Чувства, испытываемые зрителем при виде смертной казни. Речь, сказанная проф. И. А. Сикорским на Съезде русской группы Международного Съезда Криминалистов, в Киеве, 4 января 1905 года

В своем историческом очерке учения о смертной казни знаменитый русский криминалист А. Ф. Кистяковский нарисовал постепенный прогресс, общественного сознания, выразившийся в неуклонном возрастании отвращения к смертной казни, как самому тяжкому виду наказания. Внешняя сторона этого общественного прогресса выразилась постепенным сокращением числа казней, уменьшением списка преступлений, за которое полагалась казнь, устранением квалифицированных приемов казни, отменой ее публичности и наконец, решительной деградацией значения палача, который из, положения почетного и привилегированного снизошел, в народном сознании, до роли гнусного и бесчестного существа, внушающего ужас и отвращение.

В основе такого глубокого изменения воззрений на смертную казнь и перемены в отношениях к ней обществ лежат глубокие психические условия. Эти условия можно представить в рамках нравственного прогресса или нравственной эволюции, если проследить за состоянием и средним психическим уровнем жертвы и зрителя в разные эпохи. В этой нравственной эволюции сказались успехи ума, но в особенности успехи в развитии чувства и воли.

В пытках, при следствии и суде, сказывается примитивное состояние ума и воображения следователя, который с трудом приходил к заключениям и выводам о факте виновности, пока не имел под руками сознания преступника. Современному следователю и судье достаточно опроса и расследования, чтобы прийти к непоколебимому заключению о внешних и внутренних фактах виновности. Еще резче сказывалась умственная и в особенности нравственная непроницаемость в вопросах смертной казни. Первоначально мы встречаемся с фактом глубокого непонимания зрителем и того, что он наблюдает в жертве насильственной смерти, и того, что совершается в это время в нем самом,

В отдаленные времена наблюдалась, да и в настоящее время у людей умственно и нравственно ограниченных, идущих на казнь, наблюдается совершенная растерянность и спутанность, вызванная ужасом и ужасным ожиданием. Такую спутанность наблюдал известный физиолог Чарльз Белль, который видел казнь в Италии: он заметил, что преступник, везомый на позорной колеснице, поминутно вращал из стороны в сторону свои безумные, широко открытые глаза, повидимому мало или ничего не понимая. Подобному состоянию жертвы соответствует нравственная растерянность зрителя. В состоянии растерянности и спутанности, ум и высшие чувства зрителя скованы, и это дает перевес низшим чувствам, в особенности мщению, гневу и дикой гневной ярости, которая не только вызывает у зрителей полное одобрение акта казни, но иногда служат источником жестоких проявлений, соединенных с жаждой крови и нечестивым любопытством, побуждающим зрителя искать, желать и жаждать казни.

В более развитом обществе и жертва и зритель дают иной облик. Жертва, и среди тяжкого смертного страха, продолжает владеть собой, сохраняет многие чувства, до последней минуты не утрачивает веры в людей и надежды на их доброту, и хотя рассудок, в таких случаях, не перестает неумолимо напоминать о близкой смерти, но чувство поддерживает несчастного в ином направлении, озаряя страшную перспективу лучом надежды:

говорит об этом состоянии поэт. Во взоре и телодвижениях жертвы заметны следы душевной муки и мольбы, и это вызывает, даже и у не глубокого зрителя, ряд добрых чувств: всепрощения, жалости, сострадания, молитвы и молитвенного настроения.

Ряд таких добрых чувств находим в следующих строках французского врача-психолога, наблюдавшего многие казни. „Что касается меня, говорит этот наблюдатель, я ушел глубоко опечаленный, как это со мной случается после всякой казни. Хотя я и считаю себя убежденным сторонником этого вида наказания, но, с другой стороны, я, в известной степени, разделяю мнение Тарда, который с такой убедительностью восстает против этой отвратительной кровавой резни человеческого тела. В самом деле, когда вы в качестве зрителя наблюдаете, как идет на казнь это бедное создание — мертвенно бледное, растерянное, опутанное веревками, связанное по рукам и ногам, — этот несчастный, которому даже не дают собраться с мыслями, чтобы встретить смерть достойно; когда вы стоите лицом к лицу с обезглавленным туловищем, в котором зияют и бьются артерии, а голова валится в корзину — вас на секунду охватывает какой-то ужас и отвращение. Но тут же вы начинаете испытывать чувство безграничной жалости к преступнику, и если бы в эту минуту можно было поднять палец, никто не был бы казнен. Как бы ни было ужасно содеянное преступление, но в минуту публичной смерти человека в душе зрителя нет другого чувства, кроме всепрощающего милосердия“.

Мужество человека, готовящегося умереть, производит необыкновенно сильное впечатление на зрителя, давая идею внутренней правды, которою живет несчастный в тяжкую годину жизни: „я осужден, я сейчас умру, как вы того требуете, но во мне нет зла, я только несчастный, но не преступный брат ваш“ — вещает зрителям душа его1.Мужество изображено в следующих словах Полежаева:

Наиболее трагическую сторону смертной казни составляют нравственные страдания жертвы, выясненные психологическим анализом лишь в недавнее время. По этому вопросу мы находим глубокомысленную статью в одном из выпусков французского уголовно-антропологического журнала (за 1898 год). Автор статьи задался мыслью решить, на сколько смертная казнь является справедливым возмездием за содеянное. С художественной тонкостью французского национального гения, автор разрешает свою задачу при помощи остроумного mise en scène. Он описывает чувства и состояние души человека, ожидающего казни. В простом и как бы незамысловатом рассказе изображается душевная борьба и тяжкие волнения преступника, лишенного надежды. Тонкий психологический анализ убеждает читателя, что ничего равного этим страданиям нет и не может быть на земле, что даже страдания жертвы преступления — ничто в сравнении с теми ужасами, какие испытывает человек, у которого общество решилось исторгнуть жизнь. У жертвы, стоящей лицом к лицу с убийцей, все еще остается частица надежды, что раковой удар не будет совершен. У солдата, идущего на приступ и стоящего у жерла неприятельского орудия, все еще сохраняется надежда, что орудие не сию минуту разразится ударом, что герой еще успеет опередить выстрел в своем движении вперед. И здесь, и там еще есть надежда — посланница небес, но у преступника, идущего на казнь, отнята всякая надежда, как только его просьба о помиловании осталась без последствий. Описания чувств и душевного состояния пред казнью полно потрясающего реализма, свидетельствующего о живом непосредственном переживании изображенных событий.

Мысль, которою обыкновенно успокаивает себя общество, допускающее смертную казнь, мысль, что страдания преступника кратковременны, что это — одно лишь роковое мгновенье, — эта мысль или это убеждение общества окончательно разрушается у цитируемого нами автора справедливым указанием на то, что мгновенны только физические страдания казнимого преступника, но душевная мука, превышающая собою все физическое, тянется долго, невыразимо долго. Путем психологического анализа, в этих долгих муках, минуты ожидания смерти расстаются в целые часы, а часы и дни — в нескончаемую вечность.

Приведя весь описанный психологический анализ, французский ученый автор раскрывает свое художественное mise en scène. Потрясающее описание самочувствия у человека, ждущего казни, представляет буквальную цитату из сочинения Ф. М Достоевскаго. Наш великий писатель, своим необыкновенным художественным талантом, за десятки лет раньше, изобразил то, что́ в наши дни может с успехом показаться последним словом науки в истинном значении этого выражения. Таким образом очевидно, что смертная казнь есть наказание, по своим размерам и своей тяжести, без всякого сомнения превышающее вину: оно причиняет казнимому без сравнения большие и тягчайшие страдания, чем те, какие причиняет сам преступник своим преступлением.

В сознании этой истины, культурные человеческие общества единодушно пришли к глубокому убеждению и признанию отвратительности и бесчеловечности смертной казни.

В новейшее время резкой чертой сказался особый отпечаток в настроении зрителей смертной казни. Он выразился в преобладающем проявлении чувства стыда и связанных с ним чувств — совести, чести и нравственного достоинства. Зрители казни единодушно, независимо от их культурного уровня, чувствуют стыд, позор и глубочайшее оскорбление самых священных и самых возвышенных чувств своих. Ни сознание служебного долга, ни теоретическое признание практической необходимости смертной казни, нималейше не могут ослабить силы означенных чувств. Так было в минувшем году при двух казнях в одном из губернских городов. Обвинительный акт едва мог быть прочитан взволнованным секретарем, палач, уже опытный в деле казни, ужаснулся и растерялся, путаясь, останавливаясь, смешивая порядок действий; арестанты, свидетели казни, почувствовали себя тяжко оскорбленными, и один из них произнес громогласно: „что же вы делаете, начальство! — человека вешают, а не собаку“. Власти и обязательные зрители внезапно были объяты сознанием, что они совершили гнусное, подлое, позорное дело, и такого нравственного сознания они не могли побороть в себе никакими рассудочными соображениями о служебном долге, о необходимости наказаний и пр. Мысль о человекоубийстве стояла в весь свой рост в душе и в совести каждого из них. Каждый боялся глядеть другому в глаза, и все, потупивши взор, замолкли, торопливо удалялись, — бежали от ужасного места, и даже лица, ехавшие в одном экипаже, молча сидели, не имея сил говорить. Словом — это было то нравственное самочувствие, в котором находились войска Давида, убившие сына его Авессолома: и входило в город войско украдкой, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения постыдно обратились в бегство. Тяжко было состояние официальных лиц, не только под приговором их собственной совести, но и среди нескрываемых проявлений всех свидетелей казни. Войска глядели на начальство с презрением и негодованием, хотя и сохранили весь внешний облик приличия. Все же зрители и участники почувствовали себя глубоко оскорбленными и опозоренными.

Психологическую особенность описываемого случая смертной казни составляло то, что и сам исполнитель казни — палач, в последнюю минуту совершенно растерялся, и лишь указания прокурора, не остановившегося пред исполнением тяжелого долга, направили деятельность палача. Было ясно, что палач в решительную минуту проникнулся общим настроением: он почувствовал себя убийцей и ужаснулся деяния, которое сейчас должен был осуществить своими руками. Очевидно, что то чувство всепрощающего милосердия, о котором говорить французский врач, уже стало в наши дни неотъемлемым нравственным приобретением и неугасимой искрой в душе, и современный зритель смертной казни бессилен примириться с самым фактом юридического человекоубийства. Современный свидетель казни, всеми фибрами своих нервов и всеми основами своей души, чувствует себя соучастником отнятия жизни у этого „бедного человеческого существа, мертвенно-бледного, опутанного веревками, связанного по рукам и ногам”... о чем так просто и так красноречиво говорит французский врач, очевидец казни. Нельзя более сомневаться в том, что смертная казнь стала анахронизмом в наши дни, и что самое исполнение ее становится актом, превышающим силы участников и свидетелей казни.

Развитое сознание и нравственное чувство человека, в наш век, уже не относится к смертной казни как к зрелищу или обыденному событию: страшное, ужасающее дело юридического убийства вызывает жгучий трепет и мучительное чувство ожидания перед казнью, а после казни в душе мыслящего существа встают ряды властных философских запросов, неумолимых и справедливых, как само правосудие. Эти запросы призывают человеческую совесть к суду и требуют ответа и оправдания... За нами и пред нами — говорит нам философствующая мысль — стоит бесконечная вечность; нас окружает безграничная природа; мы — ничтожная крупинка, мельчайший атом, который является в мир для кратковременного существования: но в то же время мы полны сознания; мы чувствуем нравственное величие; мы стремимся к возвышенным нравственным целям; мы непрерывно совершенствуемся, в ожидании, когда пробьет наш последний час... Мы совершенствуемся! Кто же дерзнет прерывать этот естественный поток нравственных явлений! Кто разрешить себе дерзновенно открывать таинственную дверь вечности и толкать своего ближнего в неизвестный мир, куда мы все придем в свое время. И эту роль дают правосудию!

В смертной казни правосудие обагряет себя человеческой кровью, и как бы тонко ни была придумана апология казни — убийство всегда остается убийством! Для взора чистой совести смертная казнь всегда будет являться не в ореоле юридического акта, но под мрачной маской самого банального убийства, к которому кощунственно прикреплено знамя правосудия. Для ока совести, на плахе и на эшафоте правосудие подвергается позору и бесславию!

Приведение в исполнение смертной казни в одном из городов России, о чем сейчас была речь, закончилась страшными эпилогами, которыми ярко иллюстрируется значение и сила душевных потрясений, вносимых в общественную душу этим тягчайшим видом наказания. Палач, исполнявший казнь, сделал, на другой день после казни попытку бежать, и был убит сопровождавшим его часовым; никакой особой причины к побегу у него не было: он бежал от людей, как Каин. Жена одного из казненных арестантов, ничего не зная о том, что ее муж, отбывавший тюремное наказание, совершил в тюрьме новое преступление (убийство надзирателя) и за это казнен, прибыла с детьми навестить мужа, надеясь найти его уже свободным по отбытии срока наказания. Отправившись за справками в тюрьму и услышав неожиданную и страшную для нее весть о том, что муж ее казнен, она немедленно отправилась к прокурору, чтобы проверить факт, которому ее сердце отказывалось верить. Она предложила только вопрос: „так это правда, что мне сказали в тюрьме, чтобы повесили моего мужа“. Услышав подтверждение, она испустила раздирающий душу вопль страдания: „так вешайте же меня и детей моих“. С этими словами несчастная бросилась, куда глаза глядят, и с того времени след ее исчез, она не разыскана ни в городе ни на месте родины: по общему мнению, она лишила себя жизни. Трое оставшихся сирот помещены прокурором в приют.

Ужасная драма дополняется тем, что казненный человек, от природы отличавшийся слабой волей, сделался жертвою подговора со стороны другого застарелого и одичалого преступника — автора многих убийств. Поддавшись соблазну, несчастный совершил преступление, исполняя чужой замысел, осуществляя чужую волю.

Все в этом деле сплелось в кровавый узел, и более всех пострадали наименее виновные. Палач, мучимый совестью, бежал от самого себя и был настигнут пулею конвоира, желавшего только остановить беглеца, но не лишать жизни. Жена казненного погибла, охваченная порывом ужаса и страдания. Дети обоих злосчастных супругов осиротели, приняв на себя бесславие и позор смерти своих родителей. Прокурору суда, бывшему обвинителем по делу и распорядителем по приведению в исполнение приговора, пришлось первому принять на себя заботы о трех малолетних, брошенных в его камере обезумевшей матерью.

Так сама жизнь осудила и обесславила человеческое правосудие!...