Чтобы жить

Куманичкин Александр Сергеевич

Чтобы жить...

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Литературная запись Е. Куманичкиной

Аннотация издательства: Героя Советского Союза генерал-майора авиации Александра Сергеевича Куманичкина уже нет в живых: он скончался в октябре 1983 года. В годы войны, будучи летчиком-истребителем, командиром эскадрильи, штурманом 176-го Проскуровского полка свободных охотников, А. С. Куманичкин в боях с немецко-фашистскими захватчиками показал высокую боевую выучку, проявил себя талантливым воздушным бойцом. Войну А. С. Куманичкин закончил в небе Германии, под Берлином. 36 сбитых вражеских самолетов - таков общий боевой счет советского аса.

Андрей Мятишкин: По книге Н.Г. Бодрихина "Советские асы" Куманичкин сбил во время Великой Отечественной войны лично 31 самолет противника, в группе 1 самолет, и в Корее 6 самолетов лично.

Об авторе: КУМАНИЧКИН Александр Сергеевич. Родился в 1920 году. Участник Великой Отечественной войны. Окончил Борисоглебское авиационное училище и Военную академию Генерального штаба Вооруженных Сил СССР имени К. Е. Ворошилова. Герой Советского Союза, генерал-майор авиации. Награжден орденом Ленина, шестью орденами Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и многими медалями. \\\ Андрей Мятишкин

Содержание

Начало

Показательный пилотаж

Тяжело в учении...

Одиннадцатое июля

Две горсти смертей

Обычное дело

Рядом - друзья

Страсти-мордасти

Пал Иваныч

Вслепую

О храбрости

Саша Павлов на земле и в воздухе

Батя

Невезучий

Полет в Москву

Новое назначение

Павел Федорович Чупиков

Байда

Хозяин неба

Техники

Под бомбами

Последние бои

Вместо послесловия

Начало

- Курсант Куманичкин по вашему приказанию прибыл!

Стою в ленинской комнате перед командиром звена капитаном Василием Зайцевым и, как говорится в неписаном уставе, - "ем глазами начальство, выражая удовольствие".

А начальство, совсем не по-уставному, добродушно приглашает:

- Прибыл, значит? Ну, раз прибыл - садись, поговорим!

- Слушаюсь!

Сажусь на стул и жду, что будет дальше.

- Тут вот какое мнение есть, - говорит командир звена, внимательно разглядывая меня, словно видя впервые, - оставить курсанта Куманичкина после окончания училища инструктором. Как смотришь?

Вопрос чисто формальный. Любой работник училища знает: курсанты рвутся в строевые части. Я исключения не составляю. Но командир звена знает и другое в армии от назначений отказываться не принято. Приказ есть приказ.

- Прошу отправить меня в часть, - выпрямляюсь я под пристальным взглядом командира звена. И добавляю почти жалобно: - Очень прошу.

- Садись, - неожиданно мягко говорит капитан. - Садись и слушай.

Когда начальство начинает говорить мягким голосом, добра не жди: судьба твоя решена окончательно и бесповоротно.

- Твой инструктор Карпов рекомендовал тебя как способного курсанта. Ты же понимаешь, поднять машину в воздух - еще не значит быть летчиком. А наша задача - не самолетом научить человека управлять - летчиком-истребителем его сделать. Вот почему нам в училище нужны толковые инструкторы. А в часть ты еще попадешь. Тебе лет-то сейчас сколько? Двадцать?

- Девятнадцать.

- Еще налетаешься досыта, - подытоживает капитан. И добавляет невесело: И, чего там скрывать, навоюешься, боюсь, тоже досыта. А назначению не кручинься - нужная работа!

"Адова работа", - думаю я, выходя из ленинской комнаты, не без злости вспоминая лестную характеристику, данную мне моим инструктором Иваном Петровичем Карповым. Происходит этот разговор в конце 1939 года, когда до выпуска моего из Борисоглебского училища имени В. П. Чкалова остается несколько недель...

Перед войной мальчишки играли в челюскинцев и папанинцев. Перелеты Чкалова, Водопьянова, Громова поражали воображение. Молодая страна завоевывала пятый океан размашисто и уверенно. Мы шли в осоавиахимовские аэроклубы и завидовали молодым парням в темно-синей форме с голубыми петлицами. Мы темпераментно пели: "И нам даны стальные руки-крылья" и осаждали военкоматы с просьбами направить в летные училища.

Летом 1938 года я закончил аэроклуб Пролетарского района Москвы и был отобран для дальнейшей учебы в Борисоглебское авиационное училище летчиков-истребителей. Итак, прощай, обувная фабрика, до свидания, Москва, здравствуй, Борисоглебск, здравствуй, небо! Не я буду теперь завидовать крылышкам в голубых петлицах, а мне! Я буду летать!

Увы, в училище нас всех ждало на первых порах разочарование: всю зиму шли строевые занятия и теоретическая учеба. И никаких полетов. Теперь-то я понимаю, что это было правильно - из "казацкой вольницы", какую мы представляли, надо было сделать дисциплинированных, подтянутых людей. Срок обучения был тогда чрезвычайно маленьким - год. Через двенадцать месяцев с двумя "кубарями" в петлицах мы, молодые лейтенанты, пойдем в части и к тому времени должны будем уметь многое - летать, принимать ответственные решения, подчинять свои эмоции интересам дела.

Всю зиму по нескольку часов в день мы отрабатывали на плацу "налево!", "направо!", "кругом - марш!"... Вся эта шагистика нам ужас как надоела, мы потихоньку ворчали и только потом, спустя какое-то время, вдруг ощутили удивительное превращение: неуклюжие, нерасторопные парни становились подтянутыми, дисциплинированными, собранными. Наши командиры хорошо знали свое дело - они понимали, что летчику нельзя быть расхлябанным, разболтанным, неточным. В полете, где счет идет на секунды, важны четкость, аккуратность, сметка. Внешняя подтянутость, привычка к порядку способствовали и нашему внутреннему преображению. Тут надо отдать должное нашим учителям - процесс этот шел быстро и четко: мы буквально на глазах превращались в военных людей.

Этому способствовала вся атмосфера училища. На теоретических занятиях мы сидели с раскрытыми ртами - так было интересно слушать лекции по теории полета, самолетовождения, стрельбы и другим предметам. До сих пор с благодарностью вспоминаю полковника Панова - старого коммуниста, человека, прошедшего гражданскую войну, награжденного орденом Красного Знамени. Он читал лекции по истории полета. Никаких конспектов, никаких шпаргалок - только живой разговор, обращенный к нам, слушателям. И таким же образом вели занятия практически все наши наставники.

Учебная иерархия была в училище четкая: эскадрилья - отряд - звено группа. В каждой эскадрилье - два отряда, в каждом отряде - четыре звена. Командовал нами майор Мельников. Стоило ему появиться в расположении эскадрильи, как курсанты замирали - нет, не от страха, а от желания "показаться" с лучшей стороны. Комэск был для нас недосягаемым божеством, на его занятиях муха пролетит - слышно было: так тихо мы сидели. Каждое слово командира ловилось на лету. Майора мы уважали за высокие профессиональные качества - летал он отлично.

Душой эскадрильи, Батей был наш комиссар Старченко. Человек уже немолодой, он не знал ни отдыха, ни покоя. Его можно было видеть в подразделениях, на плацу, на аэродроме. Батин рабочий день проходил в постоянном общении с курсантами. В любое время можно было обратиться к комиссару за помощью, за советом - отказа не было. Каждого из нас Старченко знал не только по имени и в лицо. Он знал наши биографии, наши характеры и интересы, наши наклонности. Мы всегда помнили: если трудно, если нужна помощь - у комиссара получишь поддержку. Не словом утешит - делом поможет. Так и остался у меня в памяти комиссар Старченко как эталон политработника.

Командиром нашего первого отряда был капитан Юсим. С ним мы встречались чаще, чем с командиром эскадрильи: он руководил нашими полетами. Юсима тоже считали мы образцом летчика. Он прекрасно летал и хорошо знал машину.

Наше третье звено возглавлял капитан Зайцев, впоследствии прославленный ас - дважды Герой Советского Союза. Как летчик Зайцев был очень силен, так что нам было с кого брать пример. Совершая поочередно с каждым из нас контрольные полеты, Зайцев безошибочно определял летные качества начинающих пилотов.

В каждом звене было три инструктора. Они отвечали за подготовку своих летных групп, в каждой из которых числилось 10-12 курсантов. Инструктор летал с ними, проводя занятия до самого выпуска. С нами работал инструктор старший лейтенант Карпов. Невысокого роста, подвижный, резкий, он успевал всюду! И спуску лодырям не давал. Иван Петрович не только великолепно летал - он был прирожденным педагогом. Карпов знал наши сильные и слабые стороны, знал, кого нужно приободрить, кого поругать. Терпеть не мог зазнаек: стоило ему услышать, что кто-то из курсантов похваляется своим мастерством, как тут же следовала такая уничтожающая характеристика хвастуна, что у того надолго пропадала охота к самовосхвалению. Когда же Иван Петрович видел, что у нас не все ладится, что кто-то пал духом, то находил ободряющие слова, заставляя поверить в собственные силы.

- Плохо слетал, Саша, - говорил он мне после полета. - А знаешь, почему? Невнимательно изучил задание. Плохо к полетам подготовился. На авось, друг мой, в небе не летают. Даже в учебный полет. А если бой?..

Работа инструктора - работа сложная. Нагрузка большая и ответственность тоже. Весь день непрерывные полеты: в группе 10 человек, и с каждым надо слетать 2-3 раза. К концу полетов у нашего инструктора чистыми от пыли оставались только зубы. И, сверкая белозубым ртом, Иван Петрович устраивал очередной разнос неудачно слетавшему курсанту.

Надо сказать, что мы хорошо знали особенности характера нашего наставника, умели безошибочно определять все перемены в его настроении. Если предвидится разгон, лицо у Ивана Петровича бледнеет, губы дрожат. Еще не знаешь, кому достанется на разборе, но знаешь, что разнос будет справедливым и точным. Иногда мы жестоко страдали от таких разборов, но понимали, - так и надо. Слово Карпова было законом для каждого из нас.

Помню такой случай. Считался я у нашего инструктора неплохим курсантом прежде всего по технике пилотирования, был одним из первых допущен к самостоятельным полетам на истребителе. Но Иван Петрович предпочтения никому особенно не оказывал и снисхождения не делал. Поэтому я ничуть не удивился, когда однажды Карпов предложил мне слетать с ним в контрольный полет на двухместном самолете.

Полетели. Я был уверен: вот сейчас-то покажу "класс". И показал - на простейших элементах допустил ошибку. Есть такое упражнение у летчиков - полет по "коробочке". Выполняя это упражнение, надо четко строить маршрут в соответствии с посадочным знаком, а я ушел в сторону. И вдруг слышу в переговорном аппарате:

- Куманичкин, ты что, летать разучился?

Смотрю на приборы, показания их в порядке. Лихорадочно соображаю, в чем же дело. Снова слышу голос Карпова:

- Куманичкин, я все силы приложу, чтобы оставить тебя инструктором в училище. Поймешь тогда, какие дурашливые среди вас попадаются.

Это было самое страшное. Карпов не объяснял мне ошибку, надеясь на мою сообразительность, а я... Но в чем же все-таки дело? Еще раз смотрю на приборы, на землю. Ага, замечаю, что ухожу в сторону, под углом, от четко различимого посадочного знака Т. Вот откуда все мои беды! Быстро исправляю ошибку, а в переговорном устройстве слышится:

- Такие ошибки даже дети не допускают. Тебе не на самолете летать - на телеге ездить. Зачем тебя, такого непутевого, только мать родила...

И так далее. До самой посадки. Когда мы сели, я вылез из своей кабины и поднялся к инструктору, который оставался в самолете (Ивану Петровичу предстояло лететь со следующим курсантом).

Докладываю, как положено:

- Товарищ инструктор, разрешите получить замечания!

По лицу Карпова, по его дрожащим губам понимаю, что ничего хорошего я сейчас не услышу. И хотя ошибка была плевая, и я давно уже летал самостоятельно, и контролировал Иван Петрович едва ли не один полет из десяти - "продраил" меня Карпов так, что настроение мое мгновенно скатилось к нулевой отметке. Не видать, думаю, мне сегодня самостоятельных полетов - отлетался. В глубине души я понимал, что инструктор прав, что чем требовательнее он к нам, тем ощутимее будут конкретные результаты, но... обидно было, страшно вспомнить.

Карпов, не обратив, казалось, никакого внимания на мои переживания, улетел в очередной контрольный полет. Минут через двадцать самолет приземлился. Иван Петрович вылез из кабины и подозвал меня к себе.

- Переживаешь?

- Угу...

- Правильно делаешь. За одного битого двух небитых дают. Вон стоит "семерка" - полетишь самостоятельно, выполнишь полет по всем правилам. Задание остается прежним. И запомни: за малейшую ошибку в дальнейшем - шкуру спущу! Летать ты можешь значительно лучше. А инструктором я тебя все же оставлю. Иди!

Я - опрометью к "семерке", одноместному истребителю. Прощен!

Надо сказать, что требовательность Ивана Петровича приносила свои плоды: курсанты его группы летали хорошо - он не прощал нам малейшей погрешности. Вот почему на резкость (а подчас и грубость) Карпова мы не обижались: понимали, что требовательность инструктора куда важнее его словечек, которые в общем-то в его устах звучали хоть и обидно, но не зло. Да и к тому же наш инструктор так исчерпывающе точно объяснял нам причины всех наших промахов, так толково показывал, как их следует устранять, что очень быстро мы привыкли к грубоватой манере Ивана Петрович/а изъясняться и научились правильно воспринимать каждый очередной его разнос.

Карпова мы любили и подражали ему во всем. Каждую тонкость летного дела знал Иван Петрович в совершенстве.

Проходим пикирование - сложный маневр пилотирования, требующий выдержки и точного расчета. Иван Петрович объясняет просто.

- Имейте в виду, если хотите жить, - самолет всегда дает осадку, при любом маневре. Чем круче пикирование, тем больше осадка. Учтите это, когда выводите самолет из пике при резком переводе его на вертикальные фигуры. А то и костей не соберете...

Потом я не раз вспоминал этот совет своего учителя. Сколько летчиков в безобидных, казалось бы, ситуациях, погибли, не сумев справиться с самолетом при выводе из пикирования.

Подходило время расставания с училищем. Мы мечтали о строевых частях. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что оставлен в училище инструктором вместе с другими курсантами моего звена - Иваном Смирновым, Михаилом Седовым, Алексеем Кондрашовым, Алексеем Скрипкиным, Алексеем Наследуховым, Николаем Девяткиным. Исполнил-таки Иван Петрович свое обещание. Но ничего не попишешь - надо подчиняться.

И не могли мы тогда знать, двадцатилетние лейтенанты, что боев нам не избежать, что через год-два все мы окажемся в действующей армии и что после войны в живых останется только двое из нас - Коля Девяткин и я.

Ничего этого, повторяю, я не мог знать в конце 1939-го, выходя из ленинской комнаты училища и завистливо поглядывая на своих однокурсников, уезжавших в дальние гарнизоны.

Самому мне доведется попасть в строевую часть только в начале войны.

Показательный пилотаж

Почти до начала войны я работал в Борисоглебске инструктором. Учил летать молодых, неоперившихся курсантов, каким совсем недавно был сам. Июнь 41-го года застал меня под Москвой, где я командовал истребительной эскадрильей.

В первые недели войны немецкая авиация захватила господство в воздухе. Фашисты использовали тактику внезапных налетов на наши аэродромы, поэтому потери в самолетах с нашей стороны были весьма значительны.

К августу 1941 года в наших авиачастях сложилось исключительно тяжелое положение. На пополнение прибывали сотни летчиков, но без самолетов (их называли в частях "безлошадные").

Истребители первого года войны - ЛаГГ-3 - по сравнению с немецкими машинами уступали им по своим летно-тактическим качествам. На аэродромах стояли десятки и сотни самолетов, поступивших прямо с авиазаводов; некоторые из них даже не успели покрасить в заводских цехах. Инженерный состав и техники авиачастей делали все от них зависящее, чтобы в максимально короткие сроки привести самолеты в боевую готовность, устранить все дефекты.

Огромного напряжения требовала от авиаторов обстановка, сложившаяся в начальный период войны. И, надо прямо сказать, что касается морального испытания боевых качеств наших летчиков, то тут они всегда были на высоте. Известно, что они вызывали справедливое восхищение не только друзей наших, но и врагов. Однако успех определялся не только этим. Нам пока не хватало опыта и мастерства. Самолеты, на которых мы летали, были тихоходны, легко уязвимы...

Удивительное все-таки хранилище - память человеческая. Подробности своего первого боя я не помню. Вероятно, напряжение и волнение были столь велики, что возник естественный в таких случаях провал. Боев было настолько много и были они так похожи друг на друга, что сегодня все они сглаживаются в памяти.

Но всплывают время от времени эпизоды, казалось бы, второстепенные, несущественные, и никуда от них не деться, не уйти. Видимо, в них, частных эпизодах войны, отразились какие-то закономерности моей профессии летчика-истребителя, какие-то важные проявления человеческого характера на войне.

Летом 1942 года немцы мощными танковыми ударами взломали наш фронт в районе Ростова, рассекли его надвое и устремились к Волге и на Кавказ. Наша эскадрилья 943-го авиаполка в то время взаимодействовала с полком бомбардировочной авиации: мы прикрывали бомбардировщиков, ходивших в тылы врага. После прорыва фронта немцами мы так часто перебазировались в южном направлении, что в конце концов потеряли связь с командованием нашего полка, да и с бомбардировщиками тоже. Еле успевали мы в те тяжелые дни менять аэродромы, держа курс на Северный Кавказ.

Теперь уже не помню, где, то ли в Минеральных Водах, то ли в Грозном прибегает ко мне инженер эскадрильи Валентин Климов и докладывает:

- Обнаружен совершенно исправный самолет УТИ-4.

- Как это обнаружен? - спрашиваю.

- Стоит в кукурузе. Уже три дня никто к нему не подходит. Беспризорный. Документов на него нет. Что делать будем?

Что делать в таких случаях, я и сам толком не знал. Какой у самолета моторесурс, сколько он налетал, никто на эти вопросы ответа не даст. Как поведет себя в воздухе, тоже не ясно. Но и бросать машину смысла нет. УТИ-4 двухместный учебно-тренировочный истребитель - мог пригодиться для обучения молодых летчиков, поэтому мы с инженером договорились, что он осмотрит самолет и определит его состояние. И если УТИ-4 окажется пригодным для полетов, я его облетаю.

В результате нашего отступления мы уперлись в Каспийское море в районе Махачкалы. К этому времени фронт начал постепенно стабилизироваться. Летчики и техники приводили в порядок свою изрядно потрепанную материальную часть. В моей эскадрилье было пять самолетов МиГ-3 (по поводу этих неудачных машин, по конструкции тяжелых и с вечно перегревающимся мотором, летчики невесело шутили: "Миг - и от самолета одни щепки"); три истребителя И-16 ("ишаки" - так называли эти самолеты летчики - обладали хорошей маневренностью, но значительно уступали в скорости истребителям противника); один УТ-2 (учебно-тренировочный самолет легкого типа) и приблудный УТИ-4.

Вскоре отыскались и бомбардировщики. Поскольку фронт был далеко, наша задача сводилась к прикрытию с воздуха аэродрома базирования бомбардировочного полка. О том, что у нас появился самолет-беспризорник, летчики-бомбардировщики знали.

В свободное от полетов время они приходили к нам посмотреть, как мы летаем на этом УТИ-4. Ну а поскольку машина была двухместной, то наиболее любознательные и любопытные иногда просили их покатать.

Пришел однажды и знаменитый летчик - Герой Советского Союза Николай Ситнов. О мастерстве Ситнова ходили легенды. А вот не из области легенд вместо положенной тонны бомб Николай в дальние вылеты брал в два раза больше. Такие полеты, конечно же, требовали от пилота высочайшего профессионального мастерства.

Николай разыскал меня и говорит:

- Саня, прокати меня разок, да покажи мне, каков он, пилотаж, на истребителе?

Человек, несведующий в авиации, может подумать: какая разница, что на истребителе летать, что на бомбардировщике - принципы-то полета одни и те же. На самом же деле в полетах на истребителях и бомбардировщиках есть существенное отличие. Летчик-бомбардировщик практически знает только горизонтальный полет. Истребителю же часто приходится вести бой и на вертикалях. К тому же в бою летчик выполняет самые сложные маневры, стремясь занять наиболее выгодную позицию для проведения атаки. Вот почему фигуры высшего пилотажа для летчика-истребителя - основа основ.

Все пилоты должны обладать храбростью и выносливостью, должны отлично владеть машиной, уметь быстро сориентироваться в любой обстановке, молниеносно принять решение. Но летчик-истребитель должен к тому же обладать железной выносливостью, потому что ни на одном типе самолетов летчику не приходится испытывать такое напряжение, такие перегрузки, как на истребителе при выполнении фигур высшего пилотажа на высоких скоростях.

Ну, я Ситнова и прокатил. Сделал одну фигуру, вторую, третью... Бросаю самолет то вверх, то вниз. Оборачиваюсь к кабине, где сидит Ситнов (в УТИ-4 кабина обучаемого находится сзади), а он мне пальцем показывает: давай, мол, вниз. Наверное, перегрузки на него подействовали.

Садимся.

- Нет, - признается Николай, - эта авиация не для меня. Сидишь, как на острие шила. Все крутится, ни черта не разберешь.

И ушел. Я тоже собрался было уходить, но тут ко мне неожиданно подошла медсестра. (Полагается, чтобы во время полетов на старте дежурили санитарная машина с врачом и сестрой.)

- Товарищ старший лейтенант, я до войны окончила аэроклуб. Летала на У-2. Я вас очень прошу, покажите мне полет на истребителе. Ну, пожалуйста.

Надо сказать, до войны в аэроклубах девушек много было. В летные училища их, как правило, не принимали. Но это девичьего пыла не остужало. И недаром во время войны было сформировано несколько женских авиационных полков. Так что просьба медсестры у меня особого удивления не вызвала, равно как и особого восторга. Трудно, знаете ли, пилотажем второй раз подряд заниматься. Ладно, думаю, прокачу я тебя, так прокачу, что потом долго вспоминать будешь...

Принесли девушке парашют, показали, как им пользоваться, надела она его, и мы взлетели. Обернулся - вижу, сидит мой пассажир, улыбается. "Давай, давай, думаю, - улыбайся, посмотрим, куда сейчас твоя улыбка денется".

Набрал высоту, нужную для пилотажа, делаю переворот, петлю. Перегрузки более чем достаточные, в глазах темнеет, к сиденью прижимает. Оборачиваюсь пассажирка все с той же улыбкой сидит. Я пальцем показываю: "Еще?" Кивает головой: "Да!"

Ладно, думаю, это ты еще цветочки видела. Делаю более сложный комплекс пилотажа. Пассажирке хоть бы что. Сидит по-прежнему. Улыбается. И показывает: "Еще!" И в глазах - жажда полета. Прямо-таки неуемная жажда. Набираю вновь высоту. И даю такой сложный каскад фигур, на который были только способны в этот момент и я, и машина. У меня в глазах темно от перегрузок, с консолей срываются струи (это значит, что для машины наступили предельные перегрузки), я слизываю языком пот, а моя пассажирка только улыбается. Прямо как киноактриса какая-нибудь или рекламная барышня с плаката.

Думаю, что, если бы моя бесстрашная "летчица" предложила мне и дальше пилотировать, я бы, пожалуй, не смог. Устал. Но она ничего мне не сказала, когда я снова к ней обернулся. И тогда я показал ей, что иду на посадку. Сели. Подбегает Климов.

- Ты что, Саня, совсем уже дошел... Я с себя всякую ответственность снимаю за состояние самолета. Если так всех катать будешь...

А у меня даже ответить сил нет. Укатала меня медсестра. А сама сидит в кабине, улыбается, но, судя по всему, тоже чувствует себя неважно. Помогли ей выбраться из кабины, сняли с нее парашют. Подошла она, пошатываясь, ко мне.

- Спасибо, товарищ старший лейтенант. Только сейчас я поняла, что такое авиация.

Девушка ушла к своей санитарной машине. А я подумал: "После такого пилотажа она очень бодро держится. Неплохой бы летчик-истребитель вышел из этой девчонки, если б ее выучить летать". Когда спустя пару часов какой-то техник, сбив неосторожно палец, побежал на перевязку, то обнаружил, что моя недавняя пассажирка спит в санитарной машине беспробудным сном. Потом мне рассказали, что поздно ночью подруги перенесли ее, спящую, в палатку. Дня через два-три я встретил ее снова на дежурстве:

- Ну что, полетим еще?

- Это было бы здорово, плохо только то, - отвечает медсестра, - что отсыпаться приходится долго...

Наша относительно спокойная жизнь вскоре окончилась. Фронт приближался. Работы стало намного больше, вылеты следовали один за другим, и нам уже было не до тренировок.

Тяжело в учении...

- Товарищи летчики! Поздравляем вас с окончанием учебы и прибытием в регулярную часть Военно-Воздушных Сил!

Голос нашего командира полка хорошо слышен в морозном воздухе. Мы стоим на заснеженном поле аэродрома в связи с прибытием в часть пополнения выпускников авиационных школ, совсем еще юных сержантов в новенькой форме, мальчишек, старшему из которых едва ли больше девятнадцати. Вот уже несколько дней, как мы квартируем на новом месте, осваивая самолеты ЛА-5 и укомплектовывая состав, изрядно потрепанный в сражениях сорок второго года.

- Нам предстоят суровые бои, но, прежде чем вы поднимете свои машины навстречу противнику, я должен быть уверен, что вы победите его. Но чтобы добыть победу в бою, надо быть не только храбрым летчиком, надо быть хладнокровным, знающим летчиком, нужно приобрести опыт.

Искоса поглядываю на стоящих неподалеку новичков и понимаю, что они сейчас плохо слушают своего командира. Их мысли уже там, на передовой, в небе. Они мысленно уже сбивают фашистские машины, уже ловко заходят в хвост, уже стремительно атакуют захваченного врасплох противника.

- Вы пойдете в бой, - словно угадывая мысли новобранцев, продолжает командир полка, - война не дает нам времени на учебу, но мы будем учиться. В бою, в свободное время. Учиться летать, учиться бить врага, учиться побеждать. Будет трудно, но мы все должны помнить суворовское правило: "Тяжело в учении легко в бою"...

Ах, Александр Васильевич, грустно размышляю я, не знал ты, что такое современный воздушный бой, иначе не стал бы обнадеживать насчет легких боев. Нет его, легкого боя. Всякий раз, встречаясь с врагом, отдаешь все силы, все знания, весь опыт, чтобы одержать над ним верх, и когда машина касается, наконец, колесами земли, чувствуешь взмокшей спиной и набухшими руками, чего тебе стоил очередной воздушный поединок.

- Я знаю, ваш летный опыт невелик, - заключает командир полка, - но опыт дело наживное. С сегодняшнего дня в каждом звене, в каждой эскадрилье с новичками будут заниматься ветераны полка.

Началась учеба. Работы было много. Летали с утра до вечера. Слетывали, как говорят летчики, пары, звенья, эскадрильи. Использовали каждый погожий день, каждую свободную минуту. Но поджимала война, не давала она возможности неторопливо и обстоятельно научить каждого новичка тому, что могло бы пригодиться в боевом вылете. В апреле сорок третьего года наш полк вылетел под Белгород, где вошел в состав 8-й гвардейской истребительной дивизии 2-й воздушной армии. Она была создана в мае 1942 года приказом Верховного Главнокомандующего на основе ВВС Брянского фронта.

Нашей базой стал аэродром в Касимове, недалеко от Обояни. Начались привычные фронтовые будни - облет линии фронта, патрулирование, изучение противовоздушной обороны противника (попросту говоря, давали новичкам "понюхать пороха" зениток перед готовящейся операцией. А что она не за горами, догадаться было нетрудно).

Вот так мы и летали в те дни парами: ведущий - кто-нибудь из "стариков", ведомый - новичок. Однако через некоторое время столь несложные с точки зрения новичков полеты стали вызывать среди молодых летчиков тихий, а то и громкий ропот.

- Это что же получается, - витийствовал как-то Иван Кочетков в кругу сочувственно внимающих ему молодых пилотов, - технику нам сложную доверяют, а как задание чуть посерьезней, извольте отдохнуть? Не смеют, что ли, командиры?

"Старики", сидящие тут же, посмеиваются, кто-то из новичков поддакивает Ивану, а Михаил Семенцов, весельчак и балагур, за плечами которого - сотни боевых вылетов, не выдерживает и, ехидно улыбаясь, добавляет масла в огонь:

- И то, Ванечка, правда. Куда только командование смотрит, не понимаю. Ведь выпусти тебя сейчас в бой - и войне конец. Представляете, братцы, служба оповещения тотчас бы заработала: "Ахтунг, ахтунг! В воздухе - прославленный ас Иван Кочетков!" Ну, конечно, вся люфтваффе - в панике. Немцы выбрасываются прямо из кабин самолетов в воздух, аэродромные команды разбегаются. Гитлер остается без авиации, а без авиации какая ж война? Капитуляция! Ура! А кто победитель? Как, вы не знаете нашего прославленного, нашу гордость... Героя ему! Дважды! Трижды! Гак что давай, Ваня, просись в бой. Если, конечно, сможешь взлететь с первого раза не поперек полосы, а вдоль...

Все хохочут. Иван сидит молча, будто семенцовское красноречие к нему отношения не имеет. Молчат и другие новички - Константин Лабутин, Михаил Арсеньев, Николай Королев, Дмитрий Голдырев. Да ведь и что возразишь - летного опыта и впрямь маловато. А война не разбирает, кто в первый раз летит, а кто в сотый. Требования ко всем одни.

- Не горюй, Иван, - утешаю я. - Чего-чего, а боев на наш век хватит. В небо взлететь - штука нехитрая. Не дать фашисту его задачу выполнить - дело посложней. Тут на одном желании далеко не улетишь. А то получится, как в прошлый раз.

...Тогда и впрямь все получилось не лучшим образом. Возвращаясь с очередного патрулирования, наша восьмерка обнаружила шесть "мессеров". В бою маневры резкие, так что очень скоро новички - Кочетков, Арсеньев и другие оторвались от своих ведущих.

Среди многих правил, регламентирующих воздушный бой, есть одно: ведомый не должен оставлять без прикрытия своего ведущего. Но если уж оторвался от своего партнера - пристраивайся к кому-нибудь из своих - третьим. Только не оставайся в одиночестве - одиночку сбить проще.

И вот, когда четверка ведущих начала бой, ведомые в сутолоке первых маневров потеряли своих. Пока "старики" дрались с "мессерами", новички, памятуя, что надо все время прикрывать своего, образовали самостоятельный круг. А так как бой этот начался на вертикали, очень скоро образовались как бы два яруса - в верхнем ходила друг за другом четверка наших ведомых, а в нижнем мы дрались с "мессерами". Вскоре, потеряв две машины, фашисты удрали. Мы не стали их преследовать, поскольку перед нами теперь стояла другая задача: разобрать своих ведомых. А как их разберешь, когда они будто прилипли друг к другу, радио не слушают и вовсю шумят в эфире:

- Догоняй, догоняй!

И совсем не обращают внимания, что догоняют с начала боя не вражеские самолеты, а свои собственные.

Я сделал несколько попыток врезаться в эту карусель пятым и, когда мне это удалось, покачивая крыльями, передал по радио:

- Прекратить бой и пристроиться ко мне!

Вышел на прямую, смотрю - они стали пристраиваться. Так вот и привели новичков домой. На разборе молодые летчики сидели взволнованные, взъерошенные. Ребята толком не поняли, что же произошло в том бою - опыта-то летного у каждого было маловато. Хорошо еще, все живыми вернулись и друг друга не посбивали.

- Ничего, - утешали мы молодых, - главное, кресты вблизи увидели. А опыт дело наживное. Все у вас, ребята, впереди: и звезды на фюзеляже, и звезды на груди...

Забегая вперед, скажу, что новенькие очень быстро превращались в "стариков". Да и то сказать: "стариками" в полку числились мы, молодые ребята, двадцати - двадцати пяти лет. Разница между нами и новичками в возрасте была невелика - всего два-три года. Все определял боевой опыт. А на войне он приходит с каждым вылетом, с каждым боем. Вот почему очень скоро стали "стариками" и Лабутин, и Арсеньев, Королев и Кочетков. Прошло несколько месяцев, и вчерашние новички стали ведущими пар, командирами звеньев, эскадрилий. На счету Ивана Кочеткова, Дмитрия Голдырева, Михаила Арсеньева, Николая Королева появились сбитые самолеты. Некоторые из них свыше десяти раз праздновали победу, а Константин Лабутин к концу войны имел на своем боевом счету 17 сбитых самолетов. Впоследствии, командуя эскадрильей в 927-м истребительном полку, он, как правило, водил этот полк в бой, был ведущим полка...

Но я в своем рассказе забежал немного вперед, а пока что молодые летчики учились большим и малым премудростям воздушного боя. Впрочем, если быть точным, в бою маленьких премудростей нет, здесь все важно. Обучать молодых летчиков приходилось в разных условиях - ив тренировочных полетах и в бою. Разумеется, в последнем случае с ними всегда был кто-то из опытных пилотов.

Так, однажды командир 1-й эскадрильи Александр Павлов получил задание: сбить появившийся над расположением наших наземных частей самолет-корректировщик, "раму", как называли в войсках "Фокке-Вульф-189" из-за его двойного фюзеляжа. Павлов повел по тревоге группу из четырех машин, с опытными ведущими шли молодые летчики. Обнаружив "фоккер", Павлов дал команду ведомым атаковать его, оставшись с другими ведущими в прикрытии. Расчет был простой: "рама" не слишком приспособлена для ведения воздушного боя, численное превосходство с нашей стороны подавляющее, серьезной опасности для молодых летчиков нет.

Правда, Саша не учел одного обстоятельства: "рама", несмотря на свой неуклюжий вид, обладала отличной маневренностью, так что даже опытному летчику не так-то просто было сбить ее. ФВ-189 легко сбить при внезапной атаке, но если пилот-корректировщик заметит, что к нему приближается противник, тотчас же начнет маневрировать, и поразить цель в этом случае значительно труднее.

Когда молодые летчики получили приказ атаковать, они азартно ринулись на свою жертву, открыв огонь явно раньше времени (сказались недостаток опыта и желание не ударить в грязь лицом). Очереди прошли мимо "рамы", и "фоккер", маневрируя, стал уходить к линии фронта. Понимая, что корректировщик может уйти, Павлов дал команду ведомым прекратить атаку и вместе с командиром звена пошел на сближение с фашистским самолетом. Опыта и мастерства Павлову не занимать, и с первой же атаки у "рамы" загорелся мотор. Видя, что самолет врага задымился, молодые летчики вновь набросились на "фоккер".

В пылу маневров кто-то из ведомых, не видя, должно быть, ничего, кроме "рамы", своим левым крылом ударил по самолету Павлова. "Рама" перешла в беспорядочное падение, но и Сашин самолет получил повреждение. Правда, Александр сумел выровнять резко накренившуюся машину и удержать ее в горизонтальном полете, но тряхнуло его основательно. Высота была небольшая, и, я думаю, что будь на месте Павлова менее опытный пилот, катастрофы бы не избежать. А виновник происшествия, даже не заметив, что едва не протаранил своего ведущего, победно взмыл вверх - дескать, знай наших.

На земле, когда Павлов стал укорять молодого летчика за небрежность, тот искренне удивился:

- Что вы, товарищ капитан, это зенитка вас задела, а не я.

- Какая же может быть зенитка! - возмутился Павлов. - Высота была маленькая, зенитка на такой высоте и не стреляет. И консоль у самолета смята, а не пробита.

Он подвел незадачливого напарника к правому крылу своего самолета:

- На, убедись!

Потом подошли к самолету ведомого Павлова - там смята левая консоль. Молодому летчику ничего не оставалось, как признать правоту командира:

- Виноват, товарищ капитан, больше не повторится!

- То-то, не повторится, - ворчал Павлов. - А то своих перебьете, с кем останетесь?

Но ворчал он больше по привычке: понимал комэск, что молодые рвутся в бой, хотят на деле показать свою храбрость...

Однажды во время тренировок я предложил Ивану Кочеткову:

- Давай, Ваня, разыграем бой. Ты заходи мне в хвост и не слезай с него. Понял?

- Так точно!

- Отлично! Давай показывай, на что ты способен...

Взлетели. Пришли в зону. Я позволил Кочеткову зайти мне в хвост. Стал пробовать его на маневрах - удержится ли он в хвосте. Сначала пошли виражи (в расчете на уровень подготовки Кочеткова), затем все более резкие маневры, Однако Иван цепко держится у меня в хвосте, не дает возможности оторваться. Я вхожу в азарт, все более усложняя маневры, но Кочетков не отстает от меня ни на метр.

- Молодец! - кричу ему по рации. - Бой окончен! Займи свое место. Идем на посадку.

Но Иван, то ли не слыша моего приказа, то ли желая окончательно убедить меня в своих летных качествах, продолжает сидеть на хвосте моего "лавочкина". Ладно, не хочешь по-хорошему, пеняй на себя - загоняю, начинаю злиться я. Выкладываюсь так, будто на хвосте у меня настоящий "мессер", и от моего умения зависит - жить мне или не жить. Но Кочетков, этот упрямый черт, ходит за мной как приклеенный, в точности повторяя все мои маневры. Выжимаю из самолета все, на что способна машина - никакого результата.

- Иван! Бой закончен! Идем на посадку!

Никакого внимания. Кочетков не слышит никаких команд. Он запомнил только одно: во что бы то ни стало держаться в хвосте у моего истребителя. Что делать? Заложить крутой вираж, уйти в глубокое пикирование и оторваться от самолета Кочеткова на небольшой высоте? А если он не сможет повторить мой маневр, не сможет вывести самолета из пике и разобьется? Нет, надо предпринимать что-то другое. Остается последний способ уйти от преследования. Когда Иван начинает со мной сближение, я выпускаю у своего "лавочника" шасси, убираю газ и резко сворачиваю в сторону.

Шасси гасит скорость, и Иван проскакивает мимо. Ну тут уж я не теряюсь и снова передаю:

- Бой закончен! Бой закончен! Идем на посадку! Покачал крыльями, и мы пошли на свой аэродром.

- Ну как, товарищ командир, - спросил меня на земле довольный Кочетков, удачно слетали?

- Удачно, товарищ сержант, удачно. И если ты в бою так летать будешь быть фашисту битым. Только все же прислушивайся к радио, шлемофон тебе ведь не зря дан.

- Так точно! Разрешите идти?

- Идите!

И побежал Иван к своим рассказывать, как ловко он сел на хвост Куманичкину и как тот ничегошеньки не мог с ним сделать целых десять минут...

Шли дни, недели, и молодые летчики становились надежными, опытными бойцами. Так, в один из дней Николай Королев, перегоняя свою машину на новый аэродром (в полете у него отказала рация, поэтому он не слышал команд с земли о запрещении подхода к аэродрому), встретился с четверкой "мессеров", блокировавших этот аэродром. Николай уже выпустил у самолета шасси и щитки, когда заметил противника. На раздумья времени не было: Королев убрал шасси и щитки, резко отвернул самолет в сторону, перешел на бреющий полет, разогнал машину до большой скорости, сделал горку - крутой набор высоты - и атаковал "мессер". Николай прекрасно понимал, что помощи от своих ждать не приходится. Но численное превосходство противника не смутило молодого летчика. Он смело пошел в атаку, и, удачно маневрируя, принудил врага к бегству.

Мы смотрели этот бой с земли и не могли не воздать должное Королеву: грамотно провел он этот бой.

- Полку "стариков" прибыло, - заметил Семенцов, когда машина Королева приземлилась на аэродроме. - Молодец, Коля!

Николай же как ни в чем не бывало пошел докладывать о своем прибытии, словно ему каждый день приходилось драться одному с четырьмя "мессерами" и побеждать их.

- Ну, что радуетесь, - пожал он плечами. - Ведь не сбил же ни одного.

- Все равно молодец, - возразил ему Павлов. - Семенцов прав: какой же ты новичок, ты теперь самый настоящий "старик".

- Приятно летать с таким пилотом, - вмешался Семенцов. - Иди, Коля, ко мне в пару.

- Я подумаю, - важно сказал Королев и озорно, по-мальчишески засмеялся.

Одиннадцатое июля

Стоял июль 1943 года, месяц величайшего из сражений в истории Великой Отечественной войны - битвы на Курской дуге.

Накануне сражения, вечером 4 июля, за несколько часов до наступления немцев на Курском плацдарме, враг подтянул из глубокого тыла сотни бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей. Они расположились на аэродромах Рогань, Основа, Полтава, Кировоград и Конотоп.

На третьем году войны гитлеровцы уже не могли добиться количественного превосходства в боевой технике на всех фронтах, но здесь им это в некоторой степени удалось, особенно в танках и бомбардировщиках.

Наше командование было хорошо осведомлено о планах немцев. Вечером 4 июля Верховное Главнокомандование предупредило: "Наступление немцев начнется завтра утром".

Командующий фронтом Н. Ф. Ватутин отдал приказ до рассвета нанести массированный удар по вражеским аэродромам силами 2-й воздушной армии.

5 июля, еще до рассвета, в воздух поднялись группы советских истребителей, бомбардировщиков и штурмовиков. 400 самолетов на предельной скорости пошли к вражеским аэродромам. Авиацию поддержала артиллерия. Вздрагивала от взрывов земля, горели леса, деревни.

Перед авиацией противника, гитлеровскими воздушными силами стояла цель расчистить путь своим танкам и пехоте. Поэтому немецкие летчики все свое внимание приковывали к переднему краю. Атаки гитлеровских бомбардировщиков следовали одна за другой. Группами по 50 самолетов и больше они летали над передним краем обороны, бомбили важные опорные пункты. Неся огромные потери в воздушных боях, немцы пытались во что бы то ни стало добиться превосходства в воздухе. Над полями сражений шел непрерывный многоярусный воздушный бой.

За первый день битвы на Курском плацдарме силами 2-й воздушной армии было уничтожено 154 вражеских самолета. В этих тяжелейших боях были ощутимы и наши потери - 53 самолета мы потеряли и 50 было повреждено. Однако наши жертвы были не напрасны. Уже к концу первого дня сражения мы добились равновесия в воздухе. Наступательная мощь гитлеровской авиации была основательно подорвана.

...Я не знаю, почему мне запомнился этот день. Может быть, потому что нас не разбудили как обычно, с рассветом: мы почти не высыпались - отбой в одиннадцать вечера, а с самого утра - опять полеты.

Но в то утро нас не разбудили. Мы спали вповалку всей эскадрильей в шалаше (аэродромы обычно находились недалеко от какой-нибудь деревни, где была наша база отдыха, но в то напряженное время, когда каждый день приходилось делать по 7-8 вылетов, у нас просто не было ни времени, ни сил, чтобы добраться до этой базы, и мы предпочитали спать в шалашах, тут же, на аэродроме).

Чувствую, что время близится к трем утра и, значит, сейчас раздастся традиционное:

- Командира эскадрильи к телефону!

Это значит, звонят с командного пункта полка для сообщения очередного задания. В ожидании этой команды я забрался в самый угол в наивной надежде, что тогда найдут не сразу, и еще несколько минут сна будут моими. Прошло полчаса, час. Нас никто не будит. Дико хочется спать, но тревога в конце концов побеждает: вылезаю из шалаша и иду звонить на КП полка.

На другом конце провода отвечают:

- Задачи не получили.

Вернулся досыпать к своим ребятам. Все мы вымотались страшно. Время было тяжелое - немцы наступали под Белгородом. Наша авиация прикрывала с воздуха наземные войска и танковую армию генерала Ротмистрова. Напряжение сумасшедшее - изо дня в день непрерывные воздушные бои. Постоянная боевая готовность. Часто мы взлетали по сигналу ракеты, а задача ставилась уже в воздухе по радио.

Раньше, в первые дни войны, был азарт: "Кто кого?" Теперь появился холодный расчет. Привыкнув к боям, мы забывали об опасности, не думали о смерти, хотя, конечно, взять да и умереть, вот так просто, за здорово живешь, никто бы из нас не согласился - инстинкт самосохранения, желание жить были в каждом. Но чем напряженнее становились бои, тем сильнее наваливалась усталость. Теперь мы мечтали только об одном - отдохнуть и выспаться...

Вот почему в то июльское утро ребята крепко спали и были благодарны случаю, пославшему на их долю лишний час отдыха.

Часам к шести утра нам дали команду:

- На вылет!

Собрали группу - восемь исправных самолетов со всего полка, остальные машины - в воздухе. Меня назначили ведущим группы.

Проклинаю все на свете: и то, что разоспался, а надо лететь, и то, что задание придется выполнять смешанной группой, проклинал неопытность молодых из пополнения - "старики" выдыхаются, а заменить их некому, потому что молодых летчиков надо вводить в бой, но в такую мясорубку их не пошлешь - неопытные, они погибнут в первом же воздушном сражении.

Впрочем, люди как-то держались, а вот с техникой было совсем плохо. Несмотря на все старания наших героических техников, подбитые самолеты вводились в строй недостаточно быстро, не хватало запчастей и других необходимых материалов.

Правда, нынешняя смешанная группа меня не особенно пугает - с Александром Павловым, командиром первой эскадрильи, мы не раз вместе летали, с Сашкой мы друзья, в бою я на него надеюсь как на самого себя. Про летчиков из его эскадрильи, которые летят сейчас с нами, знаю, что это люди опытные и надежные. Ну, а Кочетков, Хорольский и Наумов - ребята из моей эскадрильи. Они понимают меня с полуслова, лишние команды не нужны.

В сборной группе у каждого летчика свой опыт ведения боя. И ты - командир - должен постоянно контролировать и действия противника, и действия своих пилотов. Это, естественно, усложняет задачу. Да и психологически напряжение большое - не знаешь, что может сделать каждый в следующий момент.

Но в этот день, повторяю, другого выхода не было.

Взлетели. Построились в боевом порядке: ударная группа четыре самолета, группа прикрытия - еще четыре. И тут же неприятность: у моего ведомого не убралось шасси. Приказываю ему садиться: выпущенные "ноги" резко снижают скорость, и его легко могут сбить.

Итак, нас семеро. Пункт наведения командует:

- Выйти в район Кочетовки для патрулирования. Замечены самолеты противника.

Барражируем над Кочетовкой. Следим за воздухом.

Противник не появляется. На земле - бои. А прикрывать нашу пехоту не от кого - небо чистое.

Тут же новое сообщение:

- В районе Прохоровки обнаружена группа противника. Следуйте туда.

Однако немцы, завидев нас, не приняли боя, ушли на свою территорию. В это время снова последовала команда:

- Немедленно следуйте на Кочетовку.

Разворачиваемся снова на Кочетовку. И тут замечаю девятку Ю-87 ("лаптежники", так их называли летчики) в сопровождении шестерки истребителей. Идут к линии фронта. Нас семеро - их пятнадцать. Решение возникает мгновенно: атаковать группу сзади и снизу.

Здесь позволю себе отступление: мы не были ни авантюристами, ни сверхгероями, атакуя вдвое превосходящего нас врага. Исход воздушного боя зависит не столько от численности противника, сколько от других факторов. Во-первых, важна внезапность. Есть у летчиков железный закон: ты должен постараться увидеть врага раньше, чем он тебя. (Отсюда, кстати, незыблемое летное правило - любая неопознанная точка, замеченная тобой в воздухе, - это противник. Пусть лучше ты ошибешься - зато подготовишься к бою.) Во-вторых, для успеха в бою важны преимущества в высоте и скорости. Заметил противника набирай высоту, получай свободу маневра, а значит, инициативу в ведении боя, и атакуй.

Сейчас-то я объясняю все это подробно, а в бою на принятие решения секунды. Нам повезло: мы увидели фашистов раньше, чем они нас, и успели занять выгодную позицию. В тот день облачность была невысокая - 1200 метров, и немецкие самолеты шли прямо под облаками, поэтому, хотя у нас было время, высоту набрать больше, чем та, на которой шел противник, мы не могли: попали бы в облака. Но время для маневра у нас было.

Передаю Павлову:

- Саша, прикрой, атакую!

Командую ударной группе:

- Сомкнуться и атаковать в плотном строю!

Пожалуй, самое главное в воздушном бою - первая атака. Прежде всего надо постараться подбить ведущую машину. С первого захода мы с лейтенантами Хорольским и Наумовым сбили первое звено "юнкерсов": два самолета загорелись, а третий развалился в воздухе. После этой атаки строй противника начал рассыпаться, гитлеровцы запаниковали и, не дойдя до линии фронта, начали сбрасывать бомбы на свои войска.

Немецкие истребители пытались помешать действиям нашей ударной группы, но Павлов отсек их огнем и при этом сбил один "мессер".

Не выдержав атаки Павлова, вражеские истребители ушли в облака. Но ненадолго. Через несколько секунд они снова ринулись на четверку прикрытия самолеты А. Павлова, К. Лабутина, Н. Королева и М. Арсеньева. Но едва "мессеры" вынырнули из облаков, как Павлов, внимательно следивший за их действиями, точной очередью прошивает второй истребитель. Оставшиеся снова скрываются в спасительных облаках.

А в это время наша группа идет во вторую атаку: теперь уже на правое звено "юнкерсов".

Даю команду:

- Ударной группе! Атакуем справа и снизу!

Вообще такой тип бомбардировщика, как Ю-87, всегда лучше атаковать снизу. Самая уязвимая часть самолета - моторы и бензобаки - при такой атаке практически беззащитна.

- Внимание! Павлов! Оставь Королева и Арсеньева вверху для прикрытия, а сам атакуй "юнкерсов" слева!

Одновременная атака всей группой Павлова была невозможна, потому что в любой момент могли вновь появиться немецкие истребители.

В то время, как мы проводим атаку по правому звену и сбиваем с Наумовым по одному бомбардировщику, Павлов с Костей Лабутиным сверху разгоняют свои самолеты и набрасываются снизу на "лаптежников". Их действия четки: еще два Ю-87 горят. Вторая атака была уже почти над нашими позициями.

Мы с Наумовым устремляемся за оставшимся справа звеном "юнкерсов" и вдвоем добиваем его.

Павлов со своим ведомым преследует последний бомбардировщик, немецкий летчик снижается на бреющий, он уже не больше чем в пяти метрах от земли и, не меняя курса, идет на нашу территорию. Пехота стреляет по нему из винтовок, бьют зенитные пулеметы, здесь и Павлову с Лабутиным попало от своих: несколько пробоин в самолетах.

Вижу, что преследование бесполезно - вон у нас сколько помощников, - и передаю Павлову:

- Саша! Прекратить преследование! Набрать высоту и пристроиться ко мне.

В это же время вижу, как последний самолет противника врезается в землю. Все кончено. Смотрю на часы. Бой с момента начала атаки продолжался не более 6 минут. Что ж, за этот небольшой промежуток времени мы сбили два истребителя и восемь Ю-87. Совсем неплохой результат, тем более что наши самолеты все целы.

Я построил группу, и "лавочкины" на бреющем прошлись над своими войсками. Приветствуя нас, пехотинцы махали руками и бросали вверх пилотки. И если я скажу, что, видя все это, мы в тот момент ничего не чувствовали, это будет глупым и безответственным враньем. Мы привыкли воевать, но к войне привыкнуть не могли. Пока идет бой, думаешь только об одном: чем больше самолетов противника падает, тем лучше, тем ближе конец боя. Воздушный бой - это бой насмерть. Он не знает пощады - или ты победишь, или будешь сбит. А чаще всего - убит. Малейшее расслабление - верная гибель. Жестокая правда боя - дерись до победы. Ты обязан драться смело, расчетливо, не жалея себя, иначе тебя убьют. Поэтому каждый выигранный бой был для нас приближением Победы. Это не пустые слова. Мы шли в бой, чтобы жить.

- Куманичкин, молодцы! Хорошо поработали! Идите на посадку! - передают с земли.

Берем курс на свой аэродром. И хотя устали зверски, состояние такое, будто нет для нас ничего невозможного. Какое-то хмельное счастье. Почти физическое ощущение полной победы, сознание своей силы.

Садимся. Выскакиваем из кабин. Нас встречает почти весь полк. Перипетии боя ребята слышали по радио (на КП установлен приемник).

Первым подошел наш командир полка полковник Чупиков, поздравил всех летчиков, дравшихся в этом бою. Ко мне протискивается Иван Кочетков, мой ведомый.

- Саня, надо же было этим проклятым шасси именно у меня и именно сегодня не убраться, - переживает он, кляня на чем свет стоит своего техника, с которым уже успел крупно поругаться.

Я успокаиваю его как могу. Благодарю Сашу:

- Павлов, спасибо тебе за работу.

- Саня, первая твоя атака просто великолепна! Наумов и Хорольский тоже атаковали отлично! - жмут ребятам руки летчики.

Техники наши были тоже страшно рады, что их самолеты не подвели.

Вскоре о нашем успехе знала вся дивизия.

Через два часа к нам прибыл комдив полковник Ларушкин.

Построили нас на аэродроме.

- Ну что сказать, - начал комдив, - бой был классическим. Да вы ведь и сами это знаете. Хорошо действовали, грамотно. Со своего КП бой наблюдали Ватутин и Жуков. Командующий фронтом отдал приказ о награждении всех участников этого боя орденами Красного Знамени. Так что крутите дырки в гимнастерках

Потом мы отправились по шалашам, и еще долго летчики и техники расспрашивали нас о подробностях воздушной схватки.

...А на следующий день, 12 июля, под Прохоровкой произошло крупнейшее в истории войны танковое сражение...

Две горсти смертей

Горячо над Белгородом.

Когда подходишь, по всему горизонту - дымы. Кажется, на земле горит все, что только может гореть - дома, деревья, хлеба, трава. Горит и плавится железо - танки, самоходки, орудия. А человек в этом пекле - живет, воюет, стоит насмерть. С высоты полета - линия фронта, как тетива лука: медленно оттягивается назад, но не рвется, а упруго пружинится, чтобы, накопив силу, распрямиться и обрушить на врага все, что не сгорело в огне битвы и сгореть никак не может - ненависть и отмщение.

Жарко над Белгородом.

Солнце палит. В такой бы день - на речку, на песчаную отмель, зарыться в песок и впитывать в себя покойное тепло мириад нагретых песчинок. А потом, когда завлажнеет разомлевшее лицо, - в воду, в прохладу, в веселую суматоху мальчишеской ватаги. Но нет ни речки, ни прохлады, а мальчишки, года три назад затевавшие веселую кутерьму на берегу, сгорают один за другим в небе и на земле - в окопах и танках, в самолетах и возле орудий.

- Эскадрильи Павлова, Лобанова, Куманичкина! На вылет!..

Очередное задание - прикрыть наземные войска. Какой он по счету, этот вылет, - пятый, шестой, седьмой?

Мы лежим возле самолетов, молчаливо надеясь на нерасторопность техников пока зальют баки бензином, пока осмотрят машины... Глядишь, и выкроишь несколько минут для отдыха.

- Товарищ командир, машина готова! - на добродушном лице моего техника "полтонны усердия", как выразился однажды Миша Семенцов.

- Погоди, дай хоть докурить! - верчу я в руках окурок, не зная, что с ним делать: и бросить жалко, и лететь надо. Как дороги эти минуты отдыха между вылетами! Хочется и поговорить с ребятами - разобрать прошлый вылет, и покурить с наслаждением. Так не хватает времени...

Наша сборная группа - шесть машин - в небе над Яковлевкой. На высоте 1500 метров - облачность. Пробиваемся выше, сквозь огромные окна в облаках просматриваем землю.

- Внимание! "Лавочкины"! - говорит "Земля". - На- встречном курсе девятка "юнкерсов"! Внимание!

Мы и сами заметили эту девятку. Разворачиваемся им в хвост. Идем в атаку. Два бомбардировщика горят, падая на землю.

- Внимание! Еще девятка "юнкерсов"!

Все-таки немцы - педанты. Очередная девятка - тот же боевой порядок. И тот же результат! Впрочем, не совсем тот: горят уже три немецкие машины.

Что за черт! Третья девятка. Ну, как хотите, господа фрицы... Куда только подевалась усталость?! Наша шестерка врезается в строй немецких машин, и три из них снова находят последнее пристанище на русской земле.

На бумаге-то сейчас все выглядит просто. Атаковал, сбил, промахнулся снова атакуешь. А в кабине истребителя те считанные минуты, что длится каждый бой, ох какими долгими кажутся... В шлемофоне - команды, крики, ругательства, советы. И ты должен успеть все - и за небом следить, и за землей; и за тем, чтобы немец тебе на хвост не сел, и за тем, чтобы "брюхо не пропорол" при выходе из атаки; и чтобы твой ведомый тебя прикрывал, и чтобы ты сам в случае надобности мог помочь ведомому. Крутишь головой, а руки сами машинально выполняют команды мозга, который в эти минуты вобрал в себя и жизнь твою, и боевой машины работу, и товарищей своих действия.

- Внимание! - напоминает о себе "Земля". - Приближается девятка Ю-88!

Ага, забеспокоились фашисты. Видят, что Ю-87 пробиться не могут, послали Ю-88. Эти машины - двухмоторные, драться с ними посложнее: они обладают мощной огневой защитой в задней нижней и верхней полусферах.

У нас уже горючее и боеприпасы на исходе. Но мы дрались в те горячие дни буквально до последнего паг-рона. Набираю высоту и приготавливаюсь к атаке.

- Возвращайтесь на аэродром! - радирует "Земля". - Поработали хорошо, молодцы!

Черта с два домой! Появляется группа наших истребителей и группа Ю-88. Все смешалось. Боевые порядки перепутались. Я даю команду своим ребятам:

- Делаем последнюю атаку по Ю-88 и идем домой.

Разворачиваюсь для атаки. За мной никто не идет, решаю атаковать один. Азарт увлекает меня, и я направляю самолет в самую гущу боя. Где он, мой ведомый, я не знаю. Никого из группы тоже не вижу. "Юнкерсов" атакуют Яки и ЛаГГи. Откуда они сейчас здесь - разбираться недосуг. Главное, что не один. Готовлюсь зайти со стороны солнца, и...

Самолет сотрясается, все в кабине летит вверх тормашками, в тартарары, к чертям. Приборы разбиты вдребезги, кабина наполняется дымом, гидросмесь льется прямо мне на колени, ощущаю сильный запах бензина и слышу, что мотор мой, чихая и кашляя, медленно издыхает.

"Подбили", - скриплю зубами от злости и, не вполне еще понимая, что могло быть и хуже, бросаю истребитель вниз, пытаясь уйти из-под огня. По мне бьют два "мессера", чьи точные очереди и вывели мою машину из строя. Спиралью ухожу под облака - "мессеры" за мной. Понимаю, что подбитый самолет - для них хорошая мишень, и решаюсь на крайний шаг: вывожу самолет из спирали и выхожу под своих преследователей, бросив машину вниз и навстречу их курсу. Расчет простой: я "поднырну" под Ме-109 прежде, чем они развернутся, и на фоне местности "мессеры" меня потеряют.

Все я правильно рассчитал, только одного не учел: мотор-то у меня на ладан дышит. Работает с перебоями и еле тянет, скорость близка к посадочной. "Мессеры"-то меня потеряли, но высота катастрофически падает. Смотрю вниз - до земли метров триста: прыгать уже поздно. Маневра у меня практически никакого, потому что скорость минимальная. На приборы я не смотрю - бесполезно, все они разбиты, но я по времени знаю, что бензина до аэродрома у меня не хватит. Не хватит и высоты - лечу с пологим снижением, шасси выпустить не решаюсь. Утешает только то, что буду садиться на своей стороне. Значит, в случае чего...

О, черт побери! Оглядываюсь назад и вижу, снова меня преследуют два самолета. Неужели "мессеры"? Расстрелять меня никакой трудности для них не представляет: я весь как на ладони. Что ж, разворачиваю опять свой "лавочкин" со снижением, применяя тот же маневр: пролетаю под самолетами и вижу, что никакие это не "мессеры", а наши родимые Яки - истребители эти часто путают с "мессершмиттами" из-за одинаково узких носов.

Высота у меня уже метров 150. Мотор окончательно замолк. Планирую прямо по курсу и высматриваю более или менее пригодную площадку для посадки... Сажусь на "живот", без шасси. Меня тряхнуло, и самолет, скрежеща брюхом, прополз по земле метров двести. Все! Больше от меня ничего не зависит. И ничто мне не угрожает. Самолет ползет все тише и тише и наконец останавливается.

Вокруг - неправдоподобная тишина. Поле, заросшее бурьяном, и ни души. Вылезаю из кабины и вижу метрах в трех от самолета огромный овраг. Еще немного - и гореть бы мне в этом овраге ярким пламенем. Какой ангел-хранитель оберегал меня сегодня?

Осматриваю самолет: бак пробит, бензин течет, на плоскостях и фюзеляже пробоина на пробоине. Насчитал сотню, а потом и считать перестал. На приборную доску жалко смотреть.

Впрочем, тут уж не до эмоций. Выгребаю со дна фюзеляжа две горсти пуль, так и не пробивших бронеспинку моего сиденья, кладу их в карман гимнастерки на память. Беру рацию, вешаю на плечо парашют и иду искать дорогу. Знаю, что где-то рядом проходит шоссе Обоянь - Белгород. Выхожу на дорогу и примерно через час голосую на шоссе. На попутной машине добираюсь до Обояни, а оттуда, опять же на попутке, - до своего полка.

Приехал я к вечеру. Сразу - в свою эскадрилью. Ребята, увидев, что командир их вернулся живым и невредимым, буквально подскочили от радости. Когда они приземлились, то ничего не могли объяснить - в сутолоке перемешавшихся боевых порядков никто ничего не видел, слышали команду идти в атаку, но атаковать не смогли. Сейчас же адъютант позвонил в штаб и сообщил о моем прибытии.

Я вернулся как раз вовремя - к ужину.

- Ну что ты, как? Куда запропастился? - окружили меня ребята в столовой. Через десять минут мы сидели и ужинали, а я рассказывал, что же со мной сегодня произошло.

Обычное дело

Это произошло на Курской дуге. Мы прикрывали с воздуха наземные войска. Вылетали и большими группами, и звеньями. Чаще, впрочем, звеньями, потому что работы было много, а самолетов маловато. В каждой эскадрилье вместо двенадцати - шесть-восемь исправных машин.

В тот день, о котором идет речь, я только что вернулся с очередного патрулирования, и на смену нашему звену в район Яковлевки ушла очередная четверка во главе с моим заместителем Михаилом Семенцовым - он сам в паре с Иваном Кочетковым и старший лейтенант Виноградов с ведомым лейтенантом Кирисовым.

Вылетели вчетвером - вернулись втроем. Когда самолеты заходили на посадку, я понял: нет машины Кочеткова. Что с ним? Сбит? Вынужденная? Погиб или успел выпрыгнуть? Жду доклада Семенцова. Михаил, обычно веселый и неунывающий, хмуро докладывает:

- Кочетков погиб, спасая меня. Я виноват во всем...

А случилось вот что. Придя в заданный район, летчики обнаружили группу бомбардировщиков противника под прикрытием восьми "мессеров". Раздумывать не приходилось: нельзя было допустить немецкие бомбардировщики в прикрываемый район, так как это могло сорвать готовящуюся на земле танковую атаку.

- Атакуем! - передал команду Михаил, и наша четверка набросилась на врага.

Бой был тяжелым: противник дрался умело, да и численное превосходство было не на нашей стороне.

Здесь уместно сказать вот что. С легкой руки некоторых незадачливых журналистов в начале войны родилась легенда: немецкие летчики - безнадежные трусы. Вот, мол, не принимают они лобовых атак. Об этом тогда много писали. Послушать такого "теоретика" - драться с немцами вообще не составляло никакого труда. В действительности же все обстояло намного сложнее.

Дело в том, что в начале войны наши самолеты по своим летно-тактическим данным значительно уступали немецким. В этих условиях лобовая атака была едва ли не единственной возможностью поразить врага. Ведь в данном случае разница в скорости не имела никакого значения. А попробуй успешно вести бой, если у тебя скорость 400 км, а у врага - 500-600. При такой разнице в скоростях наши истребители практически вынуждены были вести оборонительные бои на горизонтальном маневре, противник же в силу того, что он имел большую скорость, использовал вертикальный маневр. Поэтому в бою самолеты врага были почти неуязвимы. Но как только немцы ввязывались в бой на горизонталях или принимали лобовые атаки, они теряли свое преимущество в скорости и обычно терпели поражение. Вот почему гитлеровские летчики избегали лобовых атак: в таком бою шансы обеих сторон уравниваются, а кому охота быть сбитым? К тому же немецкие летчики и тактически были подготовлены хорошо. Они вели бой, как правило, смело и напористо, особенно когда имели численное преимущество.

Правда, когда немцы оставались в меньшинстве или попадали в невыгодные для себя условия (скажем, находясь ниже наших истребителей или - впоследствии имея меньшую скорость самолета), то в таких ситуациях они вели бой неуверенно, старались при первой же возможности выйти из боя крутым пикированием.

Бывали случаи, когда истребители противника, почувствовав опасность, бросали свои бомбардировщики и уходили. Гитлеровские асы никогда (я, по крайней мере, не помню ни одного такого случая) не вступали в бой при нашем численном и тактическом преимуществе (имеется в виду превосходство в высоте и скорости, а в результате этого - и в маневре). Но, честно говоря, наше численное преимущество в небе до сорок третьего года было нечастым. Мы дрались иногда восьмеркой против шестидесяти вражеских самолетов, и здесь многое определяла внезапность и индивидуальное мастерство.

Бывало, наделаешь неразберихи в стане врага, атакуя ведущее звено, и кричишь в эфир: "Всех поднимайте!" Хотя знаешь, поднимать больше некого - все машины в воздухе. Но, если бой шел при равенстве сил - двое на двое, например, и без тактического преимущества, тут приходилось нелегко. Техника пилотирования у немецких летчиков была высока, так что часто расходились, как говорится, вничью.

У немцев был более плавный пилотаж, у нас - энергичный, резкий. Нам их стиль казался невыгодным в бою - маневренность ухудшалась. Но здесь уж дело в традициях и выучке.

Я говорю сейчас об этом для того, чтобы даже несведующий человек мог понять, что стояло за решением Семенцова атаковать превосходящего по силам противника. Немцы приняли бой.

Семенцов подвергся нападению со стороны двух истребителей. Ведомый его, Кочетков, обеспечивающий атаку Михаила, слишком поздно заметил "мессеров" и не сумел отсечь их от самолета своего ведущего. А тот, увлекшись, не видел, что происходило у него сзади.

Конечно, сейчас легко определить, что Михаил совершил ошибку в самом начале - он пренебрег одним из основных правил: начинать атаку так, чтобы противник не имел возможности атаковать ни тебя, ни твоего ведомого. За доли секунды необходимо принять правильное решение, прикинув все возможные варианты действий врага. Небрежность здесь недопустима - расплачиваться за нее приходится собственной жизнью.

Атаковав бомбардировщики и сбив один из них, Семенцов подставил свой истребитель под очередь противника. В этот момент Иван, видя, что самолет Семенцова вот-вот будет сбит, бросил свою машину наперерез пулеметной трассе "мессера".

- Когда, выйдя из атаки, увидел, что кочетковская машина разваливается, понял: Иван спас меня, - угрюмо сообщил мне Семенцов.

- О чем же ты в воздухе-то думал... - начал было я, но продолжать не стал, кляня в глубине души Мишку за неосмотрительность, я видел, что ему еще хуже, чем всем нам - погиб его друг, и это случилось по его вине.

Семенцов дрался с врагом отлично. Пилот с довоенным стажем (он закончил летную школу в 1938 году и служил на Дальнем Востоке), Михаил был любимцем всей эскадрильи. Балагур, весельчак, открытый человек, он не жалел себя в бою. Его боевой счет рос быстро, и Семенцов одним из первых в эскадрилье стал Героем Советского Союза.

Но смелость на войне не все определяет. Безрассудно смелый человек может легко погибнуть и сам и товарища потерять. Несобранность, летная небрежность не компенсировались никакой личной храбростью. Михаил, я думаю, все это понимал, но изменить свой характер для него было делом сложным.

- Жаль Ивана, - только и сказал я, - хороший был летчик...

Кочетков и впрямь с каждым полетом вел себя все более уверенно. Пришел он к нам в эскадрилью совсем молоденьким мальчиком. Летную школу окончил во время войны. А тогда какая учеба: три месяца - и на фронт. Правда, когда Кочетков прибыл к нам, в его летной книжке значилась довольно внушительная цифра: самостоятельных вылетов - 70.

- Посмотрим, что за аса нам прислали, - сказал я ему, посылая в тренировочный полет, и не очень удивился, когда при посадке он чуть не угробил самолет.

- Приписал?

- Приписал, - честно признался Иван.

- Сколько?

- Нолик.

Впрочем, Кочетков оказался способным летчиком, быстро схватывал все, и недоставало ему только опыта. Спустя некоторое время он стал моим ведомым, и я на него всегда мог положиться. Неразговорчивый, малообщительный, замкнутый даже, Иван был очень надежным человеком. Все знали, что в бою он не бросит никогда. Характер у него был бойцовский.

Был случай, когда Кочетков оторвался от своей группы и все-таки продолжал драться в одиночку.

Вот почему в поступке Ивана никто не увидел ничего исключительного - все знали, что иначе он поступить не мог. Скажу определеннее: Кочетков, действуя единственно правильным образом, по нашим тогдашним понятиям не совершил ничего из ряда вон выходящего. Каждый летчик поступил бы точно так же. Ведомый должен был обеспечить атаку своего ведущего, и он обеспечил ее ценой собственной жизни.

Поскольку ни Семенцов, ни Виноградов, ни Кирисов не видели, чтобы из падающей машины выбросился парашютист, мы решили, что Иван убит в кабине.

Но в авиации случаются порой чудеса. Произошло совершенно невероятное: у машины Кочеткова очередью был отрублен хвост, она потеряла управление, но это-то как раз и спасло Ивана. Самолет падал на землю не по прямой, а "листом", вращаясь вокруг вертикальной оси.

При падении Кочетков потерял сознание (потому-то и не выпрыгнул с парашютом), он был ранен - осколки кабины сильно порезали его, и все же, несмотря ни на что, Иван остался жив. Правда, мы на аэродроме узнали об этом чуть позже, когда в штаб полка позвонил командир корпуса генерал Галунов. Комкор с пункта управления наблюдал за боем. Он видел, что истребитель Кочеткова упал на нашей территории и, собрав солдат, выехал к месту падения самолета.

Когда Кочеткова осторожно вносили в машину, генерал сказал Ивану:

- Ну, такое раз в жизни бывает. Теперь жить долго будешь.

Дней через пятнадцать, подлечившись, Иван вернулся в эскадрилью. А через несколько месяцев погиб во время нашего наступления на Украине, освобождая Киев. Но мы, понятное дело, всего этого тогда знать не могли, и страшно были рады, узнав, что Кочетков жив и скоро вернется к нам в полк.

Рядом - друзья

На позицию девушка

Провожала бойца.

Темной ночью простилася...

Из расположения третьей эскадрильи доносятся звуки баяна. Невидимый баянист подбирает популярную в те дни мелодию.

Темной ночью простилася...

Темной ночью простилася...

Дальше у баяниста что-то не ладится. Он вновь и вновь возвращается к одной и той же строке, пока наконец в ночной тишине не раздается:

На ступеньках крыльца.

- Упорный этот Сашка, - ворочается рядом со мной Михаил Семенцов, - чего хочешь добьется.

Мы, измотанные непрерывными вылетами и боями, лежим в шалашах недалеко от аэродрома: добираться до основной базы нет ни времени, ни сил - так много в эти дни работы. И только неутомимый комэск-3 Александр Лобанов в короткие часы отдыха как ни в чем не бывало играет на баяне. Весь полк знал: если из расположения третьей эскадрильи доносится музыка, значит, все у них в порядке - и в воздухе, и на земле.

Лобанов с баяном не расстается даже в самые трудные дни. Играет он, по нашим представлениям, хорошо. Закадычный его друг Миша Семенцов вообще считает, что Сашка - талант и место ему после войны в Большом симфоническом оркестре.

- Там же баянисты не нужны, - пытались мы как-то переубедить Семенцова.

- Все равно, - упрямо заявил Михаил. - Вот послушают они нашего Лобанова и заведут у себя группу баяна. Это надо же: с одного раза "Собачий вальс" подобрать, не говоря уже о "Чижике-пыжике"...

Вот и сейчас, услышав звуки баяна, Мишка, как старый конь при звуках боевой трубы, встрепенулся и посмотрел на меня.

- Слышь, командир, я к ребятам смотаюсь. Все равно они не спят. А?

"К ребятам" - это, конечно же, к самому Лобанову и его друзьям - Жоре Сафонову и Саше Дурову. Троица эта в лобановской эскадрилье неразлучна. Георгий Сафонов - бессменный ведомый Лобанова. Слетаны они были очень хорошо, и на всех разборах командир полка Павел Федорович Чупиков ставил обычно Сафонова в пример другим летчикам как образцового ведомого. Александр Дуров, командир звена, впоследствии - заместитель Лобанова, всегда спокойный, был в какой-то степени противоположностью темпераментному своему командиру. Ослепительно белесый (волосы, брови, ресницы) Дуров с легкой руки Семенцова был окрещен Цыганом.

Тройка эта задавала в эскадрилье тон, и многими своими успехами третья была обязана именно этим летчикам.

- Может, все-таки поспишь, Михаил? - неуверенно отговариваю я. - Завтра много работы.

- А когда ее мало-то было, командир? - резонно спрашивает Семенцов. - Да и все равно не спится.

Он уходит, а я лежу и... тоже не могу заснуть.

Здесь, в Касимове, мы только что пережили несколько сумасшедших, очень напряженных дней. Немцам удалось вклиниться в расположение наших частей, линия фронта медленно приближалась к нашему аэродрому, и когда противник подошел к Касимову километров на 10-15, в полку стали поговаривать о возможном перебазировании. Силы наши таяли с каждым днем, а напряжение боев не ослабевало - напротив, чувствовалось, что сражение становится все ожесточеннее и что отдельные успехи врага уже не могут изменить стратегической ситуации в его пользу. Летом сорок третьего не было в наших рядах ни прошлогодней неразберихи, ни растерянности.

Вспоминаю такую характерную деталь. В один из дней моя эскадрилья находилась в третьей готовности и сидела недалеко от дороги. Вдруг видим - над дорогой клубы пыли. Мы высыпали туда: по тракту движется огромная колонна наших войск - пехота, самоходки, артиллерия. Но войска подтягиваются не в направлении вражеского клина, а немного западнее. (Мы тогда, понятно, не могли знать, что Ставка готовит мощный фланговый удар по наступающему противнику.)

И вот что поразило тогда меня, прошедшего через лето сорок второго: впервые за время войны я видел не только хорошо организованных солдат, шедших уверенно и быстро, впервые, пожалуй, я видел пехоту, оснащенную современным оружием - почти ни у кого не было винтовок, их сменили автоматы. Шли бронебойщики, двигались самоходки. Колонне, казалось, не будет конца.

- Куда пылишь, пехота?

- Куда надо, туда и пылим, - отвечали из колонны. - А вы-то что ж загораете?

Шли войска, я глядел в лица солдат, на их ордена и медали, отсвечивавшие на солнце, и почти физически ощущал такую несокрушимую силищу, которой веяло от колонны, что сам как-то невольно преобразился. Смотрю на своих летчиков глаза горят, ребята явно приободрились.

Нет, думаю, врешь, фриц, сорок второй не повторится! Тогда, год назад, нам пришлось очень туго. Все лето и осень мы через каждые три-четыре дня меняли аэродромы, передвигаясь к Каспийскому морю. И каждый раз, чтобы уйти от наземных войск противника, приходилось решать одну и ту же задачу: где достать бензин?

Помню, сели мы в Буденновске. Полетные карты кончились, новые взять неоткуда. Боеприпасов тоже нет. Горючее на исходе. Инженер полка раздобыл где-то цистерну. Но документов на нее никаких. А ведь для каждого мотора нужно специальное горючее. Решили попробовать - залили в бак одного из самолетов. Запустили мотор - барахлит! Не годится! Тяги нет. Слили бензин, снова отправились на поиски подходящего горючего.

А в ушах - гул приближающейся канонады. Рядом с аэродромом дорога. Идет по ней наше отступающее войско. Идут разрозненные группы солдат, порой без оружия. Толпой идут, без строя. Понурые, серые лица. Много раненых в толпе. Они идут, опираясь на винтовки. Автоматов почти не видно. Поглядишь на безрадостную эту картину - сердце щемит. Настроение - хуже некуда. А тут еще канонада все громче и громче. И все гуще колонны отступающих солдат.

Если через час-два горючего не будет, придется жечь самолеты и вливаться в эти колонны отступающих. Но тут наконец повезло. Вездесущий наш инженер Валентин Климов раздобыл где-то еще одну цистерну. Попробовали - взлететь можно. Поднялись и взяли курс на Грозный...

И вот сейчас, спустя год, я увидел разительные перемены. Не так уж и много времени прошло, а как все изменилось. Вместо устаревших МиГ-3 и И-16 мы идем в бой на первоклассных машинах - Яках, "лавочкиных". Да и искусство наших командиров возросло: как ни стремился враг прорвать оборону, однако решающего успеха достичь не сумел... Нет, совсем не тот нынче оборонительный бой! Не похож он на оборону прошлого лета...

Я размышляю обо всем этом, прислушиваясь к звукам баяна, которые теперь то и дело перебиваются смехом: Семенцов в родной стихии.

Дело в том, что Лобанов и Семенцов по праву считались ветеранами 41-го полка. Они служили в нем со дня основания, прошли через тяжелые месяцы начала войны, не раз были сбиты, но и сами спуску фашистам не давали. Когда в мае сорок второго при штурмовке Ачикулака машина Семенцова была подбита, Лобанов места себе не находил, дожидаясь возвращения друга с задания. Каким-то чудом Михаил, весь израненный, дотянул истребитель до своего аэродрома. Руки у него были перебиты, и остается только гадать, как удалось ему посадить самолет. Но из госпиталя Семенцов вернулся в родной полк, и, конечно же, больше всего обрадовался его возвращению комэск-3 Александр Лобанов.

Саша Лобанов считался среди нас "маститым". Он и по возрасту, и по летному стажу был старше многих из нас. Казалось бы, три года разницы мало что определяют, но тут все дело в том, что Лобанов, окончивший летное училище в 1937 году, имел большую летную практику. Техника пилотирования у него была отменная. И в воздухе комэск-3 никогда не терялся. Мне не раз приходилось слышать в шлемофоне команды, которые Саша отдавал своим ребятам. Как бы напряженно ни складывался бой, лобановский голос звучал в наушниках спокойно, ровно, четко. Так, как будто речь шла о вполне обыденных вещах...

Зашуршала трава перед шалашом: вернулся Семенцов. Стараясь не разбудить спящих, Михаил осторожно протискивается на свое место рядом со мной.

- Ну, что там в третьей?

- Все в порядке, - отвечает Михаил. - Сашка осилил "Огонек", завтра вечером сольный концерт.

- Если доживем, - суеверно шепчу я.

- Еще как доживем, - бодро обещает Семенцов. - Специально, чтобы Сашку послушать, доживем.

А утром - обычная работа: прикрытие с воздуха наземных войск. Вылетели вшестером: я веду ударную четверку. Лобанов парой меня прикрывает. Идем в сторону Богодухова, определенного нам как район прикрытия. Там, западнее Богодухова, находится сейчас наш комкор генерал Галунов. Он сообщает, что в районе пока все спокойно.

Ну, спокойно так спокойно! Идем на высоте 1500 метров. Выше - примерно километрах на пяти - сплошная облачность. На подходе к Богодухову "Земля" предупреждает:

- Внимание, впереди по курсу два "мессера".

Передаю своим:

- Атакую! Внимательно смотрите за воздухом!

"Мессеры" заметили нас. Ведомый почему-то отваливает вправо и уходит в облака. Ведущий переходит в пикирование, я - за ним. Комкор, наблюдая наши маневры с земли, передает:

- Поддай ему!

"Мессер" переходит на бреющий, я стараюсь не отставать, не потерять врага из поля зрения. Говорю Кочеткову (он мой ведомый):

- Ваня, смотри внимательно за воздухом!

Кочетков, однако, немного отстает и теряет меня из виду на фоне местности. "Мессер" между тем, используя рельеф местности, пытается от меня уйти. Преследую врага и жду удобного момента, чтобы открыть огонь. Впереди дорога, вдоль нее какая-то рощица. "Мессер", проскакивая это препятствие, поднимает нос. "Пора!" - сам себе говорю я и нажимаю на гашетку. Немец врезается в землю. Я разворачиваюсь и набираю высоту, однако уберечься от взрывной волны падающего "мессера" не успеваю. Машину тряхнуло. Но я разворачиваюсь и иду к своим. Тут самое время посмотреть, что делается сзади. И вдруг вижу - сверху на меня валится "мессер". Моя машина на наборе высоты - скорость небольшая, маневра нет.

Навстречу мне идет лобановская пара. Передаю:

- Саня, выбивай из хвоста "мессера"!

Немецкий истребитель открывает огонь. Высота у меня относительно небольшая - 800 метров. Делаю резкий разворот, ухожу под самолет противника. Слышу, как что-то ударило по фюзеляжу, и тут же почувствовал запах гари. Попал, паразит!

Но в это время Лобанов открывает огонь, и обломки "мессершмитта" летят на землю. Комкор с земли "подводит резюме":

- Молодцы! Только у кого-то бак пробит. Шлейф сзади.

У кого же еще - у меня пробит. Кочетков, вернувшийся ко мне, передает:

- Командир, бензин сифонит.

В это время слышу в шлемофоне голос Галунова:

- Куманичкин, вам можно следовать домой.

Группа моя вся в сборе, мы разворачиваемся и берем курс на свой аэродром. И вдруг новая команда:

- Внимание! Вас сверху атакует группа "мессеров"! Будьте внимательны!

Ну, думаю, только этого еще не хватало. Разворачиваемся на встречный курс, и я, пытаясь развить скорость, выжимаю из мотора все, на что он способен. Высота у нас всего 1000 метров. Лобановская пара идет выше.

Вот тут-то я и увидел, как дерется в воздухе Лобанов. Он смело бросился на противника (атаковало нас 12 самолетов, да еще, видимо, чуть выше оставалась у гитлеровцев пара прикрытия), понимая, что нашей четверке приходится нелегко, мы не имели преимущества в высоте. И я не знаю, чем бы закончился этот бой, не появись выше нас восьмерка Яков. Они дружно навалились на противника, дав нам возможность выйти из боя...

- Ну вот, командир, а ты хандрил, - подвел вечером итог дня Семенцов. - И день прошел, и все мы целы. И непревзойденный баянист Александр Лобанов дает концерт.

- Милости прошу в нашу эскадрилью, - церемонно пригласил Лобанов. - Весь вечер песни под баян.

А еще через несколько дней в полк пришла радостная весть: капитану Лобанову присвоено звание Героя Советского Союза.

...В дни ожесточенных боев на Курском плацдарме летчики истребительного корпуса генерала Галунова проявили себя не только бойцами беспримерной храбрости, они показали, что могут сражаться умело и грамотно, умеют побеждать численно превосходящего врага.

За две недели боев на Курском плацдарме полки авиакорпуса, в том числе и наш - 41-й гвардейский, провели 250 воздушных боев, в которых был сбит 451 самолет противника.

Страсти-мордасти

Есть в Белгородской области маленький тихий зеленый городок Грайворон. После войны побывать мне в нем не довелось, а вот осенью сорок третьего разыгрались здесь довольно драматические для меня события, о которых сегодня, правда, я вспоминаю с улыбкой.. Но тогда, в сорок третьем, мне было, увы, совсем не до смеха. Хотя ребятам из моей эскадрильи вся эта история и доставила немало веселых минут.

В сентябре того года наш 41-й гвардейский полк командование 2-й воздушной армии решило перевести на ночные полеты. Почему выбор пал на наш полк, почему понадобилось хорошо дерущихся истребителей, столь необходимых во время развернувшегося в те дни наступления на Киев, снимать с фронта и отправлять в тыл на повышение квалификации, не знаю. Но приказ есть приказ. Полк подняли по тревоге, и через некоторое время мы были уже в Грайвороне, в глубоком тылу. Все радовались нечаянной передышке, не слишком, однако, веря, что она надолго, и добросовестно изучали УТ-2, оборудованный для ночных полетов. В глубине души мы понимали, что рано или поздно нас вернут к обычным боевым вылетам, что "сверху" будет пересмотрено это скороспелое решение, что скоро, очень скоро мы снова будем на передовой.

Так оно и произошло. Только-только полк стал осваивать технику ночного пилотирования и материальную часть УТ-2, как поступил приказ: "Срочно вылететь на фронт". Предстояла обычная наша работа, и все готовились к ней. Все, кроме меня. Так как за сутки до этого приказа у меня разболелся зуб. Щека распухла, губа отвисла, флюс, одним словом. Боль адская, нестерпимая. В таком состоянии не то что летать, ходить-то по земле было невозможно.

- Главное, что меня радует в капитане Куманичкине, - сказал Саша Павлов, увидев меня с раздувшейся щекой, - это гармоническая красота его внешних форм.

- Что красота? - возразил Миша Семенцов. - Главное - удобно и экономично. Взлетел - видит фрица. Показал тому свою щеку - фриц сражен наповал. И боеприпасов расходовать не надо, и противник уничтожен!

Словом, все веселились как могли. А у меня не было сил даже улыбнуться. Впервые в своей жизни я испытал зубную боль. Уже после войны я прочитал где-то, что в военные годы статистика зарегистрировала резкое падение "гражданских" болезней - люди меньше болели гриппом, болезнями сердца, желудочными заболеваниями и прочим. Что ж, видимо, в этом случае я стал исключением. Двадцатитрехлетний здоровый парень, я не мог ни разговаривать, ни думать ни о чем, ни даже курить. Какой уж тут вылет!

Летчики моей эскадрильи собрались на экстренный консилиум.

- Ребята, - сказал Саша Виноградов, - надо зуб нашего комэска привязать ниточкой к двери и объявить сигнал боевой тревоги. Все ринутся к самолетам и...

- Дверь жалко, - вздохнул Семенцов, - сломается обязательно.

- А если тросом к тягачу? - спросил сердобольный Коля Королев.

- Тогда уж к моему самолету, - добродушно разрешил Миша Арсеньев. - Ты, Саша, не волнуйся, я аккуратненько взлечу.

- Ребята, любую боль снимают красивые девушки, - авторитетно заметил Виноградов, - может, отведем комэска на танцы?

- Какие танцы? Какие танцы могут быть в такое боевое время? И какие девушки? - возмутился Семенцов. - Есть испытанный метод, двести граммов спирта - и рвать. Несите спирт!

Принесли спирт. Заставили выпить, а потом подхватили меня под руки и повели в санчасть батальона обслуживания. Встречным летчикам Миша Семенцов охотно объяснил ситуацию:

- Вот ведем нашего красавца. На свидание.

- А что он, сам не может? - удивлялись ребята.

- Он у нас очень застенчивый. Как увидит ее - сразу бежать. Или в обморок. Сами знаете, молодо-зелено. Необстрелянная молодежь! Все заботы вынужден взять на себя. Помрет же парень от несчастной любви.

- А кто она? - любопытствовали встречные.

- Как кто? Бормашина, конечно. Ждет его ненаглядная, не дождется...

- Серьезная особа. Ну, Саня, ни пуха ни пера!

Под эти напутствия, уже поздно вечером, мы наконец разыскали санчасть. Разумеется, домик, где она размещалась, оказался на замке - все врачи разошлись по квартирам.

- Не дрейфь, командир! - похлопал меня по плечу Семенцов. - Разыщу доктора, и все твои болезни вмиг прекратятся.

Он исчез, а мне стало совсем плохо. Я понимал, что с больным зубом я не боец и не летчик. Надо было что-то делать, но, кажется, в тот момент я с большим удовольствием провел бы два десятка боев, нежели согласился бы дергать зуб. И дело тут было не только в "традиционном" страхе перед зубным врачом. По аэродрому в те дни гулял видавший виды томик чеховских рассказов. В перерывах между полетами мы вслух и поодиночке читали Чехова. Я и сам весело хохотал, когда Миша Семенцов в лицах читал "Хирургию", не думая и не гадая, что в скором времени меня самого ожидают аналогичные страсти. И вот сейчас, когда боль стала совсем уж нестерпимой, я вдруг вспомнил методы лечения фельдшера Сергея Кузьмича, и от этих воспоминаний мне стало совсем худо.

Неутомимый Миша Семенцов разыскал нянечку из зубного кабинета, та объяснила, где живет докторша, и ребята организовали доставку врача к "умирающему пациенту", как назвал эту операцию все тот же Семенков. Доктором оказалась молоденькая девушка таких внушительных размеров, что мне сразу же расхотелось лечиться.

- Доктор, - торжественно провозгласил Семенцов, подводя девушку к крылечку зубного кабинета, - знаете ли вы, кто сидит перед вами? Вы думаете, что это всего-навсего капитан с флюсом? Нет, доктор, это - гордость второй воздушной армии, это бесстрашный комэск-2, за голову которого рейхсмаршал Геринг посулил 2 миллиона марок, это ас, сбивший 12 самолетов лично и 4 в групповых боях. Это, наконец, личный друг прославленного воздушного сокола Михаила Семенцова!

- А кто это такой, Михаил Семенцов? - робко спросила докторша, открывая кабинет. - Я о нем что-то никогда не слыхала.

- Это я! - гордо ответил Миша. - Неужели вы меня не узнаете?

- Что с больным? - засмеялась докторша. - Ну-ка откройте рот.

Она усадила меня на скамью, заменявшую зубоврачебное кресло, зажгла операционную лампу помощнее, долго изучала больной зуб и наконец загадочно сказала:

- Абсцесс.

- Ну, вот видишь, а ты боялся, - утешил меня Семенцов. - Всего-то какой-то паршивенький, как его, доктор?

- Абсцесс, - повторила докторша, - рвать нельзя.

- Доктор, - вежливо сказал Миша Арсеньев, - дело в том, что мы завтра вылетаем на передовую. Мы, доктор, как вы успели заметить, - летчики, а этот несчастный - наш комэск. Комэск, доктор, - это командир эскадрильи. Не можем мы лететь на фронт без своего командира. Получается какой-то абсцесс, доктор, как вы справедливо изволили заметить.

- Рвать нельзя, - повторила докторша, - не имею права. Это не положено. Надо сначала снять воспаление. Вы, товарищи, как маленькие. Это же очень больно рвать зуб в таком состоянии.

- Ну ладно, - вдруг покорно согласился Мишка Семенцов. - Нельзя, значит нельзя. Ты уж прости, Саня, что так получается. Хотели как лучше. Думали, вырвем зуб, полетим завтра вместе. Но - нельзя! Оставлять же тебя мучиться с нашей стороны было бы просто свинством. Как сказал какой-то писатель, загнанных лошадей пристреливают, не так ли? - Семенцов покрутил пистолетом перед моей распухшей щекой. - Ребята, попрощайтесь с товарищем!

Докторша засмеялась и сказала:

- Ну ладно, уговорили. Только учтите, новокаина у меня нет. Удалять зуб буду без обезболивания. Что, капитан, не передумали? Я бы лично советовала вам задержаться денька на два.

- Рвите, - буркнул я. Что мне было делать, не ждать же, когда перестанет болеть этот проклятый зуб. Полк завтра идет в бой, а ты, значит, загорай в тылу! Нет уж, черт с ним, с обезболиванием!

- Рвите, доктор, да поскорее! Сил уж нет никаких!

- Хорошо! - решилась докторша. - Только я попрошу, чтобы двое из вас держали своего командира. Да покрепче.

Виноградов и Арсеньев зажали меня с двух сторон, и докторша поднесла к больному моему зубу ужасные свои щипцы. Но то ли она не рассчитала движений, то ли зуб оказался крепче, чем предполагалось, только щипцы соскочили, описав замысловатую траекторию в воздухе, а я буквально ввинтился вверх от страшной боли. А потом почему-то в моих ушах заиграла тихая музыка, нежно запели птички, и я очнулся на плече у испуганного Саши Виноградова.

Докторша деловито держала у меня под носом ватку с нашатырем.

- Ах, Саня, - донесся голос Семенцова, - ну как же так? Мы еще и Берлин не взяли, а ты уже решил демобилизоваться! Нехорошо получается. Что о нас, боевых орлах, подумают отдельные симпатичные представители медицинской службы?

Не успел я опомниться, как докторша резким движением рванула больной зуб. Никогда до этого, никогда после этого я не испытывал такой ужасной боли! Но дело было сделано. Докторша торжественно показывала зуб в протянутой руке.

- Все, капитан. Вы просто молодец!

Мне уже было все безразлично. Я, как во сне, встал, и пошатываясь, вышел на крылечко. Не чувствуя ни оставшихся зубов, ни скул своих, я, по мере того, как проходил шок, все отчетливее представлял себе картину происшедшего и в конце концов пришел к выводу, что никогда-никогда больше не позволю рвать себе зубы.

- Будете снова в наших краях, приходите, ребята, - раздалось за моей спиной.

Докторша запирала дверь зубного кабинета.

- Доктор, - весело пропел Семенцов, - нам очень горько сознавать, что знакомство с вами произошло при столь трагических обстоятельствах и было таким коротким. Но пусть эти три плитки ванильного шоколада напоминают вам о мужестве и героизме наших летчиков, которые выдерживают лобовую атаку ваших щипцов и хоть и входят в крутое пикирование, но все-таки успевают в последний момент рвануть штурвал на себя. И пусть этот скромный подарок подсластит горечь нашего расставания, - Мишка торжественно вручил шоколад, и мы отправились к себе в часть.

А утром, часов в шесть, мы снова поднялись в воздух. Боль моя постепенно утихала. Да, если говорить откровенно, и не до нее было. Еще через пару часов полк уже дрался над Букринским плацдармом. К концу вылета я совсем забыл и о зубах, и о приключениях своих.

Начались ожесточенные воздушные бои под Киевом.

Пал Иваныч

В восьмой истребительной гвардейской дивизии его знали все, и он знал всех.

- К вам вылетает Пал Иваныч, - передавали на КП полка, и молодые летчики, дежурившие по штабу, терялись в догадках: кто такой этот Пал Иваныч, если при известии о его прилете в полк начиналась легкая суматоха - уж не начальник ли?

Павел Иванович Тычинин не был большим начальником. Он командовал звеном связи, которое есть в каждой дивизии и осуществляет связь штаба дивизии с штабами полков. Фамилию Павла Ивановича мало кто помнил, а вот Пал Иваныча любили и ждали в каждом полку. Порой дело доходило даже до курьезов.

Однажды только что назначенный новый комдив полковник Ларушкин позвонил в звено связи и потребовал к телефону Пал Иваныча. Тот как раз находился у аппарата и, узнав голос комдива, доложил строго по уставу:

- Старший лейтенант Тычинин слушает.

Ларушкин нетерпеливо его перебивает:

- Какой Тычинин? Позовите мне Пал Иваныча!

В трубке снова раздается:

- Старший лейтенант Тычинин вас слушает. Комдив рявкнул:

- Я же вам русским языком говорю - дайте мне Пал Иваныча!

На другом конце провода невозмутимо повторяют:

- Старший лейтенант Павел Иванович Тычинин вас слушает.

- Так бы сразу и докладывали, - успокоился Ларушкин.

Пал Иваныч был никогда не унывающим человеком, и после его прилета в полк все свободные от полетов летчики под разными предлогами стремились попасть на КП. Так вот и вижу картинку: в окружении толпы любителей новостей сидит Пал Иваныч и "строго конфиденциально", "между нами" сообщает "абсолютно проверенные вещи". И делает это так внушительно, находчиво и убедительно, что слушатели буквально покатываются от смеха.

- Миша, мне жаль тебя, - говорит он улыбающемуся Семенцову.

- Что так? - удивляется Семенцов, не чувствуя за собой никаких грехов.

- А Танечка?

- Что Танечка? - пугается Миша, известный всей дивизии сердцеед.

- Танечка в 88-м полку уже полюбила другого. Миша притворно хватается рукой за сердце, все хохочут.

- А ты, Саша, крути дырку, - на тебя материал пошел, на орден, не меньше.

- Вроде бы не за что пока, - удивляется Павлов.

- Может, и не на тебя, - соглашается Пал Иваныч, - а может, и на тебя, да только не на орден. Вспомнил, точно, на тебя. Только на выговор. Так что жди.

Хохот. А Пал Иваныч как ни в чем не бывало продолжает:

- Вчера наш комдив...

И дальше следуют одна небылица за другой. Я никогда не видел Пал Иваныча в одиночестве. Всегда окруженный молодыми летчиками, он был неиссякаемым источником самых фантастических историй.

- Когда ты мне летчиков развращать кончишь? - не выдерживал кто-нибудь из комэсков. - Тебя послушать, так...

- А тебе - привет из политотдела, - невозмутимо прерывал его Пал Иваныч.

Впрочем, всерьез на Тычинина никто не обижался. К тому же вся дивизия знала: летал Пал Иваныч только на По-2, но летал он, да и все его звено, великолепно. Работа связных была не из легких. Юркие "кукурузники" с утра разлетались по полкам, развозя приказы и распоряжения командования. Тихоходные фанерные По-2 были легкодоступными объектами для нападения "мессеров". Летчики, летавшие на По-2, были неистощимы на выдумки, на военную хитрость. Дерзость была их отличительной чертой. Были они ребята смелые и бывалые. Знали: уйти от "мессера" можно, если поднырнуть под него, если перейти на бреющий полет. И уходили. "Маленькие да удаленькие", - называли в дивизии Пал Иваныча и летчиков его звена. К ним всегда относились уважительно и дружелюбно.

Ходил Пал Иваныч всегда в кожанке, длинной не по росту, и в шлеме, завязанном под самым подбородком, - так что его невысокую сухощавую фигуру можно было узнать издали. "Пал Иваныч прилетел", - разносилась по эскадрильям весть, и все спешили на К.П.

По правде сказать, после встреч с Пал Иванычем у всех поднималось настроение: умел этот человек к каждому подойти как-то по-особому, по-доброму. И в наши фронтовые будни, не слишком подчас радостные и веселые, умел внести разнообразие. Пал Иваныча любили и везде ждали.

Для него не было безвыходных ситуаций. Прилетает он, например, на аэродром. Нужно пообедать, а двери столовой закрыты. Для всех, но не для Пал Иваныча. Он вежливо стучит и говорит выходящей -официантке:

- Машенька, вам привет от Коли.

- Правда? - расцветает Машенька. - Давно ли вы его видели?

И, хотя Пал Иваныч имел о Коле весьма смутное представление, а может, и вообще в глаза его не видывал, его неуемной фантазии хватало на то, чтобы рассказать, какой Коля герой и как здорово бьет он фрицев.

Пока шла эта оживленная беседа, на столе, будто на скатерти-самобранке, появлялся обед. И даже "наркомовские" сто граммов.

- Что? Это мне? - удивлялся Пал Иваныч. - Только что отобедал в штабе дивизии. И не просите.

Но приходил завстоловой, другие официантки. Польщенный вниманием, Пал Иваныч вроде бы нехотя садился за стол и обедал. Обед кончался обязательным ритуалом: перед уходом Пал Иваныч собирал записки и приветы друзьям на соседние аэродромы. И, надо сказать, что приветы эти, пусть и не на другой день, Пал Иваныч передавал всегда точно по адресам да еще присовокуплял при этом такие подробности, что адресаты только вздыхали и ласково просили Пал Иваныча прилетать почаще.

Шутил Пал Иваныч над летчиками. Шутили и они над ним.

Однажды, помню, убрали лестницу с чердака, на котором ночевал Тычинин, и тот ночью, в темноте, свалился на землю. Во второй раз над Пал Иванычем пошутили еще крепче. Повздорил он во время ужина в нашем полку с помначштаба и инженером по спецоборудованию. А те - ребята здоровые. Пригласили Пал Иваныча "потолковать" на воздух. На улице они схватили Тычинина и подвесили за поясной ремень на сук дерева.

Пал Иваныч такого оборота событий явно не ожидал.

- Ребята, снимите, люди же увидят!

- Доужинаем - снимем, - пообещали те и ушли в столовую.

Летчики, расходясь с ужина и уже зная о случившемся, деловито собрались возле дерева. Шло участливое обсуждение судьбы Пал Иваныча: снимать или не снимать.

- Все равно ему до утра не лететь, пусть повисит пока, - предложил кто-то, и все стали расходиться.

Разумеется, это была шутка. Утра ждать мы не стали, и вскоре Пал Иваныч обиженно затягивал злополучным ремнем свою знаменитую кожанку.

Но долго обижаться он не умел, и час спустя в одном из домиков уже раздавался его веселый говорок...

Вслепую

Зима на Украине в сорок четвертом году выдалась снежная и морозная. Мы стояли тогда южнее Киева на аэродроме в Бышеве, а два других полка нашей 8-й дивизии базировались в районе Бердичева - 40-й гвардейский почти на окраине города, на старом аэродроме, а 88-й гвардейский восточнее Бердичева, в 40 километрах от него. Что касается нашего, 41-го полка, то мы застряли из-за непогоды довольно далеко от линии фронта и, естественно, какое-то время не могли принимать участия в боях - до противника мы не доставали. Вместе с нашим полком застрял и самолет командира дивизии полковника Давидкова. Комдив то и дело звонил в полк, требуя перегнать его машину на Бердичевский аэродром, но из-за непогоды мы не могли этого сделать. Наконец, когда в тучах появились обнадеживающие просветы, Павлов, к тому времени сменивший в должности командира полка Чупикова, вызвал меня и приказал:

- Саня, перегони комдиву самолет.

Я посмотрел в окно. Из низко нависших туч сыплет снег. Солнце с трудом просвечивает в редких разрывах облаков. Погодка!

- Ну ты же летчик, Саня, - словно угадывая мои мысли, заключил Павлов. - И комдив ругается.

- Погоду-то в Бердичеве запросили?

- Погода есть! Есть погода. Нормальная погода, - успокоил Павлов. - Ты быстро: одна нога здесь, другая - там. Давай!

Техники подготовили машину. Батальон аэродромного обслуживания расчистил взлетную полосу, но укатана она была плохо, снег шел все время, и когда я выруливал на старт, понял - взлетать будет тяжело, слишком велико сопротивление. Но приказ есть приказ, в Бердичеве меня ожидает "нормальная погода", и я добавляю газ, иду на взлет. Чувствую, что машина основательно тянет на нос - на колеса сопротивление велико, они зарываются в снег. Взлет в таких условиях требует особого умения и выдержки. Тут важно уловить момент предела поднятия хвоста. Взлет должен производиться с полуспущенным хвостом. Поднимается хвост выше обычного - самолет может скапотировать, то есть перевернуться на спину. Сложность же в том, что оторвать машину от земли можно, лишь преодолев сопротивление снежного покрова. Теперь главное: как только самолет наберет скорость, достаточную для того, чтобы взлететь, надо слегка взять ручку управления на себя, - угол атаки крыла увеличится, подъемная сила вследствие этого резко возрастет, и самолет оторвется от земли.

Взлетев, мой "лавочкин" как бы застывает в воздухе, хвост его опущен (то, что надо!), и я, выдержав машину несколько секунд в этом положении, начинаю энергичный набор высоты и ложусь на курс.

До Бердичева километров сто. Я лечу на высоте 800 метров, видимость (из-за снегопада) километра 4-6, не больше. Пролетел шестьдесят километров, смотрю, облачность становится все ниже и ниже. Лечу под облаками. Иду сначала на высоте 300 метров, затем 200. Когда подошел к аэродрому 88-го полка, облака прижали меня к земле еще больше: высота 150 метров.

Запрашиваю по радио посадку. Аэродром молчит. Делаю круг, снова посылаю запрос - снова молчание. Потом смотрю - выкладывают крест из полотнищ. Это значит, посадка запрещена, аэродром закрыт. Не укатан, видимо. Наконец оживает радио. Приказывают уходить. Хорошенькое дело! Сесть я не могу - разобьюсь, а уходить-то куда? Погода ухудшается с каждой секундой моего пребывания в воздухе. Иду в Бердичев, на аэродром 40-го полка. В Бердичеве запрашиваю погоду. Отвечают, что плохая. Но у меня положение безвыходное: лечу уже почти прижавшись к земле, метрах в 50, не выше. Видимости почти никакой. Надо сказать, что маршрут этот мне был хорошо знаком - летать по нему несколько раз приходилось, и в обычных метеорологических условиях подобный перелет никаких бы эмоций не вызвал: подумаешь, машину перегнать. Но тут совсем другое дело.

Десятки воздушных боев я провел, не все из них остались в памяти, а вот этот перелет запомнил на всю жизнь.

Шансов уцелеть у меня остается все меньше и меньше. Ну, в лучшем случае будет авария, а в худшем? О худшем и думать не хочется. Лечу, цепляясь за знакомые ориентиры. Помню, что по дороге к Бердичеву вдоль шоссе должны быть посадки. Ищу деревья. Нашел, иду вдоль них. Знаю, что выведут точно. Но вот снова попадаю в сплошной туман. А скорость у машины приличная - 350 километров, и столкнуться с каким-либо препятствием в таких условиях проще простого. Ну, думаю, пропадешь ты, Кума, ни за что. Ладно бы еще в бою, там все ясно: вот противник, он тебя атакует, опасность велика, но от мгновенных решений зависит очень многое - сумеешь ли набрать высоту, увеличить скорость, сманеврировать и т. д. Опасность велика, но ты видишь врага, ты хозяин положения, а значит, все зависит от тебя самого. От тебя самого, понял, Саня? Стало быть, и сейчас ты должен принимать единственно верные решения. Твой противник - твоя неуверенность, твоя растерянность...

- Возвращайся на свой аэродром, - радируют мне из 88-го полка. - Наш аэродром закрыт туманом.

Связываюсь с 40-м полком. Там долго молчат, потом сообщают:

- Аэродром закрыт, видимости никакой. Туман.

Ну, попал в оборот, думаю, что теперь делать? Принимай, капитан, решение. И ведь все против меня. Самолет к длительным слепым полетам не приспособлен (нет соответствующего оборудования), куда лететь, не знаю (сведений о погоде с аэродромов, кроме нашей дивизии, нет), горючего в баках не так уж много осталось. Потеряешь ориентировку - пиши пропало. "Спокойно, Саня, спокойно, говорю сам себе, - не теряйся, соберись, думай!"

Я знаю, что сейчас появится Бердичев, в городе немало труб, высоких строений. Значит, первое - надо внимательно следить за землей. Хорошо это делать на высоте 1000 метров - все как на ладони. Особенно когда видимость приличная. Сейчас же, когда я лечу в тумане на высоте 50 метров, знакомые ориентиры кажутся какими-то другими. Все мгновенно проскакивает мимо (масштаб-то обозрения другой), и рассмотреть что-либо детально не удается.

Мозг работает напряженно, я мучительно ищу выход, машина идет с огромной скоростью, и на принятие решения у меня остаются какие-то доли секунды. А высота тем временем все меньше и меньше. Проскакиваю окраины города, выпускаю шасси, щитки и иду, едва не задевая крыши домов. Ангары. Убираю обороты до минимума. Все в серой мути. Стоянки не видно - ну, пан .или пропал! Сажусь на ощупь. Самолет касается земли, машина бежит по заснеженному полю в сплошной пелене тумана. Куда меня сейчас бросит, не знаю. Границы аэродрома не вижу, ориентиров никаких.

- Где ты находишься? - спрашивает "Земля".

- На земле, - отвечаю. - Сижу. Не знаю только где. Но в общем-то на вашем аэродроме. Двигатель выключил.

- Хорошо, - отвечают с КП. - Жди.

- Спасибо! - соглашаюсь я. - А сколько?..

Вылезаю из кабины, иду искать хоть кого-нибудь. Да разве в таком тумане сразу найдешь. Двигаюсь в ту сторону, где, по моим предположениям, должна быть стоянка машин 40-го полка. Минут через тридцать блуждания увенчались успехом: набрел на самолет. Кричу:

- Есть тут кто живой?

Откуда-то выскочил техник:

- Вам что, товарищ командир?

- Ведите на КП полка!

Заместитель комполка майор Китаев, Герой Советского Союза, встретил меня вопросом по существу:

- Ты что, очумел?

- Выполнял приказ командования.

- А почему не вернулся на свой аэродром?

- Наш аэродром укатан плохо. Машину мог разбить.

- А здесь сам мог разбиться, чудак-человек.

- Не разбился же.

- Второй раз родился, Саня.

- Долго жить буду.

- А машина где?

- Там, - я неопределенно махнул в сторону аэродрома.

Китаев отдал команду отыскать самолет, что и было выполнено минут через 30-40. Убедившись, что все в порядке, я отправился к знакомым ребятам.

- И как это ты умудрился сесть в таком тумане? - удивились летчики.

- Слово знаю, - отшучивался я.

Улететь в этот день мне так и не удалось. Даже привычные ко всему По-2 в такую погоду в воздух не поднимались.

А на следующий день я проснулся рано утром. Небо было ясное и чистое. Видимость безграничная. Утренние звезды. Легкий морозец. Я шел на стоянку По-2 и думал о "превратностях" летной судьбы. Вчера мне пришлось рисковать своей жизнью и боевым самолетом. Лети я сегодня - все было бы по-другому. Денек как на заказ!

На стоянке ждал меня Пал Иваныч, вместе с которым мы должны были лететь в полк. Он доложил по всей форме о готовности к вылету. По его лицу и поведению было ясно, что молчать в полете Тычинин не собирается.

- А что, Александр Сергеевич, тебе обязательно нужно было вчера пригнать самолет комдиву?

- Обязательно. Приказ, знаешь ли, выполнял.

- Так ведь приказы-то надо с понятием выполнять, - изрек Пал Иваныч. Вчера ни один самолет из-за погоды с аэродрома не поднялся. И зачем этот самолет был так срочно нужен комдиву - вот в чем загадка, - озадаченно покачал головой Пал Иваныч.

- Тьфу ты, Пал Иваныч, не болтай. И так тошно, - грустно признался я.

- Ну, это хорошо, что ты понимаешь. Я к чему все это говорю? Ведь не меньше полковника Давидкова болею за боеспособность дивизии: а вдруг на таком перелете разбился бы такой хороший пилот, как Александр Куманичкин...

- Замолчи, надоел, Пал Иваныч. Запускай мотор, поехали.

Мы спокойно долетели до нашего аэродрома. Но долго еще жило во мне напряжение этого проклятого перелета.

О храбрости

Погиб Володя Галицкий. Вернувшись из очередного полета (мы базировались тогда недалеко от украинского города Ахтырка), я узнал, что самолет Галицкого был сбит. Парашюта никто не видел. Значит, рассчитывать на счастливый случай не приходилось.

- Как же это произошло? - спросил я у ребят, летавших с ним на задание.

- Ты что, не знаешь Галицкого? - ответил кто-то.

Галицкого я знал. Он пришел к нам в конце сорок второго с большой группой молодых летчиков. Тогда, поздней осенью, наш полк был отправлен переучиваться - мы осваивали новые самолеты и одновременно пополняли свой состав после жестоких летных боев на юге. В полку появилось много молодых летчиков сержантов, выпускников летных школ. Ребята рвались в бой, но их желание драться с врагом, увы, не подкреплялось высокой летной подготовкой.

Фронт непрерывно требовал пополнения, и школы учили, главным образом, как говорится, взлетать и садиться. А в запасных полках, где будущие летчики овладевали боевой подготовкой, тоже не всегда удавалось совершенствоваться в искусстве боя, да и просто в искусстве пилотирования. Так что с вновь прибывшими в полк предстояло поработать как следует. А эта работа осложнялась тем, что новички не слишком рьяно относились к тренировкам, мечтая лишь о боевых вылетах. Приходилось умерять их пыл.

Вот в этом-то пополнении и оказался сержант Володя Галицкий, худощавый рыжеватый паренек с голубыми глазами. Особого впечатления он на меня не произвел, а когда я увидел его в полете, настороженное отношение к нему еще более усилилось. Не могу сказать, что Володя летал плохо, так - средне. Но как летчик-истребитель "смотрелся" он, на мой взгляд, неважно. Тихий и замкнутый, Галицкий мало походил на своих энергичных, веселых, общительных товарищей.

Может, поэтому в контрольном полете (перед самостоятельным вылетом молодой летчик обязательно летит в двухместном самолете с командиром эскадрильи) я особо внимательно приглядывался к действиям Галицкого. Но Володя, вопреки моим сомнениям, показал хороший пилотаж. Теперь ему предстоял первый самостоятельный вылет. Я вызвал командира звена и разрешил ему выпустить Галицкого в самостоятельный учебный полет на самолете Ла-5, на котором он ни разу до этого не летал.

Командир звена ушел, и я видел, как он инструктировал Володю, уже сидевшего в кабине самолета. Такой последний инструктаж молодого летчика явление обычное: надо помочь новичку справиться с волнением, психологически настроить его на самостоятельные действия, лишний раз проверить его готовность к полету. Обычно инструктаж проводит командир звена, но когда в эскадрилье много новичков, невольно беспокоишься, и поэтому я тоже подошел к самолету Галицкого.

Володя сидел в кабине бледный как полотно - никогда раньше не замечал у него такого цвета лица. "Не хватало нам только труса в эскадрилье", - подумал я и влез на крыло его истребителя.

- Ну что, Галицкий, волнуешься?

- Волнуюсь, товарищ командир.

- Ничего, все будет в норме, - успокаиваю его и задаю несколько контрольных вопросов. Сержант отвечает сбивчиво, и я понимаю, что к полету Володя не готов - нервничает слишком.