Цветы на подоконнике

Холодный ветер весело качает

На голых ветках красные цветы

И, улицы до блеска выметая,

Срывает с крыш железные листы.

И пальму юную схватив за ворот,

Свивает из волос ее клубки.

А солнце лакирует ярко город

И тонут чаек белые платки

В лазурно-золотистой кисее.

И пена бесноватого прибоя,

Как снег, когда-то… Где-то под Москвою…

В разрытой за день, мягкой, колее…

Догорал уже день тот осенний,

Бил заката торжественный гонг

Над долины синеющей тенью

У подножья высот Караджонг.

Засыпали под заревом алым

Эвкалипты в расселинах скал

И меж листьями осень звучала,

Как немолчный прощальный хорал.

А кругом — краснобурые спины

Тех же скал, равнодушных к векам

И внизу растекалась равнина,

Почти так же бескрайно, как там…

И, притихши, как птицы в ненастье,

— Дети чуждых и дальних сторон —

Мы с тобой были близко от счастья,

В этот день, у высот Караджонг…

Смоковница, безлистая, сухая,

У лукоморья в сон погружена

И океан брюзжит, припоминая

У ног ее былые времена.

«…Тогда здесь не было скамеек белых

И паровозный не визжал свисток…

Летели, обрывая листья стрелы

И эму грузно падали в песок.

Шумела ты, главой зеленолистой

Под клики радостных нагих фаланг.

Свистел, как ветер, лентой золотистой

Добычу настигая, бумеранг.

В кострах шипели листья благовонно,

Варили любры[1] черные еду.

Сбегались пикканинни. Щелкал сонно

Рой розово-хохлатых какаду.

И выли, ночью, красные ущелья,

Где разукрашенные дикари,

Бросая копья, в боевом весельи,

Скакали в пламенном корробори.

Теперь не то… Кликушный вой сирены

В прибрежный ударяется гранит,

А на скамье, в соленых брызгах пены,

Печально любра — белая! — сидит.

Что надо ей?.. И что нам в белокожих?..»

Молчит смоковница. Ворча, прибой

Колышет пятна нефти у подножья

Морщинистой смоковницы седой.

… Безжалостное солнце

Сегодня, слава Богу, под вуаль

Запрятало свой раскаленный шар.

Как сероватая жемчужина

Сияет, изнутри лучась,

Сегодня день. И — никого кругом.

Лишь далеко, на горке, человек

Стрижет траву, под домиком-игрушкой,

Да предо мной, качаясь на волнах,

Ныряет — ловит рыбу — корморан.

В боках морщинистых, слоновых скал

Бурлит прибой, кипящим молоком;

Ловец, держась за белой полосой,

Вдруг исчезает, кажется, так долго!

А он уже во-он там, — качается

На белом гребне вздыбленной волны

И в темном клюве — рыбка, серебром.

Сливаются в одну симфонию

Три разных звука: чаек тихий стон,

Удары равномерные волны

И монотонное журчание

Холодного и светлого ключа,

Текущего из трещины скалы.

Я так лежу недвижно, что вблизи,

Не далее, чем в двадцати шагах,

Собрались, на горе покатой, чайки,

Как в Троицу, у церкви, девушки,

В платочках белых, в красных сапожках.

Прохаживались чинно и степенно,

Друг к дружке наклоняясь иногда,

Ну, точь-в-точь девушки, шепча секреты!

Потом, взмывая вверх бесшумной стаей,

Парили неподвижно надо мной,

Благословеньем распростертых крыльев

Напоминая дрогнувшему сердцу,

Ту церковь, у Успенья, на горе,

Куда меня водили маленькой…

Лазурный свод и Дух Святой вверху,

В раскрытых окнах ласточки и солнце!

А по углам, в голубоватой дымке,

Летели золотые херувимы,

На белых крыльях… Где б я ни была —

Каких красот, каких очарований

Не колдовала б прелесть надо мной —

В моей душе, в моих глазах, ушах,

Не выдыхаясь столько лет, не тлея,

На веки-вечные — одно и то же:

Благоуханья, краски, голоса

И свет — немеркнущий! — моей земли…

Кружитесь, чайки, над моей тоской…

Ты помнишь?.. След проселочной дороги…

И золотую поднимали пыль,

С шуршаньем мягким ехавшие дроги,

И волновался по ветру ковыль.

Ты помнишь?.. Дым над табором… Цыганам

Та голубая степь — и мать, и друг!

Как плавно реял коршун над курганом

И, камнем, падал на добычу вдруг!

И речка, в стройных камышах теряясь,

Шептала им забытые слова,

И цвел горошек алый, завиваясь,

И дрёмно поникала сон-трава.

И полустертые тысячелетья

Смотрели с придорожных серых баб —

Раскосый след былого лихолетья,

Монгола плоский лик, свиреп и ряб.

Ты помнишь степи свежую безбрежность?

И звон кузнечиков, и свист синиц,

И черной ночи бархатную нежность,

В мерцанье сонном звездных колесниц?

Ты носишь в сердце аромат отчизны?

Хранишь ли в нем ты Русский уголок?

Но если нет… так правь по сердцу тризны —

Оно мертво, как ссохшийся венок.

Все было… Грусть запущенного сада

И первый снег… И сизой степи даль.

Пушистых веток вешние каскады

И тонких веточек ноябрьская печаль…

Все было… Свет родного небосвода

И дом, с цветущей вишнею в окне.

Сияла кротко русская природа.

Родные звезды пели в вышине…

Все разлетелось в леденящем шквале.

Ушел глубоко в землю тайный клад.

Нет!.. Мы не продали! Мы потеряли

Пути-дороги в наш вишневый сад.

Что жизнь без родины?.. Холодная, пустая,

Как заколоченный навеки дом.

Где ждет душа забытая, стеная,

И ветви бьются, плачут за окном.

Распускалися почки.

Кружили черемух метели.

Пахло сыростью, прелью,

Фиалками, влажной землей

И — пронизаны солнцем —

Сверкали дождей карусели,

Был апрель весь прозрачный,

Сияющий и голубой.

Пасха… Русская Пасха!

Заутреня — Свет и победность!

Ослепительность розговен,

Алые пятна яиц,

Горделивый кулич,

Сырной пасхи миндальная бледность,

Дорогих — невозвратных —

Лучистость пасхальная лиц.

И когда мое сердце — до срока,

Чужбина источит,

Вспомнив Пасху в России,

Умру я легко, как во сне.

Было что-то особое

В звездном цветении ночи

И земля, трепеща,

Ожидала в святой тишине.

Куличей горделивые башенки,

Гиацинтов Страстная краса,

Разноцветные яркие крашенки

И повязана бантом коса.

Эти звезды, как гроздья смородины!

Как видение светлое — Мать…

Это детство мое, это — Родина!

Это то, с чем легко умирать…

Тополь, мой желтеющий,

Стародавний друг!

Что под зноем млеющий,

Ищешь ты вокруг?

Не овсы ль зеленые?

Голубень ли льна?

Эх, пески каленые!

Чуждая страна…

Все пески зыбучие

Здесь — куда ни кинь.

Полыхают, жгучие

Ветры из пустынь.

Вихри окаянные

Сушат-жгут кору,

Смехом, птицы странные

Будят поутру.

Ни весны, ни осени,

Ни родимых вьюг,

Ни зеленой просени

Речушек-подруг…

Оттого сребристую

Клонишь ты главу,

Усыпая листьями

Жесткую траву.

Помнишь, как, любимые

Пели небеса?

Ширь необозримая! —

Степи да леса…

Ливни благодатные,

Как ласкали лист?

Как в часы закатные,

Сладок птичий свист?

В зелень-мох увитые

Булькали ручьи,

Пашней, домовитые,

Бегали грачи.

А когда с черемухи

Облетит фата,

Зацветут подсолнухи,

Маки… Красота!

Зазвенят под тополем

Косы о бруски,

Замелькают по полю

Яркие платки.

Отрокочет грозами

Августовский зной,

Отшумит березами

Лето за весной.

И, стопой багряною,

Осень вступит в круг,

Сизыми туманами

Обовьется луг.

Звонко лес аукнется,

Дух пойдет грибной,

Мягко оземь стукнется

Жёлудь вырезной.

А потом — замечутся

Вихри спозарань,

Волчьи очи светятся,

Стонет глухомань.

Ждут поля печальные,

Под вороний грай,

Зимушку хрустальную,

Белоснежный рай.

Вот они, пушистые!

В санках, с бубенцом!

Пахнут, серебристые,

Стелятся ковром.

Веточки — жемчужные!

Леса не узнать!

Как под звоны вьюжные

Сладко было спать!

Эх, блаженство бывшее,

Плачем, ты и я…

Где ты, нас родившая,

Русская земля?..

Иду и таю… Пот стекает струйками.

Скорей бы солнышко пошло к закату!

И даже ёлкам жарко — под чешуйками

Висят смолы прозрачные агаты.

Я весело пою. Ай! Шишки… бьются колко!

Навек все перепутались тропинки!

Паук уже за делом: он, претонким шелком

От ёлки к ёлке тянет паутинку.

Повалена сосна и мне кричит попреки

Какая-то хохлатенькая птица!?..

Не я же!.. Ух, змея!.. Пригрелась, на припеке

И, язычком, — ко мне: «Иди, сестрица…»

Пансионат лисичек юных. На дорожке

Начальница, под колпачком цветистым.

А, вот, улитка дразнится, мне кажет рожки

И белка хвастает хвостом пушистым.

А лес всё разливает запахи и краски!

И ели — в синь — нерукотворно-стройно!

Гудят жуки. Бубнят шмели. У мошек — пляски,

Тут и пиры, и свадьбы, тут и войны —

Разбойник!.. Прямо в лоб! Теперь гудишь: «не буу-ду…»

Ну, есть ли у воюющих рассудок!

Просека. Посветлело. Скоро и запруда,

В кольце из желтоглазых незабудок.

Там, где потряхивает молодая ива

Своим зеленым, новым тамбурином,

Так хорошо вздремнуть, под плеск и переливы

Воды, бегущей живо от плотины.

Охапки листьев золотых

Усыпали траву,

А паутинки, как мечты

Летели в синеву.

Душа покорна и тиха

И стелет ветел для стиха

Янтарную канву.

Плывут, за летом, облака…

Еще, — прельстясь теплом, —

Снует пчела вокруг цветка,

А воздух, как стекло!

Роняет звезды старый сад,

Шуршит, вздыхает ветру в лад,

Аллеи замело…

О, грусть!.. О, листопад!

Задымились в низком небе тучи,

Беспокойным полотном Сезанна,

Задышала, тяжко и могуче,

Хмурая громада океана.

Ветер с моря, резкими толчками,

Бьется в ставни на моем окошке.

Кипарисы темными рядами,

Пригибаясь, слушают сторожко.

По садам алеют — на прощанье,

Георгин последние кораллы

И на летний буйный жар желаний

Веет осень влажным опахалом.

Отчаянно гудели пароходы,

Как будто с неба. Где была вода

И где к воде спускались неба своды —

Не видно. Всё, как мутная слюда.

Маячили деревьев привиденья.

Вселяли жуть незримые шаги

И фонарей оранжевые звенья

Бросали в ночь дрожащие круги.

И таял след последних очертаний

В испуге затаившейся земли.

А где-то, — одиноко, — в океане,

Потерянно, взывали корабли.

Зудит комар. Прильнула ночь к балкону.

Ребристое застыло море крыш.

Четвертый час. Погасли все Неоны.

Летучая чертит зигзаги мышь

И горы ящиков — салат, капусту,

Цыплят, петрушки свежие пучки —

Для пасти жадной миллионноустой,

Гремучие, везут грузовики.

Дома все крепко спят. Лишь, одиноко,

Плюясь зловонным дымом из трубы,

Сияет каменный квадрат, стооко, —

Всю ночь снуют в нем бледные рабы…

Бледнея, незаметно, гаснут звезды

И вдруг, все сразу, тухнут фонари.

В саду напротив, на росистых гнездах,

Шепчась, проснулись птицы, ждут зари

И, высоко воздвигнутые в небо,

Вдруг засквозили, клетками, леса.

Еще квадрат… Где будет, ради хлеба,

Всю ночь усталый люд клясть небеса…

Сияли блестки золота в эфире,

Слетая с крыльев радужной пургой, —

То Ангел Счастья пролетал над миром,

Прекрасный, лучезарный и… слепой…

Плевки, бутылки, крысы, тараканы…

Как в язвах весь заплесневелый двор,

Где пес визжал и бился на аркане

И грыз, от голода, гнилой забор.

Где — маленький, большеголовый, жалкий,

Среди отбросов мерзостных бродя,

Запустит в чахлого котенка палкой

И пакостно хохочет, — попадя.

От этих слепленных, слепых домишек

Нет к добрым чувствам радостных дорог.

Из этих тонкошеих злых детишек

Никто не слышал дома слово: Бог…

Тут, по субботам, в опьяненьи диком,

Отец посуду исступленно бьет

И новорожденный исходит криком

А мать храпит, разинув темный рот…

… Коснутся ль блестки счастья, слепо рея

И этих?.. Небывалою весной?..

Но с каждой ночью, голос все слабее

Ребенка, плачущего за стеной.

Трамвая нет. Дождь зачастил не в шутку.

Бьет ветер. Потемнел асфальт от брызг.

Запахло сыростью и пылью в будке

И, в шуме дождика — собачий визг.

Вокруг прохожих — скрытых под зонтами,

Угрюмых, злых, стремящихся домой,

Усталый, мокрый, с впавшими боками,

Повизгивая, бродит, «брат меньшой».

Бездомный пес, ты никому не нужен,

Напрасно ласков взор умильный твой.

Один спешит в театр, другой на ужин,

Нет никого, кто б взял тебя с собой.

Как объяснить тебе мои докуки?..

Что дома я — не дома, дом — чужой.

Что я моту?., Лишь сжать, до боли, руки,

Лицом к лицу с реальностью крутой.

И я кручу, кручу на сумке пряжку,

Стараясь оправдаться пред тобой.

Я бормочу, что с улицы бродяжку

Не смею я вести к себе домой.

Как нам с тобой понять, неумным, жалким,

Что на земле, прекрасней кущи роз!

Нужны — зачем-то — писк котят на свалке

И твой бездомный вопль, мой бедный пес.

И так стоим, на улице пустынной,

Ты — потому, что некуда идти,

Я — с гневным сердцем от судьбы звериной,

Растерянно стою, стыдясь уйти.

Потом, вздохнув, ты лег на тротуаре

(Покорно так) и горестно застыл.

Вбежав в трамвай, я слышу, как в кошмаре,

Как ты негромко, жалобно завыл…

И ночью той, мучительной, бессонной,

Я не могла заснуть, придя домой —

Все чудилось, сквозь дождик монотонный,

Что слышу я смиренный, тихий вой.

Все жгли меня вопросы без ответа —

Как их решить?.. Как мне прозреть, слепой?

Зачем всё так?.. Как страшно жить на свете!..

Как славословить жизнь, паря душой?..

Клубился город мокрою толпой.

Котенок вымокший, чихая тихо, —

Асфальтовой пустыни злое Лихо, —

Бродил, как тень, по мокрой мостовой.

Он, синегубо раззевая пасть,

Мяукает, беспомощно-беззвучно.

Скользит в воде, стараясь не упасть

И людям в ноги тычется докучно.

Дрожит на улице больной зверек.

Гранитные сердца неумолимы.

Снует толпа, спешит. Проходят мимо…

Пахнут розы. Звезды блещут ярко.

Вся в цвету прекрасная земля!

Нить прядет седая, злая Парка,

В темных пальцах вьется жизнь моя.

Ужас, горе, страхи, униженья —

Всё на нитку!.. Старая карга!

А вокруг — восторг и песнопенья!

Волны сини!.. Ярки берега!..

И когда обид, потерь и скверны

Чаша перельется через край —

Ангел строгий, в шуме крыльев мерном,

Унесет меня в Звериный Рай.

Там, в просторах золотых и синих,

Многих, многих я друзей найду.

Мне навстречу, бросив апельсины,

Закартавит звонко какаду.

Он, соседской кошкою помятый,

Перестал дышать в моих руках.

Будь здоров, мой милый друг крылатый!

Хорошо ли в Божеских садах?

Ласково потрется мне о ноги

Кошка, заболевшая паршой.

Каждый уходил с ее дороги,

Хоть жалел, конечно, всей душой…

Вот и ты, бездомная собака,

Тычешь в руку мне холодный нос.

Ты прости мне, что тогда, заплакав,

Я сбежала ночью, милый пес.

Только постояла, сердцем тлея,

Только покормила пирожком…

Это кто мне там щекочет шею?

Скворушка, с простреленным крылом!

Вишь, какой! И перья — заблестели!

Больно ты тогда был неказист.

Улетел ты через три недели, —

Помню, до сих пор, веселый свист!

Вот мартышка — черные ладони,

Помнишь тот банан, тогда, зимой?

Вот, сгоревший в шахте, белый пони,

Вон и конь, ободранный живой…

Вот оно, пришло, — что вы искали!

То убежище от всяких бед,

Где ни униженья, ни печали,

Где ни воздыханий больше нет.

Тут никто нам — никогда! — не скажет:

Прочь, бродяга!.. Нечего смотреть!

Не заморит голодом, не свяжет,

Не прогонит, не поднимет плеть…

…Знаю, — будет, будет так, когда я

Грохнусь навзничь в жизненном бою

И застыну, горькая и злая,

Чтоб очнуться в ласковом раю…

Я даже больше не молюсь, —

Лишь только пред Твоей иконой

Я ставлю свежие цветы,

Немой смиренной обороной.

Мне жизни не понять вовек.

Живу, грешу и горько каюсь

И пред молчанием Твоим

Неоднократно отрекаюсь.

О, нет!.. Я больше не молюсь,

— Отступнице ли ждать пощады? —

И только свежие цветы

Я приношу Тебе из сада…

Дней отмерянных рвется намётка.

Жизнь ускользает попусту, зря.

Вспомнишь, зачем-то — в снегу решетка…

Снег крутился вокруг фонаря…

Лжет надежда, прекрасная лгунья:

— Подожди… Что-то там, впереди!.. —

Как томится душа в полнолунье,

Закипая слезами в груди.

Подводи, если хочешь, итоги,

Как скупец у пустого ларя —

Вот, она — уже тут, — на пороге!..

…Снег крутился вокруг фонаря…

Свершилось. Глупость победила разум.

От злых безумцев отстранился Бог.

Нажаты кнопки. Смерть объяла сразу

Весь север, юг… и запад и восток.

Огонь и дым… Милльоны миллионов…

Брат брату не успел сказать «Прощай!»…

………………………………………………

Утихли человеческие стоны.

Навеки замер щебет птичьих стай.

Не стало рыб в прохладе вод зеленой,

Ни топота степного табуна,

Ни гуда пчел в шиповнике сожженном…

Царила жуткая повсюду тишина.

Как прежде бьет о брег волна морская,

Закат янтарный золотит поля.

Безмолвная, нагой красой сияя,

Летит в пространстве мертвая Земля.

Горят лучи на скатах розоватых,

Дымится небо в гаснущих кострах.

И, струйками, дымок голубоватый

Повис на засыпающих кустах.

Земля Твоя!.. В сиреневых закатах!

В румянах расцветающего дня!

В цветеньи звездном, в буйных ароматах —

Бесценный, щедрый дар!.. Земля Твоя!

Я ж, недостойная, — в болоте ржавом

Греха, пустых забав, дневных сует —

Кляну Твой свет и мудрствую лукаво…

И меркнет в пыльном небе звездный свет.

Но знаешь Ты… Застынет, в час расплаты, —

Улыбкой, на коснеющих устах, —

Весь блеск земли!.. как тот, голубоватый,

Дымок, что стынет, нежась, на кустах.

Птицы, спросонья, в кустах зашептались о брезжущем свете

И ветерок предрассветный прильнул к занавеске в окне.

В небе холодном теплели, светлели края облаков.

Четко, одно за другим, выступали из мрака деревья,

Ветки расправив от сна, пожимаясь, шурша, в холодке.

Поднял головку на клумбе, готовый раскрыться тюльпан.

В хлопаньи крыльев, петух, торжествующе солнцу навстречу,

Миру о чуде грядущем, фанфарной трубой, возвестил.

Брызнул горячий поток, заливая счастливую землю,

Пышным каскадом рубинов, смарагдов, червонного злата

И засияли росинки, как капли сребристые ртути,

В круглых и масляных листьях оранжево-желтых настурций.

Дуб, старомодно склоняясь, прошелестел: «С добрым утром!»

Пред грациозной березкой, в нарядных, зеленых сережках,

Бабочкой белой, жеманно, украсившей юную грудь.

Томным, грудным переливом запела влюбленная горлинка.

Нежно-заливчатым щебетом, ласточки вторили ей.

Радостно вспыхнули стекла угрюмо дремавших домов.

Звонко трещали под солнцем, за ночь отсыревшие, крыши

И заплескалася песня в распахнутом, настежь, окне.

Мир засверкал, зазвенел, зашумел, в благодарственном хоре,

Славя Творца за «Сегодня», — за новый подаренный день.

Прибрежным, затонувшим ивам

Бормочет речка торопливо,

Захлебываясь от чудес

И серых валунов ватага,

Когтистой кланяясь коряге,

Торопится по горке в лес.

Там, в ярком опереньи птицы

Разносят эти небылицы

Болтливой странницы-реки,

Роняя их костру, под ёлкой,

Где я ютилась, втихомолку,

Размешивая угольки.

Кружат стрекозы-сомнамбулы.

Внизу, меж каменного гула,

Играет радостно форель

И утро это, как причастье!

И тысячей улыбок счастье

Дробится о речную мель.

Под низким солнцем, как в румянце,

Краснеют облака

И вьются чайки, в быстром танце

Вкруг красного буйка.

Над парусником гнется криво

Уставший за день кран.

Атласным шелестом отлива

Вздыхает океан.

Огни заката гасит Кто-то

Невидимой рукой

И вечер полнит медом соты

Сумятицы мирской.

Над бухтой всходит, синей тенью,

Прохладная луна,

И в сердце льется примиренье,

И в душу — тишина.

Когда к тебе, ладонью черной,

Потянется тоска,

Не поддавайся ей покорно —

Смотри на облака!

Смотри на розовые башни,

На белых лебедей,

На змеев, на драконов страшных,

На скачущих коней.

Скользят, меняют очертанья, —

То парус, то собор,

То вдруг монах с подъятой дланью…

Не поспевает взор.

Смотри на облака. Всё минет.

Ведь, вечной боли нет.

Сегодня — мозгло, мрачно, зги нет!..

…Тем ярче завтра свет!

Родился месяц, нежно выгнул спинку,

Окинул взором долы и леса

И, тоненькой серебряной пластинкой,

Взошел на палевые небеса.

В саду деревья задышали сыро.

С чулком старушка вышла на порог

И, убаюканный вечерним миром,

Закрыл тюльпан оранжевый глазок.

«Мир на земле и Богу в Вышних Слава»

шуршал тихонько ветер по листве.

И в сердце больше нет дневной отравы —

Один покой и синий звездный свет.

Как рано наступила осень…

Как рано облетели листья!

Как нежно в голых ветках просинь

Наводит осень, бледной кистью…

Но все еще янтарно ярко

Песков сияние на мысе

И черной, траурной помаркой

Грустят в том блеске кипарисы.

И никнут летние дерзанья,

Как градом сбитые колосья.

Даль океана все туманней

Как рано наступила осень!

Тепло и тихо. Нет вчерашней стужи.

Дождь подбодрил усталую траву

И крутогрудый голубь пьет из лужи

Сияющую неба синеву.

Медовый ветерок гоняет стадо

Ошеломленных листьев по траве

И в воздухе круженье листопада,

Как золото на выцветшей канве.

И астры тлеют пламенем прощанья…

Когда-нибудь… В иных уже мирах…

Я, вспомнив вдруг земли очарованье —

Земную осень, — захлебнусь в слезах.

Я бродила меж крестами.

Ни березки, ни рябины…

И на сердце так щемит.

Свежевырытая яма,

Холм из комьев красной глины,

Страшной, твердой, как гранит.

Глеб… Наталия… Светлана…

Участь горестная, злая —

На чужбине умереть…

Круг сомкнули океаны.

Далеко страна родная,

Много ближе стала смерть…

Вдруг, так сладостно запахло

И меня окликнул словно

Крестик беленький, простой.

Там, жасмина кустик чахлый,

Что посажен был любовно

Слабой сморщенной рукой

Над безвременной могилой,

В скудной почве, точно чудом!

Робко начинал цвести.

И, казалось, кто-то милый

Улыбнулся мне оттуда

И промолвил: «Не грусти».

Мы любим осень грустною любовью

Так, мать — перед уходом сына в бой,

Сыновнею пушистой, черной бровью

Любуется в последний раз с тоской.

В осенней солнечной, цветной метели

И в нитях шелковых, летящих в даль,

И в сладком запахе осенней прели —

Разлуки боль, щемящая печаль.

И мы — рассудком, — зная неизбежность,

Приять конец готовы, не ропща,

Но, сердцем, ловим гаснущую нежность,

Прильнув к ней горько с цепкостью плюща.

И пьем, с покорностью печальной, вдовьей,

Не долгий блеск осенний, в смертный час.

Мы любим осень грустною любовью,

Как будто любим мы — в последний раз.

Ну, довольно!.. Разломило спину.

Ух, как поздно! Час совсем глухой.

Вижу, потихоньку из камина

Вылезает осторожно домовой.

Серенький, мохнатый, ну, ветошка!

Он на цыпочках по комнате идет

И, насторожившись мигом, кошка

Недоверчиво чего-то ждет.

Полизал стакан с вишневым соком,

Посмотрел, закрыт ли в ванной газ?

Не горит ли свечка, ненароком?

То ли дело свой, хозяйский, глаз.

Наклонился над столом в гостиной.

Вижу — прочитал мои стихи,

Покачал головкою совиной,

Заспешил — пропели петухи.

Пробежал неслышными шагами,

Кошке дав щелчка по голове,

Та зафыркала, а он — под раму!

И исчез, как дым, в густой траве.

В комнате моей живет сверчок.

Как сюда попал он, я не знаю,

Очевидно, тут его шесток.

Я теперь камин не зажигаю,

Не включаю больше пылесос,

Осторожна я и с пыльной тряпкой, —

Всё боюсь, что (жалко, ведь, до слез!)

Оторву ему случайно лапку.

Прячется ли он из-за гардин?

Или в гардеробе, где-то, с краю?..

Иль облюбовал себе камин?..

Где-то тут, а где — не отгадаю.

Я — бессонная, из ночи в ночь

Всё лежу впотьмах и ожидаю.

Вдруг он: тррр… И мне хоть и не в мочь,

Всё же я, сквозь слёзы, улыбаюсь.

Что там в сердце боль, иль перебой,

Или хворость черная другая?..

Мой сверчок запел и, — как рукой! —

Всё мне снимут песни краснобая.

Иногда, не удержусь, вздохну,

Небылицам за-полночь внимая, —

Замолчит. От зеркала к окну —

Прыг!.. И сразу снова запевает.

Всё равно мне — быль или не быль, —

Пусть себе живет и распевает.

А уж сор!.. А, по углам-то пыль!

Накопилась!.. Прямо, вековая!

Всё спрашивает из-под стрехи птица:

«О-би-дел?» и опять: «О-би-дел?» Ах!..

Я, утирая мокрые ресницы,

Смеюсь до слез, держа письмо в руках.

Внизу, в сердитом шуме океана,

Носились чайки в радужной пыли

И старый парусник качался пьяно,

Стремясь уйти подальше от земли.

А я пишу стихи, смотрю на море…

…Но почему такая боль в груди?

Вздыхают пальмы. Ветер бьется в шторе.

Как мог ты просто написать «не жди»!

Ах, эта птица!.. Без конца, без края, —

Три ноты. Так с утра, как завела.

А где-то во дворе, как ведьма злая

Визжит центрифугальная пила.

Три ноты — визг. Три ноты — визг. О, Боже!..

…И объяснениям моим простым

Поверить он не хочет. Иль не может?..

И я курю, курю, глотая дым.

А день туманится. Нависли тучи.

И всё пытает птица, как палач:

«О-би-дел?»… Да! Обидел… и замучил…

И теплым, частым ливнем хлынул плач.

Струились, фимиамом, кипарисы.

Луч солнца радуги в воде купал.

Клочки письма, как корабли Улисса,

Обходят, медля, баррикады скал.

Мальчишка, с привязными плавниками,

Шныряет, как акула, под водой

И сонных рыб, с янтарными глазами,

Зазубренной пронзает острогой.

Нет. Лучше, снова повернувшись набок,

Смотреть — тихохонько, чтоб не спугнуть,

На несуразного малютку-краба,

К соседней луже выбравшего путь.

Две чайки, лакомясь морской капустой,

Взлетали перед каждою волной.

Чернели пятна водорослей густо

И, оглушающе, гудел прибой.

Полоски ветра на воде, — сиренью.

На облаках жемчужная кайма …

…И я, пером, пускаю по теченью

Клочок последний твоего письма.

Синеет, сновиденьем райским,

Сиднейской гавани вода

И, колокольчиком китайским,

Звенят, чуть слышно, провода.

Белели лебедя крылами

Нарядной яхты паруса

И голубыми кружевами

На мост спадали небеса.

И ветер, вея в косах нежно,

Считает нити седины

И гребень, вколотый небрежно,

Слетает плавно в зыбь волны.

Семья медуз, жилиц глубинных,

На парашютах проплыла

И брызгами — аквамарины

Стекали с твоего весла.

А на корме — смолы агаты…

И блеск, и плеск со всех сторон!

И ты сегодня, как когда-то,

Каким-то светом озарен…

И счастьем бывшим, счастьем прежним

Воспоминанья расцвели,

И Юность бродит, гостьей нежной,

По берегам чужой земли.

Чаек крик над пляжем.

Пенные ручьи.

Облачные пряжи,

Да глаза твои.

Вот и всё, что надо.

Всё, что — жизнь пройдя, —

Вспомним мы с отрадой,

В сумраке дождя.

И совсем без боли

Скажешь ты в тот миг:

«Вот, — следы от соли,

В волосах твоих».

Твои глаза изменчивы, как море…

То в них блеснет янтарь, то бирюза,

То в изумрудном светятся задорю

Твои глаза.

То светлые, как день веселый в мае!

То темные, как хмурая гроза…

Зеленые, как мох на старой свае

Твои глаза.

И нет на свете глубины страшнее…

Я знаю — больше нет пути назад.

Сладка неволя — властвуют над нею

Твои глаза.

Так до конца. Я не своя отныне —

Всё, всё тебе: улыбка и слеза!

Мир для меня пустыня и в пустыне —

Твои глаза!..

Это было на новой квартире, в Сиднее, в Австралии, когда мы обрели, наконец, долгожданный приют. Это было в Сиднее, могло же быть ближе и далее, ведь, такое бывает повсюду где люди живут.

Сырость в новом жилье зеленела по стенкам трясиной и хозяйка смотрела угрюмо, как в сумерки мавр. Но в окошко кивало нам дерево пышной вершиной, там, над крышами, высился царственно камфорный лавр.

С этим милым соседом мы зажили просто на диво! (Несмотря на хозяйку, на щели в полу не смотря). Попугайчиков рой просыпался на лавре болтливо, лишь притронется к листьям его, позолотой, заря. Он шумел, он рассказывал нам небылицы и были; и в стоградусный жар был он полн благодатных прохлад; и в туман городской, в эти тучи бензина и пыли, с его листьев блестящих струился густой аромат. А когда Южный Крест, Орион и их звездные братья порассыпят свои изумруды над темной листвой, мы — и в ссоре, бывало, — сольем наши руки в пожатьи, Боже мой!.. Жизнь прекрасна! И так коротка!.. Ты со мной!

Милый лавр… Милый друг на чужбине, без спеси, без чванства. Но однажды, в злой день, возвращаясь с работы домой, мы увидели крыши, заборы, пустое пространство… И кольнуло предчувствие в сердце иглой ледяной.

Урбанизм, модернизм, перестройки… Все это не худо и такое бывает повсюду, где люди живут. Но срубили тот лавр… то живое, зеленое чудо!..

И теперь попугайчики нам по утрам не поют.

Уютная гостиная. Цветы на подоконнике.

В углу синеет зеркало, а за большим окном

Поет так жалко-жалобно охрипшая гармоника…

Забуду ль я когда-нибудь, забуду ли тот дом?

Сходил по темной лестнице я по утрам, а вечером

В глубоком кресле сиживал, под зеркалом, в углу,

Сияли косы рыжие и руки — белым глетчером —

Скользили, гребнем путаясь, сквозь золотую мглу.

И пахли влажной сыростью цветы на подоконнике,

И голубело зеркало, как выцветший альбом…

Те косы, меднокрасные, меня — огнепоклонника —

Сожгли, неосторожного, губительным огнем.

Увяли, ах, давно уже, цветы на подоконнике.

Разбилась жизнь, как зеркало, в уютном доме том.

По кабакам я слушаю бродячую гармонику

И горько пью, без просыпу, я меднокрасный ром…

Просыпалось солнце смеясь,

Подобрав золотую иглу,

Вышивало зайчиков вязь

На моем голубом полу.

И была я счастливей всех!

Мне написано на роду

Слышать утром ласковый смех

С воркованием птиц в саду.

………………………………

Не поют уже птицы в саду.

Больше солнечных зайчиков нет.

Всюду тихо, куда ни пойду

И темно… И не нужен свет.

А блестящие капельки звезд,

Прорезая синюю мглу,

Видят светлые пятна слез

На моем голубом полу.

В пучине затерянный остров,

Захлестнут бурлящей водой,

Взбивает кипящую пену

Зазубренной черной скалой.

Стоит он, борясь с океаном,

Пружинясь на яром ветру

И полчища юркие крабов

На нем затевают игру.

Ползут из расселин на солнце,

По лаве шершавой скользя

И, словно, шевелятся скалы,

Их темную зелень струя.

А ночью, колышат сирены

Вкруг острова зелень волос

И ждут, когда выбросит лодку

Неверной волной на утес.

И горе тогда мореходу! —

Ему не видать уже звезд, —

Собьет его в бурную пену

Блестящий чешуйчатый хвост.

Холодные, белые руки,

Как альги его оплетут

И крепкое тело матроса

Друзья никогда не найдут.

Лишь белый обглоданный череп,

Девятой могучей волной,

Вдруг вынесет утром на остров

С зазубренной черной скалой.

Задохнешься в толчее житейской,

Упадешь и, кажется, — не встать.

Почему-то остров тот, Эгейский,

Я тогда стараюсь вспоминать.

На щеках — невысохшие слезы,

В голове — машины мерный шум,

А во рту, благоухая розой,

Тает розовый рахат-лукум.

Солнце!.. Ветер!.. Камень серый, дикий.

Смоквы сизые. Табак в тюках.

Ослика рыдающие крики,

А погонщик — важный патриарх.

И сияла, драгоценной рамой,

Нежная Эгейская лазурь…

Вспомнишь — и затянутся бальзамом

Все царапины от новых бурь.

Хорошо от шума городского,

От забот, от пыли — хоть на час! —

Взяв с собою томик Гумилева,

Лечь на теплый гравий, под баркас.

Улыбнуться Музе Дальних Странствий,

Взявшей сразу сердце на буксир,

И лететь — в чудесные пространства!

В героический волшебный мир…

Сердца легкие подслушать звоны,

Поглядеться в сонные пруды

И печаль певучую канцоны

Расплескать в жасминные сады…

Плыть с Колумбом в легкой каравелле,

Конквистадором бродить меж гор

И Суэцкого канала мелей

Проходить песчаный коридор.

В Африке пылающей, в закаты,

Слушать топоты и рык, и вой,

И, свистя, держать штурвал фрегата

В ураган железною рукой!

А в лесу экваторьяльном, темном,

Где лианы — змеи! Яд — цветы! —

Меткий дротик карлик вероломный

Бросит вдруг в тебя из темноты.

Заблудившийся трамвай со звоном

Вдруг подхватит и помчит… в века!

Ветры Генуи… Родоса бастионы…

Светы, громы… И любовь-тоска!

И очнешься, с сердцем, счастьем пьяным,

Где там будней плесень и полынь!

«В каждой луже запах океана,

В каждом камне веянье пустынь»!

В разрывах пен седого океана

Пески простерли свиток золотой.

Мой тихий берег, солнцем осиянный,

Забвеньем дышит сонный твой покой.

И всё, что мучит по ночам дурманно

Я погружаю в светлый твой прибой.

Святой Бригитты башня, неустанно,

Тревоги гонит прочь, как часовой.

А если рухнет мир златого блеска…

И вновь пойду я — у судьбы на леске —

Дорогой неизвестной, налегке, —

Запомню все… И пены арабески,

И зыбких водорослей запах резкий,

И тень от крыльев птицы на песке.

Душа примирилась.

Стала покорней.

Перекинулся, где-то в сознаньи, мост

От берега страха

К селеньям горним,

К неизведанным светам далеких звезд.

И стало легче дышать.

Неизбежность

Не чернеется тучей с угрюмых круч.

И только слезами

Вскипает нежность

К уходящему дню…

И прощальный луч

Таким янтарем

Играл на окошке,

И, заслушавшись птиц, так пахли цветы!

Что сердце взмолилось:

«Еще немножко!..

Подождем, пока с клена слетят листы…»

Вы дали русский — из России — мне цветок,

И всё, — как не было… Поет опять дорога,

И степь, древнейшая, где дрофы легконого,

В благоуханный зной, сминают желтый дрок…

И пахнет горькая полынь, и едут дроги,

И прыгает лохматый Цыган — детства сверстник…

Я бережно держу засохший стебелек…

И брызжут слезы на сиреневый бессмертник.