Дело о смерти и меде

Долгие годы деревенские судили между собою о тайне седовласого старца и варвара с заплечным мешком. Не исключали и версию смертоубийства. Пол в горной хижине Старика Гао вскрыли, но под ним остался лишь пепел да почерневшие от сажи оловянные поддоны.

Естественно, самоуправство имело место в тот период времени, когда Старик Гао уже исчез, а его сын еще не вернулся из Лицзяна, не принялся ухаживать за ульями на холме.

Пчелы с покрытых туманами холмов, таких высоких, что их часто называли горами, жужжали под выцветшим, почти уже летом солнцем, перелетали с одного уцепившегося за склон весеннего цветка на другой. Старик Гао прислушивался к звуку безо всякой радости. У его родственника в деревне по другую сторону долины имелось несколько десятков ульев. Все они, хотя сезон только начался, пополнялись снежно-нефритовым медом. Старик Гао считал, что белый мед ничуть не лучше на вкус, чем желтый или светло-коричневый от его пчел. Но собираемый им урожай был вдвое меньше урожая родственника, а лучшая цена — вдвое ниже.

Пчелы с того склона горы — серьезные, трудолюбивые, золотисто-коричневатые трудяги несут в ульи огромные количества пыльцы и нектара. Пчелы Старика Гао — раздражительные, черные и блестящие, как пули, дают ровно столько меда, чтобы как-нибудь перезимовать самим, и еще чуть, чтобы Гао мог от случая к случаю продавать то в один дом, то — в другой по небольшому кусочку сот. Он берет дороже за мед с расплодом, с личинками — сладкими протеиновыми зернышками, тогда, когда таковой имеется. Весьма редко, потому как пчелы злы, угрюмы и что ни делают — делают нехотя, в том числе и потомство. Ему приходится держать в уме: каждые проданные соты с расплодом означают последующее уменьшение медоносных пчел.

Старик Гао был так же угрюм и замкнут, как и его пчелы. Когда-то у него была жена, но она умерла при родах. Ее убийца прожил неделю, а потом и сам умер. Никого не осталось у Гао, чтобы обустроить его собственные похороны, чтобы прибирать могилу к праздникам, чтобы украшать ее подношениями. Он умрет забытым, бесславным, никчемным, как его пчелы.

Седовласый незнакомец с большим мешком за плечами пришел из за гор поздней весной, как только дороги вновь стали проходимыми. Старику Гао рассказали о нем еще до их встречи.

— Тут варвар пчелами интересуется, — сообщил двоюродный брат.

Старик Гао промолчал. Он пришел к родственнику, чтобы прикупить ведерко второсортных сот, поврежденных или раскрытых, таких, которые нельзя долго хранить. Он взял их дешево — на корм собственным пчелам, а если и запродал часть в своей деревеньке, так ведь никто и не пронюхал. Мужчины пили чай в хижине двоюродного брата на склоне холма. С ранней весны, когда первый мед только начинал прибывать, и до первых морозов родственник покидал свой деревенский дом, переселялся в горную хижину и проводил день и ночь рядом с ульями из страха быть обворованным. Его жена и дети носили соты и бутылки со снежно-нефритовым медом под гору на продажу.

Старик Гао не боялся воров. Блестящие черные пчелы из его ульев не станут проявлять милосердие к побеспокоившим их незнакомцам. Он спал в деревне, если то была не пора сбора меда.

— Я пошлю его к тебе, — говорил родственник. — Ответь на его вопросы, покажи своих пчел, и он раскошелится.

— Он говорит по-нашему?

— На ужасающем наречии. Он рассказывал, что обучался языку у матросов, а те по большей части из Кантона. Но он быстро учится, несмотря на старость.

Старик Гао что-то проворчал: матросы ему неинтересны. То было позднее утро, впереди маячила перспектива четырехчасовой прогулки через долину к деревне под полуденным солнцем. Он допил чай. Такого чая Старик Гао никогда не мог себе позволить.

На следующий день в деревенский дом Старика Гао зашел мальчик и сообщил, что некто — огромный иностранец — желает его видеть. Старик Гао лишь вздохнул. Он поплелся за мальчишкой через деревню, но вскоре тот забежал вперед и скрылся из вида.

Старик Гао встретил незнакомца попивающим чай на крыльце дома вдовы Жанг. Лет пятьдесят назад Старик Гао знался с ее матерью, подругой его жены. Прошло много лет с тех пор, как она умерла. Старик Гао не верил, что кто-то из знавших его жену до сих пор оставался в живых. Вдова Жанг подала ему чашку и представила пожилому варвару, который снял свой мешок и присел за низкий столик.

Они потягивали чай.

— Я хотел бы увидеть ваших пчел, — сообщил варвар.

Смерть Майкрофта означала гибель Империи, но кроме нас двоих об этом никто не догадывался. Он лежал в тусклой комнате, накрытый лишь простыней, как будто готовился превратится в вульгарного призрака. Для полноты впечатления не хватало лишь дырок для глаз в покрывале.

Я полагал, что болезнь истощит его, но он, казалось, даже увеличился в размерах. Распухшие пальцы напоминали ливерные колбаски.

— Добрый вечер, Майкрофт, — поздоровался я, — доктор Хопкинс сказал, что тебе осталось жить пару недель, и особенно просил, чтобы я ни в коем случае не передавал тебе эту информацию.

— Доктор Хопкинс — болван, — возразил Майкрофт. Слова его чередовались громкими вздохами с присвистом, — я не дотяну и до пятницы.

— Хотя бы до субботы, — предположил я.

— Ты всегда отличался оптимизмом. Нет, в четверг вечером я обращусь в пособие по практической геометрии для Хопкинса и устроителей похорон от Снигзби и Малтерсона. Им предстоит поломать голову над выносом моего тела из комнаты и здания, учитывая узость здешних дверей и коридоров.

— Мне приходил в голову этот вопрос, — согласился я, — в особенности настораживает лестница. Но они вынут фрамугу и опустят тебя на землю на манер рояля.

Майкрофт прохрипел:

— Мне пятьдесят четыре года, Шерлок. В мой голове — все Британское правительство. Я — не о ерунде вроде количества бюллетеней и предвыборных речей, но о деле, о самой сути. Никто, кроме меня, не представляет, что общего между передвижениями войск в горах Афганистана и безлюдными пейзажами Северного Уэльса. Никто, кроме меня, не видит картины в целом. Представляешь, какой бардак эти болваны или их последователи устроят из обретения Индией независимости?

— Индия станет независимой? — никогда ранее я не задумывался над таким вопросом.

— Неизбежно. Лет через тридцать, самое большее. Я не так давно написал несколько записок на эту тему. И на многие другие темы. Записку относительно русской революции — она произойдет в ближайшее десятилетие, зуб даю — относительно немецкого вопроса, относительно… и еще всякие. Даже не надеюсь, что их прочитают и — тем более — поймут, — снова хрип. Легкие брата скрипели, как форточки опустевшего дома. — Знаешь, если бы я выжил, Британская Империя просуществовала бы еще тысячу лет, неся мир и благополучие всем нациям.

Раньше, когда мы были моложе, и — особенно — в детстве, услышав от Майкрофта нечто столь же высокопарное, я бы непременно вставил колкость. Но не теперь, не перед смертным одром. Я понимал: он не об окружающей нас Империи, не о порочном, безнадежном обществе прочных, безнадежных людей, но воображаемой идеальной Британской Империи, о всепобеждающей силе цивилизации и всеобщего благосостояния.

Я не верю и никогда не верил в государство. Я верил в Майкрофта.

Майкрофт Холмс. Четырех и пятидесяти лет от роду. Он увидел новый век, но Королева переживет его на несколько месяцев. Она почти на тридцать лет старше него, воистину — старая перечница. Я задумался, можно ли было избежать столь прискорбного финала.

— Конечно, ты прав, Шерлок, — продолжил Майкрофт. — Если бы я заставил себя упражняться физически. Если бы я питался птичьим кормом и капустой вместо стейков. Если бы я удалился в деревню, к танцулькам, женушке и собачонке. Если бы я и в остальных отношениях поступал супротив собственной природы, можно было бы выцыганить себе еще с десяток, или около того, лет. Но, что это, в глобальной перспективе? Весьма немного. К тому же, раньше или позже я бы впал в маразм. Нет. Мне кажется, чтобы выстроить функционирующий госаппарат, понадобится лет двести, не говоря уже о секретной службе…

Я молчал.

Ничто не украшало стен скорбной комнаты. Ни одной грамоты Майкрофта, ни одного рисунка, фотографии или картины. Я сравнил его аскетичное обиталище с захламленной конурой на Бейкер-стрит и снова поразился разуму Майкрофта. Ему не требовалось ничего внешнего — он хранил внутри все, что когда-либо видел, читал или чувствовал. Ему достаточно было закрыть глаза, чтобы очутиться в Национальной галерее, пролистать книгу в читальном зале Британского музея или — что более для него характерно — сравнить донесения разведки из отдаленных концов Империи с ценами на шерсть в Уигане и со статистикой занятости в Хоуве, а затем, исходя из этой и одной только этой информации, приказать повысить чиновника или тайно приговорить предателя.

Майкрофт громко захрипел и проговорил:

— Злодейство, Шерлок.

— Не понял?

— Злодейство. Не менее гнусное, чудовищное, чем любое из вульгарных делишек, за которые ты берешься. Преступление против мироустройства, природы человека, против порядка вещей.

— Должен признаться, дорогой друг, я за тобою не успеваю. О каком преступлении речь?

— О моей смерти, в частности, — пояснил Майкрофт, — и о Смерти, как явлении, в общем, — он взглянул мне в глаза. — Не правда ли, такое стоит расследовать, старина Шерлок? Это займет тебя подольше, чем дело того бедолаги, дирижера духового оркестра в Гайд-Парке, убитого третьим корнетистом посредством стрихнина.

— Посредством мышьяка, — автоматически поправил я.

— Тебе предстоит узнать, — прохрипел Майкрофт, — что мышьяк, который — без сомнения — наличествовал, осыпался в тарелку с покрытой зеленой краской эстрады. Симптомы отравления мышьяком — чушь какая-то. Нет, это стрихнин прикончил бедолагу.

Майкрофт мне больше ничего не сказал. Ни в тот день, ни позже. Его последний вздох пришелся на вечер четверга, а в пятницу работяги из Снигзби и Малтерсона вынули из окна фрамугу и опустили останки моего брата на мостовую, как опускают рояль.

На похоронах присутствовал я, мой друг — Уотсон, кузина Харриет и больше никого, в строгом соответствии с указаниями Майкрофта. Ни одного представителя аппарата, МИДа, никого даже от клуба «Диоген». Майкрофт при жизни был нелюдим и таким же остался после смерти. Итак, три человека и священник, который брата моего не знал и понятия не имел, что придает земле всесильную длань британского правительства.

Четверо работяг крепко сжимали канаты, опуская останки моего брата в чертоги вечного покоя. Готов поклясться, они сдерживались, чтобы не проклинать вслух вес тела. Каждому я дал по полкроны.

Макрофт умер в пятьдесят четыре года. Когда гроб опускали в могилу, мне казалось, я слышу его резкий сухой хрип: «Неправда ли, такое стоит расследовать?»

Не такой уж у незнакомца был и сильный акцент. Несмотря на ограниченный словарный запас, он пытался говорить на местном наречии. Обучался он быстро. Старик Гао прокашлялся и сплюнул в пыль. Он ничего не отвечал. Ему не хотелось вести незнакомца в гору, тревожить пчел. Из опыта Старик Гао знал: чем меньше беспокоишь пчел, тем лучше. А если они укусят варвара, что тогда?

Волосы незнакомца были редкими и серебристыми, а нос — первый варварский нос, увиденный Стариком Гао — громадным и крючковатым. Он напомнил Старику Гао клюв орла. Загорелая, морщинистая кожа незнакомца приобрела тот же оттенок, что и его собственная. Старик Гао сомневался, что в состоянии оценить выражение лица варвара так же верно, как выражение лица нормального человека, но оно казалось ему вполне серьезным и — вероятно — грустным.

— Зачем вам?

— Я изучаю пчел. Ваш брат говорит, тут имеются крупные черные. Необычные пчелы.

Старик Гао пожал плечами. Он не стал поправлять ошибочно названную родственную связь.

Незнакомец спросил, обедал ли Старик Гао, и, когда тот ответил — нет, попросил Вдову Жанг принести им супа и риса, а также что-нибудь съедобное с кухни. «Съедобное» оказалось блюдом из тушеных древесных грибов, овощей и крошечной, прозрачной рыбешки, более всего напоминавшей головастиков. Мужчины ели молча. Когда они закончили, незнакомец повторил:

— Для меня было бы честью, если бы вы показали мне своих пчел.

Старик Гао промолчал, но незнакомец щедро заплатил Вдове Жанг и закинул мешок за плечи. Он подождал и, когда Старик Гао встал, отправился за ним. Варвар нес мешок, словно тот ничего не весил. Он силен для своего возраста, решил Старик Гао и задумался, так ли сильны все остальные варвары?

— Откуда вы?

— Англия, — ответил незнакомец.

Старик Гао вспомнил, отец рассказывал ему о войне с англичанами за опиум.

Они поднимались по склону горы, а — может быть — по склону холма. Крутизна и обилие камней не позволяли нарезать его на пригодные для земледелия террасы. Старик Гао проверил пошел быстрее обычного, проверяя варвара на выносливость, тот не отставал, несмотря на мешок за плечами.

И все же, незнакомец несколько раз отстал. Он останавливался и рассматривал белые цветы, которые вылезали по всей долине ранней весной, но в конце ее оставались лишь на этом склоне. На один из цветков села пчела, незнакомец опустился на колено, чтобы ее рассмотреть. Затем полез в карман, достал оттуда округлое стекло и принялся разглядывать пчелу через него, делая непонятными значками пометки в миниатюрном блокноте.

Старик Гао никогда раньше не видел увеличительного стекла и подошел посмотреть на крупную черную пчелу. Таких больше в долине не водилось.

— Одна из ваших?

— Да, — подтвердил Старик Гао, — или очень похожая.

— Тогда мы позволим ей самой добраться до дома, — решил незнакомец. Так и не дотронувшись до пчелы, он спрятал свое увеличительное стекло.

Лишь поздним вечером они добрались до пчел Старика Гао. Ульи представляли из себя серые деревянные коробки, громоздившиеся за строением, едва ли достойным звания «хижина». Четыре столба, крыша, занавеси из промасленной ткани, чтобы хоть как-то укрыться от весенних дождей и летних бурь. Небольшая угольная жаровня служила источником тепла, если накрыться вместе с нею одеялом, и местом для приготовления пищи. Стоявший в центре деревянный топчан с древней керамической подушкой использовался в качестве ложа, когда Старик Гао оставался заночевать рядом с пчелами осенью, во время сбора основного урожая. Меда было немного, если сравнивать с ульями двоюродного брата, но вполне достаточно для того, чтобы на процеживание в принесенные загодя снизу ведра и кувшины растолченных в вязкую смесь сот уходило два или три дня. В заключение он нагревал все, что осталось: клейкую мешанину, пыльцу, грязь и останки пчел в горшке с водой, отделял воск от сладкой водицы, которую отдавал обратно пчелам. Мед и восковые кубики он потом нес в деревню, под гору на продажу.

Стрик Гао показал варвару свои одиннадцать ульев и остался безучастно наблюдать, как тот, надев маску, открывает их, рассматривает через увеличительное стекло сначала пчел, затем — содержимое выводковой камеры и наконец — матку. Он не выказывал ни страха, ни замешательства: движения незнакомца были медленны и спокойны. Пчелы его ни разу не укусили, и он не раздавил ни одной. Это произвело впечатление на Старика Гао. Он полагал, что иностранцы — существа непостижимые, загадочные и таинственные, но незнакомец казался счастливым, когда возился с пчелами. Его глаза сияли.

Старик Гао затопил жаровню, чтобы согреть немного воды. Варвар, в свою очередь, вытащил некое устройство из стекла и металла, наполнил его до половины ключевою водой, зажег огонь, и вскоре (угли в жаровне еще не успели заняться) содержимое закипело. Чужак достал из мешка пару оловянных кружек, несколько обернутых в бумагу листов зеленого чая, положил их в посуду и заварил горячей водой.

То был лучший чай из всех, которые доводилось пить Старику Гао, намного превосходивший чай двоюродного брата. Они наслаждались напитком, усевшись по-турецки прямо на землю.

— Я хотел бы остановиться в этом доме на все лето, — сообщил странник.

— Здесь? Какой тут дом? — возразил Старик Гао. — Остановитесь в деревне. У Вдовы Жанг имеется комната.

— Я останусь здесь. Еще мне бы хотелось взять в аренду один из ваших ульев.

Старик Гао не смеялся уже несколько лет. В деревне поговаривали, что он разучился. Но тут неожиданность и изумление заставили его расхохотаться.

— Я серьезно, — заявил чужак и выложил на землю между ними четыре серебряные монеты. Старик Гао не заметил, откуда он их достал: три мексиканских песо, давно ходивших в Китае, и крупный юань. Столько денег Старик Гао мог бы заработать в год от продажи меда.

— За свои деньги, — продолжил варвар, — я хотел бы, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня будет вполне достаточно.

Старик Гао молчал. Он допил чай, встал, откинул в сторону промасленную занавесь и вышел к своему участку на склоне. Подошел к одиннадцати ульям, каждый из которых состоял из двух выводковых камер с одним, двумя, тремя и даже четырьмя (в единственном улье) ящиками-рамками для сот. Он подвел незнакомца к улью с четырьмя ящиками и сказал:

— Этот теперь ваш.

Дело в растительных вытяжках, очевидно. Они по-своему эффективны какое-то время, но при этом исключительно ядовиты. Наблюдение за последними днями несчастного профессора Пресбьюри — за его кожей, глазами, походкой — убедило меня, что он находился на верном пути.

Я забрал коробочки с семенами, стручкам, корешками, порошками и принялся размышлять, обдумывать, взвешивать. Передо мною стояла интеллектуальная задача и как таковая — что мне не раз демонстрировал мой преподаватель математики — могла быть разрешена лишь с помощью интеллекта.

Дело в растительных вытяжках, в летальных растительных вытяжках.

Методы, с помощью которых я приводил их в нелетальное состояние, обуславливали, в свою очередь, исчезновение желаемого эффекта.

Передо мною стояла задача не на три трубки. Я полагал, что понадобится по меньшей мере три сотни трубок, пока в голову не пришла идея, исходный план процесса, с помощью которого можно так обработать растения, чтобы они стали безвредны для человека.

Такого рода исследование непросто проводить на Бейкер-стрит. Итак, осенью 1903 года я переехал в Сассекс и провел там зиму за чтением всех доступных книг, брошюр и монографий касательно ухода и содержания пчел. Итак, в начале апреля 1904 года я, будучи вооруженным лишь теоретическими познаниями, получил свою первую посылку с пчелами от местного заводчика.

Порой я задаюсь вопросом, как получилось, что Уотсон ничего не пронюхал. Правда, знаменитая его недалекость не переставала меня изумлять, а иногда я даже на нее полагался. И тем не менее он знал, на что я становлюсь похож, когда не нахожу работы для мозга, когда не занят расследованием очередного дела. Он наблюдал охватывавшие меня в бездействии приступы дурного расположения духа и апатии.

Как же он в таком случае поверил, что я отошел от дел? Он же знал мои движущие мотивы.

Правду сказать, Уотсон присутствовал, когда я получил своих первых пчел. С безопасного расстояния он наблюдал за тем, как они медленной, гудящей, нежной струей перетекают из коробки в ожидающий пустой улей.

Он видел мое волнение, но более не видел ничего.

Проходили годы, мы пережили разрушение Империи, неспособное править правительство. Мы пережили героических мальчишек, посланных на смерть в окопы Фландрии. Все произошедшее лишь утвердило меня в моем намерении. Дело, меня занимавшее, нельзя было назвать должным. Оно являло собою единственно возможное занятие.

По мере того, как лицо мое превращалось в лицо незнакомца, суставы пальцев все чаще ныли и все сильнее распухали (могло быть и хуже, относительное улучшение я отношу за счет множества пчелиных укусов, перенесенных мною в первые несколько лет занятий исследовательским пчеловодством), по мере того, как Уотсон, добрый, храбрый, недалекий Уотсон увядал, бледнел и усыхал в размерах, по мере того, как его кожа приобретала тот же сероватый оттенок, что и усы, мое собственное желание разрешить задачу не уменьшалось, скорее наоборот — росло.

Итак, я проверил свою первоначальную гипотезу в Саут Даунс, на самолично построенной пасеке из ульев Лангстрота. Думаю, я совершил все ошибки, положенные новичку-пчеловоду, и — вдобавок — вследствие исследовательского характера моих занятий, полные соты ошибок, совершить которые никому не доводилось и вряд ли доведется. Уотсон мог дать название рассказу о них «Дело об отравленном улье», хотя «Загадка парализованного женского общества» привлекла бы больше внимания к моим исследованиям, покажись они кому-нибудь любопытными. (На деле, я отругал мисс Телфорд за то, что она, не спросившись, взяла с полки горшочек с медом, и впоследствии выдавал ей для готовки мед из ординарных ульев, тогда как мед из экспериментальных сразу по сбору убирал под замок. Такой порядок не вызвал у нее возражений.)

Я проводил эксперименты с датскими, немецкими и итальянскими пчелами, с карникой и серой горной. Я сожалел об исчезновении наших британских пчел: те, что выжили, являются продуктом внутривидового скрещивания. Однако я разыскал и поработал с небольшим ульем, который лично взрастил из выводковой рамки и матки, полученных из Сент-Олбанского монастыря, он показался мне весьма схожим с историческим оригиналом.

В результате опытов, длившихся почти два десятилетия, я пришел к выводу, что искомые пчелы, если и существуют, то за границами Англии, и не переживут международное отправление почтой. Необходимо исследовать индийских пчел. А затем, возможно, отправиться в путешествие еще куда-то.

Поверхностное знание языков — мой козырь.

Семена, сыворотки и настойки — при мне. Более ничего не требуется.

Я упаковал вещи, велел каждую неделю проветривать коттедж в Даунс и наказал Старшему Уилкинсу, коего я привык называть — к его очевидному неудовольствию — Юноша Виликинс, следить за ульями, снимать урожай, продавать излишки меда на рынке в Истбурне и готовить пасеку к зиме.

Я сообщил им, что не знаю, когда вернусь.

Я немолод. Вероятно, никто моего возвращения ждет.

Если так, то — строго говоря — они правы.

Старик Гао не ожидал, что будет настолько впечатлен. Всю жизнь он прожил среди пчел. Тем не менее, зрелище того, как чужак привычным движением запястья вытряхивает их из коробок, так уверенно и точно, что черные пчелы, скорее удивленные, нежели раздраженные, всего-то и делают, что летят или ползут обратно в улей — поражало. Странник сложил коробки с рамками для сот на один из слабейших ульев — Гао не потеряет уже собранного меда.

Так Старик Гао заполучил себе постояльца.

Он выдал внучке Вдовы Жанг несколько монет, чтобы та три раза в неделю носила чужеземцу еду, в основном овощи и рис, и глиняный горшок с горячим, по крайней мере — на момент выхода — супом.

Раз в десять дней Старик Гао сам наведывался на гору. Поначалу он ходил проверить ульи, но вскоре увидел, что под надзором чужака они процветают, как никогда раньше. К тому же, появился двенадцатый улей: гость поймал рой черных пчел во время горной прогулки.

На следующий визит Старик Гао захватил с собою доски. Они с чужаком молча работали несколько дней — сооружали дополнительные коробки и рамки для сот.

Как-то вечером варвар рассказал Старику Гао, что рамки, которые они делают, были изобретены каким-то американцем всего лишь семьдесят лет назад. Гао такое утверждение показалось чепухой: он собирал рамки в точности так же, как собирал его отец, как собирали все в долине. Он был уверен, что точно так же собирали рамки его дед и дед его деда, но промолчал.

Гао наслаждался обществом чужестранца. Когда они на пару мастерили ульи, ему хотелось, чтобы чужестранец оказался моложе. Тогда, он мог бы остаться надолго, было бы кому передать пасеку. Но, вот они оба вбивают в ящики гвозди — старики с редкими, седыми волосами, морщинистой кожей. Ни одному из них не дано встретить следующие десять зим.

Старик Гао обратил внимание на то, что чужак разбил небольшой, аккуратный огородик за своим ульем, накрыл грядки сеткой, а сам улей отнес его чуть в сторону. К тому же странник соорудил в нем заднюю дверь, так что к огороду получили доступ лишь пчелы из арендуемого улья. Под сеткой стояло несколько емкостей, наполненных, вероятно, чем-то вроде сахарных растворов — ярко-красного, зеленого, нежно-голубого и желтого цветов. Гао указал на них, но чужак лишь кивал и улыбался.

Пчелы обожали сиропы, они собирались толпами по краям оловянных мисок, опускали свои хоботки и насыщались до тех пор, пока не могли уже вместить в себя больше. Тогда они возвращались в улей.

Чужак сделал рисунки пчел Старика Гао. Он показывал их, объяснял, чем эти пчелы отличаются от других медоносных, рассказывал о древних пчелах, сохранившихся в смоле миллионы лет, но тут ему не хватало языковых познаний, и, если честно, Старик Гао не особенно интересовался. Они останутся его собственностью до самой смерти, а после нее они станут собственностью этого склона. Он приносил сюда других пчел, но те болели и умирали или же погибали в результате набегов черных собратьев, лишавших их меда и пищи.

Последний раз старики встретились на закате лета. Гао спустился с холма и с тех пор больше ни разу не встретил чужеземца.

Готово.

Работает. Я чувствую странную смесь торжества и разочарования, как если бы от поражения. Или это дальние грозовые облака так бередят мое естество.

Как странно бросить взгляд на руки и увидеть перед собою не привычную картину, но руки давно прошедших дней: суставы не распухли, волосы на тыльной стороне — темные, а не снежно-белые.

Эта загадка, эта, казалось бы, неразрешимая проблема поставила в тупик столь многих. Три тысячи лет назад, в попытке ее разрешения умер первый император Китая, чуть было не разрушив свое государство. И сколько она отняла у меня? Около двадцати лет?

Не знаю, поступил ли я правильно или — нет. (Хотя отход от дел без подобного рода занятия, в самом прямом смысле этих слов, свел бы меня с ума.) Я последовал указаниям Майкрофта. Я исследовал варианты решения и нашел ответ.

Откроюсь ли я людям? Нет.

И все же, у меня в рюкзаке — полгоршка темного меда. Полгоршка меда, ценность которого превышает ценность золотого запаса многих государств. (Я хотел написать «превышает стоимость всего китайского чая», имея в виду мои текущие обстоятельства, но такое сравнение даже Уотсон отверг бы, как мелодраматичный штамп.)

Кстати, об Уотсоне…

Мне осталось сделать только одно. Решить единственную, несложную задачу. Необходимо добраться до Шанхая, а оттуда, через половину земного шара, пароходом — до Саутгемптона.

По прибытии я разыщу Уотсона, если он до сих пор жив, а — я думаю — так оно и есть. Тут нет никакой логики, но я уверен, что почувствовал бы каким-то образом, если бы Уотсон уже покинул этот мир.

Я куплю театральный грим, чтобы не испугать его, притворюсь стариком и приглашу товарища на ужин.

Думаю, к вечернему чаю подадут тосты с маслом и медом.

Деревенские судачили о чужестранце, миновавшем селение по пути на восток, но рассказчики считали, что то — не постоялец, поселившийся в хижине Старика Гао. Этот был молод, статен и темноволос. Он совсем не походил на старика, приходившего весной. Правда, один из свидетелей отметил, что заплечные мешки у обоих — одинаковые.

Старик Гао отправился в гору, выяснить. Впрочем, он уже догадывался, что обнаружит наверху.

Странник пропал, а с ним — и его мешок.

Очевидно, произошел пожар. Сгорели бумаги: Старик Гао узнал сохранившийся уголок рисунка одной из его пчел, остальное или обратилось в пепел, или почернело до совершенно нечитабельного состояния, будь он даже в состоянии различить варварские письмена. Пострадали не только бумаги: от арендованного улья остались лишь обугленные головешки, миски из-под ярких растворов погнулись и почернели.

Чужак когда-то объяснял ему: он добавляет краску в сиропы, чтобы самому было удобнее их различать. Зачем ему это понадобилось, Старик Гао так и не поинтересовался.

Как заправский детектив, он перерыл всю хижину в поисках ключей относительно личности незнакомца и его теперешнего местоположения. На керамической подушке его ждали четыре монеты, два юаня и два песо. Их он оставил себе.

Снаружи, у стены лачуги Старик Гао обнаружил остатки отжима. Пчелы все еще ползали по ним, тыкались хоботками в сохранившуюся на липком воске сладость.

Старик Гао долго размышлял, потом собрал отжим, обернул его в тряпицу и положил в наполненный водой горшок. Он нагрел содержимое на жаровне, но закипеть ему не дал. Вскоре воск уже всплыл на поверхность, а мертвые пчелы, грязь, пыльца и прополис осели на тряпице.

Старик Гао поставил горшок остывать, вышел наружу и взглянул на небо. Сияла почти полная Луна.

Он раздумывал, кто из селян еще знает, что его сын умер ребенком. Он вспоминал жену, лицо ее расплывалось, а портретов или фотокарточек — не осталось. Он знал, что на Земле более ничто не придется ему так по душе, как содержание этих черных, блестящих, как пули, пчел на крутом склоне высокого холма. Никто более не понимал их так, как он.

Вода остыла. Он вынул застывший воск, положил его на доски топчана, чтобы до конца охладить. Вытащил из горшка тряпицу с грязью и отходами. После чего (он ведь тоже был своего рода детективом — следовал принципу: отсечь невозможное и принять оставшееся в качестве ответа, каким бы неправдоподобным он ни казался) выпил сладкую воду. В отжиме всегда остается много меда, даже после того, как большая его часть процежена. Жидкость пахла медом, но Старик Гао раньше такого не пробовал. В нем чувствовались оттенки дыма, металла, незнакомых цветов и чужеземных ароматов. А еще на вкус он немного напоминал секс.

Старик Гао выпил допил все и заснул, положив голову на металлическую подушку.

Он отложил на утро решение вопроса о том, как обойтись с двоюродным братом: тот захочет унаследовать двенадцать ульев, когда Старик Гао исчезнет.

Юноша представится незаконнорожденным сыном. Или просто — сыном. Молодым Гао. Кто сейчас упомнит? Не важно.

Он отправится в город, а потом вернется и станет ухаживать за черными пчелами на склоне холма. Так долго, как того позволят обстоятельства и здоровье.