Чужие

— Теперь представишь? — спрашивает без обиняков.

— Теперь — да, — говорю, — знакомься — Рик. А это Рози.

Рози делает то, чего не сделала я — протягивает ему руку для рукопожатия и слегка жмурится, словно от удовольствия, когда Рик сжимает кончики ее пальцев и произносит:

— Привет, Рози.

Рози не отказывает себе в удовольствии переметнуть взгляд с него на меня и опять на него. Виртуозно, почти вызывающе сформированные брови ее чуть поднимаются вверх — она по-деловитому одобряет все происходящее.

Рик сжимает у себя в кармане мою руку и непроизвольно лезет другой рукой в другой карман. Вспышка, дерзкая и жаркая — до меня доходит, что в том кармане у него мои трусики. На мгновение мое приятное опустошенное, размеренное спокойствие — как будто после фитнес-зала в обеденный перерыв возвращалась — летит к чертям. Но это на мгновение только и проходит быстро.

— Ладно, пошли, — говорю я Рози — и вообще-то абсолютно контролирую себя.

Тут Рик говорит:

— Пока. Скоро увидимся.

И на прощание целует меня в губы.

Хорошо, что язык мне в рот не вставляет. Почти.

И оказывается, что не настолько я себя контролирую. Мы — прежде мое тело, затем мой разум — вспоминаем, как он поедал меня только что и… хотим опять отдаться ему на съедение. Но он уже нас отпускает, обещая, правда, что ненадолго.

Рози внимательно наблюдает за нами и, как обычно, не зная деталей, улавливает суть. От этого у нее вспыхивают карие глазки за стеклами очков, а курносый носик начинает блестеть.

В лифте мы с ней оправляемся от увиденного и испытанного нижеследующим образом.

Я — ей:

— Че глазками-то стреляешь, остынь.

Рози, не слушая меня и даже несколько поучительно:

— Вот и хорошо, сразу б так. Че не говорила, как его зовут?

— Сама не знала.

Она принимает это за шутку. Я почти разочарована, что ее воображения, очевидно, не хватает на — ну, если не на то, что было, то хотя бы на «что-то где-то около».

Она интересуется:

— И как он? Прям так хорош?

— Прям, — подтверждаю, не задумываясь. — До сих пор дух перевожу.

Затем осекаюсь. Как это я так? Когда решилась обсуждать с ней того, с кем у меня «ничего нет» и то, чего у меня c ним «нет»? Сама себе должна была бы удивляться.

Лифт выплевывает нас, и мы идем по нашему коридору. Я осталась без обеда. Вероятно, мне нужно бы остановиться в «пэнтри» и принять на грудь хотя бы чашку кофе, но там и без нас народу — все те же и Йонас. От них за три версты разит вкусным и питательным обедом в тайской забегаловке, после какой неизбежно клонит в послеобеденную дрему, кофе там или не кофе.

Мы как раз поравнялись с их тусовкой.

— Не боись, я с друзьями друзей не блядую, — громко и решительно объявляет мне в этот момент Рози.

Кажется, Йонас захлебнулся кофе. Пролил себе на джинсы.

— Да мне ж похеру, сахарок, — улыбаюсь ласково, не глядя в его сторону, когда мы шествуем мимо.

— Ой ли?.. — не верит она.

Но разве буду я сейчас разбираться в собственных чувствах и желаниях?

Во-первых, на это у меня есть… появился Рик. Во-вторых, как объяснить ей, что Рик взамен на мои трусики, оставленные себе в качестве очередного трофея, вкатил в меня непоколебимую уверенность в том, что я могу не париться, что я — вне всякой конкуренции, и я, такая удовлетворенная, теперь где-то там, на недосягаемом Олимпе до… до следующего раза?..

Поэтому улыбаюсь Рози безмолвно, но красноречиво, мол, можешь не уверять, я на расслабоне.

— Ладно-ладно, поняла, — качает головой она. — Блин, Катика, не узнаю тебя. Вернее, не знала такой. Тебе идет… и полезно, без базара. И вообще, держи все это, пока есть… Блин, — (дальше — вполголоса), — он че тебя… прям только что, а?..

Не отвечаю.

Все-таки Рози помешана на сексе. Я и не в курсе, кто там у нее сейчас, сколько одновременно и кто из них на очереди сегодня. В своих отношениях она не любит быть в подчиненных, поэтому одобряет мою новоиспеченную хищную независимость, которую я почти могла бы принимать за доминантность, но прекрасно понимаю, что силы, как минимум, равны.

— «Похеру», говоришь? — Рози словно рассуждает вслух. — Ла-адно. Только чур — саму себя не калечь. И его не надо.

Калечиться? Нет, не за тем я всем этим занялась. А о нем вообще не думала и вопросов не задавала. Он взрослый мужик, сам так решил. И хоть Рози у нас, оказывается, альтруистка — его, по-моему, все устраивает.

Пожалуй, интересно, ловлю себя внезапно на мысли, у него есть сейчас кто-нибудь? В смысле, еще кто-то? Или я — это и есть его «кто-то», то есть, та, кто у него сейчас есть?..

***

Глоссарик

хэнд-аут — распечатанные экземпляры презентации, выдаваемые участникам

Тюрингия — федеральная земля в Германии, входившая в состав бьышего ГДР

О, Панама — берлинский ресторан высокой ценовой категории

Абрикос — кафе в Берлине умеренной ценовой категории

пэтнри — кухня, кухонная ниша на фирме

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Степ-план на ноябрь

Ноябрь медленно, но верно вживляет во всех свою замогильно-холодную серость. Опять он высушил золотые фантики бабьего лета, опять глумливо раскрошил их по паркам и площадям, а теперь танцует в них свой танец отчаяния, размахивая метлой, как подвыпивший дворник.

Я наблюдаю за ним со стороны, как будто не живу во всем этом кино, а просто хожу на него. Смотрю, но не депрессую. Возможно, я жестокосердна, но мне нет дела до того, что там кто-то где-то отчего-то мерзнет: меня согревает Рик. Я серьезно.

Я понимаю по прошествии следующей недели: смех-то какой, но Рик сделал меня своей женщиной. Своей наложницей. Своей шлюхой? А если бы и так — не боюсь этого определения.

Миха, которого я не встречала больше после того дня, не знавал меня такой. Уверена, если бы ему показали видео, на котором были бы я и Рик, он не узнал бы меня. Сроду не подумал бы, что там его бывшая жена.

В общем, не знаю, как меня назвать, да и в названиях не нуждаюсь. Просто нам хорошо вдвоем. Просто все следующие дни Рик встречает меня после работы, и я то еду к нему, то везу его к себе — трахаться.

Да, я пересилила себя: после пятницы в О, Панаме привела его к себе домой. К нему мне с работы ближе, но — да в самом деле, почему нет?.. Я открыла ему свое тело, которое решило, что… здоров он, кажется, значит, могу открыть ему и квартиру, поскольку решаю, что «ничего».

— Ну вот… — открыла я перед ним дверь.

— Че, приглашаешь?.. — усмехнулся он — и принял приглашение.

В общем, Рик отнесся к первому разу у меня без фанатизма — слишком занят был мной. А после осматривался без диковатости, не «комментировал» изумленными возгласами моих «причудливостей» вроде «о, кованое панно над кроватью… фотообои в гостиной — ввысь, в кроны деревьев, чтоб башку вверх…»

Отсюда я сделала вывод, что он, возможно, не всегда обитал в Кройцберге, а с формами жилья сталкивался не только в виде раздолбанной хаты, запущенной до состояния «нежилое-и-так-оно-и-лучше». Может, даже на мели был не всегда.

Про его нынешний уровень существования я не расспрашиваю — вижу лишь, что на сигареты и воск для волос ему хватает. На есть-пить вроде тоже. Где он столь регулярно подкачивает эти свои аккуратные мускулы я, правда, не знаю, но делает это успешно.

Нам не надоедают встречи, словно поясняю кому-то для проформы. Самой себе не подумала бы пояснять столь очевидное. Вряд ли в контексте с нашими встречами какое-либо слово может показаться менее уместным, чем «надоедают».

И вот, пока на улице все хуже некуда, у нас горит огонь. Став испробованным, секс с ним не становится привычным, то есть, не думает превращаться в рутину по ловле кайфа. Нет, спать с ним становится необходимым. Если по какой-либо причине, виновницей которой, как правило, оказываюсь я, мы пропускаем день, его ломает. Летят звонки и недовольное рычание в голосовых и даже текстом. Меня ломает не меньше, поэтому я стараюсь не пропускать. А Рик не только всегда готов — у него всегда есть время.

Мы не ночуем вместе. Он ни разу не стремился, я тоже не упоминала. Если ему есть с кем ночевать, то я не спрашиваю. Черт его знает.

Похоже, теперь я распространяю вокруг себя ауру бурной половой жизни и тотальной сексуальной удовлетворенности, а что (кратко-)временной — так этого ж никто не знает. На работе все резко «вспоминают», что я «вообще-то зашибись красива» и «сексуальная зараза, прям ведьма», и «ноги-попа-грудь», и это «всегда было известно». Мужчины в возбужденном ауте («м-м-м, какая ж она… хоть разок бы ее…»), девчонки злобствуют: фигура — «тва-ю мать, стервам всегда везет», попа «как орех, а спортом совсем не занимается, коза…», ноги «длиннющие — я б с такими тоже вечно в «мини» ходила», сиськи «да накачала, стопудово… такой-то формы…» (эм-м… знали бы они…), волосы — «по два часа на них тратит, вот и опаздывает вечно», глаза — «так, глаза, как глаза, у меня тоже голубые, просто у нее взгляд стервозный, как у ведьмы, мужики ведутся на это»). Короче, на работе у меня кам-бэк, хоть я никуда и не уходила. Теперь по мне захлебывается слюной не один только Йонас.

Рози «со мной»: я обнаружила признаки жизни, начала дышать, зашевелилась, и она выражает свое тому ласковое одобрение. Несколько раз отчетливо, да так, чтобы побольше народу слышало, зовет меня «конфеткой» и вскоре в нашем с ней билатеральном общении успешно закрепляет за мной это прозвище.

Мое воскрешение доходит до того, что я даже начинаю следить за собой, то есть, не просто регулярно мыть голову да не выходить из дома ненакрашенной. Не боюсь признать, что отчасти это из-за него. И для него. Мое собственное тело кажется мне упругим, накачанным тренировками по боди-шейпингу, пропитанным чудодейственными серумами, отполированным скрабами до блеска. Вылупившимся из кокона подобно бабочке. Вся эта галиматья прет изнутри, а сверкаю я снаружи и выгляжу, судя по всему, «на все». Еще бы на мелирование попасть — тогда б больше и желать нечего.

В течение недели я наверстывала упущения более чем годовалого целибата, в субботу, как обычно, приезжаю к маме. На ее расспросы, «а почему это я не хочу остаться у нее ночевать до воскресенья», отбрехиваюсь — у меня, мол, встреча, мы, мол, договорились. Врать ей не хочется, но и рассказывать желания нет. Она может вздумать, что ее дочь «завела себе кого-то», «ой, слава Богу, наконец-то» и ей, маме, срочно нужно с этим «кем-то» познакомиться. А тут ведь не тот случай.

Нет, не тот случай. Просто хорошо, как есть, разве нет? Воскресла, живу, дышу и мне нравится — зачем самой себе все портить?..

Ноябрь плачет, я смеюсь. Ноябрь воет, а мне петь охота, что и раньше-то бывало нечасто.

Близится зима.

***

А потом ноябрю надоедает, что все считают его «осенью» и лишь поэтому не воспринимают всерьез. Ноябрь злится полоумно и слезливо: холод остается и усугубляется, но на смену ветру приходит дождь.

— Привет.

Я оборачиваюсь и утыкаюсь ему в грудь, чтобы потом оказаться в его объятиях. Его руки ощущаю на своей заднице, пока его губы, не дав мне ответить на приветствие, требовательно смыкают, потом размыкают мои губы, а его язык неторопливо, но смачно вдавливает поцелуи мне в горло. Ей же, задницей, кажется, чувствую на себе и любопытно-похотливые взгляды баристы. В ДольчеФреддо любят «киношку», пусть даже любимая кинозвезда баристы по имени «Рози» сегодня не в главной роли.

— Приве-ет, Ри-ик, — тянет Рози, потому что, в отличие от меня, в состоянии говорить.

Сегодня Рик изъявил желание встретиться в обед, и я, может, чтобы развеселить и развлечь Рози, разрешаю ему встретить нас за мороженым.

Сейчас ему плевать на всех вокруг, но, заметив Рози, он прекращает целовать меня. На его лице лишь на секунду рисуется недоуменное разочарование. Должно быть, думал, что я одна, хотел утянуть меня куда-нибудь и заломать там, но теперь не выйдет.

Он тут же входит в русло и просто, но относительно приветливо здоровается с Рози. Затем спрашивает, не убирая рук с моей задницы:

— Чего будете?

— Мы уже всё.

Это уже прямой облом, и он должен был бы оскорбиться, обозлиться.

Ничего подобного:

— Ладно. Пошли?

Рик — сама невозмутимость — по-деловому выводит нас с Рози на воздух, «прочищая» нам дорогу из ДольчеФреддо. На Ку‘Дамме мерзковато, но мне не холодно и ветер не дует. Вернее, дует повсюду, но только не на меня — у меня появился мой собственный телохранитель, который защищает меня от ветра.

Рик провожает нас с Рози до работы. На бегу Рози расспрашивает его, где он работает, далеко ли ему, когда у него кончается перерыв. Рик отвечает спокойно и без запинки — и, по существу, не говорит ничего.

Когда мы приходим, он обхватывает меня за плечи, прижимает к себе и нежно целует:

— До вечера.

Затем коротко кивает Рози и уходит первым, не оборачиваясь.

Дырявый Зуб звонит «час». Мы замешкались, не спешим входить — я слушаю звон, гулко отдающий у меня в груди, и трогаю губы в том месте, где их только что коснулся Рик. Рози комкает в руках листовку антиваксеров.

Двенадцатый «бом-м» последний и звон смолкает.

Тихонько чихнув, Рози ковыряет листовку темно-бордовым ногтем:

— Прививку ставить, не ставить?..

Порывом ветра пинает полысевший клен возле редакции БУПа — Берлинской Утренней Почты. Ветрюган обдает нас ледяным душем, который я тут же чувствую на коже. Он и внутрь меня проникает.

— Ставь, — бормочу я. — Или не ставь.

Сквозь этот ледяной душ слышу голос Рози:

— Знаешь, какой-то он у тебя…

…взъерошенный?.. — заканчиваю я про себя ее вопрос, но «спрашиваю» его зачем-то у клена, чьи голые руки словно торчат в беспомощности мне навстречу.

— …заброшенный. Нерадостный. Бесприютный, что ли.

Да блин.

Рози… назвать ее отношения с мужчинами традиционными никак нельзя, хоть ты убей. И откуда эта заботливость о нем — моем мужчине?

— Сказал бы, если б заболел, — пожимаю плечами.

— Не, я не про это.

— А в остальном у него все в порядке и…

— … и ему помощь нужна.

— Какая именно? — спрашиваю недоуменно, кутаясь в пальто.

— Не знаю.

Ее охватил ажиотаж, черные глаза — бусины, а она сама — мышь, которая настырно лезет не в свою норку:

— Снова: он где работает? Я не запомнила.

Да он ей и не сказал. Мне — тоже.

— Понятия не имею.

— То есть как?

— Так. Да мало ли — на хоум офисе сейчас. В обед подваливает, значит, время есть.

— Ужас, Кати. Ты с ним… он тебя… а ты даже не в курсе, где он работает? И не поинтересовалась ни разу?..

— Хрен его знает, сахарок, — говорю решительно, глядя ей прямо в бусинные, округлившиеся от ужаса глаза. — Да он и говорить не станет.

Рози неодобрительно качает головой:

— Да брось.

— На фиг мне это знать?

— Кати!

— Хватит с него, — поясняю ей, пристально глядя ей в глаза и отчетливо произнося слова, — что я позволила сказать мне его имя. И ему свое сказала.

— Охренеть, Кати. Ох-ре-неть.

— Тебе легко говорить, — продолжаю невозмутимо. — А у меня, может, интрига лопнула.

Правда, секс с ним от этого хуже не стал. Не могу представить, что он вообще от чего-либо способен стать хуже.

— Но меня все устраивает. Не могу представить, что его — нет. Им же, в основном, только это и надо.

— «Им»? — переспрашивает Рози. — Откуда это у тебя вдруг такие познания, что «им» надо?

— Нету у меня никаких познаний.

— Нету — так и нечего тут. И вообще, может, он не такой.

— Может и не такой. Да сдался он тебе — чего так о нем распереживалась?

— Не о нем — о тебе. Зачем ты так? Он, кажется, нормальный.

Мгм. Все бабы — суки. Да ладно, к чему рассказывать ей все будоражащие детали нашего с ним «романтического» знакомства. Незнакомства, если уж на то пошло.

Приходит сообщение, сетующее, что меня потерял начальник.

Я тут, на входе. Иду — отбиваю ему.

— Черт его знает, — говорю, — что ему надо. Мне бы насчет себя определиться.

— Да? — точит меня Рози. — И что тебе надо?

В провозглашение наступившей четверти часа Дырявый Зуб вторит ее вопросу единократным «бом-м-м».

***

— Я подтвердил, чтобы начали встраивать.

— Хэ?..

Я редко так вот по-тупому переспрашиваю, честно.

— Кати, имэйлы хотя бы для приличия читать надо… — деланно возмущается Мартин. — Хотя бы изредка…

— М-м… для приличия… — бормочу, — у меня с ним напряг… с приличием…

Рози рядом со мной фыркает.

— Так, что вы там опять мутите?

Мартин, когда оказывается один в нашей с Рози «бабской» компании, любит поделать вид, что его заклевывают.

— Так кому ты там навставлял?

— В Бланкенбурге. Чего ждать? А вот Йеноптик нас в следующий раунд продвинули, представляешь. Молодец, так держать.

— Э-э… а мы готовы к следующему раунду? Надо ж было б им совместную встречу с Клинрум Консалтинг организовать.

— Так организуй.

— Поняла, шеф, — говорю. — Займусь.

Теперь сижу вот на своем сегодняшнем рабочем месте и организовываю.

Приходит имэйл от Рози, озаглавленный словами Ту ду лист.

Так, с каких это пор… — набираю ей по мессенджеру, не прочитав еще имэйла, но затем, пробежав имэйл глазами, невольно улыбаюсь — ее «список» велит мне:

1. Не крутить мозги — не заниматься ерундой

2. В промежутках между крышесносными встречами поговорить с Риком — выяснить, что с ним и как ему помочь

3. = разработать степ-план по 1. и 2.

4. Отчитаться по мере выполнения степ-плана ответственному/(-й) по проекту.

Срок выполнения: неделя.

По истечении которой в следующий понедельник за очередной порцией мороженого со стороны ответственного/(-й) по проекту меня ждет жесткий фоллоу-ап.

П.С.: время пошло

Сахарок, я все понимаю, — отвечаю ей, — но тут два нюанса.

Какие, на фиг, нюансы?..

«Готовим трехмерный макет… Есть у вас планы — поделиться на ВиКо…»

И тут планы.

Отправляю архикады на печать. Подхожу в секретариат забрать планы с плоттера.

— Во-первых, — объясняю Рози в качестве продолжения нашей с ней перебранки по степ-плану, — мне только таких мужиков не хватало, которым помощь нужна. Во-вторых, ты меня знаешь — ну какая из меня, на фиг, помогальщица?..

— А по-моему, очень даже. Может, вам с ним именно этого не хватает. Ну сделайте шаг навстречу друг другу.

— Мне лично не надо никаких шагов — я как-нибудь так. И он пускай тоже.

— Кому помочь? — деловито осведомляется Йонас. — Кто плоттер забил? А-а…

Как гриб после дождя, е-мое. И где его костюм Супермена?..

Йонас берет у меня из рук кипу «архикадов» для «трехмерных», заправски и не без нарочитой молодцеватости взваливает их на свой несуществующий горб, и, устремившись по направлению к моему кабинету, ненадолго исчезает.

Мы с Рози, не поворачивая на него голов, смотрим друг на друга, я на нее — спокойно, она на меня — сузив глаза. По ней видно, что она готовится шипеть на меня или, может, уже шипит, просто я не слышу.

— Чего еще помочь? — справляется вернувшийся Йонас.

— Спасибо, все, — пожимаю плечами. — И этого не надо было. Справляюсь.

— Обращайся, — не сдается он.

— Она справ-ля-ет-ся, — поворачивается к нему Рози. — Тебе сколько еще повторять, м-м?..

Но тон у нее при этом шутливый и ласково-снисходительный, потому что ей нравится Йонас.

Я могла бы выказать больше благодарности за навязываемую мне помощь. Да нет, я не эмансипированная сучка в самом худшем смысле этого слова. Но во-первых, я не лукавлю, да и сахарок права: я справляюсь и силы у меня и у самой есть.

А во-вторых, я сейчас вдруг почему-то вспомнила, как мне нельзя было поднимать тяжелое после выкидыша. Я этого не афишировала, запретила разглашать и Рози. Та не разглашала, но всячески подчеркивала, что по некоему туманно обрисованному «состоянию здоровья» у меня сейчас «физическая реабилитация», и посему тяжести мне категорически ни-ни. И кажется, ряды тех, кому максимально было на это положить, возглавлял Йонас. Но у него нет раздвоения личности. Просто вероятно, тогда я была я тогда на столько, на сколько себя чувствовала, то есть, ну очень паршиво. Так, собственно, до недавних пор и выглядела постоянно. А таким паршивым — к чему им знаки внимания? Чтоб с ними — да обходительно, элементарно вежливо?.. Нет, зачем. Сами пусть справляются.

Так что я равнодушно «отпускаю» Йонаса, сопровождая сей акт сухим кивком головы. А Рози даю понять красноречивым взглядом: твой, мол. Когда захочешь. Если захочешь. Только на фига тебе?..

— С Йонасом зря ты так. Ты ж ему тупо нравишься.

Рози не завидует — просто констатирует факт.

Поясняю ей:

— Вспомнила кое-что.

— Злопамятная ты.

— Незлопамятная, — отвечаю на автопилоте, даже не задумываясь над ее стопроцентным попаданием. — Наоборот — вспоминать не хотела. Это он напомнил.

Не поясняю, про что напомнил. Внутри у меня этакое холодное болотце, в котором что-то еще более холодное перекатывается подобно шарикам ртути. В них, этих ртутных шариках перекатываются мои слова: я-то кому и чем могу помочь?..

Рози явно хочется, чтобы наш разговор на этом не кончился, поэтому я узаконенно спасаюсь бегством — отправляюсь на встречу в KfW — банк реконструкции и развития, на которую, как говорю хорошо слышимо для всех, мне нельзя опаздывать.

***

Напомнил — вот ведь какая штука.

Да Йонас и не подозревает, о чем он мне напомнил. Если Рик вляпался в фигню, то помогальщик из меня никакой.

Почти не удивляюсь, когда в КаЭфВэ по делам своего Объединенного Ипотечного рисуется Миха. Поди, затем же, что и я, пришел — субсидии для клиента выбивать. Что-то ему с некоторых пор хронически приятно меня видеть.

Но не его появление смачно макает меня носом в прошедшее, и даже не фотографии в кабинете банкира-ка-эф-вэшника с женой и новорожденным ребенком. Потеряв свое, я не стала психопаткой и на чужое материнство, как и чужих детей, реагирую нормально. И даже Миха никак с моей личной трагедией не связан.

Нет, последней каплей, которая переполняет меня, захлестывая долбаными воспоминаниями, оказывается звонок мамы. Моей любимой мамы.

— Катюш, ты где?

— На работе, мам.

— Привет передавай, — просит невольно подслушавший Миха — и это он зря.

Дебил он, конечно. Или же у него просто полное отсутствие проблем, а посему и задних мыслей. Маме не нужны его приветы, равно как и передавать их ей — это дело лишнее. Хотя бы уже потому, что она и так его услышала.

Мама даже не дожидается его благополучного ретирования из шикарных мраморных стен КаЭфВэ:

— Кто это там с тобой? Неужели?..

Как и Каро, мама считает Миху виновным во всех моим бедах, мнимых и действительных.

Сейчас она просто собиралась спросить, куда это я пропала и ждать ли меня на выходные, но вместо этого набрасывается на меня:

— Так вот ты с кем встречаешься! Катька, ты с ума сошла?!

Должна пояснить, что моя мама вообще-то далека от прообраза классической мегерообразной тещи или в данном случае — экс-тещи. Некогда она была без ума от своего зятя, причем, помутнение это случилось с ней еще задолго до того, как он формально им стал. И даже не его измене суждено было изменить ее к нему отношение, но тому, в чем вины его, вообще-то, не было.

— Не, мам. Случайно встретились просто, — стараюсь придать своему голосу максимум равнодушия. — Ну чего мне с ним, ругаться, что ли?

— Смотри!

— Смотрю.

— Не иронизируй!

— Не иронизирую. Мне не до смеха, мам, — говорю уже действительно серьезно.

Сегодня у меня все было супер, но потом все будто сговорились. Мама понимает, решает не бередить, как с выздоравливающими, и дальше мы беседуем только на отвлеченные темы.

Естественно, отвлечь меня этим отвлеченным темам не дано, но я рада, что могу отвлечь маму. Иду пешком по Шарлоттенбургерштрассе и миную Фридрихштрассе, не заскакивая в Галери Лафайетт, хоть мне вдруг и хочется забить ненужные эмоции тупым приобретением барахла.

Спокойно сообщаю маме, что накрапывает дождь, я без зонта, что я замерзла, но «уже почти дошла». Последнее — вранье. Мне еще топать и топать, но ехать сейчас на чем-либо не хочется. Что замерзла — это я не соврала, но холод этот сейчас в тему.

В этом холодно-моросящем дожде мне хочется окунуться в тот дождь и тот холод. В тот вечер, который закончился тогда у мамы на диване. Из больницы я в буквальном смысле приползла к маме, не зная, дома ли она вообще. Не окажись мамы дома, я бы просто рухнула на жестком коврике под дверью ее квартиры, некогда — нашей с ней квартиры, и проскулила бы там до ее возвращения.

Мне все же не пришлось скулить под дверью, а ей досталось откачивать меня на диване, хоть к тому моменту ее и саму было откачивать впору.

В детстве и подростковом возрасте я ничего себе не ломала и не разбивала. Мама до того момента с трудом смогла бы припомнить, когда в последний раз видела меня плачущей. Далеко не все, кому приходится пережить выкидыш, на этой почве впадают в такую истерику, как я тогда — не знаю, что на меня нашло. Наверное, к тому моменту я уже сильно хотела того ребенка, пусть даже воспитывать его нам с Михой пришлось бы порознь. Хотела душой, в которой грела, взращивала вместе с плодом материнскую любовь, и телом, которому пришлось ждать долго, но потом оно словно обрадовалось, что наконец преобразится, как ему положено природой. Обрадовалось настолько, что ни Миха, ни его хождения налево нас уже больше не волновали.

Но что было столь ясно и явно для меня, неведомо было маме. Ее дочь, обычно крепкая, стабильная, в меру жизнерадостная, успешная во всех своих начинаниях и абсолютно не плаксивая в тот вечер выдавала слезы-сопли ведрами и наверстала все, чего годами не было.

— Болит, Катюш?

Мама сидела со мной, гладила мои волосы, отчаявшись моим отчаянием — а вдруг у меня болит, вдруг кровоточит где-нибудь и я поэтому так реву?

— Боли-ит, — с готовностью подтверждала ей я, потому что болело, конечно.

Неудивительно, что мама — не железная она у меня — сама не в силах была терпеть, и свои ужас и горечь обрушила на того, кто в тот момент показался ей во всем виноватым — да и по сей день кажется. Ее лояльность к бывшему зятю раскололась и рухнула со страшным грохотом, словно от землетрясения, и посреди обломков она так ругала и проклинала Миху и желала ему таких «благ», что в конце концов даже меня повергла в отчаянно-несогласное недоумение.

— Хватит его винить… — всхлипывала я — сама его защищала…

— Да когда я его защищала-то?

— Сама говорила… я во всем виновата… работаю много… мужик сбежит…

И когда Миха сбежал, хоть, строго говоря, он не сбежал, но — да, мама высказывала мне.

А твой мужик, отец мой, в смысле, тоже из-за этого сбежал? Из-за того, что ты много работала? Уроки на дом брала, что ли… Контрольные проверяла, вместо того, чтобы ковыряться до изнеможения в сносках его хабилитаций…

Нет.

Нет, люблю я свою маму и даже все дерьмо этого мира не заставит меня бросить ей в лицо такое. И тогда тоже не заставило. Но уверена, посреди всех всхлипываний и стенаний она форменно почувствовала тогда тот вопрос. Немой вопрос во мне.

Нет, не винила я ее никогда за уход отца. И в тот момент, если обвинила мысленно, то тотчас же прогнала те обвинения. Под зад их пнула, чтоб не возвращались больше.

Мама плакала тогда вместе со мной и с тем нашим с ней продолжением, которому не суждено было продолжиться.

— Дочечка, это я во всем виновата…

— Да ты-то тут при чем?

— Ге-ны, — заикаясь, говорила мама. — У меня ж тоже выкидыш когда-то был.

Голос ее неровный. Лицо, опухшее от слез и новые слезы — следом. У вот уж я ее утешаю:

— Мамочка… мама… ни в чем, ни в чем ты не виновата. Так просто бывает.

Бреду под дождем и с нехарактерной для меня сладостной горечью окунаюсь в шквал этих воспоминаний, но прежде «спроваживаю» маму на том конце связи, чего делать обычно не люблю. Смутно понимаю, что, раз постучалось, то прочувствовать мне это нужно самой, наедине с собой, дождем и холодными ртутными шариками. А мама уже достаточно наплакалась когда-то, теперь ее надо утешить и успокоить. Так просто бывает… Под дождь попала — сама виновата. Чего не брала зонтик?..

По возвращении в Буда Хауз, изрядно вымокшая, осознаю, что сегодня мне больше никого-никого не хочется видеть. Пускай ищут меня с фонариками. Хоть всем Аквариусом ищут. Пусть думают, что я все еще трещу с ка-эф-вэшниками и встреча затянулась.

Забуряюсь в конфи на пятнадцатом этаже. На самом деле оно ведь меня ждало: мне удается пробраться незамеченной. Подальше от всех, пока высыхают мои волосы, отчитываюсь о походе в КаЭфВэ, о предстоящих шагах. Волосы фактически высохли, когда оттуда же делаю ВиКо с «клинрумами» и Йеноптиком. После этого у меня получается улизнуть с работы.

Кати, так ты уже дома?.. — недоумевает после также подключавшийся Мартин.

Еще нет, но скоро буду.

Дома меня ждет горячая ванна, в ванне — Ремарк, а после — дорогой тоник для лица, пришедший недавно. Намечаю сегодня развернуть и апробировать проф-набор для маникюра-педикюра, подаренный Эрни мне на днюху. Набор хороший — видать, братишка перед покупкой основательно перелопатил рецензии в Сети. Помню, меня это тогда тронуло.

Мой следующий день рождения уже скоро. Кошмар — неужели почти год прошел, а я так и не нашла времени на себя и братишкин подарок? Ускоряю шаг. Скорее в ванну, а затем — ухаживать за собой. Любить себя. Скорей.

Решаю ничего не пить, потому что так и не завела привычки лечиться этим делом. Нет, думаю, мне вполне хватит семейной упаковки клубничного мороженого. Да, я такая — когда конкретно прибьет, я готова достать его откуда угодно.

Я форменно вижу, как беру мороженое у ларечницы Викиты, чуть ли не ощущаю сладкий холод везде во рту и фантомную ледяную сладость на языке — и ускоряюсь, бегу почти.

Тут в мои пальцы требовательно вплетаются другие, крепкие и цепкие пальцы.

— Ко мне бежишь? — осведомляется Рик. — Побежали скорей. Дубак — стоять тут, ждать тебя.

***

Глоссарик

степ-план — пошаговый план

архикады — визуализационные файлы, составленные в программе для архитекторов ArchiCAD

плоттер — принтер больших размеров для печати векторных изображений

ту ду лист — список задач, которые нужно выполнить

Объединенный Ипотечный — Объединенный Ипотечный банк

Галери Лафайетт — крупный торговый центр-шопинг молл в центре Берлина

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Клубничное диско

— Ри-и-ик! О-о, Ри-и-ик!

— Хрена се… че, имя мое вспомнила?.. — ворчит-подначивает он. — Ну давай, давай… делай…

Я «делаю» его бедрами, он встречает меня членом. Откидываюсь назад под его одобрительное мычание — он нагибает меня к себе, тянет к себе мои груди, чтобы пососать каждую, отделать сердитым, голодным вакуумом до пунцового рдения.

— Да, кончай… — похлопывает меня при этом по попе.

Его инструкции не нужны — я сама знаю, что мне делать. Наскакиваю на него со стоном и сладким смехом — несказанно приятно, как при этом он еще мнет меня носом и шныряет между моих сисек, а сам ворчит.

И что тебе надо?..

«Что мне надо, что мне надо» — это мне и надо. И я хочу, чтобы этот кайф не кончался.

Я оказалась слабее этого желания, пожертвовав ему свой вечер в пене и в клубнике. Вместо своей уютной ванны с велнес-гаджетами дала затащить себя в его прокуренную хату, в извечно смятую постель. В ней предложила себя, дрожа, как в первый раз, хоть уже и далеко не в первый. Отдала себя — и куда-то делись ртутные шарики, а депрессивные воспоминания стерлись — их вмяли в пространство, только что размяв меня.

Затем — мы только что благополучно взорвали его кровать, вернее, его складной матрац — отлеживаемся. Замечаю, что сегодня у него даже простыни нет — на чем это мы только что?..

Холодно, твою ж мать, зима на носу. А у него, кажется, отопление не работает. Отрубили за неуплату? Я тянусь накрыться чем-нибудь — нечем. Неужели «в стирке» все? Да нет, где ему стирать, ухмыляюсь, а он замечает и спрашивает только:

— Че?..

Перебрасываю ухмылку к нему, встречаюсь с его глазами — и обмираю.

У меня захватывает дух, кровь стынет в жилах, слова застревают в горле. Сама я застываю и дело тут не в том, что холодно.

За окном пред-сумерки, столь короткие в это время года. В предсумеречном недо-свете я вижу его лицо на фоне стылых кулуаров этого жилища. Только что я совокуплялась с ним так жарко, что чуть-чуть от жары этой хватило и на «после». Сейчас я четко ощущаю: «после» только что кончилось.

Теперь лежу, съежившись в его руках, которыми он пытается согреть меня, ведь чувствует — я мерзну.

И вот отсюда-то, с этой самой ближней ближины я вижу то, что Рози, мышь этакая, увидела, пронюхала, почуяла с двух его слов: заброшен. Как и хата эта. Херово. Все херово у него.

Я могла бы сейчас по-дурацки ответить вопросом на его вопрос, спросить, а «все ли у него в порядке». Только к чему? И без того видно, что нет.

Мой взгляд пробыл на его лице заметно дольше, чем было нужно, и теперь я тихо и просто спрашиваю:

— Рик, ты когда съезжаешь?

— Я не заезжал.

— Да ну! — будто бы не верю. — Жил тут без спроса?

— Типа.

— Ключ как достал?

— Сам сделал от другого.

Перевожу дух, потому что от этих расспросов и его ответов у меня участилось дыхание.

— Ясно, — говорю как можно спокойнее.

Степ-план. Рука помощи. Неравнодушие.

Вспоминая Рози, ухмыляюсь только. Я сама знаю, что мне делать.

— Давай съедемся? В моей. Мне квартира великовата.

Я правда только что это сказала.

Рик не говорит ни слова.

Мы что же — так никогда и не начнем общаться по-человечески, а только взглядами, движениями, вздохами? Ладно, у меня внутренний анализ моих собственных решений не поспевает за этими самыми решениями, а он-то чего ничего не говорит?..

Блин, к тому же холодно. Это я поэтому его к себе решила перетащить? На своей шкуре почувствовала, каково это, ощутила холод бесприютности?

На самом деле черт его знает, как он воспримет — а вдруг он вообще-то ценил собственную независимость. Так я ж — тоже.

Вариант еще один: оскорбится. Давеча, вон, выговаривал, мол, в состоянии и в ресторан сводить, если что. Неважно, если на самом деле не в состоянии, а в ресторан сводить может только, чтобы… не обедать там, в общем.

Или же: ему тупо не на что со мной съезжаться, поэтому жить он будет фактически у меня на шее — возможно, это тоже преграда.

Короче, я не настаиваю и терпеливо мерзну у него в руках, пока, наконец, не получаю его фид-бэк.

Какая бы там из моих догадок ни оказалась верной — похоже, его пробирает мое спонтанное предложение съехаться: он вжимает мое лицо к себе в грудь, а на своей макушке я чувствую тепло его сопения и рой поцелуев-бабочек у себя на волосах. Мне моментально становится теплее, пусть только в районе этой самой макушки и немножко — лица у него на груди.

Это «да», по ходу? И я только что сама его спросила?.. Ничего себе.

***

Хату на Котти мы покинули без лишней сентиментальности. Правда, перед уходом он замкнул ее своим ключом, который затем бросил в почтовый ящик.

— Как ты там оказался-то? — спрашиваю тихо, когда поздним вечером едем домой на восьмерке.

— Я ж тебе говорил.

Он массирует мой затылок и шею. Мне, вообще-то, больно, но и кайфово от массажа и также, кажется, немножко от новизны ситуации.

— Говорил, но почему именно эта квартира?

— А тебе не похер?

Если было до этого, то теперь уже точно не все равно.

— А вдруг я невольно стала сообщницей криминала? Теперь не знаю даже, от чего отбрехиваться.

— Хочешь, чтоб я научил тебя брехать?

Мне необъяснимым образом становится тепло от его слов, что и даю ему понять, покусываясь в ответ:

— Я могу тебя научить, если захочешь.

— Ладно, — пожимает он плечами. — Это моя квартира. Бывшая. И бывшей.

Твою мать, вот это расклад. Дальше он было ничего не рассказывает. Вместо следующего наводящего вопроса показываю ему свои слегка приподнятые брови и прищуренные глаза — я не собираюсь вытягивать из него по словечку и подгадывать удобный момент для расспросов тоже не намерена. Это даже хорошо, что нам еще долго ехать. Разъяснить мне он все разъяснит, что и даю понять ему сейчас. Я ему не клуша, тупо кайфующая в тумане неизвестности, но и не истеричка — пойму, как есть.

— Мне эту квартиру кое-кто оставил. Нам. В наследство. Сообща. С Ритой.

Да ну, думаю, русская? Как-то не вяжется с ним.

— Нам досталась. Мы с ней, когда фирму открыли, бабла кругом не хватало. Хату отремонтировали, — ничего себе, думаю, а до этого она какой была, — на фирму ее записали. Под офис типа.

Так это же она, эта Ри-та, и кинула его?

Не буду спрашивать. Молчу. Лучше язык себе отгрызу. Пусть сам рассказывает. Пусть. Блин, а если не расскажет…

Не выдерживаю:

— Че сделал?

Не знаю, что подсказало мне: его не разозлит мое предположение, что запорол он.

— Да ниче не сделал. Накосячил просто.

Так и есть: он не материт ее, как когда-то, а, похоже, признает себя отчасти виноватым — а мне становится тошно.

Он не повысил голоса, не стал углубляться в подробности кидалова, и все же в его голосе послышались нотки — не рычащие, но ворчащие: мол, одна сука подставила под херню, с этим не поспоришь, но он по этому поводу свое отпарился, а нынче уж несолидно.

— Мы оба косячили друг против друга, но мой последний косяк ее сильно обидел. Сильнее обычного. А женщины, если обижаются, кидают похлеще мужиков.

Вылезаем на Винете.

Если обидел, значит…

— Твой «последний косяк»? — переспрашиваю. — Изменил, что ли?

Вместо ответа он достает из боковых карманов куртки по коричневой бутылке, протягивает мне одну:

— Пива хочешь?

Наши шаги мерным топаньем сопровождают глуховатое звучание его голоса.

Значит, изменил. А может, изменял. Постоянно. Ладно, плевать — не мне же.

Без дальнейших пояснений захожу с ним в шпэти и беру у Викиты семейную пачку клубничного, как и планировала. Секунду подумав, добавляю туда еще морозилочную пиццу «гавайи». Викита не наезжает, что сунулись к ней со своим пивом — наоборот, встречает меня еще доброжелательнее обычного. Завсегдатаи не здороваются, а в этот раз тактично помалкивают, заценивают моего сопровождающего и… дают добро: безмолвно отпускают меня с ним.

— Где держал? — интересуюсь у Рика насчет пива, такого ледяного, что я не чувствую пальцев, которыми держу бутылку.

— На балконе. На лестничной.

— И как не стырили?

— У меня не тырили. Меня все соседи знали. Я у них — хозяином и завхозом в одном. Был.

Мы входим ко мне. К нам. То есть, я вхожу, а он въезжает, как ни крути.

К нам…

Черт его знает, наверно, рано еще так говорить. По ряду причин я должна была бы ощущать взбудораженность, но он настолько завалил, затопил меня информацией, что я просто слушаю, слышу, откладываю в папку «прочитано», а анализ и эмоциональный разбор оставляю на попозже.

Там несколько любопытных моментов. Во-первых, эта его бывшая Рита. Не хочу размышлять, что там за баба такая должна быть, но правильно ли я его поняла — она «была», а не есть сейчас? Решаю, что если так, то в этом ее главное достоинство. Во-вторых, то, как Рик относится к своей бывшей — понимает ее, не сердится совершенно — это та-ак странно. В-третьих — что это за бизнес у них такой был совместный и в чем конкретно заключалось ее кидалово?..

Но мы теперь дома и все вопросы — эти и другие — также оказываются отложенными в папку «Wiedervorlage». То есть, отложено, но мы к ним еще вернемся. Может быть.

Ночь, темень и грядущие выходные делают свое дело — та прямолинейность, что обычно отпускает нас на людях, вновь завладевает нами, и мы уже не делаем лишних движений, а только нелишние, то есть, необходимые. Лишних слов тоже не говорим.

Рик берет на себя организацию ужина и при этом обнаруживает способность самостоятельно разогреть духовку. Надеюсь, сквозь паутину не пришлось ему пробираться, хотя, уверена, его не остановили бы подобные мелочи.

Я благополучно сплавляю мороженое морозилке и ломлю набирать ванну. Из «нелишних» действий это кажется мне самым нелишним.

Раздеваюсь, пока Рик спрашивает о чем-то из кухни. Он пусть как хочет, а я даже не реагирую на его расспросы. Может, и так допрет.

Допирает: пиццу он вносит прямо в ванную и, увидев меня голой, моментально избавляется от собственной одежды.

— О-о-о… — это я залезла в горячую воду и даже глаза закрываю от мучительного кайфа — наконец-то согреться. Наконец-то. Какой же долгий был день, и какая непредвиденная получилась у него концовка.

— Уже? — спокойно осведомляется Рик, успевший привыкнуть к моим звукоизвержениям во время секса.

Он тоже уже в воде и посадил меня на свой член. Горячая твердость во мне, уже привычная, радостно сообщает моему телу, что жизненные функции от холода не пострадали.

— Не-е, — отвечаю, продолжая свою плавающую езду на нем, — замерзла просто… согреваюсь…

— Я — тоже, — неожиданно сообщает мне он и обтанцовывает языком мой язык. Их ведь тоже согреть нужно.

Наши тела поднимают ватерлинию с пенными айсбергами на поверхности. Я прижимаюсь к нему, чтобы не торчать из воды и не мерзнуть.

Двигаемся ритмично и синхронно, как в олимпийской дисциплине. Кормим друг друга пиццей — изо рта в рот. Поочередно отгрызая большой кусок, подаем другому, позволяем отгрызть, по кусочку передаем друг другу ананасы.

Мне кажется, это первый раз: я впервые занимаюсь сексом в ванне. Мне плевать, правда ли это — если я не помню тех разов, что были раньше, значит, они не в счет и значит, правда. С пиццей и анансами— точно. Запрокидываю назад голову, откидываюсь всем телом, чтобы теперь стонать, стонать почти беспрерывно…

— М-м-м… не поперхнись, — ворчит он, а сам ловит ртом мои соски, мокрые, все в мыльной пене. Понятия не имею, вкусно ли. Ему вкусно, кажется.

Обоюдный оргазм получается таким бурным, что и вода вокруг нас должна бы взбурлить, подняться мыльными фонтанами.

К счастью, остывает ванна не скоро, и нам удается еще немного поплескаться.

— Че, наелась? — слышу над ухом негромкий, почти вкрадчивый голос.

Кажется, я даже отъехала на минутку.

— Доедай, — сонно разрешаю ему — он же имеет в виду пиццу?

— Тебе бы она впрок пошла, — замечает Рик, проводя пальцами по моим ребрам.

Худышкой считает? Его ладони, как по команде, смыкаются вокруг моих сисек, оглаживают округлости попы, будто отвечают на вопрос, не успевший даже сформироваться — может, худышка, но всё, что надо, на месте. И какое надо.

А я окончательно просыпаюсь и заявляю, встрепенувшись:

— Не, ниче не наелась, у меня же еще десерт!

— О-о-ой, — предостерегающе тянет он, когда я возвращаюсь с семейной пачкой клубничного, — нарываешься, бэби…

— Если б я была «бэби», не смогла б съесть столько, сколько съем сейчас, — цепляю его в ответ и сажусь обратно к нему в теплый, мыльный водоем.

Сунув ему вместо приглашения ложечку, погружаю свою поглубже в холодное розовое, успевшее подмерзнуть до вязкости, а потом, не дожидаясь, пока он последует моему примеру, жадно сую ее себе в рот, высунув язык и закатив глаза. Вот теперь-то я в раю. Вот теперь-то.

Вода все же остывает быстрее, чем тает мороженое.

Предварительно отерев с меня в кровати пену, Рик пытается испачкать меня, жертвуя порции со своей ложечки. Украшает своим мороженым мои соски и пупок, а я лопаю свое, не давая сбить себя с курса.

— Че продукты портишь? — ухмыляюсь, подставляясь ему. — Или вкуснее на мне? Ой-й… — когда у меня и между ног холодит.

Он вылизывает меня под мои стоны и под мое яростно-нежное взъерошивание его волос. Между горячих опухлостей моих половых губок, подслащенных подтаявшим клубничным, дарю ему мой оргазм. Именно ему, не себе. Мне почему-то кажется, что он не меньше моего его хотел. Он догоняется своим членом у меня во рту, а я заедаю его остатками мороженого. Пачка оказывается как раз такой, как нужно.

Упаковываюсь в одеяло, а там меня уже ждет его горячее тело.

Если когда-то что-то такое и было со мной, то я забыла напрочь. А к этому, новому, соображаю, надо бы не так шибко привыкать, а то, как знать, надолго ли он здесь.

А, один черт — привыкла, кажется…

«Пса завела себе? Домашнего? Или он сам завелся, как все волки? Разрешил поселить себя в доме, покормить, удовлетворить и спать уложить, но сам при этом одним глазом неустанно в лес смотрит?..»

Он будто читает мои мысли — или они у меня на затылке написаны, в который он утыкается носом. Не знаю. Но в тишине квартиры слышу и чувствую, как он произносит: — М-да-а… — и тихонько прыскает со смеху.

Я не требую пояснений — напротив, включаюсь в его усмехания, потому что сейчас, в этот час, в эту ночь, в этой квартире, в этой постели лучше не скажешь.

Не жду, что он намекнет, как сам ко всему этому относится. Вместо этого чувствую спиной и задницей, как он тянет ко мне руки. Хихикая, обхватываю себя его ладонями, а его ладони — своими.

— Доверяешь? — спрашивает он мой затылок.

— Доверяю.

— Хорошо? — держит он ладони там, где ему велено.

— Неплохо. Жаль только, что велнес-вечер накрылся.

Он даже не переспрашивает, что за велнес-вечер — просто справляется участливо:

— Ниче?

Это напоминает мне, как на нашем первом типа-рандеву он, не спрашивая, что за бурда, пил Лилле, словно то был его любимый напиток.

— Переживу. Вон, на мелирование не попаду никак — и то ниче.

— Тоже из-за меня, что ль?

— Хм.

— Как только на меня решилась?

Тихим, абсолютно бодрым, с обычной хрипотцой голосом он дает мне понять, что и ему любопытно кое-что. Вот он разъяснит это, и я, возможно, узнаю то, что интересует меня.

Пожимаю плечами:

— Если я тогда, в первый раз не оттолкнула тебя, пьяного матерщинника…

— Просто ты умная девочка, — рассуждает он. — Сразу поняла, что этот пьяный матерщинник может тебе дать. И сколько раз за раз.

— Хм-м-хм-м-м.

Не собираюсь поддакивать ему или расхваливать, но воспоминание охватывает сладким вихрем — так и толкает сказать, сколько раз.

— А вот я, — продолжает он, как будто я и действительно сказала, — после «трех раз за раз» даже не думал тебя подкалывать. Восхищался. Запал на тебя. Искал новой встречи. Заценила?..

— Заценила. Поэтому пришла еще.

— Не пришла, а позвала — я и пришел.

Сегодня тоже позвала — он и пришел. Он не ждал, что я позову, а я и не собиралась звать — поэтому все получилось.

Если у слов есть цвет, то эти темно-лиловые. Они мягко нанизываются друг на дружку, составляются в обоюдные открытия, которые не освещают нашу ночь — она такая теплая, уютная и темная. Мы ничего не обещаем друг другу, будто наелись уже обещаний.

— Ты только не думай, что со мной всегда так будет, — предупреждает он неожиданно.

— Че будет? — осведомляюсь с ленивым, сонным удовольствием.

— Такое диско.

— Мгм. Такая же фигня.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Первый снег

Когда утром не нахожу его в кровати, решаю, что мне все это приснилось — иначе с какого перепугу ему вскакивать в выходной и переться Бог знает куда? Куда — даже не пытаюсь выяснить. Пусть гуляет, ему это надо. Может, работу найдет, соображаю с ухмылкой.

Кстати, о работе. Как раз в тот момент, когда решаю не завтракать, меня вызывают в Бланкенбург — подменить кое-кого из наших семейных. В данном случае надо сказать — одного дебила, назначившего прием одного геверка, то есть, подряда на субботу, а потом резко вспомнившего, что у него в семье все поперезаболели. Я костыляю его, еду и вожусь в Бланкенбурге почти до вечера.

Домой заявляюсь в половине восьмого в состоянии «жрать нечего, но очень хочется, готовить тебе никто не будет, вот и готовь сама».

Меня с сухим малодовольством встречает Рик:

— Где была?

— Дела. Где был?

— Дела.

Интересно. Да, я так и не дорасспросила его о роде его прежней деятельности. И о роде настоящей деятельности тоже не расспрашиваю. Сейчас как-то и не до этого.

Вообще, когда в твоей жизни вдруг появляется кто-то и на тебя теперь даже есть кому понаезжать, мол, тебя не было всю гребаную субботу — это прикольно, наверное.

Но я жутко устала и не менее жутко проголодалась, потому что кормить меня на стройке, понятно, никто не собирался.

Когда давным-давно все это только начиналось, пытались затаскивать в какую-то закусочную, чтоб оттуда — сразу в бар, а оттуда прямиком в клуб, а уж оттуда… короче, я не пошла. Даже в закусочную. Ребята там оказались не гордые плюс, видимо, решили, что я лесбиянка. В технарях таких много. Поэтому больше ко мне никто не приставал, а нынче долго зависать где-то тупо холодно.

Внезапно понимаю, что все это время в мои ноздри настойчиво просится запах супа или, по крайней мере, бульона. Поднимаю брови.

Прежде чем успеваю обратить к Рику безмолвный вопрос, он поднимает ладони:

— Что нашел, то сварил. За результат не ручаюсь.

Да ну — у меня нашел? Не помню, когда я что замораживала, а значит, не парюсь насчет срока годности. И не хвалю его — просто молча киваю.

Предстоит ужин. Дикую радость и искреннюю благодарность ему за то, что этот ужин вообще будет, прячу в улыбку, с которой довожу до ума суп.

Рик тем временем нетерпеливо слоняется из комнаты в комнату — у меня их не так много, с голодухи — и как только вытерпел? — даже рассматривает мою обувь в прихожей и бумаги, брошенные на входе как попало.

За столом рассказываю про свою субботу и про то, из-за чего она пошла к чертовой матери:

— Полтора года вокзал этот перестраиваем, вернее, год он «стоит» — корона и тому подобная ерунда. Недавно обещали сдать один подряд — опять сорвалось, задержки с материалом. Теперь вот оборудование накрылось из-за мороза… Техническое подключение перенесли на два месяца.

Ненавижу безэмоциональное, пассивное слушание без какой-либо реакции. Ненавижу чувствовать, что собеседнику на меня наплевать. Сразу воспринимаю собственные откровения, как назойливые, докучливые и чрезмерно подробные, начинаю нервничать и еще больше заговариваться, в итоге говорю слишком резко и лишнее.

— Сегодня встречались с генеральным планировщиком — они нам, мол: несогласны отодвигать сроки более, чем на месяц… распланировали тест-рейсы… Попадут на неустойки — нас возьмут за задницу…

Рик молча хлебает свой суп, изредка смотрит на меня поверх ложки. Его взгляд и движения ничем не выдают, что он вообще слышит, о чем я говорю.

Да, именно это я и имею в виду. Кажется, впервые с тех пор, как его знаю, я ощущаю нервное смущение и брезгливую неловкость. Ему неинтересно, непонятно и ненужно то, что я говорю. Мои разглагольствования ему поднадоели. Возможно, сам звук моего голоса его уже раздражает.

Мне давно хочется замолчать, но и это будет косячно.

Подвожу итог — уже больше сама себе:

— Конечно, сейчас — какие неустойки?.. Все стоит… На понт берут, это понятно. Но, чувствую, на этом железнодорожный сегмент Аквариуса сядет в лужу…

— Он накалывает вас.

Я до того завязла в мучительной неловкости, что у меня, кажется, затекло где-то что-то. Один звук его голоса дает мне по лбу подобно шлагбауму.

От фантомной боли, причиненной воображаемым ударом, я тупо отбрыкиваюсь вопросом:

— То есть?..

— Подрядчик ваш вас наебывает. Где там его план работ? Ну-ка, покажи сюда…

У меня теряется дар речи, а Рик, заметив, что от меня толку мало, сам приносит план из прихожей, где только что его рассматривал.

— Я ж говорю. Вот, смотри, — водит он пальцем по графику.

Смотрю на него недоверчиво и невольно восклицаю:

— Слушай, только не говори мне, что ты инженер.

— Инженеры всякие бывают, детка, — отвечает он сухо, а волчьи глаза янтарными лазер-пойнтерами шарят по строчкам графика. — Мда-а. На подключение коммуникаций три недели? Да ну, на хер. Какой район — Бланкенбург?.. С кем там говорите в сенате?

— Тайм-аут, плиз, — прошу у него, смеясь и покачивая головой.

Проект-ляйтер недорезанный.

— А что — не так?

— Ну, насчет наебки подрядчика — так, конечно. Будем разбираться…

— Почему ты должна с ними разбираться? Они чуваки мурые.

— Ты их знаешь?

— Они там все такие.

Ему, вроде как, все равно, но это просто меня вновь обманывают его ровный, глуховатый голос и взгляд почти угрюмый, без излишков эмоций. Это по-наивному трогательно — он, как видно, беспокоится за меня — не обидит ли кто в жестком мире строй-бизнеса?

— Не мафиозные — и ладно.

— Просто вы не знаете.

— Догадываемся. Где взять других?

— Почему тебя это должно парить?

— Меня это не парит. Я не стану напрямую с ними разбираться, просто выясню, а потом доложу, куда следует.

Мы успели доесть. Торжественно пообещав не дать закатать себя в бетон строительной мафии, я пою нас с ним чаем.

После не теряем больше времени — он раздевает меня прямо за столом, чему я совершенно не удивляюсь, и тут же, прямо за столом мы начинаем наши кувыркания, от которых в моих четырех стенах уже попахивает ритуалом.

Завершается сей ритуал где-то в районе гостиных фотообоев, даже на диване, кажется. После несусь взглядом «вверх-вверх» и размышляю, что вроде сегодня он ничего о себе не рассказал, но по его словам я узнала о нем больше, чем если бы начала расспрашивать.

— Я не инженер, вообще-то, — неожиданно сообщает он, прерывая мое стремление «вверх-вверх». — Не совсем. Совсем нет.

— А я — вообще не инженер, — пожимаю плечами в ответ. — На бумаге только.

А сама отчего-то думаю, что день удался.

***

В понедельник идет первый снег, которому абсолютно плевать, что зима еще не началась — как многие в Берлине, он не лишен пофигизма.

Пофигизм царит и в ДольчеФреддо — никто тут не думает закрываться на зиму и уезжать на трехмесячные каникулы в Италию. Во-первых, в Италию сейчас добровольно никто не поедет — назад не пустят. Во-вторых: «Хозяин — не итальянец» — утверждает Рози и ей, безусловно, видней.

Вместо этого в преддверии декабря на этой неделе аж три сорта, способных и более сволочную берлинскую погоду сделать прямо-таки сказочной: «трипл-чок», клюква «под кайфом» и «вайнахтсмаркт». Соответственно, тут вам и тройной шоколад с грецким орехом, и сушеная клюква крэнберри с маком, и засахаренный миндаль с глинтвейном, какие обычно продают на рождественской ярмарке.

Всю неделю я куда-то звоню, от кого-то что-то требую и кому-то что-то втираю. Кажется, Рик прав, только это ничего не меняет. Перед праздниками грядут новые ужесточения. Как только мы припрем к стенке поставщика, он немедленно начнет врать нам насчет новых проволочек и никуда мы с ним не двинемся. И — Рик снова прав, отмечаю уже с определенным удовольствием, точно мне одной известна какая-то тайна: все это не должно меня парить.

Снежные хлопья падают на Ку‘Дамм подобно обновкам. Носить их будут недолго, но это первое новьё, таким оно вошло в историю этого года, таким и уйдет. Именно им, этим первым, выпала привилегия: их не травят реагентами — не успели. Люди не матерятся почти вслух на снег, который здесь вообще-то любят, а глядят вокруг себя восторженно и благоговейно, будто задумываясь не над грядущими обломами на праздники и не над тем, что не будет в этом году рождественских базаров, а над красотой и непостижимостью бытия. До Рождества еще довольно далеко, но от этого только сказочней.

Предрождественскую беготню заменит клик-коллект. Дарить можно будет меньше — праздник пройдет в узком кругу максимум «на две семьи». Это в лучшем случае — в худшем вторую семью заменит кому — телек, а кому — монитор. В самом худшем ничто ничего не заменит, а праздничный стол будет накрыт на одну персону. «Fuck the virus», короче — так кричат кругом надписи на футболках и толстовках. Это по-английски, но и по-берлински — тоже.

Рози уцепилась в меня, когда я подошла к ней в перерыв, и больше не выпускала. Я просто была занята, а она подумала, что я от нее бегаю, увиливаю от отчетности по степ-плану.

— Ты с ним говорила?

— Сегодня нет…

— Так-к-к…

— …он рано уходит.

Предвкушаю ее реакцию с тем тайным удовольствием, с каким только что думала о правоте Рика.

— Как это?

— Так. По утрам я просыпаюсь одна в остывшей постели, — декламирую с полным ртом, увязая в тройных шоколадных сугробах с цветным клюквенно-орешковым мусором. — Просыпаюсь и понятия не имею, где он есть. Правда, домой приходим мы почти в одно время.

Вязко-холодно смакую сладкий кайф от мороженого и от собственных слов. Смеясь одними глазами, издевательски имитирую безутешность.

Лицо Рози принимает выражение, за которое в свое время передрались бы между собой не только все режиссеры немого кино, но и все их кинооператоры вместе взятые. Как и подобает актрисе немого кино, Рози не в состоянии произнести ни слова.

— Ну… — увещеваю ее я, облизывая губы и переводя дух — хапанула больно много, — ну, живем. У меня теперь. Где работает, не знаю до сих пор.

И это правда — я поняла лишь, что профессия его «не совсем инженер», и он на данный момент, скорее всего, трудится не по специальности.

***

Глоссарик

проект-ляйтер — начальник проекта

трипл-чок — тройной шоколад

вайнахтсмаркт — рождественская ярмарка

клик-коллект — онлайн-заказ с самовывозом, предлагавшийся магазинами в связи с локдаунами во время пандемии

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Лего

Мы с ним и правда видимся только, когда я прихожу домой с работы и за окнами вечер-ночь.

Ужин и секс — две основных составляющих в нехитрой задачке, две главных детальки в мозаике наших… отношений. Да, пожалуй, я больше не избегаю этого слова. Поэтому ли с некоторых пор «избавила» его от презервативов, взяв контрацепцию в свои руки, проще говоря, «сев» на таблетки?

Кормим друг друга ужинами, приготовленными на скорую руку. Подмечаю, как беспорядочно до этого питалась. Могу лишь догадываться, как питался он.

Секс… У меня с ним яркий, жаркий и разнообразный секс. В постели у нас все настолько полноценно, что не должно было бы оставаться сил и желания ни на что больше. Каждый вечер он возвращается со своих ежедневных вылазок и ночует всегда со мной.

Я по-прежнему не знаю, не гадаю и не спрашиваю, надолго ли он у меня. Он — это сегодня и по-моему, сегодня в постели его со мной все устраивает. Скажу больше — я, кажется, так же необходима ему, как он — мне. Наши тела привыкли друг к другу, словно всегда были вместе.

Понемногу и не случайно узнаем друг о друге больше. Инициатором таких узнаваний, как правило, выступаю я, не зная, зачем мне это надо.

Однажды вечером после недолгого разговора с мамой я зачем-то говорю Рику, что она живет во Фридрихсхайне. Затем, будто для проформы, интересуюсь насчет его семьи и по детальке собираю следующую информацию:

Рик приехал в Берлин с матерью и отчимом, когда ему еще не исполнилось четырнадцати. Было это в начале нулевых — мы с ним почти-почти ровесники, только мое Дэ-Рэ «три — ноль» в конце этого года и до него осталось всего-ничего, а у него — в середине следующего.

Рик родился в Латвии. Мать у него русская, отчим латыш. Когда Латвия вошла в состав ЕС, они просто взяли да приехали. Помыкавшись два года, перебрались куда-то на периферию, а Рик остался в Берлине.

— Не жутковато одному было? — спрашиваю. — В шестнадцать лет?

— Нормально. Если б они не уехали, я бы сам от них ушел.

Отца Рик не помнит, но, судя по всему, от него унаследовал внешность. Узнаю об этом случайно, когда среди недели ко мне заваливается Эрни. Вернее, на тот момент дома оказывается только Рик, поэтому получается, что Эрни заваливается к нему.

Уж и не знаю, как там проходит их знакомство, но, когда прихожу домой, вижу их, сидящих на корточках в гостиной. Видно их спины и не видно, с чем они там возятся, но складывается такое впечатление, будто они сто лет знакомы.

Подхожу ближе. На полу развален амбициозный мега-проект LEGO техник в разобранном виде. Собирают почти молча, лишь изредка издавая нечленораздельные звуки.

— Хей, сис, — первым обнаруживает мое появление брат.

— Здорово. А что это там у вас?

— Да так, — Эрни не поворачивает на меня головы, хотя по-нормальному давно уже начал бы все очень подробно и нудно объяснять. Сочинения б лучше так писал в школе.

«Да-таком» это точно на назовешь, там даже на двоих работы на часы. Или может, я просто не разбираюсь.

Решаю, что они и без меня справятся и собираюсь заняться своими делами, но Рик, до того момента не проронивший ни слова, внезапно поднимает на меня глаза.

— Ты тоже? — осведомляюсь только.

— Всегда любил, — пожимает плечами он. — Я ж датчанин. Наполовину.

Обыгрываю это, как шутку — чтобы любить лего, не нужно быть датчанином — но мне, естественно, любопытно.

Позднее выясняется, что Эрни заскочил ко мне «перекантоваться» — отец с Пиной и Леей уехали к родителям Пины. Эрни не любит к ним ездить, поэтому пришел ко мне.

Ужинаем вместе, вернее, ужинаю по большому счету одна, а они лишь ненадолго отрываются от работы — по совершенно необъяснимым причинам лопать спагетти болонезе на паркете в гостиной я им не разрешаю.

Они засиживаются за лего до поздней ночи. Стелю Эрни на диване.

В постели Рик разъясняет все так же неожиданно, как и начал:

— Отец в Латвию приезжал. По делам.

— Из Дании?

— Мгм. Мать встретил.

Получился Рик.

— Значит, Рик — это и правда твое имя?

— Ну да.

Сначала его звали «незнакомец», потом Рик, но вообще-то он, выходит, Эрик Рыжий?

Когда высказываю последнее предположение вслух, он угрожающе ворчит:

— Только попробуй меня хоть раз так назвать.

Хватает меня зубами за грудь и щелкает по носу.

— А что?

— «А то», что я не Эрик, а Рик, те сколько раз повторять, — еще больше «ожесточается» он.

Это смешно, потому что при этом он меня вообще-то целует и кусает.

Я заметила: когда ему надо, он просто трогает меня где захочет и как захочет. Он делает это инстинктивно, будто я даже не добыча для него, а продолжение его тела, что ли. Будто в этот момент он сам себя трогает. Кажется, он и меня приучил, и я отношусь к нему так же.

Через стенку спит мой младший брат (если, конечно, спит, а не шарится в сотке), но нас это, естественно, не останавливает: открыв мне тайну своего происхождения, Рик трахает меня по-миссионерски, жонглируя темпами, но в основном двигаясь во мне медленно и неспешно. Он уже знаком с мультиоргазмами, испытываемыми мной в этой наискучнейшей позе, и специально ее выбрал, чтобы я, закатив глаза, делала это снова и снова, давилась собственным беззвучием, а он разглядывал бы меня молча и угорал.

В итоге я засыпаю в состоянии удовлетворенном, но совершенно измочаленном, не помня, когда и как у нас там все кончилось.

он нормальный

кто — спрашиваю назавтра у Эрни.

К этому моменту они оба успели уже свалить от меня, а я настолько упахалась за ночь, что даже не проснулась, когда они уезжали.

Он: твой новый чувак

Рик

Наверно, вышли вместе. Похоже, мой брат и мой… новый чувак нашли общий язык, хоть много и не общались.

***

Глоссарик

Эрик Рыжий — викинг, скандинавский мореплаватель и первооткрыватель

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Лунный свет

Квартплату с меня снимают в первых числах. Приход зимы ознаменовывается тем, что Рик… вручает мне свой «взнос» за декабрь. Это так странно.

«Взнос» зажат у меня в кулаке, а жутковатая курьезность ситуации застревает в горле вместе со словами, которые застревают там же. Их, слов, чересчур много и некоторые формируются в вопрос: откуда он взял деньги? Понятно, я этого не спрашиваю, хоть и жутко хочется.

Не менее жутко хочется узнать у самой себя: и на фиг они мне сдались, эти деньги?.. У меня возникает мысль положить их на некий воображаемый счет, ну, такой, на который квартирные хозяева обычно кладут квартирные залоги. При слове «залог» становится совсем уж глючно, и я застаю себя за тем, что держу в руках его деньги и разглядываю их с тупым недоумением, будто вижу впервые.

За ужином я решаю, что больше не утерплю.

— Рик, снова — чем занима… ется… лась твоя фирма?

Черт, надо было как-то по-другому спросить. Идиотка.

— Купля-ремонт-продажа раздолбанной недвижки. Раньше. А теперь не знаю. Она теперь не моя, — спокойно отзывается Рик, прожевывая ужин.

— Ты отдал…

— Почему — отдал? Вышел. Продал. Экзит.

Оттуда, что ли, деньги? Меня так и подмывает ляпнуть, что не стоило ради этого так.

— Бабки еще не получил. У нее проблемы с поставщиками.

Вот как… У нее тоже?..

— А на Котти вы выкупили ту квартиру…

— Весь подъезд. Поэтому я, — продолжает Рик все так же невозмутимо, — поживу-поживу у тебя, а потом — короче, дела надо будет в порядок приводить.

А это как? Банк ограбить? — недоумеваю я.

«…мой последний косяк ее особенно обидел…»

Меня передергивает, и я спрашиваю:

— Рик, а ты ей часом алиментов не должен?

— Да нет вроде, — беспечно пожимает плечами он, ни капли не удивляясь вопросу.

Знаешь, думаю, прежде чем начать твои дела в порядок приводить, может, что-нибудь придумаем? Ты только мне скажи…

Последнее я беззвучно проговариваю своей вилке, слова прожевываю зубами. А потому что не скажет он мне ничего, я же знаю. И мне по-прежнему не улыбается откуда-то там его вытаскивать, потому как не ловлю я кайфа от актов человеколюбия. До сих пор не ловила.

В этой туманной истории с Риком и его попадаловом мне, как никогда, хочется узнать, какой он в нормальном состоянии. То есть, налегке, без багажа из косяков и неурядиц за плечами.

***

Близится мой день рожденья, но Рик об этом не подозревает. День рожденья у меня прямо перед Рождеством, а значит, «еще три недели спать».

Рози мягко жалуется, что «теперь» у меня совсем нет на нее времени и сетует, что, если б не корона и не запрет на кучкование, на днюху «устроила бы мне сюрприз».

Не я ли говорила, что не люблю сюрпризов? Не люблю получать, но кажется, преподносить люблю. Готовлю ему сюрприз.

Отмечать свой день рожденья я люблю, наверно, потому что мне еще далеко до сорока. Но никогда я еще не испытывала такого предвкушения, как в эти декабрьские дни (из-за моей самовлюбленности и эгоцентричности они всегда были для меня «декабрьскими», но никогда не «предрождественскими»).

Сейчас все вокруг сходят с ума в привычной истерии подарочного шопинга. Даже корона тут бессильна. А я уже заранее радуюсь тому, как незадолго до рождественского Сочельника наступит мой день, с самого утра посыпятся поздравительные звонки и сообщения. У нас в семье… семьях так принято — заваливать меня этим в любой доступной для поздравителей форме. Поскольку я всего этого получаю выше крыши, поздравления от Рика мне не хватать не будет и вообще — мой «сюрприз» мне важнее.

Потом после обеда ко мне спонтанно приедут мама, папа, Эрни и, возможно, даже Пина с девочками. Теперь я не одна тут живу — возможно, кто-то из них сразу это поймет, а кто-то потом — если Эрни не слил уже. Я поступила с ним, как со взрослым — сочла за лишнее просить его не болтать. Пусть сам допрет — или нет.

То-то Рик лицо сделает, когда узнает обо всем. И может быть, всех их узнает. И этому я радуюсь больше всего.

***

Как ни бегу я от сюрпризов, они порой находят меня сами. Таким образом и я их нахожу. Сегодня, к примеру, нашла чувство, которого не искала: доверие.

Подозреваю, что испытывала его с самого начала, иначе каким образом завертелась бы между нами вся эта карусель?..

Начнем с того, что Рик отлучался на пару дней, а я не заметила — тоже отлучалась.

У меня так по-настоящему и не перевелись командировки. Планировка, замер, принятие объектов — все это не терпит удаленок.

У нас очередной локдаун, но я смоталась на объект, и не куда-нибудь, а в Нюрнберг. Это «запад», хоть вообще-то и юг. На фирме мне выдали справку, мол, мое мотание системно нужно и системно важно для бизнеса.

Берлин находится на отшибе — пока оттуда куда доедешь… Пришлось ночевать в отеле. Узнала, что уезжаю, я утром, позвонить хотела, когда сделаю дела, то есть, вечером, когда он вернется домой и, не обнаружив меня дома, как мне показалось, должен будет забить тревогу. Тревоги он не забил, и я тоже решила не навязываться.

Нет, хорошо, все-таки, что у меня нет собаки — кто бы с ней гулял?..

Возвращаюсь я «послезавтра» в уставшие, нелюдимые декабрьские сумерки, что с каждым днем начинаются все раньше. В те мистические пятнадцать минут, когда еще не поздно, но в недо-освещении все предметы кажутся сюрреальными, а у натур повпечатлительнее моей начинают сдавать нервишки и разыгрывается воображение. Люди более набожные обычно валят все на предрождественскую мистерию. Я — нет.

У меня ничего не разыгрывается, но квартира кажется мне до ужаса холодной. Бросаюсь проверять отопление — неужели барахлит опять?

Отопление работает, но сюрреал внутри квартиры не отпускает еще пару минут — мой взгляд начинает шарить по комнате, падает на шмотки и разбросанные кое-где вещи. Его вещи.

Воображение все же не выдерживает — значит, не совсем безнадежный я прагматик — и уверяет, что позавчера утром, когда я уходила из дома, все было так же.

На этом мой персональный глюк кончается. Я просто голодная и уставшая, оттого и глючу, думаю я. Когда через некоторое время с трехдневной щетиной и своей обычной взъерошенностью заявляется Рик, то застает меня на кухне у плиты в теплых вязаных носках и рубашке оверсайз — стою, готовлю.

Поднимаю на него глаза. Вместо приветствия мы с ним обмениваемся долгим взглядом, и я чувствую вдруг, что соскучилась и вижу, что соскучился также и он. Отбивные сердито трещат на сковороде. По моим ногам из носков ползет подозрительный холодок, прокрадывается выше, еще выше и, наконец, заставляет переминаться с ноги на ногу.

Рик потягивает носом воздух, но что-то подсказывает мне, что мои скромные кулинарные способности тут не причем.

— Привет, — заговаривает он со мной — и припаздывает — я говорю: — Привет, — почти синхронно с ним.

Приперся домой, когда попало, он, не встречал никто с ужином меня, но почему-то именно мне становится неудобно. Может, все-таки нужно было позвонить, поставить в известность — меня не будет, мол. До такого-то. Питайся, там. В полицию не звони, чуть что, погоди маленько.

Но я не позвонила. А по нему и не скажешь, что он меня посеял, тем паче — стал бы куда-нибудь звонить. Из его взгляда прыгает злая искра и цепляет меня: я был там, где был. Будешь докапываться — вообще приходить перестану.

Тогда я решительно потряхиваю мелированными — выбралась-таки — волосами: поняла. Но значит, тоже ничего не должна. И поворачиваюсь к сковородке передом, к нему — задом.

По-моему, Рик просекает и, сложив, руки на груди, прислоняется плечом к дверному косяку. Откинув голову набок, этот волчара с усмешкой наблюдает за движениями моей руки.

Как видно, жрать охота нам обоим. Он сюда на запах шел.

— Ужин? — спрашивает он с едва заметной усмешкой.

— Да, есть захотелось, — бросаю даже не ему, а куда-то в сторону. — И тебе, может хватит, — и берусь за сковородку.

В следующее мгновение он делает полупрыжок, который заставляет меня вздрогнуть, сковородка со звоном и грохотом валится у меня из рук обратно на плиту.

— Полегче, ужин уронишь, — ворчит Рик, и, подпрыгнув ко мне, резко, но не грубо хватает за локоть. По-видимому, он все еще рассчитывает, что этот ужин достанется и ему.

Сигареты, туалетная вода и холодный декабрьский вечер — его запах опьяняет, от его прикосновения я вздрагиваю, как от ожога, и у меня вдобавок начинает кружиться голова.

— Есть пора… — стараюсь сказать как можно наездливей, скрыть, что у меня подкашиваются ноги, и не от голода.

— Оно ж горячее еще… — порыкивает Рик, — …пусть пока остывает… и вообще… — он уже не сдерживаясь оттесняет меня от плиты, толкает попой на стол, — мне аперитив нужен.

И тянется губами к моим губам.

— К-какой я тебе, на хер, ап-перит-тив?.. — заикаюсь я, беспорядочно встречаясь языком с ним, его языком и зубами.

— Вкусный, — бормочет он между поцелуями-полизываниями-покусываниями. — Вредный, но вкусный. И с клубникой, как я люблю.

Он про мой любимый коктейль, мороженое или все, вместе взятое?..

Пока я гадаю-не гадаю, Рик ест мою шею, собирает что-то с нее, будто это там у меня клубника.

Черт, до момента его появления у меня на кухне я и не осознавала толком, что скучала. А теперь меня трясет всю, пока я дрожащими руками расстегиваю ремень на его джинсах, ковыряю сами джинсы, а он одним движением лапы смахивает с меня мой оверсайз, под которым на мне ничего нет.

Я прежде чувствую, чем вижу, что он во мне. Полулежу на столе голиком, не считая вязаных носков, а он вдавливается в меня, будто одевает. Изнутри одевает. Вдавливает в меня член, поцелуи свои вдавливает, сейчас задушит языком. Не задыхаюсь, не чувствую тяжести от его тела на мне, во мне. Все заглушил бешеный драйв, и даже если что мешало — нет его, он спрессовал нас вместе. Не падаю спиной на стол, не напрягаюсь — Рик держит меня под затылок. Любит там держать. Ездим так на столе еще некоторое время.

Кончаю одними только закатанными глазами — он видит. Против своего обыкновения не заставляет кричать — глушит-душит еще сильнее — и вдруг кончает в меня, вместе со мной, ревет мне в горло свой оргазм, а из меня течет по ногам его сперма.

— Сорян… — отдувается он, а сам полулежит еще на мне, полизывает мои губы, из которых чисто автоматически, нет-нет, высовывается ему навстречу мой язык.

У меня даже нет сил отругать его за то, что обкончал меня. Я не люблю эту холодную липкость, на которую сейчас не реагирую. Нет сил. Нет сил.

— Покрасилась, — замечает он, слегка отстранившись.

— А-а… не-е… мелирование…

— А чё — стоило ради этого… — ворчит Рик.

— Чё?.. — шепчу я.

— Не видеться три дня. По-другому, да? М-м?.. Бомболетик, — легонько тыкает он меня между ног.

— Че… тыкаешься… — не спускаю я ему эту саму собой разумеющуюся мягкую грубость — и тыкаю его в шею.

В ответ он неожиданно «звереет»:

— Охренела…

Хватает меня за руки, шарит вокруг стола и, нашарив салфетки, поспешно вытирает между ног — зачем, я тут же понимаю: за этим следует сладко-жесткое распятие меня на кухонном столе.

На сей раз меня просто-напросто шлепают спиной на стол, чуть ли не всем лицом ныряют в мою киску, а дальше… черт… дальше я плохо помню. Назвать это вылизыванием даже как-то неуместно. Он словно куски от меня отрывает, не кусая при этом, даже не дотрагиваясь зубами. Хищник со стажем.

Помню, что, когда окончательно перестаю соображать и Рик это замечает, он перехватывает обе моих руки своей одной — правой, которой, как я заметила, владеет почти, как левой. Освободившаяся же левая лезет в меня — сделать меня окончательно. Она влезает туда, откуда секундой раньше вынырнуло его лицо — язык его теперь полностью переключился на клитор, лижет его, скользит повыше к пупку. Он знает, что способен довести меня этим до крайности. Он знает… знает то, чего я сама о себе не знала… — чуть не плачу сама себе в экстазе. До этого момента он мчал меня по обгонной к восходу солнца — теперь швыряет меня прямиком в этот восход:

— О-о-о, Ри-и-ик!

На этот раз мне не мешают кричать, и я кричу неистово и изумленно. Меня бросает так, что я боюсь не поспеть со своими криками подобно тому, как скорость звука не поспевает за скоростью света. Я сливаюсь с ощущениями настолько, что «очнуться» меня заставляет лишь легкая боль — Рик все продолжает терзать меня рукой и теперь это почти неприятно.

Но что это подкрадывается снизу вверх, откуда-то из района промежности, через живот, через грудь — и выше, выше, в самое горло?.. Оттуда расползается, струится по мне еще одно неизведанное ощущение. Вырывающиеся из меня бессвязные обрывки восклицаний сменяются на: — «О, Боже… Бож-ж-же мой-й-й…». В остальном догоняю я медленно. Прежде чем успеваю понять, у меня темнеет в глазах, а между ног выплескивается струйка жидкости, и даже глаза влажнеют от слез. Я задыхаюсь от ярости, абсолютно размазанной беспомощности — и кайфа в том и в другом.

Он «сделал» меня еще раз — по-другому, по-запретному почти. Я лежу голиком на кухне, на столе, вся — в его сперме, и я сквиртанула — это ведь только что было? Я в первый раз так — прямо на шкаф под раковиной, на коврик на полу…

Он шлепает рукой по моим половым губкам. Там так мокро, а я могу только обдолбанно вращать глазами. Если бы могла еще испытывать с ним чувство стыда, то стыд сейчас испепелил бы меня, это несомненно. Если бы.

Ему плевать на тянущую боль во мне. Я не успеваю остановить его или просто выразить недовольство, свое несогласие с тем, что он сейчас делает: входит в меня членом.

Это как-то неправильно. Не могу сказать, откуда я это знаю. Меня словно надо бы оставить в покое, как после настоящего потрясения, но он то ли не знает, то ли ему плевать. Поэтому движения его во мне — своего рода насилие. Осквернение моего желания побыть наедине с собой. Они малоприятны, к тому же я немного устала, но позволяю ему делать — может, нет сил сопротивляться, а может…

Во мне включается разум и заставляет вспомнить то, что он сказал, прежде чем я разозлилась на него. По-другому сейчас. Из-за этого стоило не видеться. Верно.

С ним бывало почти по-всякому, но неизменно ярко и феерично. Но сегодня был новый уровень ощущений. Как будто желание наше обоюдное удесятерилось, заострилось подобно лезвию ножа. Увидел меня у плиты в рубашке и носках — захотел до яростного рычания; увидела его, запах почувствовала — захотелось отдаться, позволить ему все — и даже больше.

И хоть мне сейчас и неприятно, я не концентрируюсь на этом, но призываю на помощь положительные эмоции. Мой новоявленный позитивизм срабатывает — тянущая, даже режущая боль уходит. По крайней мере, я больше ее не чувствую. Мне хорошо уже от того, что позволяю ему кончить, а сама тихонько наблюдаю. После мне, нам обоим окончательно и бесповоротно надо помыться.

***

…Почему сегодня так было? Полагаю, я действительно соскучились. Почему допустила все это? Доверилась ему.

За окном глубокая ночь, темная и тихая, как чувство доверия во мне. Мне кажется, это чувство давно там поселилось, засело глубоко. Насколько глубоко, я поняла сегодня.

Рик лежит рядом на моей подушке и дрыхнет. Ловлю себя на мысли, что не знаю, где он ночевал вчера и позавчера. Доверие еще заслужить надо — ума не приложу, чем заслужил он.

Я тоже заслужила его доверие, иначе разве стал бы он прыгать на меня, как не прыгают нормальные мужчины на нормальных женщин.

Я люблю спать на животе и обычно засыпаю первая. Теперь мой день — каждый день — кончается бурным сексом, и после этого засыпается мне легко и приятно.

Не знаю, отчего не спится сегодня. После ужина, который безнадежно остыл и который Рик просто запил принесенным пивом, мы продолжили наши игры в постели. Затем он объявил, что на сегодня «харэ», с чем я не стала спорить.

Сегодня мы оторвались за прошедшие три дня, но мне же не поэтому не спится?

Встаю голая — теперь всегда так сплю — и тихонько топаю к балконной двери. Отчего-то сейчас мне хочется посмотреть на Ночь.

Мне нравится, что здесь, у меня она в этот час такая безликая, не наводненная прохожими, не тревожимая ни резкими звуками, ни чересчур яркими огнями. Мне нравится, что не горят машины, а лишь степенно катит освещенный трам и освещает Ночь. Мне нравится, что здесь, у меня ей выдалась возможность показать себя во всей красе.

Полнолуние, да такое, какого я сроду не видела: половинка луны закрыта облаком так, что вместе они похожи на…

— Бесконечность… — шепчу я самой себе.

Вижу, как лунная Бесконечность отражается в моих глазах. Мне это мерещится? Нет, я просто отражаюсь в стекле балконной двери — бледный силуэт, мерцающий подобно луне в моих глазах. У меня светлая кожа, под стать цвету волос и цвету глаз.

Кажется, за стеклом меня видит прохожий и останавливается. Стоит, смотрит.

Это Берлин, детка. Голая девушка в окне? Тут и не такое увидишь. Кажется, я не произвожу впечатления на прохожего? Или нет: он как раз легонько улыбается.

Мне плохо видно с четвертого этажа, что там в его взгляде — восхищение, вожделение, вопрос?.. Я смотрю на него так же безэмоционально, как на всех нас со своего бархатно-синего престола смотрит бесконечная Луна. Надеюсь, ответ на его вопрос ему ясен: случайной встрече не дано случиться.

— В моей постели занято… — шепчу я, глядя поверх него и поверх остановившегося трама. — В моей постели спит уже один незнакомец. Случайный. Я пустила его к себе в постель, и я ему доверяю.

Мне кажется, что Рик проснулся и смотрит на меня. Я оборачиваюсь — нет, спит, только повернул голову набок.

Я снова направляю взгляд на улицу, куда-то вдаль. Прохожий понимает и уходит первым.

Тут внезапно звонит что-то. Сотовый? Его сотовый. Звонка этого я не знаю, ни разу не слышала — поэтому ли торможу? Наверно, с Луной этой лунатить начала.

Проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит, что это и где его искать. Когда нахожу и нащупываю у него в кармане джинсов, решение мое принято: я сбрасываю, а потом ставлю на «беззвучно». Кто бы там ни был — кто, кстати? не сохраненный номер — тем более — подождет до утра.

— Вот не можешь завтра не сваливать так рано?.. — спрашиваю — не у него, он-то спит — больше у тишины в спальне.

— Чего?.. — хрипловато-сонно бормочет Рик, когда в кровати касаюсь его губами.

— Ничего. Луна сегодня полная. Выть не будешь?..

***

Глоссарик

экзит — выход из совладения предприятием, продажа доли

Рождество, рождественский Сочельник — подразумевается католический рождественский Сочельник 24 декабря

трам — трамвай

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В лес

Ушел.

Не «с утра до вечера» и не на пару дней — ушел. Реально. Насовсем. Я точно уверена.

Утром после полнолуния я просыпаюсь от ощущения того, что что-то не так.

Мне безгранично хорошо. Я чувствую умиротворенную бодрость, будто отлично выспалась, хоть будильник на тумбочке и утверждает, что этого не может быть. Одновременно обнаруживаю неспособность встать с кровати, да что там — двинуться с места.

— А-а?.. — спрашиваю непроизвольно.

Тут только понимаю, что это не вопрос, а стон экстаза — Рик лижет меня между ног, судя по всему, уже некоторое время. Радуюсь ему и нежно треплю волосы. Вид его лица, заныривающего в меня, делает свое дело: я кончаю не позднее, чем через полминуты.

— Ах-х-х… ты… что здесь делаешь? — бормочу нежно, пытаясь отдышаться.

— Сама ночью просила, — говорит он.

— М-м-м?..

— Не уезжать рано.

Услышал, оказывается.

Представляю, как услышал, запомнил и проснулся с мыслью выполнить просьбу и мне становится тепло-тепло, спокойно и очень уютно. Чувствую, будто попала в какое-то очень укромное место, в какое просто так и не попасть и в какое мне точно не доводилось попадать раньше.

Я готова — не в награду за подаренный оргазм, а просто так — приготовить нам с ним завтрак, пусть хотя бы из того, что есть. Кто знает, может, я готова даже опоздать сегодня на работу да, может, под каким-нибудь предлогом не пойти вовсе, заявить, что буду работать из дома.

Луна, пробуждение с ним вдвоем, сладкий взрыв от его утренних ласк, озаривший и раскрасивший мое утро подобно праздничному салюту — все кажется мне удивительным.

Но мне не дают поудивляться вдоволь.

Его взгляд тыкается в сотку на тумбочке и что-то в ней видит. Похоже, это «что-то» — онемевший входящий звонок, должно быть, не первый и может, даже не десятый.

— Да. Нет, — отрывисто отвечает он кому-то. — Меня там нет. Сегодня, что ли? А, ночью… Мгм. Бл-лят-ть. Щас, еду.

На этом разговор оканчивается.

Вернее, кончается его разговор с собеседником, разговор же со мной только начинается:

— Блять, че за нахуй?!..

Матерный возглас с треском прорывает мой послеоргазменный кокон.

Мои глаза расширяются в невольном полуиспуге, когда вижу его лицо, искаженное гневной гримасой.

На мгновение Рик оскаливается и даже делает едва заметное движение в мою сторону.

У меня сформировалось уже определенное мнение о нем и все равно: на мгновение я боюсь, что он меня ударит.

— Те кто разрешил? — ворчит он. Рычит.

Тут только до меня доходит, что он имеет в виду свою сотку, которую я отключила ночью.

Пришел мой черед сердиться и возникать, но я говорю максимально спокойно:

— Он зазвонил среди ночи. Ты спал все равно.

Естественно, он не благодарит, что не дала потревожить его сон, но все же собирает себя в кучу. Рычащая ярость сменяется недовольством и досадой.

Важный звонок?..

Все равно номер незнакомый…

Какой дурак среди ночи звонит?..

Пусть это так и прет из меня — я лучше сдохну, чем скажу ему что-либо из вышеперечисленного. Я не стану перед ним оправдываться. Не теперь. Я лучше сдохну, чем покажу, что его поведение хоть на секунду вызвало во мне страх — от которого я уже благополучно избавилась.

Не знаю, что это сейчас передо мной — волчья маска или его истинное лицо. Знаю только, что мне хочется натянуть на себя одеяло и наблюдать оттуда за его движениями по квартире с выражением злой враждебности на лице. Подумать только, как немного для этого было надо.

Я все еще уверена насчет доверия? Тот, кому я доверяла, не мог после доставленного мне блаженного удовольствия так грубо меня осадить. Обругать.

Так это не он тогда?.. Мне несвойственно испытывать сомнения и ошибаться в людях несвойственно тоже. Не хочу этого. Но возможно тогда, в первый раз с ним… или во второй… или когда я там что решила — то была не я…

Не знаю, почему, но уходить утром из дома первой всегда приятнее. Наверно, Миха из-за этого загулял с Линдой — его напрягало, что первой всегда уходила я. Уверена, что он по сей день не подозревает об этой истинной причине собственной измены.

Как бы там ни было — еще пару мгновений Рик шныряет по квартире, затем я внезапно понимаю, что его нет.

Его нет вечером — ни в тот вечер, ни в следующий, ни еще три дня.

Подождав его немного в первую ночь, заваливаюсь спать сама — вернется, куда денется. Вернее, я и этого не думаю — вернулась поздно и о-очень устала. И никуда не звоню, естественно.

Проходят следующий день, затем день третий — его все нет.

Когда уже три дня от него нет сообщений и признаков жизни, я звоню ему, но никто не думает подходить или перезванивать.

Та же участь постигает и мое сообщение:

Ты где?

Одно из немногих, доселе отправленных ему по собственной инициативе — дошло, не прочитано.

Да, знаю, я говорила уже, что непонятно, надолго ли он у меня. Но повторять это, нет-нет, подобно скороговорке без веса или контекста — это одно, а констатировать факт его ухода — совсем другое. Поэтому я «хватаюсь» за его шмотки, что валяются там и сям — у него же немного шмоток?.. Как он без них будет?..

Там, где он сейчас, у него, возможно есть другие вещи, да еще побольше, чем я подобрала тут разбросанных — поразмыслить и допереть насчет этого у меня даже сил не хватает. Я задерживаюсь на работе до поздна, устаю жутко и домой приезжаю в основном спать.

Проходит неделя. Лимит Йеноптика безвозвратно превышен, усиливается впечатление окончательности.

Пока я лишь умом понимаю, что его больше не будет. Эмоционально настроиться еще не готова, иначе немного взгрустнула бы, думаю. А вдруг скучать начну? За ним, но больше за тем, что с ним было.

Скучать почему-то вообще не хочется. То ли ждала все-таки его ухода, давно ждала, с самого начала настроилась, будто тренировалась. Теперь, когда настал «серьез», жутко не хочется применять натренированное.

По факту лишь в физиологическом плане настала перемена: в плане секса, вернее, перманентного его отсутствия. Интересно, заметна ли сия перемена моим на работе. Мне лично не видать. Сейчас все мотаются, как оглашенные, не за подарками, так по делам — не видать и им, значит. Хотя…

На стройку не надо, а никуда в другое место не хочется.

Только что провела совещание по плану работ, всем разослала откорректированный список и теперь сижу, вот. Сижу в черном, к которому липнут резкие лучи зимнего солнца, способные, когда не нужно, греть. Но я проветриваю после маникюра, безучастно даю голодному морозному ветру кусать свои окрасивленные пальцы. Удовлетворившись тем, что сегодняшний темно-бордовый «аутфит» моих ногтей готов, закрываю окно.

— Да там наши хотят орешков похавать, — рекламирует Рози, пытливо вглядываясь мне в индифферентное лицо. — Глинтвейну нажраться.

— М-м, — даю понять, что услышала и одобрила.

Рождественского базара возле Дырявого Зуба в этом году не будет, но есть супермаркет по соседству да замерзшие деревца на площади Брайтшайдплатц, той самой, с терактом ровно четыре года тому назад.

— Ты не пойдешь? Со своим намылилась?

— М-м — м-м, — качаю головой я.

— Тогда пойдешь.

— Не.

— Случилось чего? Он же не заболел?

А, ну его к черту. Кто он такой, чтобы переживать о его здоровье?.. Да вообще — делать вид, что был кем-то…

— Понятия не имею, — отвечаю как можно равнодушнее, но не через край, чтобы не лишать свой тон правдоподобности.

Рози явно удручена, но и с расспросами не лезет — то ли боится травмировать не затянувшееся, то ли сработал мой посыл: «я уже забыла». А может быть, ей просто надо бежать — в магазине разберут орешки.

Как бы там ни было — мне нормально. Черт, я же выгляжу по-прежнему — пускай ищут признаки обратного.

Да, я выгляжу нормально. Настолько нормально, что отставший от меня было Йонас по-прежнему только поглядывает, но не пристает — думает, бесполезно. Отсюда вывод: цветущий вид был и есть у меня не из-за секса. А поскольку кроме секса с тем ничего не было, цветущий вид был с ним не связан. Все так просто.

Если даже что-то и не так, то признаюсь я в этом только однажды и только… Эрни.

Сис

??

приехать хотел

Я: чт сл

Он: ниче

поиграть

Я: в лего не с кем

Он: а где Рик

Я: не знаю

Кажется, ему жаль, и он немного шокирован. Чтобы вот так — непонятно, кто, непонятно, откуда и только он с ним подружился, а тот — непонятно, куда — такого он от меня не ожидал.

Эрни вообще ничего от меня не ожидал. Старшая единокровная сестра — даже такая, как я, «сис» — это не почти что мама, но это, по крайней мере, кто-то вроде тетки. О тетках не думают и ровным счетом ничего от них не ожидают. И удивляются, когда они откалывают что-то.

***

Глоссарик

аутфит — наряд, прикид

Брайтшайдплатц… с терактом четыре года назад… — имеется в виду исламистский теракт в декабре 2016 г., наезд грузовика-фуры на площади Брайтшайдплатц в Берлине, в результате которого погибло 12 человек

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Раз в году

Когда в канун моего дня рожденья объявляют об ужесточениях ограничений на праздники, я не удивляюсь и особо не расстраиваюсь.

Пока был Рик, я первую половину декабря тренировалась «не привыкать», а потом остаток декабря тренировалась «не скучать» и не расстраиваться, что расстроился задуманный для него «сюрприз» с моим днем рожденья. Не мое это — сюрпризы.

Сказать по правде, день рожденья отмечать мне не особо хочется, но никто об этом не подозревает.

Первым ко мне приезжает Эрни.

Он делает вид, что в моей квартире недавно кто-то умер, и лишь необратимые обстоятельства в виде моего дня рожденья удерживают его от лишних расспросов и слишком уж громких соболезнований.

По нему видно, что он планирует прогул очередного соревнования, но на сей раз решил справиться без моего подельничества. Я почти тронута, хоть его систематическое вранье отцу инфантильно и явно тормозит его становление мужчиной. Я не раз требовала, чтобы он перестал шифроваться и открыто поговорил с папой. Сегодня думаю над этим меньше обычного. На прощание Эрни крепко обнимает меня и даже целует в щеку.

Затем приезжает папа, причем один. У Пины на работе заболел кто-то, и она на всякий случай осталась дома. Папа собирался заскочить, поздравить и выскочить, но я уговариваю его посидеть вдвоем.

Нам с папой удается раздавить на двоих бутылку шампанского и столько же — травянисто-зеленой газировки под названием «Waldmeister», по вкусу и цвету напоминающей тархун. Я ненавижу тархун, а с папой пью из солидарности.

Закусываем тортом «Катика», как гласит красивая бело-кремовая с завитушками надпись поверх шоколадной помадки с розочками из масляного крема. Папа из года в год приносит мне один и тот же именной именинный торт, который берет на заказ. По его словам, это торт «типа «сказка» и его любимый еще с детства. За эти годы и мне пришлось узнать его и тоже полюбить.

Сегодня ввиду наличия отсутствия Пины, девчонок и смывшегося ранее Эрни съесть торта приходится заметно больше, чем обычно. Папа пичкает меня, приговаривая, что сегодня хоть наедимся как следует, а то завтра он уже будет несвежим. И не знаю, как в меня влезает. Под конец папа спохватывается, вспоминает про маму и разрешает оставить ей небольшой кусочек. С радостью и облегчением ставлю торт в холодильник, не признаваясь, что мамы сегодня не будет.

В отличие от Пины или кто еще там у них «свалился», мама реально болеет. У нее гнойная ангина, подцепленная, вероятно, от одного из учеников, ее репетиторных, то есть, репетируемых. Узнав об этом вчера, я недовольно горланила, что приду к ней сама, буду ухаживать и т. д. Мне было отказано в решительной, почти резкой форме под угрозой лишения наследства, как если бы оно в принципе было. Сегодня поздравления самого дорогого мне на свете человека я тоже вынуждена выслушивать по телефону. Мама отказывается даже от видео-звонка, и невзирая на мои заверения, что даже больная она самая красивая, серьезно, «как большую», просит меня не паясничать.

Итак, я веду с мамой поздравительный разговор, когда «стучится» входящий звонок. Номер незнакомый, поэтому разговора с мамой я не прерываю — это она у нас болеет, но именно мне остро необходимо услышать ее голос и слова поддержки.

— Толя был?.. Один?.. Долго сидели?..

— Мы тебе оставили, — говорю.

— «Катику»? Спасибо…

Голос у мамы такой слабый, что мне хочется начхать на ее запреты и прискакать сейчас же. Будем с утра до вечера надуваться чаем и смотреть сериалы, пока не уснем. Только чур — не про рождественское, а то и так запарило оно. Но мама лучше кого бы то ни было знает, что в день моего рожденья не стоит упоминать Рождество. Лучше всего делать вид, что сейчас вообще другой зимний месяц, например, январь.

— В морозилку поставь, — советует мама. — Поем, когда у тебя буду.

Мне снова звонят — мама слышит звонок, как и в первый раз, и торопливо прерывает разговор. Вероятно, ей просто больно говорить. Я настаиваю, что, мол, подождут, а сама подходить не собираюсь.

Но мама очень авторитетна:

— Давай-давай. Кто это там такой настойчивый?

— Ми-ха… — произношу задумчиво, по складам, будто впервые читая его имя.

Надеюсь, мама не слышала? Но мама, хоть и слышала, все же не набрасывается на меня в негодовании, мол, чтоб не смела на этот звонок отвечать, не думала даже.

Говорит только тихонько:

— Ну надо же.

Голос ее звучит удивленно и немного задумчиво.

Я прощаюсь, заметив, что теперь ей нужно чаю, затем снова прополоскать, попшикать спреем и поспать.

— Катюш, я справлюсь, — почти недовольно отвечает мама.

Она, наверно, как и все учителя, не любит, когда ее поучают или пытаются опекать. На прощание снова напоминает, чтобы я не забыла заморозить торт.

Миха ждет долго, но дожидается своей очереди.

Слушать его поздравления у меня охоты нет — он каждый год желает мне «найти и максимально реализовать себя». Совет дельный, но он, по-видимому, считает, что мне это так до сих пор и не удалось, потому что сегодня опять желает то же самое.

Милостиво принимаю его поздравления и, занудившись говорить с ним, зачем-то покашливаю — мол, приболела.

Не люблю врать про собственное состояние здоровье — после выкидыша почему-то стала суеверной, но сейчас вру и самой себе, что придумала это из солидарности с мамой.

— Но у тебя же не корона?

— А ты что, приехать собирался?

Зачем я это ляпнула, не знаю. Уж точно не потому, что мне этого хотелось. Может, наоборот — не хотелось и я озвучила свои наихудшие опасения.

— Да н-нет, — удивленно смущается Миха.

— Вроде не корона, — придаю своему невозмутимому тону оттенок нарочитой халатности, а его замешательства будто специально не замечаю. — Непохоже.

Представляю, как он сейчас внутренне раздражается — почему же я не делаю тест? С этой мыслью на меня находит глупое злорадство, от которого хочется хихикать.

Когда мы были женаты, издеваться над Михой не было смысла, да и удовольствия тоже. Возможно, я просто любила его, поэтому свыклась с тем, что он амбициозный зануда, сноб и перфекционист, который ни в чем не терпит отклонений. Сейчас я подкалываю его со скучающе-ленивым кайфом и недоумеваю, как раньше жила с ним и даже собиралась родить от него ребенка, который, возможно, во всем был бы на него похож.

Естественно, Миха не верит, что у меня «не корона». Словно опасаясь, что заразиться и по телефону можно, он несколько поспешно завершает свой поздравительный звонок.

Ну вот, «думаю» желтому трамваю, светящемуся через дорогу в темноте декабрьского вечера, кажется, все поздравления на сегодня получила. Трамвай не обнаруживает желания добавить свои и трогается с места.

Я всех мужиков отгоняю, думаю.

Миху турнула — факт. Этого, того, то есть, вроде, как и не турнула, но вроде как немножечко и да. Взашей прогнала. Кто он такой? Никто. За дуру держит? Вот пусть и зависает теперь… с кем, кстати? Черт, а хотелось бы узнать.

В этот момент вижу, что, когда останавливался трамвай, из него вышел тот самый прохожий, который недавно видел меня в окне голой. Прохожий снимает маску, но никуда не идет, а разглядывает мой дом. Не знаю, мое ли окно ищет, но рада, что не зажигала свет и с улицы меня не видно. Ухожу подальше вглубь комнаты и думаю, что — нет, решительно, хватит поздравлений на сегодня.

Стою перед коробкой, в которую свалила… нет, не свалила, а аккуратно сложила его вещи. На хрена он мне их оставил? Если не нужны, почему сам не сдал в Красный Крест?

— Почему?.. — звоню на тот незнакомый номер, с которого звонили только что и приготавливаюсь задать вопрос, даже рот открыла. Но не задаю.

— Ja.Да, — коротко и равнодушно отвечает женский голос.

Обычный, ничего в нем особенного.

Готова отвинтить себе уши за то, что вслушиваюсь — не услышу ли на заднем плане Рика? Готова отвинтить себе голову за то, что гадаю — на хрен он с ее телефона звонил?

«А Рика можно?» «Какого Рика?» «А… если честно, я не знаю фамилии».

Нет.

«Это вы мне только что звонили? Откуда у вас мой телефон?»

Тоже нет.

«Простите, я ошиблась номером». «Бывает».

Не-е-ет.

Молчание. Просто молчать, ничего не говорить. Пока она не скажет: «Рик, это — там. Тебя. Одна из твоих».

Жуть.

— Да? — она, однако, не сдается. Голос тверд, тон ровен. Она явно не привыкла не получать ответов на задаваемые вопросы. Не добиваться желаемого.

— Здравствуйте, — отвечает ей чужой — не мой абсолютно — голос. — Ваши результаты пришли.

— Результаты?

Неужели страйк и — что это, легкая, легчайшая неуверенность у нее в голосе?..

— Анализов, — продолжает не мой голос на моем конце связи.

— И?..

— Боюсь, это не телефонный разговор. Приходите в клинику в понедельник с утра. Доктор хотел бы лично все с вами обсудить. Приятных выходных.

И сбрасываю. Ну не дура ли?..

Готова отвинтить себе язык, весь языковой центр за ерунду, которую только что сморозила. Весь мозговой центр — за то, что мне вообще взбрело в голову такое. Особенно за «приятные выходные». Косячно, слов нет. Наверно, глаз теперь не сомкну.

Однако мои опасения напрасны — ничто меня не гложет, и никто не тревожит. Относительно рано заваливаюсь в кровать и благополучно провожаю этот мой день рожденья, скроля последние поздравительные картинки в смартфоне. Под это дело довольно скоро засыпаю и сплю превосходно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ и ПОСЛЕДНЯЯ

За золотыми рыбками

Через неделю объявляется Каро. Не звонила накануне, наверно, в отместку за запоротый собственный день рожденья, который, по ее мнению, я запорола.

Теперешнюю беседу Каро не загружает поздравлениями «с прошедшим» — начинает с непринужденного: «Привет». Рассказывает, что долгое время валялась с мигренью, лишь недавно поправилась, а затем — слово за слово — неожиданно намекает, что на Новый Год приглашена в Милане к знакомым на приватную вечеринку в очень узком кругу. Меня немного смешит ее таинственность, но радуюсь я за нее искренне.

Отчего-то вспоминаю, как она «мазала» меня в мои пятнадцать с половиной в ночь моей дефлорации Михой, предъявив моей маме официальную версию относительно моего места ночевки. Вот будет ржач, если ее предки в Новый Год не дозвонятся к ней из-за недоступа. Собираюсь пообещать, что, если они начнут звонить мне, то я обязательно что-нибудь придумаю, но стормаживаю и просто желаю ей круто повеселиться.

А мне не до вечеринок: маме все хуже. У нее обнаружен абсцесс, с которым не справляются антибиотики. Сейчас в больницах из-за короны бушует третья мировая. Поскольку у меня на работе у кого-то родственник работает в больнице, мне удается договориться и под Новый Год маму кладут в Шарите.

Дура, ругаю себя, на хрена сочиняла Михе про болезнь. На хрена той наговаривала. Хавай теперь, с чем хочешь.

Насчет «той»: я не параноизирую и не спятила, просто самоанализ у меня приходит с некоторой задержкой. В промежутках между взбесившейся под конец года работой, недосыпами и мотаниями по поводу госпитализации мамы все же начинаю ковыряться в памяти. Выковыриваю мой глупейший разговор с неизвестным женским голосом, которому додумываю имя «Рита», затем запихиваю обратно и так — до следующего раза.

***

У нас локдаун, посещения в больнице сведены на нет. «Нет» в нашем с мамой случае — это час в день, во время которого мы с мамой обе должны будем быть в масках. И во время, и после такого мучительного часа мама будет задыхаться, но персонал, конечно, будет непреклонен.

Наревевшись дома, звоню маме в больницу и спокойно прошу сказать мне честно, от чего ей хуже — лежать одной или видеть меня, но мучиться в маске. Мама очень слабым, но решительным голосом полушепчет мне, чтобы даже не думала «идиотничать» и «это же заразно».

Завинчиваю внутри себя приступ малодушия в виде тупого, бесполезного желания лучше заболеть самой, лучше — самой, только бы мама поправилась. Да и зачем ей тогда больная дочь — возиться?

Год тому назад я впервые за много-много лет встречала Новый Год с мамой. Тогда нас с ней даже было еще трое. Теперь я всерьез готовлюсь совершить мини-махинацию — договориться с персоналом, чтобы 31-го меня пустили к маме на «подольше» и «попозже» — проводить старый год. Маме мучительно трудно есть и нельзя спиртное, но как-нибудь проводим, думаю.

Естественно, мама наотрез отказывается.

— Мам Лиль, я завтра приду, буду с тобой до вечера.

— Катюха, не дури. Не знаешь, какие сейчас штрафы?

— Я договорилась.

Это я вру, но что смогу договориться, почему-то не сомневаюсь.

— Я собираюсь не отмечать, а отдыхать. А если заявишься «провожать», я тебя выставлю.

В первую очередь мама боится меня заразить, но настолько убедительно включает в голосе нотки усталого, обессиленного недовольства, что я покупаюсь и уговариваюсь на то, чтобы прийти с поздравлениями уже в новом году.

***

— Конфетка, с Новеньким тебя, — желает мне с утреца слегка «поплывший» образ Рози.

Да, Новый Год же.

Спала я в последние дни неважно, но теперь, кажется, выспалась.

— И тебя, сахарок. Все о‘кей, не плохо тебе?

Я искренне интересуюсь: голос у нее нетвердый, и я не уверена, что уже снова трезвый.

— Почти хорошо. Мамулечку поздравь. Пусть она у тебя скоро-скоро-скоро поправится.

Понимаю, что она специально не ложилась спать, чтобы поздравить меня с Новым Годом, и, естественно, тронута.

Отправляю ее в койку, а кто будет мешать спать, советую послать нахер. Кажется, даже слышу мужской смех на заднем плане. Рози берет с меня клятву, что не второго-так третьего-или четвертого мы с ней встретим Новый Год еще раз, только вместе. Затем мы прощаемся. Кажется, она валится с ног, и насчет «послать нахер» — это ей и самой не терпится.

Прежде чем успеваю осознать, что проспала Новый Год, меня опять с ним поздравляют:

— Frohes Neues. С Новым.

— Frohes Neues, Мих. Тебя — тоже.

— Как ты, Кати? Тебе лучше?

Мне зашибись.

— Я в порядке, но теперь, вот, мама в больнице. Гнойная ангина с осложнениями.

Потому что я с какого-то перепугу решила позаливать тебе, что заболела сама. Хоть суеверность — дело смехотворное, но… накаркала.

— Ну надо же… Как она?

— Чуть получше.

— Очень надеюсь, что Лилия скоро поправится.

Миха, даже будучи моим мужем, не называл мою маму мамой — не принято.

Вообще-то, он не обязан ни справляться обо мне или моей маме, ни тем более звонить с поздравлениями или пожеланиями — мне или нам с мамой вместе взятым. Наверно, надо заценить его — что это? не-пофигизм? пусть так — и постараться ощутить по отношению к нему — что там? — благодарность.

Но я внезапно ощущаю, что не в состоянии переключиться на новогодний смолл-ток, как не переключилась на Новый Год. Не могу отвлечься. Просто мама у меня пока так не болела. Поэтому я с ходу придумываю, будто она звонит мне как раз, благодарю за звонок и спроваживаю Миху.

Мама мне не звонила, это я просто так наплела и теперь звоню ей — надоедать.

— С Новым годом, мам.

— С Новым годом, дочь. Катюш, не приезжай сегодня.

— Почему? Мам Лиль, тебе что — хуже?!

Только без истерик. Сама не люблю несдержанных реакций. Наверняка маме нельзя сейчас волноваться.

— Нет, мне не хуже. Мне просто хочется… Катя, я просто не готова сейчас к тому, чтобы ты ко мне приехала.

Бедная моя мама… Неужели за последние дни я так ее достала, что она уже боится говорить мне, как на самом деле себя чувствует?..

Естественно, от ее слов мне хочется сейчас же прыгнуть в воображаемый вертолет, чтобы через полминуты быть в Шарите.

Наверно, мама читает мои мысли, а может, я просто слишком долго ничего не говорю, потому что она повторяет спокойно, но настойчиво:

— Катя, мне правда не хуже. Мне лучше.

И тут до меня, кажется, доходит. Я со своей этой опекой превращаюсь в тирана-сиделку. Когда в последний раз проявляла такую собственническую заботливость? Проявляла ли вообще? Это что-то новенькое и, как правило, за подобным поведением в некой мере кроется тупость и ограниченность.

Будь взрослой, твержу себе. Успокойся.

— Конечно, мам. Я поняла

Может, когда заботишься о родителях, тоже нужно уметь отпускать.

Не знаю. Не довелось мне испытать подобного с детьми и сравнить теперь не с чем. В тогдашнем ожидании маленького чуда я, должно быть, боялась спугнуть его лишними разговорами. А когда жизнь ударила — как ни звала, как ни говорила с ним, пытаясь задержать на этом свете — меня уже никто не слышал.

Я уже не слышу маминых слов, только киваю, а сама в прострации. Как ни хочется узнать причину маминой подавленности — понимаю: мне придется подождать. Она сообщит мне, когда посчитает нужным. Изо всех сил надеюсь, что сегодня, первого января ни у кого и времени не было ставить ей какой-то там диагноз. Что она расстроена не из-за этого и не это старается сейчас скрыть от меня, дабы не расстроить. И я говорю себе, что подожду, и под стать маме напяливаю на лицо недо-маску.

— Толя к себе не звал? Чего на Новый Год одна дома сидела…

— Они уезжать собирались, — вру я. — К Пининым родителям.

Мама хорошо меня знает и видит, что я делаю. От этого она, кажется, расстраивается, но тут же сдерживается.

— Из девочек твоих кто, может быть…

— Может быть, — соглашаюсь равнодушно и сообщаю про между прочим: — Миха звонил. Поздравлял.

— Повадился. Чего это ему от тебя надо?

— Не знаю. С женой может, нелады.

— Нашел утешительницу.

С этого ракурса я не смотрела еще на Михины новоявленные звонки — некстати было о них задумываться.

Все это напоминает мне нас с мамой год тому назад. Мамин прошлогодний образ слишком живо рисуется перед моим внутренним взором.

Было это уже после Нового Года и прямехонько перед короной, в другой жизни, в которую заглядываю теперь одним глазком, будто в фойе фешенебельного отеля. Под напором впечатлений в этом фойе пускает трещины некий гигантский аквариум и разлетается на тысячу осколков. Хлещут воспоминания, захлестывают разговор с мамой, который спешу закончить.

Тогда я впервые увидела маму такой. Видит Бог, нельзя сказать, чтоб жизнь совсем ее не била, но тогда, по-видимому, ударила по-крупному. Странное совпадение — нас обеих ударило через наших детей. Родившихся или нет — не суть.

Дрожащие губы, которые знают, что им нельзя дрожать, а нужно быть сильными, как и ей самой нужно быть сильной. Даром, что дочь то ли пришла, то ли приползла к ней как раз — поведать о страшной своей потере. Теперь — двойной потере.

— Солнышко, Катюшечка, ты ж не аборт сделала…

— Ма-а-ма-а!!! — рыдала я, — ма-а-м! Да какая же ты… ду-у-ра-а!

А она рыдала со мной в унисон. Потом напичкала успокоительными… себя… и меня. И уложила нас обеих спать.

Потом я говорила ей неоднократно, что просто так вышло. Это бывает так. Часто бывает в первом триместре. Не выживает плод. И никакие Михи тут ни при чем.