Цветы

Сергей Мартьянов ЦВЕТЫ

Это случилось в первую целинную весну, когда Настеньку Светлову избрали комсоргом девятого класса. Настеньке шел семнадцатый год, мир казался ей прекрасным, и все в жизни было для нее нипочем. Новые обязанности не сделали Настеньку более степенной и сдержанной, как это бывает в подобных случаях. Нет, с той же непосредственностью и горячностью, с какой раньше увлекала подруг на девчоночьи дела, она носилась теперь во время перемен по школе, «утрясала» различные комсомольские вопросы, «прорабатывала» на собраниях нарушителей дисциплины и выступала на тематических вечерах.

С малых лет Настенька привыкла быть в коллективе, на людях: участвовала в художественной самодеятельности, приветствовала партийные конференции от имени школьников города, преподносила цветы приезжающим иногда иностранцам или знатным людям. И вечно ее обуревали какие-нибудь новые идеи и начинания: то она увлекалась шахматами, то краеведением, то вдруг взялась сочинять стихи и записалась в школьный литературный кружок.

О целине Настенька узнала не только из газет и радиопередач, но и от своей матери, от соседей и школьных учителей, которые только и говорили теперь об этом. Она жила в небольшом городе, все улицы которого вели в степь, и там через несколько недель должны были поднимать целину. Как это будет происходить, никто еще толком не знал, но все жили предчувствием чего-то невиданного, великого и волнующего. Стоит ли говорить, что это чувство захватило и Настеньку?

В тот день после уроков вместе с другими активистами ее вызвали в горком комсомола и объявили, что ночью в город прибывает первый эшелон с целинниками с Украины, что они проведут в городе несколько дней, будут жить в клубе мелькомбината, а потом на тракторах и машинах выедут в степь, к месту своего будущего совхоза, что их нужно встретить как следует и что Настя Светлова должна выступить на вокзале от имени учащихся.

Настенька сначала оробела, ведь она никогда еще не приветствовала героев-целинников, но вскоре к ней вернулась обычная самоуверенность, и она тут же принялась сочинять приветственную речь. Она скажет, что молодежь Казахстана встречает комсомольцев Украины, как дорогих гостей, что она, Настя Светлова, желает им счастья и успехов на новых землях, что на свете нет ничего дороже, чем Дружба и братство советских людей...

Из горкома она направилась прямо к своей подруге Кате Горбуновой.

Был конец марта, свирепый ветер, редко затихавший в этих местах, бросал в лицо колючий снег. Дома стояли в сугробах, с нахлобученными на окна белыми шапками. Но Настенька не чувствовала холода. Она почти бежала, ей хотелось поскорее поделиться с подругой новостью.

Дверь в Катином доме пропела веселым дискантом и тут же захлопнулась за девушкой. Люди в городе берегли тепло, и поэтому во всех домах двери зимой открывались с трудом: к ним через блоки были подвешены гири, камни, обрубки рельсов.

Вместе с клубами морозного воздуха Настенька ворвалась в комнату, сдернула пуховый платок и с ходу выпалила:

— Катька! Я сейчас была в горкоме комсомола. Ты знаешь, сегодня ночью они приезжают. Поезд приходит в три часа.

И только тут подула на свои окоченевшие пальцы, осторожно потирая ладони.

— Кто приезжает? — спросила Катя, отрываясь от книги, лежащей у нее на коленях. Она сидела на диванчике, поджав под себя ноги и кутаясь в теплую вязаную кофту.

— Целинники! С Украины. Двести шестьдесят человек. Они будут жить в клубе мелькомбината, а потом поедут в степь. Мне поручено приветствовать их. Вот.

Настенька с маху бухнулась на диван, рядом с Катей. Курносое, в мелких веснушках лицо ее пылало от возбуждения и мороза, на длинных ресницах таял иней.

— Да? Интересно... — равнодушно протянула Катя. В больших сонных глазах ее не отразилось ничего, кроме обычного любопытства.

— Катька! — возмутилась Настенька. — Как ты можешь говорить так спокойно? Нужно же встретить их как следует, собраться всем на вокзале...

— Все придут, чего ты волнуешься? — лениво уверила Катя и поднесла к близоруким глазам книгу.

— Брось читать! — закричала Настенька, вырвала из рук подруги книгу и кинула на стол. — Как встречать будем?.. Цветы бы преподнести, а?

— Какие цветы? Оранжереи в городе нет, где ты их возьмешь?

Катя поднялась с диванчика, встала у окна и сердито прислонилась лбом к холодному стеклу. Настенька тоже подошла к окну — маленькая, подвижная, с твердой походкой.

Девушки несколько минут рассматривали причудливые узоры на стекле. Тут были и листья папоротника, и мохнатые ветви, и замысловатые цветы.

— Нет, мы должны обязательно преподнести цветы! — решительно сказала Настенька. — Ты думаешь, им легко? А едут. Нет, только цветы.

— Ну и попросим их у Деда Мороза, — усмехнулась Катя.

Она была старше Настеньки на полгода и относилась немного снисходительно к своей подруге, которая вечно что-нибудь выдумывала. Кроме того, она была девушкой застенчивой, тихой, и ей всегда хотелось жить как-то попроще и поскромнее.

— А ты не смейся! — горячо возразила Настенька, хотя и понимала, что подруга нисколько не смеется, а так, еще не расшевелилась. — Хотя бы у Деда Мороза.

— Ну и попроси... — покорно проговорила Катя и лениво потянулась, хрустнув суставами пальцев. Всю ночь она читала «Королеву Марго» и сейчас действительно хотела спать.

— Катька, не спи! — разозлилась Настенька. — Надо же что-нибудь предпринимать, бесчувственный ты человек!

Катя прыснула от смеха. Нет, эта Настенька положительно ненормальная. Разве она, Катя Горбунова, не понимает, что комсомольцев с Украины хорошо бы встретить с цветами? Но их нет! При чем же тут бесчувственный человек?

В Катином доме всегда было чисто, уютно и немного скучно: строгая мать ревниво блюла порядок. Предметом особой ее страсти был куст олеандра, росший в большой деревянной кадке. К тому времени олеандр уже цвел. Розовые пышные шапки цветов чуть покачивались на тонких гибких стеблях, источая пряный аромат.

— Гляди-ка, цветет, — проговорила Катя. — Мать всю зиму ухаживала, вот и цветет...

— А у нас герань распустилась, — подхватила Настенька, — алая-алая, ну, прямо как кровь! И у Капустиных тоже, и у Веры Сидоровой, — она вдруг смолкла и всплеснула руками: — Идея! У меня идея!..

— Какая? — насторожилась Катя.

— Пойти по домам и попросить по комнатному цветку. Кто что сможет, то и даст. Вот и соберем букет.

— Да?! — заволновалась Катя. Настины идеи ее всегда в конце концов покоряли, и она делала так, как хотела подружка. — Только вот соберем ли? Пожалеют...

— Не пожалеют! — уверенно заявила Настенька.— Ты понимаешь...

— Я-то понимаю, а вот другие... Мама всю зиму ждала, когда олеандр зацветет...

— Ну, знаешь... — горячо заговорила Настенька.— Разве они не оставили у себя на Украине и цветы и сады, да еще какие? Неужели жалко будет для них по одному цветочку? Только по одному! Вот хотя бы твоей матери. А ну, давай спросим у нее.

— А чего спрашивать? — решительно сказала Катя.

Она взяла ножницы и бесстрашно отстригла один цветок. Вздрогнул и замер стебель. Катя зажмурилась и срезала второй. Две пышные розовые шапки горделиво покачивались в ее руке.

Подруги оделись и вышли на улицу. Синеватые сумерки уже опускались над городом.

— С кого начнем? — спросила Катя.

— Пойдем к Серафиме Ивановне, — сказала Настенька. — Она не откажет, — и, пряча под шубкой драгоценную ношу, завернутую в газету, Настенька устремилась вперед, увлекая за собой подругу.

Душа у нее звенела, и все существо было преис-' полнено такой гордости, что она с искренним сожалением посматривала на прохожих, которые и не подозревали, какое важное событие остается для них неведомым. Маленькая и кругленькая, она катилась как колобок впереди Кати, косолапо вышагивающей в своих больших подшитых валенках.

Серафима Ивановна, известная в городе портниха, была общительной, ласковой и сердобольной женщиной. Она вечно что-нибудь советовала, громко сочувствовала чужому горю и никому ни в чем не возражала. Девушки двинулись прямо к ней, зная, что у нее все подоконники заставлены цветами.

Портниха жила в старинном деревянном доме с вы. соким крыльцом и окнами с глухими тяжелыми ставнями.

Она пригласила девушек в комнату, усадила на мягкую кушетку и сразу же заулыбалась, затараторила, отложив шитье. От обилия цветов у Настеньки захватило дух. Тут были и строгие фикусы, и бледные чайные розы, и яркие фуксии с фарфоровыми, точно неживыми, колокольчиками цветов. Комната напоминала оранжерею.

— Ну, давайте, давайте показывайте, что вы там принесли, — сказала Серафима Ивановна, кивая на газетный сверток. — Что вам сшить, девочки? Летние платья?

— Нет, — смущенно ответила Настенька. — От имени комсомольцев и молодежи города мы просим вас, Серафима Ивановна, подарить для общего дела несколько комнатных цветов.

— Цветов? — удивилась портниха. — Для какого же это общего дела?

— Сегодня ночью прибывает первый эшелон комсомольцев с Украины. Они будут жить в клубе мелькомбината, а потом на тракторах и машинах выедут дальше. Мы решили собрать для них букет живых цветов.

— Ах, вот как! — воскликнула портниха и вся просияла. •— Это очень мило! И много вы уже насобирали?

— Мы к вам к первым...

Она насторожилась, как птица, потом засуетилась, переходя от цветка к цветку и ласково поглаживая их пальцами.

— Так как же, Серафима Ивановна? — нетерпеливо спросила Настенька. Катя сидела молча, предоставив подружке право вести дипломатические переговоры.

— Что как? — переспросила портниха, с упоением вдыхая горьковатый, резкий запах герани, кокетливо распустившей свои узорчатые листья.

— Насчет цветов, — напомнила Настенька.

— Ах, да! — очнулась Серафима Ивановна. — Я понимаю, понимаю! — она сокрушенно вздохнула и очень вежливо сказала: — Только извините, я не могу.

— Почему? —в один голос спросили Настенька и Катя.

— Видите ли, девочки. Эти цветы... Я ухаживаю за ними всю жизнь. И вдруг — погубить? Что вы, милые?

Задыхаясь от гнева, Настенька стремительно поднялась с кушетки:

— Но ведь это же для комсомольцев! Они на целину приезжают. А вы...

— Я понимаю, все понимаю, девочки, — ласково проговорила портниха.— Но что получится? Загубите вы цветы, подарите их комсомольцам, а на второй день они выбросят ваш букетик, потому что он завянет. Зачем это?

— Прощайте, — холодно сказала Катя и потянула за собой Настеньку, ошеломленную жадностью портнихи.

Дверь захлопнулась за ними мгновенно, больно ударив Настеньку, и девушке показалось, что она получила пощечину.

— Вот тебе и Серафима Ивановна... Индивидуалистка чертова!

— Ну ладно, чего ты расстраиваешься? — протянула Катя. — У других найдем, подумаешь?

Несколько минут они шагали молча, раздосадованные и огорченные первой неудачей.

— Зайдем? — нерешительно предложила Настенька, останавливаясь у низкого саманного домика с подслеповатым окошком. Здесь жили мать и сын Нуртаевы. Сын работал на железной дороге, а мать торговала на базаре молоком.

— Сюда? Ну давай... — согласилась Катя. — Только иди одна, а я постою на улице.

Настенька отворила скрипучую дверь с болтающимся на канате кирпичом и очутилась в полутемной комнате, добрую половину которой занимала плита.

— Мир дому сему! — громко сказала девушка, неизвестно зачем сбиваясь на торжественный тон.

— А, Настасья!.. Здравствуй, Настасья, — ответила Мурхаба Нуртаева, смуглая костлявая старуха с лицом неподвижным, как маска. До прихода Настеньки она возилась около плиты и сейчас бросила все дела и смотрела на девушку своими немигающими глазами, по выражению которых трудно был понять, рада она приходу гостьи или нет.

Настенька всегда терялась, когда видела такое безразличие и неопределенное отношение к себе, и потому довольно путано объяснила цель своего прихода.

— Ты много сказала, но я мало поняла, — ответила Мурхаба. — Повтори еще раз.

Настенька снова объяснила, зачем она пришла, и умолкла на полуслове, с робостью и надеждой посмотрев на старуху.

Та выслушала внимательно, помолчала с минуту и уклончиво проговорила:

— Хорошее дело ты задумала, помогают ли тебе люди?

— Помогают, — неуверенно ответила Настенька.

— Кто? — допытывалась старуха.

— Ну кто... все! — выпалила девушка и покраснела оттого, что пришлось солгать. — А вы поможем те? — нетерпеливо спросила она и опять заблудилась в догадках: то ли жалко старухе цветы, то ли нет?

— Погоди, я еще не все сказала,— спокойно ответила Мурхаба. — У меня только один цветок, — и она указала твердым коричневым пальцем на единственный цветок, стоящий на подоконнике. Это был ванька мокрый, скромный, немного смешной цветок с водянистым стеблем и красными огоньками лепестков, почему-то сразу понравившийся Настеньке.

— Ну и что же? — спросила она, напряжение всматриваясь в неподвижное лицо старухи*

— У меня только один цветок, — повторила та.— Понимаешь?

— Значит, не дадите? — упавшим голосом спросила Настенька.

Мурхаба снова склонилась над плитой, давая понять, что разговор окончен.

— Эх вы, — презрительно проговорила Настенька. — А еще сын у вас комсомолец... Неужели ему за вас не будет стыдно?

Старуха порывисто подняла голову, гнев исказил ее лицо.

— Жунус не обидится на меня! Он только спасибо скажет!

— Спасибо!.. — передразнила Настенька, в сердцах хлопнула дверью и вышла на улицу.

Ей хотелось плакать.

— Ну как? — спросила поджидавшая ее Катя.

— Никак! — отрезала Настенька. — Пошли к другим.

Несмотря на первые неудачи, она была полна решимости. Катя, подавленная и притихшая, покорно следовала за нею.

Вскоре девушки уже входили к Вере Сидоровой, потом к Капустиным, к другим знакомым. Их приглашали в комнаты, расспрашивали, разглядывали два единственных цветка. И все, будто сговорившись, отказывали, да, отказывали под разными предлогами: то, видите ли, жена не может решиться без мужа, то цветы могут замерзнуть, а то и просто так, без всяких предлогов.

А инспектор по кадрам Михаил Матвеевич Безденежных, любивший при случае «пофилософствовать», пустился с Настенькой в длинный разговор:

— А скажи, голубушка, и большой митинг вы затеяли на вокзале?

— Большой!

— И сколько же будет выступать ораторов?

— Пять человек, — ответила Настенька, разглядывая на стене картину Шишкина «Утро в сосновом лесу».

— И это на сорокаградусном морозе?

— А что? — вспылила Настенька, не выдержав допроса. — Ну и что из этого?

— Насть, не надо, Насть... — тихо попросила Катя, но Настенька посмотрела на нее такими гневными глазами, что та прикусила язык.

— Ну и что из этого? — повторила она, с вызовом обернувшись к въедливому инспектору.

— Да ты погоди, не ершись, — досадливо остановил ее Михаил Матвеевич. — А известно ли тебе, как будут устроены новоселы в клубе мелькомбината? На чем они будут спать, как питаться, то да се?

— Не знаю, — призналась Настенька.

— Вот видишь, — усмехнулся Михаил Матвеевич.— Речи произносить мы все мастера. А как настоящую чуткость проявить к кадрам, так «не знаю»... Одними цветочками нам от новоселов не отделаться, голубушка. «Зри в корень», как сказал Козьма Прутков, — и он начал куда-то собираться, а Настенька и Катя, пристыженные и оскорбленные, ушли не солоно хлебавши.

Да, чистая и пылкая душа Настеньки была глубоко оскорблена. Оскорблена черствостью людей, всех этих портних, инспекторов по кадрам, торговок молоком, Сидоровых и Капустиных. «Как можно так?» — спрашивала она себя в отчаянье. Как же она теперь пойдет на вокзал, как посмотрит в глаза целинникам, что скажет им? «Молодежь Казахстана встречает комсомольцев Украины, как дорогих гостей...» Позор, позор!..

На улицах по-прежнему свирепо дул ветер, норовя сорвать с Настеньки пуховый платок, распахнуть шубку, насыпать в ботики пригоршни колючего снега.

Домой она вбежала в слезах и тут же, не раздеваясь, не обращая внимания на оставшуюся у порога Катю, повалилась на кровать, уткнув пылающее лицо в подушку.

Они занимали с матерью одну маленькую комнату при городском Доме пионеров, и на двери у них не висело ни гири, ни кирпича. Дверь эта была постоянно открыта для подруг — и в минуты горя и в минуты радости, ибо дух дружбы и справедливости витал в ней всегда. Здесь можно было и поплакать и повеселиться в полную душу, без всякой оглядки.

— Доченька, что с тобой? — побледнела Мария Николаевна, отложив газету. — Где ты была так поздно?

— Мама, они не люди, не люди!.. — твердила Настенька, не в силах больше произнести ни слова: рыдания душили ее.

— Кто не люди? Катя, объясни, пожалуйста, что случилось?

Мария Николаевна всю жизнь занималась с деть- -ми, а сейчас руководила городским Домом пионеров. Потеряв на войне мужа, она так больше и не вышла замуж: то ли не попадался настоящий человек, то ли не хотела терять «самостоятельного образа жизни», как она выражалась. Скорее всего она страшилась, что муж заведет в семье свои порядки и, может быть, пресечет порывы ее единственной дочери, а это было бы для нее несчастьем. И она продолжала жить только для Настеньки и думала только о ней.

Выслушав Катю, она неожиданно сказала:

— Ну и дуры! Вот у нас герань распустилась, а я не дам. Чтобы на морозе померзла? Ни за что!

Она была женщина решительная и принципиальная.

— Как? И ты, и ты?.. — подняла над подушкой лицо Настенька. Она задыхалась от изумления и возмущения.

— Да, и я, — спокойно подтвердила Мария Николаевна.— И сейчас объясню почему.

— Не надо мне ничего объяснять, — с холодным презрением проговорила Настенька. В следующую минуту она соскочила с кровати, взяла ножницы и шагнула к подоконнику, на котором стояла герань. Мгновение — и шарообразный красный цветок был обрезан у самого корня. Зеленый сок так и брызнул из толстого стебля.

— Вот тебе! — мстительно сказала Настенька, схватила за руку растерявшуюся Катю и вместе с ней выбежала из дому.

— Вернись! Вернись сейчас же! — кричала Мария Николаевна из открытой двери, но Настенька была уже далеко.

До двух часов ночи девушки сидели на диване у Горбуновых в той самой комнате, где родилась их блестящая, но так бесславно провалившаяся идея. Катя читала «Королеву Марго», украдкой поглядывая на подругу и вздыхая, а Настенька тупо смотрела в одну точку перед собой, обхватив руками колени.

В два часа она вскочила с дивана:

— Ну, пошли на вокзал.

И снова она была прежней энергичной Настенькой, для которой не существовало никаких преград.

На улице хлопали калитки, скрипел снег под ногами, во многих окнах горели огни. Только у портнихи Серафимы Ивановны окна, как всегда, были наглухо закрыты ставнями.

Собралось так много народу, что все не уместились в станционных залах, многие толпились на перроне и привокзальной площади. Было очень холодно, парни и девушки приплясывали на снегу, хлопали руками, кое-где завязывалась веселая возня.

Настенька прошла на перрон и встала у самой его кромки. Застенчивая Катя тронула ее за рукав:

— А может, уйдем отсюда? А может, не надо все это?

Настенька отдернула руку. Чтобы три цветка ее не замерзли, она сняла с головы пуховый платок и накрыла им скромный многострадальный букетик. Снежная изморозь засеребрилась в ее волосах.

— Простудишься, Настя! — весело крикнул Жунус, оказавшийся рядом.

— Ничего, как-нибудь, — сухо ответила Настенька и отвернулась.

К перрону подошел долгожданный поезд. Весь в клубах белого пара, паровоз дышал тяжело и прерывисто. Перекликнувшись буферами, замерли вагоны, утыканные еловыми ветками. Перед глазами Настеньки остановилось длинное красное полотнище: «Освоение целинных и залежных земель — всенародное дело». Вместе со всеми она бросилась к ближайшему вагону, из которого уже выходили парни и девушки с чемоданами и рюкзаками.

Оберегая цветы, Настенька пробилась к подножке, очутилась перед каким-то парнем в новом нагольном полушубке и протянула ему букетик. Сердце ее колотилось сильно-сильно, она была счастлива, что вот и сделала свое дело. Незнакомец небрежно принял цветы, крепко встряхнул Настину руку и тут же передал букетик сходившей вслед за ним девушке в шапке-ушанке. Настенька даже немного обиделась: получилось не так торжественно, как она думала.

— Хлопцы! — насмешливо крикнул парень. — Бачьте, яки здесь гарны дивчата!

Это касалось в первую очередь Настеньки, и девушка немного смутилась. Все выходило не так, как она представляла себе.

Хлопцы заулыбались, загоготали, откровенно разглядывая Настеньку, а парень в нагольном полушубке весело подмигнул ей:

— Ну, давай знакомиться. Мэнэ зовуть Игнатом Дорошенко. А тэбэ?

— Настей Светловой. Вы откуда?

— 3 Ромадана. А ты з цьего миста?

— Что? — не поняла Настенька.

— Ну... из этого города?

— Ага. Здесь живу и здесь родилась. А это моя подруга, Катя Горбунова.

Игнат и Кате встряхнул руку так, что та поморщилась.

— Ну и як? — деловито спросил он. — Яка тут жизнь?

— Ничего, — вставила Катя.

— А як земли? Дуже богаты?

— О да! — ответила Настенька, оправившись от первого смущения. — Настоящие кладовые несметных богатств!

Игнат как-то странно посмотрел на нее и хмыкнул.

Вместе они вышли на привокзальную площадь, где уже начинался митинг.

— Товарищи! — выкрикнул секретарь горкома комсомола. — Разрешите митинг, посвященный...

Клубы белого пара вылетали у него изо рта, как дымки выстрелов. Игнат, девушка в ушанке и все остальные смотрели на него с любопытством. Потом вежливо и глухо захлопали рукавицами и перчатками, причем девушка в ушанке сунула Настенькин букетик под мышку, как веник.

И пока один за другим к микрофону, установленному на возвышении, подходили ораторы и произносили речи, в толпе приезжих все нарастал и нарастал гул. Девчата и хлопцы потирали посиневшие носы и уши, приплясывали, подталкивали друг друга, не слушая выступавших. До Настеньки доносились слова:

— Ох, и жрать охота...

— Где-то нас устроят?

— Закруглялись бы, что ли. Завели волынку ва таком морозе!..

У Настеньки вспыхнули уши. Действительно, зачем эти речи?

Тут она увидела под мышкой у девушки в шапке-ушанке свой букетик — сморщенный, потемневший и жалкий. Настеньке стало смешно и грустно. И когда с трибуны объявили, что от имени учащихся города слово имеет Настя Светлова, она не пошла на трибуну. Взяла и не пошла. Секретарь несколько раз выкрикнул ее фамилию, недоуменно покрутил головой и под общие возгласы одобрения закрыл митинг.

Все: и новоселы и встречающие — повалили к клубу мелькомбината.

— Ну, пойдем до нас в гости, — пригласил Настеньку Игнат и подхватил ее под руку. Настенька охотно пошла, клуб был недалеко, на противоположной стороне площади.

Вскоре все подошли к длинному приземистому помещению. Настеньку всегда смешил висевший там плакатик: «Курить и сорить в клубе строго воспрещается. За нарушение правил штраф 25 рублей без предупреждения». Последние слова были подчеркнуты жирной чертой, но на них никто не обращал внимания.

В дверях Настенька чуть не столкнулась с портнихой Серафимой Ивановной, инспектором Михаилом Матвеевичем, старухой Мурхабой Нуртаевой и еще какими-то пожилыми женщинами и мужчинами, выходящими из клуба. Было темно, их лица казались сумрачными, и вообще Настеньке было неприятно видеть их. Они шли поодиночке, молчаливые, словно им было неловко перед этой дружной веселой толпой, и они спешили поскорее разойтись по своим домам.

«Так вам и надо!» — злорадно подумала Настенька и под руку с Игнатом торжественно прошествовала мимо Серафимы Ивановны, Михаила Матвеевича и Мурхабы Нуртаевой. В следующую минуту она уже забыла о них и не видела, как они с усмешкой и укоризной посмотрели ей вслед.

Первое, что бросилось Настеньке в глаза, когда она вместе со всеми вошла в зрительный зал, были алюминиевые койки-раскладушки, расставленные вместо деревянных скамеек. Полы были выскоблены до блеска, и по ним хотелось ступать только на цыпочках. На окнах висели занавески, и, хотя они были самых различных фасонов и расцветок, в зале от них стало уютно, как в Катином доме. А на подоконниках... на подоконниках стояли горшки и горшочки с комнатными цветами — теми самыми, в которых было отказано Настеньке. Тут были и строгие фикусы, и бледные чайные розы, и яркие фуксии с фарфоровыми, точно неживыми, колокольчиками цветов. А ванька мокрый, скромный и смешной ванька мокрый, стоял на столе посреди зала, рядом с графином с водой.

При виде всего этого девчата и хлопцы в первую минуту присмирели, удивленные и восхищенные, словно вошли в музей, а потом разом загалдели, бросились занимать места получше, и в зале возник невообразимый веселый шум.

Игнат Дорошенко тоже убежал от Настеньки, а девушка в ушанке бросила увядший букетик на стол, рядом с ванькой мокрым.

Настенька машинально посмотрела туда, где красовался грозный плакатик насчет штрафа. Вместо него висела картина художника Шишкина «Утро в сосновом лесу», которую она видела в доме инспектора по кадрам Михаила Матвеевича.

Все было ясно.

Настенька схватила Катю за руку и потащила к выходу.

— Ты куда?

— Куда, куда!.. — обозлилась Настенька. — Пойдем ко мне домой и скажем маме, что мы дуры.

И они пошли.

...Это было в первую целинную весну, когда новоселов встречали цветами настоящей человеческой дружбы, а Настеньке шел всего лишь семнадцатый год...

1954 г.