Что там по ту сторону горы?

Чумазый этот пригород словно бы разжился по случаю кое-каким барахлом, надоевшим капризной барыне-столице. По дешевке скупив, он соответственным образом и обошелся с приобретенным: разбросал куда попало и как попало… Пустыри, кучи мусора, недостроенные изгороди, одинокая покосившаяся будка. Улицы из одного ряда домов, с зияющими пустотами тут и там. Заводы, где на тесной территории вздымается, едва не выпирая закопченным боком на улицу, сборочный цех, где узкоколейка с трудом протискивается между конторой и складом, а на узком дворе не развернуться грузовику. Зато проходная – настоящий средневековый замок, с башнями и зубцами из красного кирпича, со сверкающей кровлей. Одно слово – покупка по случаю… И между скученными заводскими строениями – целые плоскогорья шлаковых отвалов и кладбищ отслужившего железа.

У Дуная солнце набело вылизало камни дамбы. Из щелей между камнями тянутся к солнцу пучки бурьяна. Ленивая, грязно-серая, течет между зелеными островами река.

За рекой, загораживая горизонт, вздымается сумрачная громада Пограничной горы. Солнце еще не село, а тень от горы уже погружает пригород в вечернюю мглу. Редкая цепочка фонарей загорается на улицах, зевы плавильных печей бросают тревожные сполохи на облака.

Жизнь здесь неотделима от дыма, от металлического грохота и гула, от тяжелого труда.

На голой, щербатой улице торчит наподобие цифры «Ь четырехэтажный дом. Вернее, это даже не дом, а полдома: высокий брандмауэр, к которому должны были еще во время оно пристроить вторую половину, опирается… на пустоту: тень его прячет от света лишь ветхую хибару с палисадником. По фронтону дома идут висячие галереи с изъеденными ржавчиной перилами. Сюда выходят – по семь на каждом этаже – облезлые кухонные двери с подслеповатыми стеклами. Рядом с дверью – окно в комнату; окна бросают на галерею веер желтого света. Где потусклее, где поярче. Нынче многие так считают, что глаза дороже, чем лампа. Вон и кружевные занавески висят уже на многих окнах. Лишь квартиры и дом – старые, допотопные. Но хорошо, что хоть это есть.

Из окна одной квартиры на верхнем этаже свет сочится красноватый, неяркий. Мать красный платок набросила на лампу. Лаци лежит в жару, глазам больно от колючих прямых лучей.

В комнатенке едва умещаются две потемневшие от старости деревянные кровати, шкаф да стол с зеленой скатертью, стулья. Над кроватью, где лежит Лаци, возле окна – портрет мужчины в солдатской форме: последняя фотография, присланная с фронта отцом. Рядом – портреты вождей, вырезанные из цветных журнальных обложек; тут же – призрачно-голубоватый оттиск в золоченой рамочке: Иисус на Елеонской горе. Такие эстампы дарят молодоженам; с тех пор, со свадьбы, и висит он на стене как память об ушедшем счастье.

Ребята устроились в противоположном углу, у печки, чтобы «микробы на них не перешли». Йошка, по кличке Стрикобраз, сидит, широко расставив толстые ноги, заполняя собой весь стул. Маленький Шанди, или Шерва-дац, примостился на стуле странно, боком: рука лежит на спинке, на руке – голова. Остальные двое сидят на полу, на тряпичном коврике. Они бы и постояли, потому как стульев больше нет, да очень уж устали.

Лица у всех – пыльные, с размазанными, подсохшими струйками пота, волосы спутаны.

– Ну, как там? – Лаци от нетерпения садится в кровати. На тонкой его шее болтается смятый компресс. – Видели? Все рассказывайте!

Мать осторожно берет его за плечи и укладывает на подушку.

– Ты лежи, лежи, а то я их быстро выгоню! Лежи, не открывайся: вишь, спина-то вся потная!

Она встает и, разгладив руками передник, уходит на кухню – ужин готовить.

– Ну, так как там? – Лаци уже не смеет сесть, только голову поднимает изо всех сил, чтобы лучше видеть ребят за второй, застеленной кроватью.

Целый день он с нетерпением ждал, когда они вернутся. Ждал рассказа о неведомой земле, что лежит по ту сторону горы. Даже «Маугли» не мог читать. Книгу эту он проглотил еще в рождественские каникулы, чтобы «подзабылось» и можно было прочесть снова. А сегодня вот то и дело он откладывал книгу и брал в руки карту. Смотрел на ходики: «Теперь они, наверное, уже вот где…»

Их было пятеро, закадычных друзей. Иногда присоединялись к ним девчонки, да еще трое братьев Береков. Этих они, правда, не очень охотно принимали в компанию. Ну, Карчи еще туда-сюда, Карчи им подходил: как-никак ровесник, тоже в пятый класс ходит. Да вот только за Карчи постоянно таскались двое малышей. Двое сопляков!.. Порой набиралось – для игры, для похода по окрестностям – человек десять – двенадцать. Но они впятером всегда держались вместе. Вместе росли, жили на одной улице, учились в одной школе, были в одном пионерском отряде. Зимой ходили к отвалам свежего шлака – погреться возле пышущих жаром куч. Летом, в жаркие дни, когда хотелось пить, бегали к водопроводным колонкам: подставляли ладони под толстую струю, бьющую из крана, брызгались, потом строили каналы и плотины из грязи. Знакома им была сладковатая квасцовая вонь кожевенного завода, терпкий запах металла у плавильных печей: по запаху они узнавали и рабочих, кто откуда. Знали, на каком пустыре хорошо гонять мяч, где лучше всего играть в прятки. А набегавшись, собирались, как уставшие птицы, у Дуная, на дамбе, в излюбленном своем месте. Плевали в воду и смотрели задумчиво, как, покачивая, уносит вода плевок. Маленький Шанди считался у них знатоком по рыбной ловле. Когда поблизости всплескивало, он настораживался: «Тихо! Жерех играет!..» Однажды на главном рукаве Дуная увидел он, как кто-то вытащил настоящего жереха.

– У Береков отец в воскресенье девять рыбин поймал, – рассказывал он. – Плотички, но крупные. Девять штук. – И добавлял: – Леской двадцатым номером, шнейдеровским крючком с маленьким грузилом. Прямо у дамбы.

Яни слезал к самой воде, умыться. У него дома насчет этого строго: придешь грязным – сразу влетит… Потом тряс руками, поворачивал лицо к ветру, чтобы просохнуть. За пыльными, ржавого цвета постройками, нагроможденными на берегу, торчал в небо башенный кран. «Вон там, видите, нам дадут квартиру, – показывал Яни. – Уже и ордер есть. Две комнаты, с ванной. Ванна – углубленная. И кафель. И такие розетки, что даже для антенны отдельная розетка есть, в каждой квартире…»

Эта тема интересовала всех.

– Для антенны? Ты что, сам видел?

– Я не видел еще. Отец видел, когда ордер получал. Он три года уже стахановец. У него три значка. Только он их не носит, все сразу. Носит один.

Ребята помолчали. Потом повернулись к Лаци: что он скажет. Но Лаци тоже молчал. Он смотрел на Пограничную гору, возвышавшуюся над рекой, подобно огромной серой стене. Тогда заговорил толстый Стрикобраз, заговорил, как всегда, торопливо, проглатывая слоги.

– Мой папка тоже стахановцем мог бы быть. Не то что три, а десять раз.

– Почему ж не стал?

Стрикобраз пожал плечами. Щекастое лицо делало его старше остальных.

– Почему? Потому что Феллингер, мастер, зуб на него имеет. Такие ему задания дает, что…

Стрикобраза недавно остригли – чтобы волосы лучше росли. Они у него и росли: от середины лба до шеи голову покрывала густая, рыжеватая, колючая щетина. Похоже было на стриженого ежа. Потому его и прозвали – Стриженый Дикобраз, или коротко – Стрикобраз.

– Мой папка, знаешь, когда еще главным был в профсоюзе, красный флаг нес на демонстрациях, впереди хора? Когда эти еще без штанов бегали.

– Кто – эти?

– Ну эти! Которые теперь учить его хотят. Умники вроде Феллингера!

Снова помолчали. Худой, болезненный Фери сказал:

– И мой отец стахановцем был бы… Да пьет он. – И сплюнул. – Для него пивная – что мать родная.

Ребята посмеялись; вместе с ними смеялся и сам Фери. Потом с серьезным видом добавил:

– Это у него после плена. Мамка говорит, раньше он не пил. – Фери еще раз сплюнул и долго смотрел, как кружится плевок на мелких волнах.

Лаци все не отрывал взгляда от горы. Внезапно он поднял руку. В этот момент краешек солнца скрылся за гребнем.

– Смотрите! На той стороне оно еще светит!

Остальные удивленно глядели на гору. Ведь верно, на той стороне солнце все еще светит…

В последнее время пристрастились они играть в шары. В прошлом году еще, собирая металлолом, обнаружили заброшенный навес. Должно быть, раньше там была какая-то мастерская, может, и станки стояли, судя по бетонному полу. Бетон вполне сохранился, и лучшей площадки для игры трудно было придумать. К тому же здесь никто им не мешал, это была их собственная, отдельная площадка. Конечно, и прежде играли они в шары, но теперь эта игра стала их любимым занятием. Иногда даже зимой прибегали под навес. Хотя зимой, конечно, совсем не то. Пока занятия в школе кончатся, да пообедаешь, да с уроками провозишься – на улице уже темнеет. И навес не так уж близко. И бетон зимой – холодный, долго на нем не простоишь. Но они все же приходили сюда, хоть на полчаса. Пожалуй, даже не столько из-за игры. Ведь сама игра эта стала как бы символом их дружбы, их привязанности друг к другу.

Благодаря игре в шары заработал свой авторитет Шанди. Был он щуплым, почти самым маленьким в классе и на целый год моложе Стрикобраза. Зато в шары играл как никто. Там, на площадке под навесом, пристала к нему и теперешняя кличка. Когда подходила его очередь, он говорил: «Внимание! Сейчас будет бросать Гектор Шервадац!» Так и говорил: Шервадац.[1] И шарик его катился стремительно и попадал куда требовалось… Но как здорово ни играл Шанди, одного он никак не мог достичь – выиграть главный шар Стрикобраза. А шар этот был великолепен: стальной, сверкающий – настоящий шведский подшипник. Величиной с небольшой орех. И назывался он – «генералом». Стрикобразу его дал отец. «Генералом» Стрикобраз играл, а проигрыш платил обыкновенными глиняными шариками. По правилам главный шар можно было отдать последним, когда проиграны все остальные. У Стрикобраза шаров было много, да он еще новые к ним выигрывал, так что в карманах у него всегда лежало штук пятьдесят. Нелегко было за одну игру отыграть все шары, чтобы получить «генерала». У Шанди же главный шар был куда бледнее – из цветного стекла, да еще кривой немного. Очень хотелось Шанди завладеть «генералом»; как-то он тридцать шаров выиграл у Стрикобраза, да ведь тридцать – это все равно тридцать, а не пятьдесят. И так целых полвоскресенья за них бился… Маленьким да кривым шариком и не прицелишься-то как следует… Ну, и то польза, что благодаря шарам стал он Шер-вадацем. Потому что прежнее его прозвище было – Огрызок. «Огрызок, поди сюда!» «Огрызок, ты что делаешь?» Потом позабыли эту кличку.

Пришел конец зиме. В последнюю неделю марта солнышко так пригревало, такая настала теплынь, что в школу ребята ходили без пальто; в квартирах перестали топить, окна открывали настежь. Наигравшись в шары, ребята шли к Дунаю. Уже тянули к себе вода, солнце, голые пока острова. Вода стояла высоко, мчалась мутная, желтоватая, стремительно уносила плевки. Пограничная гора высилась вдали угрюмым серым массивом; солнце только что село.

– На той стороне еще светит! – подтвердил Шервадац, протыкая карандашом дырку в кармане, чтобы мусор легче высыпался. Мусор набирался от шаров.

– А кто из вас бывал на Пограничной горе? – спросил вдруг Лаци.

Ребята посмотрели на него с удивлением: откуда они могли там быть, не были, конечно. Даже в Обуде не был ни один. Только Яни был, давно когда-то, совсем маленьким, да не помнит ничего; еще неизвестно, точно ли в Обуде он был. В прошлом году все вместе побывали в Чиллеберце[2] на экскурсии, ездили туда по пионерской железной дороге. Где еще? В Медере,[3] на Дагайском пляже, в Зоопарке.

– Седьмой класс был в прошлом году на Пограничной! – крикнул Шанди. – Точно! Седьмой туда на экскурсию ходил!

Лаци даже порозовел от волнения.

– Ну и что они там делали?

– В войну играли.

– Ну и как?

Шанди задумался: что, ну и как?

– Победили фацистов.

Стрикобраз басом прыснул со смеху:

– Хо-х-о-хо, фацистов! Фацисты! Дурак! Не фацисты, а фушисты!

У Шанди засверкали глаза:

– Сам дурак!..

Но тут снова заговорил Лаци, и ссора прекратилась, не начавшись. Лаци был среди них самый умный, лучший ученик в классе. Хотя они никогда между собой не говорили об этом, но все знали: Лаци – вожак.

Он сказал:

– Оттуда, с вершины, видно все, что по ту сторону… А здесь мы только половину мира видим, которая в тени… Пограничная гора – знаете какая высокая! Я смотрел по карте: почти пятьсот метров. В той стороне выше горы нет, только Большой Пилиш, да он далеко. С вершины, наверное, даже Дорог видно. А то и Татабаню. И Вертеш.[4] Я смотрел по карте… Там еще светит солнце-

– А гора Янош выше, – встрял Фери.

– Я сказал: в той стороне, – махнул Лаци. – Там только Большой Пилиш, семьсот пятьдесят семь метров… Сверху мы бы до самого Дуная все увидели. Сразу видно бы было два Дуная: здесь и у Эстергома…

Два Дуная! Даже Яни перестал мыться и взобрался наверх.

– И даже Иноту увидели бы? – спросил Фери. Помнилось ему, Инота тоже где-то там, в Задунайском краю. Отец его работал там два месяца, а денег домой не посылал. Сказал, что передал с одним приятелем, а тот исчез. И что вообще там много не заработаешь. В общем, пропил деньги, а сознаться стыдно было, вот и врал… И все-таки Фери гордился тем, что отец работал в Иноте. – Иноту тоже видно? Башни там высокие, отец рассказывал.

– Может быть, – наморщил лоб Лаци. – Может, и Иноту видно. В ясную погоду…

Шанди вдруг закричал высоким детским голосом:

– А сейчас – ясная погода! Правда ведь, ясная? И остальные заговорили возбужденно, все разом:

– Два Дуная, ух ты!.. А может, и озеро Веленце… и Балатон… А солнце все еще светит, видите?

– Можно достать корыто и спуститься в нем по Ракошу до Дуная, – снова заговорил Лаци. – В простом корыте. Вчетвером бы донесли, если бы в него у Вацского шоссе…

Ребята не совсем понимали, зачем это нужно, но все равно было интересно.

– А… пропустят нас туда? – Яни мотнул головой в сторону противоположного берега, посмотрел на гору, на ее неприветливую, загадочную, серую стену, закрывавшую «ту сторону».

– Скоро откроется новый мост. Только пройти по нему, и все…

Радостное воодушевление охватило всех. Уже не тянуло играть в шарики; они вдруг почувствовали, что надоело им вечное «гоп» и «хлоп», и даже их навес им надоел.

Над Дунаем дул упругий, теплый ветер, и ребята чувствовали: это лето будет каким-то особенным, не таким, как прежде.

Началась подготовка к походу. Длилась она почти два месяца. У Яни старший брат – военный, поэтому все делалось по правилам: маршрут нанесли на карту, карту перерисовали в пяти экземплярах, раскрасили. Сложились, купили компас. У Береков был рюкзак и фляжка. Кроме того, собрали: один вещмешок, три перочинных ножика – вырезать палки, и толстый шпагат, если придется лезть на скалы. Могут ведь и скалы на пути встретиться…

В день открытия моста Лаци в школу не пришел.

На следующий день, в воскресенье, рано утром все собрались у Шанди. Возле его дома – сад, там растет все на свете. Родители Шанди держат кур, кроликов и даже свинью. И есть у них собака Бодри, очень умная. Отец Шанди – каменщик, семья их приехала в Будапешт из деревни.

– Возьмем Бодри с собой! – предложил Шанди.

Стрикобраз пренебрежительно махнул рукой:

– Еще чего! Хватит нам троих Береков, возиться с ними! С сопляками…

А Лаци все не было. Немного подождали; пока что рассматривали зеленые, мелкие ягоды на черешне, гадая – много ли их будет в этом году. Потом решили все же пойти за Лаци. Перед четырехэтажным домом остановились. «Ла-ци-иии!» – пронзительно крикнул Шанди. Вызывали они друг друга особым криком, со своей мелодией, подходившей к каждому имени. Если бы записать этот крик в нотах, то «ци» отстояло бы от «ла» на целую октаву, а «иии» – на сексту. «Ци» было резким и коротким, как свисток, а «иии» гудело, как пароходная сирена в тумане:

– Ла-ци-иии!

Ответа не было. Ребята поднялись на четвертый этаж. Кухонная дверь оказалась закрытой, постучали в окно. И услышали хриплый, натужный голос:

– Ключ у тетки Хавран, возьмите у нее! Она за мной смотрит.

– Смотрит?!

– Ну да. Заболел я. Не слышите, что ли?

Ребята столпились в маленькой комнате.

– Встаньте подальше, к печке, а то микробы на вас перейдут! Мамка работает сегодня, сверхурочно.

– А что у тебя?

– Фолликулярная ангина.

– Значит… не пойдешь с нами?

Глаза у Лаци блестят, не то от жара, не то от слез.

– Никак не могу.

– Как же тогда?… – Шанди тоже готов расплакаться.

– Идите одни… Ничего не поделаешь!.. Все подготовлено, план есть… Идите, а вечером расскажете. Я буду по карте смотреть, где вы находитесь. А в корыте потом как-нибудь поплывем. Вы за это время немножко забудете, и можно будет снова подняться на гору…

Да. Иначе не выходит.

Постояли.

– Сегодня погода ясная? – спросил Фери.

– Да, ясная.

На лестничной площадке первым заговорил Стрикобраз. Как-то само собой вышло, что к нему перешла роль вожака.

– Свинка у него, – объяснил он. – Ушная железа воспалилась. У меня тоже такое было, я знаю.

– Он сказал: ангина, – попытался было возразить Шанди.

– Врачи тоже ошибаются. Свинка у него. Если б ангина была… Ангина – куда хуже. А это у него свинка. Иначе он бы говорить не мог и глотать.

Еще подавленные, но постепенно оживляясь, ребята отправились за братьями Береками.

Почти полгода прошло, как Лаци читал «Маугли»; можно было читать снова. Уже на первых страницах он с радостью убедился, что в самом деле многое забыл. И уже на первых страницах отложил книгу. Ходики показывали девять. Он посмотрел на самодельную карту. Теперь они должны быть в Аквинкуме.[5]

Аквинкум!.. Это они проходили в школе.

Может, найдут старинные монеты!

Солнце припекало. Перила моста были совсем горячими. Мост был огромен. С берега и не подумаешь, что он так велик. С одного конца и с другого – по острову. Сверкает зеленью свежая листва. А между островами – главное русло Дуная, плещется бутылочно-зеленая, чистая вода.

Фери плюнул вниз. Они были примерно на середине моста. Стрикобраз тоже положил подбородок на горячие перила и смотрел, как его плевок, относимый ветром, летит к поверхности воды. Жаль, что рельсы и траверсы не позволяли перебежать на другую сторону, посмотреть, как уносит плевок река. Правда, они, скорее всего, ничего бы там не увидели. Мост был слишком высоким, вода внизу мраморно пестрой. Оставалось следить за плевком, пока его нес ветер.

– А я свой вижу! – торжествующе завопил Стрикобраз. – Вон он, я вижу!

Принялись соревноваться, кто увидит свой плевок в воде. Плевали Яни, Шанди, братья Береки. Стрикобраз старался изо всех сил, чтобы собрать во рту побольше слюны. Младший Берек оплевал себе рубашку. Зато иногда кому-нибудь и вправду удавалось увидеть внизу белесое пятнышко или по крайней мере казалось, что видит. «Ура, я вижу!» Остальные не верили: «Где-е?… Обманывать нечестно! Не считается!»

Шанди вдруг свистнул пронзительно:

– Берегись! Мильтоны!

По мосту, со стороны Пешта, приближались два милиционера. Стрикобраз пожал плечами:

– Ну и что?

– Заругаются.

– Пусть ругаются! А что мы такого делаем?

Однако тут все спохватились, что плевки плевками, а надо идти дальше. Часов никто не носил, но что времени прошло много, было ясно и без того. Ребята заторопились, будто и в самом деле удирали от флегматично шагающих милиционеров.

Обуда. Лаци слабо представлял, какая она – Обуда. Только смаковал красивое слово. Обуда. С этого берега виден был лишь гигантский газгольдер. Каким же великаном он должен быть вблизи! И это множество башен!..

Обуда…

Маленький отряд шагал по щербатым улицам с одним рядом домов, мимо пустырей, шлаковых отвалов, мусорных куч. Заводы, на тесной территории которых едва умещались цеха; к ним лепились, наподобие ласточкиных гнезд, конторы. Недостроенные заборы, покосившаяся будка, домик с палисадником, рядом четырехэтажный жилой дом, торчащий среди пустырей, как цифра «I»…

Дорога делала зигзаг; ребята увидели: полем можно срезать порядочный кусок. Гуськом сошли на узкую дорожку. Песок на тропе утоптан, на нем – следы велосипедных шин с узорным орнаментом. Шанди шел впереди. «Смотри, будто рельсы». И, выставив локти, задвигал руками: чух-чух, чух-чух… Тропинка среди травы была словно узкоколейка.

Стрикобраз рванулся вперед:

– Берегись, паровоз идет! С рельсов столкну! – Сшиб Шанди в траву и, загудев, промчался мимо.

Самого Йошку столкнул с рельсов старший Берек. Того – Фери. Так весело было мчаться по рельсам, свистеть, дудеть – «Берегись, паровоз идет!» – и сшибать друг друга в траву. Младшие Береки за животики хватались от смеха. Братья Береки были просто на удивление одинаковы. Белобрысые, белокожие. Особенно два младших, первоклассник и второклассник. Волосы, подстриженные под гребенку, расходились на макушке, как лучи, и лежали гладко-гладко. Старший, пятиклассник, уже пробовал зачесывать их наверх, правда, пока безуспешно. Спереди они даже темнее стали от постоянного приглаживания слюнями. «Паровоз идет, у-ууу!» Когда добрались до конца тропинки, повернули назад и начали сталкивать друг друга в обратном порядке. Кого столкнут три раза, тот выходит из игры. Оставшийся последним считается самым главным паровозом. Самым главным паровозом стал Стрикобраз. Еще бы: кто может столкнуть такого толстяка. Одна его нога весит столько же, сколько два Берека. А вторая – как Фери. Стрикобраз победил и во «втором туре». Правда, один раз Шанди так ловко уклонился от толчка, что Стрикобраз чуть сам не полетел в траву. Правда, он сразу начал кричать, что, мол, «обманом – не считается», но ребята только посмеялись.

Наконец игра «в паровоз» надоела; экспедиция двинулась дальше. Шанди нашел кусок меди, потом большую железяку. Нести их было тяжело, да они и не уместились бы в рюкзаке Береков. Пришлось зарыть их возле канавы в мягкой земле; сверху набросали песку, травы. Место обозначили на карте – чтобы найти, когда пойдут собирать металлолом. Все это отняло немного времени. Минут десять, вместе со спорами. Зато «паровозики» задержали их сильно. Издали донесся колокольный звон – полдень. А до горы все еще не близко.

Помалкивают ребята; только Стрикобраз говорит, говорит торопливо, проглатывая окончания. Фери и Яни сидят на полу и, кажется, дремлют, положив головы на колени. Шанди – будто его за локоть привязали к стулу – свесился криво. Свесился и его нос; видно, насморк у Шанди: из носа тянутся две светлые полоски, а он даже не замечает. Лихорадочно раскрыв глаза, смотрит перед собой, дышит приоткрытым ртом.

А Стрикобраз сидит, заполняя собой стул, пальцы его рук беспокойно елозят по коленям. И все говорит и говорит, быстро и беспорядочно.

– Мы не точно по карте шли, мы углы срезали… А потом вышли на большую улицу, как Вацское шоссе, тоже с трамваем, только там рельсы не посередке, как на Вацском… Вот… А горы все нет…

Верно, там большая улица с трамвайной линией. Лаци следил по карте, почти что шаг за шагом, как они двигались… В полдень из соседней квартиры, где было радио, донеслось: двенадцать часов… Где они сейчас? Полчаса он скинул им на отдых; еще полчаса – на то, чтобы вырезать палку у подножия горы. К двенадцати часам они должны были подняться примерно до середины склона. Там нужно сделать привал и пообедать, как наметили, где-нибудь в лесу, недалеко от ресторана. Потом еще час – и вот она, вершина… Еще час – и откроется, распахнется перед ними весь мир, и они увидят ту сторону…

Было около часа пополудни, когда кончилась вода во фляжке. В конце какой-то улочки ребята увидели колонку. Пили пригоршнями… А если посильнее нажать на рукоятку, вода хлынет толстой струей – и смотришь, рот, нос, уши пьющего полны водой. Уж он отплевывается, фыркает, прыгает – умрешь со смеху!.. Короче говоря, скоро все были мокрыми с головы до ног. Ну, в такую жару это даже приятно. И за обувь – матерчатые тапки – можно не бояться. Полотняные рубахи, штаны тоже в пять минут просохли на солнце. Только вот грязью забрызгались по колено. Да пострадали белые рубашки младших Береков. А зачем нужно было надевать белые рубахи, когда идешь открывать неведомые земли?! Старший Берек ворчал: мол, влетит дома. Стрикобраз ему ответил: мало того, что эти сопляки за ним увязались, так еще в белых рубахах… Но скоро все помирились и стали искать, где расположиться пообедать. После питья сильно есть захотелось.

Скоро они нашли как раз то, что требовалось: в одном месте домики расступались, между ними был участок, огороженный дощатым забором. В заборе обнаружили доску, висящую на одном гвозде: можно было отодвинуть ее, пролезть в дыру и задвинуть обратно. За забором оказался большой, поросший бурьяном пустырь, в одном его конце стоял ветхий навес. Ребята подошли ближе, осмотрелись. Когда-то, должно быть, здесь была мастерская, а в ней, на бетонном покрытии, стояли станки. Бетон был совсем хороший…

Шанди вот-вот сползет со стула; на носу его повисла большая капля. А Стрикобраз говорит и говорит, проглатывая окончания слов.

Да что он все об одном – о длинной и широкой улице, о трамвае, который ходит не так, как на Вацском шоссе. Почему он не говорит о том? Заладил: «Горы все нет и нет…» Хватит уже! О том говори!

– Ой! – Шанди соскользнул со стула. И на пол со стуком падает что-то блестящее. Словно сорвавшаяся с носа капля сверкнула в свете лампы… Будто во сне видит все это Лаци – странный, бредовый сон… Что-то блестит и катится, катится по тряпичному коврику, по узкой щели между половицами, как по рельсам, и натыкается на ножку кровати.

Стальной шарик: «Генерал».

И за ним из кармана, через дырку, проделанную карандашом и расширенную «генералом», падает, сыплется множество – десять, двадцать… наверное, целых пятьдесят – глиняных шариков. Фери и Яни испуганно подтягивают ноги. Шанди торопливо, сконфуженно нагибается, собирает с полу, из-под кровати…

А Стрикобраз молчит. Сидит не шевелясь, молчит и смотрит.

Вот Шанди добрался и до «генерала»; подхватывает его, словно раскаленный уголек, и сует вместе с остальными в другой, непродырявленный, карман.

– Так вы в шарики играли!..

Яни тихо выходит в кухню. Осенью у них будет квартира с ванной комнатой, с углубленной ванной… Останавливается у потрескавшейся, потемневшей раковины. «Тетенька, можно здесь умыться?»

Как ни старается Яни не прислушиваться, все равно слышит каждое слово, доносящееся из комнаты. Стрикобраз кричит и еще больше, чем всегда, проглатывает слова: «С сопляками разве можно… Эти Береки… С маменькиными сынками на Пограничную…»

А Шанди налетает на него, как петух: «Неправда это все! Береки ни слова не сказали за всю дорогу и, когда домой шли, даже не пикнули. А мы вон как мчались!.. Ты начал в шары играть, ты первый. И в паровозы тоже ты, – Шанди даже расплакался. – С тобой что можно сделать? Только в шарики играть. С тобой никакой той стороны не увидишь…» Ревет Шанди, будто его побили.

Молча, опустив голову, спускаются ребята по бесконечно длинной, темной лестнице. Шлепают по ступеням тапки. «И погода хорошая была, ясная… – Бормочет себе под нос Фери, отыскивая впотьмах ручку двери. – Два Дуная…» И тяжело вздыхает.

Стрикобразу хочется стать совсем маленьким, незаметным – как Шанди, или даже еще меньше. На улице он ковыляет вслед за приятелем, то и дело натыкаясь на него. Голос его тих, почти подобострастен.

– Шервадац, пошли в кино! Посмотрим картину. Говорят, картина во! Все время дерутся…

Шанди молчит. Только тапочки шлепают по тротуару да где-то далеко, на заводском дворе, сгружают железо.

– Шервадац! Отдай мне «генерала»… За пятьдесят шариков.

– Нет! – почти кричит Шанди. И пытается отогнать упрямую, навязчивую картину: как они выходят из-под навеса, усталые, измочаленные борьбой за «генерала», – а солнце уже село, и гора возвышается почти над их головами, мрачная, тяжелая. Отсюда она кажется еще огромнее, чем с того берега. Огромнее и страшнее. В небе видны маленькие облачка с розовыми краями. А на той стороне горы – светит солнце…

– Шервадац! Хочешь, я тебе книгу отдам про космос…

Шанди молчит.

– Шервадац! И в кино тебе билет куплю. На вечерний сеанс…

Маленький Шанди лишь плотнее сжимает упрямый, узкий рот. Молчит. В эту минуту в нем рождается решение: шарики он отдаст братьям Берекам, все до одного, и «генерала» тоже. А Стрикобраз потом пусть у них отыгрывает, если хочет. Пусть поиграет с малышами, раз ему шарики нужны!..

И ему уже почти весело от этого жестокого, но справедливого решения. Но стыд все еще гложет его, и гложет тревога: «Что ж, и это лето будет, как остальные?…»

Ужин готов. Мать приносит его в комнату. На ней белый передник, в зрачках отражается мягкий свет завешенной лампы. Рука ее ложится Лаци на лоб.

– Ну что я сказала? Опять у тебя жар… Что с тобой? Ты плачешь? Лаци! Горло опять болит?

– Да не плачу я… – Но слезы так и льются из глаз, он глотает их, глотает и не может проглотить – настолько распухло горло. И шепчет слабым, хриплым голосом: – Очень болит…