Дело Агафьи Тихоновны

— Пострадавшая Купердягина, расскажите суду о ваших отношениях с подсудимым Подколесиным…

Помилуйте, да что же ей, сердешной, и рассказывать-то? Пришел, увидел, победил и… сиганул в окошко. Хотя все это еще, так сказать, предыстория, поскольку о дальнейшем Гоголь, в качестве любителя «немых сцен», решительно умалчивает, предоставляя фантазии читателя или зрителя развиваться в каком ему будет угодно направлении: тут, что называется, возможны варианты. Во-первых, изворотливая сваха, опасаясь за свое реноме, всегда сообразит, как замять этот конфуз, случившийся тем более и не по вине невесты. И тогда какой-нибудь из оставшихся (или отставленных) соискателей поведет-таки к венцу уже равнодушную ко всем (и ко всему) невесту: не пропадать же в самом деле ее отцветающей красоте, ее усыхающей полноте и, что самое существенное, ее наследственному дому — даже если он в один кирпич строен, «а в середке всякая дрянь — мусор, щепки, стружки»? Во-вторых, на Руси всегда (а сейчас особенно) широко открыты монастырские врата для засидевшихся в девках невостребованных невест, которые эту свою невостребованность готовы объяснять соображениями высшего характера, ссылаясь на то, что они это, мол, по смирению да по любви к горнему остались безмужними (хотя вот и ехидный древнеримский поэт не без проницательности заметил, что «целомудренна та, которую никто не пожелал»). В-третьих… Нет, путь разгула и разврата, столь непопулярный в нашей исконно высокодуховной отечественной культуре, для Агафьи Тихоновны решительно заказан. И не столько потому, что «нельзя», что «мамка не велит», что «грешно» и «нехорошо», сколько потому, что душа этого не приемлет. Да и похмелье в этом-то пиру больно тяжело.

Но если и к браку (хоть с Яичницей, хоть с Балтазаром Балтазарычем) душа не лежит, и особого призвания к созерцательной жизни не наблюдается (потому что грешно лукавить, коль скоро Бог, как известно, милости хочет, а не жертвы), то что же ей остается — «с моста в реку»? (Хоть вот и такой способ был безуспешно испробован еще одной Агафьей Тихоновной, у которой не хватило характера воспротивиться браку с немилым,— Катериной из «Грозы»…) Тут, может, иной и скажет, что в этаком случае надобно посвятить себя делам милосердия — ухаживать за одинокими старушками или учить неимущих детишек умильному церковному пению. Оно конечно: и старушки, и чужие детишки — это, естественно, дело благородное, полезное, духовно-нравственное. И оно было бы вовсе не худо, но вот незадача." милосердие — вовсе не лекарство от любви, а все эти «аптечки-библиотечки > дамской, от скуки да с жиру, благотворительности — они, конечно, не тот клин, которым другой клин — сердечная тоска — вышибается. Но так ли уж безвыходно, как оно кажется, положение Агафьи Тихоновны?

Нет, ее положение не в пример счастливее подколесинского, потому что если Иван Кузьмич, шмыгнув в окошко, остается лишь при благах временных (служба — департамент фрак — мундир, вист — бостон, храм с благочестием да театр с балеринами), то вот Агафья Тихоновна имеет шанс снискать блага вечные, насытив свое тоскующее сердце и воскреснув к новой жизни. Правда, путь к этому воскресению и возрождению пролегает, естественно, сквозь суровые тернии непонимания, унижения и осуждения, но… какая ж Пасха без Голгофы?

О чем же это речь? Какой такой нехороший путь предлагаем мы смиренной купеческой сиротке? Увы, на путь этот толкает ее не наше неуемное лукавство и не собственные ее желания-вожделения (каковые, смеем уверить читателя, минимальны), но Сам Господь, неусыпно пекущийся о том, чтобы созданный во славу Бога-Отца и Бога-Творца человеческий род не пресекся бы по вине подколесиных — деликатных эгоистов и красноречивых трусов.

«Мне нравится в ней то, что она не слишком конфузится. Иной, пожалуй, это-то и осудил бы в ней. Что за вздор? чего конфузиться? Она мать — ну и права,— замечательно просто и в высшей степени благородно разрешил этот неразрешимый, казалось бы, нравственный парадокс Евгений Базаров, приветливо глядя в лицо незаконной жене Николая Петровича Кирсанова, лелеящей дворянского бастарда. Ну а кто же тогда не прав?

В стремлении ответить на этот вопрос попытаемся воспарить в богословские эмпиреи, погрузившись при этом и в бездны того теологического женоненавистничества, которое обильно процветало и процветает у нас со времен апостола Павла и до наших дней. «Кто виноват?» — спросит читатель, и гневные персты неисчислимых морализаторов вонзятся, словно стрелы в святого Себастьяна, в прародительницу Еву, своим любопытством прельстившую супруга и тем самым толкнувшую его на тот беззаконный поступок, из-за которого так замечательно начавшаяся было история человечества приняла такой дурной оборот. Сейчас уже и не столь важно, чем же на самом деле является этот известный библейский эпизод — легендой, суровой действительностью или всего лишь поучительной аллегорией. Но если эпизод этот мы прочитаем внимательно, то обнаружим, что Ева согрешила лишь предположением, тогда как Адам, торопливо и трусовато ухватившись за мельком оброненную мысль беззащитной женщины, поспешил оградить себя презумпцией невиновности, воскликнув: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». Взгляните, как блистательно расставлены логические ударения в этой фразе: «Ты», Бог, виноват тем, что дал мне эту женщину в жены, а «она», эта скверная жена, виновата тем, что дала мне покушать чего не следует!.. Да, еще до изгнания из рая мужчина возложил на хрупкие женские плечи собственную ответственность за свой, прямо скажем, нехороший поступок, в котором женщина, в точности по «Волку и ягненку», виновата уж тем, что кому-то хочется скушать плод с запретного дерева.

Впрочем, подлинные авторитеты православного мира (а среди них даже и те, кто достиг ранга святых) ситуацию эту оценивали достаточно адекватно, без ложного мужского снобизма. «Супруг последовал супруге»,— толкует этот казус блаженный Августин, поясняя при этом, что Адам покорился капризному любопытству своей верной жены ради «супружеской связи», а она, в свою очередь, не пожелала расставаться с ним даже и в его заблуждении, в его ослеплении, добровольно взвалив на себя груз его греха. Следовательно, совершившееся в Эдеме действо было первой в истории человечества любовной драмой и, если хорошенько подумать, настоящей песнью во славу женщины, которая за своим любимым готова идти куда угодно, и на край света, и во мрачный Аид (единственным же мужчиной, спустившимся за своей супружницей с поверхности земли в ее утробу, был, к сожалению, не христианин, а язычник Орфей, награжденный за то Всевышним высоким, сугубо христианским даром передвигать своим голосом камни и даже горы).

«Супруга последовала супругу» — так, слегка перефразировав Августиново изречение, можем мы сформулировать основной закон истории, в соответствии с которым последствия мужских игр — как военных, так и любовных — целиком ложатся на слабые женские плечи, ибо без вины виноватая женщина, следуя за мужчиной даже в его грехах и ошибках, ошибки эти — в силу одного только своего положения обреченной на заклание жертвы — исправляет.

Следовательно, женское «несчастье в личной жизни» (как в замужней, так и в одинокой) — это не частное недоразумение, выпавшее на долю какой-нибудь отдельно взятой дурнушке, склочнице или бесприданнице, но, можно сказать, абсолютный закон — закон падшего мира, где давным-давно, еще с Эдема, «порвалась дней связующая нить» и где законом стало, собственно говоря, беззаконие.

«В прежние времена мужчины если не на красоту, то хоть на деньги льстились, а теперь не разберешь, что им нужно»; «прежде оставались в девушках только горбатые и хромые, а теперь не берут далее красивых и богатых»,— печалятся героини чеховского «Бабьего царства». Что и неудивительно: те, кто — потенциально — мог бы «брать» богачек и красавиц, то ли поистрепались да поистаскались, то ли замолились и запостились. А какой поучительный, между прочим, рассказ! Потому что его героиня, при всех ее прекрасных качествах души и наружности (не говоря уж о богатстве), готова замуж за кого угодно — хоть за рабочего с ее же фабрики. А над ней смеются, ее не понимают, предлагая ей — в духе времени — заняться утонченным развратом, утопая в цветах и задыхаясь в ароматах. Но рассказ этот, как и гоголевская «Женитьба», тоже ничем не кончается (если не считать произнесенного сквозь смех и слезы: «Дуры мы! Ах, какие дуры!» — ибо в положении марьяжной неопределенности оказывается не только несчастная хозяйка, но и ее горничная, тоже — по аналогичной причине — без вины виноватая). И только жизнь расставляет все по своим местам.

Нет, нынешняя Агафья Тихоновна, будучи особой православного исповедания, будет за своего потенциального жениха биться, что называется, до последнего, побуждаемая к тому не только требованиями неусыпной совести, но также и пламенными взорами еще более неусыпных духовников-аскетов, немалая часть которых опять-таки комплектуется из бывших подколесиных, отлежавших в свое время бока на холостяцких диванах и в конце концов, уже под закат, почувствовавших в себе неукротимое желание заняться душеспасительной деятельностью. Да, изыскивая хоть какую возможность «соблюсти закон», нынешняя барышня Купердягина будет биться до последнего (до последнего, надо полагать, предела девичьих своих возможностей, до последнего пожухшего листочка бабьего своего лета, плавно переходящего, без всякой золотой осени, в суровую зиму). Но вот, наконец обнаружив, что «Германа все нет», она, если не станет лгать себе, почти наверняка, вопреки политике и экономике, вопреки религии и нравственности, совершит-таки тот поступок, к которому и влекла ее судьба. «Чего конфузиться? Она мать - ну и права»,— еще раз повторим мы мудрые слова Тургенева, произнесенные устами его бессмертного героя.

Ну так и что же мы имеем в итоге? В итоге мы имеем честь присутствовать при формировании, можно сказать, элиты героинь нашего времени, спасающих нацию от депопуляции, ибо будущих граждан дышащего на ладан государства рождают они, как правило, не столько от крови, от хотения плоти, «от хотения мужа», сколько от сознания своей ответственности — перед Богом, перед Родиной, перед великим своим и священным призванием. И если Подколесин, как верный сын Адама увиливает от прямого ответа на божественный запрос и от ниспосылаемой ему свыше ответственности, то Агафья Тихоновна как верная дочь любознательно-мечтательной Евы (а мы помним, как наша невеста, у которой от множества женихов сначало было «от радости в зобу дыханье сперло», нарезала жребии с их именами, ввергая их в свой ридикюль), безропотно-смиренно несет на себе непосильное для мужчины бремя ответственности, тем самым, надо полагать, искупая своим невольным грехом (потому что, с другой стороны, никто и не предлагает немедленно канонизировать матерей-одиночек» его добровольный грех малодушия. И если Новый Завет, как мы уже отмечали в «Деле Подколесина», опоэтизировал образ одинокого человека, то новозаветная иконография опоэтизировала образ одинокой женщины с ребенком. Мы говорим тут, естественно, не о прямых аналогиях, всегда хромающих, а о самом по себе архетипе, по отношению к которому все остальное — «закон и пророки», не упраздняемые, но лишь восполняемые парадоксом странной любви, что уже «не ищет своего»…

Да, но к чему же тогда призывает автор? К разврату ли, от которого и так никуда не спрятать стыдливого своего взора? Никак. Призывает он, напротив, к целомудрию (если оно, конечно, вообще нуждается в том, чтобы к нему призывали). Повелев праотцу Ивана Подколесина добывать свой хлеб «в поте лица», а праматери Агафьи Купердягиной — рождать детей «в болезни», Господь вряд ли предполагал тогда, что в последние времена женщина взвалит на себя двойную ношу, сочетая «болезнь» чадородия со «скорбью» подневольного труда «за себя и за того парня», во всю мочь погоняющего лихого ямщика, который уносит его, Подколесина, все дальше и дальше от Мыльного переулка.

Ну а как же Агафья Тихоновна? Что думает она, стоя у окна, за которым простывает след восторженного ценителя семейного счастья? Прозрев «сквозь магический кристалл» своей интуиции, что «брак действенен одною только любовью» (таково было мнение императора Юстиниана), она, отвергая Яичницу с Балтазаром Балтазарычем, вдруг срывается с места, опрометью вылетает на улицу, мчится по простывающему следу нелепого своего обожателя и. Уж Агафья-то Тихоновна свое предназначение исполнит, а Иван Кузьмич — он пусть как хочет.