Что там впереди, за поворотом?

ЧТО ТАМ ВПЕРЕДИ, ЗА ПОВОРОТОМ?

повесть

Писатель начал бы эту повесть так:

«Кресло стояло у окна. Подоконник украшала набитая окурками пепельница, оттого похожая на ежа с толстыми белыми иглами. Кресло современное, низкое и, сидя в нём, человек видел в окно лишь крышу магазина напротив с огромной вывеской «Овощи». По вечерам буквы на вывеске светились ярким зелёным огнём.

Но овощи овощами, и сейчас они не вызывали у человека никаких особых ассоциаций. Человек думал о том, что два раза не живут, но есть люди, которые не умеют прожить даже этот единственный раз.

А что значит уметь жить? Кто объяснит это? Герои библиотечки ЖЗЛ? Папа римский? Просто папа, мама? Вы? Ты? Или ты?.. Потому что каждый житель земли охотно поспешит растолковать вам сию премудрость, и каждый по-своему. Только успевай мотать на ус. Но на земле скоро будет четыре миллиарда человек. Жизни не хватит выслушать всех. Слишком дорогой университет и... бесполезный.

Но должен же человек что-то делать сегодня, завтра, через неделю, месяц, год, годы, чтобы оставить после своей смерти если не памятник, то добрую память у людей...

Со стены на человека смотрели очаровательные звёзды мирового экрана. Они-то знали, что значит уметь жить, и потому беззаботно улыбались.

По вывеске магазина несколько раз пробежал зелёный ручеёк света. И когда ручеёк успокоился, он заполнил лишь две буквы «...щи» – всё, что осталось от овощей.

Человек грустно улыбнулся…»

Не правда ли, супермодное начало – ритмично, задиристо, напряжённо. Потом можно было бы и поспокойнее, и я расскажу, о чём. Но Марта решила охладить мой пыл:

– Саша, писателям не до тебя. Во-первых, писать о том, что люди видят и делают каждый день, очень трудно. Превращать будни в праздники умеют лишь волшебники, но волшебников мало, а работы у них много. Во-вторых, книга о сегодняшнем дне выйдет года через два–три. За это время много воды утечёт, вода смоет многие проблемы; ружьё не выстрелит – порох отсырел.

– А я на что?

– Ты? – испугалась Марта.

– Ну, бывают же самодеятельные поэты, композиторы, художники, певцы, а кто мне может запретить?..

– Никто, Но я что-то не слышала о самодеятельных писателях, как и о самодеятельных врачах.

– Сравнила, – возмутился я, – в руках врача – жизнь человека.

– Какой умница! А тебе ничего не говорит выражение «инженеры человеческих душ»?

Попробуем разобраться.

Волшебников мало, работы у них много – это раз. Ружьё не выстрелит – два, сюда ещё напрашивается поговорка о хвосте кота. Тоже верно. Самодеятельных писателей нет – три. В этом я не очень уверен.

Итак, попробуем обойтись без художников слова.

Тогда всё упрощается.

КУДА ВЫ СПЕШИТЕ?

Есть пепельница. В ней окурки. Естественно, в комнате можно вешать топор, даже два. Есть кресло. В кресле сижу я и уже полдня «плюю в потолок». Ещё есть кой-какие мысли, не стройная система умозаключений, а так – винегрет. Я никак не найду точку, от которой можно начинать плести красивую сетку идей. Нужен толчок.

Семнадцать сорок пять....

Семнадцать пятьдесят пять...

«В жизни никогда не было тишины и не будет, потому что тишина – признак смерти», – изрекла однажды Марта. Мой сосед каждый вечер иллюстрирует эту мысль: в шесть часов включает свой магнитофон...

Восемнадцать ноль-ноль... Аве витае!

Сегодня репертуар обычный. Под звон и мяуканье электрогитар орут «битлы». За десять лет своего музыкального напора эти лохматые мальчики из Ливерпуля с огромным успехом оглушили весь мир. Но люди вытерпели муки творчества этой шумной четвёрки, вытерплю и я. Тем более что ждать остаётся недолго. В половине восьмого с работы приходит жена соседа, и тогда зазвучит добрая старая классика...

.... Так и есть.

Минута тишины, и уже не откуда-то, а из моего сердца начинают осторожно высыпаться первые звуки Лунной сонаты. Контраст убийственный: клетка с озорными обезьянами - и лесной ручей, по которому плывёт игрушечная лодочка Ассоли.

Лунная соната.

Лунная.

Какая же подлая была та Джульетта – любила Бетховена, а вышла замуж за какого-то графа. Где тот граф? Где та Джульетта? Даже где их могилы, никто, наверное, не помнит. А Бетховен вот он, здесь, сейчас рассказывает мне о печали любви своей.

Но так было и будет. Уходят к кому-то наши Джульетты, а нам остаётся Лунная соната, соната волшебная, потому что превращает маленьких обиженных человечиков в добрых, нежных и мудрых великанов....

Самые сильные вещи в музыке – тихие и спокойные. Так и в жизни. Только не спеша можно сделать с человеком всё, что хочешь: добить бедами, обмануть радостями. Только не спеша. Одно за другим, одно за другим, не давая опомниться, прийти в себя; не девятый вал сокрушает скалы, а капли, маленькие и настойчивые. Спасение в одном – бежать, чтобы удары судьбы падали на твои следы, а не на голову. Бежать, бежать.

И потому, наверное, сейчас все куда-то заспешили. Спешат на электричку, получить новую квартиру, высокую должность, жениться. Спешат. Словно завтра закроются институты, перестанут строить дома, исчезнут женщины, как будто завтра вообще ничего не будет.

А надо ли спешить?

В последнюю секунду перед отправлением электрички, прыгая в вагон, вы добровольно прыгаете под его колеса. Получите диплом инженера, а к этому времени поймёте, что самое главное и интересное дело в жизни, без которого нет вам места на земле, – это агрономия. Встретишь «и божество, и вдохновенье», а через год совместной жизни окажется, что это «божество» просто деревянный идол, а «вдохновляет» он лишь на поиски работы с большей зарплатой.

Надо ли спешить?

Ведь спешка – бестолковая, слепая суета, которая и вас мучает, и других заражает. Не получится раз, ошибёшься два, споткнёшься три, пять, десять раз... И устанет человек, и опустятся у него руки, и свернёт он в ту сторону, где каждая хата с краю. Там тихо и тепло, и люди тихонькие и тёпленькие. Там никто не ждёт алых парусов, там каждый выписывает журнал «Здоровье».

Вы скажете: «А как же Геракл? Двенадцать раз жизнь обрушивала на него страшные испытания и не могла сломить, и сейчас он с покровительственной улыбкой смотрит на нас с Олимпа». Но Геракл не суетился. Он знал свои силы, с детства увидел свой путь и поэтому не мог ошибиться, споткнуться, потерпеть поражение.

Позвольте, а вы сами-то – Геракл?

То-то и оно.

Мы сами строим свою жизнь. Строим не из сберкнижек, тряпок и деревяшек, строим из дел своих, своих, но не для себя.

И потому не спешите.

Всякое добро очевидно без доказательств. Просто всегда нужно помнить, что время, которое мы тратим на изобретение велосипеда и вечного двигателя, не прибавляется к сроку нашей жизни.

Вы скажете: «Спустимся с Олимпа на землю. Допустим, ты предупреждаешь нас об опасности, но на это нужно иметь право».

Поверьте, я имею его.

Я никогда не блуждал в тумане, не упирался в тупики, этого и не будет. Всё очень просто. Я объясню. Но... простите – звонят в мою дверь.

МАРТА УДИВЛЯЕТСЯ

Открываю дверь, входит Марта. Сразу с дежурства – ко мне? Странно. Дальше – хуже. Внимательно рассмотрела всех кинозвёзд, коснулась пальцем корешков книг в шкафу, открыла окно, постояла у картины, на которой Димка изобразил несколько переплетающихся разноцветных зигзагов. Марта проводила экскурсию молча и не спеша. Я ждал отзывов и пожеланий. Наконец Марта опустилась на диван, красиво положила ногу на ногу, закурила длинную сигарету и уставилась глазами в мой лоб.

Димка говорит: «Лицо вашей Марты как бриллиант – ослепительный блеск и никакого выражения».

Димке видней. Он художник. А для меня она просто жена моего брата, к тому же врач. Лет с двадцати я невзлюбил женщин-врачей и актрис. Первых за то, что они знали то, о чем мне не хотелось бы, чтобы знали женщины. Вторых за искусство перевоплощения, а по мне – враньё. По-видимому, эти женщины чувствовали, что я их потенциальный враг, и не пересекали мою дорогу. Её пересекла Марта, пересекла великой китайской стеной.

Марте тридцать пять лет. Она уверена, что это обстоятельство даёт ей право вести среди меня воспитательную работу. Я не упираюсь. Пусть забавляется, пока своих детей нет.

Марта блондинка и всегда делает пышные причёски. На фоне золотистого, словно светящегося облака её смуглое лицо видится ярче, «шедеврально!», как говорит Димка.

Наконец наши взгляды встречаются.

Белые начинают и дают мат в три хода, и Марта делает первый ход:

– Ты извини меня за неожиданный визит. Очень вдруг захотелось ещё раз взглянуть, как ты живёшь, вернее, в чём ты живёшь.

– Ну и как?

– Да так: красиво, умно и пусто. Но ты, я вижу, очень доволен своей модерной бочкой Диогена. И это очень даже странно, потому что мужикам в твоём возрасте обычно чертовски надоедает подобная стоянка, и они...

– Женятся? Но, дорогая Марта, Колумб открыл Америку в 1492 году, и ты немного опоздала....

– Открыл-то открыл, а Колумбией Америку не назвали. Улавливаешь? И потому я открою тебе тайну, как женятся мужчины в твоём возрасте... Тридцать лет – это прекрасная пора, вершина, самый расцвет жизни. Но у вершины есть одно неудобное свойство – еле поместятся две ноги, а на одной долго не устоишь, вот-вот сорвёшься, и где уж тут высматривать женщину своей мечты, к тому же на это нужно время и особый лирический настрой души. А где оно, лишнее время? Да и лирические струны уже давно поржавели... И тогда мужчина идёт на первую встречную улыбку. Что делать? Статистика пока ещё заставляет нас улыбаться вам чаще, чем это нужно нам самим. Месяц. Другой. И вот за полтора рубля мужчина приобретает любовницу, повара, экономку, стиральную машину, полотёра и няньку. Право на новое имущество закрепляется печатью в документе и общественным мнением. Мужчина с удовольствием поддерживает игру, бубнит «Я люблю тебя» и вносит женщину в свой дом на руках. Но он врёт и знает сам, что врёт.

Марта презрительно улыбнулась и указала сигаретой на меня:

– И это, Саша, – твоё будущее.

Сильный ход, но мы его спокойненько нейтрализуем, и в том же тоне, и с теми же театральными паузами.

– Уймите волненья и страсти. Это не моё будущее. Я не любитель случайностей. Они исключены, программа моей жизни выполняется точно... Школа – служба в армии – институт. Тебе известно, после института меня приглашали в аспирантуру, а пошёл я работать в школу. Почему? Потому что ещё во время первой своей студенческой практики понял, что педагогика как наука – это одно, а педагогика как преподавательский труд – другое. Четыре года в школе не прошли даром, я узнал это другое. В следующем году – аспирантура. Через три – кандидат наук, потом буду преподавать в институте. А второй половины жизни мне вполне хватит, чтобы хорошо поработать, устроить свою личную жизнь и вырастить моих детей настоящими гражданами России. Так будет, потому что всё рассчитано по силам и способностям... А что касается женщины моей мечты? Она где-то есть. Она ждёт меня. Ей незачем спешить, потому что знает – мне не нужна никакая другая, а ей – никто другой...

Так что на вершине я стою очень надёжно. Конечно, моя программа – это не огонь сердца Данко, но и не сомнительная карта с приглашением поискать сокровища капитана Флинта.

Марта долго, внимательно рассматривала испачканный губной помадой фильтр сигареты, вздохнула и с грустью сказала:

– Саша, ты очень умная и надёжная вычислительная машина, но не забывай: когда такая машина ошибается, она делает - катастрофу!

Э, Марта, так дело не пойдёт. Ты не в духе. Я – громоотвод, но почему?

- Марта, да что сегодня с тобой? Вычислительная машина... катастрофа... женитьба... У тебя неприятности?

– Ночью девочка умерла. Годик всего. Двухстороннее воспаление лёгких. Мамаша её молоденькая, лет восемнадцати, проснулась, увидела, завизжала и, как была в больничном халате, в тапочках, в окно выпрыгнула и бежать. Пока мои сестрички опомнились, её и след простыл. Вскоре пришёл отец. Здоровенный парень, хмурый, небритый, в грязной спецовке, наверное, прямо с работы. Говорит: «Пустите посмотреть, пока резать не увезли». Это он про морг. Я разрешила. Девочка лежит на кровати, на боку, голенькая. Ножки поджала, а ладони под щекой, словно спит. Папаша подошёл, за плечо девочку потрогал, постоял минуты две и заплакал. Не в голос, не всхлипывая, просто слёзы из глаз сыплются. «Спасибо, – говорит, – доктор». - « За что?» – испугалась я. - «За то, что в ту минуту её одну не оставили». Это правда. Такая крошка впервые у нас. Всё сделали, что надо. Я не сделала только одно. Не дала девочке живой воды. А где она, живая вода? А парень продолжает: «Ей хоть и не страшно было, но всё-таки...» – «Что не страшно?» – спросила я. - «Умирать. Она ведь глупенькая ещё, не знала, из чего уходит». Вот, Сашенька, какие дела.... Оказывается, умирать не страшно, если только не знаешь, из чего уходишь. А тебе сейчас страшно будет умирать?

Ответить я не успел. Впрочем, я и не знал, что ответить. В дверь позвонили. Я открыл. В комнату ворвался Димка.

– Добрый вечер, Марта Владимировна, – весело закричал он, – дозвольте припасть к вашей благородной ручке.

Марта встала и улыбнулась:

– Ох, и попадёшься ты когда-нибудь под мою благородную ручку, – и добавила как бы между прочим: – Вы бы хоть на ночь не пили.

– Как можно! – возмутился Димка.

– Вот и я думаю: как можно?.. Вытаскивай, вытаскивай, не стесняйся.

Марта постучала пальцем в Димкину грудь. Димка вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылку коньяка. Поглядел на неё, на Марту и с восхищением спросил:

– Марта Владимировна, а что у меня в правом кармане? Отгадаете – в окно бутылку выброшу.

– Два билета на семичасовой сеанс...

– Саша, не плачь, – сказал поражённый Димка и направился в окну. Марта удержала его за рукав:

– Ладно, не выбрасывай. Пейте, только поаккуратнее... А с билетами очень просто. Ты от касс кинотеатра выходил с какой-то приятной блондинкой.

«Ленка», – догадался я.

Марта попрощалась. Я вышел её проводить. Ожидая, когда поднимется кабина лифта, Марта серьёзно сказала:

– Не забывай, о чём мы говорили.

Когда я вернулся в комнату, Димка сидел на подоконнике и курил, пуская дым на улицу. Я достал рюмки. Выпили. Включил приёмник. Нашёл тридцать первую волну. Играл оркестр Рея Кониффа. В самый раз.

- Ты чего? – спросил Димка.

– Наливай по новой.

– В миноре, значит. Я тоже.

Помолчали.

Строит, строит человек красивую башню из своих идей. Вдруг приходит Марта, и башня рушится. А ты думай: то ли жидковата башня оказалась, то ли Марта просто тебя обидела. Марта умная. Что ни слово – айсберг. Одна пятая сверкающей, грозной льдины на поверхности, а четыре пятых надо ещё рассмотреть. И очень надо рассмотреть.

– Димка, в последнее время мне стало казаться, что я шёл вперёд так тихо, что не заметил, как остановился.

– А я, Сашка, картину начал. Вернее, видеть её стал... Ночь под Ивана Купала... Чаща леса. Таинственный свет распустившегося цветка папоротника. Узкий серпик месяца. Зелёные глаза филина... Я её быстро сделаю, эту картину. Говорят, кто увидит цветок папоротника, может стать невидимкой, счастье и удача будут сопутствовать тому человеку всегда и всюду. Но никто никогда так и не видел этот цветок... А должны увидеть. Пусть все увидят...

– Я с сегодняшнего дня в отпуске... Не поеду в лагерь. Заберусь куда-нибудь в глушь, поставлю палатку. Побуду один, подумаю о житье-бытье.

– Я всегда мечтал церковь расписать. Вот и случай подвернулся. В Раменках какие-то шабашники церковь ремонтируют. Ко мне уже два раза приезжали. Я согласился. И священник благословил.

– Мешок для денег сшил?

– Дурак ты. В той церкви одна стена совсем пустая, целая стена. Вот и узнают, что есть я. Правда, рискованно. Узнают – прощай диплом.

– Постарайся. Когда-нибудь появится у тебя наследник, повезёшь в ту церковь крестить.

– Крестить, говорят, нельзя.

– Ну, раз говорят, не будешь.

– Я ведь к тебе от Ленки.

– Как она там?

– Плачет.

– Это Ленка-то?

– Родители категорически запретили ей со мной встречаться. Я ведь женат был. Говорят – это плохо.

– Да что ты заладил «говорят, говорят». Она плачет, а ты-то что?

– Я? Ищу три выхода, – грустно ответил Димка.

Ушёл он во втором часу ночи.

РАЗГОВОР, КОТОРОГО Я НЕ СЛЫШАЛ

– Не реви. И твой звонок прозвенит...

– Через год, а ты завтра на волю, счастливая.

– Ха, счастливая! Как бы не так. Мне кажется, с завтрашнего дня и начнутся настоящие несчастья. В паспорте кляксу поставят – на всю жизнь. Анкету какую подкинут, а в ней графа «Имели ли судимость». А потом доказывай, какая ты хорошая. Нет. Теперь удобной дороги нам в жизни не будет – это и тебя касается, и всех девиц наших – по хорошей дороге хорошие люди идут, мы теперь будем с ними рядом шагать, да не вместе.

– Напрасно ты так. Должны же люди понять нас.

– А они и поймут, каждый на свой аршин. Душевно поинтересуются, как и что. Но наши истории – как похабные открытки: и посмотреть хочется, и прячешь подальше. Отец написал мне: «Когда вернёшься, сто рублей дам, и езжай, дочка, на все четыре стороны, рождайся заново. Станешь человеком, знай – мать и я простим тебе наши седые волосы. Опять в болото залезешь – помогу утонуть».

– А ещё отцом называется.

– Он старик правильный. Со мной как с бабой разговаривает, слюни не распускает. Если бы он тогда не уехал в командировку, знаю, я бы сюда не попала. Говорят, рожать трудно, а рождаться заново, наверно, еще трудней… Попробуем... Как там теперь? Мини, макси, брюки, как танцуют....

– Ты думай о том, как люди живут.

– Как живут, знаю – работают... Это я о праздниках.

– Я не хотела тебе говорить... Ты уйдёшь, и я за тобой, и не через год, а дней через пять.

– В бега? Дура, добавят!

– Знаю. Я потом, может быть, и пять лет здесь вытерплю, но сейчас мне нужно денька два на жизнь посмотреть. Ой, как нужно! Просто посмотреть. А иначе я с ума сойду или...

– Тоже мне князь Игорь нашёлся, «о дайте, дайте мне свободу!» Придёт время, дадут, не бойся, не забудут. А как же все наши девки? Сидят и не чирикают, в календариках денёчки зачеркивают. А ты? Из-за двух-то дней – ещё года два трубить. Если сама вернёшься, то ещё ничего, но уж если поймают...

– Слабо. Я всё до мелочей продумала. Спасибо колонии, у нас ведь тут одна свобода – думать. На воле-то всё некогда думать было.

– А шмотки? Деньги?

– Один человек всё устроит. Он для меня в доску расшибётся, тем более, ему опасаться нечего, я его никогда не заложу, да и риска у него – ноль процентов. В город не пойду, а в лесу документы не нужны. Сейчас лето. Везде отдыхающие. Подвалю к какой-нибудь компании. Сами пристанут.

– Да, таких девочек поискать. Только зека из тебя так и прёт. Ты поглупей мужиков ищи, а там… по обстановке...

– Умных мужиков на Клязьме нет. У них дел много, им рыбу ловить некогда. И бабы у них надёжные – далеко от себя не отпустят. Тут одни бездельники. Я им как подарочек... Ты чего? Ты чего плачешь-то?

– Дура, как бы врезала сейчас тебе... Зачем ты так?... Знаешь, что не предам, а мне каково? Выходит, добавят тебе не без моей помощи... А что я сделаю? Ты, как лавина, пошла – разве остановишь...

ПОРА В ПУТЬ–ДОРОГУ

Четыре года подряд я уезжал на всё лето работать в пионерский лагерь. Убивал я сразу двух зайцев: на какое-то время забывал суету и скуку города, во-вторых, осенью на моей сберкнижке прибавлялась хорошая сумма прописью.

В лагере я познакомился со Степанычем, ночным сторожем, и за четыре года сошёлся с ним довольно близко. Познакомились мы на спортивной почве, точнее на шахматах.

Каждый вечер, когда мой отряд уже спал, а вожатая где-то влюблялась, Степаныч заканчивал первый обход территории и заглядывал в мою дачку.

– Ну что, Николаич, сразимся? – спрашивал он.

Я молча показывал на столик с шахматной доской и расставленными на ней фигурами.

Честно признаться, мы были игроками не высшего класса и даже не среднего, а так – первоклашки. Не зная никаких тактических и стратегических уловок, мы одерживали победы, когда у кого-нибудь оставался король с парой пешек. Обычно мы играли не более трёх партий.

После матча шахматы убирались. Степаныч отправлялся на второй обход, а я ждал его, сидя на ступеньках крыльца дачки. Степаныч возвращался, и начиналось самое интересное, его воспоминания о «мирном времени». Когда было это «мирное время», я так и не понял, зато узнал, что тогда происходили такие фантастические истории, до которых было далеко сказкам Эдгара По. Мою недоверчивую улыбку в адрес этих событий Степаныч объяснял так: «Раньше привидений, дьяволов и прочей нечисти много было, потому как они темноту и тишину любят. А сейчас кругом шум и электричество – распугали. Сгинула нечисть. А что особенного? Слышал я, жили когда-то на земле огромные звери-ящерицы и однажды сдохли разом – обстановка вышла не та. А ты лыбишься»...

Сегодня я ехал не специально к Степанычу, просто собирался присмотреть на берегу Клязьмы место для своей философской стоянки, но не зайти к старику не мог.

Дед встретил меня радушно:

– Спасибо... уважил... молодец… не забыл.

На терраску вышла бабка Марфа и радостно запричитала:

– А мы ждём-ждём. Вся пионерия съехалась, а тебя нет. Девчушка, которая прошлым летом с тобой работала, говорит: «Он не приедет». А нонче птичка на подоконник села. Думаю – к гостю. Так и есть. В залу проходите, сейчас стол соберу.

Выпили, закусили. Молча, степенно, без городской суеты («Попробуйте это... отведайте то... не стесняйтесь... мало кушаете...» и т.д.) Вскоре бабка Марфа ушла по каким-то своим делам. Я рассказал Степанычу о цели своего приезда. Внимательно выслушав меня, он важно откинулся на спинку стула и почему-то сурово сказал:

– Да, от теперешней суматохи очень даже полезно роздых сделать, сбежать в затишье. Думки перетряхнуть, дырки на сердце заштопать. Врачи никогда не научатся лечить болезнь под названием «кошки на душе скребут». А природа может, она всё может. Но я не понимаю, зачем тебе сидеть на одном месте? Давай я тебе плот смастерю. Погрузишь на него вещички и плыви полегоньку. Клязьма – длинная дорога. Плыви, звёзды считай, окрест поглядывай. А бывает, такое случится! Помню, в мирное время...

Это была сногсшибательная идея.

– А верно, Степаныч. Я приеду завтра, и мы вдвоем...

– ...Ничего не сделаем. Ты приедешь через неделю с вещами... Через неделю... Корабль готов будет... Точно.

Выпили за идею. После этой рюмки дед расслабился, поудобнее расставил локти на столе и, забыв о «мирном времени», переключился на современность.

– Я о тебе, Николаич, часто вспоминаю. Хороший ты мужик, самостоятельный. Правда, есть в тебе эдакая гордыня. Попроще тебе к людям надо быть. А может, ты и прав. Сладок будешь – разлижут. Да и служба твоя видная – учитель. Но не только поэтому я к тебе особливо отношусь. По годам-то ты молодой ещё совсем, а по жизни – старинный. Современная молодёжь, она суматошная, извертелась вся. Нет, я не против того, что парни волосы до плеч распустили, а девицы брюки носят или юбки до пупка. Значит, так надо: раньше мы на телеге ездили, а теперь внук на такси ко мне приезжает. Я о другом. Может быть, сейчас так и надо, чтобы каждый чуднее другого выглядел. Но ведь на эти чудеса время, а не век даётся. Мы тоже молодыми были, но время пришло, стоп, жеребячество – в поле, а эти и до старости не поймут, когда «стоп» сказать себе надо... И потому, Николаич, перестал я различать людей по возрасту. Барышням не то пятнадцать лет, не то двадцать пять, не то девица, не то баба, – все здоровые, разодетые, крашеные, морды нахальные. С нашим братом мужиком и того хуже. Пацан, глядишь, – академик, а пожилые по свету мечутся, ищут, а что ищут, и сами не знают, говорят с гонором, а присмотришься – сидят у разбитого корыта. А с их башкой да силёнкой, да на своё место в жизни осесть... Что и говорить! Кому нужен этот ералаш? Не знаю.

Степаныч хитро прищурился. Он хотел спросить: «Не знаешь?»

– Акселерация, – ответил я, – то есть ускорение. Дети раньше взрослеют, быстрее обновляется информация…

– ...Вот именно! – радостно воскликнул дед, пропустив мимо ушей непонятные слова и зацепившись за то, что хотел услышать. – Вот именно! Спешим, значит, торопимся! И потому подумать шариками в бестолковке (дед постучал указательным пальцем по виску) у людей всё меньше остаётся времени. Да и не к чему, стало быть это. Учителя, газеты, телевизор - всё объяснят и растолкуют, как и что делать надо. Разжуют – только глотай.

– Уж слишком ты грозен, как я погляжу. Думаешь, что из твоего окна вся жизнь видна? Ошибаешься. Конечно, нельзя жить кому как хочется, но и нельзя отнимать у человека его собственное «я», его индивидуальность…

– Во, во! Только странная эта индивидуальность. Знаешь, к чему она ведёт? К людскому разъединению. Люди все слабее цепляются друг за друга. Да и какая может быть всеобщая сцепка, если каждый старается, пусть ботинками, да отличиться от другого. «На свадьбу Машки грохнули пятьсот рублей, а мы своей Наташке грохнем семьсот». Вот в деревне не так. У нас радость одного – радость всех, беда одного – общая беда, потому что...

– ...потому что и избы у всех одинаковые, и дела, и заботы, и в сельпо ботинки одного фасона. Ты доволен? Ты хочешь, чтобы все люди были одинаковые, как спички?

Степаныч рассмеялся.

ВТОРЖЕНИЕ

С Димкой попрощаться не удалось. Его не оказалось дома. Мария Тимофеевна привела меня в Димкину комнату и показала глазами на мольберт с подрамником, прикрытый полотном.

– Саша, а мой-то затих, беспокоить не велит... Хорошо Леночка такая: придёт, посидит со мной у телевизора, с Димкой парой слов перебросится – и не обижается... Хочешь? Посмотри. Но там пока одни тёмные полосы... А на работе он отпуск взял и пропадает где-то, смеётся: на «Волгу» зарабатываю. А зачем она ему, «Волга» эта?

Посмотреть «тёмные полосы» я отказался, сославшись на то, что когда картина будет готова, я первый увижу её.

Зашёл к брату. Рассказал о предстоящем путешествии. Володя медленно ходил взад-вперёд по комнате, трогал свои очки и, разглядывая пол, мечтательно комментировал:

– Да... да... Это замечательно... Это же левитановские места... Красотища... Словно остановится время...

Когда я кончил свой рассказ, он подсел к Марте на диван, тронул её за плечо и с нежным упреком сказал:

– А ты меня в Гагру тащишь.

Марта почему-то рассердилась.

– Что значит тащишь? Ты полгода работал за директора. Я не спорю: ты главный, ты обязан. (Мне:) Саша, он уже целый год в рабочие дни раньше девяти домой не приходит. Это с девяти-то утра! Я однажды грешным делом подумала – секретарша. У него там такая Рита сидит! Все «мисс Америки» ни к чёрту. А позвонишь: «Он на совещании... планёрка... иностранная делегация... в цехе… (Володе:) Тебя бы Форд давно уволил. И был бы ты достойным членом армии... безработных. У тебя же есть замы, помы. Каждый должен делать своё дело, знать меру своей ответственности.

Володя усмехнулся и потрогал очки.

- Работа.... У нас специфические сложности...

– Вот и будешь работать, – продолжала Марта. – За два месяца я приведу тебя в божеский вид, а потом – работай. Ты на своего братишку не смотри. (Мне:) Чего улыбаешься? Таким варягам, как ты и Димка, не то что в греки и… куда хочешь путь не страшен, что по течению, что против – супермены.

Когда прощались, Марта задержала меня в прихожей и вручила «Спидолу».

– На, держи. Смотри не потеряй. Да и сам... смотри… не потеряйся.

Это же наша Марта.

Степаныч сдержал слово. Плот, сбитый из брёвен, прошитый поверху досками, показался мне очень маленьким, хотя имел в длину метра три.

– Ровно три, а поперек два, – подтвердил дед, – я там тебе несколько брусочков оставил, гвоздей – авось сгодятся. Вон руль приспособил и шест на всякий случай положил. Всё честь по чести.

На прощанье Степаныч посоветовал:

– Как надоест, бросай корабль, кому-нибудь он ещё пригодится. А по суше с любого места до дома в два счёта доберёшься. Ну, давай.

Я оттолкнулся шестом от берега.

Поплыли. Теперь акселерация там, я здесь. Со мной две сумки. В них самое необходимое: что надевать, что есть, из чего есть, что курить, деньги, карта и на всякий случай палатка. А часы я не взял. Пусть остановится время. А что там, за деревьями на берегах, мне расскажет «Спидола»... Первый поворот. Второй. Третий. Я улыбался не зная чему, не то простоте, с какой отрубил свои сложные связи с «ералашем», не то от предчувствия одиночества. С улыбкой я встретил и появление на берегу человека, который задорно вопил:

– Эй! Помогите страннику! Ну пожалуйста!

На правом берегу у самой воды стояла девушка и размахивала руками, словно собиралась взлететь.

– В чём дело?! – крикнул я, принимая как должное миссию спасителя несчастных и обездоленных.

– Помогите страннику!

Плот ткнулся под ноги незнакомки. Девушка сразу умолкла и опустила руки.

Пляжные босоножки (подошва и два узких ремешка, сходящиеся между пальцами), не то платье, не то сарафан (красные, белые и синие переплетающиеся кольца рисунка, пуговицы – от ворота до подола, длина платья – выше некуда). Рассмотреть это хватило доли секунды.

Очень женская фигура и очень знакомое лицо. Короткие, очень светлые волосы, чёлка до бровей. Большие глаза – сплошные зрачки цвета переспелой вишни, не то близорукие, не то улыбающиеся. Пухлые, обиженно сжатые губки. Где и когда я её видел? Вот чудак! Да я её видел каждый день и не где-нибудь, а у себя дома. Она у меня на стене висит. Милен Демонжо! Какая приятная встреча!

– К вашим услугам, миледи, – говорю я, улыбаясь.

Миледи не отвечает и вдруг... легко, мягко прыгает на плот. От толчка плот отходит от берега. Я с удивлением наблюдаю, как увеличивается просвет. Теперь до берега даже мне не допрыгнуть. Я оборачиваюсь к девушке и в недоумении спрашиваю:

– В чем дело?

– Можно я с вами?

– Что со мной?

– Поеду.

– Куда?

Девушка беззаботно махнула рукой по течению.

– Значит, в никуда? – удивился я.

– В никуда, – вздохнула девушка, села на доски, поджав голые ноги, виновато глядя на меня.

Я растерялся:

– Вы это серьёзно?

– Честное слово.

- Но послушайте, не надо принимать поспешных решений. Я собираюсь плыть не день, не два... Может быть, до Оки, до Волги...

– А в компании веселее, ведь правда?

Может быть и веселее, но не с детским садом. Вот чудная! Краски моего настроения сразу поблёкли.

– Поймите, я не против. Могу подвезти туда, куда вам нужно. Но вы женщина, я мужчина. Мы совсем не знаем друг друга и потому столкнёмся со всякими неудобствами, – начинаю хамить я, неумело и потому не обидно,

– Подумаешь! Что мы – дети?

Дура, в том-то и дело, что не дети. Вот это воспитаньице! Она, наверное, находится под впечатлением собственной неотразимости, а в мужчинах видит материал для покрытия дорог. «Помогите страннику!» Помог на свою шею.

– Ну вот что. Если вы самая отважная женщина на земле – командуйте. Вот корабль (я со злостью бью пяткой по доске). Вот имущество (я пинаю сумку). Делайте что хотите. Вы капитан, я пассажир.

– Нельзя.

– Что нельзя!!

– Капитаном мне быть нельзя. Я плавать не умею. В картах плохо разбираюсь. Женщины-капитаны вообще редкость.

– Да вы что?! – по настоящему рассердился я. – Женщины!... Капитаны!... Залезли в мой дом, можно сказать, без разрешения!... А утонете? Я отвечать буду? Да? Ну зачем вам эта прогулка в никуда, да ещё по реке?. Я, например, устал. Устал от работы, городского шума, от суеты... Да, что я, собственно, перед вами изъясняюсь.

– Действительно, – ответила, чуть не плача, незнакомка, – человек человеку - брат. А вы? Несчастье с каждым может случиться... А вы утопить меня готовы. Эх, люди...

– Я?! Утопить?! – у меня от возмущения аж перехватило дыхание. И вдруг я словно увидел наш плот со стороны. Сидит маленькая девочка, а перед ней стоит амбал – рост метр восемьдесят шесть, восемьдесят килограммов веса...

Великаны обязаны быть добрыми.

Я сосчитал в уме до одиннадцати, успокоился, огляделся. Плот лениво разворачивался вокруг своей оси. Сделал полный оборот. Начал второй...

«Всё смешалось в доме Облонских», – подумал я.

МИР

Плот продолжал свой бессмысленный вальс-бостон. А что дальше? Миледи сидит ко мне спиной. Состязаться в упрямстве глупо. Мне тем более непростительно. Надо же! «Человек человеку – брат!» Цицерон в мини-платье.

Я двигаю рукоятку руля вправо, влево. Танец плота прекращается. Закуриваю.

Слева берег, справа берег. Между ними плывёт корабль, на который напали не то отчаянные пираты, не то нахальные пассажиры. Экипаж мужественно помахал языком и... сдался. Итак, на площади в шесть квадратных метров поселились два не терпящих друг друга человека. Людям не хватает для мирного житья-бытья целой планеты, а тут шесть метров. Но если бы люди выясняли свои отношения только войной, то на земле давно бы стало тихо (некому было бы шуметь) и просторно, и это люди понимают и как-то договариваются о мирном сосуществовании. Одни от страха, другие от уверенности в своих силах. Ну что же, используем опыт человечества.

– Послушайте... извините меня... погорячился, с кем не бывает. Но и вы не совсем правы – ничего толком не объяснили... Я нелюбопытный, чужие тайны меня не интересуют. Хорошо, я беру вас в свой экипаж... Меня зовут Саша, а если ваше имя Эй, то, поверьте, мне будет не очень приятно произносить его.

– Таня, – еле слышно буркнула девица, даже не обернувшись.

Подумаешь, обиделась. А я, видите ли, её всю жизнь ждал. Ну и сиди.

Займусь-ка я каким-нибудь делом. Где карта? А если я её дома забыл! С испугом начинаю копаться в недрах сумки, и вдруг едва не тыкаюсь носом в голые коленки, сначала даже не понял чьи. Поднимаю голову. Девушка смотрит в сторону, медленно водит указательным пальцем по доскам и смущенно говорит:

– Ты меня тоже извини, пожалуйста. Я буду очень хорошим матросом. Правда-правда...

Так-то лучше. Ничего себе матросик – плавать не умеет. Подвинул к ней сумки:

– В какой-то из них карта лежит. Найди, определимся, а я пока руль закреплю...

Миледи с любопытством заглядывает в сумку. Плот двигается ровно и спокойно. Интересно, в никуда – это всё-таки куда? Оборачиваюсь. Таня ползает на коленях по карте. Пусть забавляется. Пока мне и так всё ясно. Где-то на правом берегу находится деревня Озерки. До неё от пионерского лагеря идти чуть более часа. Но сколько времени будет тащить нас до неё течение? Кто знает.

– Саша, – оживлённо окликает Таня, – у меня идея. («Уже идея!») Зачем нам ночью шататься по реке («Ночью? Она собирается и ночевать со мной?! Дальше ехать некуда»). Будем причаливать к берегу. Палатку поставим. Я горячее сварю, я что хочешь готовить умею... А на плоту навес соорудим от солнца. Видишь, какие-то палки лежат и гвозди. Сено украдём. Уютно будет. («Вот женщины! Даже на одном-единственном бревне в океане будут создавать уют».)

В знак согласия я кивнул и дополнил:

– В первом встречном селении запасёмся продуктами: сама видишь, берега усыпаны кафе и ресторанами.

Девушка действительно осмотрела берега и, заметив мою усмешку, тоже улыбнулась и сообщила:

– У меня десятка...

– ...обрадовала миледи графа Монте-Кристо... Вот что, Татьяна, включай «Маяк» и веди корабль, а я сделаю навес.

Вертикально закрепить четыре бруска, натянуть на них одеяло – работа из категории «раз плюнуть». Беру топорик. «Не кочегары мы, не плотники» – мы мужчины. Мы возвели пирамиду Хеопса. Забыл, сколько лет мы её строили. А тут час, и дворец готов. Под ним можно сидеть не пригибая головы. Женщины только говорят об уюте. А делают его мужчины.

– Саша, деревня!

Гляжу, куда показывает рукой Таня. За серо-зелёным полем, на котором разлеглось несколько внушительных, как избы, стогов, показалась ленточка красных, синих, серых крыш и позолоченная луковица церкви. Странно. Почему-то деревня на левом берегу, а должна быть на правом. К тому же церкви строили только в сёлах. Это не Озерки. В карту смотреть ни к чему. Какая разница, Озерки или Ручейки, магазин-то там должен быть. Говорю:

– Делаем остановку.

– А кто пойдёт? – спрашивает Таня.

– Вместе.

– Украдут. – Таня с испугом смотрит на вещи.

– Кому нужно? Сама говорила: «все люди братья», К тому же кругом ни души, да и корабль есть куда спрятать.

Я указал на прибрежные кусты, которые свесились над рекой, отсекая от неё узкий коридор.

Затолкал плот под эту естественную ограду от глаз чужих, и, захватив транзистор, деньги и сумку, мы сошли на берег. Я впереди, Таня сзади. Кроме одинокой коровы, которая паслась метрах в двадцати, кругом действительно не было ни души.

Полюбовались стогом, решив, что сено из него возьмём на обратном пути. Через двадцать минут вошли в деревню.

Улица блистала контрастами. Маленькие тёмные иконки над воротами – и телевизионные антенны над крышами. У крыльца почты осёдланная лошадь обнюхивала сиденье новенькой «Явы» с коляской. Афиша «Сегодня в клубе «Господин 420»», – а из окна напротив ансамбль «Кристи» через магнитофонные динамики наяривал «Желтую реку» (у «Поющих гитар» эта песня почему-то превратилась в «Карлсона»). Старый покосившейся сарай, возле которого ржавеют железные рёбра какой-то сельскохозяйственной машины, а рядом стеклянный весёленький кубик магазина. В нём Таня забыла обо мне. Я не обиделся.

В гастрономах я уверенно чувствовал себя лишь в отделе штучных товаров и потому сейчас равнодушно встал у окна, наблюдая, как молоденькая продавщица с удовольствием металась за Таней вдоль прилавка. Стали подходить другие покупатели, но так как продавщица была одна, все терпеливо ждали. Здесь умели ценить хозяйственность. А когда в заключение своей покупательской деятельности Таня небрежно попросила подать четвертинку и пачку сигарет, кто-то из мужчин, до сих пор безмолвно топтавшихся у прилавка, с восхищением отметил: «Вот это баба!»

Возвращались к реке в обратном порядке: Таня впереди, я с сумкой за ней. Шёл и с улыбкой разглядывал чёрные от пыли пятки моей хозяйки. Выйдя из магазина, Таня взяла меня под руку и, заглядывая в глаза снизу вверх, виновато сказала:

– Я десятку истратила, ты не сердишься? Но я всё-всё купила, нам надолго хватит. Ты не сердишься?

– Я в восторге. Правда, сначала испугался, подумал, что ты весь магазин собираешься перевернуть... Но ты молодец, самое главное взяла... (Таня хитро подмигнула мне и пощёлкала пальцем по своей шее), суп в пакетиках.

Девчонка освободила мою руку и пошла впереди. Я шёл за ней и улыбался.

Плот, как и я думал, стоял на прежнем месте. Вещи в том же порядке, в каком мы их оставили. Но Таня всё внимательно осмотрела, потрогала и только после этой ревизии успокоилась.

Пошли воровать сено. Зацепили по большой охапке, и тут я едва не наступил на лежавшего в тени стога старичка. Его и немудрено было не заметить. Настоящий мужичок с ноготок. Он с ехидным любопытством наблюдал за нами и лениво жевал травинку.

– Народное добро, стало быть, растаскиваете, – проворчал он строго, но, заметив, что Таня испуганно опустила свою ношу, небрежно махнул рукой: – Тащите, тащите. На сене вам, конечно, веселей будет, а y нас не убудет.

Старик хохотнул, резво поднялся на ноги, стряхнул кепкой прилипшие к штанам травинки. Потом с интересом осмотрел меня с ног до головы, сказал:

– Прощевайте! Мне корову гнать надо. Я ведь из-за вас задержался. Разговор ваш слышал. Вы ушли, а я подумал: «Ан кто чужой ненароком на вещички набредёт, пиши пропало». Вот и ждал. А ты, милок, я вижу, уже в коммунизм шагнул. Резво, резво. Смотри, без штанов останешься. Прощевайте...

Старик не спеша направился к своей бурёнке.

А мы поплыли, обмениваясь впечатлениями о деревне, о ехидном старичке. И вдруг миледи робко спросила:

– Капитан, а обедать когда будем?

Я даже испугался. День клонился к вечеру, а я совсем забыл, что мой детский сад поить и кормить нужно вовремя.

– Что же ты до сих пор молчала? Возьми что-нибудь.

– Я одна не буду.

Ну, девица! Ну, характер!

– Танюша, потерпи немного. Сможешь? Сейчас причалим к берегу, устроим пир на весь мир и заночуем.

Таня вздохнула и утвердительно кивнула головой. Я направил плот в первую встречную заводь.

Расположились на поляне, окружённой лохматыми ивами полукольцом реке. Пока я собирал сушняк, разжигал костёр, пока костёр разгорелся – совсем стемнело.

Таня хлопнула в ладоши и объявила:

– Прошу к столу!

Стол ослепил меня. Девчонка сработала по принципу «Не оставляй на завтра то, что можно съесть сегодня». На траве на кусках обёрточной бумаги был выложен аппетитный и красочный натюрморт: башенка хлеба, перламутровые кусочки селёдки, красно-белые грозди редиски, жёлтая гармошка сыра, раскрытые консервные банки сияли тусклым жирным блеском. Мелкие детали картины рассматривать я уже был не в силах.

– Роскошно, – только и сказал я и пощёлкал пальцами, – а это дело где?

Таня передала мне четвертинку.

Если уж моё путешествие с самого начала превратилось в глупую комедию, пусть комедия и продолжается, Я налил водку: себе в кружку, Тане в крышку от термоса, – приподнялся на колени и произнёс:

– Леди и джентельмены, дамы и господа, рано или поздно человека посещает муза дальних странствий. Каждый день кто-то отправляется в дорогу, кто-то стучится в дверь родного дома, «из дальних странствий возвратясь». Слово «странник» не синоним слова «странно», но у них есть таинственная связь. Люди действительно странные. Когда-то они мечтали о самолётах и и пароходах. А сейчас, когда небо пересекают стремительные «Ту» и «Боинги», землю – поезда и автомобили, океаны – корабли, люди, как и прежде, отправляются через океаны на плотах, а через пустыни пешком. Так труднее, но так интереснее. Вот и у нас впереди не ялтинско-сочинская пляжная скука, а таинство открытия давно открытого... Снимите шляпы господа, промокните слезы дамы, пожелайте экипажу возвращения с пером Жар-птицы.... Таня, ну как?

– Немножко непонятно, но красиво.

– Тогда поехали.

Чокнулись. Я успел заметить, что Таня «поехала» смелее и быстрее меня. Набросилась на закуску.

Краски натюрморта стали заметно тускнеть. Вытряхнув из бутылки остатки, я достал карандаш, написал на клочке бумаги несколько слов, просунул записку внутрь бутылки, крепко забил в горлышко пробку – обструганный сучок - и бросил бутылку в реку.

– Ты что там написал? – поинтересовалась Таня.

– Дату нашего отплытия, – соврал я.

Тишина, лишь где-то очень звонко в унисон рокочут лягушки, да в реке иногда тихо плеснёт рыба... От водки, плотного ужина, от усталости мне не хочется ни двигаться, ни говорить, веки слипаются. И вдруг Таня спрашивает:

– Ты о чём сейчас думаешь?

– Ни о чём, – лениво ответил я, – лягушки поют... Вчера я тебя не знал, а сегодня ты появилась неизвестно откуда и неизвестно почему... таинственная незнакомка...

Таня включила транзистор. Мужчина приятным тенором пел о том, что любимая девушка забыла номер его телефона. С отчаянием в голосе, в бодром ритме твиста, певец старался объяснить мне, как ужасна его трагедия. По-моему, он старался напрасно. А если бы не было у него телефона?

– Почему из трёх песен две о любви, зачем любви столько? – возмутился я.

– А о чём же ещё петь? Как я готовлю обед, стираю, как на кухне ссорятся соседки, как селёдку выбираю в магазине? Это серость, а песне нужна романтика, – ответила Таня.

– Глупая какая-то романтика. Номер телефона забыла. Ну и что? Кому надо, тот помнит. Вот о тебе песенку сложить бы.

– Обо мне?

– О твоём характере. Ты девчонка совсем, а характеру твоему любая женщина позавидует.

– Вот уж обыкновенный.

– Да? Уехать с незнакомым человеком, и сразу, вдруг, это не так просто.

– Как раз просто. Ведь ты не охотник за скальпами. Чего мне опасаться?

– Ну, а вдруг?

– Нет. У меня психоанализ. Я хорошего человека сквозь три стены увижу.

– «Психоанализ», – передразнил я её, – что ты можешь знать о людях?

Таня всем телом подалась вперёд и с отчаянием и вызовом сказала:

– Не веришь? Ты думаешь, я совсем малышка? Да мне уже восемнадцать лет. и в жизни я чего только не видела, даже замужем была... правда, давно.

– Лет десять назад? – усмехнулся я.

– Нет, три...

Ого! А я-то думал, откуда в ней такой напор? Огонь, воды и медные трубы прошла, а теперь ей и океан по колено.

– Ну и как она, жизнь семейная?

Девочка снова как-то поникла и грустно ответила:

– За полгода разве узнаешь? Вообще-то плохо.

– Не сошлись характерами?

– А как они сойдутся, характеры? Два совершенно чужих человека начинают жить вместе. В семье многое общее, а характеры... даже в детях остаётся характер одного из родичей.

Я заинтересовался.

– Он был плохой, муж твой?

– Он ничего мне плохого не сделал.

– Может быть, ты? Извини, но женщины иногда такую кашу сварят, самим есть тошно. Если можно, расскажи.

Таня поморщилась, несколько раз кашлянула, словно решая, говорить или нет, наконец решительно вскинула голову:

– Хорошо, слушай.

Послушаем, убьём время. Все романы похожи друг на друга. Сначала человек с удовольствием теряет голову и без неё спешит наделать как можно больше глупостей. Потом вдруг замечает, что глупостей сделано больше, чем нужно, и бросается искать свою голову. Кое-как находит. Но тут оказывается, что когда-то где-то он и сердце потерял. А сердце, оно маленькое, не скоро найдёшь. Вот только сюжеты этих романов разные: у тех, кто поглупей, – скучные, кто поумней – красивее. А что у Тани?

– Мне тогда пятнадцать лет исполнилось...

Всё ясно: охи, ахи, «шёпот, робкое дыханье, трели соловья»... Я лёг навзничь. Звёзды, много звёзд. Интересно, а которая из них Альтаир? Эта? Та? А зачем она мне? Просто название красивое, мелодичное, неземное – Альта-а-ир...

ОРГАН ДОМСКОГО СОБОРА

Мне тогда пятнадцать лет было, а с мальчиками я кадрилась вовсю. Нет, ничего такого не позволяла. Так и жила: днём школа, вечером какая-нибудь компашка. А что ещё делать?

Посёлок наш, Лемихово, маленький. Замечу, он от Кедрова в пяти километрах, а Клязьма через Кедрово протекает и, стало быть, дальше мне ехать некуда, понял?..

Так вот. В посёлке пять двухэтажных кирпичных домов, школа, клуб и десятка три деревянных домишек, даже улица одна, как в деревне. Есть ещё маленький заводик. Мальчиков в посёлке мало, а девчонок – плюнуть некуда. Но я не боялась конкуренции. Уже в тринадцать лет моей фигурке все девчонки завидовали, а пацаны просто балдели.

Я уже в седьмом классе и вино пробовала, и курить, а отчаянная была – ужас. Бывало, пойдём с подружкой, Лариской, купаться на Клязьму. Искупаемся и начинаем высматривать на другом берегу рыбаков. Если молодой, мы его не трогали. А если пожилой, разденемся совсем, выйдем к воде и орём: «Эй ты, мужик, иди к нам!» Ох и злились дядьки. А нам смех. Пока он раздеваться будет да реку переплывёт, мы до дома добежать успеем...

Окончила восемь классов и осенью познакомилась с одним мужчиной и, наверно, с ума сошла. Ничего, кроме него, в жизни не осталось. Он был человек моей мечты, тридцать лет. Инженер. Квартира в Кедрове. Собственный голубой «Москвич». Не то что мои мальчики: стихи читают, пижонов из себя строят, а как что, даже целоваться не умеют. Разве они могли оценить меня? А он оценил... через месяц.

Целый день мы гуляли в лесу, выпили немного. Потом поехали в город. Случайно у подъезда его дома машина сломалась. Случайно пошёл дождь. Зашли в квартиру. Случайно в холодильнике оказалась бутылка шампанского. Выпили. Слушали магнитофон.

Сидели на полу, на ковре, почему-то в разных углах комнаты. Негромко говорили. О чём? Не помню, хотя совершенно трезвая была.

И вдруг я с ужасом подумала, что этот вечер кончится, что мне скоро придётся возвращаться в свой тёмный, грязный посёлок, что до завтра очень долго, что сегодня он останется совсем один, будет слушать магнитофон, шорох дождя и думать обо мне. Я словно оглохла и ослепла. Встала и выключила свет...

Потом я сказала, что нас не распишут, потому что у меня и паспорта ещё нет. Он очень испугался. Утром поехали ко мне говорить с матерью...

Ты спросишь, а как смотрели на мои похождения дома? Да, по сути дела, и смотреть-то было некому. Отец умер. Сердце у него было слабое, а пил он сильно. Мамаша тоже выпивала и воспитание своё ограничила тем, что таскала меня за волосы, потом плакала, а на следующий день покупала мне какую-нибудь обновку, платье, туфли или ещё что. Денежки у неё были. Она в заводском буфете работала, но не думай, не шельмовала. Наша бабка умерла и оставила десять золотых колец. Бабка генеральшей была с тех ещё времён, но это неинтересно... Мать эти колечки и загоняла по надобности...

Приехали ко мне. Полдня уговаривали мать отпустить меня «жить к нему». Чего-чего, но «жить» – этого мать не ожидала. Она сидела у окна и почему-то спокойно грызла семечки. Два часа молчала и грызла семечки.

А я кричала, умоляла, угрожала повеситься, в конце концов уговорили. «Только детей пока не надо, – сказала мать, – и людям на глаза не лезьте».

В посёлке моё имя не сходило у бабок с языка. Подружки таращили глаза, как на королеву, и с завистью разглядывали золотое кольцо, которое я стала носить.

Учиться мне не хотелось. Он не настаивал. Он вообще всегда и во всём стал соглашаться со мной и мне угождать.

Но почему-то мёду мне даже на один месяц не хватило. Оказалось, что ничего особенного не произошло. Те же кастрюли, стирка. Ни друзей, ни подруг.

Работать не пошла, всё равно не возьмут – паспорта нет. И мой стал какой-то раздражительный, хмурый. Вздрагивал от каждого звонка в дверь. Иногда ходили в кино, ресторан. И вдруг я стала замечать, что очень завидую моим ровесникам. Весёлые, беззаботные, хотя и нет у них ни машины, ни золотого кольца, ни взрослой причёски, ни модных тряпок – всего, что имела я. И если они с интересом и завистью рассматривали меня, встречая на улице, я знала, – пройдут мимо и тут же забудут.

И остался у меня единственный товарищ – телевизор. Так и промучилась зиму. В марте у мужа был отпуск, и мы поехали в Ригу. Просто так, посмотреть город. Прожили в нём несколько дней. Но что бы я ни увидела, ничему не удивлялась. Стала злой и заводилась из-за всякого пустяка.

Однажды пошли на концерт органной музыки в Домский собор. Наши места оказались в последнем ряду, крайние. Я очень обрадовалась – можно спокойно окна из цветных стёклышек рассмотреть или подремать, или «удочки смотать», не мешая никому.

Зал приглушённо гудел, потом стало тихо и зазвучал орган. Я в первый раз его слышала и насторожилась. Мелодии не было. Была музыка. Она звучала далеко и высоко.

А потом музыка заполнила весь зал, она звучала отовсюду. И вдруг мне стало тревожно и страшно. Я осталась совсем одна, всеми брошенная и забытая. И горько мне стало, и обидно. Ну, пусть я глупая и взбалмошная, пусть я ещё совсем маленький человечек, но зачем со мной так. Не надо так…

Орган уже не пел, а злорадно рокотал, и эти торжественные, могучие звуки словно заталкивали меня в мрачное подземелье. Мне стало жарко. Сердце стучало в груди, горле, затылке, глазах. Я задыхалась и не заметила, как заплакала.

Я проклинала свою любовь, которая оказалась обыкновенным распутством, ненавидела людей, которые должны были бы удержать меня, а удержать не захотели, мне хотелось орать: «Девка! Шлюха! Так тебе и надо! Чтоб ты, скотина, родила в пятнадцать лет! Чтобы тебе люди в морду плевали!» Так я познакомилась с органом Домского собора.

На следующий день, пока муж бродил где-то, я сбежала домой, оставив в номере записку: «Уезжаю. Тебя и себя ненавижу. Прощай».

Попросила у матери прощения. Вечером пришла тетя Клава, мамина подружка, я и ей во всём покаялась. Она принесла из кухни щётку и стала бить меня палкой, приговаривая: «Вот тебе за мать. Вот тебе за твою любовь. Вот тебе за позор...»

Я забилась в угол, молчала, не плакала, только подставляла руки. Мать плакала.

Он пришёл через несколько дней, пьяненький, испуганный. Я даже говорить в ним не стала. Открыла дверь и опять закрыла, словно за ней никого и не было. Но когда увидела в окно, как он медленно идёт по снежно-водяной каше к остановке автобуса, так жалко его стало, выбежала, накинула пальто, но дверь казалась уже запертой. Ключ мать не дала.

Он больше не приезжал. Письма присылал, но прочитать их мне не удавалось, мать успевала вытащить их из почтового ящика раньше и тут же сжигала.

А как люди на меня после всего этого смотрели, знаешь?.. Хотела удавиться...

Вот и всё.

А сейчас и на жизнь не в обиде, и радоваться особенно нечему. И если хоть кто-нибудь замуж позовёт, пойду не задумываясь, потому что ни золота, ни любви с большой буквы мне не видеть – каждый должен платить по своему счёту... Любой мужчина поверит, что я люблю его... В любви можно врать и днём, и ночью, мы, женщины, это хорошо умеем... Только ничего этого не будет. Врать, дура, по-крупному не умею, не хочу. За старые грехи расплачусь сполна, может быть и слишком, но тёлкой, которую кто погладит, того она и полижет, быть не хочу.

А это плаванье? Думаешь, на подвиги потянуло? Нет. Просто всю жизнь я мечтала о старшем брате. Странное сейчас время. Народу вокруг полно, разных товарищей-приятелей, и выпить есть с кем, и спрятаться есть за кого, и об умных вещах поговорить, а вот прийти поплакать не к кому...

Таня вздохнула и замолчала.

Странная исповедь. Одна история – вся жизнь. Странная девочка. Могла бы мелкие детали не рассказывать, но тогда бы получилось: полюбила – разлюбила. Просто. Серо. А люди всегда в своих ошибках ищут себе красивые оправдания. Так и Таня. С Мартой бы её познакомить. Молоко на губах ещё не высохло, а жизнь уже кувырком пошла. А почему? Поспешила яблоко укусить и... подавилась. Когда человек подавится, его сильно хлопают по спине. Говорят, помогает. Я бы хорошо хлопнул.

– Таня, ну а что потом было? – участливо спросил я.

– Ничего, – грустно улыбнулась она и повторила, – ни-че-го.

Три года – ничего. Интересно. Тут за один день, как например сегодняшний, столько событий произошло – не сразу поймёшь, что к чему, а у неё – три года – ничего. Объяснить? Не поймёт. Ей проповеди не нужны, ей приятнее жить мученицей.

– Что же ты не объясняешь мне, что всё образуется, что впереди у меня дорога, усыпанная розами? – словно прочитав мои мысли, с улыбкой спросила Таня.

– Не хочу, – ответил я, глядя на звёзды, – поздно. Спать пора. Утро вечера мудренее. Утром и поговорим. После такого суматошного дня нам обязательно должны присниться красивые сны... Спокойной ночи, сестрёнка.

Таня встала, перешагнула через затухающий костёр и быстро легла, положив голову на мою руку.

– Давай без глупостей, – растерянно сказал я.

– Давай, – беззаботно ответила Таня, поворачиваясь ко мне спиной. Признаться, я не ожидал, что игра в «сестрёнки-братишки» начнётся так стремительно.

Хотел встать, принести одеяло и укрыть Таню, но, пока раздумывал, уснул.

МОЙ ДРУГ ДИМКА

Проснулся, открыл глаза и сразу же закрыл их. Меня ослепило солнце и... Таня. Почему ослепило солнце, объяснять не надо даже слепым. Но второе светило заслуживало более внимательного изучения, и один глаз я всё-таки приоткрыл.

«Сестрёнка» сидела на краю плота и весело шлепала по воде ногами. Если вчерашний её костюм принять за сто процентов, то сейчас на Тане уместилось процентов пять значения слова «одежда» – узкие чёрные плавки и такой же чёрный лифчик без бретелек, наверное, меньшего номера, чем нужно «миледи». Всё, что не сумели прикрыть чёрные клочки ткани, словно светилось розово-голубым сиянием. Я вспомнил: «Уже в тринадцать лет моей фигурке все девчонки завидовали». Это уж точно. Приподнялся на локте и спросил с иронией:

– Тебе не холодно?

Таня вздрогнула, посмотрела на меня и беззаботно улыбнулась:

– Нет... Саша, ну и соня ты. Я уже и завтрак приготовила, и поплескалась немножко. Смотри, какое утро хорошее... Поплыли, капитан.

– Если ещё раз в воду без моего разрешения влезешь, высажу на необитаемый остров, – проворчал я, стараясь не смотреть на неё.

– Так ведь у самого берега...

– Я сказал...

– Хорошо, хорошо, виновата, не буду.

Поплыли.

Завтракая, я с таким идиотским вниманием рассматривал Таню, что она покраснела и даже чуть отодвинулась, наверное решив, что я, не доверяя глазам своим, начну рассматривать её руками.

– Ты что, женщин никогда не видел? – спросила Таня сердито.

– Видел, каждый день. У нас в школе полсотни учителей, а мужчин – шестеро.

– Я не о том.

– Знаю о чём... Вот смотрю я на тебя и думаю: одни барышни красивы в одёжках, другие без, а ты и так и так – всё симпатичная. Кстати, ты очень похожа на Милен Демонжо.

– На кого?

– Милен Демонжо, французская кинозвезда. «Три мушкетёра» смотрела? Миледи – это она.

– Эх, Саша, если бы ты знал, когда я в последний раз смотрела новые фильмы. А «Трёх мушкетеров» сейчас совсем и не помню.

Странно. Женщины так болезненно чутко ищут и воспринимают своё внешнее сходство со знаменитостями, а эта...

– Вот я и думаю, достаются же мужикам красивые бабы!

– А тебе?

– Красивых мало. У них преимущество – они выбирают. Мне же страшно в той очереди постоять, вдруг от ворот поворот. А так можешь всю жизнь мечтать: «…а если... а может быть...» Жить хочется, когда есть надежда.

– Ты пройдёшь вне конкурса.

– Ошибаешься. Женщины ищут опору в жизни, а я плохая опора, из меня можно лишь вить веревку, а потом на ней вешаться.

Таня рассмеялась.

– Ох, и хитёр ты, братец. Цену себе набавляешь. А грубить из принципа – «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»...

– Александр Сергеевич Пушкин. «Евгений Онегин». Глава четвёртая, начало строфы седьмой, -

– Вот здорово, – искренне удивилась Таня и тут же спросила: – Саша, а ты что делал всю жизнь?

– Я?

И тут я подумал, что мне, в сущности, нечего ей рассказать. Вроде бы и жил я очень правильно, и прожил немало, а рассказать этой девчонке нечего. Как в автомобильной катастрофе погибли отец и мама? Но это моё, только моё и Володи. Какие штучки откалывают ребята моего класса? Но Таня сама училась в школе.

Меня спас Димка.

Мы учились в одной школе, в одном классе и сидели за одной партой; с первого класса – на первой в среднем ряду; в восьмом учителя загнали нас на последнюю. Ничего страшного. Просто «египетские пирамиды», как нас называли, так надёжно прикрывали все «чудеса» среднего ряда, что учителям приходилось вставать, а кто поменьшё ростом – отходить в сторону, чтобы вовремя разоблачить очередное «преступление» сидевших за нами.

О школе у нас осталось самое приятное впечатление. Танцевать не умели, ни разу не влюбились, ряды курильщиков не пополнили. Зная силу наших четырёх кулаков, противники улаживали случайные конфликты мирным путём. Учились неплохо. А главное, нам было хорошо вдвоём. Окончили школу. Начались разлуки. Димка служил танкистом где-то под Читой, я – ракетчиком в Туркмении.

Встретились через три года и опять распрощались. Димка поступил в художественное училище имени 1905 года, я – в Орехово-Зуевский пединститут.

Окончили вузы. Димка остался работать в Москве, а я получил направление в наш город. Вскоре Димка женился. На свадьбу почему-то не пригласил. Я не обиделся. Значит, так было ему нужно.

Однажды приехал, выложил на стол какой-то ром, апельсины, нехотя показал паспорт, в котором стояла большая прямоугольная печать, а в ней написано: «Савчук Алла Евдокимовна, 1948 год рождения». Потом мы пили и говорили обо всём, кроме Димкиной женитьбы. Я не вытерпел и спросил: «Надо было?» – «Не надо, но мы с тобой ведь воспитаны на литературе, а не на щах», – со злостью ответил Димка. Через полтора года он вернулся в наш город с »Москвичом» малинового цвета, но без жены. Стал работать в мастерской Художественного фонда. Ему доверяли самую ответственную и сложную работу. Но не чурался он и халтуры, от вывесок в магазинах до табличек на могильные плиты. Почему? Он, как и я, знал, что краски, свидания с Третьяковкой, книги о великих бесплатно не раздают.

Когда Димка работал, я жил спокойно. Он исчезал на месяц, полтора. Потом выплывал, и... начиналась раскрутка. В нём открылся талант возмутителя спокойствия, возмутителя моего спокойствия. Мы словно очнулись от долголетней спячки и принялись навёрстывать упущенное – ударились в пижонство.

Нам повезло.

В те годы с киноэкранов над хилостью нашего поколения откровенно насмехались спартанцы, «великолепные семёрки» и прочие античные и современные крепыши. Женщины вздыхали, сравнивая своих мужчин с этими образцами силы, мужества, благородства и удачи. Сильный пол, кряхтя, принялся возиться с гантелями и эспандерами. Так что наши физические и моральные качества сразу ввели нас в число «лучших граждан города». И если Марта учила меня философскому анализу жизни, то Димка – эстетическому.

То потащит в какой-нибудь магазин показывать мне продавщицу: «Саша, это же произведение искусств! Афродита! Её Светланой зовут».

Однажды принес сыр, пронизанный зелёными плёнками плесени: «Саша, это же рокфор – деликатес». Потом вкус этого деликатеса мы с трудом отбили двумя бутылками вина.

Привёл меня на выставку детских рисунков, оставил у одной картинки и ушёл. Я стал рассматривать шедевр будущего Репина. На чёрном фоне мчались три лошади: белая, красная и серая. Пришёл Димка. Приволок два стула. Сели. «Саша, это же философское творенье! Вся жизнь схвачена, её движение и цвет!» Долго сидеть нам не пришлось. Вокруг стали собираться «истинные ценители живописи» и любопытные. Вторых было больше. Мы еле выбрались из толпы.

Однажды прибежал, размахивая билетами: «Скорее одевайся – и в машину». Поехали во Дворец культуры на концерт вокально-инструментального ансамбля «Авангард». «Саша, мы ведь стали профанами в джазе! Сейчас новые ритмы, техника». Техники на сцене действительно оказалось много, тонны две. Когда она включилась, загрохотала, через двадцать минут Димка заорал мне на ухо: «Сашка, ты слышишь меня?! Пошли в последний ряд!» Кое-как дождались конца первого отделения и сбежали.

Вышли на улицу. В голове гудело. Когда подошли к машине, я спросил Димку: «Ты что, забыл её заглушить?» Димка виновато улыбнулся, включил зажигание и сказал: «Сейчас пройдёт. Вот это «Авангард»!» За городом свернули на лесную дорогу, остановились, выключили фары. Стало очень тихо. Димка нажал клавишу приёмника, и мы облегчённо вздохнули. Бернес пел «Тёмную ночь»... Песня кончилась, и Димка сказал: «А моя-то, оказывается, в интересном положении». – «Поздравляю, папаша». – «Спасибо, но я год как уехал от неё, а она сейчас на шестом месяце». – «Не бойся, ты алименты не будешь платить». – «Не боюсь, но она до последнего дня вопила, что любит меня. Как же это?»...

Единственное, до чего не додумался Димка, – в один прекрасный день познакомить меня с какой-нибудь Афродитой. Конечно, я бы не поддался искушению, но он бы обиделся...

Таня слушала, приоткрыв от удивления рот.

ГРУСТНО – ВЕСЕЛО

Дальше плыть некуда. Мы уткнулись в лаву. Этот узенький деревянный временный мостик соединял два берега. Беда была в том, что опоры стояли так часто, что между ними наш плот проскочить не мог.

– Что же делать? – растерянно спросила Таня.

Я не знал, что делать. Перетащить плот по берегу? Сделать это вдвоём – и думать нечего. Ждать помощников? Но дорога пуста. Нам нужно минимум человек десять. Вот и всё. Приехали. Встречаю печальный взгляд Тани.

– Говорю, приехали.

– Я так и поняла.

Самое широкое расстояние – между средними опорами, но и там плоту не пролезть. Был бы плот на полметра уже... Димка всегда уверял меня: «В каждом безвыходном положении есть три выхода, только нужно их хорошо поискать». А тут и искать нечего. Человеку хорошо – в дверь он и так пройдёт, в щель бочком... Стоп!.. Таню на берег. Вещи на берег. А плот я смогу прогнать между опорами, утопив один его край, тогда второй приподнимется и...

Я объяснил Тане идею. Сложили вещи на берегу. Таня вышла на середину моста и стала наблюдать.

Я вплавь подогнал «своё мучение» к середине лавы. Навалился на один край, и когда противоположный приподнялся, протолкнул плот между опорами. Он застрял. Чудесно. Теперь попотеем. Я тащил плот и подталкивал, упирался в брёвна снизу вверх и сверху вниз. Дело двигалось. Я всё чаще останавливался отдохнуть.

Таня заглядывала под мост то с одной стороны, то с другой, и давала какие-то советы, которые я не слышал. Ещё одно моё усилие. Прошли! И тут (я совсем забыл, что это должно случиться) верхний край плота опустился и накрыл меня. Я успел подставить руки. Меня толкнуло в глубину. И тут же рядом со мной будто что-то взорвалось. Я наполовину выскочил из воды и... испугался по-настоящему. Метрах в двух от меня с широко открытым ртом, с безумными глазами, беспорядочно хлопала руками по воде Таня. Я бросился к ней, схватил за руку и дернул на себя. Это было моё харакири. Таня так сдавила мою шею, что я задохнулся. До берега метров десять. Я сдохну на полпути.

– Руки ослабь! Танька, руки ослабь! Утопишь! – хрипел я.

– Тону, – в смертельном ужасе шёпотом кричала она, заталкивая меня под воду. Я тащил её на одном дыхании, беспокоясь лишь об одном, как бы не хлебнуть воды. Тогда всё. Вдруг мои ноги коснулись дна. Сделал шаг вперед, и, подхватив Таню поперёк туловища, доволок на берег. Усадил. Сел рядом, тяжело дыша. Девчонка закрыла лицо ладонями и, вздрагивая, не то плакала, не то её тошнило.

И тут я вспомнил о нашем корабле. Он спокойно плыл метрах в тридцати ниже по течению. Я побежал по берегу догонять.

Сложили вещи на плот, сели, поехали, не обменявшись за это время ни единым словом, даже не взглянув друг на друга. Злополучный мост скрылся. Сколько их ещё впереди? Человек может многое, вдвоём – в два раза больше. Так то вдвоём. А на плоту я один, да ещё с петлей на шее. Боже мой, а до Кедрова плыть ещё и плыть. Таня включила транзистор. Музыки захотела! Я выключил приёмник и грубо сказал:

– Для чего перила на мосту, знаешь? Объясняю: чтобы за них держаться!

– Я держалась, – опустила голову Таня,

– Какого же черта в реку свалилась?

– Тебя спасать прыгнула. Испугалась, вдруг плот убил тебя...

– Дура! Ты же плавать не умеешь!

– Совсем забыла... – всхлипнула Таня и заплакала.

Я растерялся. Вот это сестрёнка! Обнял Таню, осторожно привлёк к себе и стал успокаивать:

– Кончай реветь. Слышишь? Воды и так хватает. Ничего же страшного не произошло. А тебе спасибо, всё же жизнью рисковала...

– Смеёшься, да? Смеёшься, да?

Она говорила и плакала, как незаслуженно обиженный, беззащитный ребенок. Так оно и было. С трудом успокоил её.

В полдень левитановские места украсились странной жанровой картиной. Я обратил на неё внимание Тани:

– Смотри.

На берегу перед большим шалашом неподвижно стояли лицом друг к другу три девчонки и два паренька. Третий сидел на корточках у небольшого чёрного ящика. Вот и этот мальчик встал и присоединился к остальным. Может быть, драться собираются? Непохоже – все очень спокойны. Может быть, репетирует мим-группа какого-нибудь театра? Возраст неподходящий. Я и Таня переглянулись и уселись поудобнее в ожидании «кина». Вдруг ящик щёлкнул, мне показалось, даже подпрыгнул, и грянула бит-музыка. А ларчик просто открывался, началась обыкновенная трясучка под названием «шейк».

Из леса выбежала ещё одна юная парочка.

– Что-то мне эта контора не нравится, – поделился я своими впечатлениями.

– Почему? – удивилась Таня, – Это же школьники культурно отдыхают. И твои ребята где-нибудь сейчас так же пляшут.

– Мой класс сейчас не пляшет. Он в совхозе на прополке свёклы.

Девочка, выбежавшая из леса, с восхищением смотрела на танцующих, но вдруг заметила нас и подошла к самой воде.

– Вы куда? – спросила незнакомка.

– В дальние страны, – гордо ответила Таня.

– Возьмите меня.

– Иди, – сказала Таня и поманила девочку рукой.

Я забеспокоился:

– Опомнись, что мы с ней делать будем?

Но Таня уже подгоняла плот к берету. Девчонка не стала ждать нашего прибытия, быстро через голову стащила платье, оставшись в сине-красно-белом полосатом купальнике, взяла в другую руку тапочки и вошла в воду. Таня протянула ей руку. Я обзавёлся вторым пассажиром.

Музыка на берету смолкла. Нас заметили. Кто-то опросил:

– Ло, ты куда?

– В дальние страны, а вам – счастливо оставаться, – весело ответила девочка и помахала рукой.

– Вот чокнутая, – равнодушно прокомментировал кто-то. Когда танцплощадка скрылась за поворотом, я поинтересовался:

– Барышня, как вас зовут, если не секрет?

– Лола.

– Это что за музыкальный инструмент! – удивился я.

– Это в переводе с казахского – тюльпан.

– Отличный букетик собирается, – сказал я Тане.

– Я совсем не буду вам мешать. Пожалуйста, довезите меня до Кедрова («И этой тоже до Кедрова».) Я случайно в эти края попала. Мои родители в командировке, очень далеко, в Кении. Я дома одна. Правда, бабушка ещё у нас есть, но она мне доверяет.

– Рискованно, – усомнился я.

– Нет. Я ей всегда всё рассказываю. А эти ребята вовсе не друзья мои, так, учимся в одной школе и живём в одном доме. Говорят: «Пойдём в поход». Я согласилась. А они вина купили, в карты играют, анекдоты... разные рассказывают. Потом Вовка стал за мной ходить. Шага без него не ступишь. Говорит: «Я тебя с третьего люблю». Ночью я у костра сидела, а Вовка пришёл. Целоваться стал. Кое-как прогнала. Шуметь-то нельзя. Девочки проснутся – стыдно мне будет. Я бы сразу от них ушла, да денег на автобус нет. Хотела пешком, а тут вы. А ваша жена очень красивая.

Я и Таня с интересом переглянулись.

– А–а, вы любовники! – весело уточнила девочка.

– Что? – спросила, улыбаясь, Таня.

– Ну, любовники. Любовники, они как родные. Можно, я своё платье на столбик повешу? Немножко подмокло.

– Вывешивай, – махнул рукой я.

Пока Лола приспосабливала своё платье на один из столбиков навеса, я тихо спросил Таню:

– Она случайно не перегрелась?

– Эх, ты, педагог, просто она ещё врать не умеет... Подумать только, теперь у нас всё ж как у людей: дом, дочка.

– Мама слишком молода.

– Зато папа как папа.

Подошла Лола, спросила:

– А откуда вы плывёте?

– Из-за сорок седьмого поворота, – ответила Таня с усмешкой.

– А что там?

– Ничего.

Девочка внимательно посмотрела в глаза Тане, потом мне:

– Странные вы какие-то, но хорошие.

Мы рассмеялись.

«ЧОКНУТАЯ»

Девочки варили макароны с тушёнкой, а я собирал сухие сучья. Где-то недалеко находился дом отдыха «Голубая поляна» (это я прочитал на карте). Когда стемнело, он дал о себе знать. В половине десятого лес наполнился танцевальной музыкой. Усиленные мощными динамиками весёлые песенки и мелодии были слышны, наверное, в радиусе пяти километров. Под музыку мы поужинали, вымыли посуду, девочки собирались уже потанцевать у костра, но вдруг стало очень тихо. Лола глянула на свои часики и грустно сказала:

– Одиннадцать... Спать пошли, как дети.

Сели у костра. Я лёг, положив голову на колени Тани, и предложил:

– Давай-ка, Тюльпан, рассказывай, кто ты, что ты и для чего живёшь на земле.

Лола охотно откликнулась:

– Перешла в восьмой класс. Учусь хорошо, только по математике и черчению тройки. С этой математикой просто беда. Меня из-за неё чуть из школы не выгнали.

– Не может быть! – удивился я.

– Не из-за неё, конечно, но и математика была тоже виновата. Это в третьем классе случилось. Нас приняли в пионеры, а потом в классе был отрядный сбор. Пришли шефы с завода, книжки подарили. Наша учительница сказала: «Ребята, сегодня в вашей жизни произошло торжественное событие – вы стали юными ленинцами. С этого дня вы должны учиться, работать и жить, как Ленин». Тут я встала и сказала: «Этого я обещать не могу, потому что отличницей мне не стать – по математике одни тройки, а работать, как Ленин, наверное, никто не сможет». Ребята засмеялись. Потом в классе в классе стало совсем тихо. Шефы переглядывались и вставали, чтобы меня разглядеть, я тогда совсем маленькая была. Учительница покраснела и сказала: «Ты должна стараться». «Стараться я, конечно, буду, но честное пионерское слово дать, что у меня всё будет, как у Ленина в жизни, не могу», – ответила я... Потом были неприятности. За четверть оценку за поведение снизили. Родителей в школу вызывали и ещё куда-то. Они меня не ругали. Мама сказала: «Воспитаешь на свою шею», а папа меня по носу пальцем щёлкнул тихонько и говорит: «Держись, кнопка». Только бабушка мне всё объяснила: «Сидела бы ты тихо, как все, ничего бы не было. Неудобный ты человек». А почему? Я всегда правду говорила. На правду обижаться нельзя.

– Не всякую правду говорить можно, – сказала Таня задумчиво.

– Всякую, – с вызовом ответила Лола.

– Девочки, не надо спорить, – вмешался я. – Лола, вот ты уже четырнадцать лет прожила, а как ты считаешь, в чём для тебя сейчас смысл жизни?

– Запоминать. Я внимательно слушаю всё, что говорят взрослые, неважно кто и неважно где: у нас дома, в кино, книгах. А самое интересное я записываю.

– Записывать-то зачем, – усмехнулась Таня.

– Танечка, боюсь, забуду. Дело в том, что дети и ошибки делают детские, а взрослые?.. Иногда один поступок решает всю жизнь... Вырасту и я. Всякое случится – мне одной придётся решать, как поступить. Но всё в жизни повторяется. Что у меня будет, было уже с кем-то когда-то. Кто-то говорил: «Только дураки учатся на своих ошибках, учись на ошибках других». Я и учусь.

Вот так дочка, просто умница.

– Любопытно, и что же ты узнала?

– Сейчас мне почему-то больше любовная тема попадается. Вот недавно одна мамина подруга сказала: «Женщины раздают себя по частям: кому руку, кому сердце, кому всё остальное». Я так это понимаю…

Смотрю на Таню. Она смущённо отводит взгляд. Почему она молчит? Это женское дело. Представляю, какие сейчас услышу разъяснения, ведь Лола никогда ещё не врала.

– Тюльпан, мне кажется, этот фильм детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается.

– При чем тут шестнадцать лет? – возмутилась Лола. – Сейчас дети взрослеют раньше и умнеют раньше. Я, может быть, знаю больше, чем вы, когда были в моём возрасте. Вы, взрослые, странную забаву нашли. Всё на свете знаете. На все вопросы можете ответить, а не отвечаете – дескать, ещё рано... Сейчас темп жизни намного ускорился. Такой темп по силам только молодёжи. А старики спешат за нами, только в ногу никак не попадут, вот и нас одёргивают, чтобы мы вперёд не очень вырывались.

Бурное выступление делегата от подрастающего поколения не обидело меня, "демократы" из моего класса не то ещё выдают.

– Не поумнеть вы спешите, а любопытство своё удовлетворить. Природа распорядилась мудро. Новорождённый не создает "Лунную сонату", а сосёт пустышку, "Лунная соната" появляется лет тридцать спустя. Таня, ты согласна?

– Нет, – решительно ответила Таня, – ещё на одну "Лунную сонату" времени не остаётся.

Какая солидарность.

– Не остаётся, говоришь?! А делать глупости на каждом шагу – это что, смысл жизни?

Таня осторожно кладет на моё лицо свою ладонь и ласково говорит:

– Пожалуйста, не кричи на нас, а толково всё объясни. Мы вправе высказать своё мнение.

Мне вдруг расхотелось вообще говорить. Не снимая ладонь с моих губ, Таня зевнула и сказала:

– Лола, пойдём спать. Мы сегодня устали. Я чуть Сашу не утопила.

– Как же это? - ужаснулась Лола.

– Пойдём, пойдём, расскажу.

Таня ласково провела по моему лицу и прошептала: «Ты, папа, не сердись».

– Да я ничего. Вам в палатке не холодно будет, а то я одеяло с плота принесу?

Девочки запротестовали и залезли в палатку.

Меня разбудила музыка. Сел. Огляделся. Прислушался. Очень темно и очень тихо. Музыка. Приснится же такое. Нет. Не приснилось. Отчётливо слышны тихие, чистые, странные звуки. Ни аккордеон, ни органола так не звучат. Неужели губная гармошка?! Исполнитель не то разучивал, не то забавлялся. Заиграет – смолкнет, заиграет – смолкнет.

Разные музыкальные фразы песни Джона Леннона "Каждый день".

Вот это дом отдыха! И днём, и ночью карнавал, как в Рио-де-Жанейро. Надо посмотреть.

Спотыкаясь о корни и кочки, осторожно пробираюсь через кусты. Различаю светлую ленточку тропинки. Иду по ней. Музыка не пропадает, но и громче не становится, лишь чище и звонче. И вдруг чаща леса кончилась. Я остановился. Прислушался. Музыка только что смолкла. И вдруг где-то совсем рядом послышались голоса мужчины и женщины.

– Боже мой, какая я дура!

– Ты жалеешь?

– Нет, милый, нет. Я о другом. Я ведь, дура, была уверена, что жизнь – это сто лет, а оказывается – две недели...

– Ты права…

– Завтра приеду, и за работу...

– Но тебе же на работу ещё не скоро...

- Пустые бутылки по квартире собирать. Он их сейчас там много наставил и в ванной, и где придётся.

– Мы встретимся? «

– Ты же знаешь... Завтра ведь жизнь кончится, а «мертвые сраму не имут»…

А я карнавал хотел посмотреть. Осторожно иду обратно.

Когда учился в институте, было такое и у меня. Но она мне сказала: «Если счастье приходит легко, оно и уходит легко. Я любила тебя, как могла, пойми, как могла. Ты ведь мне не чужой. Не грусти. Звони. Я откликнусь». Я не знаю. долго ли у неё это уходило, а я ещё долго не мог прийти в себя, но... не позвонил.

Стало светлее. Между стволами сосен блеснула полоска реки. Вот и наш лагерь. Что это! На обрыве сидит Таня. Услышала. Резко обернулась. Я подошёл и опустился рядом.

– Мать, ты чего не спишь?

– Ты где пропадаешь? – шёпотом отвечает Таня, и я замечаю в её глазах слёзы.

– Ты что? Я никуда от вас не денусь. Тут рядом музыка была, такая музыка...

– Откуда ты взял, что боюсь? – улыбнулась Таня.

– А это? – Я осторожно провел тыльной стороной ладони по её лицу и показал мокрый след.

– С дочкой долго шептались. Мне жалко её.

– А реветь-то зачем?

– Себя вспомнила.

– Дочка ясно всё объяснила: «Дети и ошибки делают детские». А ты недалеко по возрасту от неё ушла. Главное у тебя впереди.

– Ничего ты не знаешь, Сашенька, – улыбнулась Таня.

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Каждый завтракал по-своему: Лола стеснительно, Таня с аппетитом, я ел и изучал карту. Нашёл квадратик, обозначавший дом отдыха, подсчитал повороты реки, прикинул скорость течения, время и объявил:

– Товарищи, если верить карте, а больше нам нечему верить, то за следующим поворотом нам нужно остановиться. На берегу, километрах в трёх, находится деревня Алешино. У нас есть причина с ней близко познакомиться. Причина? Наша опустевшая продовольственная сумка. Не волнуйтесь, девочки, я быстро сбегаю.

– Вот ещё, – возмутилась Таня, – пойдём я и Лола, а ты немножко поскучаешь без нас.

Я не стал возражать. Причалили к берегу у сосны с обломанной верхушкой. Девочки ушли. Я остался один. Часа через полтора экипаж вернётся.

Искупался. Лёг на нагретые солнцем доски и стал рассматривать облака.

Вот огромная волна несёт на своем гребне маленькую шхуну с двумя косыми парусами. Шхуна проваливается кормой в волну, паруса клочьями разлетаются в разные стороны. Вот и нет кораблика. А гребень волны, изогнувшись, превращается в голову очаровательной девушки с высокой пышной прической. Но вот кончик носа девушки стал опускаться, провалились глаза, пухлые детские губы растянулись в узкую длинную щель. Такой бабой-ягой только детей пугать.

Если пристально смотреть на облака, а потом закрыть глаза, то облачные картины проявляются резче и ярче и даже продолжают изменяться…

Проснулся я от ощущения, будто лежу в горячей воде. Вытер лицо. Открыл глаза. Небо чистое, синее-синее. Но почему движутся вершины деревьев? Я испуганно вскакиваю на ноги. Плот кормой вперёд торжественно движется по середине реки. Когда началась эта самодеятельность? А главное, сколько я умудрился проспать?

А девочки, они вернутся – плота нет. Будут искать. А вдруг подумают – я удрал от них. Нужно плыть назад, и как можно быстрее. Резко опускаю шест в воду. Едва не кувыркнулся за ним. Дна нет. Кое-как приблизился к берегу. Нащупал шестом дно. Оно вязкое. Первые метры плаванья против течения. Стало ясно, что попотеть придётся обильно. Будем считать, что экипаж вынес приговор по делу капитана: заменил смертную казнь через повешенье ссылкой гребцом на галеры. Приговор справедлив, обжалованию не подлежит.

Можно кликнуть девочек. Но не могу же я орать всё время. Включаю транзистор на полную громкость.

– ... Передаём концерт «Хорошее настроение».

Звучит танцевальная мелодия. Так всегда бывает в жизни: у одних беда, у других хорошее настроение.

Я с трудом выдёргиваю шест. Плот движется вперёд рывками. Течение тихое, но мне становится совсем тепло.

– ...Разрешите предложить несколько шуток... Заканчивая номер, укротительница целует грозного тигра прямо в морду. Директор цирка обращается к публике: «Кто осмелится сделать то же?» Встаёт молодой человек. «Я, - говорит он, – только сначала уберите этого зверя»...

...«Кто любит музыку, два шага вперёд!» – командует капрал. Из строя выходят шесть солдат. «Отлично. А теперь берите вон тот рояль и тащите его на четвёртый этаж»...

...На областной спартакиаде никто из участников финального забега на четыреста метров не мог взять последнего барьера. Его взял Степан Мазаев! Ему 28 лет. Он маляр. «Взял, и всё, – сказал он корреспондентам, – завхоз велел к празднику покрасить»…

Подключается ленинградский диксиленд.

У меня начинают болеть плечи. Да, плыть против течения – это не портфельчик с книжечками и тетрадочками носить. Сосны не видно. Девочки вернутся, а меня нет. А вдруг я ошибся в расчётах и нет там никакой деревни, и напрасно ищут её девочки. Концерт «Хорошее настроение» кончился. Идет радиопостановка пьесы Горького «На дне»...

Наконец-то появляется долгожданная сосна. Плот уткнулся в берег. Я сижу на плоту и рассматриваю сосну. Кто, когда и за что обломал её верхушку? Ветер или молния? И вот теперь среди одинаковых, ровных сосен эта сосна - яркое, запоминающееся пятно. Не то красавица, не то уродина, а всё внимание лишь на неё. Девочек всё нет. А если они на обратном пути вышли к реке в другом месте и в поисках сосны пойдут по берегу. Но куда пойдут? Вверх или вниз по течению? Мне надо оставаться на месте. Ждать. Ведь говорил – пойду я. И тут услышал звонкие, весёлые голоса своего экипажа.

А я мозоли на ладонях набил, ужасы придумывал, а девицы развлекались где-то полдня и хохочут на весь лес. На обрыве появляется Таня с сумкой, за ней Лола с газетным свёртком под мышкой. Девочки с визгом сбегают к плоту и только тут, разглядев выражение моего лица, умолкают.

Лола вкрадчиво объясняет:

– Товарищ капитан, мы не виноваты, что задержались. Магазин открылся в одиннадцать. Потом зашли в столовую, пообедали. Потом Таня на почте была, а я расспросила мальчишек, как можно добраться до Кедрова на автобусе...

Я строго спрашиваю Таню:

– Сигареты купили?

– «Яву», пять пачек, и спички, – поспешно ответила она.

Ишь ты, « Яву», но всё равно они у меня эту прогулочку запомнят. Столовая. Почта. Могли бы и в кино на детский сеанс поспеть.

– Всё это прекрасно, – подвожу я итоги. – Одна, видите ли, соскучилась по мамаше и решила отправить ей письмо, второй подавай четырёхколесный лайнер, а я сижу и жду, я беспокоюсь о них, волнуюсь. Ты не смейся. (Это я Тане. Лола от смущения зашла за мою спину). Если бы вы были мне всё равно, тогда я бы подождал немного, и... приветик. Надеюсь, вы всё поняли? И последнее: кто обедал, тот и на вахту заступает. Ясно?

– Ясно! – кричит Таня и по-армейски касается виска пальцами.

– Вольно, – командую я и, чтобы скрыть улыбку, поворачиваюсь к Тане спиной. И что я вижу! У моих ног на скатерти из газет стоит железная миска с гречневой кашей, с двумя внушительными котлетами, щедро покрытыми какой-то подливкой.

Лола хохочет и хлопает в ладоши. Таня, не давая мне опомниться, суёт ложку и бутерброд, весело поясняет:

– Миску нам в столовой буфетчица дала, говорит, всё равно списывать. А газеты один мальчишка принёс. Если завернуть в газеты, не так быстро остынет... Не сердись, капитан, мы тебя очень любим.

– Особенно она, она! – кричит Лола.

Таня снимает платье и берётся за шест. Лола смотрит, как я ем, и подсовывает бутерброды.

– Ты что, майку постирал? – удивлённо спрашивает Таня.

– Угу.

– Лень было меня попросить?

– Благодарю, обычно сам управляюсь.

– Подумаешь, принципиальный какой...

Мы опять вместе. Сегодня уплыл не плот. Плыли, плыли айсберги и попали в Гольфстрим. И они растают, растают совсем... когда уйдёт Лола.

РАЗГОВОР, КОТОРОГО Я НЕ СЛЫШАЛ

– Она работала в первую смену. В перерыв отпросилась в киоск купить конверты. Киоск в десяти шагах от проходной фабрики. Из окна он очень хорошо виден. Но тут подъехала машина с хлопком и загородила киоск. Пока водитель оформлял пропуск, пока звонил куда-то, пока машину пропустили, минут десять прошло.

Я вышел из проходной – Асташкиной не видно. Рядом с киоском магазин – решил, она в нём. Зашел – и там её нет. Спрашиваю продавщицу из киоска: такую-то девушку видели? Она говорит: «Видела. Её парень на мотоцикле ждал. Она села, и они уехали». На парня внимания не обратила. Цвет мотоцикла не заметила. Мотоцикл за углом магазина стоял. Кажется, сиденье красное. Я сразу доложил по команде. ГАИ быстро подключилось. В двух километрах от города – развилка, три дороги. Перекрыли. Ничего подозрительного. Примерно через час у Кедрова задержали парня на «Яве». Работает в Кедрове, а живет в Лемихове. Спрашиваю: «Таню Асташкину знаешь? Она в колонии сидит». Замечаю второй шлем. «Чей?» – «Мой». – «Зачем два?» – «Мало ли, друзья попросят подвезти». Вернулись в город. Показали парня продавщице из киоска. Она: «Ну, как я могу сказать, он ли это, если я его почти не видела». Пришлось извиниться перед парнем и отпустить.

Объявили розыск. Никаких результатов. А вчера она сама позвонила – говорит, приду через два дня, и сразу бросила трубку. Может быть, вернётся. Дисциплинированная девка-то... У меня всё.

– Стрункин, выбирайте выражения.

– Когда нас вызовут в управление, вот там для нас выражения выберут, это уж точно.

– Кто желает дополнить?

– Если рассуждать логически, после этих четырёх дней ей действительно ничего не остаётся делать, кроме как вернуться. Документов нет, денег нет.

– Найдёт.

– Татьяна воровать не пойдёт.

– Цель оправдывает средства.

– А какая цель-то? Никакой.

– Анна Семёновна, вы что скажете?

– Просто не верится, чтобы Асташкина решилась на побег. Всегда такая спокойная, жизнерадостная, да и отбывать ей меньше года осталось. Розыск, конечно, будем продолжать. Но я верю, что она вернётся. Наверное, ей, как Мцыри, захотелось крылышками помахать.

– Вот уж сейчас не до лирики.

– Меня попросили высказать своё мнение, я и высказала. Но почему её в Кедрове нет? Странно. Переодеться-то она должна. И никаких сведений о происшествиях нет. Словно решилась куда-то спрятаться на четыре дня… и вернуться. Странно.

ТАИНСТВЕННЫЙ ОСТРОВ

Я и Лола на обочине дороги. Слева мост. Под мостом наш плот. Я голосую, а Лола переживает: вот уж полчаса мои попытки остановить какую-нибудь машину оказываются напрасными. В кабинах грузовиков рядом с водителем обязательно сидит кто-то. Автобусы – битком. А владельцы легковых машин даже если и едут в гордом одиночестве, не обращают на меня внимания.

Вообще-то идея хорошая. Клязьма – река со странностями, сплошные повороты-выверты. Можно целый день плыть, а оглянешься, одни и те же окрестности, только видишь их с разных сторон. А Лоле надо спешить. Две ночи не была дома. У бабушки есть причина поднять на ноги весь уголовный розыск Кедровского района.

Вот и стою я на обочине и голосую... Лола сидит у моих ног спиной к шоссе и смотрит вниз. Там, где кончается крутой склон насыпи, - берег реки, у берега маленький квадратик плота, на плоту Таня.

Визжат тормоза, останавливается вишнёвая «Лада». Водитель, полная женщина с ярко накрашенными губами, одной рукой снимает дымчатые очки, другой распахивает дверцу. Спрашивает:

– Далеко? – голос низкий и резкий.

– В Кедрово, – отвечаю я.

– Садитесь.

Я радостно машу рукой Тане. Через минуту, тяжело дыша, Таня подбегает к машине. Женщина с недоумением смотрит на меня и спрашивает сердито:

– Будем ещё кого-нибудь ждать? Но учтите, у меня не «Икарус».

Я успокаиваю её. Объясняю, что поедет один человек.

Девочки нежно поцеловались. Мне Лола протянула свою маленькую, слабую ладошку. Попрощались.

– Не забывай нас, – напутствует Таня.

– Не озоруй, – это моё напутствие.

– Танечка, а может быть, вместе поедем? – предлагает Лола.

Вот это номер. Я даже растерялся.

– Нет, Тюльпан, нет, – смеётся Таня, – я не могу оставить нашего капитана.

«Лада» стремительно отъезжает. Несколько минут мы с грустью смотрим ей вслед. Таня говорит:

– Хорошая у нас дочка была...

Вечер. Вершины деревьев золотисто-карминного цвета, а ниже, до самой воды, сумерки уже растушевали всё лёгкой голубизной. В чистом нежно-синем небе появился узкий серпик месяца. Тишина.

Мы сидим молча, спина к спине. Я смотрю вперёд, Таня – назад. Плот словно остановился.

Днём кто-то дернул меня за язык, и я сказал задумчиво:

– Так и ты уйдёшь.

– Тебе не терпится избавиться от меня? – почему-то сердито ответила Таня.

– Нет. Но... скоро Кедрово... ты говорила, что должна...

– Я должна только тебе, запомни, только тебе и никому больше в мире!

Я не стал продолжать разговор. И как это женщины умеют из комара раздуть мамонта? Талант нужен. И какой! Вот и сидим, и молчим. Только спины нас соединяют.

Темнеет.

Темнеет.

Впереди река расходится на два узких рукава. По которому плыть? По течению. А пока нас несёт к тёмному пятну на середине. Ближе, ближе. Если нас прибьёт к нему, значит, так надо. Остаётся метров пять, и вдруг я различаю на берегу фигуру человека и тут же слышу мягкий баритон:

– Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.

Таня вздрагивает и оборачивается. Я спокойно сплёвываю в реку. Лёгкий толчок. Приехали. Что дальше?

Мужчина подходит и добродушно обращается к нам:

– Добрый вечер, молодые люди! Не откажитесь от приглашения в гости. Я на этом острове один, вот уж два дня закидываю удочку и мечтаю поймать золотую рыбку. Но клюют простые рыбки, как раз на уху.

Пока он говорит, я с интересом рассматриваю незнакомца. Невысокий, широкоплечий, одет в тренировочный костюм с белой полосой на груди. Лицо, обрамлённое светлой бородой и усами, приветливо и спокойно. Только глаза прищурены и брови у переносицы иногда вздрагивают, словно в усмешке. Весёлый старичок. Впрочем, какой он старичок – что-то около сорока.

– Таня, ты как? – спрашиваю я.

– За, – охотно отзывается она.

Мы пошли за незнакомцем и шагов через десять остановились у неглубокой ямки, в которой светились угли костра, над ними висел закопчённый овальный котелок. Подбросили сучьев. Пламя ожило.

Далеко за полночь…

После ухи, к которой мы приложили часть своих припасов, Пётр Сергеевич (так звали бородача) достал термос, покачал его и многозначительно посмотрел на нас.

– Неплохо бы, – догадался я.

Всем досталось граммов по сто. Вино было красное, почти чёрное, сладкое, густое и обжигающее. Словно посветлело вокруг, и сразу расхотелось спать.

– Вы кем работаете? – поинтересовалась Таня.

Пётр Сергеевич почему-то смутился:

– Видите ли ... я преподаю...

– А Саша тоже, он учитель русского языка и литературы, – обрадовалась Таня.

– Но у меня другой профиль, я... преподаю... гомилетику.

Таня вопросительно посмотрела на меня. Я пожал плечами, мол, не знаю. И почему люди думают, что учитель – это ходячая энциклопедия?

– Гомо – человек, летика, лета – время, – стала анализировать Таня, – это, наверное, что-то из истории.

– Из истории, – усмехнулся бородач, но объяснять ничего не стал.

– Ой, звезда взлетела! – вскрикнула Таня и показала рукой в воду. Я не сразу понял, она имеет в виду отражение звёзд в реке. Я пошутил:

– Звезды падают вверх. Чудеса,

– Да, кстати, Саша, а ты рассказываешь в школе ребятам о чудесах? – спросил Пётр Сергеевич.

– Они не верят.

– Не верят? Напрасно. Чудеса – это интересно.

– А вы верите? – по-детски удивилась Таня.

– А почему бы и нет? Вот, например, почему земля вертится? Кто её раскрутил? Не знаете. И я не знаю, А может быть, Бог?

– Но Бога нет, – растерянно сказала Таня.

– Совершенно верно, – улыбнулся бородач. - А вот другое чудо. Всем известно, что человек состоит из химических элементов тех же, что и земля. Вот эта серая, тёплая земля, – Пётр Сергеевич торжественно поднял крепко сжатый кулак. Чуть расслабил пальцы, и между ними тоненькими струйками стал стекать песок.

Сдунув оставшиеся песчинки с ладони, Пётр Сергеевич продолжил свой рассказ, неторопливо, как будто равнодушно:

- Следовательно, я, ты, Саша, ты, Таня, все люди – это золото, железо, кремний, водород, вся таблица Менделеева. Но разве золото, кремний, вода могут радоваться, грустить, ненавидеть? Чего-то не хватает. Чего?

– Головы, – не задумываясь ответила Таня.

– Ерунда. С её функциями даже лучше справится электронная машина. Уже сейчас машины умеют играть в шахматы, сочинять музыку, говорить, запоминать. А что будет лет через пять? Машины научатся разрешать и житейские проблемы. Ведь решение этих проблем – та же математическая задача: сложить отдельно плюсы, отдельно минусы, из суммы плюсов вычесть сумму минусов, и ответ готов. Но ведь когда мы решаем задачу, мы не плачем, не смеёмся. И вообще чем человек хладнокровнее в этот момент, тем вернее он находит решение. А люди смеются; к сожалению, всё ещё плачут и ненавидят, и любят. Вот и оказывается, что должно быть в человеке что-то таинственное, что одухотворяет его.

– Уж не душа ли? – скептически заметил я, – но её никто не видел.

Бородач усмехнулся.

– Ну и что, что не видел? Один человек сказал: «Я резал мозг, но не видел в нем ума, резал сердце, но не встречал в нем любви».

– Любви вообще нет, – отрезала Таня и покраснела. – Сейчас единственным доказательством любви стала фраза «Выходи за меня замуж», а самое страшное, что женщины довольствуются и этим.

Я с укоризной глянул Тане в глаза. Пётр Сергеевич заметил это и сказал:

– Вам, молодым, видней, но я хочу рассказать одну сказку.

Таня усмехнулась злорадно:

– Теперь про любовь только сказки и остаётся загибать... Такие уж времена.

Пётр Сергеевич не обиделся, и продолжил спокойно и тихо:

– …А может быть, это и не сказка даже. Мне рассказал один знакомый, а он услышал её ещё от кого-то. И, вероятно, пока эта история переходила от человека к человеку, в ней перемешалось и явное, и сказочное. Послушайте...

БЕССМЕРТИЕ

Ты говоришь, что сейчас любовь стала проще. Люди просто сходятся, просто расходятся, потому что наш век оставил на чувства очень мало времени: учёба, работа, дальние дороги, новые встречи, впечатления, и где уж тут по достоинству оценить находки и утраты.

Да, времена Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты давно прошли, но не грусти об этом. Они были просто люди. Оглянись. И тебя окружают люди, обыкновенные люди, знакомые и незнакомые. И вот что случилось с ними однажды.

В одном городе жили два друга, Константин и Александр. Это были красивые, сильные, умные ребята, настоящие богатыри. Они любили небо, как и все лётчики, и одну очень юную девушку, потому что в груди их бились самые обыкновенные сердца. Но так уж ведётся: любовь – счастье для двоих и мука для третьего. Даже сердце бьётся сдвоенными ударами. Долго сужала своё сердце девушка и однажды впустила в свой дом Александра.

На свадьбе было много гостей. Они с удовольствием пили, пели и кричали «Горько!», и только Константин молча сидел за дальним концом стола и с грустью смотрел на новобрачную.

– Почему ты так странно смотришь на мою жену? – с улыбкой спросил Александр.

– Я люблю её, – громко и спокойно ответил друг.

В комнате стало тихо. А они стояли, два богатыря, смело и честно глядя друг другу в глаза.

– Уходи, – сказал Александр.

И друг ушёл.

Но недолгим было счастье молодожёнов. Беда идёт, как хозяйка, для неё все двери открыты. На третий день после свадьбы, двадцать второго июня, началась война.

В ночь перед отъездом на фронт Александр, как маленькую девочку, носил на руках свою жену и нежно говорил ей что-то, понятное лишь очень любящим людям. Она так и уснула у него на руках, а он простоял неподвижно всю ночь, боясь нарушить её сон.

Когда прохладные синие стёкла окон стали розоветь, в дверь громко постучали. Женщина проснулась, соскользнула с рук мужа, распахнула дверь и увидела Константина.

– Нам пора, – сказал он сурово, боясь взглянуть в огромные, испуганные глаза своей любви, повернулся и медленно стал спускаться по лестнице.

Женщина с отчаянием захлопнула дверь. С минуту в растерянности стояла посреди комнаты, потом подошла к стене и остановила часы.

– Иди, – сказала она мужу, – иди и будь спокоен. Знай, одному тебе я разрешу снова пустить их. Теперь только удары моего сердца будут считать долгие часы нашей разлуки. А если ты не вернёшься, я остановлю своё сердце, как этот маятник.

И она отвернулась, чтобы не видеть, как уходит из дома её муж.

Кто забудет, каким жестоким и упорным был наш враг, сколько пепла, крови и слёз пало на нашу землю. Тысячу четыреста восемнадцать дней шла война. Тысячу четыреста восемнадцать дней в дверь квартиры той женщины не стучал почтальон. А она и не ждала его стука. Она ждала свою жизнь.

И вот, когда в небе над городом расцвели красивые букеты последнего победного салюта, женщина надела своё белое свадебное платье и села под часами.

Шли дни.

Однажды вечером она услышала на лестнице тяжёлые шаги могучего человека. Так ходил один мужчина на свете – её муж. Женщина закрыла глаза и, почти теряя сознание, протянула руки к пришедшему. Открыла глаза. Перед ней стоял Константин. Огромный, суровый и совсем седой. Он внимательно оглядел комнату, не спеша подошёл к часам и… тронул маятник. Тик-так, тик-так – словно громом наполнился дом.

– Что ты сделал? – плача, закричала женщина.

– Сначала ты выслушай меня, – спокойно ответил мужчина. – Мы возвращались вдвоём, Саша и я. В тот день нам не повезло. Разогнали большую группу бомбардировщиков, пять сбили, но сгорели и два наших ястребка. Досталось и мне. И вдруг у линии фронта на нас наткнулись два фашиста. Это были отчаянные парни, и машины у них были с яркими знаками, на борту одного нарисована кобра, у другого – туз пик. Саша приблизился. Наши взгляды встретились. Моя искалеченная машина медленно теряла высоту, почти не поддавалась управлению, она могла лишь одно: кое-как доползти до нашего аэродрома. Я сказал: «Саша, ты же знаешь, чем я тебе помогу?» – и ударил кулаком по приборному щитку. «Уходи, – отозвалось в моём шлемофоне. – Прикрою».

Мы попрощались.

Саша резко набрал высоту...

Я кое-как посадил машину на своём поле, стал разворачиваться, чтобы освободить полосу для Саши, но моя калека завалилась на крыло. Ребята помогли вылезть из кабины и сказали, что Сашу ждать не надо...

Но там, в небе, в последнюю минуту он взял с меня клятву вернуть жизнь твоему времени...

Константин умолк и решительно опустил на пол свой маленький потёртый чемоданчик.

– Так поступить приказал мне твой муж...

Теперь вы спросите меня: любила ли женщина своего мужа? Я скажу – да, больше, чем жизнь.

Вы спросите меня: счастливы ли она и Константин? Я скажу: да, счастливы. И в подтверждение этому сообщаю, что своего первенца они назвали Александром, назвали так, потому что настоящая любовь бессмертна.

ТУМАН

День странный. Куда-то пропало солнце. Берега реки (она стала шире и почти неподвижна) размыты синеватой дымкой. Во второй половине дня дымка стала гуще. Сначала в ней растаяли деревья, потом кромка берега.

– Туман, – предупредил я Таню.

– Ничего, до Кедрова рукой подать.

– Тебя где ссадить?

– Нигде, – почему-то сердито ответила Таня.

– Не понимаю.

– А ещё учитель русского языка. Я сказала, нигде.

– Да ну тебя, – отмахнулся я.

Мне действительно было не до её капризов. В пяти шагах кругом сплошная мгла. Стемнело. Нужно смотреть в оба. Вечера не было. Сразу наступила ночь. И вскоре впереди показалось мутное зарево. Это Кедрово. Таня предупредила – впереди два моста. Я стою впереди, на самом краю плота.

Мутная лента огней обозначила берега. Откуда-то сверху всё яснее и громче доносится шум проезжающих машин. Высоко над нами нависает редкая цепочка огней. Спереди надвигается чёрная стена. Легкий толчок. Ледорез. Руками отталкиваюсь от холодных скользких столбов. Несколько секунд кромешной темноты, и опять чуть посветлело. Первый мост позади.

Подходит Таня, прижимается к моей спине, испуганно шепчет:

– Страшно.

– Не бойся мать, не врежемся, – бодро успокаиваю её я.

– Гудит что-то.

Прислушиваюсь. Действительно, туман наполнен тихим, однотонным, тревожным гулом большого города.

Впереди – яркое жёлтое пятнышко.

Таня объясняет:

– Там островок. На нём всегда кто-нибудь есть: или рыбаки, или ребята наши.

Жёлтое пятнышко превращается в яркий косматый костёр. Вокруг него сидят несколько человек. Видны одни лица, а остальное словно врыто в землю. Сначала различаю мелодию, потом отдельные слова, потом приглушённые гитарные аккорды. Очень простенький мотив и совсем простые слова:

...А в тумане просто,

Просто затеряться,

Просто затеряться,

А найти не просто,

А найти не просто –

Это люди знают,

Это люди знают,

Часто забывают...

Костёр проплывает слева. Стихает песня. И снова плот словно зависает в воздухе. Еле сдерживаю себя, чтобы не нагнуться и не потрогать – вода под нами или пустота.

После второго моста ленточки огней превратились в цепочки. Вскоре пропали и они. Таня давно уже притихла, а тут и мне стало не по себе. Шестом осторожно гоню плот вправо. Когда-нибудь мы должны уткнуться в берег.

Неожиданно под брёвнами зашуршало. Стоп. Приехали. Сходим на берег. Словно мрачные, безмолвные часовые, один за другим появляются стволы деревьев.

Трогаю ладонью кору. Под пальцами шуршат влажные чешуйки. Сосны. Где поставить палатку? Таня бродит за мной, потом грустно просит:

– Саша, не надо пока костёр разводить, – и исчезает. Странное желание. А мне так хочется света. Только не ослепительного, мёртвого, электрического, а огня костра – живого, весёлого.

Кое-как умудряюсь поставить палатку. Укладываю на её пол сено (на плоту оно отсыреет), на сено – одеяло. Распихиваю сумки, спальный мешок, свою куртку. Всё на ощупь. Темно - как говорится, глаз выколи.

Вылезаю, оглядываюсь. Спрашиваю куда придётся:

– Ты где?

– Иди сюда, – глухо откликается Таня,

Я сижу верхом на толстом суку, опираясь спиной на ствол дерева. Сук длинный, наверное, нависает над рекой. Таня сидит амазонкой, прижимаясь спиной к моей груди. Я обнимаю Таню за пояс, чтобы не упала, чтобы было теплее, чтобы не уходила.

Вдруг Таня устало запрокидывает голову на мое плечо. Её глаза полузакрыты. Она что-то шепчет. Я склоняю голову и, почти касаясь губами её губ, шепчу:

– Что ты говоришь, что?

– Мы могли не встретиться.

– Мы не могли не встретиться.

Я осторожно целую её. Потом ещё раз, ещё, сильнее и дольше. Таня обнимает меня за шею.

– Сашенька, ты со всеми женщинами такой хороший?

– Неумная, у меня их почти и не было. Танька, поплыли завтра дальше.

– А ты сомневался? Я же...

Таня вдруг резко и с ужасом шепчет:

– Смотри!

С реки в таинственной тишине на нас медленно надвигается огромный чёрный, вытянутый вверх четырёхугольник. Слышится шорох полотна, лёгкий плеск воды. Алые паруса? Летучий голландец? Пётр Сергеевич прав, что верит в чудеса. Но чудес на свете не бывает. Таня давит на меня спиной, потом не то всхлипывает, не то тихо взвизгивает и прыгает на землю. Я за ней. Хватаю её за руку и бегу к палатке. Подталкиваю Таню внутрь, а сам задерживаюсь. Слышу шорох, треск ветвей и тут же сердитый женский голос:

– Женя, мы на берег напоролись! Ты что, слепой? Какого черта развесил этот парус? За ним же вообще ничего не видно, да и ветра нет. Разворачивай.

Раздражённый мужской голос ответил:

– Да заткнись ты, всегда всю романтику испохабишь.

Перебранка удаляется. Я, смеясь, вваливаюсь в палатку. Таня вскрикивает и, наверное, накидывает что-то на голову, потому что смех её становится глуше. Трогаю рукой. Моя куртка.

– Вылезай, – говорю я.

– Не вылезу, страшно, там привидения.

Я тяну куртку к себе и пою:

– Эй, дубинушка, ухнем.

Таня вцепилась крепко. Дёргаю куртку сильней и тут же убираю свою руку, потому что услышал треск лопнувшей ткани. Таня притихла. Прощай, моя нейлоновая тряпка. Шарю рукой, чтобы узнать, где и как я распорол свою одёжку. Но моя ладонь ложится на Танину обнажённую грудь. Она неправдоподобно округла, туга и прохладна. Тишина такая, что начинает звенеть в ушах, а в глазах вспыхивают какие-то искорки. Таня не шелохнулась, а я не могу убрать свою руку, потому что это совсем чужая рука. Словно тяжким, чугунным, неуправляемым протезом я вожу по телу Тани.

Наступает какое-то умопомрачение. Я неловко наваливаюсь на Таню. Жадно ищу её губы. Таня медленно поворачивает голову то влево, то вправо. Мои дрожащие пальцы цепляются за резинку её плавок.

– Сашенька, не надо... Сашенька, давай без глупостей, – безвольно шепчет Таня, пытаясь повернуться на бок...

Я снова опрокидываю её на спину. Наши губы встречаются и уже не могут оторваться друг от друга... Таня сплетает свои руки на моих плечах. Потом её руки слабеют и одна за другой соскальзывают…

– Танька, милая, Танька, моя жёнушка... - шепчу я взволновано.

Мы лежим рядом. Я на спине, Таня боком, свернувшись в комочек лицом ко мне. Я молчу. Мне хочется выползти из палатки, броситься в реку и плыть, плыть... Но руки и ноги словно ватные, кажется, повернусь, встану, а они так и останутся лежать независимо от меня.

Вдруг Таня приподнимается, прижимаясь щекой к моему лбу и шепчет:

– Я куртку надену, можно? Ты дернул - все пуговицы на лифчике отлетели. Зачем ты так?

– Я же не видел, темно, думал, куртку потащил.

– Я не о пуговицах.

– ...прости, забыл, что перед эти спрашивают: «Ты любишь меня?» – и должен быть ответ «Да»...

– Ты просто не успел спросить, a я не успела ответить.

– Танька, бросим плот, поедем ко мне.

– Пойми, милый, что ничего теперь не изменится, где бы мы ни были... Всё изменится, когда я уйду.

– Уйдёшь?

– Сашуля, так надо... У меня... у меня... отпуск скоро кончится. И мне страшно: ты дальше поплывёшь один, тихо и спокойно поплывёшь и вспоминать меня будешь, будешь, пока другую не встретишь.

– Неумная...

– Я люблю тебя... Говорят, что дружба важнее и нужнее, чем любовь. А для тебя?

– Ты.

– Но я тебе своей дружбы не могу обещать. Разве потом, когда совсем старенькая стану, а до той поры очень любить тебя буду – может быть, как в той сказке. Я когда-нибудь тебе такую симпатичную дочку куплю, просто куклу...

Таня почему-то начинает плакать. Я целую её в подбородок.

– А себе?

– Мне и так с вами двоими не справиться.

Танины слёзы стекают по моему лбу, редкие, горячие. Таня вздыхает и жалобно говорит:

– Только есть примета, загадывать наперёд – не сбудется. Так и у нас. Я-то знаю…

Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Она совсем маленькая, моя Танька. Мы шепчемся. У меня от этих слов, как у пьяного, кружится голова. Странно, почему люди бывают очень искренни ночью? И почему утром бывают очень стыдно за эту свою самую чистую искренность? Наверное, потому что ночью люди маленькие-маленькие, a мысли у них большие-большие, а днём люди большие-большие, а мысли у них маленькие-маленькие.

Так мы и уснули, умолкнув на полуслове.

ТАТЬЯНА – УСТРОИТЕЛЬНИЦА

Проснулся. В палатке светло. Тани нет. Опять скажет: «Ну и соня ты, Саша». Вылез. Осмотрелся. Тани нет. Где-то совсем недалеко слышен гул проезжающих машин. Ночью их не было слышно, а сейчас словно прорвало. То тише, то громче, словно одна машина мчится по огромному кругу.

Искупаюсь пока. Подошёл к реке. У плота на песке написаны два слова: «Саша, прощай». Это на Таню похоже. Наверное, прячется за деревьями и наблюдает, что я буду делать.

В лесу загрохотало, ближе, ближе, и вот у палатки останавливается красная «Ява». Парень в зелёной штурмовке и синем шлеме заглушил мотор, не спеша слез с мотоцикла, поставил его на опорные ножки и сказал:

– Таня велела передать, чтобы ты не ждал её. Она вернулась. Обратно в свою колонию... Ну, тюрьму...

Я тут же сел. Этого нам только не хватало. Утро вечера мудреней, но это утро что-то чересчур мудрёное.

– Ты что, друг, ..? – добавляю мужское словечко.

Парень неторопливо отстегнул ремешок шлема и тоже сел напротив меня, широко расставив ноги. Лицо его спокойно, он даже смотрел не на меня, а куда-то через Клязьму. Если я ему сейчас врежу, то не сразу остановлюсь. Но в чём же дело?!!

Парень небрежно кладёт шлем на траву, рукавом вытирает лоб, закуривает и спокойно отвечает:

– Ты на меня не злись, слушай. Перед тем, как пойти в милицию, она позвонила мне на работу, объяснила, где тебя найти, и велела передать, чтобы ты не ждал её. Не доходит?.. Она сидела в колонии. Убежала, убежала вот на этом мустанге, – парень большим пальцем через плечо показал на «Яву», – а сегодня вернулась. Ясно?

Смысл его слов начинает доходить до меня. Я хочу спросить: «А почему она ничего мне об этом не сказала?» – но почему-то спрашиваю:

– Как она попала туда, в эту самую?..

– Паршивая история. Когда-то жила с одним....

– Замуж вышла.

– Нет. Просто жила с ним. А месяца через три поссорились, разошлись. И началось. Девке пятнадцать лет, красивая, компанейская, плюс одна живёт...

– А мать?

– Что мать? Мать у неё зашибала сильно ну и... того, в больнице сейчас, короче, в сумасшедшем доме. Танька и крутилась одна. Устроилась на завод контролёром ОТК. А какая у контролёра зарплата? Семьдесят ре. А девчонке и одеться надо, есть-пить, то да сё. Но Татьяна как-то выкручивалась. В своём доме, во всех подъездах лестницы мыла. Жильцы платили. Рубль отдать легче, чем в грязи возиться.

Но не в этом дело. Ты спрашиваешь, как она попала в колонию? После своего, как ты говоришь, замужества ей бы приутихнуть на годик-другой, а она, наоборот, в самый раскрут ударилась. А пацаны поняли, что к чему, и начали осаду. Однажды Таня сказала мне: «Вовка, со всех сторон липнут, и защитить некому, – и достаёт из кармана ножик. – Уехать, что ли?» Ты не думай, что друзей у неё не было. Я защищал её, как мог. Многих её «женихов» завернул. Я не сторонник парламентских дебатов. Раз – между глаз, и мальчики тут же понимают свои заблуждения. Но разве за Танькой уследишь? Ладно бы со мной гуляла, а то так – друзья – «привет – привет... звони... заходи». И не уследил.

Однажды на случайном «банкете» какой-то подвыпивший пижон возомнил себя оскорблённым её невниманием да и ляпнул: «А у нас с ней того»... Таня услышала, подошла к нему и спрашивает: «Что того?» – «А ты разве меня не помнишь ?» – « Запомни и ты меня», – и ножом ему. И всего-то царапнула, как кошка.

А родители парня хай подняли. В той компании Таня была чужая, к тому же все знали её подмоченную репутацию, так что на суде свидетели совсем утопили её... И засудили девку... А того парня я однажды встретил…

Гонец вдавил окурок сигареты в землю и внимательно посмотрел на меня, видимо, размышляя, вышел ли я из шока, способен что-либо понимать или нужно начинать объяснения сначала.

«Какое имеешь к ней отношение ты?» – хотел спросить я, но почему-то спрашиваю:

– У тебя с ней было?

Парень презрительно улыбнулся.

– Если бы было, то она бы мою фамилию носила и не в колонии жила, а в трёхкомнатной квартире. Я хоть сейчас «Жигули» могу купить. Знаешь, сколько зарабатываю? Не меньше трёхсот. Я ей предлагал расписаться, она ни «да», ни «нет». А я бы её перевоспитал... Перевоспитал, наверное, не то слово. Она бы у меня жизнь увидела. Я знаю, появился бы ребёнок, Таня такой бы стала, такой бы стала женщиной. Вот в нашем Кедрове, говорят, три бабы на одного мужчину. А я года три ни одной не видел. Нет их вообще. По мне, в Кедрове одни мужики живут и одна женщина – Таня. Сейчас во мне всё поутихать стало. Девушка есть, невеста. А попросит что Таня, в доску расшибусь, а сделаю. Ты можешь думать о ней всё, что хочешь. Ты её не знал, не узнал, да и ни к чему тебе это.

– Что у человека в душе, никто не знает.

– Что в душе, и я не знаю. Знаю, что в жизни. Татьяна, в переводе с греческого, – устроительница. Смешно... Дают девке имя Роза, а вырастает – корова... Устроительница – на деле сплошное расстройство. Ну, мне пора. Прощай.

– Спасибо за откровенный разговор.

– Пустяки. Так всегда бывает: близкому человеку того не расскажешь, что чужому выложишь. А ты мне кто? Как в песне – «не друг и не враг, а так...». Сегодня знаем друг друга, завтра – нет. Пока!

Парень встаёт. Старательно застёгивает ремешок шлема. Заводит мотоцикл и, прежде чем уехать, в приветствии поднимает руку.

Рокот «Явы» стихает в глубине леса.

Вот и вся любовь. Придётся пережить. Надо пережить. Как это говорится: «Не иди к людям с распростёртыми объятьями, не помогай им распять тебя». А я забыл об этом, забыл. Лола виновата. Она врать ещё не научилась, а я-то думал, вокруг меня одни «чокнутые». Что же делать?

Перед глазами два слова: «Саша, прощай»... «Саша, прощай»... Прощай, Таня.

СТОП! ПРИЕХАЛИ!

В мире тишина и покой, о котором я мечтал целый год. Нет, Саша, нет в мире покоя. Правда, есть море Спокойствия, но и оно на Луне. На земле есть Тихий океан, а разве он тихий?

В транзисторе только шорох: сели батарейки. Послушать бы сейчас «Лунную сонату», но магнитофон соседа далеко. Можно, конечно, написать заявку на радио, в редакцию «Для тружеников земли московской», но нет конверта и почтового ящика, да и выделяться неудобно. Сейчас всем нужны «Песняры» и мелодии из кинофильма «Мужчина и женщина», а мне Бетховен, ишь пижон какой.

Я сбежал с того места. Будь оно проклято. Всё. Сидел и смотрел на «Саша, прощай». Промчалась моторка. Волны аккуратно слизали надпись. И я понял, что ничего у меня не осталось. Ничего. Осталась река, по которой я плыву, две стены леса справа и слева и яркая звезда, которая, как и вчера, хитро подмаргивает мне.

Все вещи и явления воспринимаются людьми по-разному. Для меня эта звезда – огонёк. У всех огоньков есть сходство. Огоньки экспрессов, самолетов, маяков – они зовут в дальние страны, о которых мы мечтаем и которых нет на самом деле. Что значит «дальние», если Нейл Армстронг собирал камешки на Луне? А для астронома эта звезда – работа. Для меня школа, уроки, мой 8 «б» – просто работа, а для астронома – это бесконечный фильм «Доживём до понедельника». Для одного плыть в тумане под парусом – романтика, а для другого – глупая причина напороться на берег.

Злюсь? Злюсь. На кого? На себя. «Ты будешь помнить меня, пока не встретишь другую». Дура! Другой мне не надо, а тебя я забуду, и очень скоро. Только нужно всё время думать о тебе, думать, думать, а потом и сам не заметишь, что планируешь факультативные занятия для десятиклассников. Жаль, что нет таблеток для переключения мыслей. Изобретут и их. Есть же таблетки от вина, табака, головной боли, беременности, бессонницы, есть много всяких таблеток и ещё будут, потому что слаб человек...

Ночь. Идёт дождь. Вернее, водяная пыль. Я, натянув на голову куртку, сижу на плоту, как рыбак, ожидающий золотую рыбку. Сейчас невод не закидывают – это называется браконьерством. Сейчас золотую рыбку ловят на удочку. Терпенье, терпенье, и... дрогнет поплавок. Тащи. Хлопая окровавленными губами, рыбка равнодушно посмотрит тебе в глаза. Не знаю, у кого повернётся язык попросить у неё что-нибудь… хотя бы адрес той женской колонии.

Я не остался ночевать на берету. Лес наполнен шорохом дождя и темнотой. На реке светлее. Нет, я не испугался. Я давно ничего не боюсь – ни грохота стартующих ракет, ни «института общественного мнения», который заседает на скамейках у нашего дома, встречи один на один, даже с двумя, в тёмном переулке. Я боюсь, что электронная машина ошиблась.

Странно, но вчера я потерял карту. И теперь что слева, что справа, что там впереди, за поворотом – неизвестно.

В Кедрове, наверное, тоже идёт дождь. Лола спит давно. Дочка, ты права, что женщины раздают себя по частям, а сама-то ты не веришь этому, не веришь.

И Таня спит. Как у них там? Решётки на окнах. Часовые, собаки. Наверное, спит спокойно, она ведь теперь никому не должна.

Марте рассказать - с ума сойдёт. Скажет: «До тюремщиц докатился». А я мечтал в Югославию съездить или вокруг Европы. Теперь – прощай, мечта. В анкетах есть графа «Находилась ли в заключении или кто из родственников". Чёрт с ней, с Европой. Пусть Европа едет ко мне.

А Димка меня поймёт. Он убеждён: в каждом безвыходном положении есть три выхода. И мы найдем все три...

Такие дожди идут долго. Всю ночь сыпал и опять шуршит. Как много свободного времени. Можно не спеша вспомнить все плюсы, потом сложить, потом вычесть, потом полюбоваться ответом. Бородач говорил, что это простая задача, но сейчас она мне не по силам. И Степаныч обманул. Природа тоже не умеет лечить болезнь, название которой «кошки на душе скребут».

Как нарочно, с первого дня плавания на меня стали натыкаться странные люди – «ты меня сегодня знаешь, завтра – нет». Лучше бы мне поехать в пионерлагерь, но тогда я не встретил бы Таню. А после неё мне никто не встречается. У каждого человека свой порог одиночества: день, месяц, год, годы, но не вся жизнь. В одиночных камерах люди ели, пили, мечтали, сочиняли стихи, видели красивые сны, разговаривали со стенами о смысле жизни, а потом бились в эти стены головой.

На свободе люди, чтобы не видеть стены своего отчуждения, начинают пить, а в лучшем случае превращаются в детей, любопытных, озорных и глупых.

Стоп. Быть этого не может. В узенький пляжик уткнулась бутылка-четвертинка, серебристая фольга прижата к горлышку медицинской резинкой. В бутылке бумажка, свёрнутая узкой трубочкой. Я и не знал, что собственный почерк может вызвать такое любопытство.

«Число, месяц, год. Когда с берега просят о помощи, не спешите с услугами, очень скоро помощи попросите вы сами». Ниже приписка карандашом, круглым женским почерком: «Спасите наши души, а мы ваши спасём. Нина. Лиза».

Где только не встретишь юмористов... Лучше бы бутылка утонула. Эх, девочки, девочки, вы веселы, а весёлых не спасают, веселье – признак благополучия. А душа – потёмки, в ней даже скребущегося тигра не разглядишь...

Какой сегодня день? Суббота? Воскресенье? А какая разница. У меня свой календарь, свои даты. Топориком начинаю делать на брёвнах зарубки .

Таня.. Орган Домского собора... «Тебя хотела спасти»… Лола... Против течения... Сказка... Туман... «Она просила передать, чтобы ты не ждал её»... Я начинаю рубить сильнее и чаще, со злостью и отчаянием. Летят щепки. Я бью не бревно. Я бью душу свою, надёжную электронную машину, которая в задачке «к одному прибавить один» выдала ответ «ноль». Глупая машина, хотя она и не ошиблась. Всё. Пора возвращаться. И скорее. Мне надо спешить. Иначе я опоздаю. А опаздывать мне страшно.

ПЕРЕГРУЗКИ

Несколько дней в моей квартире держался запах мокрого полотна, сена и почему-то дыма костра. Я снял со стены всех кинозвёзд, кроме Милен Демонжо, пусть привыкнется, примелькается.

Решил заняться ремонтом – наклеить новые обои, покрасить полы, линолеум на кухне. Однажды пришла Марта. Долго, с хитрой улыбкой в уголках губ, смотрела мне в глаза, потом сказала:

– Я ни о чем тебя не спрашиваю, но ты стал немного странным. Я хочу вот что тебе предложить. Выбрось из головы этот ремонт и поехали с нами на юг. Это будет недельки через две. И ещё. Я – женщина, я могу посоветовать чуточку вернее, чем твой Дмитрий. Женщина женщину всегда поймёт.

– Какую женщину? – удивился я.

- А вот, – и Марта качнула головой в сторону Милен Демонжо.

– Спасибо, Марта.

Как-то прибежал Димка. Он дня на два-три отпросился в «секретный» отпуск. Я всё рассказал ему. Где-то за полночь замолчали.

– Это всё очень странно... несправедливо и жестоко, нехорошо как-то... – после тяжёлого оцепенения сказал Димка, – сплошная муть. У неё, наверное, тоже... Подожди... Ты слишком большое ускорение получил за эти дни, и тормознули тебя очень уж резко. На тебя сейчас перегрузки действуют. Они скоро сойдут. Подожди. А станет хуже – надо ехать к ней...

Он так и сказал «станет хуже», словно я тяжело болен. А кто знает?..

– Димка, пойми, она человека ударила.

– Заткнись, гуманист. «Человека ударила». А человека ли? Две ноги ещё не признак человека. Кенгуру и воробьи тоже на двух ногах прыгают. А у человека душа ещё должна быть. Ты чего улыбаешься?

– Так, одного бородача на реке вспомнил. Как твоя Ленка живёт?

Это тема оказалась неисчерпаема. Уснули мы на рассвете. Вдвоём на одном диване.

На юг я не поехал. Усердно взялся за ремонт. И перегрузки сошли.

Всё стало проясняться и вставать на свои места. Советоваться ни с кем нельзя. Каждый строит свою жизнь сам и сам должен отвечать за свои поступки, отвечать, как на суде. Это нелегко, потому что в этом судебном процессе прокурор – ты, адвокат – ты, ответчик тоже ты. Тише, тише и короче шаг. Когда идёшь не спеша, бояться нечего – не споткнёшься.

Главное – смотреть и думать. А сердце слушать не надо. Сердце и разум должны жить в мире и стучать в унисон. А если стук сердца заглушает всё на свете, значит, оно больное, наше сердце.

Кто-то выдумал, что счастье приносят аисты. А я за тридцать лет своей жизни не видел ни на одной крыше нашего города аистиного гнезда. Так неужели в нашем городе нет счастливых людей? Я пойду за счастьем сам. Стучись в дверь – откроется...

ПРАЗДНИК

Первое воскресенье октября – День учителя. После скромного и непродолжительного банкета в школе, на который собрался весь наш коллектив, молодёжь решила продолжить праздник в ресторане. Я предложил свою квартиру. Кто знает, кто в каком состоянии выйдет из ресторана, а на улицах дети. Пусть уж они подольше не знают, что их учителя самые обыкновенные люди, что они изредка пьют вино, целуются в подъездах, ссорятся в семье, занимают деньги. Пусть подольше не знают. Все согласились.

Вообще-то молодёжи в школе много, но холостых семеро. По дороге зашли в гастроном.

Я не знал, что четыре молодых женщины и трое мужчин могут превратиться если и не в детей, то в беспечных студентов уж точно. Загремела музыка, зазвенели стаканы, а каждый анекдот заканчивался таким хохотом, что, наверное, был слышен на улице.

Я не мешал им.

Сижу на диване. Рядом – Екатерина Афанасьевна, наш математик. Катеньке двадцать три года. Она невысокая, полненькая, чернявая, с тёмным пушком – усиками. Я называю Катю хохлушкой, она украинка. На всех педсоветах и совещаниях мы садимся рядом. И если случается на улице идти вместе, она берёт меня под руку. Я знаю, учителя предполагают, что у меня с ней что-то есть.

А мы вот сидим рядом и молчим, наблюдаем, как откалывают шейк наш физкультурник – мой тёзка Саша, и учитель пения Оля. А ещё я улавливаю отдельные фразы крупной дискуссии. Это за столом, в тумане сигаретного дыма, решают школьные проблемы историк Гена, географичка Берта и англичанка Наташа.

– ... Фронтальный опрос разучил детей разговаривать...

– ... пестики, синхрофазотроны, римские императоры, теория относительности, электроника и вытачивание никому не нужных гаек… – это компот...

– ... в разумных дозах…

– ... а за рубежом дети идут в школу с шести лет...

– Она заявляет: «Зачем мне английский, если я пойду в доярки......

– ...Ушинский говорил...

– ...а Сухомлинский дополнил...

– Пойдём потанцуем.

Это Катя – мне. Танцуем под тягучую, как гудрон, мелодию блюза.

– Саша, как же ты один живёшь?

– Как и ты.

– Я женщина.

– А я мужчина.

– Слушай, ты и раньше злюкой был, а в этом году стал тигром. Меня не съешь?

– Обязательно, – смеюсь я и целую Катю в щеку.

– Когда директор сегодня выступал, помнишь, что он сказал? «А учебники забывать нельзя». Я сразу поняла – в твой огород камешек. Это ты начинаешь урок: «А теперь, ребята, забудем учебники». Но наш шеф не любит самодеятельности, и ты ещё своё получишь, учебный год только начинается.

– Я его так же и кончу.

– Да брось ты. Наши методики, разработки, пособия академики утверждали.

– Катюшка-хохлушка, давай сегодня забудем про учебники.

– Действительно. Ты что летом делал?

– Америку открывал.

– И открыл?

– Нет. Я у заветного камня, что на развилке трёх дорог стоит, не по той дороге пошёл.

– По той, где царь-девицу найдёшь?

– Себя потеряешь.

– Саша, а Татьяна Ларина права была, что первая Онегину в любви призналась?

– Безусловно.

– Нет, Сашок. Потому что, согласно логике, мужчина, услышав это признание, имеет право взять женщину за руку и привести к себе домой. Только это ещё не значит, что он оставит эту женщину в своем доме навсегда... Воды хочешь? А я хочу. Пошли на кухню.

Пошли. Я налил стакан воды, подал Кате. Она взяла его и поставила на стол. Потом плотно закрыла кухонную дверь, прислонила меня к ней и, уткнувшись лбом в мою грудь, тихо сказала:

– Хочешь, после того, как мы уйдём, я вернусь?

Я беру в горсть пучок её волос на затылке и очень осторожно тяну его вниз. Заглядываю Кате в лицо. Оно пылает, глаза закрыты. Я тихонько целую Катю в губы и шепчу:

– Хохлушка, ты совсем пьяная.

И тут в прихожей раздается беспорядочный звонок.

Я бросаюсь к двери. Открываю. Передо мной стоит плачущая Лена, повторяя одно слово:

– Димка... Димка... Димка...

КАК НЕ СТАЛО ДИМКИ

Он мечтал нарисовать «Ночь под Ивана Купала» и расписать церковь. Первую мечту он выполнил. На осенней районной художественной выставке гвоздём экспозиции была Димкина «Ночь». Вторую мечту он выполнить не смог...

Около Юркина Димка обогнал трейлер, и тут же в лобовое стекло его «Москвича» врезалась какая-то птица. Димка резко затормозил. Машину занесло. Она стала поперёк шоссе. Трейлер смахнул »Москвич», словно мячик, в кювет...

В вестибюле больницы я встретил Марию Тимофеевну и Лену. Мать Димки была подозрительно спокойна, поздоровалась со мной рассеяно и опять принялась что-то вполголоса объяснять Лене. А на ту смотреть было страшно. Лицо в красных пятнах, губы лиловые, заплаканные глаза ничего не видят. Я испугался подойти к ним.

Дежурная медсестра стала спрашивать меня, кто я, откуда, к кому, зачем. К счастью, за стеклянной дверью я увидел Марту. Постучал пальцем по стеклу. Она заметила меня. Вышла. Я в первый раз видел её в белом халате и белой шапочке, а лицо... Я почувствовал себя маленьким, и что Марта сейчас мне совсем чужой человек. Глядя снизу вверх, она строго спросила:

– Ты чего тут? А... Пошли... – и повела меня к гардеробу.

– Выдайте ему, пожалуйста, халат.

Халат где-то треснул. Марта помогла мне расправить складки и проворчала:

– Вымахал дяденька.

Прошла со мной за стеклянную дверь. Проводила до Димкиной палаты и попросила:

– Саша, только недолго.

– Плохо?

– Сам увидишь.

Димка улыбнулся и осторожно постучал пальцами по одеялу. Я понял. Сел на белую, игрушечную скамейку около кровати. Молча развернул тонкий, но дорогой журнал и показал цветную вкладку «Ночи под Ивана Купала». Димка хитро подмигнул мне и совсем обыкновенным голосом сказал:

– Девятый. Но ты не волнуйся, первый автограф твой. Сваливай в кучу, – и он показал глазами на тумбочку, на которой лежала стопка таких же журналов.

– Ты чего, вороны испугался? – спросил я.

– Сумасшедших все боятся… Саша, ты уж извини, я сейчас быстро говорить не могу, я с остановками...

– Вообще молчи, я говорить буду...

Димка покачал головой.

– Вообще-то всё в порядке. Распороли меня, всё собрали и зашили. Теперь самое страшное позади. Ленку видел?

– Видел.

– Вот бабы, говорю, самое страшное позади.

– Слабый пол.

– Слабый. А на свет божий таких дубов, как мы с тобой, выдают. Подожди...

– Ничего, ничего... Я сейчас уйду.

Димка опять задумчиво покачал головой.

– Успеем наговориться. Я сегодня к тебе в разведку пришёл, думаю, узнаю сам, что к чему. А завтра или когда можно к тебе будет, посижу подольше,

Димка лежит и смотрит на меня. Лицо спокойное. Только под одеялом Димка очень толстый. Он вдруг начинает говорить торопясь:

– Помнишь, Сашка, ты всегда смеялся, мол, куда это люди спешат, мол, эта спешка не доведёт до добра. А оказывается, спешить надо, потому что люди боятся, что всё, что хотят и могут сделать они, сделают другие, а кому хочется быть просто наблюдателем? Зрители бывают только в кино, а в жизни зрителей нет... И потому... Съезди туда... к ней... к девочке этой... конечно, если она необходима тебе... Только жалеть её не надо, она, жалость эта, ей страшнее позора. А мы только и умеем по голове гладить да нос платком утирать. Жалеть труднее, чем ненавидеть... Плюнь на всё: судилась – не судилась. Хорошие люди поймут, а плохие в глаза никогда ничего не скажут, потому что боятся. Ну что молчишь? Это и есть все три выхода..,

И я рассказал о свидании с Таней.

Думал, приеду к ней, поговорим по душам и уеду – всё очень просто. Приехал. Авторитетные товарищи удивились моей наивности и добродушно напомнили время отправления ближайшего автобуса. Я вернулся ни с чем. Но не растерялся.

Впервые в жизни я вспомнил хорошую пробивную систему – «знакомство», когда-то она называлась «блат». Но я решил: к чёрту принципы. Подключил двух бывших своих одноклассников, сейчас юристов, а также начальника милиции нашего города – папашу моей ученицы. Но самая беспокойная и черновая работа легла на мои плечи. Я ездил в тот город и другие места. Говорил с суровыми и вежливыми товарищами, подписывал одни и собирал подписи под другими бумажками…

И вот я в комнате. У одной стены, во всю длину, скамейка, похожая на вокзальную. На скамейке сижу я. Напротив – канцелярский стол. За ним пожилая седая женщина, усталое доброе лицо. Женщина что-то пишет. Слева - два окна. На них фигурные решётки: полукольца, через которые снизу вверх проходят лучи. Даже здесь дизайн! Справа – обитая дерматином дверь. За моей спиной, за стеной, мягко стучит машинка. Женщина смотрит на часы, двумя пальцами устало вытирает глаза от висков к переносице и начинает равнодушно объяснять, что можно, что нельзя, что продолжительность свидания – час, почему – час.

– А вот оставить вас наедине не могу,– добавляет она, словно извиняясь.

И тут вошла Таня.

– Здравствуйте, – тихо сказала она.

Женщина ответила ей кивком головы, показала рукой на меня и снова обратилась к своим бумагам. Таня села на противоположном конце скамейки, села, опустив лицо, зажав руки между колен. Скромная провинившаяся девочка. Я кашлянул и сказал почему-то торжественно:

– Таня, у нас – час.

– Я знаю, – глухо ответила она, глядя в пол.

– Танюша, видишь ли... я вот приехал... узнать приехал...

– Я знаю… как я здесь живу? Я здесь хорошо живу.

– Я не об этом.

Таня выпрямляется и медленно поворачивает ко мне лицо. Глаза огромные. А ресницы, как оправа, не дают выкатиться слезам, и говорит Таня тихо, вполголоса с придыханием:

– Саша, я всё... понимаю... Адрес свой оставь... только адрес... Ничего не говори... Я посмотрю на тебя... и уйду.

И она смотрит на меня. А я не могу смотреть в её глаза, заплаканные глаза, они мёртвые, холодные, безмолвные. Таня опускает голову и отворачивается.

Женщина встала, взяла несколько листков и, продолжая внимательно читать их, вышла из комнаты. Таня бросилась ко мне.

– Сашенька, миленький, Сашенька, прости меня (она вот, моя маленькая Танька). – Мне немного прибавили, Сашенька. Я скоро вернусь. Ты позовёшь, и я буду приезжать к тебе... Когда захочешь...

Вошла женщина. Уже без бумаг. Таня испуганно отшатнулась от меня и отодвинулась подальше. Но женщина даже не взглянула на нас, уютно уселась за свой стол, пододвинула другие бумаги, взяла толстый красный карандаш, сделала пометки, вздохнула, отбросила карандаш, посмотрела на меня, на Таню и строго сказала:

– Татьяна, ты не знаешь, как трудно было Александру Николаевичу добиться разрешения на ваше свидание. Но вот он здесь. У вас очень мало времени. Вспомни самое главное. А слёзы – не главное.

Таня улыбнулась. Встала. Быстро поцеловала меня в щёку и выбежала из комнаты. Где-то тяжело хлопнула дверь. Я машинально глянул на часы. Мы были вместе четыре минуты. Женщина откидывается на спинку стула и с усмешкой говорит:

– Всё правильно, Татьяна, она такая. Адрес свой оставьте - передам. Поймите и простите её. Она больше не придёт. Реветь где-нибудь будет до ночи. А вы думали, у нас людоеды, гангстеры сидят? Обыкновенные девчонки, только несчастные от своей глупости...

Я молча киваю головой...

Димка внимательно слушает меня, иногда улыбается и тоже кивает головой...

Марта сказала, что умер он в ту же ночь, в половине четвёртого.

ПИСЬМО

«Здравствуй, дорогой Саша. С Новым годом тебя. Желаю всего самого хорошего. Пусть исполнится. Я очень и искренне хочу этого. Саша, не мучай меня ни любовью, ни добротой своей. Собака хоть руку может лизнуть своему хозяину в благодарность. А я и этого не могу.

Я знаю своё место на земле, и мне ли выбирать? И ещё.

Саша, ты добрый, порядочный человек, и потому даже если встретишь другую женщину, то не сможешь просто так отмахнуться от меня. Сашенька, и не надо. Лучше потом, когда меня выпустят. Мне легче будет. Если есть на свете ты, твой Димка, Тюльпан, бородач, мой друг Володька, значит, есть и ещё много хороших людей, и я не могу пропасть.

До свидания. Пиши. Целую. Таня».

Я вложил письмо в конверт. Опустил во внутренний карман пиджака и спокойно (они должны это видеть и понять, что спокойно) закурил. Сейчас я услышу самое откровенное, самое беспощадное. Что скажут когда-то потом и другие люди – пустяки.

Марта смотрит в окно, курит. Володя, наклонив голову к плечу, рассеянно стучит пальцами по столу и тихо напевает… Это он вторит мелодии «Карлсон», которая слышится сверху. Там новогодний банкет в апогее, аж люстра дрожит.

Если уж вызывать огонь на себя, то самого мощного калибра. Успел подумать, что сейчас даже ужасный фейерверк над Хиросимой – огонь далеко не главного калибра, значит, и от меня ничего не останется. Я говорю, выделяя каждое слово:

– Вот... что пишет... моя... жена.

Марта пожимает плечами и с удивлением спрашивает.

– Я так понимаю: ты сейчас обнародовал отрывок из неизвестной нам истории? А нельзя ли её всю или хотя бы историю главного героя.

– Пожалуйста, – согласился я. Подробно рассказываю жизнь Тани.

В четырёх словах о ночи в тумане («Она стала моей женой»). В трех словах о моём отношении к Тане («Я люблю её»).

После моего рассказа в комнате ничего не изменилось. Марта смотрит в окно, курит. Володя стучит пальцами по столу, но напевает уже «Мираж». Люстра не успокоилась.

Я выпиваю рюмку коньяка. Первый залп должна сделать Марта. Так и есть. Она резко оборачивается и, обхватив руками плечи, словно ей холодно, озабоченно говорит:

– Слушай, туда, наверное, кроме писем и посылки можно отправлять, и, может быть, разрешают что-то вроде свиданий. Ты узнай.

Володя кончает петь, трогает свои очки и усмехается:

– Обязательно узнай. Должны же мы увидеть свою родственницу.

- Ты! – кричу я. – Успокойся! При любом варианте твоя репутация не пострадает!

– Это ты успокойся. Сядь, «добрый, порядочный человек». Ты же не можешь нам запретить с ней познакомиться. Во-первых, давай сюда конверт. Во-вторых: теперь это не только твоё дело. Правда, Марта?

– Спрашиваешь! Володя, он же несерьёзный мужик. Она приедет через год или когда там, а у него ничего нет, а у неё откуда? Спит он на каком-то диване, одна тарелка, одна вилка, зато рюмок – набор на двенадцать персон. Жмот. У него же на книжке скоро третий ноль появится... Будешь писать ей, лирику не разводи, поближе к земле. Для женщины это очень серьёзный разговор. Мы-то знаем, на чём жизнь стоит, именно стоит, а не качается... Сашка, ты чего?.. Ты думал, мы предадим тебя?... Ну чего ты... как маленький...

– Марта, дай ему таблетку... которая мозги очищает. Разговор серьёзный. Обсудить всё надо. Дело наше, семейное. А у него могут быть неприятности. Впрочем, не знаю... тебе, Сашка, слово…

УРОК МУЖЕСТВА

Первое сентября. Первый урок, по традиции, – урок мужества.

Звонок. Иду по коридору. Дверь моего класса открыта, из-за неё торчат три, одна над другой, весёлые рожицы ребят. Хотя и далеко дверь, и видны только носы и прищуренные глаза, всё равно узнаю – Катасонов и братья Перепёлкины. Исчезают.

Вхожу в класс.

– Здравствуйте, ребята.

Все встают с грохотом и шуршаньем.

– Как рояль с пятого этажа упала, – говорит Катасонов. Все смеются, потому что это мои слова. Я и сам с трудом пытаюсь скрыть улыбку. Секунду мы стоим неподвижно и смотрим в глаза друг другу. Я в глаза моего друга – уже 10 «б». Загорели. У кого-то отчётливые усы, баки, перстни, маникюр, подкрашенные глаза – этого завтра не будет. Просто прошло лето. Это так много. И ребята хотят показать мне, какие они стали большие, мои маленькие ребята.

– Садитесь. Кто отсутствует?

– Все, – отвечает кто-то. Общий смех. Так было когда-то, и не раз. Становится легко.

Я подхожу к окну и смотрю на цветник в пришкольном саду. Через минуту в классе тихо, очень тихо. Это ведь мой 10 «б». Тишина. Я поворачиваюсь.

– Ребята, в этом учебном году вы окончите школу. После прощального звонка я искренне пожелаю вам доброго пути и ничего больше, наверное, не успею и не сумею сказать. И поэтому скажу сейчас.

Вы изучали в школе много разных предметов, изучали на уровне последних достижений науки и техники. С вашими знаниями можно не удивляться ничему, с запасом лет на десять вперёд. Но в завтрашний день через сегодняшний не перепрыгнешь, а я и другие учителя забыли вам сказать, что красивое, изобильное, счастливое будущее, в котором пройдут ваши лучшие годы, всё ещё строится, и это пока ещё тяжёлая, чёрная и черновая работа, потому что строится и бульдозерами и... лопатой. «Согласны, – скажете вы, – подвернём рукава».

Да, вы писали в сочинениях: «Не надо искать лёгких путей... в жизни всегда есть место подвигу... счастье в труде… и я ставил вам пятерки за грамотность, за умение раскрыть тему. И как мне не хватало ещё одной оценки, оценить вашу искренность, честность. А может быть, я неправ?

Тогда почему сейчас конкурс в театральные училища и институты по сто пятьдесят человек на одно место и мало кто спешит к ткацкому станку? Почему многие желают всю жизнь петь и плясать, а единицы – пахать землю? Человечеству не так уж много нужно кинозвёзд, балерин, журналистов, физиков, лётчиков. Значительно больше – шоферов, доярок, слесарей, почтальонов, ткачих. Что? Тяжело? Тяжело, потому что эта работа – проза.

В школе вам рассказывают о чудесах кибернетики, о первоклассных автоматических линиях. На экскурсиях по лучшим цехам и лабораториям вы видели людей в белых халатах, а ещё – множество сигнальных лампочек, кнопок, табло. Это – производство. Но многие рабочие, которые слушали бы меня сейчас, усмехнулись бы, вспоминая свои влажные от пота спецовки и мозоли на ладонях. Это – тоже производство. А что я могу сказать? Только одно. Ум – хорошо, два – лучше, две руки к ним – прекрасно. А какому человеку, даже делающему своё любимое дело, было легко? Кому?

Лев Николаевич Толстой четырнадцать раз переписывал «Анну Каренину» и шесть раз «Войну и мир». Поверьте и осознайте ещё одну очень интересную вещь. Профессия журналиста – романтика! А теперь запомните, что в таблице продолжительности жизни по профессиям самая короткая у журналистов, где-то недалеко от них – учителя.

И ещё. А это, может быть, самое главное. Мы живем в среднем полмиллиона часов. Много? Много. Но жизнь уходит с каждым ударом маятника, с каждым упавшим листом. И где-то в середине жизни человек понимает, что полмиллиона часов – это очень мало.

Смертельно больной Бальзак просил лечащего врача: «Дайте мне шесть дней, только шесть. Я успею просмотреть свои пятьдесят томов. Я вырву плохие страницы. Я могу в шесть дней дать бессмертную жизнь тому миру, который создал».

И потому, ребята, спешите делать добро людям. Это очень просто и по силам каждому. Человек человеку – друг. Помните это. Так живут все. На этом стоит земля.

И вдруг кто-то тихо, но смело спрашивает:

– А зачем тогда у нас всё ещё есть милиция, суд, тюрьмы?

Я невольно продолжаю вопрос: «…почему они ещё у нас работают с полной нагрузкой?»... В такие моменты учитель похож на лётчика, попавшего в аварийную ситуацию, когда нет времени попробовать все варианты спасения, необходимо сделать что-то одно, единственное, после чего произойдёт или катастрофа, или спасение. Мое замешательство – недолгое.

– Совершенно согласен с вами, ребята, и я расскажу вам, как попала в колонию одна девочка, тогда она была вашей ровесницей…

Я сел за стол и рассказал о Тане. Закончил я словами:

– Но всякий срок кончается. Как вы думаете, ребята, что её ждёт впереди?

Отозвались сразу и, мне кажется, весь 10 «б».

– Что ждёт? Вся жизнь искалечена...

– Люди сторониться станут...

– Уедет на стройку, куда-нибудь подальше...

– Почему уедет? Свой город – родной... дом...

– Уедет на стройку, там люди из разных мест. Там о человеке не по биографии судят – по работе, по характеру...

– А ты там был?..

– В печной трубе углём не напишешь...

– Ты Печорин, не выступай...

– Замуж не выйдет, факт. У нас и хорошие девушки пропадают, то есть замуж не могут выйти.

– Ну, тебе-то это не угрожает...

– Будет злая на всех, потому что она видела тьму, а мы нет.

– Если хорошего парня встретит и он, и он... серьёзно с ней. Она для него в доску расшибётся.

– А почему хорошие люди ей должны помогать? Ей что, самой уже ничего не надо делать?..

– Тише!... Тише, ребята... тише... Ребята, но я всё-таки думаю, что у неё всё будет хорошо... Она сегодня приезжает...

Сразу стало тихо.

Кто-то в недоумении спрашивает:

– Куда приезжает?

– Ко мне, замуж за меня выйдет...

Ещё минута тишины, а потом заорали все, даже захлопали крышками парт. Я резко встал. Успокоились. Катасонов высказался:

– Вы... того её, в ежовых рукавицах... как нас......

Потом по рядам началось какое-то брожение, с разных сторон стали подталкивать комсомольского и вообще вожака класса Гришу Васютина. Он встал:

– Александр Николаевич, у нас в вам вопрос: это секрет?..

– Вы уж взрослые, сами решите.

РАЗГОВОР, КОТОРОГО Я НЕ СЛЫШАЛ

– Танька, мы к тебе.

– Тихо, девчонки, дежурный услышит. Кровать не раздавите.

– Там Лидка смотрит… Тань, не забывай нас, пиши, пиши всё подробнее, как что, нам всё интересно. Не чужие – сколько перловки вместе съели... Говорят, ты своего нашла в бегах?

– Я бежала не его искать... Тогда на меня затмение нашло – не выдержала... А он – это случайность.

– Хорошенькая случайность.

– А вдруг приедешь, а он скажет: «Давай пока не расписываться», – и потянется это «пока», как длинная резина. Конечно, можно и так жить – бывает, но тогда у тебя – никаких прав...

– Закрой варежку. К ней и брат его приезжал с женой, я видела, серьёзные, интеллигентные такие...

- Но, девки, посмотрели бы вы на Таньку – она не знала, куда глаза девать, куда руки...

– Испугалась. Саша не предупредил. Думала, что плохое с ним случилось, а они... ну, поговорили, в общем...

– Всё правильно. Девки, уж если Таньке не повезёт в жизни... Ты прости меня, я ведь сначала тебя просто ненавидела. Ишь, думаю, красотка: школу на пятёрки кончила, на фабрике вкалывает, книжки читает, с Анкой лалы разводит, а сама-то...

– Дура ты, Булёк, не разберёшься, а в бутылку лезешь. Танька – человек.

– Да ладно вам, что было, пусть быльём зарастёт.

– Завтра вздохнёшь свободно.

– Да, не думайте, девчонки, что всё так легко. Мне за его спиной никак нельзя прятаться, хотя он у меня во какой («видели, видели... не хвались... счастливая...»). Работать буду, учиться и по хозяйству я всё должна успевать, всё уметь. Я даже все книжки по домоводству почти наизусть выучила. А там, глядишь, ребёнок будет...

– Ой, Танька, вот он вырастет, ребёнок, спросит – чем ты, мамка, всю жизнь занималась?

– Конечно, Тань, трудно будет, но держись. Люди все хорошие, но иногда плюнут в душу, даже сами не заметят, как , например, вот эта...

– А я чего, чего я? Всякое бывает.

– Ты сначала домой езжай, прибарахлись по-модному. Фигурка у тебя... сама знаешь, но и тряпки – это ударная вещь.

– В уборе и пень хорош, а на Таньке дерюжки блестеть будут... Ей деньги ещё пригодятся.

– Мы завидуем тебе и рады. Конечно, на жизнь надо смотреть реально, но всё-таки ты для нас – живой пример, а не душеспасительные беседы. Значит, и у нас так может случиться, потому что начинали жизнь одинаково…

– Только нюансы разные...

– ...Кончай, Булёк, смеяться... Я говорю – размотали свою юность. А жизнь-то не кончилась. Жить-то ещё много, так надо её... по человечески... самим... никто не поможет... самим надо... жить...

– Ну, расползлась. Завтра Танькин звонок, праздник всё же... Скажи-ка нам что-нибудь на прощанье.

– А что я скажу? Сами знаете. Люди не мстили нам, когда упрятали сюда. Просто мы в грязи искупались по макушку. Нам срок дали – отмыться.

– Крещение святой Руси.

– Как хочешь понимай, Булёк... Срок кончится – нас выпустят. А отмылись мы или нет, люди сразу видят. От этого всё и пойдёт... Анну Семёновну слушайте, она добрая, а главное, умная. Сегодня она говорит мне: «Татьяна, я лично считаю, что у тебя счастливая судьба. Легко по жизни пойдёшь». («А ты? а ты?») Говорю: «Я знаю. Ведь я даже палец о палец не ударила, чтобы иметь это счастье. И мне страшно, что он это поймёт». А она смеётся: «Насчёт судьбы я пошутила. Хотела знать, что ты сама о своей жизни думаешь. Теперь я спокойна».

– Интересно, а она знает, что мы её Анкой-пулемётчицей прозвали?

– Правильно, пулемётчица. В нас надо нашу дурь расстреливать в упор или, как аппендицит, вырезать к чёрту... Девки, отвал... Кружка упала – Лидка сигнал подаёт... Поцелуемся, Тань. (« И я? и я?») Завтра не увидимся. Мы с утра на работу.

ОТ АВТОРА

Писатель закончил бы эту повесть так.

«Человек не спеша шёл по городу. Шёл и улыбался. На площади человек остановился. Белый галиот под тучей алых парусов возвышался над горизонтом, над городом. Откуда появился «Секрет»? Где Ассоль? Человек понял, что это можно узнать в 11, 13, 15, 17, 19, 21 час. Цена любопытства – 40 копеек. Поддельное счастье и стоит копейки...

Человек не спеша идёт по городу. А в нашем городе нет ни одного гнезда аиста, но это ничего ещё не значит...»

Но писатель не начинал и не будет кончать эту повесть. Тогда всё упрощается...

…Я выскакиваю на крыльцо школы. Стоп! Забыл цветы на вешалке в учительской. Возвращаться – пути не будет. Тьфу, чёрт, кто выдумал эти приметы? Без цветов нельзя. В телеграмме ясно отбито «первого». Мне ли в приметы верить?.. Ладно, по дороге куплю. Бегу к остановке автобуса. Нажмём... Извините... Не толкайтесь... Не парк культуры и отдыха – тесно... Извините...

...Как только пришёл в школу, позвонила Марта, почему-то весёлая и загадочная:

– Не приехала?

– Нет. Она бы позвонила мне,

– Почему тебе, а не мне? У меня два телефона – домашний и рабочий... Так вот... В школе ни на минуту не задерживайся – сразу домой, никаких столовых.

– Сам знаю. Откуда звонишь?

– С работы.

– Так я и понял. Кто это у тебя там плачет?

– Пациентка одна, симпатичная, пока ещё не плачет, но говорит, что больно.

– Дай анальгин. До свадьбы заживёт.

Марта смеётся и говорит кому-то: «Он говорит – до свадьбы заживёт», – и тут же мне:

– Она говорит, не заживёт.

– Марта, вот ты смеёшься, а я бы не выдержал каждый день видеть ноющих людей... Марта, мне пора, звонок...

– Помни, пулей домой.

...Автобус не пуля, но всё в мире относительно. Действительно, надо всё в квартире подготовить. Но всё готово. Самому подготовиться. Уж не знаю и как. «Танечка, здравствуй, вот наш дом». Отлично.

Взлетаю на лифте – (тоже пуля) – на свой восьмой. Ключ не проворачивается в замке. Толкаю дверь. На диване сидит Марта, где-то и Володя, он здесь, потому что успеваю расслышать его бас. Я вхожу в комнату и вижу незнакомую и в тоже время очень знакомую девушку. На ней чёрная коротенькая юбка и белая, похожая на мужскую сорочка с чёрными пуговицами и чёрными запонками. Девушка, сжав ладонями щеки, медленно пятится от меня, пока не упирается в стену. Я совсем чужим голосом, а может быть, это и не я, говорю:

– Наконец-то... вся семья в сборе...

– Поцеловались бы со встречей, – смеётся Марта.

Я иду к Тане, и когда до неё остается шага два, Таня бросается ко мне. Что тут было и что сказано, не помню, и очнулся я от того, что Таня, прижимаясь спиной к стене и упираясь вытянутыми руками в мою грудь, смеясь говорит:

– Они собираются уходить. Задержи.

Я бегу на кухню. Марта и Володя, с улыбками переглядываясь, возятся с тарелками и рюмками.

– Вы куда?

– Стол собираем, – говорит Марта. – Татьяна, иди помогай, принимай хозяйство…

Так должно было бы быть, а на самом деле было совсем другое…

ЭПИЛОГ

Она не приехала.

Через несколько дней пришло письмо, и я решил, что мы с ней оба чокнутые.

«Саша, прости, но я не решилась приехать, сейчас приехать. Может быть, потом, если ты не передумаешь. Я очень люблю тебя. И знаю, так не бывает. И как бывает – знаю. Давай подождём. И если тебе в жизни станет плохо, хоть когда, хоть через сколько лет… помни, что у тебя есть самая надёжная женщина на земле. Целую. До свидания. Таня».

Обратного адреса не было. Только штамп почтамта Белорусского вокзала.

«Неумная, как же я найду тебя», – улыбнулся я. «Дура, что же ты сделала?!» – молча закричал я.

Шли дни.

Я находился в каком-то спокойном, равнодушном, усталом оцепенении. Я не ждал такого поворота судьбы и только со временем стал понимать, что это не предательство, не обман, не глупость, не затмение разума; в этом странном, жестоком поступке таилось какое-то отчаяние, больное решение, истину которого я понять не мог, потому что так и не смог узнать Таню.

Ну что же, человек свободен, когда сделал выбор.

Шли недели. Моя жизнь успокоилась, наладилась, пошла потихоньку.

Счастливое затмение нашло и на меня – через год я женился.

И ещё прошло несколько лет…

Но я и сейчас жду её, вернее не её, а какого-то итога, определённости, ясности, случайного известия, слуха, встречи. И кажется мне, что я обязательно когда-нибудь опять услышу знакомый весёлый голос: «Помогите страннику!», – и на что же я тогда решусь?

Сегодня понедельник. По понедельникам Риту из детского садика забирает Катюшка-хохлушка. А время-то уже – шесть. Мои дамы гуляют где-то уже два часа. Надо думать, экскурсия по магазинам.

Длинный звонок. Это Рита, Катя держит её на руках, а она будет давить на кнопку, пока дверь не откроется. Открываю.

– Милости просим.

– Бояре, а мы к вам пришли.

Долго обнимаемся с дочкой, молча, серьёзно, сердечно. А через её плечо я улыбаюсь и подмигиваю Кате. Она тоже улыбается и быстро показывает мне кончик языка. В то короткое время, когда ходили в женихах-невестах, такого не было, пять лет прошло, стали озоровать.

Рита уснула, как всегда, в девять. Перед сном, как обычно, раскладывала, перекладывала в своём чемоданчике «своё приданое»: игрушки, пустые флаконы, коробочки, баночки, фантики, тряпочки, книжки. Свой чемодан она разрешает только принести-отнести, а попробуй что-нибудь взять из него – скандал. И тогда я весело дразню её: «У, хохлушка – жадина». А она, довольная, говорит: «А вам-то что, Александр Николаевич, а вам-то что?» Так и называет по имени-отчеству – интеллигенция.

Я и Катя на кухне пьём чай. Самое удобное место и время поговорить, обсудить что-то домашнее, поворчать, посмеяться. Но сегодня Катя помалкивает, то и дело внимательно, быстро посматривает на меня – значит, приготовила какой-то сюрприз. Она знает, что я догадываюсь, но растягивает собственное удовольствие.

– Кать, хватит темнить, что там у тебя? – не выдерживаю я.

После некоторой паузы Катя выходит в прихожую и тут же возвращается со своей сумкой. Молча, сосредоточенно, глядя куда-то в пространство, шуршит в ней какими-то бумажками и достаёт конверт.

– Это тебе, – спокойно говорит она.

Конверт совсем чистый, ни марки, ни штампов, ни адресов, не запечатан – но на ощупь твердый: наверное, фото. Так и есть. Достаю – в моих руках большая, во весь конверт студийная фотография. На ней – Таня. Она на чём-то сидит. Рядом с ней стоит мальчик, их головы на одном уровне. Мальчик лет шести, правой рукой обнимает Таню за шею и, нахмурив брови, смущённо улыбается. Знакомый какой-то мальчик. Мне становится странно плохо: спине холодно, лицу жарко. Я смотрю на Катю. Она удивлённо смотрит на меня и всё повторяет:

– Ну что ты?.. Ну что ты?.. – и всё старается повернуть карточку ко мне обратной стороной. А там надпись: «А это мой Санька». Господи, да это же я в шесть лет! И вдруг я понимаю, что этот мальчик имеет ко мне самое близкое отношение, и это сейчас знаю не только я, но и самые близкие мне люди, и приняли это спокойно, без объяснений.

– Ты была у Марты? – зачем-то спрашиваю я.

– Да, – спокойно ответила Катя.

– А когда она это получила?

– А это я получила. Сегодня Таня проездом оказалась в нашем городе и решила зайти к Марте. А Марта на работу мне позвонила, мол, у нас гость, обязательно приходи. Я взяла Риту и к ним. Я сразу догадалась, кто это. Познакомились. Тут и Владимир Николаевич пришёл. По рюмке выпили. Всё очень по-простому было. Очень приятная женщина и красивее, чем здесь. – Катя показывает взглядом на фото.

И от этого её искреннего добродушия, участия и жалости, что ли, ко мне становится так одиноко, горько и тоскливо, что я чувствую – очень просто могу заплакать.

– Катя, а ты-то что? – спрашиваю я.

– А что я? Я – за тебя. Спроси у наших… живёт она далеко, почти конец света. В хорошую погоду Америку видно… работает в детском саду. Квартира маленькая, больше и не надо. Замужем или нет, даже не намекнула. Она за сыном едет, хочет его к себе взять, туда, посмотреть, приживётся он там или нет. И адрес есть. Вот.

Катя опять начинает шуршать бумажками в своей сумке, но я кладу свою ладонь на её руку, и Катя затихает.

– Ну, что ещё. Мы проводили её на вокзал. Владимир Николаевич подвёз. И там долго мы поговорили с ней совсем наедине, она попросила. Обо всём говорили и всех. Но не подумай чего плохого.

– А о чём говорили-то? – с надеждой спрашиваю я.

Катя не спеша встаёт, обходит меня и со спины осторожно, уютно обнимает, соединив руки под моим подбородком и прижав свою щеку к моей. Отвечает почти шёпотом, загадочно и твёрдо:

– Ты об этом, наверное, никогда не узнаешь. Мы так договорились.

1975 г.