Что умеет пони?

В школу, где учился Ваня Кашин, пришёл директор совхоза Дронов.

— Ребята! — сказал он простуженным голосом, комкая здоровой рукой кожаный треух. Другая рука у него была пробита пулей в гражданскую войну и висела на широком ремешке.

— Дорогие ребята! — повторил он, обводя собравшихся красными невыспавшимися глазами. — Сейчас, как вы знаете, идёт война. Всенародная Отечественная война. Все, кто мог, ушли на фронт. Рабочих рук не хватает. Надо помочь, ребята…

Тут поднялся страшный шум и гвалт, потому что всем сразу захотелось узнать, что нужно делать и какая требуется помощь.

— Приходите утром к конторе, и всё узнаете! — поднял руку повеселевший директор.

На другой день Ваня поднялся пораньше. У высокого конторского крыльца уже толпились люди — женщины, подростки, старики. Рабочим и школьникам давали наряд — задание на работу в теплицах, в коровнике, на птичнике… Ваня любил лошадей. Ему хотелось работать на конном дворе.

— Ну, хлопцы, кто хочет пойти в помощники фуражира?

— А кто это такой? — спросил кто-то из ребят.

Ваня знал, что значит «фуражир». Это рабочий, который привозит для лошадей и коров фураж — сено, солому, а летом — траву. В слове «фуражир» ему слышалось что-то военное: оно звучало как «командир» и, кроме того, напоминало фуражку. Ваня сразу же поднял руку, протолкался вперёд и выпалил в лицо директору:

— Я! Я хочу!

— Хорошо, — улыбнулся директор. — К Домне Карасёвой пойдёшь. К Домне Ивановне, значит.

И Ваню Кашина определили в помощники фуражира. Теперь он должен через день после уроков ездить в степь за фуражом.

На конном дворе Ваня увидел маленькую шуструю женщину, запрягавшую гнедую лошадь.

— Тётя, не вы Карасёва?

— А ты, «племянничек», наверное, мой помощник? — женщина оглядела Ваню и распорядилась:

— Заправь-ка повод в дугу, я до зги не достаю.

— До какой «зги»?

— Ну, до колечка на дуге! Ох, чему вас в школе учат, ничего-то ты не знаешь…

Она села в сани, тронула вожжой:

— Но-о, Кролик! Шевелись, мил-лай!

За околицей Карасёва отдала Ване вожжи, откинулась на сене и, глядя в небо, запела:

Из омётов сена пахло июльской степью. Сначала фуражиры вместе накладывали сено, потом Домна Ивановна залезала на него и укладывала воз. Она вилами показывала Ване, куда класть очередной навильник сена. Чем выше становился воз, тем труднее было на него подавать. В глаза и за ворот Ване сыпалась сенная труха. Карасёва топталась на возу и уминала его ногами. Потом она укладывала на пухлый воз бастрыг — длинную слегу, которой прижималось сено, и командовала:

— Натягивай! Посильнее тяни верёвку!

Ваня повисал на конце бастрыга, но сено подавалось плохо.

— Долгий ты, а весу в тебе никакого! — упрекала его тётка Домна. Она съезжала с воза и тоже хваталась за слегу. Они висели рядом, болтая ногами и стараясь стать потяжелее.

Наконец сено было прижато и увязано. Весело было ехать на высоком возу! Сено мягко пружинило и покачивалось. Широко видна была сверху степь, дома совхоза, ползущие вдали поезда.

— Уроки-то поспеваешь делать? — спрашивала Карасёва. — Учись, Ваня, учись хорошенько.

Фронт стоял в ту зиму не очень далеко от совхоза. Длинные железнодорожные составы везли в тыл, спасая от врага станки и машины. По большаку гнали на восток скот и лошадей. В небе иногда слышалось заунывное гудение. В просветы облаков было видно, как высоко, крадучись, в поднебесье, летели фашистские «юнкерсы».

— Звук-то какой, всю душу воротит, — ворчала Домна Ивановна. — Может, и над моим Стёпочкой пролетели, ироды. Как он там воюет? Ну, погодите, погодите, отлетаетесь скоро! — грозила Карасёва. Она плевала в мглистое небо и просила:

— Давай, Кролик, побыстрее… Дома не топлено, детишки не кормлены, скотина не поена…

Однажды, подъезжая к начатому омёту, они увидели возле сена жеребёнка.

— Откуда же он тут взялся? — изумилась Домна Ивановна.

Жеребёнок отошёл от омёта и поглядывал на людей.

— Кось, кось, кось, — попыталась подойти к нему Карасёва.

Но жеребёнок прижимал уши и не подпускал её. Он был серой масти в яблоках, с тёмным ремешком на спине, с пышной гривой и растрёпанной чёлкой. У него была крепкая шея, короткие ноги и плотное, слишком плотное для жеребёнка туловище.

— Да это не жеребёнок! — рассмотрела его Карасёва. — Это взрослая лошадка. Как их называют? Я когда-то до войны в цирке видела.

— Пони?

— Вот, вот! Пони это.

— Как же она сюда попала?

— Кто знает… Вон, сколько мимо нас на восток едут. Отбилась у кого-нибудь… Давай поймаем!

Но это было не так-то просто. Лошадка, видно, успела одичать. Или была чем-то напугана. Может, побывала где-нибудь под бомбёжкой?

— Заходи, Ваня! — командовала Карасёва. — Окружай, окружай её. Прижимай к пригону! Давай, туда во двор загоним!

Но хитрая лошадка насторожённо следила за людьми и ускользала из «окружения». Наконец её удалось загнать во двор пустого степного пригона, где летом держали лошадей. Но и во дворе не легко было взять её.

— Кось, кось, кось… Хоу, хоу, хоу, — уговаривала строптивую кобылку Домна Ивановна. — Не бойся, милая, не бойся, хорошая…

Карасёва изловчилась и накинула ей на шею верёвку.

Маленькая лошадка заметалась, потащила маленькую Карасёву по широкому двору. Еле усмирили они вдвоём бунтовавшую пленницу. Из длинной сенной верёвки Домна Ивановна сделала что-то вроде уздечки. Теперь можно было вести пони домой.

— Глянь, какая складная коняжка! — любовалась кобылкой Карасёва. — Всё, как у настоящей, а маленькая-то какая! Как куколка!

В этот день фуражиры вернулись без сена, но с лошадкой на привязи.

— Дед! — закричала Карасёва вышедшему навстречу из конюшни сторожу. — Смотри, какую мы тебе куклу привели! Вот тебе игрушка на старости лет!

Пони определили в пустовавшее конское стойло — денник. Сторож Терёхин нацарапал куском извёстки на двери денника кличку — «Кукла». Он просунул между прутьями в денник руку, чтобы погладить лошадку, но та прижала уши, повернулась задом и ударила крепкими копытцами в дощатую переборку.

— Ишь, лютая какая! — поспешно выдернул дед руку. — С вашей Куклой игрушки плохие!

— Ничего! — обнадёжила Карасёва. — Привыкнет.

Но норовистая кобылка не привыкала. Она никому не давалась погладить, надеть уздечку. Только Домне Ивановне разрешала она входить в денник. Да и то, пока Карасёва убирала его или задавала в кормушку овёс, Кукла забивалась в угол, прижимала уши и скалила зубы, если к ней подходили поближе.

— В запряжке, видно, не была… Под седло такая малютка тоже не годится, — вслух размышлял дед Терёхин. — Что же она умеет делать? Она уж не молодая, должна же знать какое-то дело?

Необыкновенные способности Куклы открылись не скоро. Но довольно неожиданно.

По распоряжению директора Дронова во все службы и помещения совхоза провели радио. Местный радиоузел утром и вечером передавал совхозные новости, вызывал на совещания, повторял фронтовые сводки московского радио. Шёл третий год войны, врага гнали на запад, и по местному радио всё чаще звучала весёлая музыка.

Однажды, когда из громкоговорителя полились звуки вальса «Дунайские волны», Кукла вдруг завертелась в деннике, замотала головой, а потом поднялась на дыбки и прошлась по деннику из угла в угол.

— Глядите, глядите! — закричал дед Терёхин. — Наша Кукла-то что вытворяет!

Ваня помчался на радиоузел, чтобы там снова поставили пластинку с «Дунайскими волнами». И опять под звуки этого вальса лошадка начала вертеться и раскланиваться.

— Дед! — сказала Домна Ивановна сторожу Терёхину. — Ты, говорят, был когда-то первым на селе гармонистом. Сыграл бы ты нам эти «Волны».

— Да я уж забыл! Не умею!

— Ну, вспомнишь, научишься! Уж если лошадка танцевать научилась, вальс-то как-нибудь разучишь!

Сторож принёс старую гармонь и стал разучивать в дежурке вальс. Вернувшись с фуражом, Карасёва выводила во двор на длинных вожжах Куклу. Начиналась репетиция. Под звуки гармони Кукла вальсировала, вставала на дыбы, опускалась на колени и кланялась воображаемой публике. Вспомнив своё искусство, Кукла словно бы подобрела — перестала кусаться и бить задом в доски денника.

А через год пришла победная весна. Кончилась война, вернулись домой фронтовики. Совхоз встречал своих воинов торжественно. Прямо на площади перед конторой были расставлены столы. В то тяжёлое время на них не было изысканных блюд, но на это никто не обращал внимания. Сверкало майское солнце. Общий праздник был светел и печален. Печален потому, что очень многие солдаты не вернулись с войны.

Вместе со взрослыми за столами сидели школьники, помогавшие совхозу. Директор Дронов сказал речь. Он поздравил всех с Победой, с возвращением солдат в родное село, благодарил за труд в совхозе. Против Вани за столом сидел бывший сержант Карасёв, муж Домны Ивановны. Он снова, как до войны, стал фуражиром. На его груди сверкали, малиново позванивали боевые медали.

После торжественной части был концерт самодеятельности учащихся школы, где учился Ваня Кашин. А потом дед Терёхин в новой голубой рубахе сел в сторонке на табурет и растянул цветастые меха своей гармони. Зазвучал вальс. И Домна Ивановна, очень помолодевшая и нарядная, как настоящая артистка, вывела Куклу. Серая в яблоках лошадка кружилась, ходила на задних ногах, становилась на колени и кланялась сидевшим за столами фронтовикам.

Такого шумного успеха Кукла, наверное, не имела никогда!

— Большое искусство! — сказал директор Дронов. — Война кончилась, теперь жизнь быстро наладится, откроется в городе цирк. И нам, товарищи, нужно будет отдать нашу Куклу. Жалко, конечно, но ведь такой талант должен принадлежать всем, не только совхозу.

© Чернышев Вадим Борисович, текст, 1985