Дар

Мануэль

Совсем не таким я представлял бы себе своего сына. Иногда я поднимал взгляд от монитора, делая вид, что размышляю. А на самом деле наблюдал за Мануэлем – именно тайком, когда он не знал, что за ним наблюдают; и он отнюдь не казался самостоятельным. Честно признаться, меня возмущало, что его зовут Мануэль, я считал это несправедливым по отношению к нему и ко мне. Почему не спросили меня? Я не допустил бы никакого Мануэля, я восстал бы против Мануэля – по крайней мере, против имени. А против Мануэля как человека… ну что тут скажешь, такова была моя свыше данная участь. Моя участь обычно была для меня слишком высокой планкой. Ладно бы она оставалась там, наверху, ну хоть когда-нибудь. Но ведь нет же, рано или поздно каждый из судьбоносных моментов моей жизни сваливался на меня и говорил: «А вот и я». В данном случае это произошло в виде моего четырнадцатилетнего сына.

Десятый день пребывания Мануэля со мной протекал буднично, как почти все понедельники в этом году. Вторники, впрочем, тоже. По средам я часто брал себе свободный день, а уж остаток недели проходил как-то автоматически. Значение этого понедельника раскрылось мне лишь много позже. И тут я, несомненно, должен отдать дань моей сорокатрехлетней и заметно помутненной алкоголем памяти – за то, что она сумела задним числом собрать воедино так много картинок, да еще с живым звуком, по большей части связанных с моим сыном, который сидел у меня в кабинете и выполнял домашнее задание или просто делал вид, что выполняет.

– Ну как, ты справляешься? – спрашивал я.

– А почему я не должен справляться?

Может, все четырнадцатилетние подростки с пушком над верхней губой и регистром голоса где-то между расстроенной скрипкой и испорченным контрабасом были такие же противные, как этот, не знаю, но меня это изрядно раздражало.

– Я не хочу знать, почему ты не должен справляться, я хочу знать, справляешься ты или нет, – отвечал я.

– А кто тут говорил, что ты хочешь знать, почему я не должен справляться? – интересовался он.

Он спросил об этом потому, что знал: я наверняка не буду втягиваться в такую тупую дискуссию и наш диалог тем самым будет закончен. Ибо одной из проблем в моих еще совсем новых отношениях с сыном было то, что Мануэль терпеть меня не мог. Это объясняло и все те мутные, пустые и скучающие – на грани зевоты – взгляды, которыми он одаривал меня уже вторую неделю. Они лишь отражали то, что он видел: меня. Если бы он знал, что я его отец, он бы, может, и не полюбил меня, но был бы ко мне, пожалуй, милосерднее.

Однако он этого не знал. Да я и сам, признаться честно, узнал об этом лишь пару недель тому назад.

Алиса

В начале лета Алиса позвонила мне и высказала сожаление по поводу того, что у нас давно уже не было вообще никаких контактов. И не встретиться ли нам снова, ведь у нее накопилось так много новостей. Вообще-то, на Алису я больше не рассчитывал. Вот на Таню, на Бригитту, на Кати, ну разве еще на Коринну, а при случае даже на Соню – да, но никак не на Алису. Я бы никогда в жизни не подумал, что ее огорчает отсутствие между нами контакта – особенно после ее тогдашнего ухода, вот ведь как можно обманываться в людях, пусть и в женщинах, к этому у меня был просто природный дар.

– Да, конечно, давай встретимся, с удовольствием. Где? – спросил я.

– Лучше всего у меня, – сказала она.

«Лучше всего у меня». Эти слова оказывали на меня исключительно волшебное действие, и если кому из мужчин при этом удается не думать в совершенно определенном направлении, да еще в начале лета, когда и без того чувствуешь себя необузданным, то сердечные им поздравления. Я лично на это неспособен. Чтобы как-то скоротать три дня до назначенной даты, я выгреб старые фотографии с Алисой, с нашего уикенда в Гамбурге, и мне оставалось только надеяться, что она за это время набирала в год не больше полкилограмма веса. Семь с половиной дополнительных кило я мог бы как-нибудь пережить.

Впрочем, мы и провели-то вместе всего лишь тот единственный гамбургский уикенд. Потому что тогда я был еще женат на Гудрун, а Гудрун была уже месяцев семь как беременна Флорентиной, и это во время обратного полета из Гамбурга сделало Алису предметом моей печали, ведь всякий раз, когда мне боязно, я становлюсь уязвимым. А летать я очень боюсь. Не буду в претензии, если кто-то сейчас подумает, что я был – или даже по-прежнему остаюсь – большим мерзавцем, но ведь не всегда все так, как выглядит со стороны, даже если выглядит сильно похоже. Однако вернемся к встрече с Алисой.

Собственно, мне хватило пары секунд на ее пороге, чтобы понять, что напрасно я брился. Не стоило распинаться, изображая, как фантастически все еще можно выглядеть пятнадцать лет спустя и как благотворно сказывается на лице человека то, что он твердо шел своим путем. Поскольку в случае с Алисой это, к сожалению, вообще больше не играло для меня роли, потому что я больше не играл никакой роли для нее. Она получила медицинское образование и работала в организации типа «Врачи без границ», хотя границы-то как раз были, ведь они курировали проекты исключительно в Африке. И Алиса собиралась в Сомали, где ей предстояло начиная с сентября за полгода создать новый опорный пункт организации. И почему-то ей понадобилось срочно сообщить об этом не кому-нибудь, а мне, человеку, которого она тогда, после приключения в Гамбурге пятнадцать лет назад, послала к черту. Вот только я еще не знал почему.

– А ты, Гери, как? Что поделываешь? – спросила она.

Это было вдвойне обидно. «Гери» значило, что я в ее глазах все еще недостаточно созрел для Герольда. А «Что поделываешь?» звучало совершенно так, как будто она и мысли не допускала, что я способен что-то и делать. Так, разве что поделывать что-нибудь спустя рукава. Должно быть, это было по мне заметно.

– Я все еще журналист, но уже не в «Рундшау», а в более мелкой… э-э-э… бесплатной газете, которую тебе читать не доводилось. Я веду в ней социальный раздел.

– Социальный? Но это же прекрасно, – сказала она.

– Да, прекрасно.

– И где находится ваша редакция? – спросила она.

– В Нойштифтгассе.

– И у тебя там есть рабочее место?

Я и сам не нахожу свою жизнь такой уж захватывающе увлекательной, но все же думаю, что заслужил и несколько более заинтересованных расспросов на тему «Пятнадцать лет из жизни Герольда Плассека».

– Да, у меня есть небольшое рабочее пространство в виде кабинета.

И то, и другое было нещадно преувеличено – и «пространство», и «кабинет», правдивым было только «небольшое».

– Чудесно, – заключила она.

Потом она немного помялась. И в конце концов рассказала мне о своем великолепном ребенке, которого вырастила совсем одна. Это был мальчик. Уже большой мальчик. Ему было четырнадцать лет. Он был образцовым школьником, ходил в гимназию, у него там было много, много, много – да что там – бессчетное множество друзей, которые позаботились о том, чтобы он укоренился там настолько прочно, что сдвинуть его с места практически невозможно. Перспектива провести полгода в Сомали могла привидеться ему только в страшном сне. Он должен оставаться в Вене. Жить может у ее сестры Юлии, и обеспечен он будет всем, за исключением…

– У тебя четырнадцатилетний сын? – спросил я.

– Да, верно.

– А у меня пятнадцатилетняя дочь.

– Да, я знаю, я умею считать, – сказала она, а вернее, фыркнула – как Лесли, сиамская кошка моей бывшей жены, стоило только ее задеть.

Итак, ее мальчик был всем обеспечен, продолжала она почти уже с преувеличенной любезностью, за исключением вечеров, времени между школой и Юлией, так сказать. Поскольку ее сестра Юлия была тренером не то по фитнесу, не по танцам, не то по обоим видам сразу и во второй половине дня у нее дома всегда проходили музыкально-гимнастические занятия. И вот Алиса странным образом подумала обо мне, а конкретно – обо мне и моем кабинете.

– Мануэль мог бы выполнять у тебя свои домашние задания, – сказала она.

Мануэль? Нет, не мог бы. Из этого ничего не выйдет. Это невозможно. Шеф этого не допустит. А если бы и допустил, то я бы не дал ему этого допустить. Я и четырнадцатилетний мальчик по имени Мануэль, которого я не знал и знать не хотел, вдвоем в этой жалкой каморке – этого попросту не могло быть. Уже сама мысль о такой мысли была немыслима.

– У тебя наверняка наберется с полсотни друзей. Почему ты обращаешься с этим именно ко мне? – удивился я.

– Я подумала, что вы с Мануэлем, может быть, поладите.

– Я с чужим четырнадцатилетним подростком? Ты могла бы назвать мне хотя бы одну причину, по которой мы должны поладить?

– Одну-единственную?

– Да, всего одну, – повторил я.

– Потому что ты отец Мануэля.

– Скажи-ка еще раз.

– Потому что ТЫ отец Мануэля.

Это действительно была причина. Она вызвала у меня один из тех глубоких травматических кризисов, про которые говорят, что человек впадает при этом в шоковое состояние и в интересах самозащиты отстраняет факты, пока они в какой-то момент больше не поддаются отстранению и просачиваются в мозговые клетки, отвечающие за реакцию на катастрофы. (Которые у меня, к счастью, пребывают в постоянной готовности.) Я просидел у Алисы несколько часов, потягивая из стакана коньяк, – выпито было полбутылки, но стакан был один, Алиса алкоголь не хотела.

Она сидела прямая, как свечка, на краешке дивана и подробно рассказывала мне, почему так было лучше, что она четырнадцать лет утаивала от меня существование сына. Но все ее объяснения можно было свести к короткой формуле: ни она, ни Мануэль не могли ничего ожидать от меня как от отца, вернее, ни в каком смысле не могли ожидать хотя бы чего-нибудь. Это одновременно привело меня в ярость и ввергло в печаль. В ярость оттого, что не стоило бы такое говорить о человеке, который к моменту рождения сына уже был отцом дочери. И в печаль оттого, что это, пожалуй, было правдой.

Но на сей раз они чего-то от меня ждали, и тут я просто не мог сказать «нет». Ведь это и нужно-то было на каких-то два-три часа в день, и продлиться должно было каких-то смешных двадцать недель. К тому же мне было интересно посмотреть на сына.

– А он знает, что я его отец? – спросил я.

– Еще нет.

– Поскольку мне было бы предпочтительнее…

– Да, я так и думала, – сказала она.

Она уже подготовила своего сына к «хорошему другу из старых времен».

– Очень хорошо, – согласился я.

Удивительный подарок

Итак, шел десятый рабочий день с Мануэлем в поле зрения, и мое любопытство к собственному сыну было уже утолено. Я не мог себе представить, что нам придется терпеть тут друг друга еще дни, недели или даже месяцы, а когда я видел его лицо, я уж точно никак не мог себе представить, что он может представить это себе. Самое худшее было то, что он попросту не был готов взаимодействовать со мной достойным человека образом, какую бы тему я ни выбрал.

– «Битлз» или «Стоунз»? – спрашивал я, к примеру.

Ведь это был вопрос как раз для четырнадцатилетнего! Мне хватило бы одного-единственного слова – и я бы тотчас развернул перед ним альбом полувековой истории поп-музыки.

– Что ты имеешь в виду под «Битлз» или «Стоунз»? – переспрашивал он.

– Какая музыка тебе больше нравится – «Битлз» или «Роллинг Стоунз»?

Уже за одну эту развернутую версию, которая звучала так, будто ты пытался объяснить шутку больному Альцгеймером, я презирал себя.

– Я должен на это отвечать? – продолжал он унижать меня.

– Нет, ты не обязан отвечать, но мне было бы просто интересно, – говорил я.

– Ну хорошо, мне не особенно нравится ни то ни другое.

– А какая музыка нравится тебе особенно? – наседал я.

– Это смотря когда и как, – обнадежил он.

– И от чего же это зависит? – спросил я.

– Это зависит от того, какую музыку играют.

– Да, в принципе это всегда важно, – отвечал я.

На этом тема исчерпывалась. И я клялся себе больше ни единым словом не обращаться к Мануэлю. А если он и впредь будет меня презирать, я его герметично упакую и отправлю авиапочтой к его маме в Сомали.

Но тут случилось нечто необыкновенное, что надолго сделало этот день таким особенным: Норберт Кунц, мой шеф, вызвал меня к себе в кабинет. Речь шла об одной моей заметке в четверговом выпуске «День за днем». На этом месте я должен сделать небольшое отступление, чтобы оправдать свое существование и объяснить круг моих обязанностей в бесплатной газете «День за днем», издаваемой концерном оптовой торговли PLUS.

После того как я соскочил с «Рундшау» – о’кей, то было скорее падение, чем соскок, – Норберт Кунц взял меня в «День за днем». Он всегда высоко оценивал мою журналистскую работу, а кроме того, его отец и папа моей бывшей жены Гудрун были близкими друзьями и даже вместе играли в гольф. Ведь недаром говорят, что кровь плотнее воды, но и она не так сплачивает, как гольф.

Больше всего мне хотелось бы работать в отделе культуры, но, во-первых, такого отдела не было, потому что «День за днем» – совершенно бескультурная газета для совершенно бескультурной публики, а во-вторых, привередничать мне не приходилось. Меня поставили на «Пестрые сообщения дня», и еще я вел колонку читательских писем. Если вы зададитесь вопросом, а чего там вести в читательских письмах, то вам следует присмотреться, на что способны читатели «Дня за днем». И, наконец, третьей областью моих задач был раздел «Социальное». Его-то я всегда и называл, когда кто-нибудь спрашивал меня, чего я поделываю и о чем пишу. Это, конечно, звучало «социальнее», а главное – весомее, чем было на самом деле. Поскольку, если не считать подводного землетрясения и цунами с десятком тысяч жертв – среди которых, на минуточку, было как минимум пятеро австрийцев, – для «Дня за днем» никакое бедствие не было достаточно бедственным для того, чтобы отнять печатную площадь у какой-нибудь рекламы обогревателей для садового домика. Проблемой социального раздела было то, что никто не давал туда рекламных объявлений, то есть денег он не приносил. И от страданий бедных и слабых никто не мог себе ничего отпилить, даже живодеры из концерна оптовой торговли PLUS. Поэтому социальные темы умещались в три строки и упрятывались куда-нибудь в гущу «пестрых сообщений дня».

Тем большей для меня неожиданностью было, когда Норберт Кунц специально вызвал меня к себе, чтобы поговорить об одной из таких коротких заметок. В четверговом выпуске я упомянул – поскольку мне недоставало еще хотя бы одного «пестрого сообщения дня» – переполненную ночлежку для бездомных в венском Флоридсдорфе, которой недавно сократили субсидии, из-за чего ее сотрудникам, работающим на общественных началах, пришлось выставлять на улицу половину бездомных. Норберт Кунц выделил это сообщение светящимся оранжевым маркером и постучал по нему пальцем, что не сулило мне ничего хорошего. Я ждал, что он сейчас снова укажет мне на то, что у нас такое не проходит, что мы – хозрасчетное предприятие и поэтому должны держаться подальше от маргинальных групп, для которых существуют свои газеты – от благотворительных фондов, от Красного Креста, от Армии Спасения, от «Груфта»[1] и черт знает еще от кого. Но вышло совсем иначе.

– Ваша работа еще доставляет вам удовольствие, господин Плассек? – спросил он.

Кунц хотя и не был таким уж сердечным человеком, которого волновало бы – или хотя бы заслуживало его мысли – самочувствие подчиненных, но и циником он тоже не был, для этого ему не хватало юмора.

– Честно признаться, я работаю здесь не для того, чтобы получать удовольствие, – ответил я.

– Вот и я тоже.

– Это меня успокаивает, – заметил я.

– Но бывают моменты, когда вдруг снова осознаешь, ради чего ты делаешь это, – заметил он.

– Да, бывают? – переспросил я.

– Да, бывают. Вот такой момент я только что пережил.

– Это мило, я рад за вас. Если и меня постигнет такой момент, я дам вам знать. Но может так случиться, что вы уже будете на пенсии. Тогда я дам знать вашему преемнику, – сообщил я.

Если кто из нас двоих и был циником, то я.

Кунц выжал из себя вымученную улыбку и рассказал мне, что ему только что позвонил заведующий ночлежкой для бездомных во Флоридсдорфе, да такой возбужденный и настолько вне себя от радости, что едва мог говорить, ведь свершилось нечто чудесное.

– Ему пришел по почте толстый конверт. От анонимного отправителя. В конверте были деньги. Наличные. Очень много денег. Отгадайте сколько, господин Плассек?

– Понятия не имею.

В этом деле я не был экспертом. Мне еще никто никогда не присылал денег, ни анонимно, ни под своим именем.

– Десять тысяч евро.

– Вау. – Я даже сглотнул. Это была пятимесячная зарплата в газете «День за днем», во всяком случае моя.

– За эти деньги они смогут оборудовать койками второе помещение, и им не придется на зиму глядя вышвыривать ни одного бездомного, – сказал Кунц.

– Это хорошо, это в самом деле хорошо, – ответил я. И действительно так считал. Хорошие новости очень даже могут меня растрогать. Наверное, потому, что по-настоящему хорошие новости случаются так редко. То, что обычно впаривалось нам в качестве хороших новостей и что мы, журналисты, бойко перепродавали дальше, было рекламой, при помощи которой кто-нибудь мог поживиться за счет другого, а больше ничего.

– Но почему он позвонил именно вам? – спросил я.

Теперь мой господин шеф-редактор просиял от эйфории, таким его редко увидишь.

– В конверте анонимного дарителя была маленькая вырезка из газеты. Больше ничего, только деньги и вложенная вырезка. А теперь отгадайте, из какой газеты она была?

Опять отгадывать, отгадчик из меня плохой. Однако Норберт Кунц дал мне подсказку, ткнув пальцем на выделенную оранжевым маркером заметку, на мое четверговое «пестрое сообщение».

– Да, верно, господин Плассек. Наша маленькая заметочка явно сподвигла человека спонтанно отдать на бездомных десять тысяч евро. Разве это не великолепно?

– Да, это великолепно, – подтвердил я.

Хотя, если быть точным, заметочка была не наша, а моя, но неважно. Если бы я мог предположить, что эта заметка могла какому-то человеку на этом свете стоить десяти тысяч евро, я бы сформулировал ее как-то тщательнее.

– И мы теперь, конечно, крупно пожируем на этой истории, – сказал Кунц.

– Что вы имеете в виду под «крупно пожируем»?

Он поглядел на меня, как на идиота, которому приходится объяснять основные правила бульварной журналистики.

– Статья с броским заголовком на первой странице. Заголовок: «День за днем» спасает проект по бездомным». Подзаголовок: «Щедрое пожертвование нашего читателя создает новый кров для беднейших из бедных». Что-то в этом духе. Тут же факсимиле нашей заметки. И четыре, пять, шесть страниц фоторепортажей из ночлежки для бездомных. Интервью с безмерно счастливым заведующим. Разговоры с бомжами. Как наступает это падение? Каково это – жить на улице? Исследование среды. График профинансированных нами новых ночлежек…

– Они профинансированы не нами, – позволил я себе возразить «Наполеону» посреди его видения победной битвы.

– Ну, не напрямую, господин Плассек, не напрямую же.

– И когда, вы думаете, мне приступать к репортажам и интервью?

– Не вам, господин Плассек, это возьмет на себя госпожа Рамбушек. Она обо всем проинформирована и уже на месте…

– С какой стати София Рамбушек, она же из экономического отдела? Социалка – это моя работа, или я что-то неправильно понял? – Теперь я сам забеспокоился о своем положении.

– Ваша, ваша, господин Плассек. Но вы нам нужны здесь, на месте, – сказал он.

Ах да, верно, ведь есть еще читательские письма и «пестрые сообщения дня». Я улыбнулся, и он меня понял. К счастью, все это было для меня не столь важно. Рамбушек была молодая и голодная, у нее впереди еще долгая и успешная карьера. Я же никогда голодным не был, мне хотелось только пить. И карьеры впереди у меня никогда не было, она всегда оказывалась где-то позади.

Алкоголь не воняет

Почему-то я почувствовал потребность рассказать Мануэлю об этом странном анонимном пожертвовании.

– Тебе не интересно, что мне только что сообщил шеф? – спросил я.

– Почему это должно быть мне не интересно? – ответил он.

Я понял это так, что ему интересно, и живописал все, что произошло. После этого он хотя и выглядел не менее отсутствующим, чем прежде, но впервые с тех пор, как въехал в мою жизнь в качестве моего сына и компаньона по кабинету, задал умный вопрос:

– А другие газеты тоже об этом писали?

– Понятия не имею, – сказал я.

Я не читал других газет, да и свою-то, разумеется, не читал. Но после этого мы раздобыли полный комплект четверговых изданий и обнаружили, что история про сокращение субсидий для бездомных была, так сказать, местной темой дня и некоторые именитые газеты посвятили ей большие статьи.

– Тогда твоя заметка вообще не была чем-то особенным, – посчитал Мануэль.

– А я и не утверждал, что она была особенной, – заметил я.

– А тот, кто прислал деньги, читал, видимо, только «День за днем», иначе бы он вложил другую вырезку, – сказал Мануэль. Это было не лишено некоторой логики, однако сформулировано враждебно и интонировано презрительно, и мне пришлось это дело неотложно обсудить.

– Мануэль, что я тебе сделал?

– А что ты мне должен был сделать?

– Вот именно, что я должен был тебе сделать, можешь ты мне это объяснить?

– Ты мне совершенно ничего не сделал, вот только…

– Что только?

– А, совсем ничего, – пробормотал он.

– Нет уж, это не ничего, это кое-что, и я хочу, чтобы ты мне сказал, что это. Я настаиваю на этом! Ты меня понял?

Он меня понял. Густая завеса хронической скуки рассеялась, и глаза его вдруг расширились вдвое против обычного, так что можно было увидеть, что они такого же зелено-медно-янтарно-желтого смешанного цвета, как и мои; по крайней мере, мне так привиделось.

– А почему я должен быть здесь? Как я вообще сюда попал? Как я тут оказался? Что это за комната? Что это за позорная газета? Что за странные люди? Что они здесь делают? Как тут можно работать? – Он позволил себе короткую паузу, чтобы набрать воздуха для продолжения атаки. – А ты? Что с тобой творится? Тебе же все безразлично. Просто сидишь тут, смотришь в монитор и ничего не делаешь. О’кей, я тоже делаю не бог весть как много, но я еще молодой. Да и что уж мне тут делать? – Он испуганно взглянул на меня, почувствовав, что перегнул палку. Но было уже все равно, и он мог высказать мне всю правду сразу. – Ты все время ходишь в одной и той же зеленой жилетке. А твои башмаки! Взрослые не носят такого, да и подростки такого не носят, я вообще не знаю никого, кто бы носил что-то подобное. Кроме того, от тебя воняет алкоголем. Мама говорила, что ты отличный, приятный парень, с которым уж точно не будет скучно. Но ты вообще никакой не отличный – разве что, может быть, приятный, немного, но не отличный никак. У тебя нет ни машины, ни мотоцикла. Если бы у тебя был хотя бы велосипед, но ведь у тебя нет даже велосипеда. И мы ни разу не устроили ничего веселого. На домашние задания мне нужно полчаса, остальное время я сижу бессмысленно и жду, что ты, может, вдруг однажды…

– Алкоголь не воняет, – сказал я.

– Нет, алкоголь воняет, и еще как!

– Утверждать такое – наглость. Я бы никогда не выпил что-нибудь вонючее!

Тут Мануэль засмеялся, значит, он умел смеяться. Видимо, он испытал облегчение оттого, что смог сказать мне такие вещи, а я не разозлился. Другие отцы или другие старинные друзья его матери, по-видимому, взвились бы на месте. Разумеется, было не очень весело выслушивать о себе такое от четырнадцатилетнего подростка, но в этом была своя острота, и мне понравилось. По крайней мере, и я остался не без комплимента, а именно: оказывается, Алиса рекомендовала меня ему как отличного и приятного парня. А честно признаться, для меня было важнее, что думают обо мне женщины, ставшие «врачами без границ», чем какой-то подросток, который еще верит, что школа и жизнь имеют между собой что-то общее, а мир в целом бывает то крутой, то дерьмовый.

– Это хорошо, что ты все высказал, – заметил я, притом что не был уверен, действительно ли все. Теперь он впервые был под впечатлением от меня, я это видел. Под впечатлением или в шоке – одно из двух.

– Не принимай это на свой счет, ничего личного, – ответил он.

Ну уж нет, на свой счет я бы это никогда не принял.

На прощанье он подал мне руку.

– Привет тете Юлии! – крикнул я ему вслед.

Так. И теперь мне безотлагательно понадобилось выпить пива. В самом нижнем ящике письменного стола где-то должна была оставаться резервная банка – пусть теплая, но неважно.

Теории после полуночи

Вечера, в которые я мог ожидать, что на следующее утро буду в них раскаиваться, я проводил со своими приятелями в пивных. Правда, как истинный житель Вены, к тому же выросший в рабочем районе Зиммеринг, я чурался слов, импортированных из Германии, – «приятели» и «пивная». У нас это называлось «парни» и «байсль», но когда я называл их «приятели», мне было легче дистанцироваться от них. А это было необходимо. Поскольку в действительности мы просто топтались вместе без всякого энтузиазма, пили одно пиво за другим шнапсом, рассказывали друг другу, какой подлой была по отношению к нам жизнь, вернее, нет, не друг другу – каждый сам себе рассказывал про подлости собственной жизни, а остальные ждали, когда очередь дойдет до них. В награду за то, что мы так самоотверженно притворялись, что слушаем друг друга, кто-нибудь проплачивал очередной круг на всех, и этим кем-нибудь чаще всего бывал я.

Плохо становилось после двух часов ночи, и можно было сверять часы, когда мои приятели, в первую очередь Хорст и Йози, начинали блуждать по сторонам своими расфокусированными от выпитого взглядами и фантазировать насчет еще присутствующих женщин, ни одной из которых не приходилось бояться сравнения с их собственными бывшими или теперешними партнершами у них дома. Для меня это означало, что пора либо идти домой, либо заказать последний круг, при этом в большинстве случаев я предпочитал второй вариант.

Самым предпочтительным и самым алкогольно-продуктивным был для меня бар Золтана в Шлахтхаусгассе, туда я погружался, как в продолжение моей собственной гостиной, что, признаться, не в лучшем свете выставляло мои жилищные условия. У Золтана, уроженца Венгрии, который умел неподражаемо выслушивать и кивать, не говоря при этом ни слова, я «переварил» много подъемов и спадов, в основном спадов, а такое запоминается надолго и то и дело вновь приводит к месту «переваривания».

На сей раз я успешно пресек парадную тему «Женщины после двух часов ночи», начав рассказывать историю пожертвования, связанную с газетой «День за днем», и даже вызвав тем самым что-то вроде небольшой дискуссии. Поскольку то были первые оценки произошедшего, а ведь в ночной пьянке самые немудрящие типы зачастую проявляют наивысшую мудрость, я помню их до сих пор.

– Пожертвовать десять тысяч евро анонимно? Да кто так делает? – спросил Йози, дипломированный кондитер, пребывающий в поиске работы.

– Должно быть, это человек, который сам однажды был бездомным, а потом разбогател, – предположил Франтишек, который сам, пожалуй, шел необратимым путем. Его богемские дедушка с бабушкой были знатными бронзовщиками, родители еще продержались на поверхности за счет их предприятия. А Франтишек уже, к сожалению, нет, недавно он объявил о банкротстве, и срок погашения долгов истекал уже очень скоро.

– Никто не станет делать такие вещи без задней мысли о собственной выгоде, – возразил Арик, преподаватель профтехучилища и, судя по всему, самая светлая голова в нашей компании. – Я уверен, что спонсор только и ждет благоприятного момента, чтобы объявиться.

– Или все это фейк и этот тип из ночлежки сам все инсценировал, чтобы попасть в заголовки газет, – сказал Йози.

– Но тогда бы он прогнал эту телегу через «Тагблатт» или «Рундшау», а не через грязный листок, который так и так никто не читает. Прости меня, Герольд. – Это было высказывание Арика, и я его сразу простил.

– А я бы скорее подумал, что в деле замешаны нелегальные деньги, или деньги с крышевания, или деньги с наркотиков и кому-то нужно было срочно от них избавиться, – предположил Хорст, который знал в этом толк, потому что держал тотализатор на Кайзер-Эберсдорфер-штрассе.

Так продолжалось часов до четырех, и теории становились все более жесткими и заговорщицкими, пока Золтан, который терпеливо слушал нас, не напомнил, что ему пора закрывать.

– Еще по одной? – спросил я.

– О’кей, господа, самый последний, заключительный круг. За счет заведения, – сказал шеф.

Значит, все-таки они еще не перевелись, тонкие натуры, сердечные наши современники, самоотверженные благотворители, которые ничего не афишируют, не преследуют никакой другой цели, кроме как осчастливить сограждан, людей вроде меня. Мне, например, и десяти тысяч евро не надо, с меня довольно и дармовой, от души налитой на прощанье виноградной водки в баре Золтана в четыре часа утра.