Чудо

Бентли Литтл Чудо

Это был не образ Девы Марии на оконном стекле или на кафеле в душе, и не статуя индуистского бога Ганеши, пьющего молоко.

Это был камень, поющий оперу.

Явная бессмысленность чуда, отсутствие связи с основными религиями — именно это и беспокоило всех. Другие так называемые чудеса были столь же бессмысленны, но за ними стояла мифология; обычные зрители и верующие все-таки могли вложить хоть какой-то смысл в бессмысленность силуэта, якобы напоминающего классические художественные изображения библейских фигур.

Не то что камень.

Явный реализм чуда вызывал у людей беспокойство. Оно не было неопределенным, двусмысленным или открытым для интерпретации. Это было конкретное, осязаемое, реальное, измеримое явление. Оно было тем, чем оно было, и его нельзя было спутать ни с чем другим.

Кроме того, камень не следовал никакому расписанию, не выступал по команде, а разражался песней, когда хотел.

Это тоже вызывало тревогу.

Это был современный камень, в том смысле, что он игнорировал мелодраматические стереотипы девятнадцатого века в пользу сериализма и минимализма, и других, более современных оперных форм. Некоторые эксперты предположили, что его цель — познакомить людей с новой музыкой, рассказать общественности о важности и жизнеспособности современного искусства. Другие пытались разобраться в тексте его либретто, ища какое-то сообщение или связное послание в словах, выбранных им для исполнения. Они думали, что таким образом, возможно, он пытается общаться.

Оуэн ничему из этого не верил. Это был его камень, и он знал его лучше, чем кто-либо другой. Оуэн обнаружил его в своем холодильнике однажды мартовским утром на своем ранчо в южном Колорадо. Он жил один, никогда не был женат, и как раз собирался взять немного яиц и молока, чтобы приготовить тесто для блинчиков, когда увидел камень, лежащий на средней металлической полке холодильника рядом с кувшином апельсинового сока. Оуэн потянулся за ним, гадая, что это такое и как сюда попало, и камень запел, глубоким низким басом на каком-то иностранном языке.

Испугавшись, он захлопнул дверцу холодильника и отшатнулся, наткнувшись на кухонный стол. Возможно, даже закричал; он не был в этом уверен на сто процентов. Камень продолжал петь, его голос был четким, но приглушенным стенками холодильника. Оуэн попятился, обогнул стол и вышел из кухни, задаваясь вопросом, что, черт возьми, ему с этим делать. В тот момент ему как никогда хотелось, чтобы рядом был кто-то еще — его родители, жена, сожительница, кто-нибудь, не важно, кто, — но он был совсем один, а город находился в двадцати милях от дома.

Несмотря на то, что он был в одних кальсонах, его первым порывом было схватить ключи, выбежать к грузовику и уехать. Вся эта ситуация напоминала сцену из фильма ужасов, и он понятия не имел, что с этим делать. Это был не вор, не медведь, не какая-то физическая угроза, в которые он мог бы выстрелить. Это было нечто за пределами его понимания. Он понятия не имел, что здесь происходит. В его доме могли быть привидения. Или он сам мог быть одержим.

Но страх выставить себя дураком был даже сильнее, чем его страх перед камнем. Если он помчится в город и вызовет полицию и священника, то когда они вернутся, в холодильнике явно ничего не будет, кроме молока, яиц и масла. Ни с его-то счастьем.

Он снова прокрался назад, ко входу в кухню. В комнате царила тишина. Не было слышно ни звука.

Затем камень снова запел, на еще одном языке, его голос по-прежнему был приглушен стенками холодильника. Оуэн быстро ретировался, бросившись через столовую в гостиную.

Надо звонить 911, подумал он. Вот что он должен сделать. Позвонить властям, пусть они приедут и разберутся, что здесь происходит.

Он поспешил к телефону, снял трубку, уже начал набирать номер, но потом вернул трубку на место, даже не дождавшись ответа. Что он им собирался сказать? Неужели он действительно хотел вызвать на ранчо полицию, потому что в его холодильнике пел камень? Что в этом такого угрожающего?

Что в этом такого угрожающего?

Он не знал. На самом деле, ничего. Он был напуган, потому что это было необычно, потому что это было неожиданно, потому что это было что-то, о чем он никогда раньше не слышал и с чем никогда раньше не сталкивался, а совсем не из-за чего-то, по своей сути пугающего.

С опаской, он вернулся на кухню. Приглушенное пение все еще доносилось из холодильника. Осторожно, он открыл дверцу агрегата. Голос стал громким. Несколько мгновений он просто смотрел на камень. Скорее всего, это просто шутка, уговаривал он себя, розыгрыш. В камень встроен ресивер, воспроизводящий музыку, которая передается из какого-то другого места.

Но на самом деле он в это не верил.

Он прикоснулся к камню, почувствовал вибрации звука, пульсирующие по его неровной поверхности. Он все еще боялся взять его в руки, а просто кончиками пальцев толкал, поворачивал, ища динамик, выключатель, кусочек металла, да что угодно, указывающее на то, что камень был изменен по сравнению с его естественным состоянием.

Кто поместил его сюда? задумался он. Кто оставил его здесь?

Ответ был очевиден: никто.

Никто не мог проникнуть в его дом ночью. Никто не мог вломиться к нему в дом, положить камень в холодильник, а затем уйти, заперев все двери за собой.

Камень только появился.

Это было чудо.

Об этом стоило подумать. Чудо. Чудо — это то, что происходило в библейские времена, давным-давно, в далеких-далеких землях. Не здесь, не сейчас, не для него. К тому же чудеса обычно были связаны со спасением угнетенных людей, или с кормлением бедных и голодных, или каким-то образом с изменениями хода истории.

Они не были такими мелочными, они не были такими своеобразными.

Это были не поющие камни, появляющиеся в бытовых приборах.

Но с другой стороны — почему нет? подумал он. Почему они не могут быть такими?

Он осторожно сунул руку в холодильник и вытащил камень. Это был обычный кусок желтовато-коричневого песчаника, и, если не считать звуковых вибраций, ощущался в руке совершенно нормально; ничто в его весе или текстуре не указывало на то, что это что-то иное, чем обычный камень, который он видел или о который спотыкался тысячу раз в день на тропинке к ручью.

Но он пел. Громко, четко, голосом, слышным по всему дому, с идеальной четкостью самой дорогой стереосистемы. Он поднес камень к самому лицу, покрутил его, тщательно осмотрел, но не смог определить откуда исходил голос — то ли из центра, то ли с внешней поверхности камня.

И так, и так, предположил он.

Он положил камень на пол, немного понаблюдал за ним, прислушиваясь к пению. Оуэн понимал, что должен позвонить кому-нибудь, рассказать им о своей находке, но не знал кому, поэтому позвонил своему другу Заку — пусть лучше слухи распространятся от него.

И слухи разлетелись повсюду.

Не было никаких киношных глупостей, обычно сопровождающих подобное событие в фильме или на телевидении. Ни одно секретное правительственное агентство не пыталось отнять у него камень, ни один ушлый шоумен не пытался выманить его у него. Да, были интервью в средствах массовой информации, было повышенное внимание, да, адвокаты и агенты предлагали представлять его интересы, но все уважали его право собственности, все прислушивались к его мнению, уважали его решения. Отчасти это был страх, решил он. Никто не знал, что делать с камнем, и даже среди самых беспристрастных научных умов факт того, что он был избран, что камень попал именно к нему, заставлял относиться к нему с явным пиететом.

Постоянное общемировое пристальное внимание к его персоне поначалу было довольно пугающим. Профессор из одного восточного колледжа завел с ним разговор об отличии звукопроводящих свойств гранита от песчаника, другой профессор из другого колледжа хотел изучить конкретно его и его влияние на другие породы и минералы. Поступало много предложений сняться в ночных телевизионных ток-шоу, писатели-призраки предлагали написать его историю и в дальнейшем опубликовать в крупных издательствах, многочисленные режиссеры и начинающие документалисты хотели снять все, что возможно, от одного дня из жизни камня до его собственных скучных будней на ранчо.

Все согласились с тем, что камень был чудом. По этому поводу не было никаких дискуссий. Оуэн был тем, кто первым сформулировал эту позицию, и авторитет, дарованный ему правом собственности, запрещал споры. Мужчины и женщины, прослывшие в наши дни философами, спорили о значении чуда, церковные лидеры пытались подчинить его простоту своим собственным догмам, однако назначение и природа камня оставались совершенно непостижимы.

У Оуэна не было предубеждений, он не придерживался той или иной теории и не чувствовал необходимости классифицировать или понимать чудо. Он просто принял его.

Он познал и стал ценить оперу с тех пор, как обнаружил камень. Оуэн всегда был поклонником музыки кантри, и у него никогда не было никакого интереса к джазу или классике. Он не понимал такого рода музыку и автоматически считал, что не способен наслаждаться ею.

Но камень научил его другому.

Теперь он лежит в ящике, в уединенной комнатке. Оуэн слышит, как начинается чудо. Сатьяграха Филипа Гласса. Высокий тенор, поющий минималистичную партию.

Это одна из самых странных вещей в камне, размышлял Оуэн. У него был свой собственный голос. Он мог петь и сопрано, и баритоном, и тенором, и делать это в совершенстве, но голос камня всегда был одним и тем же, удивительно податливым инструментом с мгновенно узнаваемыми, изначально уникальными качествами.

Камень был певцом.

Может пение и есть чудо, думал он. Может именно поэтому камень здесь — учить их петь.

Но это звучало как какой-то бред, и он с неохотой отверг эту идею.

Однажды утром она появилась на пороге его дома.

Ее звали Нэнси. Она читала о нем в газетах и видела его в новостях. Она приехала из Калифорнии в Колорадо, нашла его имя в телефонной книге Франклина, и вот она здесь.

Он стоял босиком в дверном проеме, уставившись на слегка полноватую женщину на своем крыльце. Она не была похожа на человека, способного на такое. Ее лицо было приятным, но заурядным, лишенным той искры бесшабашности, обычно характеризующей импульсивных путешественников. Она не пользовалась косметикой, а ее джинсы и блузка были сверхконсервативны, не подчеркивая и не преуменьшая ни одного из ее физических качеств. Она была из тех женщин, на которых он никогда бы не взглянул дважды — скорее всего, вообще бы не заметил, — и именно этот факт в сочетании с ее целеустремленной решимостью встретиться с ним и увидеть камень заинтриговал его.

Он пригласил ее в дом, извинившись за беспорядок и свой собственный утренний неопрятный вид. Она вежливо спросила, можно ли ей увидеть чудо, и он отвел ее к нему. Камень молчал, молчал большую часть ночи, но она почтительно стояла перед ящиком в его комнатушке и смотрела на него, ничего не говоря, только иногда облизывая бледные губы.

Он начал петь. Одну из арий Мао из оперы Джона Адамса "Никсон в Китае".

Камень пел более сорока минут, а потом, наконец-то, погрузился в тишину. Все это время Нэнси стояла перед ним не шелохнувшись, наблюдая и слушая с каким-то благоговейным трансцендентным выражением на лице, преобразившем ее черты так, что в конце концов Оуэн понял — не так уж она и заурядно выглядит.

Когда последняя нота, поглощенная неакустическими деревянными стенами комнаты, затихла, Нэнси продолжала стоять в трансе, пока Оуэн не откашлялся и не сказал, что пожалуй на этом все.

Они вернулись в гостиную, заняли места напротив друг друга на противоположных диванах и после неловкого начала, все-таки разговорились. Он спросил ее, зачем она приехала, почему проделала весь этот путь и приложила столько усилий, чтобы разыскать его. Сначала она утверждала, что ее влекло чудо, что она была так впечатлена, услышав по телевизору как поет камень, так потрясена самим фактом его существования, что у нее просто не было другого выбора, кроме как уволиться с работы, все бросить и совершить паломничество на ранчо Оуэна.

— Ты уволилась с работы? — с удивлением спросил он

Она кивнула, смущенная, но без сожаления.

Он не совсем поверил в это. Да, она была почти покорена красотой и величием чуда, но у него сложилось отчетливое впечатление, что для нее самой это стало неожиданностью, она не ожидала, что будет так восхищена камнем; и на самом деле знакомство с его творчеством не было первопричиной и целью ее путешествия.

Однако он не мог понять, зачем она приехала. В ее манерах и поведении не было ничего, указывающего на то, что она хотела каким-либо образом использовать чудо; он не мог объяснить мотив ее паломничества.

Он продолжал расспрашивать ее, давить на нее, и в конце концов она призналась. Оказывается у нее действительно был скрытый мотив для визита.

У нее было свое собственное чудо.

Он уставился на нее.

— Я никогда никому не говорила, — быстро проговорила она. Она не смотрела на него, а уставилась на свои руки на коленях, сжимая и разжимая кулаки. — Я никогда ничего не рассказывала. Оно у меня уже пять лет, и я… Я думала, я всегда думала об этом как о чуде, но, если честно, я не думала, что кто-то еще, кроме меня, воспримет это таким же образом.

— Что это? — спросил он ее.

— Это фляга, которая превращает воду в молоко.

Она полезла в свою огромную сумочку и достала зеленую армейскую флягу. Поколебавшись, она протянула ее Оуэну через кофейный столик. Фляга оказалась полной. Положив руку на крышку, он вопросительно посмотрел на нее. Она кивнула, и Оуэн отвинтил крышку.

Молоко.

Она снова ободряюще кивнула. Оуэн поднес флягу к губам и отпил. Молоко было холодным и вкусным.

— Где ты ее нашла? — спросил он.

— Однажды утром я проснулась, а она лежала на подушке рядом со мной.

Оуэн кивнул.

— Я тоже свой камень нашел утром.

Она заплакала, вытирая глаза.

— Я думала, я единственная. И когда я услышала о вас, я была так рада. Когда я узнала, на что она способна, я поняла — это чудо, но от того, что я ее получила, я не чувствовала себя счастливой, я была несчастна. Я думала, что я проклята. Я жила с этим пять лет, держала все в секрете и никогда никому не рассказывала об этом, — она шмыгнула носом. — Я не знала, что мне делать. Я не знала, что все это значит. Я этого не понимала.

Он обошел кофейный столик, сел рядом с ней и успокаивающе обнял ее за плечи.

— Мое чудо тоже никто не понимает, — сказал он. — Вот почему все так злы, расстроены, напуганы. Чудеса должны быть… Я не знаю. Указателями что ли, ну или чем-то подобным. Указующими знаками к истине. Они должны подкреплять веру в то, что сказано в Библии, что-то типа того, — он приподнял ее подбородок, заглянул в глаза. — Но наши этого не делают.

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Нет, они этого не делают.

— Но это ничего, — сказал он ей. — Это нормально.

Позже она разрешила ему испытать чудо. За обедом он выпил все молоко из фляги, а затем подставил ее под кран в кухонной раковине. Вода заливалась через открытую горловину и мгновенно превращалась в молоко. Не нужно было обратно закручивать крышку, не нужно было встряхивать ее, вообще ничего не нужно было делать. Как только вода поступала во флягу, она сразу же превращалась в холодное свежее молоко.

Он пробовал с холодной водой, теплой водой, горячей водой, с водой из раковины, из аквариума, из унитаза, но результат всегда был один и тот же.

Это было чудо.

Он сказал Нэнси, что она может остаться с ним, и оставаться столько, сколько захочет, и хотя она сначала отказалась, сказав, что не хочет причинять ему неудобства, в конце концов согласилась.

Он ждал неизбежного продолжения, полчища странных людей со своими собственными чудесными предметами, которые нагрянут к нему на порог и будут навязывать ему свои чудеса, но они так и не появились.

Была только Нэнси.

То его первоначальное впечатление о ней, которое камень создал во время первого сеанса пения, было ошибочным. Она ни в коем случае не была обычной. На самом деле она обладала редким видом красоты, не заметной на первый взгляд, но которая постепенно раскрывалась с увеличением экспозиции, точно так же, как его понимание оперы улучшалось с каждым повторным прослушиванием.

Она осталась. День, неделя, две недели. В их совместном проживании не было никакой неловкости, ни у кого из них не возникало ощущения навязчивости; они хорошо ладили друг с другом. Он считал, что ему комфортно, когда она рядом, и это казалось естественным, абсолютно нормальным. Не установив никаких правил, даже не обсудив это, они разделили роли и обязанности, гармонично дополняя друг друга. Днем он, как всегда, работал на ранчо, а она приводила в порядок дом, убирала комнаты, копалась в саду, привнося в его мир то, что когда-то называлось "женской рукой". По вечерам, попивая молоко, они сидели и слушали, как поет им камень.

Осенью они перебрались из двух спален в одну, и снова такое развитие событий казалось совершенно естественным; без каких-либо обсуждений, без каких-либо серьезных изменений в ведении домашнего хозяйства. Однажды вечером он просто сказал, что устал и собирается лечь спать, и вместо того, чтобы пойти в свою комнату, она последовала за ним в его спальню.

Она решила, что хочет рассказать миру о своем чуде, но он сомневался, что это хорошая идея. Это было ее решение, и он был готов поддержать любой ее выбор, правда после неоднозначной реакции мировой общественности на его камень, он не был уверен, как люди воспримут наличие двух чудес в одном доме. Они будут завидовать, уделять им повышенное внимание, объяснял он. Но в тоже время его дурная слава уже поутихла, и он сказал ей, что если она действительно хочет почувствовать себя знаменитой, он будет поддерживать ее во всем.

Неоднократно они обсуждали эту идею — это была почти ежевечерняя тема для разговоров, — но в конце концов она решила отказаться от этой затеи. До того, как они встретились, у нее даже мыслей не было поделиться своей флягой со всем миром, и Нэнси пришла к выводу, что, пожалуй, пусть все так и остается. Если бы ее чудо хотело быть знаменитым, если его предназначение — всемирная известность, оно бы появилось у кого-нибудь другого, а не у нее, у кого-нибудь более колоритного, более общительного.

Она прижалась к нему на кровати.

— Я просто хочу знать, что оно означает. Я просто хочу знать его цель.

— Я до сих пор не знаю, какова цель моего чуда, — заметил он.

— Это точно.

— Возможно, мы никогда этого не узнаем.

Она не ответила, притихнув рядом с ним, и они заснули в объятиях друг друга.

Прошло несколько месяцев с момента последней газетной или журнальной статьи о камне. Правда, периодически упоминания о чуде все-таки всплывали на телевидении в виде сюжета ситкома или случайных заметок в новостных программах. Коллективная память американской публики достаточно короткая. Казалось, всем станет значительно легче и спокойнее, если позволить чуду погрузиться в небытие, забыть, что вся эта непонятная диковина вообще когда-либо происходила.

Тем не менее, чудо не было полностью забыто. Перебирая конверты, под доносящиеся из комнатушки своеобразное икающее пение из оперы "Атлас" Мередит Монк, Оуэн открыл последнее письмо, содержащее очередные угрозы.

В нем утверждалось, что камень — творение Сатаны и что Бог пришел к автору письма во сне и велел ему уничтожить камень, заставить замолчать его навсегда. Оуэн сделал то же, что и со всеми другими угрозами: поместил письмо в специальную папку, которую намеревался переслать полиции.

Он ничего не рассказал Нэнси, не хотел ее беспокоить.

На следующей неделе, когда они были в городе у врача, его дом сгорел. Начальник пожарной охраны сказал, что они сильно подозревают поджог, хотя доказать это не могут.

— Кто мог это сделать? — вопрошала Нэнси со слезами на глазах. — Кто мог такое сделать?

Всего за час до этого они узнали, что она беременна. Разрушение дома потрясло их обоих, Оуэна даже сильнее, чем он был готов признать. Первое, о чем они подумали — их чудеса. Пожарные еще продолжали поливать из шлангов последние струйки дыма, а Оуэн уже пробирался через невероятно горячие обломки, стараясь не касаться одеждой почерневших балок, чувствуя под своими ботинками жар, будто из печи, пока не достиг области разрушения, где предположительно находилась комнатушка.

Камень не пострадал.

Как и фляга.

Он поднял их. Они были прохладными на ощупь.

Камень начал петь.

Это было истинное чудо, и хотя Оуэн строго-настрого наказал пожарным соблюдать тайну, одному из них он разрешил сделать снимки, а остальным сказал, что они могут посещать камень в любое время.

Той ночью, в гостиничном номере в городе, они все обсудили и решили, что пришло время упростить свою жизнь, освободиться от оков современного общества. Он получил страховые деньги за свой разрушенный дом, но вместо того, чтобы нанять подрядчика и восстановить его, своими собственными руками и местными материалами построил домик на краю форелевого ручья в дальнем конце участка. В нем было всего две комнаты и кухня, но на постройку ушло несколько месяцев, и когда он закончил, прибыла Нэнси.

В их первую ночь в новом домике он приготовил на гриле форель, которую сам поймал, и кукурузу, которую она вырастила.

А камень исполнял им серенаду.

Он был счастлив, как никогда в жизни, и, пока ел, смотрел через простенький стол в прекрасные глаза Нэнси. Может быть, чудеса не имеют никакого смысла, думал он. Может быть, люди в прошлом просто-напросто давали свои собственные интерпретации чудесам и приписывали свои собственные мотивы событиям, совершенно не связанным с ними. Или, может быть, любовь была чудом. Может быть, в этом и был смысл всего этого — свести вместе его с Нэнси. Он не знал, и ему было все равно, но пока они будут жить рядом с ручьем, у них всегда будет молоко, и куда бы они ни пошли, у них всегда будет музыка, и он понял — этого для него более чем достаточно.

Ⓒ The Miracle by Bentley Little, 2012

Ⓒ Игорь Шестак, перевод, 2022