Дальний берег Нила

Глава перваяПоезд по вертикали, самолет в параллельный мир(1982)

– Место номер тринадцать, – буркнул проводник с фиолетовым лицом, пахнув устойчивым перегаром.

– Какой-то ты, папаша, не экспортный… – бормотал Нил, втягивая багаж в узкий коридор вагона. – Один… Два и три… Четыре и пять. Место номер тринадцать, говоришь?.. Ну да ничего, я не суеверный… Хотя, конечно, до Парижа лучше не на тринадцатом месте ехать…

Купе поразило чистотой и необычностью. Вместо привычных четырех было только две полки – одна над другой, в углу справа столик и рядом откидной стул. Нил переоделся, закинул вещи на багажную полку и посмотрел на часы. До отхода оставалось три минуты. Вот бы никто не заявился на свободное местечко! В одиночестве до самого Парижа – не благодать ли?

До вокзала он тоже добирался один – когда узнал, что у матушки восьмого спектакль в Киеве, нарочно взял билет на девятое. Огорчение по поводу того, что никак не сможет проводить единственного сыночка в последний, практически, путь, она отыграла убедительно – но только не для него, он-то знал все ее актерские уловки. Друзьям ничего не сказал – не хотел, чтобы они видели его в обществе… сослуживцев. А у последних, слава богу, хватило ума не засвечиваться на вокзале… Как сказал поэт: «Man is alone, and he dies more alone» – живешь, мол, в одиночку, а помираешь тем более. Ну и замечательно… Сейчас колесики начнут отстукивать мгновения маленькой, но вполне всамделишной смерти прежнего Нила. И прежнего мира. И явления Нила нового, долженствующего народиться в процессе сложного взаимодействия с миром, существующим покамест сугубо теоретически… Можно сказать, с миром иным…

«Вы ушли, как говорится, в мир иной…» – ни к селу ни к городу вылезли вдруг строки Маяковского. «Сделать жизнь значительно трудней…» – поучал певец кипяченой воды, а не прошло и шести лет, как сам отчалил тем же маршрутом… «Негоже, Сережа, Володя, негоже», – отозвалась на это из того же Парижа, кстати, Марина Ивановна. Финал известен… Нет, не проявили товарищи поэты должной стойкости, лишили Родину перспективного расстрельного материала… Говорят, под Большим Домом была устроена мельница, которая перемалывала тела расстрелянных и умученных, а потом кровавое крошево по специальному каналу смывалось в Неву. Интересно, так ли это, и уцелела ли та мельница до наших дней? Жаль, спросить не успел…

Нет, конечно, пресловутый мир иной, частичкой которого очень скоро предстояло стать и Нилу, отнюдь не казался ему апофеозом разумных начал – человек, он везде человек, животное злобное, агрессивное, плохо обучаемое, но легко внушаемое. Однако же мир иной, переболев тяжким бредом великих революций и мировых войн, похоже, выработал систему жизнеустройства, где не требуются массовые человеческие жертвоприношения; где ум, талант, порядочность и чувство собственного достоинства не превращают человека в изгоя, а право на жизнь, свободу и собственность не есть лишь жалкая подачка тем, кто изначально отрекся от этого права. А потому даже самое комфортабельное вхождение в этот мир потребует капитального нравственного ремонта… В любом случае будущее не сулит легких путей, много, слишком много неизвестных в предложенном насильно уравнении, но решать придется все самому…

Уже к одиннадцати утра термометр на кухонном окне показывал нереальный для середины октября двадцать один градус, «очко» со знаком плюс, по словам ученых – максимально комфортную для человека температуру. Ветер, сменив направление, разогнал сплошные низкие облака, три бесконечных недели окроплявшие Москву дождичком калибра «мелкий дрист», и овеял город запоздалым ароматом свежескошенной травы с трогательной осенней горчинкой. Насквозь отсыревший садовый газон неожиданно запестрел садовыми фиалками, все как-то встряхнулось и приосанилось – и люди, и растения, и даже троллейбусы на Смоленской площади.

Родина решила напоследок блеснуть во всей красе, словно оставляемая навек любовница в отчаянной попытке удержать… Напрасный труд. Впрочем – как карта ляжет. Точнее, куда положит всесильный шулер-банкомет.

«У Бога есть план для тебя!» – утверждалось в брошюрке Свидетелей Иеговы, неисповедимыми путями оказавшейся в холле постпредства. С тем, что план для нее и вправду есть, Таня склонна была согласиться. Но вот что у Бога – сильно сомневалась: методы, которыми этот план претворялся в жизнь, указывали на несколько иное его происхождение. Впрочем, мысли на эту тему бесплодны и жизнь не облегчают…

Таня вернулась к сборам. Но ненадолго, ибо вскоре зацокал соловьем дверной звонок. Это явился Вадим Ахметович с прощальным букетом белых хризантем, каковой незамедлительно вручил ей.

– Что ж, детка, пришла пора подвести черту. Работать с тобой было подчас трудно и, как нынче выражаются, стремно, но очень-очень…

– Увлекательно? – предположила Таня. – Ладно, Шеров, сентиментальную часть будем считать законченной. Кофейку?

– Не откажусь.

Прошли на кухню. Таня пристроила букет в стеклянную банку и занялась приготовлением кофе. Шеров уселся на табуреточку и не без удовольствия наблюдал за грациозными движениями своего референта. Теперь уже – бывшего.

– А погодка-то нынче, а? Благодать! – изрек он, покачивая ногой.

Таня резко развернулась.

– Вот не знала, что ты теперь еще и в метеоцентре подрабатываешь. Нельзя ли к делу?

– Ах да… – Шеров расстегнул кожаную папочку, извлек оттуда толстый запечатанный конверт, протянул Тане: – Твои подъемные. Здесь тысяча долларов.

Таня, прищурившись, посмотрела на конверт, потом на Шерова.

– М-да… Ну спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость!

– Что-то не слышу искренней благодарности в голосе.

– Моя доля со всех наших… гешефтов, полагаю, пошла в уплату за… за право на жизнь?

– Вот, – с усмешкой сказал Шеров и выложил на стол тоненькую прозрачную папку. – Золотые векселя «Икарус» на твое имя. С пятнадцатого сентября гасятся по номиналу плюс десять процентов. Лондонский адрес конторы – на корешке.

Векселя были внушительные – голубоватые, с лист писчей бумаги величиной, на хрустящей бумаге с водяными знаками в виде стоящего льва, с золотым обрезом. Под витым логотипом «The Icarus Building Society, plc. London, SW» было каллиграфическим почерком вписано: Mrs. Tanya Darling (Zakharzhevska). В самом центре крупно напечатан номинал, буквами и цифрой. Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Векселей было три.

– Вот, – повторил Шеров. – Итого сто шестьдесят пять тысяч. Это чуть меньше трехсот тысяч долларов. Через три месяца будешь богатой женщиной.

– А не многовато? И почему только через три месяца?

– Сумма включает не только твой гонорар, но и премию за два года работы и еще… Пока ты была в командировке, я в твою квартиру одного нужного человечка прописал. А тебя выписал. Для упрощения дела.

– Ну, все предусмотрел! – кисло усмехнувшись, проговорила Таня.

– Да, – не без самодовольства подтвердил Шеров. – Первое время поживешь у своего благоверного. У него квартира в этом, ну, район такой зажиточный в самом центре Лондона. На «М» начинается.

– Мэрилебон, что ли? Или Мэйфэр?

– Вроде второе… Ну да, ты ж у нас образованная…

– Это престижный, дорогой район. Что ж он джинсами-то дрянными приторговывать приехал? Не вяжется как-то.

– Вяжется. Это у нас тут бизнес широко понимают, с размахом. А там коленкор другой. В последних мелочах выгоду блюдут, скряжничают. И твой такой же.

– Не уживемся, – убежденно сказала Таня.

– А никто и не просит уживаться. Даже временно. Женишок обещал на первых порах к тетке перебраться… В общем, тысячи тебе до Нового года с лихвой хватит. Освоишься, осмотришься, паспорт британский выправишь. Если уж совсем прижмет, продашь векселек. Бонус, правда, потеряешь.

Таня провела пальцем по золотому обрезу векселя.

– Так-то оно так, но наличность все же надежнее…

– Опомнись, это же двадцать пять – тридцать пачек, даже если сотенными! Как повезешь такую груду, где спрячешь? Я, конечно, на предмет таможни с кем надо связался, но мало ли… Такая сумма – это ж расстрельная статья однозначно! А три бумажки – их еще поискать надо, а если даже найдут, то еще доказать, что они настоящих денег стоят.

– А стоят?

– Ну что ты, что за сомнения? Фирма надежнейшая. – Шеров понизил голос: – Многие из этих, – он показал на потолок, – там средства размещают. Партийными денежками британский капитализм помогают строить. Про приватизацию слыхала?

– Приватизация… – Таня задумалась. – Это когда что-то в частную собственность передают?

– Вот-вот. Там сейчас Тэтчер с этим делом вовсю развернулась. Ну а наши, не будь дураки, под себя подгребают. В том числе через «Икарус».

– А ты? – настойчиво спросила Таня. – Ты тоже вкладываешься?

Шеров пожал плечами.

– Я человек маленький.

– Ладно, беру, – решила Таня. – Но смотри, если надинамишь… Не только из-за бугра, с того света достану.

– Помилуй, Танечка, да когда это я тебя…

Говорил он вроде бы складно, но Таню не убедил. Впрочем, сейчас диктовать условия она не могла. Молча взяла у Шерова красивые бумажки, небрежно бросила на подоконник, не упустив из виду скользнувшую по его лицу гримасу.

Она разлила кофе по фарфоровым чашечкам. Шеров прихлебнул, довольно облизнулся, взял из вазочки крохотную печеньку.

– Значит, супружника твоего доставят прямо в аэропорт, я распорядился. Тебя тоже, там и встретитесь. В силу известных обстоятельств, я провожать тебя не поеду…

– Оно понятно. Переживу как-нибудь… Надеюсь, ты не забыл, о чем я тебя просила?

– Напомни.

– Поклянись, что Павел, муж мой бывший, останется цел и невредим.

– Само собой, Танечка. Отработает контракт – и может идти на все четыре. Обещаю, он и не поймет, что к чему, твой христосик.

– Но ты поклянись!

– Ну клянусь. – Шеров поднялся, подошел к окну, с высоты десятого этажа полюбовался зеленым двориком. – Чтоб мне с балкона упасть.

Как и следовало ожидать, представительскую «Чайку» Вадим Ахметович за ней не выслал, ограничился «Волгой» из совминовской конюшни, с профессионально немногословным водилой и крутыми спецномерами: Таня приметила, как первый же гаишник, завидев их, схватился за рацию. Садовое и Ленинградку пролетели на «зеленой волне», а, когда перескочили Кольцевую, и по левую руку очистился горизонт, Таня даже тихонько вскрикнула от восхищения – такого закатища она в жизни не видела. Громадный красный апельсин солнца опускался в густой вишневый мусс сплошной облачности, при этом окрасив верхние, перистые облачка во все цвета радуги. Вспомнилась фраза то ли из Тэффи, то ли из Аверченко, которую тут же, поймав в зеркальце направление взгляда пассажирки, озвучил шофер:

– А ведь нарисуй так художник, никто не поверит…

Своего законного Таня увидела издалека: стоял у входа в международную зону с видом Чацкого на балу, облокотясь на высокий чемодан с колесиками. На втором чемодане лежал пышный букет алых роз, обернутых в бумажное кружево.

Приметив Таню, Аполло обозначил шажок навстречу.

– О, мисс Танья… – Чуть наклонившись, мазнул губами по ее щеке.

– Зови меня Дарлинг, – с усмешкой ответила Таня. – Как-никак, официально имею право.

Мистер Дарлинг кое-как выдавил кислую улыбку. Должно быть, шуточки на тему его фамилии изрядно ему приелись. Спохватившись, ткнул в Таню букетом.

– Это мне? Мило… Только куда я все это дену? – Таня нашла глазами водителя, который как раз подтащил к воротцам ее багаж, и вручила букет ему: – Для вашей супруги.

Водитель развел руками.

– Так я вроде холостой…

– Тогда передайте Вадиму Ахметовичу с наилучшими пожеланиями.

– Передам…

Неощутимо и мимолетно (спасибо шефу!) миновали таможню, своим чередом прошли регистрацию, паспортный контроль, едва расположились на пластиковых креслах в зале вылета – и вот тут началось! Небо потемнело, почем зря и куда ни попадя застучали градины – небесные виноградины, затрещали ослепительные молнии в шумовом сопровождении дальних и нижних громов, косой ливень обдавал щедрым душем Шарко все движимое и недвижимое.

Истерика покидаемой Родины затянулась на долгие часы. К двум порциям «Мартеля», принятым в баре (за счет супруги, разумеется!), мистер Дарлинг присовокупил закупленную в «дьюти-фри» фляжечку «Гленнфидиха» и теперь дремал, тоненько похрапывая, а Таня смотрела на его красивую даже во сне физиономию и вспоминала всех мужчин, оставивших след в ее жизни.

Неведомый отец по-прежнему пребывал для нее человеком без имени и без судьбы. То есть, конечно, отец юридический и даже фигурирующий в энциклопедических словарях имелся: Всеволод Иванович Захаржевский, заслуженный ботаник-лысенковец, на излете сталинской эпохи удостоенный ордена Ленина и звания академика за монографию «Генетика на службе американского расизма». Но и по собственным безошибочным ощущениям, и по редким обмолвкам и недоговоркам матери и старой домработницы Клавы Таня знала, что академик, которого с раннего детства помнила грузным, неопрятным, выжившим из ума стариком, отцом ей быть не может. В пору созревания в тумане между бодрствованием и сном стала являться ей высокая мужская фигура, почему-то с гитарой в руках, однако любые Танины попытки сосредоточить внимание на этом смутном силуэте приводили лишь к тому, что фигура стремительно таяла. Мать на расспросы реагировала странно: морщила лоб, словно пытаясь что-то вспомнить, вскрикивала от неожиданных приступов головной боли, один раз даже упала в настоящий обморок. Старая Клава в ту пору уже оставила дом Захаржевских и доживала свой век в родной далекой деревне.

В школе в нее, разумеется, влюблялись – так, очкастый Ванечка Ларин, одноклассник Таниного братца Никиты, и без того чудак изрядный, в ее присутствии настолько дурел и млел, что становилось за него неловко. Однако эти материи ее в ту пору, как говорили тогда, «абсолютно не колыхали».

А потом появился Генерал – Володька Генералов, молодой рецидивист, сколотивший из местной малолетней шпаны шайку-лейку, промышлявшую гоп-стопом и мелкими кражами. Знакомство началось с того, что Генераловы орлы пожелали лишить ее маминых золотых часиков, а итогом этого томного вечера стало торжественное возвращение этих самых часиков, провожание до подъезда, невинный поцелуй и приглашение в кино. Пятнадцатилетнюю Таню влекло к Генералу не на шутку – однако совсем не так, как женщину может влечь к мужчине. Перспективу физической близости с этим человеком она воспринимала скорее как неизбежную плату за вход в его мир, заманчивый и опасный. И ее внутреннее нежелание, ничем не выказанное явно, словно наложило на Генерала заклятие: с ней и только с ней, с единственной по-настоящему любимой женщиной, у него не получалось ничего и никогда. Он злился на себя, даже, как она узнала потом, тайком от нее бегал к врачу-специалисту, потом смирился и даже решил для себя, что так будет лучше: как-то западло совокупляться с той, которую сам же возвел на пьедестал.

Танина мечта порулить пиратским кораблем осуществилась в полной мере. Начав с малого, она потихоньку подстроила всю Володькину кодлу под себя, да и самого его сделала «торпедой», при этом ни словом, ни взглядом, ни жестом не оспаривая его безоговорочного лидерства. Благодаря искрометной Таниной изобретательности трудовая деятельность банды вышла на принципиально иной уровень: угон милицейской «Волги» с последующей подменой ее на частную; виртуозное ограбление комиссионного магазина; просчитанный до мелочей обнос богатейшей «торговой» квартирки. На этом обносе, собственно, вся команда и засыпалась из-за нелепейшей случайности.

Выпали бы нашей Тане и дорога дальняя, и казенный дом, если бы не возник на ее горизонте, с подачи маминого дружка-адвоката, Вадим Ахметович Шеров. Человек солидный, влиятельный, а главное – очень нужный другим людям, еще более солидным и влиятельным. Человек-загадка, неопределенного возраста (от старообразных тридцати пяти до идеально сохранных шестидесяти), непонятной национальности и невнятного, при практически неограниченных возможностях, статуса. Таня была оформлена секретарем-референтом в областном управлении культуры, но даже понятия не имела, где расположено это почтенное учреждение, поскольку по факту трудилась (совмещая с учебой в университете) своего рода администратором пригородной резиденции Шерова, отвечая за комфортное пребывание многочисленных и разношерстных «гостей»: экскурсии, билеты, рестораны, случалось и девочек подыскивать для вечерне-ночных увеселений. Оное последнее радости не доставляло – но не себя же предлагать, хотя гости, разумеется, были бы только рады, на что неоднократно и намекали, правда, предельно осторожно, поскольку опасались гнева Вадима Ахметовича: отчего-то все считали ее любовницей шефа. Таня, понятно, не предпринимала никаких усилий, чтобы это заблуждение развеять.

Впрочем, заблуждение ли? С первого же дня их общение изобиловало многослойными эротическими подтекстами, время же от времени Шеров и вовсе втягивал Таню в затейливые ролевые игры с густым налетом психологического садомазо. До секса как такового, впрочем, не доходило, да и вряд ли могло дойти: Вадим Ахметович принадлежал к тому типу мужчин-жрецов, чья половая энергия безвозвратно сублимировалась в служение своему богу – обнаруживающему явное родовое сходство с Таниным незримым покровителем.

В том, что бог этот требует жертв – и жертв кровавых! – Таня скоро убедилась на личном опыте. Но лишь много лет спустя увязала этот жуткий эпизод с происшедшим за день до этого разговором с Шеровым. Тогда она сказала шефу, что скоро уйдет от него, поскольку твердо вознамерилась выйти замуж и посвятить себя семейной жизни. Шеф деликатно расспросил Таню о ее избраннике, выбор одобрил, обещал подумать – а наутро она получила задание встретиться с одним из шеровских контрагентов, авторитетным грузинским товарищем по имени Афто. Тане и в голову не пришло, что по замыслу Вадима Ахметовича в роли шашлыка предстояло выступить самому Афто. Привезла гостя, как было велено, в назначенное место – и оказалась повязанной кровью…

Сейчас, задним числом, весь тот отрезок жизни, что связан был с Павлом Черновым, Большим Братом, громадным, как медведь гризли, твердым и чистым, как тот алмаз, что он подарил ей в день взаимных признаний, воспринимался как некий сбой программы, отклонение от предначертанного курса.

В то утро, когда она пришла в себя, опоенная и изнасилованная собственным единоутробным братцем, ей казалось, что ничего более страшного в ее жизни случиться уже не может. Но спустя всего неделю, после полуподпольной, а потому дорогущей гименопластики, она узнала, что Павел, ее Павел, чудом выжил в страшной автокатастрофе; тут же устремилась к нему, пролетев полстраны, только чтобы узнать, что этот олух без памяти влюбился в приставленную к нему медсестру и даже успел сделать ей предложение. Сейчас, в свои зрелые двадцать шесть, Татьяна понимала: подобное поведение ее избранника недвусмысленно указывало на то, что не получится из Павла правильного спутника жизни, и надо было тихо уступить его той хитрожопой медичке-лисичке. Но тогда… тогда для нее мир обрушился, и единственным избавлением от страданий виделась мгновенная смерть. Впрочем, Таня быстро взяла себя в руки – и в бою за руку и сердце любимого одержала безоговорочную победу за явным преимуществом, так что бедная соперница не успела даже понять, откуда, собственно, обрушился на нее нокаутирующий удар. И – что несравненно важнее! – сам «предмет» тоже ничего не понял, искал причину столь стремительного краха своего романа с любимой Варенькой в чем угодно, только не в действиях любимой Танечки.

Свадьба была роскошной, первая брачная ночь… так себе, особенно если учесть, что некоторую часть этой ночи новобрачная провела в глубоком обмороке, вызванном болевым шоком от чрезмерно бурной дефлорации. Повторной. Следующие разы были несколько приятнее, но… В общем, личный опыт привел Татьяну к убеждению, что секс – самая завышенная величина на шкале человеческих ценностей. Один голый человек лежит на другом голом человеке, оба пыхтят, потеют, стонут, причиняют друг другу массу неудобств. Трение, жар, немного смазки. Поршень гуляет в цилиндре. Туда-сюда, туда-сюда, чух-чух, наш паровоз, вперед лети, в ложбине остановка… Ка-айф!

Нетушки, спасибо. Есть и другие источники наслаждения – от доброй пробежки свежим утром до рюмочки холодной водки под молочного поросеночка… Не говоря уже о наслаждении риском, преодолением, трудной победой…

К тому же эта нелепая постельная гимнастика породила на свет ее личную катастрофу по имени Анна, Нюта, Нюточка. Доченька, в которой так определенно угадывалась копия матери – но копия зеркальная, с обратным знаком. Всей душой, всем сердцем, всем естеством своим стремилась Татьяна полюбить этого маленького человечка, но, подобно тому, как частицы с противоположными зарядами взаимоуничтожаются, попав в силовое поле друг друга, так, оказавшись рядом, и мать, и дочь начинали умирать, причем не метафорически, а вполне буквально – с химическими ожогами, остановкой дыхания, комой и реанимацией… Медицина была бессильна – впрочем, иного ждать не приходилось, поскольку дело тут было совсем не медицинского свойства…

Павел остался с дочкой, а Татьяна… Татьяна продолжила умирать уже в одиночку. В густом чаду алкоголя, наркотиков, беспорядочных связей течение времени ощущалось слабо, однако понимание того, что процесс затянулся, нарастало снежным комом, и в один особо паскудный ноябрьский день она без сожалений вкатила себе «золотой укол» – и улетела в уверенности, что обратно уже не прилетит.

Но в тот раз ее смерть забрали себе верные Санчо-Пансы, Анджелка с Якубом, явившиеся в тот момент, когда она уже воспарила над маковыми полями, и поспешившие вмазаться остатками того, что им не предназначалось. Она же, «переломавшись» в спасительном бесчувствии, очнулась уже в другом мире. Владыка этого мира представлялся ей рогатым и темноликим; наместником же Владыки, своего рода замом по земным делам, служил все тот же Вадим Ахметович Шеров, уже перебравшийся сам и перетащивший ее в Москву. Много подвигов совершила Татьяна под эгидой Владыки и под водительством Шерова – если мерить по шкале грехов, то никакой шкалы не хватит… С другой стороны, из семи смертных грехов христианского канона за собой она может признать, по самому строгому счету, разве что эпизодическое чревоугодие, и то в варианте не обжорства, а гурманства, или, как выражаются святые отцы, «гортанобесия». Ну и, возможно, гордыню – хотя она предпочитала называть это «трезвой самооценкой». Зависть же, алчность, гнев, а уж тем паче уныние – это явно не ее. Ну а про блуд и говорить смешно: ни разу за все три с лишним года после возвращения под темное крылышко Шерова. Да, в общем-то, не хотелось и не вспоминалось… Короче, практически праведница. Только вот трупов на ней… не один и даже не два. В основном, конечно, самооборона – что с тем ментом-венгром на прииске, озверевшим от прошлых обид; что с Кимом, беглым зэком, который несомненно уложил бы ее на месте, если бы заметил первым. Но ей тогда повезло больше… Что с той милой парочкой – десантником Серегой, приданным ей в помощь при операции по изъятию у одного коллекционера некоего произведения искусства, и Мариной, племянницей того самого коллекционера, – в великой мудрости своей надумавшей после успешного выполнения задания выбить ее из игры. Что ж, их пыл охладила боевая граната, вмороженная в глыбу льда без чеки и оттаявшая во время их автомобильной прогулки. А уж Ларик, шеровский шофер и по совместительству дядя того самого Сереги, – тот и вовсе подорвался на им же установленной мине. То, что мину он установил на днище Таниной «Волги», а взорвался, нажав кнопочку, на своей, можно считать избыточной технической подробностью.

Исключение из этого правила составлял лишь гражданин Мурин, престарелый коллекционер, получивший из Таниных ручек пару капель обширного инфаркта, разработанного химиками-затейниками из секретной лаборатории КГБ. От него, конечно, никакой угрозы ее жизни не исходило, но, если по справедливости, этого урода коллеги из НКВД должны были еще в блокаду расстрелять за мародерство и каннибализм…

Нет, Таня не искала себе оправданий, просто проводила внутреннюю инвентаризацию, подбивая итог всему, что оставляла она в здешней жизни, которая вот-вот станет прошлой. И в целом все, что она когда-либо делала с Шеровым и для Шерова, включая и добытую столь многотрудным (и, увы, многотрупным) образом гениальную старинную копию давно утраченного шедевра Эль-Греко, подлежит окончательному и бесповоротному списанию. Считай, сгорело… Ну, почти все. Но это «почти» должно дождаться своего часа.

Теперь люди. Родительская семья: юридический отец, доживающий свой маразматический век в какой-то привилегированной богадельне, недалекая мамаша, утешившаяся в объятиях пройдохи-адвоката, и уж тем паче братик Никитка, паскуда из паскуд, – уже и сейчас не воспринимаются как нечто важное для души и вряд ли обретут какое-либо значение в дальнейшем. Анджелка, единственная, в общем-то, подруга, заслуживающая этого слова, мертва.

Оставались Павел и Нюта. Хоть жизнь жестко и бесповоротно развела ее с мужем и дочерью, их она не могла и не хотела вычеркнуть из сердца. Она знала, что Павел после долгого периода неустроенности и неприкаянности обрел, наконец, семейное счастье с актрисой Татьяной Лариной – бывшей женой ее школьного воздыхателя, нелепого, пьющего Ванечки Ларина, и бывшей пассией мерзавца Никиты. Даже странно, что при всем этом никогда не видела эту самую Ларину вживую, только на экране. Таня к своей тезке нисколько не ревновала, наоборот, была ей искренне благодарна за Павла – и за Нюту, которой та сумела стать настоящей матерью.

И с работой у Павла наладилось. Наконец-то он смог заняться любимым делом, причем на царских, по советским меркам, условиях – как материальных, так и организационных. Но именно новая его работа крайне настораживала Таню – по своим каналам она узнала, что к возвращению Павла в большую науку приложил свою волосатую лапку Вадим Ахметович. Значит, затевается (или уже идет полным ходом) некая масштабная комбинация с большим кушем на кону, и, когда Павел, этот простодыра-идеалист, Павка Корчагин наших дней, начнет что-то подозревать, кончится это плохо, в первую очередь для него самого. Увы, узнала она это слишком поздно и предпринять ничего уже не могла, оставалось лишь надеяться на клятвенные заверения Шерова, что он будет Павла холить и лелеять, пылинки сдувать и ни под каким предлогом не будет впутывать ни во что мало-мальски сомнительное. Верилось, конечно, слабо, но…

– Я подумаю об этом завтра, – вслух произнесла Татьяна бессмертную фразу.

– Gimme another scotch[1], —не просыпаясь, пробубнил на это Аполло, ее суженый-ряженый, и похотливо зачмокал пухлыми алыми губами.

Таню передернуло. С прошлого мысли резко переключились на будущее. Будущее, в котором мистеру Дарлингу едва ли найдется место. А кому найдется и найдется ли вообще – жизнь покажет…

Она прикрыла глаза. На темной изнанке век на мгновение проступило юное лицо, красивое и растерянное, с растрепанными светлыми волосами и глазами пронзительной синевы. «Это еще кто? Я его знаю?» – от удивления Таня раскрыла глаза, и лицо исчезло.

А через секунду объявили их рейс.

Корпус был прозрачен, как горный хрусталь, и Нил с сосредоточенным интересом наблюдал за перистальтикой празднично-ярких внутренностей гигантской стрекозы. Налюбовавшись, перевел взгляд чуть в сторону…

Далеко внизу сапфирами и хризопразом переливалось море, язычками ленивых волн нализывая полированный песок пляжа. Подставив апельсиновому солнцу морщинистые, покрытые редкой изумрудной растительностью щеки, отдыхали покатые скалы. На склонах, обращенных к суше, зеленый ковер был гуще и темнее; по мере удаления от моря он все больше обретал черты искусной рукотворности, окультуренности – английского «дикого» парка с желтыми дорожками, окаймленными живой изгородью. Переливчатая водяная взвесь над водопадом и хлопья пены внизу, черный периметр мраморной стены, а дальше – прихотливый ковер партеров, круговая радуга над трехъярусным фонтаном… И кремовый купол Занаду…

Вертолет бесшумно нарезал круги над пространством давней галлюцинации…

– На закате наша тюрьма особенно прекрасна. – Пилот повернул к Нилу глумливое лицо, ожидая реакции.

– Не кокетничайте цитатами, – брезгливо отозвался Нил. – Это не ваша тюрьма, кишка тонка. Ваша тюрьма – вшивый барак в замерзшем болоте, окруженном кособокими вышками. В бараке – голодные и злые зэки, на вышках – голодные и злые вертухаи…

– А здешний хозяин, хряк рогатый, – это, конечно, само воплощение доброты…

– Не смешите меня, Асуров. И приберегите ваши сарказмы для вашей лагерной стенгазеты «Правда».

– Поаккуратней с местоимением «ваши», агент Боуи. Оно, знаете ли… притяжательное.

Хрустальный вертолет, резко взвыв, заложил крутой вираж. Нила подбросило, вынесло в пустоту, в последнее мгновение он повис на распахнувшейся прозрачной дверце. Внизу качнулись и понеслись навстречу острые скальные пики.

«Виском – да об край столика!» – пронеслось в голове. Он выбросил вперед ноги, спружинил, стойком приземлился на пол купе и только тогда открыл глаза.

«Привидится же…»

Нил набросил на плечи джинсовую куртку, тихо вышел в коридор. Долго курил, глядя на проносящиеся за окном огоньки. Подергав за шершавый рукав, мрачно усмехнулся:

– Агент Боуи к выполнению задания готов…

Он возвратился в купе. Прилег на полку, закрыл глаза. На этот раз привиделась ему толстая, золотозубая цыганка, державшая в руках его ладонь.

«Четыре жены, – бубнила цыганка. – Одна была, одна есть, две будут… Одна от людей, одна от Бога, одна от черта, одна… Не бойся ничего, яхонт мой, ангел сильный хранит тебя…»

– Да точно ли ангел? – вскрикнул Нил и тут же проснулся.

И словно в ответ на этот вскрик – чувственным коррелятом сверхчувственного! – резким щелчком померкло электричество, перескочив в призрачно-синеватую ночную фазу. Как и у всякого послания свыше, при всей наглядности проявления, глубинный смысл допускал, мягко говоря, различные толкования.

– Да будет тьма! – Своей усмешкой Нил перевел мгновение в плоскость обыденного. Сразу стало тихо, только сердце в такт колесам отстукивало – увидеть и умереть, увидеть и умереть. «Ну нет, такая музыка мне надоела», – подумал Нил и провалился в сон. Уже без сновидений…

Проснулся он, когда в окошко вовсю било дневное солнышко, но открывать глаза не хотелось. «Надо бы еще поспать», – подумал он, но что-то странное вокруг, еще не понятое им, заставило включить мозг.

Нил посмотрел вниз, и первое, что он увидел, было яблоко. Большое красное яблоко лежало на столике, оно окончательно и разбудило его.

Нил тихо спрыгнул вниз.

Ничего себе! На нижней полке лежал ангел, просто ангел, такими он видел их во сне, в детстве. Девушка спала в такой детской открытости и беззащитности, что у него сразу защемило сердце. Руки над головой, длинные волосы разметались по подушке, одеяло не закрывало грудь и шею.

Нил разглядывал незнакомку с восторгом, забыв про все приличия. На какой-то миг ему показалось, что она вообще не дышит. Поезд резко дернулся, яблоко покатилось, Нил успел схватить его, но потерял равновесие и чуть не упал на девушку. Не упал, но разбудить разбудил.

– Доброе утро, соседка! – почему-то шепотом произнес Нил.

– Salut, il est quelle heure? Prenez la pomme, allez! Mangez la, j’en ai d’autres. Ah! еxcusez-moi, vous ne parlez surement pas franqais, je n’y ai pas pense, je ne suis pas bien reveillee![2]

Нил вновь втянул ноздрями воздух и внезапно понял, отчего вскружил голову этот запах: «пуазон», несомненно, «пуазон»… Пузырек, которым так дорожила Линда, который долго еще стоял на полке в их мансарде после ее неожиданного исчезновения…

Милая соседка смотрела на него, щурясь со сна, ожидая ответа.

– Il est deja dix heures. La pomme je n’en veux pas, je l’ai juste attrape pour l’empecher de tomber. Je vais sortir, vous pourrez vous habillez.[3]

Нил взял полотенце и пакет. В коридоре почему-то никого не было. Нил быстро побрился и вышел в тамбур. Сигареты одной показалось мало. Мысли путались, но воспоминаниям места не было. Предчувствие счастья, какое-то подростковое волнение и азарт накрыли его; казалось, что с каждой минутой поезд несется все быстрее и быстрее.

Нил отворил дверь купе и ничего не понял. Девушка под звуки веселой музыки умывалась, а столик чудесным образом превратился в умывальник.

– Извините, я и не подозревал, что в купе есть удобства. Вот почему не было очереди на помывку.

– Заходи, я уже все, – откликнулась она.

– А как ты здесь оказалась? Я не слышал, как ты вошла.

– Да ночью меня проводник перевел. Соседка так храпела, что не заснуть. Вот проводник и сжалился, хотя с мужчиной ехать, говорит, опасно. Но я смелая, да и чего бояться. Он, правда, проследить обещал, если что…

– А если что?

– Ну, сам понимаешь…

– Давай завтракать, соседка, у меня есть неплохой кофе.

– А у меня «мадлен». Ты любишь «мадлен»?

– «Мадлен» – это как у Пруста? – Она кивнула. – Не знаю, наверное… Да, как тебя зовут, соседка?

– Элизабет. В России меня звали Лиза. А тебя?

– Я – Нил.

– Нет, Нил – это река такая в Африке, я читала, ты шутишь, наверное.

– Я и есть река, это ты правильно сказала, только плохие инженеры сделали поворот русла, вот, теку вспять. А вообще-то, это в Африке река, а в России был такой святой, ему поклонялись славяне.

– Не поняла, значит, и ты святой?

– Ну нет, пока нет, да и святыми становятся только после смерти, а я, как видишь, совершенно живой.

Она рассмеялась колокольчиком. Нил поймал себя на мысли, что надо запомнить все, каждую минуту, чтобы потом, без нее, жить этим голосом, запахом, улыбкой. Его поразило, что границы, которую надо переходить при знакомстве, не было. Он знал ее когда-то в прошлой жизни, определенно знал, а теперь они проснулись вместе, и так много надо рассказать друг другу, ведь давно не виделись, всю жизнь…

Особенно Лиз рассмешили подстаканники, она, посмотрев, как с ними управляется Нил, попыталась отпить кофе, но с первого раза ничего не вышло, и залитую салфетку было решено ликвидировать. Кофе действительно был хорош, и настроение окончательно стало беспричинно веселым. Даже несмотря на то, что воспетая классиком «мадлен» оказалась всего-навсего паршивеньким, рассыпающимся кексом на маргарине.

– Пойду покурю. – Нил потянулся за пачкой «БТ».

– Хочешь мои попробовать? А можно и здесь курить, потом дверь откроем.

Лиз вытянула неправдоподобно тонкую, похожую на белый гвоздик сигарету. «Vogue» – прочитал Нил на пачке. Он перевел взгляд на руки и замер, пораженный.

Такие тонкие, хрупкие пальчики, ногти, не тронутые лаком, прозрачные. Ни у кого прежде он не видел таких тонких кистей, а пальцы, прикасаясь к предметам, казалось, вот-вот сломаются.

Они закурили. Лиз курила как подросток, и это выходило у нее очень смешно.

– Я вообще-то не курю, это во время экзаменов меня научили ребята, вот приеду к отцу и брошу, он будет очень сердиться. Я не люблю его огорчать, он у меня очень серьезный, и огорчать его чревато.

Приглашения к разговору не понадобилось. Лиз начала говорить, как будто они знали друг друга с детства, просто давно не виделись.

– Я поступила в Академию художеств. Это была моя мечта. Буду изучать искусство в вашем прекрасном городе. Я была раньше только в Москве, по папиному поручению; он, кстати, очень неплохо разбирается в живописи, у него большая коллекция. Там я познакомилась с папиными друзьями. Одна девушка, Таня, она училась в Ленинграде, мне и рассказала про Академию и вообще про Ленинград. Я буквально заболела этой идеей. Пришлось папе сдаться и разрешить мне поступать, теперь я вынуждена за это расплачиваться…

– Как это – расплачиваться? Он не хочет оплатить твое обучение? Или не может?

– Я не о деньгах. Просто предстоит одно довольно неприятное дело в Германии… Отец меня встретит, я плоховато говорю на немецком… А в России мне очень понравилось, хотя папа меня запугал немного перед поездкой. Особенно мужчинами. Он боялся, что меня сразу окрутит какой-нибудь еврей. Ужасно трудно эмигрировать из России, а все евреи хотят уехать, вот и кидаются на всех иностранок подряд…

– Ну, далеко не все, это твой папа сильно преувеличил, – отозвался Нил.

Он сидел на откидном стуле напротив Лиз и рассеянно слушал, потому что видеть ее было куда интереснее. Лиз, сидящая по-турецки напротив него, и впрямь была воплощением совершенства. Светлые волосы, карие глаза, постоянная улыбка на почти детских губах – все в этой девушке было необыкновенным, притягательным. Все в ней было странным и волшебным…

– Я, правда, не сильно разбираюсь в евреях, но друзей у меня появилось много. Меня все любили и заботились, и мне неинтересно знать их национальность. А поклонников хозяйка квартиры, где я жила, прогоняла быстро, только цветы отбирала. Папа не разрешил мне жить в общежитии, потому что там очень грязно и много тараканов. Он даже не подозревал, что это не главная беда. Да я и сама бы уехала из la obscha-ga, потому что там все пьют очень плохое вино и очень много. Папины московские друзья меня поселили у хорошей женщины, она меня, правда, стерегла, но хоть чисто было. Я много рисовала, мы с ребятами ездили на этюды за город. Я уже в Москве когда была, много рисунков сделала, мне особенно нравятся портреты, я показала в Академии, меня даже похвалили. Да что я все о себе, расскажи и ты. Куда едешь?

– В Париж.

Ресницы Лиз затрепетали.

– Но… Но ведь обыкновенных русских дальше Восточного Берлина не выпускают!

– Обыкновенных – нет.

Лиз вся подобралась. Нил улыбнулся, поняв, какие чувства борются сейчас в душе девушки. Страх и жгучее любопытство.

– А какая у тебя профессия? – победило, наконец, любопытство.

«Я понял твой вопрос, детка, – мгновенно пронеслось в голове. – Ответ утвердительный. Единственная профессия, дающая право оказаться по ту сторону Берлинской стены. Хотя легенды прикрытия многообразны. Журналист, дипломат, торговый представитель, технический советник, научный консультант, лингвист…»

– Я лингвист.

– Едешь во Францию работать?

– Работать и жить.

– В первый раз?

– Ну, работать мне приходилось и прежде. Насчет жить – не могу сказать наверняка…

– Как жаль, что я не смогу тебе показать Францию, а Париж – это моя любовь, там у меня много друзей, я знаю все уголки, я настоящая фанатка-парижанка. Я очень скучаю по родным местам, хотя путешествовать просто обожаю!

Лиз рассмеялась чему-то своему. Она, казалось, не умеет не радоваться.

Застукало в голове: «Это невозможно, не нужно…» Сразу стало тесно и душно в пространстве купе-коробки.

– Я открою дверь, ты не против? – как бы защищаясь от неотвратимого, спросил Нил.

– О, да, конечно, я не боюсь синяков, – Лиз отважно перешла на русский.

– Не синяков, а сквозняков, – поправил Нил.

Теперь они рассмеялись оба.

– А давай кроссворды разгадывать? Меня моя хозяйка научила, чтобы русский язык лучше знать. У меня и журнал где-то есть.

Лиз подтянулась и по приставной лестнице забралась наверх. Нил, вздохнув, сказал:

– Ну, давай по горизонтали, что там?

– Так; два… Народный артист СССР, исполнитель главной роли в фильме «Подвиг разведчика». Раз, два… десять букв… Что?

– Кадочников, – подсказал Нил громко. Кроссворды, однако! Тематические…

– Пять. Способ самоубийства у японских самураев… Ну, это я сама знаю – харакири.

– Сёппуку… Что еще жизнерадостного предлагает твой кроссворд?

– Проступок, долженствующий влечь за собой кару божества… Четыре буквы… Нил, что значит «долженствующий влечь за собой кару»?

– Значит, что накажут обязательно… Оттуда.

Нил показал пальцем вверх. Лиз посмотрела на потолок купе и кивнула.

– Я поняла. Тогда такой проступок называется «грех»… У меня есть Библия, там много написано про грех, я тебе покажу…

Она опять поднялась по приставленной лесенке наверх и, быстро найдя книгу, спрыгнула вниз. Нил не успел предложить помощь, о чем тут же пожалел.

Как-то неловко получилось. Лиз вскрикнула и, присев, схватилась за щиколотку:

– Ой, нога! Ммм, больно!

В дверях тут же, точно на стреме стоял, возник Фиолетовый, протирая заплывшие глазки.

– В чем дело? Кто кричал? Что у вас тут происходит?

– У меня происходит нога. Я ногу прыгнула больно.

– Нужен врач?

– Нет, не надо беспокоиться, пустяки, пройдет.

– Все в порядке, батя, иди, разберемся. Спасибо.

– Да уж я вижу, разберетесь, дело к тому идет. Знаю я вас, – пробурчал проводник, смачно зевнул, вышел.

И закрыл за собой дверь.

– Ну, давай смотреть, что там с ногой.

– Да пустяки, не волнуйся.

– Нет уж, Лиз, клади ногу и снимай носок.

Едва Нил коснулся ее кожи, его будто током ударило… Такая маленькая ножка при высоком росте. Вот порода-то…

– Растяжение. Сейчас забинтуем, и все пройдет. Хорошо бы водкой натереть. Да, у меня, кстати, есть…

Преодолев слабое сопротивление Лиз, Нил растер ее ногу и, за неимением подходящей повязки, перебинтовал шелковым шарфом.

– Вот, готово, только ходить пока не рекомендуется. Нужен покой.

– Да здесь и ходить-то некуда, будет хоть занятие – лежать и лечить ее.

– Больным нужны хорошее питание и хороший уход. Я пошел за лечебным обедом. А пока, пациентка, грызите яблоко. – Нил протянул его Лиз. – Не скучай, я скоро.

Ресторанная еда, принесенная им в судках, была, может, и далека от совершенства, но это было уже не важно ни ей, ни ему… зато вино оказалось настоящим. «Мукузани» скрасило искусство повара и окрасило щеки Лиз румянцем.

Лиз прикрыла глаза, и Нилу показалась, что она засыпает. Как бы сам себе он пробормотал:

– Ну, ты, наверное, хочешь спать, я пойду, не буду мешать…

– Да, хочу, – каким-то изменившимся голосом отозвалась Лиз. – С тобой.

Последние слова она произнесла совсем тихо и не открыла глаза. У нее больше не было сил даже на слова. Нил щелкнул замком.

Никогда такое узкое ложе не казалось ему бесконечно просторным. Он раздевал ее очень медленно, будто боялся нарушить ее совершенное тело, которое открывалось ему во всем великолепии. Лиз своими волшебными руками касалась Нила, и каждое касание пьянило его с новой силой. В какой-то момент ему показалось, что она, и только она – первая женщина в его жизни, и не было никого и никогда, кроме нее.

Глаза Лиз широко раскрылись, и Нил успел закрыть ее крик своими губами. Стон, как ток, прошел через каждую клеточку его тела, солнце вспыхнуло. Поезд летел, казалось, с невероятной скоростью куда-то по вертикали.

– Я хочу, чтобы ты родила мне сына, и это обязательно будет, потому что я люблю тебя.

Лиз лежала на нем, шарф с ноги оказался на подушке, и, увидев его, она опять рассмеялась, будто не слыша Нила. Никогда ни с одной женщиной Нил не был так нежен. Он удивлял сам себя. Откуда в нем так много любви, она обрушилась, оглушила и сделала его абсолютно счастливым. Ему на минуту показалось, что все только начинается.

– Пусть, пусть так. Я найду ее, я смогу изменить все, распутать этот невероятный клубок…

Он гладил ее шелковые волосы; Лиз спала, положив голову на колени Нила. За окном загорались огни в далеких домиках, мелькание желтых и красных деревьев почему-то напомнило ему флаги на первомайской демонстрации. Он опять сидел на плечах отца и верил в бесконечность праздника. Китайским фонариком покачивалось на столе нетронутое красное яблоко…

Неосязаемый, но непроницаемый купол сомкнулся над ними и вокруг них, очертив магическое пространство любви, и время остановилось, претворившись в сияние, в музыку, в полет. То, что было отсечено и осталось вовне, перестало существовать, и все звуки, движения, краски – подняли вагоны, пересаживая с русской колеи на европейскую, чьи-то руки в форменных рукавах перелистывали бумаги, штемпелевали страницы, прикладывались к чужим козырькам, о чем-то гудел подогнанный к составу польский паровоз – не отменяли этой отмены, ибо были не более чем фантомами чужого сознания…

– Я ничего о тебе не знаю…

– Да я и сам знаю не много… Нет, на память я не жалуюсь, только… Такое ощущение, будто до этого дня я жил какой-то чужой, не своей жизнью. Или наоборот – мою жизнь проживал кто-то другой, кто-то чужой… Понимаешь?

– О, да!

– С самого младенчества из меня готовили музыканта. Но имея перед глазами пример матери… В общем, после школы я решил учиться на психолога, но встретил поразительную девушку и следом за ней пошел на филологический. И уже через полгода был женат.

– На этой девушке?

– На другой. Она тоже была красива, умна, но… другая.

– Вы расстались?

– Да… Мы любили друг друга, но я не мог дать ей тот мир, в котором она хотела жить. И она предпочла уйти…

– От тебя?

– Сначала от меня…

– А потом?

– Потом от мира.

– В православный монастырь? Я слышала, там такие суровые порядки…

– Нет, не в монастырь… Оставила прощальное письмо – и ушла в Вечность…

Светлые глаза Лиз округлились.

– Она… покончила с собой?

– Хотела. Но вышло иначе… Она погибла в тот самый день, на который запланировала свой уход. Господь уберег от греха самоубийства…

– Ты веришь в грех?

– Я верю в то, что каждый из нас обязан выдержать экзамен, именуемый жизнью.

– Иначе?..

– Иначе оставят на второй год…

А за окном проносились польские деревеньки, и на горбатых проселках лежала чистая иностранная грязь.

– Возьми мои часы, я хочу, чтобы с тобой всегда была частица меня, они покажут время нашей встречи и будут тебя охранять, как оберег.

– Я запомню – о-берег, как берег тебя, ты же моя река.

– Ну, берег так берег, если тебе так больше нравится.

– А, я придумала, я подарю тебе свой рисунок, или давай ты выберешь сам.

Лиз достала папку и положила Нилу на колени.

– Ты смотри, а я буду рассказывать. Вот, это я в Павловске, когда на этюдах была с ребятами, а это наброски, а это я рисовала еще в прошлом году в Москве, ну, помнишь, я тебе рассказывала. Меня папины друзья водили на ипподром, лошадей очень трудно рисовать, поэтому меня и тянет, хотя пока еще не очень получается.

Сдерживая дрожь, Нил вгляделся в лицо наездницы. Рисунок был очень точен.

– Кто это на лошади, Лиз?

– А. Это та самая Таня Захаржевская, которая меня и уговорила учиться в России. Знаешь, она замечательная, очень современная, многому меня научила. Мы с ней подружились. Она тоже, как ты, филолог.

Нил не сразу пришел в себя, еще полистав рисунки для отвода глаз, отложил Танин конный портрет в сторону и, притянув к себе Лиз, начал целовать ее лицо, глаза и губы, не давая Лиз увидеть его собственные глаза. Прошлое подошло опять очень близко, так же близко, как приближающийся с каждой минутой ненавистный Кельн, где Лиз уже не будет с ним.

– Подожди, я подпишу.

Лиз размашисто поставила свой автограф. Поезд остановился неожиданно для них обоих. На Нила напало не свойственное ему отчаяние, он так сильно сжал Лиз, что она вскрикнула.

– Приехали, пора, Нил! – Но он снова и снова покрывал поцелуями любимое лицо. Голос проводника, как приговор, прозвучал под дверью. Нил открыл купе…

Он протянул руки и, как ребенка, поставил Лиз на платформу. Успев в сотый раз прошептать в волосы:

– Люблю…

Казалось, что Лиз никак не может разглядеть встречающего, а он появился словно из-под земли.

– Бет, привет! Как доехала?

Лиз кинулась на шею невысокому элегантному мужчине.

– Ой, па!

Обнимая дочь, мужчина смерил Нила внимательным взглядом, чужим и колючим. Нил похолодел: такой взгляд никак не мог принадлежать английскому лорду, потомственному дипломату – так говорила про него Лиз, – вообще цивилизованному европейцу. Это был взгляд Чингисхана, императора победоносной орды, прикидывающего, что делать с очередным завоеванным городом.

Интерес, просквозивший было в совершенно монгольских, с тяжелыми веками, глазах Лизиного отца, мгновенно погас.

– Познакомься, это Нил, он вылечил мне ногу, мы подружились!

– Нил Баренцев.

Нил сухо поклонился, не рискуя первым протягивать руку – еще неизвестно, снизойдет ли этот повелитель жизни до рукопожатия.

– Морвен, – с чуть заметным кивком отозвался англичанин. – Вы едете дальше?

– Да, я во Францию…

– Счастливо, – не скрывая равнодушия, ответил отец и поднял сумку Лиз. – Бет, догоняй, машина на стоянке.

Не прощаясь, он двинулся по перрону.

Нил обнял свою Лиз, которая, силой неведомой черной магии, на глазах превращалась в чужую незнакомую Бет и, еще оставаясь рядом, уходила из его жизни. Но в это же мгновение жизнь его обрела, наконец, смысл и цель – искать ее, искать свою утраченную Лиз, вечно, всегда… Лицо было соленым от слез, но слов уже не было.

– Бет! Поторопись!

Лиз отстранилась и пошла прочь.

– Je t’aime, ma fleuve![4]– донеслось из толпы, но он уже не видел ее.

Оглушенный утратой, он стоял на вмиг опустевшем перроне.

«Индустриальный пейзаж, – отчего-то прокатилось в мозгу. – Стерильный настолько, что не годится и слово „натюрморт“. Антиприродная натура…»

Не разбирая дороги, Нил кинулся вслед за Лиз. Эскалатор вынес его на громадную, бетонную, нечеловечески пустую площадь.

– Это ад! – дико озираясь, пролепетал Нил.

Ледяной ветер швырнул ему под ноги смятую газету, поволок дальше, оторвал от земли. Нил автоматически проводил газету глазами – и взгляд его уперся в готическую громаду Кельнского собора.

Нил резко вздернул голову.

– Я тебя ненавижу! – хрипло прокричал он в пустое небо, перечеркнутое белой полоской реактивного самолетного выхлопа.

Всеобщее благоустройство Таня ощутила уже в полете. Выпив бутылочку «Мартини-Асти» и закусив нежнейшим ростбифом, она совсем развеселилась и попросила темнокожую стюардессу подать виски с тоником, а когда мимо проходила вендорша с лотком всяких обаятельных разностей, Таня остановила ее и обратилась к чуть задремавшему мужу:

– Гони монету, Дарлинг!

Он пробубнил что-то неразборчивое, но безропотно полез в карман и выдал Танины деньги, которые на всякий случай были переданы ему по пути в аэропорт. Она купила пачку «Силк-Кат» (много фирменных перепробовала, но такие видела впервые, и ей стало любопытно); флакончик «Коти» и серебряные запонки, которые тут же вручила мужу. Он недоуменно уставился на подарок, потом сунул коробочку в карман и, словно спохватившись, одарил Таню лучезарной улыбкой и промурлыкал:

– Спасибо, дарлинг!

Покинув некурящего мужа, Таня сначала зашла в туалет и пересчитала деньги. За исключением тех шестидесяти долларов, которые она успела профуфырить, еще не коснувшись британской земли, остальное было на месте. «С этой минуты ввожу режим экономии, – решила она. – Это все, что у меня есть, пока не вычислю, что у них там к чему». Она посмотрела на себя в зеленоватое зеркало, увиденным осталась в целом довольна, но на всякий случай пробежалась расческой по блистающим кудрям, одернула легкомысленную маечку и, примерив улыбку, вышла в салон.

Она нырнула в свободное кресло в задней, курящей части салона, распечатала пачку, прикурила, затянулась сигаретой, которая ей не понравилась, раздавила ее в пепельнице, достала из сумочки «Мальборо» и снова закурила.

– В первый раз летите в Лондон? – с материнской улыбкой обратилась к ней соседка, женщина средних лет с симпатичным круглым лицом.

– Лечу впервые, – улыбнувшись в ответ, произнесла Таня, – хотя вообще-то в Лондоне уже бывала.

– Как вам Москва? – спросила женщина.

– По-разному. Но я привыкла.

– Долго там прожили?

– Чуть больше трех лет.

– Ого! Да вы героическая девица… Эй-Пи или Ю-Пи?

– Простите, что? – не поняла Таня.

– В каком агентстве служите? Или вы из посольских?

– Нет, я… я просто жила там. А теперь вот вышла замуж за подданного Британии и лечу с ним туда.

– Так вы, что ли, русская?

– Чистопородная.

– Упс! – усмехнувшись, сказала женщина. – Простите. Проиграла пятерку самой себе. Я, видите ли, от нечего делать решила блеснуть дедуктивными способностями и побилась об заклад, что с первой фразы по говору угадаю, из каких мест тот, кто сядет в это кресло. Ваш акцент меня несколько озадачил. Такой, знаете, чистый выговор, полуанглийский, полуамериканский.

– Среднеатлантический? – Таня улыбнулась.

– Что-то вроде. Так, как говорите вы, говорят только на бродвейской сцене. Отсюда цепочка моих умозаключений. Колледж в глухой американской глубинке, пара лет в массмедиа, примерная учеба в нью-йоркской школе улучшенной дикции, возможно, телевидение, а потом – «наш заморский корреспондент», как я. Но признайтесь, язык вы изучали за границей.

– В Ленинградском университете. И еще самостоятельно.

– Честь и хвала Ленинградскому университету – и вам… Соня Миллер, специальный корреспондент Би-Би-Си в Москве. – Она протянула Тане визитную карточку. Та спрятала ее в сумку.

– Таня Дарлинг, временно никто. Как только стану кем-то, тоже закажу себе карточку и первым делом презентую вам.

Женщина громко расхохоталась, но тут же озадаченно смолкла.

– Дарлинг? Вы шутите?

– Нисколько. Я уже неделю как миссис Дарлинг.

Женщина внимательно посмотрела на Таню, будто разглядывала выставленную в витрине новинку.

– А, знаете, вам идет. Не сомневаюсь, что вы и до замужества были очень «дарлинг». Ваш муж – уж не тот ли это кудрявый красавчик в красном жилете, который дрыхнет там, впереди?

Таня кивнула.

– Мой вам совет – не спешите расставаться с новой фамилией. Ведь ваш брак, я полагаю, сугубо деловой, а мистер Дарлинг – просто ваш билет на Запад.

Таня мгновенно насторожилась, но скрыла свое состояние приступом веселого смеха. Она тянула смех, сколько могла, внимательно следя за лицом собеседницы. Та широко улыбалась, но за этой улыбкой могло таиться что угодно.

– Чушь, – выговорила, наконец, Таня. – Какая чушь! Кстати, чисто из любопытства, почему вы так решили?

– Руки. Влюбленные, сами того не замечая, постоянно норовят подержаться друг за друга. Вы же ни разу не коснулись своего Дарлинга, а он вас. На такие вещи у меня наметанный глаз. Но главное, вы с ним – неправдоподобно красивая пара. За пределами Голливуда подобные браки крайне редки и почти всегда недолговечны. Психологическая несовместимость между двумя лидерами в одной и той же сфере. Так что, когда сделаете ручкой вашему Дарлингу, постарайтесь сохранить его фамилию. И, пожалуйста, не утрачивайте ваш очаровательный акцент… Таня Дарлинг… Скажите, Таня, вы рассчитываете работать или?..

– Как получится. Первым делом надо осмотреться.

– Извините за профессиональную назойливость, но ваш муж – состоятельный человек?

– Не знаю. Он торговый агент, как-то связан с торговой сетью «Макро».

– Ну, это может означать что угодно.

– У него квартира в Мэйфэр и домик в Кенте.

– Это уже кое-что, но все же… Знаете, дарлинг, дайте-ка мне мою карточку…

Таня послушно раскрыла сумку и протянула мисс Миллер ее визитку. Та извлекла из верхнего кармана своего замшевого пиджачка прозрачную шариковую ручку, что-то нацарапала на карточке и протянула Тане.

– Это номер моего «кролика», то есть радиотелефона. По нему меня можно застать днем и ночью, если только я в Англии. Вот это – номер моего дома в Патни. Московский контракт истек, так что в ближайшие полгода я никуда не поеду. Разве что на уик-энд в Хландино, это такой чудный городок в северном Уэльсе. Поживите недельку, осмотритесь – и непременно позвоните мне.

Соседка накрыла Танину руку своей широкой ладонью и заглянула ей в глаза.

– И не стесняйтесь. Я, конечно, не босс и таких вопросов не решаю, но немножечко поднатаскать вас и устроить встречу с начальством я берусь…

– И что? – трепеща ресницами, спросила Таня.

– О, сущие пустяки! Первый канал Би-Би-Си, второй канал Би-Би-Си, четвертый канал… Репортаж вела Таня Дарлинг… С такой внешностью, с таким голоском да не работать на телевидении – это просто грех…

– О-о! – Таня ответила простодушно-восторженной улыбкой.

Мисс Миллер крякнула и нажала кнопку вызова стюардессы.

– Давайте разопьем бутылочку за знакомство? Я угощаю…

Таня мило повела плечами, выражая робкое согласие.

– Шампанского, уточка, – холодновато сообщила мисс Миллер мгновенно появившейся стюардессе. – Только не вашей газировки. Настоящую бутылку настоящего шампанского. У вас есть?

– «Мумм-Брют», мэм. Пятьдесят три фунта, мэм.

– О’кэй! – Мисс Миллер, глянув в спину уходящей стюардессы, шумно потянулась и с довольным видом посмотрела на Таню. – Дарлинг, вам случалось пробовать настоящее шампанское?

Каким-то чудом Таня не рассмеялась соседке в лицо, вовремя сдержалась.

– Да. Только что. В таких миленьких бутылочках.

Мисс Миллер смеха не сдерживала.

– Я вам искренне завидую – у вас впереди столько чудесных открытий…

– Да, я плохо представляю себе заграничную жизнь. Скажите, мисс Миллер…

– Соня. Моя бабушка родом из Крыжополя… Соня и Таня. Два русских имени. Это судьба! Мы непременно будем друзьями.

– Конечно… Соня. Скажите, что сейчас носят в Лондоне, что слушают, что едят, что пьют, что читают?

– О-о! Впрочем, – Соня посмотрела на часы, – еще полтора часа лету. Лекция номер один… Но для начала промочим горлышко.

Проворная стюардесса откупорила бутылку, налила немного в два стаканчика – ледяное шампанское почти не пенилось, а словно дымилось, – поставила бутылку на откидной столик перед Таней, получила с мисс Миллер деньги, пересчитала, поблагодарила и удалилась.

Соня подняла стакан.

– За тебя, my darling Darling!

– За тебя, Соня!

Рассказывала мисс Соня профессионально – четко, доходчиво, остроумно, останавливаясь на моментах, особенно непонятных для человека советского. И хотя Таня никоим образом не относилась к типичным представителям этого биологического вида, она почерпнула из рассказа попутчицы много интересного – и многое отложила в своей цепкой памяти.

«Ну вот, – подумала она, когда чуть охрипшая Соня, извинившись, вышла облегчиться. – Не успела приземлиться, а уже кое-что прояснилось, и открылись первые перспективы… Почему бы и не телевидение? Конечно, скорее всего, это просто лесбийские завлекалочки, но, даже если и так, что с того? Нам не привыкать. Баба-то, похоже, небесполезная… Посмотрим, как и на что ее раскрутить».

В купе он вполз полураздавленным муравьем. Закрыл дверь. Шарф так и остался лежать на подушке, это он бессовестно хранил знакомый запах. И еще было что-то, что будто бы освещало купе, оно краснело на столике, улыбаясь ее губами… Мерным движением, без дрожи, Нил достал водку, налил в стакан с подстаканником, на котором были выбиты Кремль и звезда. Выпил и, не сводя взгляда с башенок Кремля, закурил. Сразу все вернулось в памяти. Нил вынул стакан и, бросив на пол проклятую железяку, с невероятной силой и ненавистью стал топтать железный Кремль, пока в дверь не постучали.

– Ты чего это разбушевался? – Фиолетовый просунул голову и строго оглядел купе.

– Батя, зайди, поговорить надо.

– Ну чего надо-то? Оттянулся вроде уже.

Нил не обиделся. Мгновенно извлеченная из сумки непочатая бутылка «Столичной» произвела нужное впечатление.

– Как бы мне дальше без попутчиков ехать? Сделаешь?

– Ладно, только курево прибавь, дорого тут все, да и валюты нет.

Нил протянул пачку, и она вместе с бутылкой мгновенно исчезла в карманах форменных брюк.

Как-то обреченно Нил допил остатки и, упав лицом в Лизин шарф, заплакал, но никто уже не мог видеть слабого Нила Баренцева. Поезд медленно потянулся дальше на Запад по горизонтали.