Что делать? 54 технологии сопротивления власти

Первое предисловие: только цитаты

Итак: технологии сопротивления. Что это означает? Да самое элементарное: анализировать формирование и репродуцирование методов борьбы с властью, способов и техник культурного и политического сопротивления. Анализировать, конечно же, не в рецептурных и позитивных терминах, а с позиций крайнего недоверия. «Борьба с властью» — это одна из тех формул, которые сразу вызывают оправданное сомнение. Начнем со второй составляющей этой формулы: понятие «власть» индуцирует многочисленные недоразумения, касающиеся его значения, его формы и его единства. Что мы называем властью?

Во-первых, власть, как известно, есть совокупность институтов и аппаратов, которые гарантируют подчинение граждан в каком-либо государстве. Во-вторых, под властью мы также подразумеваем такой способ подчинения, который в дополнение к насилию имеет форму правила: законы, юридические уложения, социальные нормы. В-третьих, власть есть в нашем обыденном понимании всеобщая система господства, осуществляемого одной группой элементов над другими, господства, результаты которого через ряд последовательных ответвлений пронизывают все социальное тело. В-четвертых, однако, мы знаем, что власть осуществляется также и через идеологическое присутствие, невидимое и часто трудно опознаваемое, через коды сигнификации и дискурсивные эффекты. В-пятых, под властью, как это уже очевидно, следует понимать множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивны для ее организации; понимать игру, которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует; понимать опоры, которые эти отношения силы находят друг в друге таким образом, что образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают своей действенности, — стратегии, общий абрис или же институциональная кристаллизация которых воплощается в государственных аппаратах, в формулировании закона, в формах социального господства.

Условие возможности власти не стоит искать в изначальном существовании некой центральной точки, в каком-то одном очаге суверенности, из которого расходились бы лучами производные и происходящие из него формы; таким условием является подвижная платформа отношений силы, которые индуцируют постоянно благодаря их неравенству властные состояния, всегда, однако, локальные и нестабильные. Вездесущность власти: не потому вовсе, что она будто бы обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством, но потому, что она производит себя в каждое мгновение в любой точке. Власть повсюду: не потому, что она все охватывает, но потому, что она отовсюду исходит. Еще раз: власть — это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был бы наделен; это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе.

Следуя этой логике, можно выдвинуть ряд предположений:

а) власть не есть нечто, что приобретается, вырывается или делится; власть осуществляется из бесчисленных точек в игре подвижных отношений неравенства;

б) отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным отношениям), но имманентны им. Отношения власти не находятся в позиции надстройки, когда они играли бы роль простого запрещения или сопровождения; там, где они действуют, они выполняют роль непосредственно продуктивную;

в) власть приходит снизу; это значит, что в основании отношений власти в качестве всеобщей матрицы не существует никакой бинарной и глобальной оппозиции между господствующими и теми, над кем господствуют, — такой, что эта двойственность распространялась бы сверху вниз на все более ограниченные группы, до самых глубин социального тела. Скорее, следует предположить, что множественные отношения силы, которые образуются и действуют в аппаратах производства, в семье, в ограниченных группах, в парах, в институтах, служат опорой для обширных последствий расщепления, которые пронизывают все целое социального тела. Эти последние образуют при этом некую генеральную силовую линию, которая пронизывает все локальные столкновения и их связывает; конечно же, взамен они производят перераспределения, выравнивания, гомогенизации, сериальные упорядочения эффектов расщепления. Главнейшие виды господства суть гегемонические эффекты, которые непрерывно поддерживаются интенсивностью всех этих столкновений;

г) отношения власти являются одновременно и интенциональными, и несубъектными. Они насквозь пронизаны расчетом: нет власти, которая осуществлялась бы без серии намерений и целей.

Это не означает, однако, что она проистекает из выбора или решения какого-то индивидуального субъекта; не стоит искать некий штаб, который руководит ее рациональностью; ни каста, которая правит, ни группы, которые контролируют государственные аппараты, ни люди, которые принимают важнейшие экономические решения, — никто из них не управляет всей сетью власти, которая функционирует в обществе; рациональность власти есть рациональность тактик, которые, сцепляясь друг с другом, очерчивают в конце концов контуры целого. Здесь логика тоже ясна, намерения поддаются дешифровке, и все же случается, что нет уже больше никого, кто бы их замыслил, и весьма мало тех, кто бы их формулировал: очевиден имплицитный характер важнейших анонимных, почти немых стратегий, координирующих многословные тактики, «изобретатели» которых часто лишены лицемерия.

Этот феномен «власти без субъекта» или «стратегии без субъекта» формировался, как показали исследователи, в XIX веке через всякого рода механизмы и институции — парламентаризм, распространение информации, издательское дело, всемирные выставки, университеты и т. д. «Буржуазная власть» смогла выработать глобальные стратегии без того, однако, чтобы по отношению к ним следовало предполагать некоторого субъекта, явно репрезентирующего власть. (В XVIII веке такой представительной властной фигурой был, например. Король, но его власть не выражалась в столь глобальных и гибких стратегиях, как буржуазная власть — тонкая, мощная и связующая множество разнородных элементов.)

Именно концепция «власти без субъекта» возвращает нас к первой части данной нами формулы: «борьба с властью». Ибо принцип «бессубъектности», будучи безобидным в плане теоретическом по отношению к знанию и дискурсу, при переходе в поле практического, в область действия и праксиса, где действуют реальные люди и происходят сражения, где с неизбежностью встает вопрос, кто сражается и против кого, — принцип «бессубъектности» здесь порождает серьезные и подчас дурные двусмысленности и не позволяет уклониться от вопроса о субъекте или, скорее, о субъектах. Итак, что же означает слово «борьба»? Кто, собственно, борется? Что это? Борьба классов? Политическое сражение за власть? Экономическая баталия? Военное столкновение? Партизанская гериллья? Восстание народа против правительства? Борьба угнетенных против угнетателей? И еще один вопрос: где и когда «борьба с властью» переходит в «борьбу за власть»? В какой именно точке?

Но в конечном счете, если последовательно рассматривать власть в понятиях «отношений власти», то можно в конце концов схватить связь, которая существует между «властью» и «борьбой», и ответить на вопрос о том, кто же эти противостоящие друг другу субъекты в «борьбе с властью», в «борьбе за власть». Это всего лишь рабочая гипотеза, но мы бы сказали так: все против всех. Не существует непосредственно данных субъектов, один из которых был бы пролетариатом, а другой — буржуазией. Кто борется против кого? Мы все боремся против всех. И в нас всегда еще есть что-то, что борется против чего-то в нас же самих.

Так обстоит, на наш взгляд, дело с «борьбой с властью» в теоретическом плане и в плане экзистенциального праксиса. Однако в политической реальности сохраняет всю свою актуальность противостояние между угнетенными и угнетателями, между рабами и господами. И в свете этого факта, как нам кажется, гораздо продуктивнее пользоваться другим понятием, гораздо более конкретным и ясным, чем понятие «борьба», — понятием «сопротивление».

Итак, опять-таки в теоретическом плане: там, где есть власть, есть и сопротивление или, скорее, именно поэтому сопротивление никогда (или, возможно, почти никогда) не находится во внешнем положении по отношению к власти. Следует ли тогда говорить, что мы неизбежно находимся «внутри» власти, что ее невозможно избежать, что по отношению к власти не существует абсолютно внешнего — поскольку мы будто бы неотвратимо подлежим действию закона? Или что если история является хитростью разума, то власть тогда является будто бы хитростью истории — той, которая всегда побеждает? Говорить так — значит забывать, что властные связи имеют характер отношений в строгом смысле слова. Они могут существовать лишь как функция множественности точек сопротивления: последние выполняют внутри отношений власти роль противника, мишени, упора или выступа для захвата. Эти точки сопротивления присутствуют повсюду в сети власти. Стало быть, по отношению к власти не существует одного какого-то места великого Отказа — души восстания, очага всех и всяких мятежей, чистого закона революционера. Напротив, существует множество различных сопротивлений, каждое из которых представляет особый случай: сопротивления возможные, необходимые, невероятные, спонтанные, дикие, одинокие, согласованные, ползучие, неистовые, непримиримые или готовые к соглашению, корыстные или жертвенные; по определению, сопротивления могут существовать лишь в стратегическом поле отношений власти. Это не значит, однако, что они представляют собой только рикошет, оттиск отношений власти, образуя по отношению к основному господству в конечном счете всегда только его пассивную изнанку, обреченную на бесконечное поражение. Сопротивления вовсе не являются приманкой власти или непременно обманутым обещанием. Они являются другим полюсом внутри отношений власти, они вписаны туда как некое неустранимое визави. Они, следовательно, — и они тоже, — распределяются иррегулярным образом: точки, узловые пункты, очаги сопротивления с большей или меньшей плотностью рассредоточены во времени и в пространстве, стравливая — иногда уже окончательно — группы или отдельных индивидуумов, воспламеняя отдельные точки тела, отдельные моменты жизни, отдельные типы поведения. Великие и радикальные разрывы, незыблемые и бинарные разделения? Иногда так. Но чаще всего имеют дело с подвижными и блуждающими точками сопротивления, которые вносят в общество перемещающиеся расслоения, разбивают единства и вызывают перегруппировки; которые прокладывают борозды в самих индивидуумах, перекраивают их и придают им любую форму, очерчивают в них — в их теле и в их душе — нередуцируемые области. Подобно тому, как сетка отношений власти в конечном счете образует плотную ткань, которая пронизывает аппараты и институты, в них не локализуясь, точно так же рой точек сопротивления пронизывает социальные стратификации и индивидуумные единства. И несомненно, стратегическое кодирование этих точек сопротивления и делает возможной революцию, отчасти подобно тому, как государство основывается на институциональной интеграции отношений власти.

В заключение нам хотелось бы сказать несколько слов о том, что такое «технологии», или «техники», сопротивления. Что такое, например, политическая демонстрация? Или голодная забастовка? Или сидячая акция протеста? Что это, как не ретроспективно канонизированные методы сопротивления, рецепты и нормы сопротивленческого праксиса, благодаря которым сопротивление создает свою историю или, может быть, иллюзию своего прошлого. Возможно, технологии сопротивления — это всего лишь окостеневшие сгустки реальной политической борьбы, которая не всегда разворачивается в четко артикулированных и устойчивых формах. Или, может быть, эти технологии есть суверенные и конкретные человеческие прецеденты, которые лишь очень условно можно соединять в общие ряды. Очевидно одно: технологии сопротивления — это такие звенья сопротивлениеской теории и сопротивленческого праксиса, которые как раз и связывают подчас дикие и непонятные, подчас банальные и суетные действия людей, одержимых идеей своего «освобождения».