Цветы Тирке

Цветы Тирке

Если вы спросите у крымских туристов, когда в горах полуострова цветёт крокус – нежный лиловый цветок с жёлтыми и оранжевыми столбиками, то обычный ответ будет таким: весной и осенью. Это верно, но с одним уточнением: весенний и осенний крокус, или шафран, – это разные цветы, хоть и родственники. Шафран крымский цветёт с конца зимы до середины весны. Шафран прекрасный – осенью, с сентября по ноябрь. Цветки очень похожи внешне, первый вид – белый или нежно-голубой, второй – насыщенно-лиловый. Весной горы встречают нас полянами подснежников, мохнатыми цветками сон-травы, кустами горных пионов, и среди этого великолепия крокус теряется. Но приходит осень, ты идёшь по сухой траве яйлы, которую поднимает волнами прохладный ветер; сбросишь рюкзак, приляжешь на землю, а рядом с тобой в траве – эти нежные лиловые цветы. Впереди, через месяц-другой, – заледеневшие скалы, тропы, засыпанные первым снегом, ураганный ветер, бесцветное небо. Шафран прекрасный цветет на прощание с тёплой осенью.

На Германа навевал грусть не только вид цветов – традиционный осенний поход заканчивался, нужно было возвращаться к учёбе. Трое друзей решили, что поход важнее лекций, и уехали из Симферополя утром в субботу. За пять дней искупались в сентябрьском море у посёлка Рыбачье, поднялись по ущелью Чигенитра вверх, в старый буковый лес с колодцем в корнях дерева, пересекли плато Караби, продрогли ночью у речки Су-Ат и сейчас грелись в лучах осеннего солнца, сбросив футболки. Ещё минут десять на отдых, и нужно идти по тропам Тирке-яйлы, потом вниз по Малиновому ручью, к остановке междугороднего троллейбуса. Ребята растянулись на сухой траве, закрыв глаза; у рюкзаков валялась пустая консервная банка с надписью «Килька в томате», термос в чехле из кожзама и краюшка хлеба, выпавшая из пакета. Герман закурил, облокотившись на рюкзак. Под ногами зияло ущелье Хапхал, скалы которого медленно поглощала тень. Тёплая солнечная погода – мечта туриста, но она невыносима для фотографа. Настоящему фотографу подавай вязкие туманы, первый снег на золотой листве, радугу после ливня, но не солнце на голубом небе. «Хотя, когда ещё я сюда вернусь?» – подумал юноша, неторопливо вытащил из сумки Зенит-ЕТ потёртого вида, выставил экспозицию, сфокусировался на скалах и нажал спусковую кнопку. Поход удался – и высоким костром на буковых дровах в Чигенитре, где друзья сварили глинтвейн с дикими грушами и яблоками; и прогулкой по плато Караби, покорившем друзей бездонными провалами пещер и лошадиными черепами перед входом в самые крупные залы; и ночным нападением лисы, укравшей еду. Но радости не было. С весны Герман ухаживал за Сашенькой, зеленоглазой студенткой-первокурсницей, и перед походом, поговорив с ней о своих чувствах, получил мягкий отказ. Он каждый день представлял её принятой в походную банду: как Саша сидит в кругу его корешей у костра, кутаясь в куртку с меховым воротником; как Сашины вещи аккуратно лежат в его палатке и едва уловимо пахнут духами; как они вдвоём спят в состёгнутых спальниках и Герман будит девушку нежным поцелуем в шею, прижимаясь всем телом, а Сашенька поворачивается во сне, закидывает на него ногу и не думает просыпаться. Эти красивые образы были с ним помимо воли и никак не забывались. Герман привык ходить в гости в Сашино общежитие, обсуждать с девушкой обожаемого «Властелина колец» и спорить, какой будет грядущая премьера фильма, пить чай с чабрецом. Но ему отказали, и это значит, что на долгожданный блокбастер в кинотеатр «Спартак» с его любимой пойдёт кто-то другой, поцелует Сашеньку в волшебной темноте кинозала и получит бессрочный абонемент на ласковые утренние объятья. От этих мыслей становилось тошно. Герман вернется в город через несколько часов, зайдет к Саше и принесёт ей на прощание горные цветы. А потом начнёт жить и мечтать по-другому.

Парень разрезал пополам «торпеду» – так в Севастополе называли полуторалитровую пластиковую бутылку из-под минералки, налил внутрь немного воды и аккуратно уложил в неё крокусы. Горные цветы быстро завянут в городе, но хоть один вечер порадуют девушку. Поставив рюкзак вертикально, он уложил бутылку внутрь, прикрыв клапан – крокусы приходилось прятать, ведь за сбор дикорастущих растений полагался крупный штраф. Разбудил ребят, собрал мусор, и туристы вышли на тропу. Уже в густых сумерках они оказались на остановке троллейбуса. Подъехала «горбатая» Skoda желтого цвета и повезла их в сторону студгородка. Герман смотрел в лица пассажиров троллейбуса, и они ему не нравились. Так часто бывает после похода – окружающие кажутся приземлёнными, бездушными. А им, в свою очередь, не по душе прана, которой ты надышался в горах. Их раздражают длинные волосы, пропахшие костром, смех твоих друзей, ваши незатравленные взгляды. Они норовят наступить на ногу, ляпнуть какую-то чушь, сделать гадость – чтоб ты побыстрее вернулся с небес на землю. Отвернувшись от неприятных пассажиров, парень стал глядеть в запотевшее окно, но в нём уже почти ничего нельзя было разглядеть. На остановке «Студгородок» он обнялся с друзьями, покинул скрипучий троллейбус, выкурил сигарету и вышел через парк к общежитию. Вдруг из массивных деревянных дверей здания вывалился пьяный парень в полушубке на голое тело, с растрёпанными волосами и мутным взглядом, дыхнул в лицо несвежим перегаром и заорал:

– Братуха, славянин, с праздником тебя!

– Что у тебя за праздник? – сухо спросил Герман.

– Ты что, не знаешь ещё? А, вижу, ты из лесу вышел, был сильный мороз. Америка по пизде пошла!

И, пританцовывая, пошёл вниз по лестнице. Герман толкнул дверь и оказался в тускло освещённом вестибюле. Рядом с дверьми стоял чёрно-белый телевизор и бросал полосатый свет на вытянутое лицо вахтёрши и лица девушек за стойкой. Это были студентки, которые спустились проверить, пришла ли почта, и так и остались сидеть, уставившись в экран. Нон-стопом шли новости: раз за разом показывали сверкающий небоскрёб и врезающийся в него пассажирский самолёт, а потом клубы дыма и пыли. Юноше захотелось выбежать на улицу, найти студента в полушубке и хорошенько повалять его по асфальту, носом в землю. Злость накрывала его волной, он уже сделал шаг к двери, как вдруг кто-то тронул его за рукав.

– Привет, Гера! Ты, наверное, к Саше пришёл? – На юношу смотрела Лиза, соседка Сашеньки – красивая сероглазая блондинка, одетая в байковый халат выше колен и голубые тапки с хмурыми байковыми мордами обезьян, у одной мартышки не хватало уха, – Сашуля уехала домой, ещё утром. Я вижу, ты цветы принёс, давай я у её кровати поставлю. Гера, я бы тебя чаем напоила, но у меня сестра в Нью-Йорке, я на переговорный пункт ходила уже пять раз, пыталась звонить, но никто не отвечает. Жду, может, какие-то новости будут, поэтому я отнесу цветы и буду в вестибюле сидеть.

– Лиза, ты расскажешь мне, что случилось в Америке?

– Пока известно только, что несколько самолётов сегодня днём врезались в здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, и небоскрёбы рухнули, там паника, кровь, пыль и хаос.

Лиза выглядела совершенно спокойной, но её выдавали красные глаза, а правый глаз ещё и дёргался. Герман обнял девушку, и они стояли какое-то время в коридоре, освещённом только экраном с логотипом CNN, потом отдал цветы и побрёл в своё общежитие номер 3. Открыл разбитый замок комнаты 520, потом пошёл в душ. Полненькая Оксана с украинского отделения, увидев его с полотенцем, радостно сообщила, что горячая вода сегодня только на третьем этаже. Но Оксана явно имела в виду женский душ, в мужском шла холодная. Оглянувшись по сторонам, Герман зашёл в женский – мыться холодной водой в сентябре не хотелось. Кабинка, в отличие от привычной на пятом, оказалась совсем тёмной, с липкими от грибка стенами, к которым Герман старался не прикасаться. Общежитие филфака населяли в основном девушки, и так как парней на факультете было очень мало, не особо их стеснялись: могли идти умываться в легких сорочках, готовить суп на общих кухнях в футболках на голое тело, ждать очереди в душ, прикрывшись коротким полотенцем, поэтому парень в женском душе их вряд ли напугал бы. Вернувшись в комнату, Герман включил электроплитку и сварил овсяную кашу, добавив в неё курагу и изюм, поужинал, потом поставил аудиокассету Houses Of The Holy, сел на подоконник и закурил. Из окна пятого этажа были видны платаны, на ветках которых виднелись разные студенческие вещи, выброшенные из окон – трусики, шапки, кроссовки. Герман вдруг вспомнил чей-то рассказ, что в неблагополучных районах Бруклина кроссовки на дереве обозначают территорию наркодилера. Интересно, что бы сказали темнокожие ребята, увидев под общежитием сады из кроссовок и нижнего белья. За деревьями стоял одинокий фонарь, от которого тянулся провод к «комку» – шестигранному ржавому киоску, торговавшему Мивиной, чаем в пачках, сигаретами, жвачкой и презервативами Wild Cat. За фонарём – пустырь и хрущёвка, населённая равнодушными жильцами, привыкшими к ночным крикам и песням студентов. Над домом нависала чёрная громадина холма и здание недостроенного многоэтажного завода. Сосед Германа был категорически против курения в комнате, но он уехал на неделю в Киев, и соблазн выкурить сигарету под тягучую The Rain Song восторжествовал над обещанием дымить исключительно в коридоре или на кухне. Герман затягивался и представлял Сашу в осенней аллее, идущую навстречу в вязаной полосатой кофте с продолговатыми деревянными пуговицами, и неожиданно – фразу из романа Чейза: «Девушка в кофточке, а под кофточкой – упругие мячики». Он думал о том, что этим вечером весь мир оплакивает погибших под руинами, людей, которые уже никогда не споют, не полюбят, не наденут перед зеркалом новую одежду, не поцелуют детей, не уснут сладко в постели, а лежат похолодевшие под искорёженным бетоном, и Герману жаль их, он покрывается потом при мысли об ужасной смерти несчастных, но всё равно снова и снова представляет себе мячики под вязаной кофточкой, которые ему не суждено ласкать. Парень нервно выбросил окурок за окно и вернулся в комнату, чтобы приготовить кофе. В комнате стоял письменный стол, один стул, две железные панцирные кровати, облезлый шкаф, отгораживавший зону кухни. На стене висела афиша концерта ДДТ «Мир номер ноль», которую Герман выпросил в киоске после севастопольского концерта любимой группы. На кухонном столе, покрытом засаленной клеёнкой, виднелась пластиковая бутылка из-под виски Red Label, в которой друзья смешивали содержимое «красной шапочки» с водой перед ужином. Рядом лежала пиратская копия альбома Nautilus Pompilius «Крылья», омерзительно оформленная – на обложке был изображён невозмутимо парящий орёл на фоне оранжевого неба.

Наконец, чайник закипел и по комнате поплыл аромат кофе «Жокей». Герман всегда заваривал кофе прямо в чашке и очень любил на замечание, что так готовят кофе только халтурщики и лентяи, отвечать, что это способ «по-польски». Вдруг в дверь робко постучали. На пороге стояла Саша в сапожках и тёмно-зелёном пальто.

– Привет, мой друг. Я сегодня днём приехала домой, а там по телеку показывают весь этот ад. И я подумала, что для бедняг всё закончилось, а мы живы. И ты меня так любишь, страдаешь, вот уже всю комнату прокурил, а я изображаю из себя Снежную королеву. И решила вернуться. Я ещё очень переживала за Лизу, но её сестра позвонила из Нью-Йорка, всё хорошо. Остался ты. У вас на вахте никого не было, и я проскользнула, не оставив свой студенческий, поэтому сегодня буду ночевать у тебя!

Наклонилась к Герману, коротко поцеловала его в губы, и парень почувствовал знакомый манящий запах духов.

– Сашенька, сними же пальто и пойдём курить!

– Подожди. Я решила, что хочу прийти к тебе эффектно, и пришла… В сапожках только и пальто на голое тело. Правда, уже у тебя в комнате я поняла, что чувствую себя очень глупо и сейчас не могу просто так снять это пальто. Дай мне, пожалуйста, что-нибудь из одежды и отвернись!

У Германа поплыло перед глазами, как будто он выпил залпом стакан водки. Он закрыл входную дверь на ключ, подошёл к шкафу и вытянул из него растянутый вязаный свитер, любимую чёрную футболку с портретом Шевчука и шерстяные носки, отдал Саше и услышал сладкие шорохи: как она сбрасывает пальто, потом одевается. На полке, наспех сколоченной из грубых досок, за учебниками была заначка – пачка удлинённых сигарет Lucky Strike, легендарная «сотка». Герман потянулся за ними, и в этот момент Саша прижалась к нему сзади, положила руки на грудь и уткнулась подбородком в его плечо.

– Милая, у меня для тебя кое-что есть, – сказал парень дрогнувшим голосом.

– Показывай, – Саша заглянула в его глаза, и Герман смутился, – только, пожалуйста, не называй меня так пошло, как будто мы двадцать лет в браке. Я тебя поцеловала только один раз, а уже чувствую себя обязанной быть твоей женой до смерти, а потом ещё и на небесах. Ты мне нравишься, но я тебе ничего не должна, ладно? И в верности клясться не собираюсь, хорошо?

– Ладно.

– Хороший мальчик, – девушка улыбнулась, – так что там у тебя есть?

– Я написал для тебя песню.

– Вот это новость! Я готова слушать. Не знала, что ты пишешь песни.

– Это моя первая, – Герман взял гитару и почувствовал, как его пальцы мгновенно вспотели. – Помнишь «Старые раны» Майка? Я взял аккорды этого блюза, поменял их местами и написал свой текст. Слушай!

Герман выключил свет в комнате. Саша села на подоконник, натянув старый свитер на коленки, и посмотрела в окно на одинокий жёлтый фонарь внизу. Герман закурил, глядя на неё, и от мысли, что любимая девушка пришла к нему ночевать и сидит на подоконнике в одном свитере, без белья, ему становилось так хорошо, что начинала кружиться голова. Он сделал пару затяжек, протянул ей сигарету, присел на край стола и начал играть.

Я снова, как ядом, отравлен тоской

И вновь ухожу бродить.

А в окнах вечерних свет яркий такой,

Там кто-то умеет любить.

И струны гитары скрипят, не поют,

Мой блюз не выходит на свет.

А кто-то создал семейный уют

На пепле растраченных лет.

И завтра с востока – снова заря,

И на яйле пастухи.

Любимая завтра проснётся моя,

Ко мне не протянет руки.

И вновь межу нами полсотни шагов,

И даже есть повод зайти,

Но связь обрывается вновь и вновь,

И в трубке – снова гудки.

Как волны морские, о камни дробясь,

На миг замирают в блюз,

Я, к двери твоей в темноте прислонясь,

Не знаю, умру или спасусь.

Сыграв коду, Герман отложил гитару, молча сходил к кухонному шкафу за початой бутылкой портвейна «Алушта», налил вино в чайные чашки, белые, с красными цветками, и протянул одну кружку девушке. Саша снова курила.

– Герман, я благодаря тебе поняла, что рок – это не только героическая поза, рёв мотоцикла и перегар. Точнее, это всё – чепуха, обёртка, а суть рока – умение честно выразить свою боль, не бояться выглядеть ранимым и нежным. В наше время, когда все социальные темы исчерпаны, суть бунта поменялась. Нет диктата государства, но есть диктат попсы, равнодушия, лени. Твои стихи – порыв против всего этого болота. Они наивные и несовершенные, но в них есть нерв.

Саша спрыгнула с подоконника и сделала шаг к юноше, поцеловала в губы.

– Ты уверен, что хочешь любить меня? Не пожалеешь?

– Не пожалею.

– Ну тогда начинай, пока я не передумала.

– Сашенька, я так долго хотел тебя обнять, потом ты отказала и я думал, что это навсегда. А сейчас завис. Давай просто полежим обнявшись, покурим в постели?

– Давай, ты прав.

Они легли на колючее верблюжье одеяло. Герман нервно гладил Сашину ножку, потом поднимался выше, смелел, прикоснулся к груди. Ему казалось неимоверно пошлым молчание, ещё хуже были ласковые слова, поэтому он без остановки рассказывал дурацкие истории из своей жизни или истории, придуманные на ходу, а рука под свитером упорно продолжала свой маршрут. Потом перебрались под одеяло, где стало жарко, и Герман наконец снял с Сашеньки свитер и носки, не тронув растянутую майку с портретом Шевчука и надписью «Я получил эту роль», но когда на Германе остался лишь железный пацифик на цепочке, девушка сказала:

– Я, конечно, очень уважаю Юрия Юлиановича, но меня не покидает мысль, что нас в постели трое. И, я думаю, сегодня он должен уступить.

После этих слов чёрная футболка была мгновенно сдёрнута с Саши и заброшена куда-то под соседнюю кровать, где Герман никогда не подметал.

Утром начался ветер. Налетал порывами, принося с собой листья платанов, которые липли к оконному стеклу, сочился сквозняком сквозь рамы. Потом в комнате потемнело, начался дождь. Саша всю ночь спала беспокойно, вздрагивала, и её ноги постоянно были холодными, хоть Герман и пытался греть их. Он лежал на спине и смотрел, как старый тополь раскачивается в окне от мощных порывов, и ему было сладко и тревожно. Думал о том, что вокруг Саши всегда вертелось много поклонников – спортивных, уверенных, успешных, которые недоумевали, что же делает рядом с такой восхитительной девушкой это волосатое чучело с гитарой. Герман должен был срочно придумать что-то особенное и предложить Саше. Лучше всего – путешествие в экзотическую страну. Или хотя бы в другой город. Но как это сделать на смехотворную стипендию студента ТНУ? Рука Германа, на которой спала девушка, затекла, и он осторожно положил любимую на бок, прижался к её спине – под повизгивание древней кровати, потом поцеловал в шею, в мочку уха с изящной серебряной серёжкой. Прикоснулся к Сашиной груди, мельком подумав, что не видит следа от купальника – это значило, что девушка загорала летом топлесс. Мелькнувшая мысль вызвала сразу два чувства: жгучее вожделение и ледяную ревность ко всем мужчинам на пляже, которые были рядом с Сашей и видели её ослепительную наготу. Герман крепко прижал девушку к себе и начал нежно ласкать её, спящую. Она всё не просыпалась, вздрагивая, потом испуганно дёрнулась, повернулась к Герману, обняла его, улыбнулась.

– Герман, знаешь, что во многих странах секс со спящим человеком приравнивается к изнасилованию?

– Ты же вчера по доброй воле легла в мою постель, разве нет?

– Так я бодрствовала, а вот если ты хочешь меня спящую, нужно спросить заранее.

– Ага, и разрушить всю красоту момента.

– Вот хулиган! А с виду и не скажешь. Напоил вином, оставил ночевать без разрешения вахтёра, а потом давай ещё и спящую соблазнять.