, появившись всего в нескольких милях от его трона. Он спровоцировал на бой и победил силы, намного превосходившие его собственные, даже если он мог случайно получить подкрепления тангутов, китайцев и, может быть, тицзунов, дополнительные силы, завербованные у киданей и других кочевников, пришедших из приграничных районов империи. С ноября 1216 года по январь 1217 года он вел разведывательную войну, пройдя за шестьдесят дней 1 200 километров по труднодоступным горам, все время ведя бои.

Монгольские походы глубоко взволновали Двор Цзиней и поставили под угрозу трон Утубу. Они показали, что операции, состоящие из глубинных рейдов, могли поставить Двор в Кайфыне в положение строгой обороны, а сокрушительные удары кавалерии, столь эффективные на равнине, совершенно бесполезны для захвата больших укрепленных городов.

Первые вторжения монголов в Маньчжурию, эту огромную область на северо-востоке Китая, начались в ноябре 1214 года, перед осадой Пекина. Эта территория примерно в один миллион квадратных километров, которая сегодня принадлежит Китаю, представляет собой соединительную черту между Сибирью, Китаем и Корейским полуостровом. В этом длинном коридоре, ограниченном на западе массивом Большого Хингана, на востоке Малым Хинганом, затем Тихим океаном, простираются большие равнины, поросшие сочной травой, окаймленные тайгой и населенные племенами скотоводов, жителей лесов и рыбаков. Этим путем вошли в Китай рузгены, основатели династии Цзинь.

Чингисхан, найдя союзника на северо-восточном фланге Китая, в начале не спешил захватывать Манчжурию, которая, однако, была огромным источником лошадей. Несколько кочевых или полукочевых племен — солоны, нон-ни или мукри — были слишком немногочисленны, чтобы противостоять монголам. Но в 1213 году, когда Пекин послал своих солдат для подавления мятежа Елуй Люжа, хан стал угрожать северо-востоку цзиньской империи. Киданец Елуй Люж, встревоженный значительностью императорских войск, обратился за помощью к Чингисхану, который срочно направил к нему 3 000 всадников под командованием Анчара. Благодаря этому немногочисленному войску киданец сумел разбить полководца Гу Ша. Чтобы отблагодарить Чингисхана за военную поддержку, Елуй Люж отправил ему все имущество побежденных. За это проявление верности хан дал ему право носить титул царя Ляо. Мятежник немедленно посадил на трон свою супругу, затем занялся устройством своего нового царства, создал гражданскую администрацию и назначил главнокомандующего, которого он был, однако, вынужден посадить под колпак монгольского военного советника.

Пекинские власти попытались различными маневрами избавить мятежного полководца от влияния монголов. Безрезультатно. Тогда Цзини решили прибегнуть к силе и поручили полководцу Пу Син Ваню вынудить выскочку, коронованную на деньги Чингисхана, сдаться на милость победителя. Кроме того, они потребовали, чтобы он взял реванш за поражение, понесенное Гу Ша, которое повлекло за собой гибельные последствия, так как часть военных укреплений в Маньчжурии, расположенных в устье Ялу на границе с Кореей, попала в руки монголов. Но Ваню был разбит Елуй Люжем. Опасаясь разжалования или ареста из-за своего поражения и пытаясь скрыть от Кайфынского двора совершенное им убийство, Ваню стал диссидентом. В феврале 1215 года он объявил о своей независимости от Цзиней, а затем занял территорию, объявив ее своим царством, которое признали племена мукри. Ничего не зная об этом мятеже, Цзини послали ему новые инструкции. Но, ускоряя события, Ваню создал армию и в течение долгих месяцев опустошал Ляодунский полуостров. Его успехи длились недолго: в начале 1216 года он вынужден был отойти за Ялу на земли Кореи, данника Цзиней.

Тем временем Елуй Люж, более удачливый мятежный генерал, воспользовался трудностями, которые испытывали Цзини в связи с нападениями монголов. Завладев территориальными остатками своего несчастного соперника, он стал господином части современных маньчжурских провинций Ляонин и Цзилинь (Гирин). Его окружение стало настаивать тогда, чтобы он объявил себя императором, но мятежный генерал сохранил верность Чингисхану: «Я поклялся быть вассалом Чингисхана. Я не могу нарушить клятву. Надеть на себя корону императора Востока значило бы воспротивиться Небу, а противиться Воле Неба — серьезное преступление».

Елуй Люж прекрасно знал, что его недавно обретенная власть держалась только на безоговорочном подчинении Чингисхану: чтобы подтвердить свою верность, он явился к хану в декабре 1215 года. Тепло принятый— он привез в своем багаже внушительное количество шелка и драгоценного металла — мятежный киданец предложил хану своего собственного сына, чтобы тот служил при монгольском Дворе. Чингисхан спросил о последней переписи населения Южной Маньчжурии — 3 миллиона жителей, — что давало ему представление о ее вооруженных силах. Затем Елуй Люж донес на монгольского посла, который захватил жену побежденного генерала Ваню. Хан срочно отправил гвардейцев, чтобы нарушитель был доставлен к нему, связанный по рукам и ногам. Похититель, предупрежденный о наказании, открылся сопернику Елуй Люжа, вождю Елуй Сибу. Тот немедленно распространил слух о том, что союзник хана Елуй Люж скончался, затем он казнил 300 монголов, сопровождавших мятежного киданя в Монголию. Троим из них, однако, удалось предупредить своего господина. Елуй Сибу был вынужден бежать, он захватил в плен супругу Елуй Дюжа и немного времени спустя объявил себя царем Ляо.

Этот переворот, свергнувший союзника Чингисхана, над которым он взял шефство, изменил положение в Маньчжурии. Тогда как он рассчитывал овладеть этой областью благодаря Елуй Люжу, он был вынужден послать туда военные силы. Таким образом, кроме Мукали он срочно отправил своего брата Джучи-Казара; один шел через долины Сунгари, другой южнее, через бассейны большой судоходной реки Люянь и реки Лаоха. Этот новый поход мог только ослабить династию Цзинь, уже ведущую оборонительные бои, отрезав ее от огромной части ее северных территорий. И на этот раз план Чингисхана был прекрасно продуман: двор Утубу только что принял монарха, бежавшего из осажденного Пекина, и императорские войска Цзиней были деморализованы.

Обе монгольские армии тронулись в путь в конце 1214 года. Первая под командованием Джучи-Казара, вышедшая из стана Каган-Hyp, поднялась к северу, захватила Линь-хуан и несколько других городов, не понеся потерь, затем двинулась к Сунгари, по направлению к нынешнему городу Харбину. Через долину этого притока Амура он проник на территорию солонов, которым он коротко заявил: «Платите дань или готовьтесь к войне!» Напуганные солоны поспешили создать все условия уланам Джучи-Казара. Два рода получили приказ сопровождать их по своей территории, а брат Чингисхана получил в подарок дочь государя, принесшую в своем приданом великолепный шатер из шкур пантер. Это почти все, что известно о конном походе Джучи-Казара, который усмирив часть маньчжурских земель, вернулся в район Керулена.

Со своей стороны, полководец Мукали в сопровождении многих генералов повел своих всадников по направлению к Дадину. Как обычно монголы начали с захвата мелких опорных пунктов, чтобы задушить большие неприступные крепости: операции развернулись на подступах к рекам Лаоха и Сар-Мурун. В январе 1215 года Мукали уже усмирил западную часть Ляонина. Несколькими неделями позднее генерал Аодун заперся в северной столице Бэйцзине, расположенной в верхнем течении реки Лаоха, к северо-востоку от Пекина. Несмотря на мятеж киданьских солдат, разложивший гарнизон, отчаянные атаки монголов были бесполезны, и Мукали не удалось захватить город. Аодун был убит одним из офицеров во время второго мятежа. Однако защитники выстояли. Выведенный из себя этим упорным сопротивлением, Мукали оставил лобовые атаки и решил блокировать цзиньскую столицу.

В этот момент монголам необыкновенно повезло: Кайфынский Двор послал в Бэйцзин человека, чтобы заменить генерала Аодуна. Из-за войск Мукали, стоявших лагерем на южной окраине города, офицер вынужден был добираться обходным путем. Сев на корабль, он приплыл с севера в Ляодунский залив, надеясь продолжить путь по реке Сяо-линь. По дороге тюркский генерал на службе у Мукали, некий Шимо Есиан устроил засаду и казнил его. Затем он попытался проделать невероятно дерзкий трюк: он завладел документами несчастного, переоделся и, выдав себя за офицера — преемника Аодуна, проник в крепость. В Бэйцзине ему все так же везет: он приказывает отвести его к коменданту крепости, который попадает в ловушку и начинает служить под командованием своего предполагаемого начальника. Шимо Есиан, объяснив, что Мукали отводит свои войска, тут же снимает дозорные посты, распускает защитные отряды. С наступлением ночи он посылает известие Мукали и спокойно ждет дальнейшего развития событий. Мукали не составляет никакого труда захватить город Бэйцзин, защита которого подорвана его союзником. Комендант крепости, поняв, что его провели, укрывается внутри Запретного города — места, предназначенного для императора и существовавшего во всех пяти цзиньских столицах, — и бросает вызов монголам. Мукали хочет во что бы то ни стало похоронить его живым. Офицера в конце концов спасает Шимо Есиан, убедив своего главнокомандующего принять того к себе на службу. Взятие Бэйцзиня принесло монголам значительные трофеи, в частности, оружие, которое позволило им экипировать многие тысячи людей. Оккупация северной столицы была завершена к марту 1215 года, за три месяца до падения Пекина.

В начале весны 1215 года Мукали провел еще много осадных операций против Цзиней, почти всегда увенчивавшихся успехом. К концу мая он получил приказ от Чингисхана перейти к северо-востоку от Хэбэя, чтобы поддержать Толуна Черби. После ухода Мукали бои продолжаются вокруг Гуаннина, Синчжона и полуострова Ляодун, в которых монгольские армии одерживают победы. Вся область, расположенная на юго-западе от Шэньяна, охвачена боями, часто очень сильными, о которых еще долго будут писать летописцы.

Битва за Цзиньчжо на небольшом расстоянии от Ляодунского залива вызвала целую серию боев. Когда город открыл свои ворота в сентябре 1216 года, Мукали и его генералы смогли оценить результаты своей победы: десятки тысяч цзиньских солдат или союзников рузгенов были уничтожены или взяты в плен. Повсюду дикие конные набеги отметили победу кочевников. По всей видимости, Мукали не отягощал себя пленными, за исключением тех. кто мог служить его народу: так, он велел убить всех жителей Ич-жоу и Гуаннина, за исключением каменщиков, плотников и актеров. Подчеркнем здесь рано возникший интерес монголов к комедиантам: они найдут применение в театрах Китая во времена Юань (1276–1368), династии, основанной Чингисидами.

Властелин правого берега Ляо Мукали затем переправляется через реку, чтобы овладеть полуостровом Ляодун, который выдается углом в Бохай, напротив провинции Шаньдун. Его генералы, к которым присоединился киданец Елуй Люж, направляют свою кавалерию к самой оконечности этого земного выступа, в Люйшунь. К концу 1216 года Мукали завоевал почти всю Маньчжурию, вице-королем которой он стал. Под монгольский контроль попали современные провинции: Ляонин, Цзилинь, крайний север Кореи и часть Хейлунцзяна к югу от Амура.

Король Кореи согласился признать монгольское владычество над этим районом, но был глубоко шокирован грубостью нравов послов хана: они вошли в королевский дворец, не оставив свои мечи и луки, и позволили себе прикоснуться к рукам королевской особы! Тем не менее корейский государь послал дань Чингисхану, правда, символическую, гак как монгольские эмиссары забрали немедленно все до последней копейки: шелковые ткани, хлопок и, что совершенно неожиданно, сто тысяч листов рисовой бумаги большого формата. Заслуживает внимания один факт: покидая Корейское королевство, монгольский генерал оставил сорок человек, поручив им выучитъ корейский язык!

В 1217 году Чингисхан на самом деле не оккупировал Китай, но сумел поставить его на колени. В это время он заявил полномочному цзиньскому послу по поводу Утубу: «Нынешнюю ситуацию можно сравнить с охотой. Мы взяли всех ланей и других животных. Остался только один заяц. Оставим его!»

Вторжение в империю Цзинь, подобно взрывной волне, ударило по Китаю с ужасной силой. Десять лет монгольских кавалерийских атак, набегов и кровавой резни врезались в память китайского народа. Однако создается впечатление, что этот мощный удар волны, захлестнувшей Китай, дал толчок к робкой эволюции у некоторых вождей кочевников. Эти люди степей, ставшие на время военными людьми, открыли для себя китайскую цивилизацию. Зрелище густонаселенной страны, столь отличное от безлюдных просторов, к которым они привыкли, картины возделанных полей и кипучей жизни городов не могли не поразить этих людей севера.

Высший командный состав кочевников использовал сотрудничество местных жителей, сообщавших ему волей-неволей множество сведений из области географии или техники кустарных промыслов, имел дело с переводчиками, от которых узнавал новые слова, новые понятия. Монгольские захватчики поддерживали постоянную связь с киданями, тюрками или другими народами — по происхождению кочевниками, но уже на протяжении нескольких поколений изменивших образ жизни под влиянием Китая. С ними были связаны многие представители военной и гражданской власти. Поэтому кажется маловероятным, чтобы на некоторых монгольских вождей зрелище императорского Китая не произвело никакого впечатления. Китай бесспорно привлекал северных кочевников: стремиться преодолеть Великую стену, чтобы вырвать у Китая его богатства, — не значило ли это признавать превосходство его цивилизации?

Конечно, мы не знаем, как кочевники воспринимали эту страну очень древней культуры. Удивила ли она их принцев или нойонов, вызвала ли любопытство у их товарищей по оружию — об этом ничего неизвестно. Но отношения, возникшие между двумя людьми, стали достоянием Истории: это были аристократ большой культуры Елюй Чу-Цай и Чингисхан.

Об обстоятельствах, предшествовавших встрече этих двух, по всей видимости, противоположных характеров не сохранилось точных сведений. Можно представить себе, что вскоре после разграбления Пекина в 1215 году завоеватели провели сортировку тысяч пленных, захваченных в казармах, в канцеляриях императорской администрации и кустарных мастерских. Среди них находился некий Елюй Чу-Цай. Как говорит об этом его имя, он происходил из аристократической киданьской семьи и служил Цзиньской династии. Его предки, бывшие кочевники, перешедшие к оседлому образу жизни и давно впитавшие китайскую культуру, принадлежали к высшему правящему классу в X и XI веках при киданьской династии Ляо до того, как были изгнаны пришедшими к власти рузгенами. Семья Елюй Чу-Цая сотрудничала с оккупантами, а сам он занимал завидный пост — советника государя Утубу. Следовательно, это был человек, прекрасно осведомленный обо всех политических делах и тесно связанный с самыми высокопоставленными представителями правящего режима.

Не нужно забывать, что Чингисхан, маскируя свое стремление к трофеям и власти, выдвинул в качестве повода для вторжения в Китай месть за своих предков, казненных цзиньскими властями. Когда к нему был приведен Елюй Чу-Цай, хан заявил ему, что пленник видит в нем победителя и мстителя за киданей, свергнутых рузгенами из цзиньской династии в 1122 году. Но вместо того чтобы выразить благодарность, Елюй Чу-Цай ответил, что уже три поколения его семьи служили цзиньской династии с величайшей преданностью и что ему трудно изменить отношение, переменив хозяина. Этот гордый ответ понравился Чингисхану, по-прежнему очень высоко ценившему чувство верности, даже если оно относилось к противнику: Елюй Чу-Цай, высокий, с длинной бородой, благородный, произвел на него сильное впечатление. Смелая откровенность киданя внушила ему уважение.

Оба они были монгольского происхождения, и эта общность корней, конечно, также сыграла свою роль в том, что таких разных людей связали самые сердечные отношения. Один, среди далеких предков которого, может быть, были пастухи, достиг высочайшего положения благодаря своей глубокой культуре. Другой, бывший коневод и сын мелкого дворянина, также поднялся по ступеням власти, правда, с помощью совсем других средств. Они будут вместе до конца своих дней.

Итак, в 1215 году, когда Чингисхану было уже лет шестьдесят, при его летучем дворе в степях Монголии появился Елюй Чу-Цай. Бывший советник государя Утубу владел искусством, которое, конечно, глубоко поразило хана: форма гадания, существовавшая в Китае при династии Инь (Шан), за пятнадцать веков до Рождества Христова и, видимо, еще раньше, в эпоху неолита; ее находят у древних тюрко-монгольских народов. Рубрук и Рашидаддин отмечают ее также у киданей. Это гадание состоит в том, что берут лопатку недавно убитой овцы, козы или даже оленя, тщательно очищают и обжигают на огне, «упорно думая» о том, что нужно узнать. Затем гадающий на лопатке расшифровывает трещины, образовавшиеся на кости под воздействием огня, в соответствии с кодом, известным ему одному. Китайцы династии Инь постоянно прибегали к этому способу гадания, используя также длинные кости и панцирь черепахи. Во многих случаях гадальщик записывал с помощью стилета вопрос, на который хотел получить ответ. Конечно, Елюй Чу-Цай продемонстрировал свой дар предвидения при дворе хана. Кроме того, он обладал бесспорными познаниями в медицине, поразившими монголов, так как ему удалось вылечить многих раненых, считавшихся безнадежными, и справиться с эпидемиями.

Настоящий интеллектуал и разносторонний ученый, Елюй Чу-Цай был, конечно, яркой личностью, и его долгий политический опыт, приобретенный во дворце Цзиней, позволял ему проложить себе дорогу к трону великого хана. Благодаря влиянию, которое он приобрел при дворе Чингисхана, ему, без сомнения, удавалось умерить варварство Тэмуджина и его полководцев. «Вместо того, чтобы разрушать города, нужно, — говорил он, — разрушив укрепления, способствовать их развитию, так как они являются источником богатства». Открыто утверждая, что выгоднее собирать налог с населения, чем пускать в ход саблю, Елюй Чу-Цай говорил на языке, намного опередившем его время. Непонятно, как этот человек согласился служить великому хану. Был ли он вынужден это сделать, чтобы спасти свою жизнь или жизнь близких, ставших заложниками? Надеялся ли он убедить монгольского монарха в справедливости морали, которую ему не удалось привить в цзиньском Китае, и стать апостолом своего рода «реформизма варваров»?

Китайские источники, повествующие о встрече монгольского хана с просвещенным аристократом, которым, по-видимому, был Елюй Чу-Цай, несвободны, конечно, от некоторого приукрашивания. Бывший советник Утубу играет роль одновременно двусмысленную и непонятную: киданец, он становится соратником рузгенов, видимо, следуя семейной традиции, затем появляется в роли своего рода цензора Чингисхана, победившего его бывших хозяев. Шел ли он путем учителя Куна — Конфуция, — реформатора, проведшего большую часть своей жизни в поисках властелина, который согласился бы доверить ему княжество, где он мог бы применить на практике свое учение? Во всяком случае, после смерти Чингисхана, Елюй Чу-Цай продолжает приобщать Угедея, преемника великого хана, к политическому руководству. Без сомнения, Елюй Чу-Цаю не всегда удается — далеко не всегда — смягчить чрезвычайную жестокость военных методов монгольского принца, но хотя бы убедить его, что она должна иметь предел и что кочевники не должны систематически уничтожать оседлые государства.

Став властелином северного Китая и его пятидесяти миллионов подданных, великий хан применял некоторые административные меры, существовавшие в этой стране. Писцы, секретари канцелярии и переводчики, работавшие в Орде великого хана, играли все возраставшую роль при летучем дворе хана. Расширение монгольской империи требовало создания корпуса послов и гражданских должностных лиц. В ходе побед значительные трофеи переправлялись целыми обозами, состоящими из повозок, в собственно Монголию, где «конторы» счетных работников, служащих казначейства и экспертов занимались подсчетом и распределением этих внезапно приобретенных богатств. Чиновники были почти все уйгурами, киданями или китайцами. Все в разной степени эволюционировали под влиянием китайской цивилизации. Мало-помалу, они стали необходимой частью монгольского двора и образовали костяк будущей чингисидской администрации.

Глава XI
МРАК НАД СТРАНОЙ «ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ»

Китайская война длилась уже пять лет. Она продолжится до 1234 года. Но Чингисхан вместе со своим генеральным штабом не участвовал в ней с января 1217 года, оставив своего верного товарища по оружию Мукали (дав ему титул вице-короля Маньчжурии) ответственным за операции в Северном Китае. Неутомимый наездник, он займется организацией своих полков, вводя в них большое число киданей и китайцев, черпая их из людских ресурсов густонаселенного Китая. Он погибнет в бою в 1223 году. Цзини погрязли в двадцати безрезультатных сражениях; эта затянувшаяся война уничтожает их живую силу, в то время как их территория все больше суживается вокруг императорской столицы Кайфына. Династия рузгенов еще правит в Хэнани и в отдельных областях Шэньси, Шаньдуна и Шаньси, хотя значительная часть этих провинций вышла из под ее контроля.

Если Чингисхан вернулся в свой лагерь на берегах Ке-рулена, то это произошло потому, что Центральная Азия стала ареной важных событий. Вы, конечно, помните, что в 1122 году кидани, царствовавшие в Северном Китае, были изгнаны рузгенами, основавшими Цзиньскую династию. Большинство киданей признавали оккупантов — до монгольского вторжения, когда многие из них перешли на сторону врага, надеясь, может быть, с его помощью вновь получить бразды правления. Но меньшая часть бежала на запад, где основала государство Каракитаев, между озерами Балхаш и Иссык-Куль и по течению рек Или, Чу и Талас, в зоне аллювиальных долин и озер, которая соответствует южной части Казахстана. Найман Куч лук нашел там приют и даже умудрился стать зятем вождя каракитаев, гурхана. Но, войдя в империю со многими тысячами вооруженных людей — найманами и меркитами, — он не замедлил организовать заговор против своего покровителя, ослабевшего с возрастом.

В 1210 году Кучлук завязал тайные отношения с шахом Хорезма, соседней империи. Вскоре после этого его новый союзник Мохаммед захватил часть территории Каракитаев, но вынужден был отступить, столкнувшись с контрнаступлением, угрожавшим Самарканду. В это же время Кучлук восстал против своего тестя. Во главе своих сторонников он вошел в Фергану, взял Узкенд и двинулся к столице Каракитаев, Балазагхуну. Гурхан немедленно принял меры против зятя, но на Хорезмском фронте был вынужден отступить. Одновременно в столице вспыхнуло восстание тюрков против властителей Каракитаев. Воспользовавшись смутой, Кучлук в 1211 году захватил власть, поместил своего тестя под домашний арест, делая вид, что по-прежнему признает его гурханом. Впрочем, кажется, со стариком обращались с должным почтением до самой его смерти (в 1223 году).

Но захватчик Каракитаев, бывший кочевник, не сумел завоевать уважения у оседлых тюрков, составлявших большую часть населения его новой империи. Его политические просчеты и организованные им религиозные преследования вызвали волнения. Христианин-несторианец Кучлук в самом деле хотел заставить мусульман городов Хотана и Кашгара отречься от своей веры и принять несторианство или буддизм, который, кажется, был религией его жены. Имам Хотана был распят на двери школы, в которой изучали коран.

Какое-то время спустя по приказу Кучлука был убит царь Кульджи, признавший себя вассалом Чингисхана. И тогда на его пути встал Чингисхан. Вдова и сын принца Кульджи оказали сопротивление узурпатору, затем обратились за помощью к хану. Тот воспользовался случаем: у него появилась возможность избавиться от несносного Кучлука, придя на помощь дружески настроенному к нему царству.

Чингисхан послал своего полководца Джэбэ, чтобы спасти вдову и сироту. Итак, монгольский вождь отправился по направлению к Памирскому плато, миновал горы Неба (Тянь-Шань) и подошел к Кульдже. Кучлук тем временем бежал в Кашгар, южнее, оставив часть своих территорий, принявших монголов Джэбэ как настоящих освободителей.

Джэбэ, в противоположность обычному поведению монголов по отношению к оседлым народам, потребовал строжайшего соблюдения неприкосновенности людей и их имущества и повсюду встречал восторженный прием населения. Вскоре Кучлук был настигнут людьми Джэбэ и убит в предгорьях Памира. Его последние сторонники были сметены монголами, которые в течение нескольких недель заняли всю Каракитайскую империю. В 1218 году весь Восточный Туркестан был подчинен Чингисхану.

Вызвали ли успехи Джэбэ зависть Чингисхана, как думали многие? Или его встревожила предполагаемая независимость талантливого полководца, прославившегося своими победами на склонах Памира? Он отправил ему письмо, в котором советовал не поддаваться гордости, погубившей tayang’а найманов, а затем его сына Кучлука. Но Джэбэ продемонстрировал свою глубочайшую верность: он отправил в императорский лагерь тысячу коней, все — с белой звездой на лбу, — похожих на того, которого много лет тому назад он убил одной-единственной стрелой, когда Чингисхан готовился на нем броситься в бой. Эпизод, конечно, значительно приукрашен, но он еще раз подчеркивает подозрительность Чингисхана и его ревнивое стремление к безраздельной, абсолютной власти. Но далекий от мысли создать свое собственное царство полководец хана только что завоевал для него целую империю у подножия Крыши Мира.

Аннексия Каракитайской империи создала для монголов Чингисхана возможность прямого контакта с исламским миром, о котором они прежде получали сведения только благодаря купцам, водившим караваны, ремесленникам или дипломатам.

Западным соседом Каракитайской империи был Хорезм. Это государство возникло из маленького Хорезмийского царства, еще в древности отделившегося от Персии. Ограниченное на востоке нижней Амударьей и Памиром, Аральским морем на севере и Хазарским (Каспийским) на западе, Хорезм в те времена охватывал северо-восточный Иран, большую часть современного Афганистана и часть нынешних Туркменистана, Узбекистана, Таджикистана, Киргизстана и Казахстана. В 1212 году в результате государственного переворота в Самарканде к власти пришел шах Мохаммед. Незначительный инцидент вскоре станет причиной конфликта, гибельного для Хорезма.

Пришедший из Самарканда караван верблюдов доставил к ханскому двору тюки хлопчатых и шелковых тканей, высоко ценимых кочевниками, не занимавшимися ткачеством, и торговцы запросили за них непомерную цену. Уязвленный их непорядочностью, хан показал погонщикам верблюдов китайские ткани лучшего качества, дав им понять, что в степи тоже есть знатоки; справедливости ради он приказал конфисковать тюки самого неуступчивого купца из Самарканда. Остальные, напуганные, предпочли предложить свои товары по цене, которую назначит сам хан. Но он с высокомерной расточительностью щедро заплатил всему каравану, вернул конфискованные ткани и просил торговцев быть его гостями.

Вскоре после этого Чингисхан решил отправить шаху Хорезма роскошный подарок: изделия из нефрита, слоновой кости, слитки золота и штуки войлока из белоснежной верблюжьей шерсти. Караван сопровождали триста человек; среди них было несколько знатных монголов и трое людей из Бухары и Отрара, они везли довольно двусмысленное послание:

«Я знаю о твоем могуществе и просторах твоей империи. Я испытываю величайшее желание жить с тобой в мире. Я буду относиться к тебе как к сыну. С твоей же стороны, ты не можешь не знать, что я завоевал северный Китай и покорил все племена Севера. Ты знаешь, что моя страна — это муравейник воинов, серебряные копи и что мне нет нужды желать других владений. Мы одинаково заинтересованы в том, чтобы развивать торговлю между нашими подданными».

Эти слова вызвали недоверие Мохаммеда, который ограничился тем, что отправил эмиссаров хана, не дав им никакого ответа. Это был почти незамаскированный категорический отказ. Однако Чингисхан возобновляет свои предложения. В 1218 году он посылает второй караван — полторы тысячи верблюдов, цифра, которая кажется преувеличенной, так как эти животные были редкостью в Монголии до завоевания Среднего Востока. Животные перевозили тюки бобровых и собольих мехов; их сопровождали мусульманские купцы. Караван возглавлял официальный представитель монгольского Двора, некий У куна.

Караван прошел степи и пески Шелкового пути и достиг пограничного города Отрара. Там правитель города вследствие мало известных обстоятельств казнил сто погонщиков верблюдов и конфисковал товары. Что касается посла Чингисхана, его официальная должность не послужила ему защитой, так как он тоже был убит хорезмийцами.

Известие об убийстве дошло до Монголии через несколько недель. Узнав о нем, хан заплакал. Последовал ли он советам Елюй Чу-Цая, попытавшись установить добрососедские отношения с Хорезмом, чтобы развивать обмен? Вполне возможно. Во всяком случае предательство хорезмийцев не могло остаться безнаказанным. Долгом хана перед самим собой было ответить на это лично.

Повторив ритуал, который он исполнил перед началом Китайской войны, хан поехал, чтобы помолиться Тенгри, призывая Вечное Небо оказать ему свое божественное покровительство. Затем, сделав последнюю попытку примирения, хан отправил к Мохаммеду посла. Но эмиссар хана, мусульманин, был казнен, а его люди отосланы ко Двору Чингисхана с наголо выбритыми головами — в знак унижения. Кроме того, правитель пограничного города Отрара, виновный в убийстве торговцев из каравана, не был смещен с должности, а, напротив, получил подтверждение своих полномочий. С этой минуты дипломатия была отставлена. Чингисхан решил «вести политику другими методами». Лучшим аргументом его политики, который до сих пор действовал безотказно, была его кавалерия.

Сведения о происхождении конфликта у авторов арабских и персидских хроник достаточно противоречивы. Джувейни и Нессави дают понять, что инцидент в Отраре был результатом личной инициативы правителя города, которого шах просто не выдал. Но Ибн аль-Асир возлагает прямую ответственность на шаха Мохаммеда.

В течение лета 1219 года генеральный штаб Чингисхана собрал десятки тысяч всадников-кочевников. По сведениям монголоведа Бартольда, хан собрал один или два тука (tuq), то есть от 150 000 до 200 000 кавалеристов, прошедших прекрасную школу войны с Китаем; среди них было много опытных воинов, назначенных на командные должности. Он мобилизовал по крайней мере на 50 000 человек больше, чем для завоевания Китая; это означало, что в монгольской армии становилось все больше наемников-тюрков.

Накануне выхода в поход Чингисхана во главе своей великой армии одна из его жен, Есуй, убедила его решить вопрос о преемнике до начала войны. Молодая женщина лирично и вдохновенно рисует опасности войны, говорит о возможной гибели своего супруга. Заодно она ставит его перед необходимостью ответить на вопрос, который задают себе все его близкие: кто будет его преемником? «Но все живущее смертно, всякое существо недолговечно. Если твое тело, подобное громадному дереву, однажды склонится к земле, что станет с твоими народами, подобными конопляному стебельку или птичьему полету? Из твоих четверых благородных сыновей кого хотел бы ты признать своим наследником? Этот вопрос, который я задаю тебе, твои сыновья, твои братья, твои преданные друзья тоже задают себе. Нам необходимо знать, каковы твои желания».

В «Сокровенном сказании» говорится, что Чингисхан признал правоту Есуй: «Ты всего лишь женщина, а только что сказала мне разумные слова, которые ни мои братья, ни мои сыновья, ни Боорчу, ни Мукали никогда не осмеливались при мне произнести. Да, я не подумал об этом, как будто я сам наследовал моим предшественникам мирным путем или как будто мне никогда не придется умереть».

Итак, хан призвал в свой шатер своих четверых сыновей, своих братьев, полководцев и нескольких верных друзей. Затем, открывая дискуссию о наследовании, он спросил своего старшего сына Джучи о его мнении. Но тот не успел еще и рта раскрыть, как вмешался Джагатай, перебив отца: Джучи не имеет права высказывать свое мнение, так как он был зачат у меркитов, похитивших Бортэ. И в бешенстве произнес слово «внебрачный». Джучи, смертельно побледнев от оскорбления, бросился на Джагатая. Оба они с поднятыми кулаками стояли друг против друга, не скрывая давней непримиримой вражды. Их поспешили разнять, в то время как хан на своем почетном месте хранил невозмутимое спокойствие. Старый слуга хана Кокотчес посмел сказать обоим противникам об их поведении, напомнив им о том героическом времени, когда в их юрте царила нищета, степь раздирала анархия родов, и Бортэ, их мать, «отрывала кусок от своего рта, чтобы их прокормить». Он воззвал к их чувству любви к матери, к их великодушию. Чингисхан зашел еще дальше: «Сокровенное сказание» пишет, что Джагатай не смог сдержать слез, услышав от отца суровое порицание, и что оба брата склонились в пользу третьего, Угедея, известного своей уравновешенностью и великодушием. Джучи принял это предложение: оно сводило на нет его право первородства, но сомнения, тяготевшие над законностью его рождения, не оставили ему выбора.

Итак, предполагаемым преемником был в конце концов назван Угедей. На сохранившемся портрете он предстает перед нами строгим и, по-видимому, крепким. У него очень широкий приплюснутый нос, раскосые глаза, он совершенно не похож на отца. Считается, что он был любимым сыном. Одаренный здравым смыслом в большей степени, чем умом, склонный к милосердию, он очень любил выпить. Угедей торжественно обещал отцу оправдать его доверие. Толуй, младший, заявил, что будет всячески помогать своему старшему брату и стараться напоминать ему о его обязанностях.

Вопрос о наследовании был предварительно оговорен. Но Чингисхан принял решение: «Мать-земля велика, — заявил он сыновьям, — больших и малых рек много. Я разделю империю так, чтобы каждый из вас получил отдельное владение, а каждое племя — четко обозначенные зоны выпаса».

Великая армия Чингисхана могла отправляться в поход завоевывать земли Ислама.

Государь отправился со своими четырьмя сыновьями и лучшими полководцами: Субетэем, Токучаром и Джэбэ, командовавшими силами авангарда. Беспрецедентное событие: его сопровождает одна из жен, Кулан (Эмиона), о которой говорят, что она была очаровательна и завоевала сердце своего повелителя. Эта особая милость позволяет так думать, но можно также предположить, что Кулан воспользовалась случаем, чтобы затеять интригу и противопоставить себя Есуй.

Шах Хорезма Мохаммед совершил ошибку: он рассредоточил свои силы на огромной территории. Часть его армии находилась в собственно Хорезме, в районе Хивы и Ургенча, к югу от Аральского моря. Другая часть была сконцентрирована в Самарканде и Бухаре. И еще часть — продвинулась к самой границе империи, в Фергану и по течению реки Сырдарьи. Перед могучим монгольским тараном Мохаммед — в слабой позиции. Когда его силы, однако, значительно превосходящие в численности, столкнутся с монголами, на месте они окажутся малочисленнее.

В 1219 году, когда они готовились к захвату Передней Азии, монголы почти наверное, во всяком случае в отдельных армейских соединениях, располагали военным снаряжением. Война против Китая дала им возможность захватить осадные орудия, а главное — получить китайских или киданьских специалистов, умеющих ими пользоваться и научить этому кочевников. Начиная с X века китайцы изготовляли пороховые снаряды. В большей степени, чем о мортирах, широко используемых только начиная с 1280 года, речь шла о трубах, посылающих дымовые снаряды, которые своим грохотом и клубами дыма должны были наводить ужас на врага. Монголы использовали также более древние метательные снаряды по крайней мере тысячелетней давности: осадные арбалеты, установленные на массивных подставках, которые могли посылать длинные стрелы «на двести больших шагов», или катапульты, бросающие? камни на большое расстояние. Саперы делали подкопы под стены во время осады, защищаемые башнями на колесах (lin), которые как пожарные машины разворачивали складные лестницы. Кроме этих осадных орудий, называемых «лестницами в облака», тараны и бомбардиры с металлической дробью (tiehuopao) появились, несомненно, во время осады в то же время, что и «летучие огни» (feihuo), которые могли поджигать части фортификаций, сделанные из горючих материалов.

Первой целью монголов был город Отрар. Этим городом, окруженным стенами, командовал Инальчик Кадир-хан, правитель, приказавший казнить эмиссара хана. Уверенный, что в случае поражения ему не миновать смерти, он сопротивлялся до конца вместе со своими осажденными войсками. Авторы персидских хроник сообщают, что осада города, начавшаяся в сентябре 1219 года, длилась больше месяца и что, когда город был взят, его правитель укрылся в крепости с оставшимися у него воинами. В конце, когда кончились даже стрелы, Инальчик собрал кирпичи, чтобы бросать ими в противника. Когда он был побежден, его, связанного кожаными ремнями, привели к хану, который распорядился предать его показательной казни, видимо, любимой монголами: расплавили серебро, затем влили жидкий кипящий металл в отверстия ушей и в глазные орбиты жертвы.

Под предводительством Джучи второй корпус монгольской армии прибыл в Хорезм по левому берегу Сырдарьи и тотчас же начал осаду города Сугнака. Как обычно, монголы потребовали безоговорочной капитуляции. Когда противник отказался, воины Джучи начали яростный штурм, длившийся целую кровавую неделю, в конце которой осаждающие взяли город и перебили всех жителей, перерезав горло или вспоров животы. Затем пришла очередь города Джента, на Сырдарье, к северу от пустыни Кызыл-Кум.

Тем временем другие монгольские кавалеристы под командованием Алак-Нояна атаковали Бенакет между Ходжентом и Ташкентом. Тюркские наемники защищали его стены в течение трех дней, затем сдались. Но никому из них не было пощады, когда монголы вошли в город. Здесь они тоже собрали всех жителей. Мастера были распределены между сражающимися воинскими подразделениями, часть — оставлена в лагере для отправки в Монголию, тогда как женщины были отданы разным родам. Остальное население попало в воинские единицы, чтобы служить заложниками или живым щитом между осаждающими и осажденными.

Затем наступила очередь Ходжента (Худжанда). Комендант города Темур-Мелик был известен своими военными способностями и мужеством. Он укрылся в крепости, построенной на реке, с тысячью лучших воинов, готовых драться как львы до конца. Персидские летописцы утверждают, что крепость была так хорошо расположена, что врагу пришлось мобилизовать 20 000 воинов и 50 000 пленных, — цифры, очевидно, преувеличенные. Монголы использовали пленных, чтобы построить мост из лодок по всей ширине реки выше укрепленного замка. Затем пленники стали таскать камни, чтобы бросать их в воду вдоль мостика; созданного из поставленных на якорь лодок, и построить таким образом плотину, которая дала бы возможность осушить ров у подножия крепости. Темур-Мелик умно противостоял этим приготовлениям: у него тоже были лодки и он использовал их, чтобы все время тревожить рабочих и их охрану, занятых созданием плотины, перегораживающей реку. Но что могли тысяча человек против монгольской армии? Темур-Мелик, собрав самых смелых и верных ему людей, сумел сесть на лодки на Сырдарье и поплыл по течению; затем он вышел на берег и, несмотря на посланные в погоню за ним вражеские эскадроны, невредимым прибыл в лагерь шаха.

В то время как его люди брали один за другим восточные города Хорезма, хан и его сын Толуй вошли в Трансоксианию (Мавераннахр), область, расположенную между двумя реками — Сырдарья и Амударья. Город Нур был взят хитростью: переодевшись погонщиками верблюдов из каравана, монгольские воины под видом беглецов проникли в предместья, не опознанные часовыми. Дойдя до городских стен, они сумели пробиться, и городские власти, видя, что дело проиграно, капитулировали. Жители были вынуждены покинуть Нур, а правитель выплатить дань в размере 1 500 динаров. Город был разграблен и добыча, погруженная на повозки, сопровождала войска захватчиков.

В начале февраля 1220 года показалась Бухара. Тогда это был один из красивейших городов Хорезма, если не всего Востока. Расположенный на западной оконечности огромного Зеравшанского оазиса на границе с Кызыл-Кумом (пустыня Красных Песков), он был местом пребывания саманидов-иранцев, принявших ислам, затем тюркских династий караханидов и каракитаев. Город был средоточием интеллектуальной и религиозной жизни, и паломники приходили издалека, чтобы помолиться в мечети Пятницы, на могиле Исмаила Саманида. Бухара, славившаяся ткачеством ковров, была торговым центром, находившим заказчиков вплоть до Малой Азии и Египта. Вокруг города бесчисленные ирригационные каналы (арыки) или проложенные под землей трубы (kariz) распределяли благодатную воду. Благодаря системе резервуаров, подъемных затворов, шлюзов вода прибывала в город, где она позволяла стирать шерсть и разводить краски, применявшиеся при ручной выделке ковров. Меньше чем за месяц Бухара тоже падет под натиском армии Чингисхана.

Окруженный монголами значительный гарнизон, состоящий из тюрков-сельджуков, попытается предпринять вылазку, окончившуюся поражением: все наемники будут настигнуты в предместьях города и уничтожены. В середине февраля Чингисхан пытается, используя пленных в качестве тарана, выбить городские ворота, затем с помощью баллист ему удается пробить бреши в укреплениях. Вскоре после этого он входит в город. Последние защитники, укрывшиеся в крепости, казнены, и жители Бухары должны выйти из города длинной вереницей. Все те, кого монголы отыщут после этого, укрывшихся в каких-нибудь глухих закоулках города, будут заколоты кинжалом на месте.

Все персидские хроники пишут, что разграбление Бухары было чудовищным святотатством, в котором проявилось ужасающее презрение монголов к побежденным, их религии и культуре. Они рассказывают, что монгольские всадники оскверняли святые места, выбрасывали в нечистоты священные книги корана и что хан ворвался в главную мечеть, приняв ее за дворец шаха. Перед повергнутыми в ужас верующими он ворвался верхом на коне, бросив своим офицерам, что пора кормить лошадей. Сотни горожан предпочли покончить с собой, чем терпеть издевательства захватчиков, мужчины убивали своих жен, чтобы над ними не глумился враг. Кади Садртад-дин, имам Рох-ад-дин и другие высокопоставленные лица Бухары покончили с собой.

Джувейни обессмертил эту резню, заставив Чингисхана произнести следующие слова: «Я скажу вам, что я — бич Аллаха, и если бы вы не были великими грешниками, Аллах не послал бы меня на ваши головы». А араб Ибн аль-Асир в своем описании монгольского вторжения, изложенного в Al-Kamil fil-Tarikh, переведенной под названием «Совершенная история», рисует в патетическом тоне сцены, разыгравшиеся в Бухаре: «Это был ужасный день, слышны были только рыдания мужчин, женщин и детей, разлученных навсегда, так как монгольские войска делили население».

Конец трагедии был отмечен гигантским пожаром. Город Бухара на многие десятилетия перестал существовать. Зловоние, исходившее от тысяч трупов, слишком многочисленных, чтобы их можно было похоронить, вскоре изгнало живых. Окрестные крестьяне искали пристанище вдали от города. Животные, брошенные на произвол судьбы, погибли. Ирригационные каналы были разрушены. Заброшенные поля, занесенные песком, оголились. От Бухары, ее дворцов, ее мечетей остались только развалины, уцелевшие от пожара.

Оставив на западе пораженную насмерть Бухару, Чингисхан двинулся по течению Зеравшана, чтобы идти на Самарканд. Следуя за повозками, пленные, используемые в качестве рабочей силы, против своей воли помогали врагу разрушать собственную страну. Город, имеющий богатую историю, Самарканд — в древности Мараканда — был столицей Согдианы; захваченный Александром в 329 году до Рождества Христова, затем занятый арабами в 712 году, он достиг при Саманидах значительного подъема. Расположенный в самом центре оазиса, он был обязан своим процветанием усовершенствованной ирригационной системе.

Как большинство средневековых городов, как соседняя Бухара город Самарканд был разделен на кварталы. Рядом с крепостью был район официальных дворцов и административных канцелярий со своими библиотеками, кирпичными культовыми зданиями, многие из которых были украшены цветной керамикой, славившейся по всему Востоку. В предместьи тесно жались друг к другу многочисленные лавчонки, в которых кипела работа ювелиров, шорников, медников, красильщиков. Были целые улицы, занятые продавцами фаянсовой посуды, оружейниками, изготовлявшими сабли высокого качества, резчиками и краснодеревщиками, чьи изделия покупали даже в далеких портах Средиземного моря: стальные лезвия, кольчуги, расписную и глазурованную керамику, маркетри из драгоценных пород дерева, изящно гравированные кувшины для воды. Изготовляли даже бумагу, технологию которой экспортировали китайцы. В садах выращивали изысканные цветы, фрукты, которые высушивали или засахаривали со специями. Фисташки, финики, «райские яблоки» (апельсины) и дыни лежали грудами, в зависимости от сезона, на самаркандских рынках. Некоторые купцы отправляли вплоть до Багдада дыни высокого качества, уложенные «в свинцовые ящики, покрытые снегом», чтобы сохранить их свежими до мест их дальнего назначения.

Город Самарканд был тогда окружен поясом недавно возведенных укреплений. Его гарнизон, состоявший из наемников, был очень многочисленным, и, конечно, мало кому из самаркандцев могло придти в голову, что их городу грозит та же участь, которая несколько месяцев тому назад постигла соседнюю Бухару, расположенную на 250 километров западнее.

Даосский монах китаец Чан Чунь, проезжавший через город годом позже, отмечает, что «Самарканд — город каналов. Так как летом и осенью никогда не бывает дождей, его жители повернули течение рек к городу и распределяют воду по всем улицам таким образом, чтобы каждое жилище имело ее в достаточном количестве. До поражения шаха Хорезма в Самарканде было больше 100 000 семей населения… Большинство полей и садов принадлежат мусульманам, но они должны были нанимать китайцев, киданей и тангутов, чтобы выполнять работы и управлять владениями. Дома китайских тружеников разбросаны по всему городу».

Стены знаменитого города были прорезаны четырьмя монументальными воротами. Одни из них, Китайские (или Восточные) ворота, были главными в этой стране торгового обмена, который велся в течение веков между Дальним Востоком и Востоком по различным маршрутам Шелкового пути.

Весной 1220 года Чингисхан со своими войсками появился у стен Самарканда. Оценив надежность его внешних укреплений, хан предпочел дождаться подкрепления: он тщательно разработал план боевых действий и окружил город войсковым заслоном. Когда Угедей и Джагатай подошли к его позициям, гоня перед собой тысячи пленных хорезмийцев, он собрал военный совет, на котором было решено обмануть противника, преувеличив численность монгольских сил. Были собраны тысячи пленных: с них сняли тюрбаны и халаты, чтобы одеть их, как кочевников. Затем, взяв их в кольцо из офицеров Чингисхана, несчастных привели, с монгольскими знаменами впереди, под стены Самарканда. Наемники осажденного города встретили осаждающих выстрелами в упор. Еще раз кочевники применили древнюю тактику, по которой «из тридцати шести военных хитростей ни одна не может сравниться с бегством». Но это бегство было только уловкой: предоставив противнику арестовывать переодетых пленных, монголы вдруг вышли из укрытия и с топорами и саблями набросились на застигнутого врасплох врага, который был вынужден в беспорядке отступить. Жестоко потрепанные воинами хана тюркские наемники дезертировали на пятый день осады города. Нерегулярно получающие плату, отрезанные от городского населения, отличающиеся по языку и обычаям от хорезмийцев, они покинули Самарканд, который, лишившись своих защитников, был принужден капитулировать.

Именитые горожане явились на позиции монголов и получили официальное обещание, что всем, кто покинет город, будет сохранена жизнь. Оставленный своими жителями, Самарканд был разграблен. Несколько сотен непримиримых, решивших сражаться до конца, были зарублены мечами, а часть города стала жертвой огня. Что касается наемников-тюрков, которые думали, что сдавшись в плен спасут свою жизнь, то они были обвинены в предательстве, и персидский летописец утверждает, что 30 000 из них были казнены без малейшего снисхождения. Около пятидесяти тысяч жителей смогли получить свободу за плату: за них потребовали «коллективный выкуп» в размере 200 000 динаров. Те, кто был слишком беден, чтобы заплатить, были завербованы в монгольские войска, где служили подсобной силой и рабочими, а самые умелые мастера были отправлены в Монголию целыми обозами. Говорят, что когда самаркандцы вернулись в свои жилища, их собралось так мало, что не хватило даже на то, чтобы заселить один район города!

Завоеватели-кочевники двинулись затем на север, захватывая новые территории Хорезма. Войскам Чингисхана нужно было всего лишь спуститься по течению Амударьи, между пустынями Кызыл-Кум и Кара-Кум. За несколько месяцев они преодолели расстояние по меньшей мере в 500 километров — к север-западу от Бухары, дойдя до того места, где начинается дельта реки, впадающей в Аральское море.

Как и у других городов, только что завоеванных монголами, основой экономики Ургенча было оазисное земледелие. Столица Хорезма была крупным торговым центром, и ее базары, где продавались специи, пряности, хлопчатые ткани и оружие, свидетельствовали о ее процветании. Здесь город защищали наемники тюрки. Но потому ли, что они предпочли сохранить верность шаху, или считали неразумным доверять монголам, эти солдаты решили защищаться, их поддерживало большинство городского населения. Были тщательно подготовлены запасы провизии, вооружения и воды в предвидении долгой и трудной осады.

Чингисхан поручил троим из своих сыновей — Джагатаю, Джучи и Угедею — овладеть столицей Хорезма. За ними следовали генералы, которые принимали участие в многочисленных битвах: Кадаан, То лун Черби и Боорчу. В их войсках было около пятидесяти тысяч всадников. Кажется вероятным, что хан пообещал Джучи отдать ему Хорезм. Сын хана, сражаясь ради самого себя, старался избегать бесполезных разрушений, зная, что все, что уцелеет от пожара, будет принадлежать ему. По своему обыкновению монголы отправили к осажденным эмиссаров, требуя безоговорочной капитуляции. Так как власти Хорезма ответили отказом на «предложения» монголов, те решили начать осаду по всем правилам.

В течение многих дней пленники монголов обходили область в поисках тутовых деревьев: так как для катапультов не хватало камней, завоеватели заставляли распиливать стволы деревьев на толстые брусья и затем перевозить их под стены Ургенча. Тем временем, подсобные рабочие засыпали рвы крепости, несмотря на летящие в них стрелы. Дней через десять саперы под прикрытием осадных орудий подошли к укреплениям, чтобы прорыть ходы в кирпичных стенах и разрушить оборонительные сооружения.

Все эти приготовления заняли много времени, и высшим монгольским командованием овладело нетерпение. И вот снова Джучи столкнулся со своим братом Джагатаем. Оба они винят друг друга в медлительности осады. Первый предпочитает подождать еще, тщательнее подготовиться. Второй, более нетерпеливый, настаивает на применении крайних мер. Оба сына хана ищут сторонников среди офицеров. Не имея возможности победить, они хотят убедить. Но все эти споры плохо действуют на генеральный штаб, и дело становится известно Чингисхану. И снова ему удается убедить принять свою точку зрения: братьям-врагам он противопоставляет власть Угедея, которому удается навести порядок.

С того времени, как Угедей взял дело в свои руки, осада Хорезма стала еще более жестокой. Пробив бреши в некоторых передовых бастионах, монгольские диверсионные отряды сумели проникнуть в город. Защитники, полные решимости не сдаваться, сопротивляются с удесятеренной энергией, так как они знают, какая участь их ждет в случае поражения. Защитники и осажденные применяют сырую нефть, поджигая дома, в которых засели группы воинов. Бой идет за каждую улицу, каждый дом. Пускают в ход кинжалы, переходя с этажа на этаж, перерезают друг другу горло в домах, почерневших от пламени. Для кочевников-кавалеристов, привыкших к военным броскам, бесстрашным атакам, эта «городская партизанская война» необычна. Бои изматывают тело и душу. Повсюду улицы Ургенча стали добычей горящей нефти, пламя лижет дома и гонит находящихся в них людей. Улицы устланы трупами. Монголы, персы, турки — все равны в смерти.

Когда монголы захватили часть города, расположенную на одном из берегов Амударьи, им нужно было еще добраться до другого берега. Мост, переброшенный посредине реки, стал театром трагических схваток. Хорезмийцам удалось отбить противников, монгольские войска потеряли в схватке более трех тысяч человек.

Развалины города могут стать для его защитников бастионами и опорными точками сопротивления. Хорезмийцы, устроившись на обломках Ургенча, сопротивлялись при поддержке гражданского населения, прошедшего через ужасающие испытания. Чтобы покончить с этим, Угедей решил поджечь все кварталы, занятые турецкими наемниками. Огонь заставил отступить осажденных, но сотни мужчин и женщин погибли, обуглившись в пламени. После семи дней осады, посреди пожара, Угедей заметил парламентеров, объясняющих знаками, что они хотели бы начать переговоры. Один из уважаемых людей города Али-ад-дин Хайяти умолял Джучи проявить милосердие к последним смельчакам, защищавшим свою столицу: «Яви нам твое милосердие, после того как ты показал свою ярость».

Но Джучи ждал слишком долго. Он отказался — о мире не могло быть и речи. Он потерял много воинов, его душила ярость и жажда победы. Следовательно, уцелевших в бою могла ждать только смерть или ссылка на границы Центральной Азии, где их ждала участь рабов. В апреле 1221 года Ургенч, гордая столица шаха Мохаммеда, перестала существовать.

Описывая монгольское нашествие в «Современной истории», арабский историк Ибн аль-Асир рассказывает: «Все сражались — мужчины, женщины, дети; они сражались до тех пор, пока те [монголы] не захватили весь город, перебили всех жителей и разграбили все, что там находилось. Затем они открыли плотину и воды Джейхуна (Амударьи) затопили город и окончательно его разрушили… Те, кто ускользнул от татар, утонули или были погребены под развалинами. И не осталось ничего, кроме развалин и волн».

Монгольские хроники дают понять, что Чингисхан был глубоко раздосадован Пирровой победой, которую представляло собой взятие столицы Хорезма: осада Ургенча длилась шесть месяцев, и потери монголов были много тяжелее, чем обычно. Ответственность за это он возложил на императорских принцев, которые руководили военными операциями и в нарушение приказа присвоили себе всю добычу, захваченную в городе, не выделив той части, которая принадлежала отцу.

Хан уединился в лагере и в течение трех дней отказывался принять Джагатая и Угедея. Товарищи хана по оружию уговорили его быть снисходительнее; и, конечно же, они вели переговоры с обоими принцами, так как те вскоре явились, чтобы просить прощения. Когда они вошли в шатер Чингисхана, их встретил взрыв гнева. Троим военачальникам из его личной гвардии, носителям колчана Конгтакару, Чормагхану и Кончкаю удалось, в конце концов, смягчить гнев властелина, объяснив, что его сыновьям не хватало военного опыта и что несколько походов на Восток сделают из них настоящих боевых полководцев. Чтобы их закалить, — бросил один из гвардейцев, — почему бы не послать их в Багдадский халифат…

Джучи не явился в шатер великого хана. Он обосновался со своей ordu в степях, которые вскоре должны были стать его уделом. Но отношения с отцом остались явно натянутыми. Неизвестно, сам ли он решил удалиться, предпочитая держаться на расстоянии от Джагатая, или его против-нику-брату удалось с помощью интриг оттеснить его и навлечь на него немилость хана.

Тем временем шах Мохаммед переживал драматический период. После того как его столица была захвачена, а значительная часть войска раздавлена лавиной кочевников, он сумел создать вокруг себя только пустоту, более того, считая, что это помешает продвижению Чингисхана, он не колеблясь применил в своей собственной стране гибельную тактику выжженной земли. Совершив переход через пустыню Черных Песков (Кара-Кум), он углубился на юг и дошел до Нишапура, города, расположенного у подножия гор Бималуд в Хорасане. Со всех сторон гонцы приносили ему только плохие вести. Не в состоянии собрать войска, он решил тогда идти на северо-запад своей империи.

Но Чингисхан, более чем когда-либо жаждавший захватить шаха, отправил в погоню за ним трех из своих лучших полководцев — Токучара, своего зятя, Субетэя и Джэбэ с 20 000 всадников. У монголов был приказ взять в плен шаха Мохаммеда и не задерживаться в фортах, если они сдадутся без выстрела или не проявят воинственных намерений. Несмотря на эти инструкции Токучар не устоял перед искушением грабежа. Когда Чингисхан об этом узнал, он его разжаловал и сделал простым солдатом, приставив к нему для присмотра доверенного офицера; он даже хотел приказать отрубить ему за неповиновение голову, но в конце концов уступил мольбам дочери.

Спустившись из Трансоксиании, кавалерийские части Джэбэ и Субетэя переплыли Амударью, чтобы достичь Балха. Не имея лодок, они применили старинный способ, описанный Плано Карпини: «Когда татары встречают на пути реку, они переправляются через нее следующим образом: у офицеров есть чехлы круглой формы из легкой кожи, края которых по длине всей окружности снабжены множеством завязок; сквозь них продевают веревку и стягивают ее таким образом, чтобы бордюр мешка вздулся; в валик складывают одежду и материал. В центр кладут седла лошадей и более прочные предметы. Люди устраиваются сверху и привязывают импровизированный плот к хвосту лошади. Воин, которому поручено вести, плывет перед ней. Иногда для переправы пользуются двумя веслами. Введенные в воду животные плывут рядом со своим погонщиком; вся кавалерия следует за ними».

В течение нескольких дней кавалеристы Джэбэ и его соратники выполнили молниеносный рейд в 700 километров и оказались в виду Нишапура, только что покинутого шахом Мохаммедом. Они овладели соседним городом — Туе — на месте современного святого иранского города Мешхеда, откуда оба монгольских полководца отправили во все концы «гонцов-стрел», чтобы обнаружить возможные следы бежавшего правителя Хорезма. На перекрестках дорог, у входа в ущелья, лежащие на пути, расставлены патрули. За помощь объявлена плата, нанимают доносчиков. Поступил сигнал, что беглеца видели в районе Кума, затем у подножья Эльбурса, горной цепи, возвышающейся к югу от Каспийского моря. Монгольские кавалеристы гонятся за ним по пятам. По пути они овладевают городами: Дамган, Семнан и Амол, в прибрежной полосе Каспия. Отряды всадников, участвующие в этой охоте на человека, неожиданно появляются в Рее, недалеко от Тегерана. Город в то время славился прекрасными мастерами керамики, создававшими необыкновенно изысканные миниатюры. Жители Рея застигнуты врасплох, считая, что враг где-то в районе Ургенча или Самарканда — больше, чем за тысячу километров от них. Предместья и рынок пострадали от преследователей, но город не был разрушен.

Затем Мохаммеда видели в Реште, к юго-западу от Каспия, на границе с Азербайджаном. Он стал лагерем со своими войсками, но офицеры уже не в силах справиться с солдатами, дезертирство становится массовым. Тем не менее сыну шаха удается собрать разрозненные силы для контрнаступления. Однако в хорезмийском лагере царит полная неразбериха, противоречивые приказы следуют один за другим. Монголы, на которых собирались неожиданно напасть, нападают сами, инициатива противника оборачивается поражением. Мохаммед снова вынужден бежать. На этот раз он направляется к Хамадану, в сторону Тигра. Затем внезапно поворачивает назад и движется на север. В прибрежной полосе Каспия ему кажется, что наконец-то он нашел пристанище, как вдруг врываются вражеские кавалеристы. Под градом стрел он успевает только добежать до лодочников, которые переправляют его, все время держась берега, на остров Абескум, недалеко от устья Горгана. Здесь в январе 1221 года, выбившись из сил, он оканчивает жизнь.

Шаху Мохаммеду удалось овладеть одной из громаднейших империй Среднего Востока и Центральной Азии. Но меньше, чем за десять лет Хорезм развалился как замок из песка. Арабские и персидские средневековые летописцы пишут о яростном ожесточении хана против шаха. В эпическом тоне они больше говорят о жадности завистливых принцев, чем о политических мотивах. Однако кажется, что завоевание Хорезма объясняется не только неутолимым честолюбием Чингисхана, но и стремлением к экономической экспансии и поиском новых удельных земель, предназначавшихся его многочисленным наследникам. Блестяще одаренный государственный деятель Чингисхан учел слабость противника и его империи. Управляемый нетерпимым и неспособным государем, недостаточно спаянный мусульманской религией, расчлененный дестабилизирующим феодальным укладом Хорезм представлял собой добычу, созданную для монгольской экспансии.

После полуторавековой оккупации Золотой Ордой часть его перейдет в руки потомков Тамерлана, затем Арабшах-ской династии Узбека — до конца XVII века, чтобы снова попасть в зависимость от побочных ветвей Чингисидов. Это государство, структура которого напоминает одежду Арлекина, не могло выстоять под ударами, наносимыми извне и изнутри.

Глава XII
ИСЛАМ В ОГНЕ

В то время, как его генералы мчатся по следу шаха Мохаммеда, хан прерывает на время свое участие в завоевательной войне. В середине 1220 года он решает стать на летние квартиры в Трансоксиании (Мавераннахре), в оазисе Назаф. Там монгольские кочевники, а также и тюркские вспомогательные отряды, которых становится все больше в рядах Чингисхана, восстанавливают силы. Армия воюет вот уже больше года.

Тысячи кочевников заняли обширную зону и поставили свои юрты в соответствии с порядком, предписанным традиционной родовой иерархией. Пленники выполняют самую разнообразную работу: пасут скот, собирают горючий материал, выделывают шкуры молодых ягнят для изготовления теплой одежды в предвидении зимы. Основная часть работы связана с домашними животными, так как в этих далеких землях, где можно найти пшеницу, гречиху, баклажаны и абрикосы, монголы не утратили вкуса к привычной еде, и даже если вино из разграбленных соседних складов оценено по достоинству, кобылье молоко не выходит из употребления.

Сравнивают тысячи захваченных лошадей, значительно более высоких, чем степные таки. Опробуют седла, изучают работу местных специалистов по холощению коней. Среди трофеев есть также сотни верблюдов, все более ценимых монголами, которые используют их в качестве вьючных животных в засушливых районах Верхней Азии. Верблюд довольствуется скудным растительным питанием, колючими или деревянистыми кустарниками и уже в течение многих веков спасает скотоводов в засушливых землях. Но некоторые монголы впервые видят это животное, которое громко кричит и дает много молока. В зависимости от его состояния здоровья и трудности пути верблюд способен пробегать от 30 до 50 километров ежедневно, и его непритязательность вошла в легенду. Его пятикамерный желудок, накапливая калории, позволяет регулировать потребность в воде и температуру тела в дни интенсивного солнечного облучения: он может терять от 25 % до 30 % своего веса без ущерба для здоровья. Еще одна диковинка для монголов: дрессировка верблюдов их хозяевами-погонщиками, которые учат кочевников из степей, как заставить животное опуститься на колени, как подвязывать хвост, чтобы своими испражнениями оно не пачкало одежду, как лечить холку или горбы, покрывшиеся язвами, как удалять участки, пораженные гангреной.

С наступлением вечера летний выпас в Трансоксиании напоминает стойбище на высокогорных монгольских плато: мужчины собираются вокруг костров из argol — горючего материала кочевников Верхней Азии. В самом деле, жители Тибета и монголы, совсем не встречающие деревьев в горах, степях или пустыне Гоби, используют горючее, которое всегда у них под рукой: сухой навоз домашних животных. Отец Гук, живший в этих негостеприимных краях в конце XIX века, рассказывает с наивным энтузиазмом о постоянных поисках argol, без которого не было бы ни тепла, ни еды: «Каждый надевал на спину рюкзак и мы расходились в разные стороны в поисках арголя. Тот, кому никогда не приходилось вести кочевой образ жизни, с трудом поймет, как это занятие может вызвать чувство наслаждения. Однако, когда вдруг повезет и ты отыщешь в траве арголь, достаточно большой и сухой, в сердце возникает легкий радостный трепет, одно из тех внезапных волнений, которые дарят мгновение счастья».

Вокруг походных костров, которые кочевники разжигают с помощью кремня, лезвия ножа или пучка пакли, мужчины дразнят собак, играют в бабки. В стороне кто-то ласкает грудь прекрасной пленницы-персиянки. Редко выпадают минуты отдыха, когда вспоминаются жены и дети, оставшиеся в степи. Это также и грустные минуты, так как братья, товарищи по оружию погибли на этой чужой земле, на которой они провели уже год на конях, нигде не задерживаясь надолго.

Иногда устраивают состязания борцов, в которых соперничают роды. После нескольких движений руками, очень похожих на те, которые борцы из степей проделывают и сегодня, противники меряются силой. С обнаженным торсом, они смотрят друг на друга, все время двигаясь по кругу в поисках захвата, который заставил бы соперника потерять равновесие, бросил бы его на песок под крики зрителей. Иногда также вдруг вспыхивает взрыв ненависти. Из-за украденного ножа, из-за женщины, из-за пустяков осыпают друг друга оскорблениями, как ударами бича, ругательства или непристойности заменяют собой аргументы. Внезапно ругань переходит в драку. В ход пускаются дубины, ножи, мужчины готовы перерезать друг другу горло, раздробить зубы. Их окружают, все вопят, но смотрят, не смея вмешаться: обычай и вслед за ним яса это строго запрещают.

Беспорядки быстро стихают, и жизнь снова входит в свои права: жизнь юрта, со своими праздниками, на которых едят козье мясо, зажаренное на камнях, раскаленных добела, пиры, на которых объедаются вареной бараньей требухой с тяжелым запахом: ее едят на открытом воздухе — стоят теплые дни. И потом, разве не говорится: «пыль счищают, а масло слизывают»? Появляются фляги с настойкой из фиников и виноградным вином, вымененные или награбленные по соседству. В состоянии радостной эйфории его пьют большими глотками, так как вино согревает сердце. Бывают вечера, когда какой-нибудь вождь рода или безвестный слуга становится бардом у походного костра. Смешивая по настроению наречия и акценты, поэт декламирует отрывок из эпопеи или поет речитативом какую-нибудь неприличную песенку о томных любовницах. Тогда эти маленькие темноволосые коренастые люди замолкают, потому что импровизированный рапсод в лоснящейся от грязи одежде возносит в вечернее небо Трансоксиании волнующую песнь.

Песни хвалебные, эпические, колыбельные, любовные или монотонный речитатив сопровождают монголов в их постоянных переездах; некоторые сохранились до наших дней, в частности, песни, исполняемые горлом или гортанью — когда один певец исполняет два речитатива одновременно, подобно тому, как играющий на волынке извлекает из своего инструмента пронзительную высокую мелодию и в то же время — басовую, более низкую по звучанию. Считается, что эти необыкновенные песни — особенно пришедшие из восточной Монголии и некоторых районов Сибири (Тува) — родились из стремления подражать гулкому шуму водопада, шороху ветра в дюнах или крику таежных птиц.

Инструментальная музыка использует барабаны, варганы, флейты и виеллы. Впрочем, очень старинная легенда делает из монголов создателей скрипки: женатый на молодой и красивой женщине кочевник, страстно увлеченный искусством верховой езды, проводил целые дни верхом на своем коне. Рассерженная его постоянным отсутствием супруга наездника перерубила скакательные суставы коня, чтобы помешать отлучкам мужа. Без ума от горя, муж плакал над своим другом и старался облегчить его смерть, тихонько его поглаживая. Захватив затем волосы из его длинного хвоста, он заставил их нежно вибрировать, извлекая звуки, передающие ужасные страдания коня и горе его хозяина. С тех пор волюта монгольской скрипки (qugur) неизменно украшена головой коня. У этого музыкального инструмента четыре струны, натянутые на длинной ручке, и волосяной частью смычка водят под струнами. Резонатор сделан из дерева, обтянутого кожей. Кажется, что этот инструмент, shanagan-qugur, вначале был просто разливательной ложкой для кумыса, снабженной струнами.

Барды аккомпанируют себе на этой виелле, импровизируя поэмы, которые поют под музыку, — своеобразный речитатив с перечислением всех героев песни. В отличие от европейских трубадуров Средневековья, некоторые барды развлекают двор — это артисты, своего рода кочующие слуги: их приглашают на праздники, на свадьбы. Конечно, Чингисхан на подступах к афганской границе слушал эти эпические песни, прославляющие его победы. Семь веков спустя некоторые музыкальные произведения еще говорят о подвигах великого хана.

Чингисхан пробыл в оазисе Назаф до осени 1220 года, когда стали собирать табуны лошадей, верблюдов и мелкий скот, пасшийся поблизости, и нагружать повозки, крытые войлоком. Армия снова выступала в поход. Ее первая цель, намеченная патрулями, находилась примерно в 200 километрах юго-восточнее.

Построенный у слияния Амударьи и Сурхандарьи, Термез в наши дни — город, расположенный на узбекской территории, поблизости от афганской границы. Так как город отказался сдаться, его попытались взять приступом. После одиннадцатидневной осады монголы проникли в город, и как обычно последовала резня. Утверждают, что были случаи, когда людям вспарывали животы, заподозрив их в том, что они проглотили жемчуг или драгоценные камни, чтобы те не достались врагу.

После Термеза армия Чингисхана вошла в Бактриану, на севере Афганистана, в район Балха. Известный в течение более трех тысяч лет, этот город был центром зороастризма. В VII веке до Рождества Христова он был занят Великим Киром. Два века спустя его, в свою очередь, завоевал Александр и женился там на принцессе Роксане. Городом правили Сасаниды, покровительствовавшие развитию в нем буддизма, пришедшего по Шелковому Пути, и в его стенах находились великолепные памятники древнего ислама. Затем он попал под власть Газневидов. В начале XIII века Балх переживал период расцвета кустарных промыслов, в прилегающих районах было высокоразвитое сельское хозяйство. Когда Джэбэ прибыл в этот город, преследуя Мохаммеда, власти Балха, признав своим сюзереном монгольского захватчика, сделали его открытым городом. Следовательно, он был защищен от грабежа.

Ибн аль-Асир пишет, что Балх сдался Чингисхану и был пощажен. Перс Джувейни утверждает, что капитуляция была хорошо принята ханом, но затем он изменил своему слову и, по обычаю, городское население «было разделено на сотни и тысячи, а затем зарублено мечами». Осенью 1222 года, снова проходя через Балх, хан приказал уничтожить оставшихся в живых. «И всюду, где еще стояла стена, — пишет Джувейни, — монголы сбрасывали ее на землю и во второй раз уничтожили в этой области все следы культуры». Даосский монах китаец Чан Чунь, проезжавший по этой области осенью того же года, подтверждает его слова: «Мы проехали через большой город Балх. Его жители недавно восстали против хана и были выселены, но мы могли еще слышать на улицах лай собак». По мнению Чан Чуня, Балх стал призрачным городом. Кажется правдоподобным, что Балх в самом деле был объявлен открытым городом, но какой-то инцидент спровоцировал резню и депортацию.

Города Хорезма, сдавшиеся захватчикам, были в своей массе помилованы, но те, которые отказались подчиниться или закрыли свои ворота в знак недоброжелательного нейтралитета, стали объектом жестоких репрессий. Разрушение qanat — ирригационных каналов — было особенно страшно для этих оазисов. Резервуары, затворы, плотины и шлюзы, терпеливо создаваемые поколениями садоводов, были повреждены или уничтожены. Поля и сады были затоплены, а каналы вскоре занесены песком. А в Хорасане, как и во всяком оазисе, только вода могла дать жизнь городам.

Несса стала добычей зятя Чингисхана, Токучара. Последний, в конце концов получивший прощение за участие в запрещенном грабеже, был восстановлен в должности командующего. В распоряжении Токучара, говорят, было около двадцати катапульт. Их поставили у самых защитных укреплений Нессы, и крупные камни, пущенные над крепостными стенами города, сеяли ужас и смерть, в то время как саперы под защитой башен на колесах добрались до глинобитных стен. Операции такого рода могли тянуться неделями, даже месяцами, если у осаждающих не было сообщников внутри осажденного города или с помощью хитрости им не удавалось проникнуть за стену, опоясывающую город. Защитники Нессы заделывали бреши в стенах, наваливали груды камней, строительного мусора, балки и тачки в местах повреждений. Через две недели монголам удалось проникнуть в город. Тогда начались его муки. Рассказывают, что осаждавшие заставляли горожан привязываться один к другому, затем собираться тысячами за пределами укреплений, где лучники выпускали в них стрелы как в мишень. Всех, кто был только ранен, без пощады добивали саблями; если верить персидским летописцам, было умерщвлено 70 000.

В ноябре 1220 года пришла очередь Нишапура испытать на себе осаду Токучара. Город славился своими памятниками IX века и керамикой с геометрическими или анималистскими мотивами, некоторые — по образцу китайской. Токучар бросил своих людей на приступ, но одна из стрел, выпущенная из амбразуры зубца стены, смертельно ранила его. Временно прекратив военные действия, его войска сняли осаду и из мести опустошили окрестные селения.

Несколько месяцев спустя, в феврале 1221 года, четвертый сын Чингисхана Толуй во главе 70 000 всадников — в основном, захваченных в соседних государствах, — двинулся на Мерв, сегодня город Мары в Туркменистане. Древняя столица Маргианы, город принадлежал Сасанидам, затем арабам. При Сельджукидах Мерв переживал период расцвета экономики и культуры, о чем свидетельствовал купол, облицованный бирюзово-голубыми изразцами, сооруженный над могилой султана Санджара. Защитники Мерва считали себя в безопасности за надежными крепостными стенами, когда 25 февраля 1221 года монголы Толуя подошли к воротам города. В сопровождении 500 всадников Толуй целых шесть дней изучал укрепления, прежде чем начать штурм. Осажденные сделали две вылазки, но оба раза потерпели поражение. Правитель города объявил тогда о капитуляции Мерва, получив заверения в том, что кочевники не прибегнут к насилию.

Толуй не сдержал обещания: в течение четырех дней и четырех ночей жители должны были оставить свой город. Монголы выбрали среди них 400 ремесленников и некоторое количество детей, чтобы сделать из них рабов. Остальные были казнены: чтобы сделать это, их распределили по всем воинским частям, каждый воин, принимавший участие в осаде, должен был зарубить мечом от 300 до 400 человек! Джувейни утверждает, что особенно свирепствовали, выполняя эту мрачную работу, крестьяне из соседних селений, ненавидевшие жителей Мерва. В окрестностях города десятки тысяч крестьян спрятались в глубине пещер, пытаясь спастись от гигантской бойни, устроенной монголами. Ибн аль-Асир говорит о 700 000 убитых, в то время как Джувейни, превосходя его в этом страшном подсчете, сообщает, что некий Из ад-Дин Нассаба «в сопровождении нескольких других провел тринадцать дней и тринадцать ночей, считая людей, убитых в городе. Учитывая только тех, чьи тела были в самом деле найдены, и не считая тех, кто был убит в гротах и пещерах, в деревнях и в пустынных местах, насчитали более 1,3 миллиона убитых».

Из Мерза чингисидский принц направился в Нишапур, который был местом гибели Токучара, зятя великого хана. И здесь монголы также продемонстрировали свое военное превосходство. Город на этот раз был завален градом камней и снарядов, наполненных горящей нефтью. Кажется, у осажденных тоже были противоосадные снаряды; персидские летописцы упоминают о многих сотнях этих снарядов, что опять кажется большим преувеличением. Тем не менее известно, что переговоры, начатые с Толуем, об условиях капитуляции были отвергнуты принцем. Решающий штурм состоялся 7 апреля 1221 года: двумя днями позднее, в стенах были пробиты широкие проходы; на следующий день город был взят. Как и в Мерве, монголы заставили жителей выйти в окрестности; затем, чтобы отомстить за смерть Токучара, было приказано «разрушить город таким образом, чтобы по нему можно было пройтись плугом, и в целях мести не оставлять в живых даже кошек и собак» (Джувейни).

Вдова Токучара, окруженная своим эскортом, тоже участвовала в бойне. И здесь также были взяты в плен 400 ремесленников, которых отправили в Монголию. Остальная часть населения Нишапура была предана мечу. Как и в Термезе, утверждают, что жителям, заподозренным в том, что они проглотили, чтобы утаить, драгоценные камни или жемчуг, вспарывали животы. Говорят также, что отрубленные головы складывали большими грудами: мужские, женские и детские — отдельно…

«Последним пострадавшим городом был Герат», — пишет Джувейни, не оставивший, однако, описания осады этого города. На этот раз Толуй пощадил гражданское население. Историки Бартольд и Оксон сходятся в этом последнем пункте. Перс Джувейни, принимавший участие в войне против монголов недалеко от Герата, пишет о восьмимесячной осаде и истреблении всех жителей. Здесь, конечно, он смешивает разные события, так как Герат дважды подвергался осаде. В Tarikh-Nama-yi-Harat («История Герата») Сайфи, родившийся в этом городе в 1282 году, пишет, что Толуй осаждал город в течение восьми дней, что он приказал убить наемников, но освободил жителей, прежде чем перейти к осаде Талакана в Хорасане. Но вскоре после этого в Герате вспыхнуло восстание, стоившее жизни его правителю, назначенному монголами, и резиденту хана. В результате этого двойного убийства монгольский полководец Эль-джигидэй был послан для усмирения города. Итак, жители Герата были казнены во время второй осады. Сайфи называет цифру в 1,6 миллиона, но он далек от подсчетов Джувейни, который говорит о 2,4 миллиона убитых! В Герате в самом деле были произведены большие разрушения, так как, говорят, в нем вскоре «не стало больше ни людей, ни зерна, ни еды, ни одежды».

Бамиан, расположенный на высоте 2 500 метров над уровнем моря, был перевалочным пунктом Шелкового пути между центром буддизма Каписом и зороастрийским городом Балхом. Место остановки караванов, склад роскошных товаров, это был очаг культуры, не имеющий равных. Начиная с IV века в его окрестностях строили наскальные монастыри, Там, на утесе, расписанные яркими красками, были высечены для поклонения паломников фигуры будды от 35 до 50 метров высоты. На этом удивительном месте Chahr-e-Gholghola (Место Шумов) еще и сейчас возвышаются эти гигантские будды, самые знаменитые жемчужины империи Хорезм. Вокруг этих маленьких долин Какрака или Аджара крестьяне, ремесленники и горожане создали очень активный жизненный центр. И этот город Бамиан Чингисхан разрушит до основания — на целых три века. Еще и сегодня названия отдельных мест, расположенных по соседству с городом, напоминают об ужасах монгольского рейда: Dasht-e-Gengis (Пустыня Чингиса), Takht-i-Tatar (Камень Татарина).

Во время штурма Бамиана Мутугэн, сын Джагатая, был убит стрелой. Потеря внука привела Чингисхана в такое неистовство, что, говорят, он бросился на врага с мечом в руке, даже не надев шлема на голову. Смерть молодого воина повлекла за собой такую резню, что остается только сожалеть об еще одной трагедии.

С этим событием связан эпизод, по всей вероятности, недостоверный: так как смерть Мутугэна произошла в отсутствие Джагатая, занятого в то время другими военными операциями, Чингисхан решил скрыть ее от своего сына. Но через несколько дней хан сделал вид, что недоволен непослушанием сына. Так как Джагатай стал горячо оправдываться, хан резко спросил его, готов ли он повиноваться любому отцовскому приказу. Когда Джагатай ответил утвердительно, хан бросил ему: «Ну вот, твой сын Мутугэн убит, я запрещаю тебе плакать!»

Афганская легенда говорит о том, что город Бамиан был взят монголами благодаря предательству принцессы Лала Хатун. Очень независимая, жестокая и гордая молодая женщина хотела отомстить своему отцу, решившему выдать ее замуж против ее воли. Она вынашивала план мести, пока не объявили о приходе монголов. В послании, отправленном с помощью стрелы, она сообщила им, как лишить воды крепость, защищавшую долину. Вскоре после этого, хан приказал казнить молодую женщину, вопреки афганской пословице, по которой «меч не рубит нежную шею».

После смерти шаха Мохаммеда власть перешла в руки его сына, принца Джелал-ад-дина. Более энергичный, чем его отец, мужественный, бесстрашный, этот человек всем сердцем хотел вести активное сопротивление против захватчиков своей страны. Он собрал войска около 60 000 человек, мобилизованных в Хорезме, присоединил к ним тюркских наемников и расположил их вокруг города Газни, в 150 километрах юго-западнее Кабула.

Монголы набрались смелости, чтобы атаковать крепость, но были вынуждены отступить, потеряв более тысячи человек. Тогда Чингисхан поручил своему приемному брату Шиги-Кутуху идти на Газни. Не имея в своем распоряжении достаточного количества всадников для атаки хорошо закрепившегося на своих позициях противника, Шиги-Кутуху попытался применить под Перваном военную хитрость. Он велел изготовить сотни манекенов, которых «посадили» на коней, затем выпустил эту соломенную армию на один из флангов: издали люди Джелал-ад-дина приняли их за вражеское подкрепление, и офицеры подумывали уже об отступлении. Но принц действует с твердостью, он решает драться. Это приносит ему удачу. Войска Шиги-Кутуху наступают, но, встреченные градом смертоносных стрел, отходят. Мусульманские полки их преследуют. Впервые на земле Ислама монголы терпят поражение. Говорят, что мусульманские солдаты, превзойдя в жестокости кочевников, вбили гвозди в уши всем пленным.

Как только Чингисхан узнал новость о разгроме Шиги-Кутуху под Перваном, он вскипел. Ногу в стремя — и вот он во главе свежих войск мчится к Газни. Говорят, что его люди не слезали с коней два дня и две ночи. Не теряя времени на приготовление еды, они делали надрез на шее своих лошадей, чтобы выпить немного крови, когда голод и усталость начинали сказываться. Горько упрекая своего приемного брата, Чингисхан убедил его, что он допустил стратегические ошибки. Затем, собрав все резервные силы, хан идет на непобежденный Газни. Но между турецкими наемниками и местными войсками возникли раздоры. Принц Джелал-ад-дин вынужден отступить на восток в конце 1221 года. Он собирается переплыть Инд, чтобы проникнуть в Пенджаб (современный Пакистан).

24 ноября, достигнув берега реки, Джелал-ад-дин увидел первые отряды монголов, следующий за ним по пятам. Его путь отрезан Индом, он решается принять бой. Но его войска немногочисленны, и возможности маневра ограниченны. Вскоре он сражается в середине каре из семисот или восьмисот воинов, которые защищают его стеной своих доспехов. Постепенно ряды его защитников редеют под ударами монгольских эскадронов. Перед лицом яростного противника принц решается на отчаянный прорыв. Вскочив на коня, он рассекает ряды друзей и врагов и мчится к реке, которая течет поблизости. Монголы сидят, что он уходит, но хан приказал взять его живым. Джелал-ад-дин воспользовался коротким замешательством в рядах противника, чтобы броситься к высокому мысу, и после чудесного прыжка — летописи говорят о высоте в двадцать футов, то есть около семи метров — всадник погружается в воду, чтобы навсегда скрыться от врагов. Вскоре он найдет приют у султана Дели.

Чингисхан, увидев как беглец бросился в реку на своей лошади, тотчас же приказал прекратить всякое преследование. Указав на человека, которого течение уносило все дальше, он привел в пример этого смелого принца, сумевшего разбить его собственные войска. Без сомнения, он как ювелир оценил талант наездника Джелал-ад-дина и блеск, с которым его противник вышел из положения. Люди из свиты мусульманского принца тоже бросились в воду, чтобы уйти от врага, но по приказу хана были осыпаны стрелами. Его милосердие не было безграничным.

Тогда великий хан снова пересек Афганистан с востока на запад. Почему он не стал дальше развивать свой военный успех, двигаясь по направлению к индийскому субконтиненту? Может быть, у него не хватало лодочников и судов, чтобы переправить свои войска на противоположный берег Инда? В верховьях реки можно было переправиться с помощью кожаных поплавков. Были ли у него другие планы? Как Александр в 326 году до нашей эры и Тамерлан в конце XIV века, Чингисхан совершил всего несколько коротких набегов на индийские земли. Было ли это из-за трудных климатических условий? Как и Александр, Чингисхан предпринял свои рейды в разгар лета. Однако в Пенджабе муссонные дожди выпадают обычно с июня по сентябрь, в то время как воды Инда и его могучих притоков, еще полноводные от таяния снегов, подвержены сильным разливам. Известно, что монгольскому походу на Мултан помешала сильная летняя жара в 1222 году: эта экспедиция под командованием Бала-Нойона проникла на территорию современного Пакистана и опустошила несколько небольших сел вокруг Лахора, недалеко от современной индийской границы.

Весной 1222 года Угедей, наконец взял Газни. Жители были, как обычно, убиты или депортированы, а защитные укрепления города разрушены. Затем наступила очередь Герата, который, веря в окончательное поражение монголов после неудачной операции Шиги-Кутуху против Джелал-ад-дина, открыто напал на монгольских оккупантов, несмотря на разногласия среди командования о несвоевременности этой инициативы. В июне 1222 года один из генералов Чингисхана перебил значительную часть населения, затем отступил на несколько километров, постаравшись замаскировать свои войска. Эта хитрость позволила ему снова прийти в Герат, когда многие жители, покинувшие свои разрушенные дома или укрывшиеся в пещерах, вернулись к родному очагу после ухода врага. Тогда монгольские орды снова набросились на пострадавший город, чтобы окончательно разрушить то, что еще уцелело.

Этот трагический эпизод, как бы это ни казалось парадоксально, говорит о том, что резня и разрушения не проводились, может быть, так систематически, как это утверждают персидские хроники. Так, например, известно, что, когда, как и в Герате, в Мерве узнали новость о поражении монголов под Перваном, население охватил энтузиазм. Жители вышли на улицы города, высмеивая нового правителя, поставленного монголами во главе городской администрации, обвиняя его в сотрудничестве с оккупантами. Бывшие офицеры, верные принцу Джелал-ад-дину, ворвались во дворец правителя, чтобы его убить. Жители Мерва отремонтировали пострадавшие дома и здания, починили фортификационные сооружения, затем очистили от песка ирригационные арыки, подняли шлюзы, чтобы снова возделывать огороды и фруктовые сады, окружавшие город. Балх тоже, кажется, вновь обрел часть своего населения и возобновил повседневную работу после ухода захватчиков. Но в Мерв, как и в Балх, монголы отправили новые войска, чтобы уничтожить всех, кто избрал исход в соседние деревни или укрылся в пещерах и превратился в колонистов на своей собственной разоренной земле.

Если монголы назначили чиновников, которым выплачивали содержание, в городское правление Мерва, значит, в городе оставались жители. Поиск сотрудников среди влиятельных людей города объясним только в том случае, если Мерв мог помочь монголам пополнять запасы и даже на какое-то время служить пристанищем. Кроме того, если народные волнения, вызванные ненавистью к захватчикам, вспыхнули в Мерве, они не могли родиться в пустыне; можно предположить, что вспышки сопротивления, даже единичные, возникали во многих районах Хорезмской империи. Но когда захватчики не оставляли на попранной земле трудно заживающих ран?

В своей «Совершенной истории» Ибн аль-Асир, описывая вторжение монгольских армий на земли Ислама, находит слова, полные горькой патетики: «События, о которых я собираюсь рассказать, столь ужасны, что долгие годы я избегал всякого упоминания о них. Нелегко писать о том, что смерть обрушилась на Ислам и мусульман. Ах! Я хотел бы, чтобы мать не родила меня на свет, или чтобы я умер прежде, чем стал свидетелем всех этих несчастий. Если вам скажут, что Земля никогда не знала подобного бедствия с тех пор, как Бог создал Адама, верьте этому, так как это истинная правда… Нет, пока не наступит конец света, мир, несомненно, никогда не увидит подобной катастрофы».

Ужасный ураган, обрушившийся на магометанский мир с Востока, пришел на смену грозе, которая со времени захвата Иерусалима крестоносцами в 1099 году бушевала на Среднем Востоке. Вторжение Чингисхана было первой волной прилива, который двадцать пять лет спустя затопит Багдад и Дамаск. «Атакованные монголами на востоке и франками на западе, мусульмане никогда еще не были поставлены в столь критическое положение. Один только Бог может еще им помочь», — напишет Ибн аль-Асир, когда франки объединятся с монголами, чтобы взять в клещи мусульманский мир.

К концу 1222 года Чингисхан оставил Хорасан, переправился через Амударью, снова прошел по Трансоксиании, чтобы стать лагерем между Бухарой и Самаркандом. Но вот в городе Бухаре, который он разрушил двумя годами ранее, он впервые близко столкнулся с теми, кого недавно победил. Увидел ли он изящный узор изразца или нашел время спуститься с коня, чтобы войти в мечеть? Этого никто точно не знает. Тем не менее известно, что хан пожелал тогда получить какие-то сведения об этой арабо-персидской цивилизации, к которой он только что прикоснулся острием своего меча. Военный человек, из всей архитектуры восточных городов он внимательно рассматривал только потерны, расстояние между амбразурами и бойницы. Завоеватель видел в плодовых садах и полях гречихи только места для лагерной стоянки и запасы травы для коней.

Конечно, в своем окружении хан столкнулся с каким-то отзвуком цивилизации Хорезма. Среди офицеров, писцов и переводчиков из состава его летучей канцелярии, среди сотрудничающих с ним влиятельных людей было много мусульман-турок и персов, которые могли при случае приобщить его к культуре этих стран Востока: особенности экзотических нравов, своеобразие одежды и еды, мастерство кустарных изделий, религиозные обряды — многое должно было возбудить его любопытство.

Так, например, в Самарканде он попросил разрешения присутствовать на молитве в самой мечети. Так как он хотел, чтобы ему объяснили элементарные понятия основ мусульманской религии, ему представили высшее духовенство. Была ли у них робкая надежда обратить в свою веру этого монарха-кочевника, который пошел войной на их народ? Мало вероятно. Все же хатиб или имам, которым было поручено его просветить, были почтительно приняты монголом: хан одобрил основные заповеди корана. Символ веры (chahada), провозглашающий единственность их бога — Аллаха, Лрекрасно согласовывался с его собственной верой в Тенгри, Небо тюрко-монгольских кочевников. Однако, как свидетельствует Рене Груссэ, паломничество в Мекку его удивило: «поскольку Тенгри повсюду», он не понимал, что может существовать особое святое, освященное место. Кажется, что Чингисхан хорошо принял Ислам, или точнее — представление, которое у него сложилось об

Исламе. Несомненно, он видел в этой мусульманской вере, которую только что открыл для себя, новую грань в обширном конгломерате религий после буддизма и несторианского христианства кераитов и найманов.

Несмотря на то, что Чингисидов упрекали в том, что они правили кнутом, часто говорили и об их большой терпимости по отношению к религии. Эта терпимость создана не Чингисханом, она присуща монгольским народам: в противоположность великим империям, византийской, христианской и мусульманской, которые основывались на государственной религии, монгольская империя была от этого свободна. Если Чингисхан был убежден, что само небо Тенгри избрало его, чтобы править миром, он был свободен от всякого религиозного экуменизма. Но в своем безмерном честолюбии он, конечно, пытался вытеснить шаха, «принца верующих», чей трон в Хорезме был пуст.

В Бухаре хан встретил двух турок, которые занимали высокие посты в правительстве Ургенча, столицы Хорезма. Одного звали Махмуд Ялавач, второго, его сына — Мас-муд. Оба высокопоставленных чиновника постарались убедить своего гостя в преимуществах хорошей администрации: процветающее сельское хозяйство, строительство зернохранилищ, постоянный налаженный торговый обмен и налоговые сборы, регулярно поступающие в казну sahib-diwan, министра финансов. Это были основополагающие принципы всякого оседлого организованного общества. Это были те же аргументы, которые киданец Елюй Чу-Цай представил хану по его возвращении с войны против Китая. Удивительно, но Чингисхана убедили доводы этих людей, и он назначил их, наряду с даругаши, интендантами правительства. Таким образом, их опыт и знания были поставлены на службу правителей Бухары, Самарканда, Хотана, Кашгара, своего рода сатрапов больших городов Хорезма.

Последовавшее за массовыми разрушениями, произведенными по его приказу — в частности, в Бухаре и Самарканде, куда он вошел со своими войсками, — решение хана кажется, по меньшей мере, поразительным. Как объяснить эту перемену, такую резкую и такую полную? Аргументы в пользу умеренности и великодушия он уже слышал из уст высокопоставленного киданьского деятеля, который был у него на службе: он совершенно не принял их во внимание во время завоевания Хорезма. Однако Чингисхан мог бы внять доводам Елюй Чу-Цая…

Объяснить этот внезапный поворот попыткой искупить пролитую кровь заставляют два предположения. Первое — хотя бы частично опровергнуть многочисленные свидетельства жестокости, в которой упрекают хана. Историки, например, Рене Груссэ или советский ученый Владимирцов, признают, что властелин проливал кровь, но делал он это без излишней жестокости, только в силу необходимости, диктуемой войной. Китайские, но особенно арабские, персидские или русские летописцы, — все преувеличивали жестокости монголов. Тогда здравый смысл и умеренность Чингисхана совершенно не кажутся неправдоподобными.

Второе предположение не исключает полностью первое: люди из окружения Чингисхана постепенно побудили его к раскаянию. Благодаря некоторым из его сподвижников — китайцев или киданей (например, Елюй Чу-Цай), уйгуров, даже персов или монголов — хан был вынужден признать, что существуют другие способы правления, кроме тех, которые он избрал. После периода колебаний и сопротивления эти мудрые советы мало-помалу его убедили; «переговоры в Бухаре» представили удобный случай начать «пацифистскую» политику. Это не был Дьявол, превратившийся вдруг — в милосердного Бога, пытающегося восстановить пролитую кровь. Превращение было всего лишь результатом медленного процесса, нашедшего свое разрешение к концу жизни завоевателя.

Как повлияло монгольское нашествие на исламские страны Ближнего Востока? Информация, которую дают мусульманские хроники, конечно, неполна и необъективна, а цифры, которые они приводят, ужасают. За неимением переписи местного населения неизвестна его плотность в ближневосточных городах до монгольского завоевания. Археологические раскопки в местах, пострадавших от завоевателей, не позволяют утверждать, что разрушенные города в XIII веке могли вместить такое количество жителей, даже если допустить, что монголы могли уничтожить крестьян, пытавшихся найти укрытие за стенами осажденных городов. Так, несмотря на восстановление этих городов после частых землетрясений, происходивших в районе Ирана, удалось установить — по фундаментам, развалинам укреплений или домов, — что города Самарканд, Балх, Герат или соседние с ними были не в состоянии вместить большое количество населения.

В результате об этой резне — реальной, предполагаемой или преувеличенной — мало что известно. Можно лишь утверждать, что в Иране первая разрушительная волна монголов, которая как туча саранчи обрушилась меньше чем за двенадцать лет на различные районы Трансоксиании, Ферганы, Хорасана и Тохаристана, нанесла глубокие раны, последствием которых был другой удар, одновременно более медленный и более глубокий: падение сельскохозяйственного производства. На возвышенных землях Ирана и Афганистана, где речные воды редкость, сельское хозяйство зависит, в основном, от искусственного орошения, которое базируется на сети каналов, иногда подземных — qanat. Бегство крестьян от монгольских войск, резня, последовавшая за осадой городов, привели к частичной или полной заброшенности, в зависимости от области, каналов и, следовательно, к превращению земель снова в засушливые и бесплодные. Без орошения земли, отведенные под овощные или злаковые культуры, не могли больше прокормить города.

Современный историк Льюис утверждает, что, если последствия монгольских завоеваний были жестокими в Трансоксиании и Хорасане, удар был смягчен в других захваченных областях, потому что местные власти предпочли очень быстро подчиниться захватчикам и потому что повсеместная засуха, царившая на Среднем Востоке, и, следовательно, отсутствие обширных пастбищ сдержали кочевников. В самом деле возможно, что некоторые районы подверглись сильному разрушению, другие — меньшему. Марко Поло и араб Ибн Баттута, в конце XIII–XIV вв. отметят, что некоторые города так и не смогли оправиться от разрушений, причиненных монголами, в то время как другие процветали. В Иране после вторжения монгольских кочевников оседлый образ жизни уступил место кочевому. Целые деревни, занятые земледелием, были вынуждены уступить место кочевникам тюркского происхождения. Начиная с XII века арабские географы и историки отмечают, что тюркские кочевники ставят свои черные юрты на территории Ирана. Монгольское завоевание ускорило этот процесс, и в некоторых случаях оседлые иранцы, например, бахтияры из зоны Загроса, к северу от Тигра и Арабо-Персидского залива, вернулись к кочевому образу жизни.

Вплоть до 1000 года тюркские народности преобладали в значительной части Монголии. Хунну (туя — Tujue), киргизы или руанруаны, обосновавшиеся в Верхней Азии, бросали алчные взгляды как в сторону Китая, так и Среднего Востока. Но в XIII веке тюркские племена перед лицом все возрастающего могущества монголов, объединенных Чингисханом, были оттеснены в окраинные районы собственно Монголии. Некоторые отступили в Сибирь, к северу от озера Байкал, другие мигрировали на запад. Постепенно Хорезм, Трансоксиания, иранские, иракские и даже египетские земли будут затронуты миграцией тюркских народов. Вскоре после бегства правителя Хорезма в 1221 году, после распада империи Джелал-ад-дина осколки армии хорезмского государя обрушатся на Сирию, которой правила династия Айюбидов. В 1244 году хорезмийские турки почувствуют себя достаточно сильными, чтобы атаковать Дамаск и в июле того же года вырвать Иерусалим из рук франков. Это откатывание тюркских народов на запад сопровождается всеобщей исламизацией. Процесс, который будет осуществлен при Тимуридах, так как Тамерлан (1336–1405), потомок Чингисхана, решит отуречить и обратить в мусульманство монголов.

Отметим, наконец, первые признаки прагматизма завоевателей-кочевников. Они не замедлили использовать людей и административное устройство завоеванных стран. После сокрушительных военных походов монголы в начале завоеваний, видимо, не переходили к систематической территориальной оккупации. Их армия вторжения, организованная так, чтобы наступать, нанося удары, была недостаточно многочисленной для создания военных гарнизонов, рассеянных по огромной территории. Однако со времени Чингисхана захватчики-кочевники стали набирать сотрудников среди военного и гражданского населения. Первые вошли волей-неволей в монгольские войска в качестве наемников, а вторые в результате давления или из политического противостояния согласились поступить на службу к врагу в качестве секретарей канцелярий, писцов и переводчиков. Побежденные рузгенами кидани особенно охотно сотрудничали с новыми победителями, и персидский историк Джувейни называет имена киданей, ставших баскаками (правителями провинций) вплоть до далекой Бухары.

Со времени завоеваний Чингисхана в Туркестане появились монгольские даруги, своего рода префекты или интенданты, на которых было возложено управление и реквизиция в пользу оккупантов (снаряжение, вьючные животные). По мнению современного историка Баэла (Buell) должность даруга была заимствована у киданей, которые помогли монголам управлять их зарождающейся империей. Но при монгольских префектах находились также сотрудничавшие с ними помощники-мусульмане — в Самарканде, Бухаре, Хотане. После того как не стало Чингисхана, сыновья автора персидской хроники Рашидаддина будут служить оккупантам, занимая высокие посты в правительстве. Видимо, только в царствование сына Чингисхана Угедея была создана настоящая налоговая служба, в обязанности которой входило взимание пошлины с покоренного населения. Однако нужно дождаться окончательного покорения Китая в 1279 году Чингисидами при Хубилай-хане, чтобы монголы приняли местную политическую систему. За пределами района Пекина, места пребывания императорского правительства, находящегося под непосредственным управлением монголов, была сохранена существовавшая до них администрация, которую возглавляли высокопоставленные монгольские чиновники, а также киданьские или тюркские.

Глава XIII
ПОХОД НА РУСЬ

Немного времени спустя после долгого преследования шаха Мохаммеда, зимой 1220–1221 гг., Субетэй и Джэбэ предприняли новую кавалерийскую атаку. Во главе двадцати тысяч всадников они подошли к святому городу Кум, который уже в то время был религиозным центром мусульман-шиитов. Расположенный в 200 километрах южнее современной иранской столицы, город привлекал паломников-шиитов: за его стенами находилась знаменитая могила Фатимы, сестры имама Реза. Но мусульмане-сунниты — правоверные — по всей вероятности, обратились к монгольским генералам с предложением избавить их от этого города-соперника, очага инакомыслия. Распад Хорезма, впрочем, облегчал подобную практику, которой, кажется, пользовались монголы. Генералы хана не заставили себя долго просить, чтобы наброситься на Кум.

Затем пришла очередь города Зенджана. Город Хама-дан, согласившийся заплатить дань, был обойден кочевниками. Затем они пошли на Тебриз, между озером Урмия и Каспийским морем, в Азербайджане, но там также правитель города предпочел вступить в переговоры и заплатить требуемую цену, чтобы сохранить город нетронутым: сделка, несомненно, благоприятная для Тебриза, так как, избежав разрушений, он стал затем столицей при Чингисидах. Кочевники-кавалеристы провели много недель на южных берегах Каспия, недалеко от устья Куры, найдя в прибрежных степях обильный корм для лошадей. Но вскоре, в самый разгар зимы, захватчики снова оседлали своих коней и, идя вдоль западного берега Каспийского моря, достигли верховьев Куры, у подножия Кавказа.

Стиснутый между Каспием на востоке, Черным морем на западе, Кавказ отделяет южную Россию от Малой Азии. В этой части мира находится гора Арарат, где Ноев ковчег выбросило на берег в конце потопа; таким образом, она стала колыбелью человечества. Еще и сегодня эта область, называемая «Горой Наций», поражает разнообразием народностей, которые там встречаются: между устьем Волги и турецко-иранской границей говорят на монгольских, семитских, тюркских, индо-европейских и кавказских языках.

В эпоху Чингисхана большинство кавказских народностей были земледельцами, жившими обособленно в узких долинах, над которыми царствовали князьки, феодалы, ревниво оберегающие свою независимость, зачастую воинственные. Грузия, одно из самых крупных государств этого региона, родилась из слияния двух очень древних княжеств — Колхиды и Иберии. Расположенное между горами Армении на юге и рекой Терек на севере, это государство возникло, несомненно, из племенной конфедерации и вкрапления хеттских народностей. Страбон, Геродот, Ксенофонт и Плутарх писали, что с конца первого тысячелетия до Рождества Христова в этой гористой местности была довольно высокая плотность населения и что процветающие города чеканили монету. Древняя Грузия была завоевана римлянами при Помпее, в первом веке до Рождества Христова, затем — персами в 368 году. Грузинский царь Вахтанг Горгасал изгнал персов и основал город Тбилиси (Тифлис), который заменил древнюю столицу Иберии. При царе Мириане в 337 году христианство стало государственной религией, и грузинское духовенство не замедлило приобрести значительную власть благодаря процветанию церквей и монастырей, которые поддерживали отношения с дальними странами, вплоть до Греции и Палестины. При династии Багратидов Грузия приобретает большое влияние, пользуясь упадком Византии и ослаблением арабского халифата. В 1088 году турки заняли Тбилиси, но крестовые походы вскоре вернут царству его прежний блеск. При царе Георгии III (1156–1184) и особенно в царствование его дочери Тамары (1184–1213) Грузия расширяет свои завоевания, в то же время страна достигает высокого уровня культуры по византийскому образцу. И эта блестящая цивилизация вскоре столкнется с вторжением монгольских кочевников.

По словам средневековых летописцев грузинское рыцарство представляло собой одну из самых могущественных сил страны. Однако ему будет нанесен сокрушительный удар в битве у бурной реки Куры, под Тбилиси. Но войска Чингисхана внезапно изменяют направление и спускаются к Азербайджану, где опустошают несколько городов. В начале весны можно предположить, что они ринутся на Средний Восток и начнут осаду Багдада: они направляются к Тигру, но задерживаются возле города Хамадана, который, отказавшись платить новую дань захватчикам, закрыл ворота и забаррикадировался за крепостными стенами. Тогда Субетэй и Джэбэ взяли его штурмом, разграбили и, в конце концов, подожгли.

Ближний Восток был в то время ослаблен внутренними глубокими разногласиями, вторжением франков по всему восточному побережью Средиземного моря: Палестина была в руках европейцев, и с 1218 по 1221 год крестоносцы, высадившиеся в Дамьетте, угрожали Каиру. Абассиды оказались между двух огней; слабая завеса войскового заслона, оставленная у Багдада, не смогла бы сдержать монгольских завоевателей в этот критический момент, когда арабы не могли выдержать сокрушительный удар крестоносцев. Но разведывательные монгольские службы не знали о слабости арабских сил. Иначе чем объяснить то, что они устояли перед искушением прибрать к рукам столицу халифов?

Джэбэ и его боевой соратник опять поднялись к Кавказскому массиву, чтобы встретить на своем пути грузинских феодалов, которым удалось вновь собрать значительные силы. Столкнувшись с этой ситуацией, оба полководца Чингисхана применили тактику, которая много раз приносила им успех: Субетэй появился со своей кавалерией перед грузинским рыцарством, затем, имитируя поспешный отход, отступил в явном беспорядке. С победными криками грузины бросились за ними в погоню. И попали в засаду, где их ждал Джэбэ, получивший подкрепление вернувшегося назад Субетэя. Грузины потерпели сокрушительное поражение. Окрестные села были разграблены, но Тбилиси избежал разрушения. Долго еще грузинские поэты будут плакать на развалинах, оставленных врагом, и до сих пор сохранилось много народных песен о мрачных годах монгольской лавины у подножия Кавказа. Начиная с монгольских завоеваний закавказских стран грузинское царство постепенно будет приходить в упадок, пока чингисидская династия Ильханов не воцарится на развалинах кавказских княжеств, которые войдут в состав империи, основанной Хулагу в 1256 году.

После победоносного похода на земли христианского Грузинского государства монгольские кочевники под предводительством Субетэя и его соратника Джэбэ преодолели горные отроги Кавказского хребта. Затем они вторглись в степи Южной Руси, между реками Тереком и Кумой, впадающими в Каспийское море.

Кочевники Чингисхана были более чем в 5 000 километрах «птичьего полета» от истоков Онона в Восточной Монголии. На самом же деле им пришлось проделать путь длиной около 8 000 километров! Они преодолели это немыслимое расстояние верхом, проехав области, где чаще всего не было настоящих дорог, ориентируясь без карты и компаса, посылая разведывательные патрули и спрашивая переводчиков: гигантский конный пробег, который, по словам историка Гиббона, «никогда не был совершен ранее и никогда не был повторен».

По ту сторону Кавказских гор, там, где до самой Волги простираются степи, жили оседлые народы, например, аланы. Потомки древних сарматов, они пережили много бедствий: часть их них была уничтожена около 375 года гуннами Аттилы, а некоторые племена, смешавшись с свевами и визиготами, влились в волны великих нашествий варваров. Часть аланов осела на Кавказе, другая дошла до Галлии, Пиренейского полуострова и Северной Африки (в IV и V веках). Однако большая часть аланов осела между Каспийским и Азовским морями, вдоль северных склонов Кавказских гор. В X веке, столкнувшись с византийцами, они приняли христианство. Они поддерживали отношения с другими христианскими народами (славянами, грузинами). Рубрук встретил аланов во время своего путешествия в Монгольскую империю: они настолько подверглись иностранному влиянию, что даже забыли христианские обряды: «Они спрашивали — и многие другие христиане задавали тот же вопрос, например, венгры, — могли ли они спастись, раз они были вынуждены пить кумыс, есть мясо животных, мертвых или убитых сарацинами и другими неверными… и они не знали периодов поста, который они, впрочем, и не могли бы соблюдать, даже, если бы знали».

Незадолго до вторжения азиатских кочевников аланы — предки современных осетин — объединились с кавказскими горскими народностями, лезгинами и черкесами. Внезапное появление захватчиков-кочевников ошеломило население Кавказа. Киракос Гандзакеци, армянский историк, захваченный в плен монголами и вынужденный служить у них в качестве секретаря, пишет о страхе, который вызывали степные всадники:

«Вид их был отвратителен и ужасен. Бороды у них не было, хотя у некоторых из них была какая-то редкая растительность на подбородке и над губами. Глаза у них были узкие и быстрые, голоса высокие и пронзительные; они вели трудную жизнь и были бесстрашными. Когда представлялся случай, они все время ели и жадно пили; когда такой возможности не было, они были воздержанны. Они ели все живое, чистое или нечистое, больше всего ценили конское мясо, отрезая кусок за куском, чтобы сварить или зажарить без соли… Некоторые из них едят, стоя на коленях, как верблюды, другие сидя… И если кто-нибудь приносит им еду или питье, они заставляют того, кто их угощает, сначала съесть или выпить самому, как если бы они боялись смертельного яда».

На сторону аланов и кавказских горских народов вскоре переходят тюрки-кипчаки (или команы), которых русские называли половцами и которые кочевали в степях к югу от Волги. И с этой коалицией, вставшей стеной, вскоре столкнется монгольская кавалерия. Люди Чингисхана должны были быть прекрасно осведомлены, так как они сумели расчленить этот пестрый союз. Они послали эмиссаров к кипчакам и отправили повозки товаров, чтобы купить их предательство. Измена тюрков-кипчаков привела к распаду коалиции и повлекла за собой поражение аланов и их союзников — кавказцев. Вскоре после этого люди Субетэя и Джэбэ снова сели на коней, чтобы напасть на стойбища кипчаков, которых они разгромили в свою очередь. Само собой разумеется, они вновь завладели добычей, ценой которой было оплачено дезертирство кипчаков…

Часть кипчаков была на пути к христианизации, и некоторые племена поддерживали отношения со славянскими народностями Южной Руси: один из вождей половцев, некий Котян, отдал в жены одну из своих дочерей Галицкому князю Мстиславу. После своего поражения кипчаки обратились за помощью и, благодаря семейному союзу, добились заключения с русскими политического соглашения. Монголы перешли из Закавказья в низовья Дона.

Русь в XIII веке — Киевская Русь, по имени одного из княжеств, столицей которого был Киев, — состояла из многочисленных княжеств. Простираясь на севере до Балтийского моря, на юге до среднего и верхнего течения Буга, Днепра, Донца и Дона, на западе она граничила с польскими и литовскими княжествами. На юго-западе русских сдерживали венгры и валахи, тогда как огромные степи, более или менее пустынные, Южной Украины и низовья Волги были в руках кочевников-половцев и печенегов, а необъятные просторы северо-востока — у финно-угорских племен.

Эта территория — ограниченная только с одной стороны — европейской Руси была разделена между многочисленными княжествами, в большей или меньшей степени соперничавшими между собой: Киевским, Владимирским, Суздальским, Рязанским, Переяславским, Смоленским, Новгородским, Полоцким, Галицким, Черниговским и так далее. Каждый из князей наследовал свой трон по системе «боковой линии» (от старшего брата — к младшему, от дяди — к племяннику), таким образом, не было княжества в вечном владении, поскольку в силу брачных союзов и смертей младшие члены рода получали освободившиеся места, поднимаясь по «генеалогической лестнице». Эта сложная система не позволяла княжествам поддерживать последовательных подлинно дипломатических отношений, и только при Петре Великом государь получил право (1722) назначать своего преемника. На Руси, принявшей христианство в конце X века, церковь оказывает дисциплинирующее влияние на различные классы общества: бояр, вольных людей, полусвободных крестьян и крепостных. Сословная иерархия не так замкнута, как в Западной Европе, и люди расселяются по течению рек, по лесам, осваивая необжитые места.

Нетронутые просторы степей ведут в другой мир, мир кочевников, который за пределами «по man’s land»[22] является синонимом гибели. В течение веков южные славяне вынуждены были защищаться от частых набегов азиатских кочевников. Между 1068 и 1210 годом половцы осуществили около пятидесяти вооруженных набегов, дойдя в 1096 году до стен Киева. Несмотря на мирные договоры, брачные союзы, дань, прилив кочевых орд не прекращается. Монголы, лучше организованные, более дерзкие, с более четкой военной структурой, нанесут последний удар по киевской цивилизации, подточенной отсутствием подлинной государственности и распрями князей.

Откликнувшись на просьбу кипчаков о помощи, князь Галицкий совершил подвиг: он уговорил князей Смоленского, Черниговского и Киевского объединиться для совместных действий. Джэбэ и Субетэй отправили к князьям послов, предлагая им союз против кипчаков Котяна. Великолепно осведомленные монголы выдвигают два аргумента: кипчаки всегда были врагами русских, и появилась возможность зажать их между двух огней; кипчаки «идолопоклонники» в противоположность монголам, поклоняющимся Тенгри, Вечному Голубому Небу. Но русские отвергли их предложение. Инициатива немедленно перешла из рук дипломатов в руки военных.

Князь Мстислав, собрав войско в своем Галицком княжестве, двинулся вдоль Днестра в степи, граничащие с Крымом. Остальные князья спускаются от Днепра к Черному морю. Соединение различных армейских корпусов которые составят значительные силы — 80 000 человек — произойдет в низовьях Днепра, в окрестностях Хортицы, недалеко от Александровска (ныне Запорожье). При виде столь многочисленного русского войска кавалерия кочевников в начале как будто бы отступает: всадники отхлынули назад в видимом беспорядке, продолжая оставаться неподалеку. Русские князья, к которым присоединились отряды кипчаков, решают их преследовать и заставить принять бой. Монголы с армией в 20 000 человек избегают столкновения в течение девяти дней; эскадроны появляются, затем отходят еще дальше. Вблизи Калки, реки, впадающей в Азовское море, русские нагнали кочевников Джэбэ и Субетэя в окрестностях современного города Донецка.

Войска Мстислава и его союзников кипчаков готовы к бою, но остальные князья еще не подошли. Вместо того, чтобы подождать, пока к ним присоединятся их войска, Мстислав со своими воинами атакует монголов в мае 1223 года и терпит поражение. Монголы заняли удобные позиции и спокойно ждали нападения русских и кипчаков. Говорят, что князь Галицкий забаррикадировался в лагере со своими приверженцами и три дня храбро сражался, прежде чем сдаться. Монголы подвергли его казни, чтобы отомстить за своих послов, убитых русскими князьями. Несчастный Мстислав был завернут в ковры и затем удушен — почетный способ казни у кочевников, так как при этом не проливается кровь; так проявляется уважение к жертве.

Битва на Калке — эпическая битва, если угодно; она имела глубокие последствия для русских, так как ее исход повлек за собой вторжение кочевников и оккупацию — татарщину. На следующий день после разгрома князя Галицкого и его союзников кипчаков у русских князей — Черниговского, Смоленского и Киевского — не хватило мужества преследовать азиатских захватчиков. Уцелевшие рассказали им об ужасах поражения — первого, понесенного русскими от монголов. Этому разгрому посвящено множество рассказов, множество летописей, из которых наиболее известны «Слово о погибели русской земли», «Ипатьевская летопись» или еще «Никоновская летопись». Все рисуют ужасные картины удара монгольского бича по русскому населению.

Русские войска состоят из кавалерии, но, главным образом, из пехоты. Почти у всех воинов шлемы, иногда — кольчуги, но только у знати и богатых людей есть полное вооружение. В железных латах, с хоругвями, свисающими вдоль древка, русские витязи имеют гордый вид. Издали их стальная стена кажется непробиваемой. За каждым щитом, у каждого воина — тяжелый топор, острый меч и пика.

Монголам, наблюдающим за ними много дней, эти воины с красноватыми лицами, заросшими рыжими волосами бороды по самые щеки, кажутся похожими на собак. Кочевники, до сих пор побеждавшие все противостоявшие им войска, оценивают мощь русских военных сил, но они знают, что этим воинам в рукопашной схватке и в крупномасштабных тактических операциях не хватает подвижности. Они медлительнее монголов, неорганизованнее.

По сигналу, тотчас же переданному флажками, рассыпанными по рядам их конных эскадронов, монгольские всадники, кажется, вздрагивают на своих конях. Еще несколько хриплых приказаний, затем тишина нависает над необъятным полем битвы, освещенным солнцем последних весенних дней. И вот внезапно раздается команда, которую каждый ждал уже много дней. Кавалерия кочевников бросает свои войска в атаку.

Русские удивлены при виде этих маленьких лошадок, вдруг устремившихся на них. Наконец-то они смогут помериться силой с этими смуглыми людьми, странно и пестро одетыми, крутившимися неподалеку от лагеря. Под ударами тысяч копыт дрожит земля. Скачущие маленькие лошади поднимают облако пыли, в котором тонут люди и животные. Кавалерийская атака — как гигантская волна.

Монголы в ста метрах, едва в пятидесяти метрах. Вдруг тучи стрел обрушиваются на русские ряды, и те сильно редеют. Не имея достаточного количества луков, русские не могут ответить. Затем мгновенно карусель лучников-кочевников скрывается, уступая место пустоте. Воины смотрят на мертвых, подбирают стрелы, упавшие на землю, и в порыве гнева ломают их, прежде чем бросить. Ищут врага, который только что был перед ними. Всюду царит беспорядочное движение, растерянность. Но кавалеристы атакуют снова. Тучи стрел сеют ужас и смерть. В первых рядах слышны крики, ругательства. Один из флангов теснят. Несколько долгих минут русские стоят в ожидании команды, которой нет, тем временем снова появляются другие монгольские лучники, чтобы выпустить стрелы и ускакать.

Без конца люди на маленьких черных и серых лошадях налетают на русских. Краткие команды, крики: все смешивается в шумном беспорядке. Второй ряд русских не выдерживает лобового удара. Наконец раздаются приказания, но их не понимают. Но каждого уносит поток отступающих воинов. Азиатские наездники повсюду, с занесенной саблей, копьем наперевес, рубящие раненых, настигающие в схватке бегущих, убивающие всякую надежду на спасение.

Там, где сражается русская кавалерия, сеча кажется более яростной, чем в рядах пехоты. Всадники более стойко сопротивляются внезапным атакам и вихревому движению наседающих на них кочевников, бьющих с размаха, подбадривающих себя пронзительными криками или ревом. В неразберихе русские пытаются овладеть собой и предпринимают дерзкие атаки. В этом множестве поединков, характерном для великих битв Средневековья, возбуждение боя инстинктивно диктует защитные движения, спасающие жизнь.

Жуткая игра, где в головокружительной пляске кружится смерть, где каждый танцор — убийца. В руках воина любой кусок железа — орудие смерти: мечи, рассекающие бедра, топоры, проламывающие черепные кости, копья, пронзающие животы, разрывающие внутренности, клочья которых остаются иногда на металлическом острие, и даже зазубренные щиты, бешеные удары которых способны расплющить лицо.

И вдруг рой всадников удаляется. Здесь и там ползают русские и монголы, как будто ждущие последнего удара, который положит конец их страданиям. Но в этот последний день мая 1223 года никто не позаботится о раненых. И еще много дней спустя никто не уберет тела мертвых, — так велик страх, окруживший поле битвы на Калке. Только дикие звери, бродящие по степи или по лесистым склонам окрестных холмов, осмелятся приблизиться к покинутой арене. Одни только волки и вороны соберутся на страшный пир.

Воины Субетэя и Джэбэ после короткого отдыха двинулись в западном направлении, чтобы спуститься к Крыму, где они вскоре достигнут порта Солдайя (Судак). Как и многие другие поселения, разбросанные по побережью Черного моря, город был древней греческой колонией. Генуэзцы сделали из него торговую факторию; здесь они скупали меха и невольников, чтобы перепродать их затем в различных средиземноморских портах. Монгольские кочевники разграбили склады Солдайи, но на этот раз не рискнули проникнуть за его пределы, в европейский мир.

В конце 1223 года захватчики вновь поднялись к северу, следуя по течению Волги, грабя то здесь, то там, чтобы пополнить запасы. Наконец они дошли до верховьев великой реки, до рек Вятка и Кама. Там жил тюркский народ, болгары, основавшие процветающие царство благодаря торговле тем, что давали лес и рыбная ловля. В XII веке болгары обратились к исламу, и Багдад послал им знатоков духовных законов Корана и архитекторов. Сувар и Болгар, два города типа караван-сарая, были украшены мечетями и несколькими крупными зданиями. Болгарское царство чеканило монету и торговало драгоценными товарами, например, амброй и моржовой костью, — конечно, покупаемой у финских народностей, — на Востоке (в Хорезме). У болгар, продававших также соболий мех, было высоко развитое скорняжное мастерство, и их процветание вызывало зависть некоторых русских княжеств, жаждавших получить в свое владение богатые пушниной земли верхней Волги.

Таково было положение Волжско-Камской Болгарии, когда в него вторглись монголы. Монгольские армии легко разбили противника и разграбили богатые города. Затем нагруженные драгоценной добычей кочевники вновь спустились вдоль Волги, переправились на восточный берег и, обогнув южные отроги Урала, проникли на территорию другого тюркского народа, который они также подчинили себе: это были кангли, жившие у северной границы Казахстана, в районе современного Уральска. Азиатские кочевники соединились затем, поэтапно, с великой армией Чингисхана, стоявшей лагерем немного севернее Сырдарьи, откуда они вновь направились в Центральную Азию.

Монголы вернутся на Русь в 1237 году, через десять лет после смерти Чингисхана. И тогда они оккупируют ее на два с половиной века. На землях, расположенных к западу от Иртыша, Батый, внук Чингисхана, создаст Кипчакское ханство, больше известное под именем Золотой Орды. Это ханство, включая Волжско-Камскую Болгарию, Южную Русь и Крым, постепенно подвергнется влиянию ислама и одновременно — тюркизации. Соперничая с враждебным ханством Белой Орды брата Батыя, Золотая Орда падет, в конце концов, под ударами Крымского ханства в 1502 году.

У русских не хватит слов, слез и крови, чтобы оплакать несчастье, обрушившееся на их родину. В течение многих поколений, народные рассказы, летописи и поэмы будут напоминать о татарщине.

«А храмы божии разорили и во святых алтарях много крови пролили. И не осталось во граде ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили. Не было тут ни стонущего, ни плачущего — ни отца и матери о детях, ни детей об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые. И было все то за грехи наши»[23] (Сказание о разрушении Рязани).

Глава XIV
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТЕПИ

Чингисхан не принимал участия в войне против русских, но послал своих полководцев. Он задержался в Хорезме. Ему было около шестидесяти пяти лет, и он был уже не тот воин в расцвете сил, который пошел в поход против меркитов и найманов. Он вступил в осеннюю пору своей жизни.

Чингисхан уже давно прислушивался к ходившим в то время по Северному Китаю разговорам о том, что некий монах, последователь Ван Чжи, учившийся в школе у Куань Чженя, — Киу Шуджи, обладал сверхъестественными возможностями, из которых искусство делать бессмертным было не самым значительным. Прозванный Чан Чунь (Вечная Весна), он стал монахом в 1166 году. Получив образование в провинции Шаньдун, той, которая за пять веков до Рождества Христова видела рождение Конфуция, Чан Чунь продолжил свое учение у Ван Чжи, основателя даосской секты «Совершенное Очищение», славившегося своим аскетизмом. О Чан Чуне известно немного, только то, что он советовал употреблять фрукты и чай и что его моральный авторитет имел большое влияние в значительной части Северного Китая. В 1188 году он был даже принят при Пекинском Дворе, где его просили остаться подле государя. Но в 1191 году монах предпочел вернуться к жизни, далекой от почестей, недалеко от Нинхая, в Шаньдуне.

Даосизм, к которому причислял себя монах Чан Чунь, был основан Лаоци (или Лао-цзы), Старым Учителем, жившим в VI веке до Рождества Христова. Возросшая на почве конфуцианства, эта «атеистическая религия», распространенная, в основном, среди образованных людей, — даосизм — проникла затем во все классы китайского общества. Даосская школа возникла в результате религиозного кризиса, потрясшего между V и III веками образованные слои китайского общества. В противоположность официальной религии и ее концепции отношений между человеком и божествами, многие из них вскоре отвергли идею жертвоприношений, превращавших религиозные обряды в торговлю между человеком и богами, лишенными сознания, движимыми только оккультными силами. Разочаровавшись в официальной религии, созданной для того, чтобы обеспечить равновесие материальное и политическое, они искали такую форму религии, которая считалась бы с индивидуальным сознанием, внутренней жизнью, высшим духовным блаженством. Отсюда идея солидарности между микрокосмом, представленным человеческим существом, и его руководителем, макрокосмом вселенной, что позволяет найти подлинный путь, ведущий к Дао, «Путь Неба». Даосы настаивают на постоянной изменчивости внешних принципов этого Пути, дао или тао, — инь и ян, — которые предписывают строгое следование законам Природы. Принуждениям морали и конфуцианскому закону они противопоставляют свой идеал жизни, когда человек обретает совершенную простоту, сообразуясь с ритмом вселенной.

Согласно каноническим произведениям даосизма — «Дао дэ цзин» (Книга о Пути и Добродетели), приписываемой Лао-цзы, «Ле-цзы» (Книга учителя Ле) и «Чжуан-цзы» (Книга учителя Чжуана) — существуют различные состояния, которые душа претерпевает после смерти: жизнь в погребении, существование в лоне Девяти Мраков Желтых Источников, блаженство рядом с Всевышним Господом. Даосизм произвел на свет целый пантеон: наяд источников, духов гор, бессмертных и блаженных.

Эта доктрина была разработана библиотекарями, господскими архивариусами, корпорацией, ревностно хранившей и оберегавшей свои знания, науку и технику, мало распространенную в то время: медицину, фармакологию, диетологию, но также основы астрологии, магии и колдовства. Очевидно, именно этот аспект на фоне натуралистического монизма позволил даосизму приобрести новых последователей за счет конфуцианства, религии официальной и чуть ли не государственной.

Начиная с VII века даосизм имел духовенство со своей иерархией и многочисленные храмы. Часть аристократии в поисках духовного обновления не замедлила с ним сблизиться. Его сложный ритуал, громоздкая служба, его аскетизм могли соблазнить только принцев, государей и интеллигенцию, имеющих возможность этому предаваться. Тем более, что некоторые даосские обряды позволяли, как утверждали, превращать нечистую воду в питьевую, общаться с небесными божествами и ипостасями высшего Единства или даже получать рецепты напитков, дающих бессмертие. Некоторые даосы пользовались, таким образом, очень большой известностью, в частности те, кто был родом из провинций Сычуань или Шаньдун, где эта религия возникла и развивалась. Чан Чунь происходил как раз из Шаньдуна. Этот человек был не только алхимиком и астрологом, он был мыслителем высочайшей духовной строгости.

Итак, Чингисхан приказал разыскать в Китае этого святого человека, чья слава дошла до глухих монгольских степей. Тот, кто стал «властелином мира», по выражению Джувейни, может быть, хотел теперь завоевать другие области, кроме тех, которые можно покорить мечом?

Старому китайскому монаху было семьдесят два года, когда он получил послание хана. Несмотря на свою старость он решил предпринять это длинное путешествие, которое должно было привести его к летучему Двору монгольского монарха. Решение достаточно поразительное, так как он шел навстречу желаниям завоевателя его собственной страны, того, кто был виноват во множестве разрушений, произошедших всего несколько лет тому назад. Когда посланцы хана предложили ему совершить это путешествие в повозке, рядом с другими повозками, перевозящими женщин, предназначенных для увеселения Двора кочевников, Чан Чунь, говорят, был глубоко возмущен. Без сомнения, в нем оставалось еще нечто очень важное от конфуцианской философии, чтобы осмелиться открыто восстать против того, что ученый может быть поставлен на одну доску с женщинами!

Итак, в марте 1221 года Чан Чунь покинул район Пекина, чтобы медленно прокладывая путь по следам, оставленным последними зимними ураганами, попасть в места, становящиеся все более и более бесплодными. Даосского монаха сопровождал один из его учеников, тщательно записывавший все мелкие и крупные события, которыми было отмечено их долгое странствие через Верхнюю Азию. Не в первый раз китайские путешественники проезжали через эту область. В 138 году Чжан Кьян уже встречал этих «варваров» — юэчжи — к северу от Амударьи, во время путешествия, приведшего его в Согдиану и Фергану. Буддистские монахи также бывали в Индии между IV и XI веками; сохранились дорожные записки Фа Сяня (около 414 года) и Сюань-цзана («Записки о странах Запада»), написанные в середине VII века. Затем, во времена династии Тан, императорские чиновники Су Каньсу и Сун Гуан представили доклады о Джунгарии и Туркестане и о народностях рузгенов и киданей.

Составленный его последователем Ли Цзичаном рассказ Чан Чуня «Дальнее странствование на Запад» представляет собой точное описание путешествия, во многом совпадающее с записками, оставленными европейцами, например, Виллемом де Рубруком и Сен-Кантеном. Этот рассказ воспроизводит изумление образованного человека, покинувшего Пекин и едущего на встречу с величайшим «варварским» государем обитаемого мира.

В конце апреля 1221 года, в последние дни зимы, Чан Чунь прибыл на берега реки Халхи, туда, где находился стан Темугэ, внука великого хана: «Лед начинал таять и новая трава показалась из земли. Праздновали свадьбу, и многие монгольские вожди только что приехали и привезли кобылье молоко. Мы увидели много сотен повозок черного цвета и выстроенные в ряд войлочные юрты. На седьмой день учитель Чан Чунь был представлен принцу, который попросил у него способы продления жизни».

Чан Чунь не был приглашен на свадьбу, происходившую внутри лагеря кочевников, но Темугэ передал даосскому монаху сотню лошадей и волов, чтобы обеспечить одновременно продвижение и питание обоза — до афганских пределов, где находился тогда великий хан. Отметим, что путешественник не пошел по Шелковому пути, который был кратчайшей дорогой, — чтобы отправиться из Пекина на берега Амударьи. От Люоана (или Лояна), колыбели китайской культуры, Шелковый путь шел двумя маршрутами: один проходил к северу от Такла-Макан, другой — к югу, через Хотан и Яркенд. Но Чан Чунь, избегая идти этими путями, поднялся очень далеко к северу, через Монголию и Джунгарию. Этот значительный крюк поднимает вопрос о полноте проявлений независимости Си-Ся и о реальности контроля монголов в западном Китае: империя Си-Ся, ставшая вассалом Чингисхана после многих конфликтов (с 1205 по 1209 год), на самом деле отказывалась поставлять кавалерийский контингент.

Пройдя вдоль левого берега реки Керулен, Чан Чунь продвигается, таким образом, на запад, по направлению к верховьям Орхона. В середине лета он оказывается в императорской Орде, где жены и наложницы Чингисхана живут в ожидании возвращения их властелина. Бортэ принимает даосского монаха, угощает его кумысом и различными «белыми яствами». Принцессы, китайские и тангутские, прислали ему также теплые одежды, хотя стояла летняя жара, и различные подарки. Чан Чунь отмечает, что стан кочевников состоит из многих сотен войлочных шатров, паланкинов и «палаток», более или менее постоянных.

В конце июля монах снова отправляется в путь; по дороге он замечает груды камней: «Вершины гор были еще покрыты снегом. У их подножия часто виднелись tumuli. Сверху мы иногда замечали следы жертвоприношений духам гор». Чан Чунь проезжает недалеко от развалин города Холуо-сяо; затем путь его лежит через пески, свидетельствующие о безводности мусульманских земель.

В середине августа путешественник прибывает в Чинкай-Бельгасун, где встречает колонии поселенцев-невольников; это военнопленные, в основном, китайцы, принужденные выполнять разные виды работ. Здесь Чан Чунь встретился с бывшими наложницами Двора Цзинь, которые приняли его, плача от радости. Правитель поселения, Чинкай, приехавший несколько дней спустя, попросил путешественника ускорить уход своего каравана, так как он получил приказание великого хана. Чан Чунь торопится, но трудности пути замедляют продвижение: то нужно подталкивать повозки вдоль обрывистых склонов, то замедлять ход на крутых спусках. После долины Булгун Чан Чунь замечает, что сопровождающие его погонщики монголы смазывают кровью головы своих лошадей, чтобы отогнать злых духов, и открыто говорят, что хорошему даосу нет нужды прибегать к таким суеверным приемам. Вдали виднеются уже Небесные горы (Тянь-Шань).

Погонщикам понадобился целый месяц, чтобы добраться до уйгурского поселения Бешбалык, расположенного чуть больше, чем в ста километрах к востоку от Урумчи. Начиная отсюда путешествие становится более легким. Путь усеян оазисами, и на орошаемых землях взгляду открываются ряды фруктовых деревьев, поля пшеницы рядом с маленькими поселками, зажатыми между дюнами. Эта область, населенная, в основном, уйгурами, горячо приняла Чан Чуня, чья известность, видимо, очень велика, даже если рассказ его ученика, несомненно, приукрашен. В Джамбалыке Чан Чуню преподнесли вино и дыни. Это был последний город, где еще чувствовалось влияние буддизма; за ним начинается мусульманский мир, принявший эстафету Шелкового пути. После озера Сайрам, в окрестностях Талки, даосский монах замечает, что Джагатай, второй сын великого хана, построил через реки мосты.

В конце первой четверти XIII века монгольские завоеватели, кажется, в самом деле стали благоустраивать постоянные места жительства. Монгольские гарнизоны располагаются, более или менее часто, в завоеванных городах, отныне управляемых «даругачи», интендантами — зачастую из местного населения, — собирающими налоги, поставки «натурой», предназначенные оккупантам. Так обстоят дела в поселении Чинкай-Бельгасун или в бывшей уйгурской столице Кара-Бельгасун — Черный город, — может быть, и разрушенной во времена Чингисхана, но избранной им самим местом для императорского шатра. Меньше, чем через двенадцать лет после смерти Чингисхана Каракорум станет настоящим монгольским городом. Вначале это было место, называвшееся Кара-Куриен — Черный пояс, где собирались повозки орды, своего рода стан с комфортабельными шатрами для знати и генералов, окруженные множеством подсобных юрт для слуг, запасов еды, мебели и предметов, захваченных во время грабежа.

«О городе Каракорум, — напишет Рубрук, — вы должны знать, что, за исключением дворца хана, он не так велик, как деревня Сан-Дени, а монастырь Сан-Дени в десять раз обширнее дворца. Он [город] состоит из двух районов: один — сарацинский, где находятся рынки и где собирается большое количество тартар из-за Двора, который всегда рядом с этим городом, и из-за послов; другой — район Катайян (китайцев), которые все — ремесленники. Кроме этих районов есть большие дворцы для секретарей Двора». Судя по тому, что рассказывает францисканец, в Каракоруме тогда было около дюжины храмов «для поклонения разных наций», две мечети и христианская церковь. Город был окружен стеной из высушенной глины, от трех до четырех километров длины, с четырьмя воротами.

В октябре 1221 года монах Чан Чунь доехал до города Алмалыка, в центре бассейна Или, недалеко от современного города Кульджа. Старик был встречен послом великого хана, который преподнес ему дары, — и тот с удивлением открыл, что хлопок — растение. Затем погонщики переправились на корабле через реку Талас, крайнюю границу китайских военных завоеваний при династии Тан. За ней начиналась Трансоксиания (Мавераннахр). Знатные монголы, сопровождавшие монаха, известили его, что они приближаются к императорской орде. Хан преследовал тогда у границ Индии Джелал-ад-дина, шаха Хорезма. В декабре Чан Чунь зимует в Самарканде.

Наконец, весной 1222 года, проведя год в пути, Чан Чунь прибыл к Чингисхану. Перед тем монах познакомился с Елюй Чу-Цаем, называемым китайцами Его Превосходительство Йи-ля. 16 мая великий хан встретил своего гостя следующими словами:

«Тебя приглашали другие государи, но ты отклонил их предложения. И однако ты проделал десять тысяч ли, чтобы прибыть ко мне. Я благодарен тебе за это».

Почувствовал ли святой человек королевский тон этих приветственных слов? Он не замедлил дать своему собеседнику ответ, полный проницательности:

«Отшельник, живущий в горах, явился, чтобы посетить Ваше Величество; такова была воля Неба».

Чингисхан, веривший во всемогущество Голубого Неба, не мог, во всяком случае, публично, ответить на эту оговорку! Он предпочел перейти к делу. Своей славой китайский даос был обязан своему предполагаемому умению управлять внеземными силами, своим способностям мага и знанию напитка, дающего бессмертие:

«Святой человек, какой эликсир бессмертия привез ты для меня из своей далекой страны?»

«Я знаю много средств, чтобы защитить жизнь, но ни одного, чтобы дать бессмертие», — очень мудро ответил китайский монах. Чингисхан, должно быть, особенно ценил откровенность своего гостя и — небывалая милость — разрешил ему поставить свой шатер к востоку от своего собственного.

Неизвестно, разочаровали ли великого хана слова старого монаха. В самом ли деле он думал, что существует эликсир долгой жизни? Его вопрос заставляет предположить, что он не был свободен от верований своего времени, но главное — что хан испытывал некоторое беспокойство по поводу своего здоровья. И в самом деле, монгольского завоевателя не станет через пять лет, в том же году, что и Чан Чуня.

Интересовал ли его по-прежнему Чан Чунь — без эликсира бессмертия? Когда великий хан снова ушел в поход в Хорасан и в современный Афганистан, старый монах предпочел переехать в Самарканд. Атмосфера большого города ему подходила, конечно, больше, чем обстановка военного лагеря. Его ученик Ли Цзичан сообщает нам, что старый учитель устроился в городском дворце и был там замечательно принят. У него завязались отношения с дасхманами (или данишмендами), персидскими высоко образованными чиновниками, он принимал киданей, перешедших на службу к монголам, и даже встречался с врачом Угедея, сына хана, — китайцем. В путевых заметках Чан Чуня есть только беглое упоминание о волнениях в Хорезме. Но однако есть доказательство того, что даосский монах не остался бесчувственным к страданиям покоренного городского населения, так как он попросил у правителя разрешения поддержать горожан, чьи дома были сожжены.

Столкнувшись с войной в Хорезме, даосский монах сумел сохранить свою независимость суждений, даже если он не высказывался открыто о событиях, свидетелем которых ему пришлось стать. В сентябре 1222 года, когда завоеватель снова попросил его явиться к нему, старый монах отправился по приглашению хана, но напомнил, что по китайскому обычаю учитель даосизма должен быть освобожден от куту (koutou) — стояния на коленях, прикасаясь лбом к земле. Великодушный монгольский государь удовлетворил просьбу своего гостя и позволил ему стоять во время приема. Вскоре после этого Чан Чунь отказался от чаши кумыса, сославшись на диетические предписания даосизма. Немного позднее старик дал знать завоевателю-кочевнику, что предпочел бы вернуться к себе:

«Горный отшельник посвятил долгие годы поиску Дао и ценит покой. Но когда я с Вашим Величеством, меня постоянно отвлекает шум, производимый вашими воинами, и я не могу сосредоточиться».

Нельзя было высказаться яснее. Обстановка, которая царила в лагере, галдеж воинов, драки конюхов, жестокое обращение с рабами или пленниками, застольные песни, сопровождавшие кутежи, конечно, никак не могли привлечь человека такой культуры, как Чан Чунь. Когда переводчик кончил переводить его слова, хан согласился отпустить старого монаха в его родную страну.

Чан Чунь выразил свое неодобрение в связи с разрушениями, депортацией и казнями, совершаемыми монгольскими войсками вторжения. Несмотря на эту критику великий хан по-прежнему очень дорожил беседой со своим гостем. Когда тот изложил ему основы даосизма, хан удалил из шатра своих жен и офицеров генерального штаба, оставив только переводчика и нескольких близких, как будто он хотел придать этому разговору характер частной беседы.

Он запретил вести протокол встречи. Рассказ, переданный последователем старого учителя, говорит о том, что Чан Чунь дал императору какое-то представление о даосизме. Так, например, он заявил своему собеседнику:

«Сейчас все люди, начиная от императоров и принцев и кончая маленькими людьми, как бы сильно ни отличалась жизнь, которую они ведут, похожи тем, что они обладают «естественным состоянием». Все императоры и монархи были когда-то небесными существами, изгнанными с неба. Если они смогут проявить себя добродетельными на земле, они обретут на небе еще более высокое положение, чем прежде. Постарайтесь целый месяц спать один. Вы будете удивлены улучшением ваших духовных возможностей и вашей энергии. Древние говорили: «Прием лекарства в течение тысячи дней дает меньший эффект, чем одна ночь спокойного сна в одиночестве»».

Неизвестно, понял ли Чингисхан глубокий смысл этих слов. Монгольский завоеватель был далеко не тот примитивный человек, каким его иногда рисуют. Одаренный здравым смыслом, он, конечно, не утруждал себя премудростями, но был открыт новым идеям и вполне возможно, что военный человек сумел извлечь пользу из учения Чан Чуня. Чрезвычайная бедность даосского монаха, его цельность и сила характера могли показаться ему особенно привлекательными. Чингисхан, конечно, интересовался другими религиями, мы уже видели это. Было ли это простым любопытством, интересом к незнакомым обрядам?

Когда старый философ в ноябре 1222 года высказал желание вернуться в Китай, уже стояла зима. Надвигающаяся непогода рисковала сделать обратный путь опасным. Чингисхан предложил монаху отложить свой отъезд. Он сам ждал своих сыновей, чтобы вернуться с ними в Монголию. Почему не проделать этот путь вместе? Чан Чунь дал себя уговорить. Хотелось ли ему встретиться с сыновьями хана? Получал ли он удовольствие от бесед со своим хозяином, которого в глубине души надеялся наставить на путь, более соответствующий принципам даосизма? Или он просто счел более разумным провести зиму в Трансоксиании?

Итак, Чан Чунь встретил Новый Год — 2 февраля 1223 года — со своими спутниками и с первым врачом, главой астрологов. Вскоре после этого, 10 марта, Чингисхан упал с лошади во время охоты на кабана. Летописцы написали, что хан был вынужден сразиться с раненым разъяренным животным, но они, конечно, присочинили этот эпический эпизод. Государь был перенесен в свой шатер в тяжелом состоянии. Оставалось немного лет до его семидесятилетия, и боялись какого-нибудь внутреннего повреждения. Чан Чунь, пришедший его проведать, высказал это размышление, китайскую версию намека на тарпейскую[24] скалу: «Это падение — предупреждение Неба». Затем он попенял хану, добавив, что ему слишком много лет, чтобы охотиться. Чингисхан ответил, что он знал, что Чан Чунь дает хорошие советы, и отныне будет спрашивать его мнение. Но, сказал он также, он неспособен обойтись без удовольствий, которые ему дает охота.

В этих последних беседах между государем и китайским монахом видно, насколько противоположны характеры этих двух людей. С одной стороны вождь варваров, объединяющий людей и жаждущий удовольствий и власти. С другой — интеллектуал, аскет, сдержанный, повинующийся этике и глубоким убеждениям, цель которых — скорее изменить человека, а не мир. Не будучи цензором монарха, старый даосский монах рискнул критиковать Чингисхана, хотя он, конечно, никак не мог повлиять на монгольского завоевателя. И мог ли он, как совершенный последователь Дао, стараться повлиять?

В апреле 1223 года Чан Чунь покинул наконец великого хана. Тот сделал ему различные подарки и дал в руки декрет, отмеченный императорской печатью, освобождавший его последователей от каких бы то ни было налогов.

Весной 1223 года Чингисхан покинул район Самарканда, где он стоял на зимних квартирах, чтобы, двигаясь с остановками, достичь северного берега Сырдарьи и района Ташкента. От Самарканда до Пекина — великий хан был хозяином огромной империи, простиравшейся с запада на восток более, чем на 4 000 километров. Его великая армия, состоящая из монгольских частей, но также и иностранных корпусов, уводила с собой тысячи пленных, среди которых были члены семьи шаха Хорезма. Всех их ждало долгое рабство в Монголии.

В конце весны и в начале лета 1223 года Чингисхан устроил свою орду, свой кочующий Двор, в долине Чирчик, под Ташкентом. Персидские летописцы утверждают, что он восседал на золотом троне, окруженный знатью, и предавался удовольствиям охоты, когда его не занимали государственные дела. Рядом с ним был его младший сын Толуй; вскоре к ним присоединились Угедей и Джагатай, которые провели зиму со своими войсками в районе Бухары. Джучи, стоявший лагерем немного севернее, организовал гигантскую облавную охоту и загнал в долину Кулан-Баши, у подножия Александровских гор, тысячи животных, которым предстояло стать добычей хана и принцев.

Мало-помалу великая армия Чингисхана снова двинулась в путь на северо-восток, направляясь в безрадостные степи Верхней Азии. Она оставляла, уходя, шпионов и небольшие группы войск, которые должны были поддерживать порядок на покоренных землях. Убеждением, подкупом или угрозами монголы сумели повсюду найти людей, согласившихся сотрудничать с ними; их включали в состав городской администрации. Великий хан, устав от побед, мог с триумфом вернуться к себе на родину. Империя Минья была побеждена и превращена в вассала; необъятный цзиньский Китай был вынужден подчиниться, не выдержав атак кочевников; империя Хорезм была разорена и остальные княжества, в свою очередь, также были вынуждены признать монгольское владычество. От берегов Тихого океана до Каспийского моря — огромная часть мира принадлежала ему.

Когда он дошел до Тарбагатая, на берегах реки Ими л победитель был встречен делегацией, пришедшей из орды, где он оставил Бортэ, свою первую жену, своих других жен, наложниц и многочисленную родню. Среди всадников были его внуки, Хубилай и Хулагу, дети Толуя, и тот и другой десятилетнего возраста. Хан узнал, что оба мальчика только что застрелили, первый — зайца, второй — оленя. Обычай кочевников требовал помазать жиром животных средний палец руки детей, охотившихся в первый раз, так как именно этот палец удерживал стрелу на натянутой тетиве лука. Чингисхан захотел сам исполнить этот обряд, который посвящал его внуков в воины. Хубилай станет императором Китая, Хулагу, его брат, будет царствовать в Персии.

Хан задержался на несколько месяцев в 1224 и 1225 годах на берегах Иртыша, великой сибирской реки. Может быть, ему необходимо было отдохнуть после падения с лошади. А может быть, он наслаждался радостями воина на отдыхе. Только весной 1225 года он прибыл на берега Ту-ула иосле шести лет, проведенных, большей частью, на полях сражений.

О том, что произошло за это время в Монголии, неизвестно ничего. По всей видимости, порядок, установленный великим ханом, не нарушался ни внутренними мятежами, ни внешними угрозами. И все же были какие-то слухи, к которым в XVII веке вернулся монгольский летописец Сананг-Сетхэн; они говорили об обиде и ревности Бортэ, первой жены хана. Когда он отправился завоевать Хорезм, хан взял с собой одну из своих фавориток, юную Кулан, и Бортэ это рассердило: «Нельзя надеть два седла на одного коня; верный министр не может служить двум господам». Бортэ, как будто бы, отправила мужу послание, давая понять, что его власти угрожает соперничество между принцами. Тогда Чингисхан решил ускорить свое возвращение в Монголию. В дороге, обеспокоенный приемом, который могла оказать ему жена, он отправил к ней гонца, и Бортэ, терпимая и мудрая, послала мужу такой ответ: «На озере с берегами, поросшими камышом, много диких уток и лебедей. Властелин может настрелять их столько, сколько захочет. Среди племен много девушек и молодых женщин. Властелин может по своему вкусу указать на счастливых избранниц. Он может взять новую жену. Он может оседлать скакуна, до той поры неукрощенного».

Этот эпизод, по всей вероятности, апокрифический, должен подтвердить привязанность, которую Чингисхан испытывал к своей первой жене; она, кажется, платила ему тем же.

После своего возвращения из мусульманских стран Чингисхан провел не больше года без войн. Китайский колосс, несмотря на разрушения и унижения, несмотря на частичную оккупацию его территории монгольскими войсками или союзниками последних, сотрясали неудержимые взрывы. Под пеплом тлели мятежи, без конца подавляемые и без конца вспыхивающие вновь.

Мукали, оставшийся в Китае с титулом вице-короля Маньчжурии, пытался установить порядок, собирать налоги, проводить мобилизацию во вспомогательные войска. Когда генерал армии Цзиней, перешедший на службу к монголам, заметил ему, что грабежи могут привести только к восстаниям, он навел дисциплину в своих войсках. Эта «гуманизация» войны принесла свои плоды. Но монголы были недостаточно многочисленны, чтобы обеспечить собственными силами порядок в завоеванной ими цзиньской империи. Итак, рузгены и подвергшиеся китаизации кидани совместно с китайцами поставляли монголам то, чего им больше всего не хватало: пехоту для оккупации городов и деревень. Незаметно начался процесс китаизации монгольских войск и их гражданских помощников.

Эта постоянная потребность во вспомогательных войсках вызвала осенью 1226 года новый конфликт с вассальной империей Минья, отделявшей Монголию от Тибета.

В 1219 году, перед тем как отправиться на завоевание мусульманского Востока, Чингисхан приказал государю Си-Ся поставить ему кавалерийские части. Но тот находился под влиянием одного из своих советников, некоего Аша-гамбу, который отказался повиноваться монголу и послал ему оскорбительный ответ: «Если у Чингисхана недостаточно сил для того, что он хочет предпринять, зачем он взял на себя роль императора?» Великий хан был тогда поглощен ходом военных операций в Трансоксиании и Фергане. Не ответив на дерзость, он отправился на завоевание мусульманских земель, где «убивал людей словно косил траву».

Отказ империи Минья оставил у Чингисхана глубокую обиду. Он воевал в течение шести лет, но не забыл измены Си-Ся. Вернувшись, он решил отомстить, тем более, что империя Минья, теоретически его вассал, проявляла стремление к независимости. Итак, среди родов кочевников была снова проведена мобилизация. Офицеры собрали тысячи лошадей и верблюдов, следовавших за воинами. Угедей и Толуй сопровождали отца, как и Есуй, одна из его фавориток.

Несмотря на советы Чан Чуня Чингисхан опять предавался удовольствиям охоты. Он снова упал с коня. Куланы, несшиеся галопом, вдруг появились перед его конем, который резко встал на дыбы и сбросил на землю своего всадника. Хана отнесли в его шатер. Он страдал от внутренних болей и тело его горело в лихорадке. Было решено стать лагерем на месте и не двигаться. Есуй отправила гонцов, чтобы предупредить Орду о происшествии.

Один из полководцев хана, Толун Черби, предложил повернуть назад и отложить вторжение в Минья. «Тангуты, — объяснил он, — оседлый народ, с городами, окруженными стенами, и постоянными лагерными стоянками, следовательно, они не могут скрыться как кочевники. Когда мы вернемся, мы застанем их на том же месте». Генералы хана одобрили То луна Черби. Один только Чингисхан был против: «Если мы уйдем, тангуты не замедлят заявить, что мы струсили». Тем не менее, он согласился послать ультиматум государю империи Минья. Перед реальной опасностью решимость того, кажется, ослабела. Но его советник Ашагамбу одержал верх и велел передать Чигисхану дерзкое послание: «Теперь, если монголы хотят дать бой, пусть они придут в Алашан, где я стою лагерем с моими шатрами и навьюченными верблюдами, — и мы померяемся силой. Если им нужно золото, серебро, шелка и другие богатства, пусть придут за ними в наши города, в Эрикайа (Нинся) и в Эриджеу (Лянчжоу)». Выведенный из себя наглостью Ашагамбу, Чингисхан тот час же отдал приказ выступать. Корчась от боли, он заявил, что дойдет до столицы империи Минья.

В марте месяце 1226 года армия Чингисхана вступила в пределы империи Минья, поднявшись вверх по течению Этцин-гол, по направлению к горам Няньшань. Кавалерия прошла через гоби — обширные полупустынные низины, с редкими кустиками чахлой растительности, затем подошла к границам населенных районов, туда, где проходил знаменитый Шелковый путь. Здесь были маленькие города, процветающие благодаря станциям перекладных верблюдов и лошадей и присутствию гарнизонов и погонщиков из караванов. Таково было положение Сучжоу и Ганьчжоу, обязательных остановок перед Дунхуаном. Эти города испытали на себе влияние других стран, в основном, среднеазиатских, но также Тибета, Индии и Запада — через буддизм и несторианство. Овладеть ими не представляло большого труда для монгольских завоевателей. Войска смогли широко жить, используя запасы найденного там зерна. Но жара вскоре стала нестерпимой, и Чингисхан на какое-то время обосновался в горах, возвышающихся над оазисами.

Летом монголы перешли в настоящее наступление. Ашагамбу, стоявший лагерем вместе со своими войсками в Алашани, был побежден. Монгольские захватчики повели себя в Минья как пьяная солдатня, и тысячи тангутов были вынуждены укрыться в пещерах окрестных гор; грабеж был всеобщим. Чингисхан ответил на вызов Ашагамбу, на каждое его слово: он вырвал у него сокровища, драгоценные шелка, шатры и раздал его стада верблюдов своим воинам. Затем он отдал приказ, чтобы все тангуты, захваченные в плен, были отданы на милость его солдат. Все мужское население, способное держать в руках оружие, было перерезано. Империя Минья так никогда больше и не смогла подняться из развалин, оставленных армиями Чингисхана. Через несколько месяцев после поражения Ашагамбу кавалерия хана овладела городом Лянчжоу и близко подошла к Нинся, вражеской столице. Город, построенный на берегах Желтой реки, был окружен поясом мощных укреплений и имел большие запасы продовольствия и вооружения. Монголы начали его планомерную осаду.

Тем временем, в том же 1226 году, Угедей был послан в Китай. Власти Кайфына, хоть и слабые, были еще в состоянии черпать из огромных человеческих резервов Китая сторонников. Угедей продвигался вдоль реки Вэй, затем пересек провинцию Хэнань и дошел до столицы Цзиней.

Кайфын, в панике, поспешил начать переговоры с монголами, пытаясь, очевидно, выиграть время. Цзини не смогли мобилизовать войска: только два года спустя им удастся добиться каких-то успехов, но это будут всего лишь последние вспышки угасающей династии.

Оставалась осада Нинся, резиденции государя Минья Ли Яна и всего его двора. Столица империи тангутов была расположена на левом берегу Желтой реки и защищена с запада горами Алашань. Нинся была важным торговым центром на границе с великой пустыней Гоби, здесь шел обмен тканями, коврами из белой верблюжьей шерсти, шелками, оружием. Здесь мирно сосуществовали общины буддистов и несториан, в городе было три христианских несторианских церкви.

В то время как в городе готовились к обороне, кочевники расставляли вокруг его стен воинские корпуса, чтобы перекрыть все выходы. Чингисхан с частью своей кавалерии опустошал различные области империи тангутов, тогда как сыновья великого хана вели свои войска в мелкие города, которые безжалостно громили, так как категорический приказ гласил: уничтожать, никого не щадя, ни курицы, ни собаки. Сам хан принял на себя командование многими полками. Значительную часть 1227 года он провел, рыская между Желтой рекой и верховьями реки Вэй, в окрестностях городов Ланьчжоу и Лондэ и горами Люпань. Когда наступил зной, он разбил свой лагерь на склонах Люпаншаня, где нашел одновременно отдых и прохладу.

Оказавшись в западне в собственной столице, Ли Ян, государь империи Минья, искал способ выиграть время. Возможно, он рассчитывал на помощь извне, или надеялся, что осаждавшие, устав от длительного сидения, в конце концов уйдут. Но в первой половине июня Ли Ян был вынужден принять решение о сдаче столицы. Он направил послов во вражеский лагерь, чтобы сообщить Чингисхану, что он просит для своей капитуляции месяц отсрочки.

Прошло несколько недель, и Ли Ян вышел из Нинся, чтобы предложить свою капитуляцию. Его сопровождала многочисленная свита и слуги, несшие драгоценные дары. Там были «сияющие золотом изображения Будды, золотые и серебряные чаши и кубки, юноши и девушки, лошади и верблюды — все числом, кратным девяти», считавшимся у монголов счастливым. Неизвестно, сдался ли Ли Ян осаждающим к концу отсрочки, которую попросил, то есть к середине июля, или на несколько недель позднее. Ли Яна сопроводили к императорскому шатру, но не допустили к хану. Он должен был поклониться издали, «через приоткрытую дверь».

Был ли Чингисхан уже мертв, когда Ли Ян капитулировал? Очень возможно, что вождь тангутов сдался пустому трону, но он этого так и не узнал, так как был немедленно казнен в соответствии с ранее отданным приказом хана. Согласился ли бы капитулировать Ли Ян, если бы узнал о смерти Чингисхана? Очевидно, монгольский генеральный штаб до последней минуты заставлял Ли Яна верить в то, что он сдался полководцу, способному мановением руки «повелевать облаками». Как сообщает «Юань Ши» («История династии Юань») завоеватель умер будто бы 18 августа 1227 года — в результате внутреннего кровоизлияния — не под стенами Нинся, а в 300 километрах южнее, недалеко от современного города Пин ляна, в восточной части провинции Ганьсу, у границы Нинся-Хуэйского автономного района. Затем монголы перевезли его тело в Нинся на то время, пока шло разграбление города. Часть населения была депортирована в Монголию, а тысячи тангутов были отданы Есуй, сопровождавшей Чингисхана в его последней битве, — битве со смертью.

Хан должен был решить вопрос о преемнике в присутствии двоих сыновей: Угедэя и Толуя. Джагатая не было, он воевал в нескольких днях пути верхом. Что касается кипучего и мрачного Джучи, он умер в феврале 1227 года, на шесть месяцев раньше отца. Мы помним, что по «Сокровенному сказанию» Чингисхан явился на свет со сгустком крови, зажатым ь кулаке, знаком воинственного будущего. Предзнаменование сбылось: даже стоя на пороге смерти, в семьдесят два года, он так и не перестал быть военным человеком, и даже когда его не стало, его приказы продолжали выполнять. «Сокровенное сказание» сообщает также, что во время осады Нинся хан, узнав от астрологов о движении некоторых планет, заявил: «Когда пять планет окажутся рядом, настанет время прекратить войну».

На какое сочетание планет намекал монгольский завоеватель? Этого, конечно, не знают, но известно, что в 1145 году, приблизительно за десять лет до его появления на свет, комета Галлея пронеслась над людьми, и что в 1222 году, всего за пять лет до исчезновения Чингисхана, она снова прошла в перигелии.

ГЛАВА XV
КУЗНЕЦ ИМПЕРИИ

Когда не стало Чингисхана, объединившего в единое целое монгольские народы, огромная часть Евразии находилась еще под ударом вторжений кочевников.

От Сибирской тайги до берегов Инда и от побережья Тихого океана до Черного моря бушевали их бешеные волны. Упорство и честолюбие Чингисхана, его бесспорные стратегические способности и умение руководить людьми, сделали его политическим и военным гением. Под его властью конюхи превратились в непобедимую и быструю кавалерию, разбросанные и враждующие между собой племена объединились под одними знаменами, кочевые народности, бороздившие степи вслед за своими стадами, стали могучей конфедерацией, заставлявшей отныне трепетать государства Дальнего Востока, Среднего Востока и европейского континента.

Человек, сумевший терпеливо выковать эту империю остается, однако, до сих пор плохо изученным. Китайские хроники, мусульманские, армянские, грузинские и русские летописи дают сведения неточные, подлежащие проверке, даже ложные, когда пишут о человеке, который вызвал монгольскую лавину. Что касается «Сокровенной истории», мы это уже видели, она слишком часто прославляет подвиги Чингисхана и его сеидов, чтобы верить в их подлинность. Писцы по заказу восхваляли монарха, участвуя — сознательно или нет — в создании пропаганды или, по крайней мере, целенаправленной истории, преувеличивая, приукрашивая военные подвиги и политические успехи завоевателя. Они побуждают читателя оценить чистого героя, гордого аристократа степей, который с равным успехом мужественно побеждает противника на поле боя и вынашивает в тени своего шатра планы, как обмануть врага и упрочить свою власть. С небольшими различиями в оттенках Плано Карпини, армянин Хетум и даже Джувейни, не будучи прямыми свидетелями монгольского нашествия, подчеркивают мысль о строгой справедливости, установлении общественного и политического порядка и их тщательном соблюдении монгольским государем.

В противоположность им, летописцы, бывшие бессильными свидетелями захвата их родины ордами кочевников, пишут о терроре, воцарившемся волею Чингисхана на завоеванных территориях. Было бы излишне возвращаться к их описаниям осажденных и затем сожженных городов, пленников, убитых наемниками или угнанных в рабство на монгольские земли. Многие арабские летописцы упоминали о «биче Аллаха», которым был для них Чингисхан. Ибн аль-Асир, живший между 1160 и 1223 годами, не находит слов достаточно суровых, чтобы заклеймить бесчинства захватчиков-кочевников: «Среди самых знаменитых драм Истории называют обычно избиение сынов Израиля Навуходоносором и разрушение Иерусалима. Но это ничто в сравнении с тем, что только что произошло. Нет, до конца времен люди, несомненно, никогда не увидят катастрофы такого размаха». Этот внушающий ужас образ Чингисхана и его армий останется на века в памяти общества.

Примитивный государь, варвар и грабитель? Восточный деспот, снедаемый безмерным честолюбием и вынашивающий планы политики опустошения? Ловкий государственный деятель, для которого цель оправдывает средства? Завоеватель мудрый, но задавшийся целью дать монгольским народам место под солнцем? Диктатор-оппортунист, увлекаемый империалистической волной? Портрет кузнеца чингисидской империи может приобретать новые оттенки, множиться до бесконечности, но так и остаться неоконченным.

В XX веке историки часто рисовали более возвышенный образ монгольского монарха, значительно смягчив высказывания и проявления жестокости. Несмотря на опустошенные города, угнанное в рабство или перерезанное гражданское население, они часто наделяют его чувством справедливости, верностью данному слову, как и подлинной широтой ума, способной превратить варварство в цивилизацию.

Так, в 1935 году, Фернан Гренар, биограф Чингисхана, писал: «Он согласился бы с Монтенем, который говорил «величайший шедевр человека — жить вовремя…» Он целиком отдавался, горячо и серьезно, партии, которую играл… Он любил жизнь ради нее самой и не мучил себя поисками ее смысла, он широко наслаждался ею со спокойной веселостью, без развращенной утонченности, без необузданных страстей… Ревниво оберегающий свое достояние и свои права, но щедрый, расточительный с другими… Он высоко ценил свое величие и славу, но без высокомерия и тщеславия».

Или, несколькими годами позднее, Владимирцов: «Чингисхан предстает перед нами как воплощение степного воина со своими инстинктами выгоды и грабежа. Только исключительная сила воли позволяла Чингисхану обуздывать свои инстинкты, укрощать их ради достижения высших целей… Чингис неизменно отличался великодушием, благородством и гостеприимством… Но Чингисхана привыкли изображать жестоким деспотом, коварным и ужасным… Он никогда не совершал бессмысленно жестоких поступков… Чингис не мог и не хотел быть просто убийцей…, это не мешало ему время от времени предаваться разрушениям…, если эта мера была продиктована военной необходимостью».

Рене Груссэ также нарисовал достаточно лестный портрет монгольского хана. Считая, что кровавые эпизоды завоеваний Чингисхана порождены «скорее жестокостью среды, самым грубым тюрко-монгольским всеобщим ополчением, чем природной жестокостью», он подчеркивает, что массовые убийства являлись частью «военной системы» кочевников против оседлых народов. Не ставя под сомнения грабежи и убийства завоевателя, автор «Империи степей» изображает его как «трезвый ум, полный здравого смысла, замечательно уравновешенный, умеющий слушать, надежный в дружбе, великодушный и сердечный несмотря на свою строгость, обладающий прекрасными качествами руководителя, имея ввиду руководство кочевыми народами, а не оседлыми, экономику которых он плохо себе представляет… Наряду с варварскими и ужасными чувствами, мы находим в нем бесспорно возвышенные и благородные стороны, благодаря которым… он занимает свое место в ряду человечества».

Принимая, в основном, мнение Груссэ, Луи Амби в 1973 году добавляет: «Никогда он [Чингисхан] не отправлялся в поход без одной из своих жен. Он был спокойным человеком, хладнокровным, не склонным к вспыльчивости, владеющим собой и проявляющим свою волю так естественно, что ей редко противились. Он интересовался верованиями побежденных народов, не отдавая предпочтения тем или другим, считая, что все правила морали хороши, нет такого, которое следовало бы предпочесть другим… Таковы были корни его успеха и величия; никогда ни один человек не достигал такой степени могущества и не испытывал от этого меньше гордости».

Наконец, тюрколог Жан-Поль Ру пишет в своей недавно вышедшей «Истории тюрков», что «у Чингисхана и его близких нет ни особенного вкуса к убийству, ни садизма, ни утонченной жестокости. Это всего лишь замечательно хорошо организованные варвары, следующие системе даже в ее крайних проявлениях. Они ведут войны, так как быть убийцей или жертвой для них естественное состояние… Их действия можно было бы сравнить с действиями какой-нибудь державы, владеющей атомной бомбой и решившейся ее применить: они не боятся ответных мер, так как у них нет городов. Не проявляя особенной жестокости, они служат прежде всего собственным интересам».

Можно ли в самом деле говорить, как Рене Груссэ, что Чингисхан обладал «трезвым умом» и «замечательной уравновешенностью», или как Владимирцов, что монгольский государь «ни в коей мере не отличался кровавой жестокостью», или утверждать, как Амби, что он был «спокойным человеком, хладнокровным, не склонным к вспыльчивости?» Эта относительная снисходительность к завоеваниям монгольского хана удивляет, так как итог разрушений, причиненных монголами, был чрезвычайно тяжел: Вернадский не так давно подсчитал, что человеческие потери на театрах внешних военных операций Монголии измеряются многими миллионами жизней.

При современном состоянии источников человека трудно увидеть, еще труднее описать и понять. На каждом повороте его судьбы может появиться новая подробность и присоединиться к тому сложному набору элементов, который представляет собой наш герой.

Человек был бесспорно self made man[25]. Если он претендовал на принадлежность к аристократическому роду, невозможно утверждать, что он был «царского» происхождения. Его отец, Есугэй, был багатур (смелый), основавший свой собственный род, род Борджигина, со своей родней и небольшим числом приверженцев, которых он водил не без успеха в отчаянно смелые вылазки против татар и рузгенов. Тэмуджину не долго пришлось пользоваться отцовской защитой: его не стало, когда сын был еще ребенком, и смерть Есугэя привела к социальному упадку рода и его разобщенности.

Семейную ячейку спасла Оэлун, вдова Есугэя, — ее энергия и мужество; ей пришлось самой руководить домочадцами. Необходимо подчеркнуть важную роль, которую Оэлун будет играть в жизни Чингисхана. Она никогда не отступится, даже когда ее сыновья, и особенно старший, завоюют власть и славу. При любых обстоятельствах она сумеет их отчитать, даже в присутствии свирепых воинов. Году в 1206-м, когда Чингисхан заподозрит своего брата Джучи-Казара в тайных интригах, направленных против него, и велит его арестовать, Оэлун вмешается и, как сообщает «Сокровенное сказание», Чингисхан произнесет эти слова-признание: «Я боюсь матери: мне перед ней стыдно». Чем вызвана эта покорность: властностью и силой характера Оэлун или убийством своего сводного брата Бектэра? Во всяком случае, Чингисхан, кажется, боялся матери до самой ее смерти.

По совету Бортэ, своей супруги, Чингисхан принял бесповоротное решение порвать со своим другом детства Джа-мукой. Вы помните, что смущенный поведением своего anda Чингисхан обратился за советом к матери, но вмешалась Бортэ и решила разлучить мужа с его товарищем по оружию. Может быть, благодаря Бортэ будущий хан сумел пойти своим путем, став, таким образом, явным соперником Джамуки.

Еще один эпизод, который мы уже приводили, свидетельствует о том, что Чингисхан внимательно прислушивался к мнению женщин: накануне выступления в поход против империи Хорезм Есуй убедила его решить вопрос о преемнике. И Чингисхан, победитель татар и кераитов, покоривший императорский Китай эпохи Цзинь, уступает доводам своей сожительницы. Более того, он публично заявляет, что ценит ее слова, — слова, подчеркивает он, которые никто из его близких никогда не посмел при нем произнести!

Говорят, что у Чингисхана были сотни женщин. Некоторые рассказы, проверить которые невозможно, дают между тем понять, что Чингисхан угас в объятиях наложницы, поднесшей ему отравленный напиток. Очень поздняя хроника, написанная в XVII веке, предполагает, что причиной его смерти была царица Си-Ся, Корбелджин. В соответствии с первой версией, изложенной в этой хронике, после того как Чингисхан разделил с ней ложе, его поразила болезнь, которая вскоре свела его в могилу. О какой болезни идет речь? Можно только строить догадки. По второй версии, прекрасная Корбелджин «зажала в своем влагалище нечто маленькое и острое, что ранило государя; после этого она убежала и бросилась в Хуанхэ!» Но эта интерпретация кажется сомнительной: тема зубастой вагины очень распространена в различных легендах мира, например, в Сибири. Но, несмотря на своих многочисленных наложниц, великий хан никогда не изменял своей привязанности к Бортэ.

Чингисхан был глубоко привязан к семейному клану. Однако, не возвращаясь к убийству его сводного брата, необходимо вспомнить, что он столкнулся с Джучи-Казаром, в котором видел соперника, и что он также подозревал, видимо, необоснованно, своего сына Джагатая. Но с этими оговорками можно сказать, что он широко опирался на своих родственников.

Из своих первых статистов он сделал сообщников, затем соратников; Джелмэ, Мукали будут осыпаны почестями и богатствами. Чингисхан верен своим верным помощникам и делит с ними славу и судьбу. Если ему честно противостоят, он может проявить суровость, но ему случалось уступить милосердию. Но пусть не вздумают прибегнуть к предательству, — тогда он неумолим!

В таком поведении проявляется что-то от деспота, упрямого и жестокого, пленника догмы, которую он редко подвергает сомнению: он один прав. Этот характер, насколько его можно понять, нельзя представлять себе как нечто монолитное. Властный, резкий, ревниво оберегающий свои интересы и неоспоримые права, честолюбивый, конечно, но верный и великодушный. Он может простить ужасную оплошность и строго наказать из-за пустяка. Он снисходителен к Тогрилу, стареющему государю кераитов, ведущему с ним двойную игру, и способен предать мечу вражеский гарнизон, который только исполнял свой долг.

Со времени своего восшествия на престол великого ханства Чингисхан окружил себя советниками и слугами: вместе с его боевыми соратниками и фаворитками они составляли настоящий кочующий двор. Писцы-уйгуры или кидани, многочисленные восточные купцы, паломники, китайские артиллеристы, артисты или простые путешественники не упускали возможности нанести ему визит. Озабоченный открытием караванных путей, Чингисхан охотно принимал иностранцев, любил беседовать с ними, расспрашивать об их обычаях, религии, странах, которые они повидали. Много говорили о веротерпимости хана и его преемников, так как прозелитизм представителей всех религий встречал у них доброжелательный прием. Но, может быть, эта терпимость была всего лишь результатом безразличия. Чингисхан, кажется, умел также наводить справки о территориях, которые собирался захватить. Разведчики, переодетые шпионы, агитаторы часто использовались монголами перед завоевательными походами.

На миниатюрах, как и на портретах, персидские или китайские художники изображали хана, окруженного изысканной роскошью, но сохранилось очень мало достоверных сведений о его подлинной манере одеваться. Единственный, считающийся подлинным портрет хана представляет его очень просто одетым. Несмотря на то, что он, может быть, носил парчу, когда стал властелином империи, простиравшейся от Тихого океана до Каспийского моря, он сохранил, конечно, непринужденность «ковбоя» — коневода, помноженного на охотника, привыкшего к жизни на вольном воздухе. Чингисхан собрал значительные трофеи во время своих захватнических войн; утверждают, что, когда он получил верховную власть великого хана, он восседал на троне, покрытом шкурой белоснежной кобылицы. Его шатры должны были ломиться от сокровищ, добытых на краю света. Но его, кажется, не привлекали материальные блага. Он оставался кочевником, для которого единственным богатством было то, которое можно увезти с собой.

Его аристократическое происхождение не могло ему очень помочь завоевать свое место под солнцем, и Чингисхан должен был спешить, чтобы все создать заново и восстановить позолоту фамильного герба, потускневшую под ударами судьбы. С самых ранних лет Тэмуджин скачет верхом, чтобы догнать похитителей его маленького табуна, и борется с судьбой, чтобы достичь намеченной цели. Много раз он сумеет подготовить и ловко нанести удар».

В то время, как его семья переживает период упадка, когда ей грозит кровная месть тайтчиутских племен, он находит «крестного отца» в лице Тогрила, царя кераитов. Подарок, который он преподносит своему покровителю, позволяет ему назвать того «этчигэ» (отец). Польщенный, Тогрил отныне станет помогать своему юному протеже. Молодой Чингисхан будет верно служить своему сюзерену, но также и получать часть добычи. С годами Тогрил даст будущему хану часть своей власти, часть своих богатств.

Позже Чингисхан будет скакать верхов, стремя в стремя, со своим могущественным союзником Джамукой. Но когда он расстанется со своим другом, он уведет за собой многих сторонников своего бывшего анда. Затем, в 1206 году, ссылаясь на добрую волю и законность, честолюбивый интриган добьется того, что его провозгласят ханом. Этот «узаконенный переворот» подтвердит его новые властные полномочия, но сразу же проявит в нем узурпатора, так как Джамука тоже добился своего избрания гурханом, то есть ханом вселенной.

Чингисхан сумеет ловко использовать распри между родами и крупными семьями найманов, чтобы одержать над ними победу. Затем он повернет свое оружие против меркитов, татар и тайтчиутов, чтобы в свою очередь разбить их, обеспечив себе, таким образом, ведущую роль в Восточной Монголии. Только достаточно упрочив свои позиции, он начнет борьбу против врагов: монгольских принцев, оспаривающих законность его власти. Так постепенно будут устранены слишком могущественный Джамука, принцы Тайчу и Сэче-Беки, Бури-Силач. То оружием, то хитростью Чингисхан сумеет маневрировать, чтобы вовремя пресечь любую попытку лишить его власти.

Для устранения степных аристократов Чингисхан опирался вначале на своих братьев по оружию: Боорчу, Кичлика, Бадая, Джэбэ-Стрелу и других, часто скромного происхождения — некоторые, до того как получили от хана должность командира, были простыми пастухами, но сумели проявить себя на полях сражений как бесстрашные и опасные бойцы. Чингисхан, конечно, давно открыл для себя, что честолюбие — самая могучая движущая сила. Он знал, что эти люди, бывшие в прошлом ничем, станут служить ему с еще большей преданностью, понимая, что это поможет им выдвинуться.

Чингисхан потратил двадцать долгих лет, чтобы собрать под свои знамена монгольские племена. В конце этой борьбы за власть он провозглашен ханом, и только начиная с этого момента он посвящает себя управлению своей гигантской вотчиной. В этом человеке чувствуется неукротимое стремление командовать, подчинять себе окружающих, но также — организовать свой народ, как он организовал свою армию. Чтобы распоряжаться и управлять своей подвижной империей, улусом, он обнародует ясу, кодекс законов, который создаст структуру монгольского общества и станет выражением его национального самосознания. Основанная на правовых традициях монгольских кочевников, яса в то же время будет регулировать отношения с оккупированными странами.

Яса — запрет, правило» смысл которого можно резюмировать одной формулировкой: «Запрещается неповиновение закону и хану!» утверждает нерушимое понятие права. Теоретически, по крайней мере, это уже не торжество права более сильного. Варварство само положило себе предел. Так. любое преступление должно было быть подтверждено свидетелями, мелкие проступки наказывались только штрафом, существовала градация наказаний. Яса подчеркивала главные добродетели, такие, как честность, гостеприимство, верность, родительский долг, сдержанность. Их нарушение влекло за собой наказание. Принятый в 1206 году, этот кодекс законов, освященных традицией, подчинял общество строгой дисциплине.

На заре XIII века дисциплинированность монголов, установленный в их обществе порядок вызывали удивление и восхищение путешественников. «Тартары — самый послушный своим вождям народ в мире, даже в большей степени, чем наши монахи своим настоятелям, — писал несколько наивно Плано Карпини. — Они их бесконечно почитают и никогда не говорят им неправды. Между ними не бывает пререканий, распрей или убийств. Случаются только мелкие кражи. Если один из них теряет каких-нибудь животных, нашедший остерегается присвоить их себе и часто даже приводит их владельцу».

Ту же картину рисуют многочисленные путешественники и даже мусульманин Абул Гази: «В царствование Чингисхана во всей стране — между Ираном и Тураном — было так спокойно, что можно было бы пройти от Восхода до Заката с подносом золота на голове, не испытав ни от кого ни малейшей попытки насилия».

Итак, совершенно ясно, что составление и принятие ясы при Чингисхане было началом нового периода стабильности среди кочевых народов Центральной Азии. Своим строгим применением яса отметила печатью порядка и дисциплины монгольское общество и положила конец глубокой анархии, которая была характерна для него до XIII века.

Чингисхан систематически применял стратегию устрашения и террора. Слишком немногочисленные для того, чтобы бороться со многими очагами сопротивления, не склонные к противостоянию изматывающей партизанской войне, монголы часто прибегали в назидание к кровавым методам. Поголовное уничтожение всего гарнизона, истребление гражданского населения имели целью задушить в зародыше возможное вооруженное сопротивление и сберечь человеческие жизни в монгольских войсках. Во многом ли отличается эта политика устрашающего террора от той, которая привела к сбрасыванию атомных бомб на японские города?

Любая попытка понять монгольское нашествие поднимает два вопроса, не получившие разрешения до сего дня: для чего понадобился этот внезапный захват огромной части Евразии? Каким образом кочевники смогли завладеть такими гигантскими территориями и создать империю, которой не было равных по величине до наших дней?

Между кочевыми и оседлыми народами часто находится что-то вроде по man'a land, которую можно проехать за несколько дней, но куда редко кто отважится проникнуть. Превратности кочевой жизни, стойкие климатические изменения, постоянно растущий демографический взрыв, столкновения между племенами могут повлечь за собой значительные перемещения, при которых племена переходят на другие территории или на земли оседлых народов. «Теория домино» часто применяется к кочевым народностям, сгоняющим со своих мест другие народы, менее многочисленные, менее мощные или более мирные.

Вспомним также, что завоевательные походы кочевников начались в III тысячелетии до Рождества Христова. Киммерийцы захватили Ассирию и Урарту, хетты родом из Анатолии распространились по Ближнему Востоку. Центральная Азия в самом деле знала циклы приливов кочевников: тохары в Тариме и китайском Туркестане, ксионги, затем гунны, которые хлынули между Оксом[26] и Каспийским морем, а позднее — в Индию. Кочевники — прототюркские, прототунгусские или протомонгольские — много раз нападали на оборонительные сооружения Китая или восточных империй. Античный мир также испытал на себе валы набегов: аваров, аланов, визиготов, вандалов, славян в Германии, германцев в Галлии, кельтов против Римской империи. Одни за другими, саксонцы, галлы, англезы, викинги или сарацины, захватившие Европу или Африку, будут «варварами» в глазах народов, раньше них ставших оседлыми, и считающих себя единственными носителями цивилизации.

Итак, завоевания кочевых народов имеют долгую историю. Они распространились из Центральной Азии на запад, а также в сторону Китая и Индии. Однако, за некоторым исключением, большая часть Китая, Индии, Ирана, арабского Среднего Востока и Европы достигла grosso modo в XIII веке определенного уровня цивилизации, базирующейся на возделывании сельскохозяйственных земель, кустарном производстве и торговле.

У берегов Тихого океана, в Маньчжурии, в самом центре Европы, в Венгерской пуще существует длинная полоса земель, непригодных для возделывания: степи. Однако на этих пространствах живут, как и жили одно или два тысячелетия тому назад, различные кочевые народности: тюрки, монголы и тунгусы. Речь идет об архаическом образе жизни в период самого расцвета того, что принято называть Средневековьем. Между китайцами империи Цзинь и монголами Чингисхана, между персами Хорезмской империи и киргизами также существовал громадный разрыв в развитии: с одной стороны, житель Пекина, который за белыми стенами города может ходить по сотням улиц, запруженных каретами, бродить по рынкам; с другой — монгольский пастух со своей юртой на временной стоянке и отарой овец.

У китайских крестьян или в оазисах Ближнего Востока жизнь, конечно, не была сладкой: архаичные способы обработки земли, стихийные бедствия, налоги помещикам, императорские реквизиции не облегчали им существование. Но кочевники, привыкшие к степным просторам, были околдованы большими городами, окруженными защитными укреплениями. В Пекине, а также в Бухаре или в Самарканде они с жадностью высматривали, прежде всего, добычу, собранную в княжеских дворцах, в домах знати, на складах, в магазинах или в амбарах. Даже в деревенских поселках зерно, фураж, ткани, драгоценности и женщины, казалось, как будто собраны в каменных сундуках, готовы — и только ждут алчных грабителей.

Чтобы объяснить монгольское нашествие, некоторые климатологи выдвинули предположение, что во времена Чингисхана в евразийских степях выпало наименьшее количество осадков. В результате кочевники, жертвы резкого падения уровня жизни, вынуждены были пользоваться иными источниками, помимо скотоводства: охотой и рыбной ловлей, а также войной. Другие, напротив, утверждают, что климат в начале XIII века как будто бы благоприятствовал обилию степной растительности, откуда — значительный прирост поголовья табунов, что позволило монголам экипировать свою кавалерию для крупномасштабных военных операций.

Русский историк Воробьев, со своей стороны, напоминает, что межконтинентальные торговые пути в направлении Европа — Азия и обратно переживали в эту эпоху упадок, что должно было сказаться на монгольских племенах, так как в обычное время они пользовались «результатами» торговли на различных дорогах Шелкового пути. Дань, которую китайцы платили монголам (в частности, по условиям договора 1147 года), свидетельствует о том, что кочевники потребовали от Китая не произведения художественных промыслов, как обычно, а продукты сельского хозяйства и, что еще любопытнее, волов и овец. Это заставляет предположить, что у монголов возникли большие трудности с продовольственными запасами и, следовательно, их вторжение отвечало экономическим потребностям. В конце концов речь шла о самом классическом империализме.

Не будем забывать о тысячелетнем антагонизме между кочевниками и оседлыми народами. Последним, защищенным городскими стенами или привязанным к своим полям, приходилось с давних времен сдерживать натиск «дикарей». Но кроме этой «битвы за пространство» существовало, с одной стороны и с другой, неосознанное, но глубокое стремление навязать свой образ жизни. Монголы не довольствовались только тем, что грабили и убивали крестьян и горожан, они пытались также силой сделать их «такими же, как они сами». Захватив город, завоевав страну, они разлучали семьи, уводили в разные места жителей, которые должны были превратиться в их слуг, использовали по своему усмотрению ремесленников, музыкантов и актеров, ставших их собственностью, как будто они старались «сломать» структуру всего общества. Депортация, рассредоточение оседлых народов — эта политика свойственна не только монголам, так как она проводилась во время вторжений другими кочевниками. Но, конечно, от этого ужас, внушаемый Чингисханом и его преемниками, становился еще больше.

Оседлые народы, когда они побеждают кочевников, также пытаются подчинить их своему собственному образу жизни. Захваченные в плен кочевники превращаются в рабов, прикрепленных к земле или запертых за городскими стенами. Помимо непосредственных интересов оседлых народов (дешевая рабочая сила, рабовладельчество) эта попытка разрушения уклада, кажется, отвечает более глубоким побуждениям, так как во все времена оседлые народы испытывали стойкое отвращение к кочевникам. Это могли быть отдельные люди или группы людей, вначале ограниченные — мелкие торговцы-разносчики, бродячие акробаты, нищие и всякого рода бродяги, — но также и целые народности, жившие в пограничных районах или плохо контролируемые властями, казаки на юге России, которых царское правительство пыталось привлечь на военную службу (служилые) для охраны своих границ, банджарские кочевники в Индии, лишенные права земельной собственности, европейские цыгане, презираемые и выброшенные из городов, «вечные жиды», принужденные селиться в гетто. Этот непримиримый антагонизм между оседлым образом жизни и кочевым не исчез, впрочем, до наших дней. Можно привести много примеров: американские индейцы, согнанные в «резервации», цыгане, выброшенные «на территории, предназначенные для кочевников», горцы на юго-востоке Азии, вынужденные жить «в лагерях для перемещенных лиц», эфиопские скотоводы, насильственно сделанные «оседлыми»…

Неистребимая ненависть, существующая между оседлыми и кочевыми народами, как и крайняя жесткость нравов того времени, могут служить достаточным объяснением массовых убийств, в которых повинны монгольские захватчики. Как бы то ни было, немногие историки задавались вопросом о размерах резни, о которой сообщают арабские и персидские летописцы. Так, например, современный историк Бернард Льюис («Ислам в Истории») подвергает сомнению если не кровопролитные сражения, то, по крайней мере, апокалиптические разрушения, совершенные монголами, подчеркивая, что западный мир быстро оправился от урона, нанесенного последней войной, хотя воюющие стороны располагали средствами, значительно более смертоносными, чем те, которые были у монголов. Этому тезису можно противопоставить тот факт, что мировые войны затронули прежде всего промышленность и относительно мало сказались на деревне, в то время как вторжения кочевников в XIII веке наносили удар по экономике, основанной на поливном земледелии, часто оазисном, следовательно, уязвимом, и ее нелегко было восстановить за неимением технических средств и запасов пищевых продуктов. Добавим, что по данным переписи, проведенной китайскими чиновниками в XIII веке, и оценке современных демографов ясно видно, что в императорском Китае население резко сократилось после того, как монголы проникли за ворота Великой стены.

Специалист по Центральной Азии Оуэн Лэттимор выдвигает другую гипотезу о происхождении монгольского нашествия: Чингисхан, признанный верховным правителем различных монгольских народов, якобы отказался обосноваться в Северном Китае. Остаться в Китае на длительное время значило оставить Центральную Азию без политического руководства; как только бы хан получил власть в Пекине, между потерявшими контроль племенами немедленно возник бы раскол. Стратегия хана сводилась к следующему: объединить достаточно мощную конфедерацию племен в монгольских степях, нейтрализовать опасность со стороны Китая, организовать упреждающие походы против империй Си-Ся и Цзинь и, наконец, вернуться в Центральную Азию, чтобы собрать воедино племена, еще неподвластные его контролю. Это позволило бы ему обезопасить свои тылы, а затем перейти к окончательному завоеванию Китая; но сделать это он уже не успел.

Чтобы понять происхождение нашествия, можно, наконец, предположить следующее. Чингисхан потратил больше двадцати лет на то, чтобы объединить под своей властью степные племена. Он стоял тогда во главе прекрасно обученных и организованных кавалерийских войск. Объединение монгольских народов произошло еще слишком недавно, было слишком непрочным для того, чтобы хан решился держать в бездействии свою армию искусных наездников-лучников. Так же, как успешно развивающееся коммерческое предприятие должно расширяться все больше, если не хочет снизить производительность и потерять рынки, «ударная сила» Чингисхана была практически вынуждена служить ему на новых полях сражений. Объединяя кочевые племена, Чингисхан боролся против хаоса, против разделения. Чтобы не вернуться снова в небытие, ему нужно было вынести хаос за пределы своей страны; монгольская военная машина, такая, какой он ее выковал, чтобы сохранить целостность союза и помешать его расчленению на отдельные племена, не могла не вести завоевательные войны; это был единственный способ борьбы с внутренними распрями.

Имперские намерения Чингисхана, может быть, не были ясны с самого начала, но инструмент, с помощью которого можно было создать империю, был у него в руках, и он сумел своевременно им воспользоваться. Если известны территориальные пределы огромной вотчины, завоеванной Чингисханом, то пределы его власти плохо себе представляют. Трудно утверждать, что кочевые племена были единой организованной нацией — от края и до края этой обширной евразийской территории. Речь идет не о централизованном государстве, а скорее о конфедерации племен на пути к объединению в союз. В эпоху завоеваний Чингисхана монгольская нация была еще только в стадии зарождения. Самоутверждаясь за счет народностей иностранных государств, сознавали ли монгольские народы, объединенные под властью одного хана, что они принадлежат к «нации»? Монгольская сущность — в латентном состоянии со времен Кабул-хана — ясно проявилась, когда кончились клановые распри и началась борьба с народами других стран. Монгольский «национализм» очень быстро приобрел характер «этнического шовинизма». Это подтвердится, когда Китай попадет в руки монгольской династии Юань. Империализм, зарождающийся при Чингисхане, обретет свое подлинное лицо только тогда, когда чингисиды станут оседлыми: «Империю завоевывают на коне, но на коне не правят», — гласит китайская пословица.

В тот момент, когда не стало Чингисхана, еще нельзя было понять влияния монгольских завоеваний на Дальнем Востоке и на Западе. Монгольская династия, которая взойдет на Пекинский трон, будет править в течение девяноста лет (с 1279 по 1368). В Центральной Азии Чингисиды создадут вскоре новые планы завоеваний на востоке и на западе. Используя силу толчка, который ей дал Чингисхан, монгольская армия устремится вначале в непокоренные области Китая, прежде чем в 1236 году обрушиться на европейские княжества и царства. В царствование Угедея, сына Чингисхана, монгольские армии одержат победу над всеми европейскими войсками. Рязань, Москва, Суздаль, Ярославль и Тверь падут друг за другом под ударами монголов. Украина, Подолия, Волынь, Силезия, Галиция будут захвачены и разграблены. 9 апреля 1241 года польская и немецкая армии будут разгромлены в битве при Легнице, а в июле того же года монгольские передовые части подойдут к воротам Вены. В 1242 году Трансильвания и Венгрия будут опустошены и монгольская конница дойдет до берегов Адриатического моря! Волна чингисидских кочевников на этом не остановится: весь Китай будет покорен в 1279 году и оккупирован вплоть до 1368 года. На Ближнем Востоке Чингисиды создадут огромную империю — империю Тамерлана (с 1336 по 1405 год).

В России монгольская волна продержится дольше всего: нужно будет дождаться правления царя Ивана Грозного в XVI веке, чтобы славяне избавились от этого ига. И нужно ли напоминать, что осколки монгольских ханств, принявших ислам, сохранят независимость на юге России до самой французской революции!

Установленный при Чингисхане «монгольский мир» позволит вновь открыть караванные пути, что вызовет заметное увеличение торгового обмена между Дальним Востоком и Западом: предметы роскоши, оружие, животные идут транзитом через караван-сараи центральноназиатских дорог. Вследствие веротерпимости монголов первые европейские миссионеры будут сопровождать итальянских негоциантов, отправившихся покупать шелка, или купцов Среднего Востока, торгующих тканями и драгоценностями. Кроме Виллема де Рубрука, Плано Карпини, Марко Поло, историка Рашидааддина, назовем еще доминиканца Жюльена де Онгри или итальянского купца Поголотти. В 1254 году Руб-рук даже встретит в Каракоруме, монгольской столице, парижского ювелира Гийома Буше, строившего по заказу хана Мункэ, внука Чингисхана, фонтан для розлива кумыса!

Этот человек не замедлил войти в легенду, — то в пантеон героев, то в ад. Его представляли то гениальным стратегом, то восточным деспотом, жаждущим власти и крови; то он вождь, суровый, но справедливый, сумевший завоевать место под солнцем для народа, едва вышедшего из мрака варварства, то самодержец, действующий мечом с такой непринужденностью, как будто это был веер

Для Запада, но особенно для русских, почти три века страдавших от монголо-татарского ига. монгольский хан был злым гением. В то время как Александр или Наполеон окружены ореолом славы, Чингисхан остается варваром, навсегда запятнанным кровью многих народов. В общественном сознании все еще жив этот образ, и даже писатели строго судят монгольского завоевателя: в своем знаменитом фантастическом романе Брэм Стоукер сделал графа Дракулу, зловещего вампира, сеющего смерть, прямым потомком Чингисхана!

История Чингисхана оставила глубокий след в Монголии, и восемь веков спустя после его смерти его эпопея по-прежнему находит отклик в сердцах потомков бывших подданных великого хана. Почивший завоеватель был похоронен со всеми почестями, подобающими его сану. Тотчас же он стал чем-то вроде полубога, покровителя монгольских народов. Начиная с XIII века поблизости от предполагаемого места его захоронения в 1127 году, в Уджен-Хоро, в Китае, в районе Ордоса, окаймленного течением Желтой реки, монгольскому роду Дархата была поручена охрана местности под названием «Восемь Белых Юрт», где был установлен кенотаф. На этом священном месте четыре раза в году проводились церемонии в честь Чингисхана. По свидетельству сотен источников, в огромном шатре был установлен гроб с останками монарха. Реликвии были захоронены в восьми разных сокровенных местах: среди них чулок и штаны Корбелджин, женщины, якобы убившей великого хана! Но эти реликвии, видимо, исчезли немногим более века тому назад во время восстаний мусульман в Ганьсу и Шэньси (1856–1873) против маньчжурской династии Цин, правившей Китайской империей.

В 1939 году, опасаясь, что японские войска, овладевшие частью Китая, захватят эту область, националистическое правительство Чан Кайши поместило некоторые реликвии (в том числе парадные шатры) в безопасное место, в одном из подземных гротов. Японцы. имея целью разделить монголов и китайцев, пообещало первым, что воздвигнет храм «из камня» в честь Вангиемьяо. Этот план провалился в результате японского поражения в 1945 году. Вскоре после захвата власти коммунистами Мао Цзэдуна в 1949 году новые революционные власти построили в Уджен-Хоро «Дворец Чингисхана», в котором находились знаменитые шатры. Затем с благословения коммунистической партии, озабоченной тем, чтобы щадить чувства монгольского меньшинства, живущего на китайской территории, церемонии в честь великого хана возобновились. В 1962 году 800-летие со дня рождения героя степей было отмечено официальными торжествами как в Монгольской Народной Республике, так и во Внутренней Монголии (Народном Китае).

Идеологические китайско-советские разногласия положили конец этому многовековому культу. При Хрущеве Москва заявила без обиняков, что культ Чингисхана имеет «националистический» характер и, следовательно, антимарксистский. Это положило конец официальному поклонению монарху-воину: желая сохранить тесное сотрудничество с советской столицей, Улан-Батор, монгольская столица, быстро уступила доводам Кремля. В 1965 году китайская культурная революция также обрушилась на культ Чингисхана, предав его поруганию, и его мавзолей был тогда превращен в ангар.

С конца восьмидесятых годов китайские власти реабилитировали Чингисхана. Пекин взялся за восстановление дворца великого хана: три лакированных купола, к которым ведут ступени высоких лестниц, символизируют три огромных войлочных шатра, и фреска, живописный стиль которой представляет смешение восточных мотивов с социалистическим реализмом, воспроизводит в форме рисованной киноленты эпопею национального монгольского героя. Различные реликвии по-прежнему являются предметом народного поклонения: седло, которое считается принадлежавшим Чингисхану, конская сбруя, лук и другие разрозненные предметы. Этот кенотаф, символ китайско-монгольской дружбы, представляет собой одну из туристских достопримечательностей постмаоистского Китая. Прошло время, когда официальная пресса твердила, что Чингисхан был «грабителем», увлекшим за собой свою кавалерию, чтобы «причинить народу глубокие страдания». Комиссия по делам национальных меньшинств считает теперь, что Чингисхан занимает почетное место в длинной веренице национальных героев, выковавших Историю. Будь они тибетцами, монголами или хань (собственно китайцами), — все они смешались в огромном многонациональном тигле, на базе которого народный Китай основал социализм. Таким образом, великий хан снова стал объектом народного поклонения, в частности, по случаю свадеб: принято совершать возлияния и кланяться перед его портретом или иногда перед портретом его сына и преемника Угедея.

2 июля 1984 года умер от рака некий Очир Хукият. Ему было восемьдесят четыре года; он был заслуженным деятелем искусства традиционных народных промыслов и одновременно Вице-президентом Ассамблеи провинций Внутренней Монголии и имел право на официальную церемонию похорон. Он мог похвастать тем, что в тридцать втором поколении был последним прямым потомком Чингисхана, и был похоронен в Ордосе, поблизости от мест, посвященных его знаменитому предку.

Кто бы мог себе представить, что великому завоевателю Чингисхану китайская коммунистическая партия станет курить фимиам, в то время как монгольская коммунистическая партия, в нескольких сотнях километров от Пекина, будет считать его виновником «хищнических войн» и, приписывая ему «глубоко реакционную роль», увидит в нем грабителя?

ХРОНОЛОГИЯ