Цвета. Сборник рассказов

Юлия Кузнецова. Чёрное озеро

Рисовать осенний лес углём могла придумать только Евгения Яковлевна, самая язвительная учительница в художественной школе. Даже имя и отчество у неё были похожи на тонкие изогнутые полоски железа, которые скручивали на уроках ковки старшеклассники.

Евгения Яковлевна славилась любовью к странным заданиям и громким высказываниям. Она носила одежду только белого цвета, пренебрегала халатом и часто повторяла: «В белом вполне можно оставаться человеком!» Как будто ученики, которых родители старались одеть на занятия в старенькое и ношеное, чтобы не жалко было пачкать, людьми не оставались.

Тимофей разглядывал чёрный кусок угля, полученный от Евгении Яковлевны. Он был похож на грифель карандаша, который вытащили из деревянного чехла и увеличили раз в десять. Уголь пачкал руки, и непонятно было, как Евгения Яковлевна умудрилась раздать его ученикам, не загрязнив ладони.

Как рисовать осенний лес углём, тоже было непонятно. Конечно, какие-нибудь ёлочки да солнышко намалюет любой детсадовец. Но Евгения Яковлевна уточнила, поджав тонкие губы:

— Прошу не забывать, коллеги, что вы четвероклассники, а значит, имеете некоторое представление о трёхмерной композиции.

И, выдержав паузу, добавила:

— Должна же быть польза от этих ваших мультфильмов «три дэ».

«Дэ» она произнесла как «де», и от этого её губы ещё больше поджались, словно она собиралась кого-нибудь укусить.

Тимофей вздохнул и заглянул в рисунок соседа, Вальки Столыпина. Тот, конечно, сразу принялся за работу. Учеников в художку брали бесплатно, но с одним условием: первый класс художественной школы должен был совпадать с первым классом образовательной. Одного только Вальку взяли в первый класс в девять лет в виде исключения. Его мама поздновато разглядела в нём склонность к рисованию и поэтому, умоляя директора принять сына, обещала:

— Он будет стараться! Обязательно будет!

Вот Валька и старался. Понимал он задание или не понимал — неважно. Главным было поскорее за него приняться, чтобы в конце урока показать учителю: «Вот. Я старался».

Валька был похож на слона — с той разницей, что у слона были хобот, бивни и уши, вздувшиеся от вен, а у Вальки — ни хобота, ни бивней, а уши были такими маленькими, что хотелось их зарисовать, чтобы в них поверить. А так — вылитый слон: огромный, крепкий и носит только серое и чёрное. А ещё нескладный и неловкий. Вечно всё проливает и роняет.

Тимофей снова вздохнул, а Валька вдруг спросил:

— Чего отец-то? Пишет?

Тимофей замер. Искоса глянул на Вальку: не ослышался ли? Вдруг Валька-слон заявил что-то невпопад? Но Валька ответил коротким вопросительным взглядом и снова принялся штриховать углём речку.

— Ну так, — выдавил Тимофей, — иногда.

И снова замер: не спросит ли Валька ещё что-нибудь? Но тот молча возводил за речкой высокие, как в древние времена, деревья. Тимофей всё думал, не добавить ли что-нибудь, но так и не решился. Валька ведь не спрашивает, отвечает ли он отцу.

«Может, правда древнее время нарисовать? — мелькнуло в голове у Тимофея. — Папоротники, гигантскую стрекозу… Динозавров! Нет, за динозавров можно и схлопотать. „Я вовсе не это имела в виду, когда упоминала мультики `три де`, — скажет, поджав губы, Евгения Яковлевна. — Ты ещё `Трёх котов` мне тут изобрази“».

Наконец прозвенел звонок.

Евгения Яковлевна поднялась, чтобы собрать рисунки. В руке она сжимала баллончик с лаком для волос: учительница брызгала им некоторые работы, чтобы те не осыпались, и это означало, что картина ей нравится.

— Неплохо, — похвалила она Валькин рисунок, и тот расцвёл.

Ему большего и не нужно было, Валька был одним из тех людей, которые страшно рады четвёркам. Тимофей так и представил себе, как Валькина мама покупает сегодня в честь учительской похвалы торт. Или пирожки?

— Речку только подправь, — посоветовала Евгения Яковлевна, — разберись, в каком она у тебя течёт направлении.

— А у тебя что? — поинтересовалась она, нависая над Тимофеем. — Папоротник… Стрекоза. Что это?

— Осенний лес…

— Стрекозы осенью? И где ты видел таких огромных?

— Это доисторические времена, — тихо сказал Тимофей.

Евгения Яковлевна покачала головой.

— Этого нигде не видно. Нет примет доисторического времени. И что это за время вообще? Какой год? Не знаешь? А художник должен знать досконально, что он рисует. Твоя картина не закончена. В ней отсутствует главное — смысл. А картина без смысла — это как… Как… Как семья без отца! Да. Семья без отца.

И Евгения Яковлевна двинулась дальше. А Тимофей обернулся ей вслед и представил, как скатал бы сейчас крепкий снежок и засундучил бы его Евгении Яковлевне промеж лопаток. Белоснежный такой. Ну, раз она так любит белый цвет!

— А ты давно с ним виделся последний раз? — послышался тихий бас Вальки.

Тимофей развернулся к нему, собираясь буркнуть что-то невразумительное, но взгляд упал на Валькин рисунок, и Тимофей застыл с раскрытым ртом. Валька «разобрался» с течением речки, и теперь она была как живая, как Чёрная речка, вдоль которой они шли с отцом, когда виделись в последний раз…

…Был конец ноября. Они приехали вдвоём на дачу — забрать вещи, проверить трубы, запереть дом на зиму. Когда всё было сделано, отец сказал: «Пошли погуляем. Разговор есть».

Они оделись. Отец застегнул куртку почти до подбородка, хотя никогда не мёрз, и даже надел капюшон. Он не брился уже несколько дней, и отросшая щетина, видневшаяся под капюшоном, делала его похожим на полярника. Куртка у него была красной, как конь на картине Петрова-Водкина.

Пока отец запирал калитку, Тимофей разглядывал чёрную мёрзлую землю, засыпанную узкими ивовыми листьями, словно рыбками из серебристого бархата.

Они дошагали по просёлочной дороге до поля.

Ноябрь стоял бесснежный. Странно было видеть траву и Чёрную речку, не скованную льдом в это время года. Всё равно что наблюдать на стадионе зимой за спортсменом в шортах.

Отец шёл вперёд, не останавливаясь. А Тимофей всё разглядывал чертополох, вспоминая, как устраивали летом с местными мальчишками колючие перестрелки, а сейчас ни шишек, ни листьев, один лишь засохший полый стебель да скукожившиеся листья. Трава под ногами была сухой, мягкой и рыжей, как свалявшаяся львиная грива.

Так они шли и шли, пока не упёрлись в чёрно-белый, как зебра, забор. Когда и кто его построил? Да ещё и успел выкрасить в такой цвет…

Тут строить вообще запрещено! Так близко к речке, что и не пройти по берегу без риска промочить ноги. Но разбираться с хозяином будут летом, а сейчас, когда все разъехались, забор так и будет стоять всю зиму. Всю долгую холодную зиму.

Отец посмотрел на забор, провёл по нему рукой (будто зебру погладил) и сказал:

— Мне нужно будет уехать. Мы с мамой… В общем, пока не знаю, но нужно уехать.

Потом развернулся и пошёл обратно.

Недоумевающий Тимофей поплёлся за ним. Честно говоря, он не понял тогда, о чём идёт речь. Ну, что-то у них «с мамой». Ругаются, это правда. Выясняют отношения. Так это у всех. «Уехать нужно». Мало ли… Может, в командировку.

В тот вечер он думал только о голубой точке там, впереди. Когда они с отцом вышли в поле и зашагали вдоль речки, он сразу заметил эту точку. Что это могло быть — такое красивое, ярко-голубое, сверкающее в лучах вечернего солнца? Отец надвинул капюшон поплотнее.

Мягкая трава шуршала под ногами. Камыши легонько покачивались от ветра. «Сфотографировать бы», — мелькнуло в голове у Тимофея, но темнело стремительно, а такой пейзаж ни одна вспышка в телефоне не возьмёт. Наконец подошли к голубой точке. Ею оказалась железная банка, надетая, как шлем, на чертополох. Тимофей помрачнел. Кругом было так красиво: и трава-грива, и сухие кусты, и солнце, которое куталось перед сном в облака. Зачем вот всё портить?

Отец протянул руку, снял банку. Из неё вылилась пара капель, и отец брезгливо поморщился. Отряхнул банку и сунул в карман. И снова стало так красиво, так хорошо…

Тимофей очнулся. Он был в классе художественной школы, с огромными окнами чуть не во всю стену и мольбертами, сгрудившимися в углу. Евгения Яковлевна почти закончила собирать рисунки. Пахло лаком для волос, как в парикмахерской.

— Зря он всё-таки уехал, — вырвалось у Тимофея.

— Это точно, — согласился Валька, как будто услышал мысли Тимофея. — Но вы же общаетесь?

Тимофей не ответил. Он вспомнил, как отец приезжал в последний раз — перед Новым годом.

Мама привезла Тимофея на дачу, чтобы он «подышал». А у калитки — отцовская машина. Он тут же появился на крыльце с какими-то книгами в руках. Неловко улыбнулся. Мама сдержанно поздоровалась.

— Я уже ухожу, — извиняющимся голосом сказал отец и посмотрел на книги. — Вот, за вещами заехал. Мне на новой работе книги нужны. Смешно, да? Всё электронное в наши дни. Всё в интернете есть. А вот без этих книг у меня работа стоит, представляете?

Мама вздохнула и отвернулась.

— Пойдём погуляем? — спросил отец с несчастным видом.

— Мне нужно готовить обед…

— Я Тимке, — прервал её отец.

— Иди, — решила мама за Тимофея и даже подтолкнула слегка в сторону отца.

— Мы недолго, — сказал отец извиняющимся голосом. — Я без шапки.

А Тимофей стоял и вспоминал, как плакала мама. И как его скручивала ночью тоска, а тёмные силуэты деревьев качались за окном, будто лапы монстра.

Отец накинул капюшон и потащил его куда-то вглубь леса. Сказал, там должно быть Чёрное озеро. Он шёл и что-то рассказывал про новую квартиру, новую работу.

— Красиво, да? — вздохнул отец, с удовольствием оглядев сосны. — Как у Шишкина на картине. Или кого там? Поленова.

— Не знаю, — ответил тихо Тимофей. — Мы сейчас Малевича проходим. «Чёрный квадрат».

Отец смутился, как будто «Чёрный квадрат» прозвучал как упрёк. Какое-то время они шли молча.

— Знаешь, тебе всё-таки обязательно надо побывать у меня дома, — невпопад заявил отец. — Я ведь даже вторую кровать купил. Для твоих ночёвок.

— Мусор, — проговорил Тимофей.

— Что? — не понял отец.

Тимофей указал на пакет из-под чипсов и кефирную бутылку. Отец нахмурился, а потом как будто что-то вспомнил. Наклонился, поднял бутылку. Тимофей подхватил пакет из-под чипсов. Дальше шли молча.

— Знаешь, почему это озеро назвали Чёрным? — спросил отец через некоторое время. Тимофей молчал.

— В честь речки, — непонятно объяснил отец. — Речка Чёрная, и озеро тоже. Но у нас ненастоящая. Так, речушка. Настоящая Чёрная речка знаешь где?

Тимофей ничего не ответил.

— В Санкт-Петербурге. Давай туда когда-нибудь поедем? По музеям пройдёмся? Вот и до речки Чёрной дойдём. Знаешь, кого возле неё убили?

Но Тимофей уже понял, что можно не отвечать.

— Пушкина, — вздохнул отец. — На дуэли.

«Спроси! — мысленно закричал Тимофей. — Спроси, как я!»

Но отец не спрашивал. Он что-то рассказывал про Пушкина, про Дантеса, а потом они дошли до того места, где должно быть Чёрное озеро. А его там не было. Только болото, припорошенное снегом, в которое Тимофей шагнул и тут же провалился по щиколотку.

— Ты что? — крикнул отец и схватил его за руку, но Тимофей вырвал руку и выбрался сам.

Прислонился к сосне, отдышался. Нога закоченела вмиг. Но отец не спросил, холодно ему или нет. Было ощущение, что отец готов говорить обо всём, кроме него, Тимофея. Точнее, пытался строить планы на будущее. Санкт-Петербург, новая квартира. Но у них не было настоящего. Как можно построить будущее ни на чём? Этого не умели даже футуристы, которых они сейчас проходили по истории искусств вместе с «Чёрным квадратом».

Налетел ветер и вырвал из рук чипсовый пакет. Отец подпрыгнул, попытался схватить пакет, но не вышло. Шурша и цепляясь за ветки сосен, пакет летел над лесом, как экзотическая птица.

— Жалко, — вздохнул отец, провожая его взглядом.

«А меня?» — закричал мысленно Тимофей.

Но вслух так ничего и не сказал. Он вообще больше никогда ничего не сказал отцу. К телефону не подходил, даже если мама просила. Просто качал головой и уходил к себе, плотно закрывая дверь. На сообщения в ватсапе не отвечал. У него теперь всегда был один чат, где копились сообщения. Их было уже больше ста, и Тимофей их не просматривал. Наверно, было бы проще заблокировать отца и не думать. Но почему-то не получалось. А мама общалась с ним. Что-то рассказывала, чем-то делилась. Они учились «дружить после развода». Так они это называли. Довольно тошнотворно.

И в какой-то момент они договорились отвести Тимофея к психологу. О, это было прекрасно! Психолог была молодой, светловолосой, в очках. Тоненькая, как спичка, в белом халате. Тимофей поглядел на её белый халат и хотел сказать ей, что Казимир Малевич говорил, будто белый цвет в больницах угнетает пациентов. Что сто`ит надеть что-то весёленькое. Но не решился. Тон у неё был визгливый, и мальчик боялся, что она завизжит ещё громче. Сначала психолог долго говорила с мамой. Что-то выспрашивала про увлечения Тимофея. «Может быть, футбол? Ах, рисование!»

Потом подошла к нему с видом сыщика, который почти раскрыл преступление, и протянула лист бумаги и краски.

— Вот, — улыбнулась она ему. — Нарисуй. На что похоже твоё горе?

Горе? У него и не было никакого горя. Он просто молчал. Это что, запрещено? Да, это бесит. Маму. Но его, Тимофея, тоже многое бесит. Он же молчит.

— Нарисуй, — повторила психолог, — свои чувства.

Подумав, добавила:

— Может, тебе нужны другие краски? У меня тут только акварель…

— Да, — с вызовом заявил Тимофей. — Мне нужна гуашь.

— Мы как раз купили новый набор, — вспомнила мама и взялась за сумку.

Достала коробку с красками, протянула Тимофею.

— Вот…

Он поглядел на неё, потом на психолога. Потом снова на маму. Вызывающе ухмыльнулся, отчего мама сразу нахмурилась. Достал банку с чёрной гуашью, выбрал кисточку потолще. Придвинул к себе лист.

— Воды можно набрать у меня в раковине, — сказала психолог тоненьким голоском.

— Мне не нужна вода, — буркнул Тимофей и набрал полную кисточку гуаши.

Плюхнул в центр и принялся размазывать. Круг, за ним ещё круг. Внутри круга всё черным-черно. Как в детской страшилке. В чёрном-чёрном лесу… стоит чёрный-чёрный дом… Он ухмылялся и размазывал чёрную краску по кругу.

— Ох! — не выдержала психолог и громко прошептала маме на ухо: — Давайте проверим на депрессию?

— Да нет, — грустно ответила мама, наблюдая за Тимофеем. — Он просто издевается.

Тимофей замер. Ему захотелось плакать. Скомкать этот лист, швырнуть в них! Если они всё понимают, то почему?! Почему вот так? Зачем вот так? Но скомкать тот лист означало показать свои чувства. А этого он не позволит. Хватит уже, напоказывался, дурашка! Достаточно. Пусть они сами дальше, без него. «Дружат после развода».

— Тим, слышишь? — Валька пробился через толщу воспоминаний. — Тим! Дай телефон, а? Папе позвоню. Он меня встречает после уроков, а я ещё хочу на скульптуру сходить. Дополнительно.

— Ну и звони по своему, — буркнул Тимофей.

— Так у меня сел, — развёл руками Валька.

«До чего же нескладный Валька-слон, просто растяпа!», — с досадой подумал Тимофей и протянул телефон.

— Не подходит, — вздохнул Валька после нескольких гудков. — На встрече… Можно я сообщение ему напишу?

Тимофей пожал плечами. Мол, давай.

— Ой, — сказал Валька и покраснел. — Ой, прости. Я… Я не хотел.

Тимофею сначала стало смешно: Валька-слон стал красным. Посмотрите на краснеющего слона! А потом вдруг почувствовал, как кружится голова. Валька протянул ему телефон с несчастным видом.

Все! Все сто сообщений от отца были просмотрены!!!

— Ты! — задохнулся от чёрной ярости Тимофей. — Ты?! Зачем?! А?

— Да я случайно, — несчастным голосом оправдывался Валька. — Я увидел «папа» и нажал. Я не подумал!

— Ты вечно не думаешь, ты вообще думать не умеешь!

— А ты? — вдруг спросил Валька. — Посмотри вон, как он тебе пишет классно! А ты молчишь.

Тимофей сжал телефон в руках, готовый отключить его, но глаз сам выхватил эти «прости», «скучаю, сын», «пожалуйста, ответь». И вдруг что-то будто лопнуло внутри Тимофея. Слёзы навернулись на глаза. Он тут же зашагал вглубь класса, будто у него там было дело. Хотя там стояли только пыльные бюсты и корзины без фруктов.

— Тим! — позвал несчастный Валька. — Ну сорян, ну правда. Хочешь, я ему позвоню? Скажу, что это я просмотрел, а не ты. Что ты так и не читал, что ты молчишь.

Тимофей резко развернулся и фыркнул:

— Не надо. Лучше знаешь что? Дай клячку, а? На пять сек.

Ластик у Столыпина оказался под стать его широкой и крепкой ладони: большой, светло-серый, мягкий. Им так легко было «промокнуть» и стрекозу, и папоротник.

Тимофей оставил только два куста по краям, а то, что росло между ними, не промакивал клячкой, а легко стряхивал, чтобы получилось озерцо. Потом взял уголь и подрисовал на поверхности озера осенний лист. Угольно-чёрный цвет на картине как будто присмирел. Он не пытался вырваться — как тогда, из банки гуаши. Он слушался и рисовал те формы, которые созревали в голове Тимофея. Созревали, как невидимые фрукты из пыльной корзины в глубине класса.

— Ты закончил?

Валька неловко переминался с ноги на ногу.

— Хочешь, занесёшь мне клячку потом на скульптуру? — спросил он.

— Да нет, я всё. — Тимофей вернул ластик и подумал, что Валька хоть и неловкий, бестолковый, но всё-таки добрый.

— Ты папе-то написал? — спросил он через силу.

— А? Не. Я не успел, — смутился Валька. — Я же…

— Ладно, напиши, — вздохнул Тимофей. — Чего уж теперь. Бывает.

Довольный Столыпин снова схватил телефон и что-то быстро набрал на нём. Потом схватил свой ластик и выбежал, грузно топая, из класса. Тимофей огляделся. Из учеников он остался один. Евгения Яковлевна стояла рядом со своим столом. Она раскладывала рисунки для просушки.

Тимофей поднялся, подошёл к ней.

— Евгения Яковлевна! Вот…

Он протянул ей рисунок.

Пару секунд она молча рассматривала озеро и лист.

— Дорисовал?

— Скорее стёр.

— Хорошо, — вдруг кивнула она, — идея есть.

Тимофей уставился на одинокий лист.

— Да, идея хороша, — повторила Евгения Яковлевна, — две души стремятся друг к другу, но разделены озером. У них есть лист. Как мостик, да? Но воспользуются ли они этим мостиком? Вряд ли…

И с усмешкой добавила:

— Прямо как я с отцом. В детстве, конечно.

Тимофей удивлённо посмотрел на неё и впервые увидел, что рукав её белоснежного платья всё-таки немного запачкан углём.

— А сейчас? — спросил он, затаив дыхание.

— А сейчас его нет, — отрывисто сказала Евгения Яковлевна. — Правда, перед уходом мы успели с ним помириться. Но жизнь прошла без него. Так уж вышло.

Она проследила его взгляд и принялась отряхивать рукав. Потом взяла баллончик с лаком и стала брызгать на рисунок. Тимофею показалось, что она брызгала чуть дольше обычного.

— Иди, Тимофей, догоняй своих, — тихо сказала Евгения Яковлевна.

— До свидания, — пробормотал он.

Вернулся к своей парте, взял рюкзак и телефон. Нажал на экран и увидел сообщение от незнакомого номера: «Хорошо, сынок, буду ждать!»

Тимофей вздрогнул, а потом сообразил, что это Вальке.

— Подождите, — вдруг сказал он Евгении Яковлевне. — Не убирайте мой рисунок.

Он снова подошёл к ней и сфотографировал озеро, два куста и лист. А потом выбежал из класса. Урок скульптуры уже начинался. Нужно было торопиться. Класс — на первом этаже. Надо успеть сказать Вальке, что его папа прочёл его, Валькино, сообщение. А ещё сказать спасибо за клячку.

Тимофей скакал по крутым лестницам художки, ведя пальцем по изогнутым деревянным облупленным перилам, и думал о том, что ему надо успеть сделать ещё одно дело перед уроком скульптуры. Надо отправить отцу этот рисунок с осенним листом и Чёрным озером, которое они не нашли тогда в лесу.