Дело советника криминальной полиции

I

Мелкий сверкающий снег запорошил город. Побелели широкие шоссе, тротуары, побелели скопища автомобилей, парковые скульптуры и каменные перила мостов. И хотя время приближалось лишь к полудню, одна за другой зажигались тысячи световых реклам, и все это разноцветье огней раскрасило заиндевелые хвойные ветви, а из больших магазинов на посеребренные улицы полилось нежное детское пение, звон колокольчиков и органная музыка.

В седьмом классе государственной гимназии, носящей имя величайшего педагога всех времен, к последнему уроку оставались тридцать пять учеников, хотя и они скорей всего давно улизнули бы, не удержала бы ни стеклянная стена — в сущности, единственное в классе, зато гигантское окно, — ни белоснежная доска, на которой писали черным мелом, а точнее углем, так как кто-то решил, что это полезнее для глаз. Не удержал бы и страх наказания после каникул — удивительно, но факт: гимназисты остались ради преподавателя, на долю которого выпал этот последний урок. Итак, профессор, как принято называть учителей в гимназии, стоял у вполне модернового столика, заменяющего кафедру, и говорил:

— Вы почти все достигли совершеннолетия или приближаетесь к нему. Многие уже посещают кафе, бары и водят машины. А некоторые даже назначают свидания. Тем не менее я призываю вас к благоразумию… Через полчаса вы разойдетесь по домам, впереди целых десять дней полной свободы…

— Тринадцать… — послышались голоса с последних парт.

Профессор кивнул и продолжал:

— Даже тринадцать, благодарение Богу, а вам трудно потерпеть самую малость. Знаю-знаю, все вы собирались убежать еще на перемене. А ведь ваше счастье, что вы имеете возможность здесь учиться, что у вас для этого есть голова на плечах. Хотя, — профессор оглядел класс, — насчет голов сомневаюсь, скорей всего, вы попали сюда в результате какого-то недоразумения.

Гимназисты с нарочито шумным возмущением запротестовали. Тридцать пять ухмыляющихся физиономий уставились на профессора, вещавшего с кафедры.

— За четыре месяца первого полугодия многое произошло. Вам пришлось пережить и весьма печальное событие: умер ваш товарищ Амброз Хеннингер…

Гул прекратился. Дальше профессора слушали в молчании.

— Не обошлось без огорчений, кого-то обижали вы, кто-то вас обижал, случались ссоры… Но наступающие праздники дают возможность все исправить, примириться, подать друг другу руки, и пусть Рождество будет для вас радостным и мирным…

Профессор посмотрел на Вики Хоймана.

На красивом тонком лице Вики лежала тень, светлосерые глаза смотрели куда-то в одну точку.

— Многие поедут в горы, кое-кто останется в городе, всем я желаю отдохнуть и набраться новых сил. — Профессор перевел взгляд на соседа Вики, а потом — на стеклянную стену, которая была гигантским окном. — После Нового года мы будем изучать скорость и силу звука, измеряемые в децибелах. Вы узнаете наряду с прочим, что губы обладают чувствительностью втрое большей, чем, например, кожа на колене…

В классе снова возник шум, но ненадолго. Профессор снова заговорил о Рождестве:

— Прежде чем выбрать рождественские подарки и раздать их друзьям и близким, вспомните и о тех, кто находится в стесненных обстоятельствах, кто еще не залечил раны прошедшей войны, кому требуется помощь. Вспомните о Хеннингере, которого, несмотря на все старания, не удалось спасти. Вспомните…

Профессор снова покосился на Вики.

А Вики…

Вики почти не слышал его. Не слышал и не слушал. Мысли его блуждали вокруг дома и всего, связанного с ним. Мысли эти были грустными, лицо юноши хмурилось. Профессор заговорил о зимнем спорте, книгах, театре, и Вики немного оживился. Вспомнил Барри Пирэ, путешествие, которое они вместе планировали на будущее лето, — в Измир и Стамбул, а сегодня — сегодня его ожидает…

Он очнулся окончательно оттого, что его стали тормошить товарищи. Сосед по парте и тот, что сидел сзади, обычно тихий и неприметный. Хлопнув Вики по затылку, он сказал:

— Слышал? Каникулы нужно провести в утехах и радости. Ходить по кабакам…

А другой, сосед по парте, розовощекий здоровый парень с челкой до самых глаз, толкнул Вики в бок:

— Будем и дальше драться?

Вики нехотя усмехнулся: сосед шутил, они не то что никогда не дрались, но даже и не ссорились, скорее дружили.

Обернувшись, Вики спросил:

— Значит, советуешь ходить по кабакам?

Прозвенел звонок. Профессор пожелал счастливых праздников. Уроки кончились.

Из гимназии, названной именем величайшего педагога, вырвались и разлетелись во все стороны, как птицы из клетки, около ста учеников. Вики, в дубленке с белым воротником, в красной спортивной шапочке, дошел с толпой одноклассников до угла, за которым начинался широкий бульвар. Он старался думать о Барри Пирэ, о путешествии в Измир и Стамбул и о том, что ждет его сегодня, и лицо его прояснилось. Ребята галдели, договаривались насчет поездки в горы, лепили снежки — на тротуарах снег еще не успели убрать, кое-кто закурил. На бульваре многие свернули в сторону, а в начале проспекта разошлись и остальные… Вики остался с Рихтером — соседом по парте, краснощеким, с челкой, — и с тем, кто сидел позади, уравновешенным и неприметным Гофманом, отец которого издавал влиятельный еженедельник. Гофман с Рихтером пошли медленней, и Вики тоже пришлось попридержать шаг. Они слушали детский хор, сопровождаемый звоном колокольчиков и органом, — музыка долетала из магазинов, витрины — глаз не отвести: украшены хвоей, разноцветными неоновыми лампочками, хоть едва минул полдень…

Вики понял, что далеко с ними не уйти, хотел было уже сказать, что спешит, но Гофман опередил его:

— Знаешь, Вики, если уж пойдешь по кабакам, выбирай поплоше, самого дурного пошиба, на окраине, в развалюхах и бывших сараях, держись всяких заброшенных дворов, улочек на снос…

А Рихтер спросил:

— Пирэ тоже остается?

— Завтра он с родителями и Гретой едет в горы, на лыжный курорт, но вечером вернутся. Хотят сначала осмотреться, а после Рождества снова поедут туда, уже до второго января. — Вики переложил портфель из одной руки в другую.

Рихтер оживился:

— Вот здорово! Хочешь, пойдем со мной на Новый год в варьете. Выступает известный танцор. А вдруг именно там найдется какой-нибудь след?

Рихтер прямо посреди тротуара, с портфелем под мышкой, пустился в дикий пляс и кружился так, что волосы разлетались, как грива… Он плясал под сладкие рождественские песнопения, доносившиеся из магазинов, под звуки органа и звон колокольчиков. Прохожие оглядывались, а один засмеялся и сказал: “Смотри не упади!”

Гофман потянул Вики за рукав:

— Нет, серьезно. Надо обсудить. В варьете можно встретить медвежатника или продавца наркотиков, но убийцу найдешь только в захудалой забегаловке. В такие места лучше ходить вместе, раз уж Пирэ уезжает. Вдвоем легче и безопаснее вести слежку. А если ты его найдешь — что тогда?

Вики улыбнулся — он и сам об этом думал и еще кое о чем, однако решил не откровенничать.

— Поглядим… Созвонимся в праздники. А насчет варьете…

Вики умолк, прикидывая, как бы половчее ускользнуть от обоих, Гофмана и Рихтера.

Они поравнялись с большим магазином, где торговали экзотическими фруктами, — в залитых желтым и зеленым светом витринах возвышались в обрамлении хвойных веток горы ананасов, апельсинов, кокосов, гроздья бананов, насыпи фиг и миндаля на блюдах…

Рихтер остановился как вкопанный, за ним и Гофман. Вики воспользовался случаем:

— Мне пора. — Он бросил взгляд на часы, которые носил еще с начальной школы. — Мы скоро встречаемся с Барри и Гретой Пирэ у моста Зайбта, нужно еще пробежаться по магазинам, сориентироваться, что где есть. Завтра надо уже подарки выбрать.

Они прошли мимо фруктового магазина и снова задержались у стены высокого дома рядом с какой-то старушкой, она торговала чесноком и петрушкой из корзины, стоявшей у ее ног.

— Дойдем вместе до метро, — предложил Рихтер, но Вики покачал головой:

— Мне правда пора. — Он еще раз взглянул на часы и стал прощаться.

Приятели пожелали друг другу счастливого Рождества, договорились созвониться насчет варьете и рейда по пивным — тут на тонкое, миловидное лицо Вики снова набежала тень, и серые глаза застыли… возможно, потому, что он загляделся на старуху у стены, на которую никто из прохожих не обращал внимания.

Рихтер с Гофманом побрели бульваром к метро, а Вики перешел на другую сторону и свернул за угол. В переулке, где тротуары чистят значительно реже, чем на магистралях, Вики наконец заметил, что все еще падает снег, мелкий и сверкающий, и прибавил шагу.

II

Дома все было так, как бывало каждый день, если иметь в виду повседневную обстановку. Дело в том, что дома Вики всегда был озабочен одним — как бы избежать встречи с отцом. Сейчас, судя по всему, отец отсутствовал. Вики проглотил оставленный для него на кухне обед, выпил соку и в два прыжка добежал до своей комнаты. Там он торопливо умылся — у него имелся свой лимонно-желтого цвета умывальник за занавеской, — причесался, надел дубленку и красную слортивную шапочку; раскрыл низкий шкафчик у двери, достал две коробочки в праздничной обертке и рассовал по карманам — в каждый карман по коробочке. На ходу поздоровался с экономкой, которая как раз шла в кухню, и узнал от нее, что отца и вправду еще нет, кивнул и камердинеру, как раз заглянувшему в прихожую, сбежал вниз и только на улице, за воротами виллы криминального советника Виктора Хоймана, отдышался. Он чувствовал себя в эту минуту так, будто бежал из тюрьмы. Пелена мелкого сверкающего снега, валившего все сильнее, создавала впечатление, что дом остался за семью горами, и Вики успокоился, даже повеселел. За пятнадцать минут он уже доехал до универмага фирмы “М-С”.

В своей дубленке с белым воротником и красной шапочке Вики прохаживался по седьмому этажу универмага, где продавались сувениры и игрушки. Из скрытых репродукторов лились песни — сперва “Будь счастлив”, потом “Люблю тебя”. Стало жарко, и Вики расстегнул верхние пуговицы дубленки. Ходить в праздничной толпе было приятно, но вдруг Вики вспомнил…

Он вспомнил, что как раз в этом отделе взломали в мае сейф. Для комиссара Альфреда Вани не составило никакого труда в течение нескольких дней выследить и задержать взломщиков да еще вдобавок двух-трех карманников. Вики невольно засунул руки в карманы, где хранились коробочки с подарками.

Если бы какой-нибудь наблюдательный человек, скажем рекламный фотограф, обратил в этот момент внимание на Вики — как он в своей новенькой дубленке и яркой шапочке стоит вот так, засунув руки в карманы, — то невольно улыбнулся бы: вот готовая рождественская обложка для иллюстрированного журнала. Но странной внешности старуха в мохнатой шляпе с бантом, как раз подошедшая к Вики, была, очевидно, равнодушна к таким вещам, как очарование юности. Казалось, если она в чем-то и знает толк, то скорее в выпивке. Такой, во всяком случае, был у нее вид. Старуха заговорила с Вики, они обменялись несколькими фразами. Юноша сообщил, что выбирает подарки в сувенирном отделе, но скорей всего покупать будет завтра. Старуха невразумительно пробормотала: очень, мол, рада, придет… Вики тем не менее понял, чему рада и куда придет. Она велела передать привет отцу, камердинеру, экономке и Зайбту, то есть всем обитателям виллы Хоймана, и добавила, что уже уходит, вот купила внуку клоуна, а больше у нее здесь дел нет. Вики поклонился, насколько это было возможно в такой давке, и проводил взглядом шляпу с бантом, пока она не скрылась… Старуха была вдовой генерала Мейербаха.

Вики наконец отыскал нужный прилавок. На нем возвышалась целая пирамида, напоминающая пирамиду в витрине фруктового магазина на главной улице, но та состояла из ананасов, апельсинов и кокосовых орехов, эта же — из самых разнообразных карманных игр. Множество коробочек, ярких и застекленных, а в них всякие шарики, жучки, автомобильчики и ракеты, которые нужно, употребив немалую ловкость, загнать в лунки, загородки или отправить на Луну, Марс и другие планеты. И тут Вики снова погрузился в свои тревожные, ставшие уже привычными мысли о предмете, который так настойчиво обсуждал с ними Гофман. О загадочном убийце.

В сентябре была убита девочка, в ноябре — мальчик, причем среди всякой мелочи, найденной при детях, комиссар Ваня у каждого обнаружил карманную игру, подобную выставленным здесь. Похоже, преступник перед убийством весело играл с детьми, рассказывал им что-то забавное — на мертвых лицах застыли улыбки… Странная мысль мелькнула у Вики: не покупал ли преступник игры, оставленные, точно визитные карточки, на месте убийства, именно здесь, в этом самом отделе, у этого прилавка… Вики невольно потянулся к одной из коробочек — с нарисованным на дне котом в сапогах: в его открытую пасть надо было загнать пятерых мышат. На обратной стороне была изображена кошка в шляпе с бантом, ну точно как у вдовы генерала; кошке полагалось выплюнуть мышат.

Продавщица в бело-голубой форме положила игру в пакет, взяла у Вики пятерку и невольно залюбовалась им. Вики Хойман, воспитанный мальчик, улыбнулся продавщице, сунул пакет в карман и отошел от прилавка.

Тут он заметил Бернарда Растера.

Встреча с вдовой Мейербах в магазине — чистая случайность. Но сразу же увидеть еще одного знакомого — это уже слишком. Бернард Растер — сосед, живет напротив виллы Хоймана. Дом Растера расположен немного наискосок, но из некоторых комнат виллы, например из комнаты Вики или из мансарды полковника Зайбта, просматриваются окна Растера. Приходящая прислуга Хойманов, Камилла, называла Растера реставратором, однако Растер занимался не статуями и картинами, а кое-чем другим: в анатомичке Биологического института на улице Келиха он освобождал с помощью ассистентов от всего лишнего скелеты и уже чистыми и гладкими продавал в музеи и на медицинские факультеты. Так что на самом деле он был препаратором.

Растер также препарировал и исследовал кости из древних захоронений в подземельях старинных монастырей и замков; как раз теперь он работал в склепах бенедиктинского монастыря в небольшом городе Оттинген, километрах в десяти от столицы. Вики никак не мог понять, для чего все это нужно. Растер ежедневно ездил в Оттинген — утром туда, вечером обратно. В старинном Оттингенском замке располагался знаменитый винный завод с погребами, и Растер не оставлял запасы погребов без внимания. Работу он выполнял тонкую, а напоминал гориллу, часто гориллу во хмелю. Сейчас он возвышался над толпами покупателей на седьмом этаже универмага “М-С”, у прилавка с искусственными цветами и ветками, рассматривая подсолнухи и синие керамические вазы. Продавщица в белоголубом наряде стояла рядом и казалась подле него — гориллы — маленькой обезьянкой. По-видимому, реставратор-препаратор Растер желал приобрести вазу вместе с искусственными подсолнухами. Вики хотел было подойти к нему и заговорить, тем более что отцу это не понравилось бы, но, бросив взгляд на старые детские часики, решил, что пора уходить. Лучше явиться к мосту Зайбта пораньше… И он направился не к Растеру, а на эскалатор.

Вики спускался на первый этаж, а чувство у него было такое, точно он поднимается вверх.

“Растер — пьяная горилла, — думал он, — но человек он интересный и добрый, от него можно кое-что узнать…”

Например, он узнал от соседа о спиртах и их очистке — впрочем, спиртное вообще-то не интересовало Вики, он почти не пил; рассказывал Растер и об окраске бабочек, а это уже интересовало его больше. Но самое главное — он узнал от Растера о разных пивнушках, которые в последнее время сильно занимали его. Вики вспомнил советы Гофмана и сказал себе: “Да, нужно было расспросить у Растера о всяких злачных местах — где-нибудь на окраинах, в развалюхах, на задворках, глухих улицах… Ну да ладно, на днях зайду к нему обязательно…” Отчего все-таки советник Виктор Хойман так плохо относится к Растеру?

“Он многих презирает, — сам себе ответил Вики, и на его миловидное лицо набежала тень. — Но почему именно Растер так его раздражает? Они ведь давно знакомы, еще с университетских времен, когда состояли в Патриотическом союзе, кстати, вместе с полковником Зайбтом, но полковника отец терпит, а Растера — нет. Почему? Ведь Растер занимается и криминологией, его приглашают как эксперта, когда исследуют какой-нибудь подозрительный скелет. Или Виктор Хойман не любит Растера именно потому, что знает его еще с юности?”

Переходя на каждом этаже с эскалатора на эскалатор. Вики спустился наконец вниз и тут снова вспомнил неизвестного убийцу, а в связи с ним и комиссара Ваню.

“Ваня, конечно, замечательный человек, но что толку? Взломщика быстро нашел, а детоубийцу — нет. И для отца это проблема…”

На нижнем этаже универмага те же потоки людей устремлялись к бесчисленным прилавкам — в приятном тепле, под звуки тихой музыки.

“Найти детоубийцу… — сказал себе Вики. — Газеты, телевидение, даже благодарность министра — ерунда! Главное не это!..”

Засунув руки в карманы. Вики ощупал лежавшие в них подарки и игру и пошел к выходу. Застегнулся уже на улице.

Сыпал мелкий искрящийся снег, горела россыпь неоновых огней, хотя был еще полдень. В воздухе разливалось сладкое детское пение, органная музыка и звон колокольчиков.

III

Недалеко от моста Эгидия Зайбта, где была назначена встреча, Вики обратил внимание на странную пару. Мужчина — с седыми бакенбардами, в черном зимнем пальто, с тростью — напоминал какого-то государственного советника. Рядом с ним заморенного вида женщина, очевидно супруга, тащила желтую корзину. А вокруг них резвились щенята бульдога, целая шестерка. Щенки бежали вольно, без поводков — благо, тротуары возле моста широкие. Снег падал на собачьи спинки, веселая шестерка то и дело оглядывалась на хозяев, жалась к их ногам. У самого моста странная чета с собаками завернула за угол, и в ту же минуту послышался скрежет тормозов и надрывный визг. Вики вздрогнул и на мгновение остановился, потом пошел дальше, более не оглядываясь по сторонам. На краю моста возвышалась статуя Эгидия Зайбта с палитрой и кистью в руках и ласточкой на плече. И ласточка, и палитра, и вся статуя утонули в снегу. Этот прославленный Зайбт был тезкой полковника, который живет у них, или, вернее, полковник Зайбт, их квартирант, — тезкой художника, так как полковник жив-здоров и всегда бодр и весел, а Эгидий Зайбт умер в конце минувшего столетия, и мост назван его именем.

Вики подошел к месту встречи.

Рядом с памятником была автостоянка десятка на полтора машин. Среди них выделялся ярко-красный “ягуар” со снежной шапкой на крыше. Вики сперва увидел сквозь ветровое стекло лишь Грету Пирэ, вернее, ее меховую шапку, но потом разглядел и Барри, тот сидел рядом с сестрой за рулем. Вики помахал им и остаток пути пробежал бегом. Едва он уселся на заднее сиденье и захлопнул дверцу, Барри с ходу завел мотор и они поехали.

— Как бы в больницу не угодить, — проворчала Грета, — смотри, до чего скользко, а этот псих гонит как бешеный. Куда мы, собственно, спешим?

Статуя Зайбта с ласточкой на плече осталась позади.

— А, одному Богу известно. Махнем за город, отъедем километров на пятнадцать—двадцать; поглядим на какие-нибудь там поля, леса, холмы и долины, срежем по елочке, если, конечно, найдется нож и если это не грех, потом вернемся и где-нибудь посидим. Идет?

— А может, посидеть за городом, — предложил с заднего сиденья Вики, — найдем какую-нибудь деревенскую корчму… Или знаете что? — вдруг осенило его. — Доедем до Оттингена и заглянем в винный погребок тамошнего замка — я еще в нем не был, зато сам Оттинген знаю как свои пять пальцев.

Они въехали на середину моста: внизу текла полузамерзшая река.

— Не стоит тащиться в Оттинген, — отозвался Барри, — у меня другой план. Связанный с нашим будущим путешествием.

Миновав мост и выехав на перекресток, Барри снова заговорил:

— Прокатимся немного куда глаза глядят, раз уж наша барышня не может без природы, и сразу же вернемся. Поедем в бар.

— В бар или пивную?

Барри усмехнулся. Они ждали зеленого света.

— Это замечательный бар. Вики, ты наверняка в нем не был. Грета тоже, я и то был лишь дважды. Там цветомузыка, еще кое-что, позже расскажу. Но главное, ради чего тебе стоит заглянуть туда перед поездкой в Стамбул и Измир, так это ради турецких коммерсантов, друзей нашего папаши, они постоянно навещают этот бар…

Вики просиял.

Барри, или Бартоломей Пирэ, и его сестра Грета, по мнению их чрезвычайно уравновешенной матушки, были беспокойными детьми — не слишком усердно учились и своевольничали, зато отец был ими доволен. Их семейство считалось богатым. Отец владел большим магазином восточных ковров, товары покупал в Стамбуле и Измире, там у него имелись склады и масса приятелей. Барри, красотой почти не уступавший Вики, одевался моднее его и ярче. Длинноволосый брюнет, всегда с непокрытой головой, он вдобавок ко всему раскатывал на ярко-красном “ягуаре”. Грета Пирэ, естественно, увлекалась косметикой и одним молодым человеком.

Вики с радостью откликнулся на предложение друга:

— Отлично, поедем в бар, куда ходят турки. Ты прав, мне не помешает побывать там перед поездкой.

Они мчались широкими улицами, останавливаясь на перекрестках, засыпанных мелким сверкающим снегом, освещенных россыпью разноцветных неоновых огней, хотя совсем еще немного времени прошло после полудня. Вики с заднего сиденья смотрел то на шапку Греты, то на Барри, любовался, как свободно тот ведет машину… Он думал об Измире и Стамбуле, где у господина Пирэ имелись склады и куда в скором времени они с Барри поедут на все летние каникулы. Он машинально сунул руки в карманы полушубка, где, кроме купленной в универмаге игры, лежали еще две коробочки, и довольно улыбнулся.

“Ягуар” выехал на автостраду.

— Сегодня в школе у меня возник конфликт, — пожаловалась Грета. — Из-за платья. На последнем уроке химичка выяснила, что я не знаю формул, и разразилась упреками.

— При чем же здесь платье? — спросил Вики.

— Она сказала, что раз я ношу такие платья, то обязана знать все формулы. Не понимаю, какая связь, — рассмеялась Грета.

— Просто завидует тебе. Попробовала бы она сказать такое кому-нибудь из наших ребят!

— У меня тоже был конфликт, — подхватил Барри и прибавил газу, — вот с ней. Я сушил волосы, а она чуть не высадила дверь ванной, ей, видите ли, некогда, на свиданку опаздывает. Как будто в доме нет еще двух ванных комнат.

— Пустомеля, — улыбнулась Грета. — Ты сидел в моей ванной, именно в моей, каждый день часами наводишь на себя лоск, хотя по твоему виду не скажешь…

— У меня конфликтов навалом, — откликнулся и Вики, — но мне все надоело, все безразлично. Иногда, правда, когда вспомню об этом, становится противно, как сегодня в школе, но вообще-то я уже отупел, ничему не придаю значения, давно надо было на все наплевать, как это сделал брат, и убраться подальше. Впрочем, осталось немного, вот кончу гимназию — и только меня и видели! Ну, а сегодня… — Вики рассмеялся, и его серые глаза заблестели. — Сегодня опять меня ждет конфликт с отцом, я ведь поздно вернусь.

— Один-то раз в году можно и припоздниться, — покачал головой Барри. — Да еще в такие дни. — Он отлично знал, с кем у Вики конфликты. — Раз в году — подумаешь!

— Он, во всяком случае, считает, что и одного раза многовато, — со смехом отвечал Вики.

Мелькали огромные щиты с указанием ближайших стоянок, бензозаправочных станций, закусочных; мимо пролетали освещенные разноцветными огнями центры автосервиса; гладкий асфальт автострады, слегка засыпанный мелким снежком, который все падал и падал, но теперь уже не так густо, белел в сгущающихся сумерках, и Вики, все еще улыбаясь, ощутил какую-то горечь на сердце. Ему стало тоскливо. Правда, выпадали минуты, когда он надо всем смеялся, по крайней мере в душе, когда в самом деле воспринимал все дома с безразличием, но такие минуты бывали редко. Чаще от горечи на лицо наползала тень, глаза устремлялись в никуда. Вот и сейчас на него навалилась тоска; если он сию же минуту не отвлечется, она захватит его целиком. Грета невольно помогла Вики. Они отъехали довольно далеко от города, километров на пятнадцать. Выглянув в окно, Грета предложила свернуть с автострады:

— Глядите, как тут красиво — лес, горы, поля…

Барри доехал до развилки и, нырнув под автостраду, свернул на боковое шоссе, которое петляло куда-то к заснеженным скалам, возвышавшимся на горизонте. Они остановились на небольшом припорошенном снегом мосту. Кругом никого, ни одной живой души, ни одной машины. Речка медленно текла глубоко внизу.

Вики вдруг вспомнил:

— По дороге к мосту Зайбта мне повстречалась довольно странная пожилая пара с шестеркой маленьких бульдогов. Когда компания свернула за угол, один из щенков попал под машину… Ну что, двинули дальше?

Они проехали еще немного. За мостом, речкой и скалами начинался поросший лесом холм, и Грета решила, что отсюда должен открываться прекрасный вид. Барри остановил машину на обочине, и они стали медленно подниматься по склону. От их дыхания в воздухе клубился пар, транзистор в кармане Барри играл какую-то незнакомую песню.

— Да что собаки… — заговорил Вики. — Перед тем я зашел в магазин “М-С”, в мае там взломали сейф. Ваня задержал грабителей буквально на следующий день. Представьте, в магазине я встретил двух знакомых: одну особу — ну, вы ее знаете только понаслышке — и Бернарда Растера.

— Странный этот Растер… — Барри убавил звук. — Лапищи не приведи Господь, выпить не дурак да еще в костях копается.

— Ничего себе занятие — препарировать скелеты, лучше не придумаешь… — фыркнула Грета.

— Занятие как занятие, не могут же все сеять пшеницу и учить детей, не работа красит человека, а человек работу, — изрек Барри. — Вики, ты ведь иногда заходишь к Растеру — отец не против?

— Конечно, захожу. Скоро снова к нему собираюсь. Отцу я ничего говорить не стану. Не понимаю, за что он так ненавидит Растера, может быть, между ними еще в молодости что-то такое произошло, я еегодня как раз об этом думал. Они в незапамятные времена вместе состояли в Союзе самообороны. Полковник Зайбт тоже, но сейчас он в хороших отношениях с отцом и даже живет у нас, а вот Растер… не знаю… Он покупал на седьмом этаже вазу и искусственные цветы.

Они поднялись на вершину холма немного запыхавшись — вид действительно открылся прекрасный.

Лес расступался в сторону почти под прямым углом, справа росли высокие сосны, а слева — густая еловая поросль. Посредине — широкое заснеженное поле, спускающееся в долину, вдалеке тонула в снегу деревушка — виднелись остроконечные крыши и башня собора.

— Смотрите, река течет к деревне. Грета угадала — настоящая рождественская открытка, — сказал Вики.

На опушке они уселись на ствол поваленной сосны, сметя с него снег, еще больше приглушили музыку и некоторое время молча глядели на открывающуюся перед ними картину. Да, пейзаж был точно с открытки. Снег после недолгой передышки повалил снова, чистый, мелкий и сверкающий. Стояла торжественная тишина. Грета задумалась, задумался и Барри, снег падал на его темные волосы и таял, а на шапке Греты держался дольше. Барри с ухмылкой обернулся к Вики:

— Твои жуки и бабочки сейчас спят, в этом снегу их не отыщешь, да и летом не половишь — летом нас ждут Стамбул и Измир.

— А я больше не собираю насекомых, у меня это прошло, — отозвался Вики.

Барри кивнул на транзистор:

— Слышишь, что играют?

Играли колядку “Вот и первая звезда — ангелы запели”. Вики подвинулся к Барри, продолжая глядеть на снежное поле, деревенские крыши — снег сыпался на землю, точно миллион маленьких звездочек…

— Да, — мечтательно протянул он, — летом будем на Босфоре…

Он еще поближе придвинулся к Барри и стал думать о путешествии, о красном “ягуаре”, который повезет их по бесконечным дорогам — до самого Босфора и дальше, в Анатолию…

Барри подарили машину в прошлом году, когда, после восемнадцатилетия, он получил водительские права — коммерсант Пирэ не стал ждать, пока сын окончит школу. Пожалуй, господина Пирэ вообще мало заботило образование сына, его аттестат и диплом. У Вики все было по-иному. Виктор Хойман-старший не был ни коммерсантом, ни предпринимателем — он был главным шефом криминальной полиции страны, верховным криминальным советником, то есть государственным деятелем, а государственные деятели всегда интересуются академическими успехами своих сыновей. Вики точно знал, что его отец не купит ему машины даже в случае, если он получит самый блестящий аттестат, какой только возможно. Конечно, у самого советника была машина, третья после смерти госпожи Хойман, она стояла в гараже — роскошный “рено” со шторками. Но криминальный советник — глава полиции всей страны — пользовался служебными машинами, разными там “шевроле” с шоферами. Личная машина почти всегда простаивала. И советнику никакой пользы, и Вики никакой радости — с отцом он не ездил, а одному ему не разрешалось, так что и на права он не сдавал.

“Отцу и в голову не придет купить мне не то что машину, но даже самые необходимые вещи”, — подумал Вики и взглянул на старые часы, которые ему подарили в младших классах, когда жива была мать и брат не ушел еще из дому.

“Он, конечно, кормит меня, одевает, иногда дает карманные деньги — и все. Если бы я кое-как не сэкономил, не смог бы купить даже самых скромных подарков друзьям”.

Светлосерые глаза Вики глядели в одну точку, на тонком красивом лице появилась тень, уже который раз за этот день… Он засунул руки в карманы дубленки, где лежали подарки…

На противоположном конце леса, из-за молодой еловой поросли, внезапно появился на сверкающем снегу заяц. Может быть, его привлек звон колокольчиков из транзистора Барри, который играл все громче и громче, хотя вряд ли — зайцы пугливы. Но этот зайчик бежал прямо к ним по заснеженному полю. На полпути он резко остановился, привстал на задние лапки и забарабанил передними. Так он какой-то миг сидел, как маленькое изваяние, шевеля ушами, разглядывая молодых людей, пристроившихся на поваленной сосне. К звону колокольчиков, льющихся из транзистора, прибавился хор мальчиков, и косой, точно почувствовав наконец опасность, быстро опустился на передние лапки и исчез в ельнике. Друзья засмеялись, им было хорошо.

И вдруг Грета спросила:

— Да, Вики, как дела с убийцей? Я хотела спросить: не поймали еще этого монстра?

В тихой и торжественной красоте зимнего пейзажа слова девушки прозвучали как удар грома.

— Ну, ты даешь, — возмутился Барри. — Нашла время говорить об убийце! И место выбрала самое подходящее — сама же в лес хотела, вот мы и в лесу, по радио колядки передают, заяц бегает, а тебе убийца припомнился. О нем в баре поговорим. — И примирительно добавил: — Девушкам вообще не следует интересоваться такими темами, а если тебе так уж хочется, трепись об этом со своим долговязым.

— Дурак, — ответила Грета, — одно слово — дурак…

Барри и Вики засмеялись, Барри уточнил:

— А какой уж болван ее парень, даже представить трудно…

Взгляд Вики остановился на отдаленной колокольне, скользнув поверх поля, сквозь пелену миллионов снежных хлопьев, которые летели на землю, застилая все пространство до колокольни и дальше, до самого горизонта. Сумерки быстро спускались в долину, трое друзей поднялись с бревна, отряхнулись, Грета сняла шапку, чтоб смахнуть с нее снег, а Барри тем временем достал нож и срезал две маленькие елочки неподалеку от места, где они сидели. Лучшую елочку он дал Вики, похуже — сестре. Потом они, порядком замерзшие, но веселые, распрощались с прекрасным зимним пейзажем и не спеша спустились с лесистого холма к дороге между скал, где у реки ждал их “ягуар”. Мир царил в этих местах и, сколько видел глаз, полное безлюдье.

— Теперь в бар, — напомнил Пирэ, когда они съехали с моста. — Тут еще вот какое дело: там, как водится, играет музыкальный автомат, но еще выступает и настоящая певица. Тезка моей упрямой сестрицы. — Теперь Вики сидел рядом с водителем, а Грета сзади, где отогревались лесные трофеи — елки. — Грета Гароне, итальянка. Исполняет — обратите внимание — песню “Выйду я в поля”.

Грета засмеялась:

— Подумаешь, примечательность! Это что, какие-нибудь сельские припевки?

— А кто нас тащил сегодня в поля и леса? Грета Гароне записала эту песню на студии грамзаписи, скоро выйдет диск, а пока все ходят в бар. Ради этой певицы. А может, и ради кое-чего другого.

— Ради наркотиков, что ли? — осведомилась Грета Пирэ.

Барри лишь пожал плечами и включил фары, начиналась автострада. Они понеслись на полной скорости. Снег перестал, даже успел на дороге растаять; сотни машин мчались навстречу друг другу, щиты и указатели стоянок, вывески кафе и автосервисов сливались в череду неоновых огней… Через двадцать минут показалась столица.

“Ягуар” быстро миновал развилки предместья и в потоке машин спустился к реке. Переехали мост Героев, оттуда сразу же свернули на Королевский проспект. В магазинах, ярко освещенных и нарядных, шла бойкая торговля. Все так же сновали толпы прохожих, отовсюду лилась музыка. У Дома мебели Барри свернул направо на узкую, менее шумную, но тоже ярко освещенную улицу, и только за собором св. Луки, проехав старые кварталы с проходными дворами, они погрузились в темные переулки и оказались наконец на площадке, где парковалось несколько роскошных автомобилей. “Ягуар” остановился. Елки остались в машине. Грета сняла и бросила на сиденье шапку, достала лежавшие у заднего стекла сумку и сверток, Барри вынул что-то из бардачка, и они вышли.

Барри указал на угловой дом. Там и находился бар.

— Может, и на всю ночь… — с усмешкой предложил Вики. — Тогда дома меня ждет такой скандал, каких еще не случалось…

Бар слабо освещался красными и синими лампами, лишь неоновая надпись над входом горела желто-оранжевыми, цвета апельсинов и слоновой кости, буквами. Бар назывался “Иран”.

IV

Они разделись в тесном гардеробе, похожем на чулан, унося с собой в руках и карманах лишь то, к чему сегодня то и дело возвращались их мысли. Немолодая размалеванная гардеробщица с большими серьгами позвала швейцара, который распахнул перед ними тяжелый красный занавес в конце коридора.

За занавесом — два зала без окон, скорее один зал, разделенный колоннами. С темного потолка едва лился свет зеленых, красных и синих ламп, все тонуло в полутьме, лампы горели слабо, не рассеивая сумрака. Несколько человек у стойки походили в желтом свете на призраки, столики окутывал полумрак. На границе залов, между колоннами, возвышалась сцена, примерно три квадратных метра, рядом — пианино, оклеенное цветным станиолем. Из автомата звучала музыка, какой-то тихий блюз. Их посадили во втором зале.

Грета бросила сверток и сумку на свободный стул и огляделась. Прежде чем она успела оценить царящую здесь обстановку, появился официант, напоминающий боксера во фраке. Официант заговорил так тихо, что его и за соседним столиком не услышали бы, хотя там еще никто не сидел.

— Бутылку белого сладкого, остальное позже, — заказал Барри.

Официант с улыбкой повторил заказ и исчез.

— Вряд ли нам удастся уйти отсюда в целости и сохранности, — предположила Грета, — очень подозрительное место. А где же тут танцевать?

— Тут не танцуют, да и негде — разве что у стола потоптаться.

— А певица?

— Она появится позднее, еще много свободных мест, — ответил Барри и повернулся к Вики.

Вики сиял, глаза его светились в разноцветной полутьме. Конечно, это не кабак на окраине и не пивная в каком-нибудь бывшем сарае или на задворках, но не важно. В такой именно бар он всегда мечтал попасть. Ему нравилось все: колонны, разделяющие зал, их изогнутые капители, украшенные цветными фонариками в затейливой решетчатой оправе. Фосфоресцирующая картина на противоположной стене, изображающая базарную площадь, в восточном городе с мечетью, торговцами в чалмах, осликами. Сцена, ковер, покрывающий ее, пианино… Нет, это не пивная, это бар, но, может, и к лучшему… Вики имел в виду убийцу. Он перевод взгляд с ковра на официанта-боксера — тот возвращался, держа в одной руке за горлышко бутылку, в другой — тарелку с миндалем, зажав между пальцами перевернутые бокалы. Поставив на стоя тарелку, официант неуловимым движением перевернул и расставил бокалы, мгновенно в руке появился штопор, которым он ловко открыл бутылку, плеснул первому Барри и, только когда тот кивнул, налил и остальным, поставил бутылку, улыбнулся и испарился.

— Растера напоминает, — шепнул Вики, — этакая веселая горилла. Ну и заведеньице! — И Вики радостно поднял бокал.

— С Рождеством! — провозгласила, улыбаясь. Грета.

— За путешествие с Вики! — добавил Барри.

Выпили.

В бар вошли новые посетители, трое. Когда они поравнялись с колоннами, к ним поспешил метрдотель с усами. Вики заметил, что вновь пришедшие смуглы и черноволосы. Один дородный, осанистый. Их посадили за ближайший стол. Барри встал, поклонился и обменялся со всеми рукопожатиями. Пришедшие улыбнулись ему. Вики и Грете, осанистый даже подмигнул, заметив на их столе бутылку.

Барри вполголоса объяснил:

— Это и есть папины знакомые, турецкие коммерсанты. Погоди, Вики, это еще не все. Уверен, они пригласят нас на ужин.

Музыкальный автомат играл, наверное, уже пятую песню. Турки ели анчоусы, миндаль, пили виски и время от времени обменивались с Барри через стол какими-нибудь замечаниями. Барри и Вики выкурили несколько сигарет — Вики вообще-то почти не курил, но как не закурить в баре? Оба зала постепенно наполнялись, ждали Грету Гароне.

— Куда же она запропастилась, почему не выходит? — ворчала Грета Пирэ. — Простудилась, что ли? Кстати, как называются ее деревенские припевки?

Барри — сплошное миролюбие — и не думал раздражаться.

— “Выйду я в поля”. Если она и опаздывает немного, ничего страшного. — Барри взглянул на часы.

Вики последовал его примеру. Тоже посмотрел на часы, старые, детские, которые получил от отца во втором или третьем классе.

В таинственном полуосвещенном зале они казались еще более убогими, чем днем, совсем неважно выглядели часы Вики… .

В наступившей на минуту тишине Барри объявил:

— Знаете, что мы сейчас сделаем? — Он сделал паузу, отпил из рюмки. — Вручим друг другу рождественские подарки.

Вики улыбался, не губами и взглядом, а всей душой, чувствуя себя отлично в этом баре, — он мечтал попасть в такое место. Пусть оно совсем не напоминает пивную на окраине, в заброшенном сарае, на задворках, однако все это время, что они сидели здесь, пили вино и слушали пластинки. Вики думал о детоубийце. Разглядывая в полумраке соседей за столиком, он прикидывал: “Вот здесь может сидеть преступник… Или здесь…”

И еще причина для приподнятого настроения: с первых дней декабря мечтал он об этом вечере — о свидании с лучшими друзьями…

— Внимание! Вручение подарков! — объявил Барри.

Вики кивнул. Дрогнувшей рукой достал он из кармана две свои коробочки — одну подал Грете, другую — Барри. И был счастлив в эту минуту, как пастух на горной полонине.

В коробочке, которая досталась Грете, была маленькая сумочка, вышитая разноцветными гранеными бусинками, совсем крошечная сумочка — для зеркальца, пудры и помады, ну, еще для чего? Для ключа, скажем. Сейчас в сумочке был флакон отменного розового масла. Грета наклонилась к Вики и чмокнула его куда-то в ухо.

— Я буду брать ее в театр и на вечера.

А Барри добавил:

— И на свидание со своим болваном.

Барри отпил вина и только потом раскрыл доставшуюся ему коробку.

На красном бархате футляра сверкнуло золото. Запонки и булавка для галстука, украшенная жемчужиной. Барри снова отпил, потянулся через стол и поцеловал Вики в другое ухо.

Грета взяла со стула пакет и, смеясь, сказала Вики:

— Ну что я могла выбрать тебе к Рождеству? Этот вот отказался даже посоветовать — и что в результате? Пустяки, ты уж извини меня.

В пакете был шарф и три галстука.

Галстуки — из лучшего парижского дома моды. Вики тут же подумал, что отец никогда бы не купил ему таких вещей. Яркий шерстяной шарф отлично подойдет к дубленке и белому плащу, подойдет и к старому дождевику. Он поблагодарил Грету и поднял бокал за ее здоровье.

Вальяжный турок за соседним столом улыбнулся Вики с какой-то странной умильностью… от этой улыбки он впал в еще большее возбуждение и беспокойство. Потом Вики поймал на себе взгляд Барри — настал черед его подарка.

Но тут в баре почувствовалась какая-то перемена. Автомат больше не играл, на сцену упал луч прожектора, осветив ковер и пианино, обклеенное станиолем. Светловолосая загорелая женщина с коралловой ниткой на шее появилась на сцене.

— Она… — выдохнул Барри.

Грета прыснула:

— Какая же она итальянка — блондинка, а уж накрашена!..

На что Барри возразил:

— Ты тоже краски на себя не жалеешь, зато брюнетка, но тем не менее не итальянка.

У пианино появился аккомпаниатор в красном фраке, похожий на кузнечика, уселся на табурет и заиграл вступление.

— “Выйду я в поля”… — объявила певица при первых тактах и поклонилась. Вместо микрофона в ее руке появилась красная роза.

Грета тихонько захихикала, нехотя засмеялся и Барри, снова покосившись на Вики.

Певица опустила ресницы и запела:

Пианист нажимал на педали, сгибался и колотил по клавиатуре, точно боролся с кем-то, а Вики перевел взгляд на картину с базаром и мечетью в восточном городе — иранском, что ли. Он думал об Измире и Стамбуле, куда летом поедет вместе с Барри, о подарке, который сейчас получит от Барри…

Певица, освещенная прожектором, стала кружиться в танце и извиваться, взмахивая розой, и голос ее уже звучал яростно и громко, хотя микрофона не было, появился даже какой-то металлический призвук…

Песня кончилась, отзвучали заключительные аккорды, в зале вспыхнули аплодисменты. Хлопали турки, Барри, даже Грета… Грета Гароне в последний раз поклонилась, бросила розу на стойку бара и ушла. Исчез пианист, погас прожектор. Барри спросил, засунув руку в карман:

— Сестренке понравилось? — Вынул из кармана и подал Вики футляр. — Тебе.

Рука Вики дрогнула.

Грета смотрела с любопытством, с нескрываемым интересом наблюдали и турки — точно заглядывали в глубину озера и ждали, что покажется из-под воды… Музыкальный автомат снова заиграл какой-то блюз…

Вики снял обертку. Футляр из ювелирного магазина.

Когда он раскрыл…

В слабом свете разноцветных фонариков на темном, кроваво-красном бархате покоились золотые часы с браслетом — они выглядели… точно драгоценность из венца Мадонны.

V

Музыкальный автомат снова играл блюз в разноцветной полутьме, когда Грета Гароне снова появилась на сцене с розой в конусе света, а к столу подошел официант-боксер, неуловимым движением откупорил следующую бутылку и водрузил на стол рядом с блюдом миндаля. Турки за соседним столом что-то пили из бутылки, лежавшей в корзинке на сервировочном столике, но это было не шампанское. После мясного блюда они перешли к сластям, запивая все водой.

Грета, Барри и Вики чокнулись, турки с улыбкой наблюдали за ними.

А Вики… левая его рука все время лежала на столе. Старые детские часы покоились в кармане, с ними Вики похоронил память о далеком детстве… Он смотрел на новые, золотые, и сердце его радостно и счастливо билось. Такого подарка он никак не ожидал. Отец бы никогда… На золотом циферблате сверкал красный календарик, на массивном желтом золоте браслета выгравирована монограмма ВХ и дата — нынешнее Рождество. Браслет состоял из золотых пластинок, украшенных рельефом, — судя по всему, очень дорогие часы. Бартоломей Пирэ, сын знаменитого коммерсанта, мог, конечно, позволить себе сделать такой подарок.

А Вики…

Вики просто-напросто был счастлив. Он глаз не отводил от часов, даже когда рассказывал Грете и Барри о брате Марте, который давно ушел из дому, потому что больше не мог выдержать, и живет теперь один. Не отрываясь, смотрел на часы и рассказывал о камердинере, молчаливом и важном, как и положено камердинеру главного криминального советника и шефа криминальной полиции всего государства. Он продолжал глядеть на прекрасный подарок Барри, когда, наконец ополовинив вторую бутылку, заговорили о загадочных убийствах.

У Вики чуть кружилась голова…

— Как раз сегодня Гофман предложил пройтись со мной по разным питейным заведениям, по таким, где есть надежда отыскать какой-нибудь след, где-нибудь в предместье, на заброшенных улицах, предназначенных под бульдозер, в бывших сараях, на задворках. Но мне надо сперва все продумать. — Вики закурил. — Перечитать все газетные сообщения, приведенные там протоколы допросов, все, что хранится у отца в домашнем сейфе, — карты местности, фотографии, записи… Отец собирается написать что-то вроде учебника на материалах этого дела, камердинер сказал по секрету. Поэтому и хранит бумаги дома в сейфе, и даже если там всего лишь копии, мне без разницы. Все это нужно перечитать, разобраться, а потом уже искать по всяким сомнительным забегаловкам, как советует Гофман, но перед тем не мешает проконсультироваться у Растера. Он много знает и, думаю, охотно даст совет. — Вики отпил вина, взглянул на часы и продолжал: — Уверен, что в обоих случаях действовал один и тот же убийца. Дети убиты тем же способом, в затылок, тем же оружием, каким-то особенным пистолетом. Ни оружия, ни гильз, ни патронов не обнаружено. Вскрытие показало, что раны тоже одинаковы.

Вики выпил вина, поглядел на часы и стряхнул пепел.

Да, это показало вскрытие, и не только это, однако миновало два месяца, а о преступнике известно почти так же мало, как и тогда, когда он совершил свои страшные дела.

Первое убийство произошло в воскресенье 5 сентября. Антония Зайбт, тринадцати лет, — по странному совпадению она носила такую же фамилию, как прославленный художник прошлого столетия и полковник, квартировавший в вилле Хоймана… так вот, эта Антония Зайбт, дочка работника таможни с улицы Гумберта, в воскресенье утром отправилась на автобусе из города в деревню Кнеппбург, расположенную в двадцати километрах от города. Ехала она к дяде, брату отца. В газетах напечатали рассказ несчастного отца: его дочь Антония везла дядиной жене лимонный сок — шел сентябрь, тетка заболела, и Зайбты решили, что ей полезен витамин С. То, что у Зайбтов в Кнеппбурге имелся фруктовый сад, то есть витаминов хватало вдоволь, никакой роли в деле не сыграло. Хотя в Кнеппбурге продавалось все, что угодно, лимонного сока там не было. К родне она добралась часам к двенадцати дня, пообедала курицей в овсяными хлопьями, потом играла с соседскими детьми в саду, прыгала через веревку, привязанную к двум яблоням. Ее видели у пруда, с маленьким Вагнером она заходила в деревенскую корчму поглядеть на хомячка, видели ее и на краю поля, а около пяти часов, по рассказу дядюшки Зайбта, тоже напечатанному в газетах, с корзинкой яиц — это были очень свежие яйца, деревенские Зайбты частенько посылали родне кое-что из продуктов, — итак, около пяти часов Антония с корзинкой яиц отправилась домой. Ей пришлось идти пешком до соседней деревни Коларов — там останавливался местный автобус. День стоял теплый и солнечный. Между двумя деревнями не более двух километров, дорога тянется сперва полем, потом рощей, опять полем и сливовой аллеей — очень красивая дорога. В Коларов Антония не пришла. И в город не вернулась. Родители решили, что она осталась ночевать у дяди с тетей, хоть очень удивились — утром ей надо было в школу. В восемь вечера работник таможни Зайбт позвонил в Кнеппбург, в гостиницу Йозефа Вагнера. Дядю Зайбта позвали к телефону, и он сказал брату, что Тони в такое-то время ушла на автобус. Родители почему-то успокоились. Отец Антонии рассказал потом, что они включили телевизор и стали ждать. Когда закончилась кинокомедия, то есть в полдесятого, таможенник принялся обзванивать знакомых и спрашивать, что ему делать. И только в десять часов некий Рут посоветовал позвонить в полицию.

Девочку нашли через десять минут после прибытия на дорогу Кнеппбург — Коларов, через сорок пять минут после звонка таможенника Зайбта. Антония лежала в роще под кустом, совсем рядом с дорогой, на правом боку, прижавшись щекой к траве, с простреленным затылком — когда ее убивали, она сидела; корзинка с яйцами стояла поодаль, а у ног девочки лежала карманная игра — застекленная коробочка с бабой-ягой и шестью лунками, куда полагалось загнать шесть золотых шариков. Полицейские вызвали по рации врача, фотографа, дактилоскописта, электрика с рефлекторами, троих криминалистов с собакой — все прибыли через полчаса во главе с главным полицейским комиссаром Альфредом Ваней.

Трава была не слишком затоптана, хотя в этом месте ходили и сидели. На платье и теле девочки не нашлось ни малейших следов насилия, на лице застыла улыбка. Ни оружия, ни гильз. Тут же объявили розыск убийцы. Тщательно осмотрели рощу, дорогу, обе деревни, отыскали шофера автобуса и кое-кого из пассажиров, которые ехали утром вместе с Антонией из города до Коларова. Разослали депеши во все полицейские участки в округе, запросили центральную полицейскую картотеку. В ту же ночь подробно, по минутам, расписали последний день Антонии Зайбт. Допросили двадцать жителей Кнеппбурга, включая детей, которые встречались с жертвой в роковой день или по крайней мере видели ее. В понедельник в кнеппбургской школе отменили занятия. Родственникам убитой девочки предъявили карманную игру — они показали, что ничего подобного у Тони с собой не было. Кнеппбургские дети подтвердили показания родственников — все видели игру впервые, а родители девочки, опрошенные в полицейском управлении города, заявили со всей решительностью, что у Антонии никогда в жизни не было такой игры. В полиции решили, что она могла принадлежать убийце. Так злополучная игра стала главным и единственным вещественным доказательством. На другое утро коробочка была тщательным образом исследована — результат нулевой. Никаких отпечатков — ни убийцы, ни жертвы. Точно ни тот, ни другая коробочку и в руки не брали. Однако комиссар Ваня считал, что игра все же имеет какое-то значение в деле, надеялся он и на вскрытие, но никаких следов насилия обнаружено не было, ничего, кроме смертельной раны. Правда, удалось определить пистолет, из которого произвели выстрел, и это тоже можно было считать важной уликой. Но дни убегали, следы не находились. Так прошло три месяца.

Второе убийство произошло 20 ноября в двенадцати километрах от столицы и километре от деревни Цорн, в противоположной стороне от Кнеппбурга, на берегу речки Любовь. Жертвой стал четырнадцатилетний Фридрих Дельмар.

Он был сыном торговца, державшего на площади магазин колониальных товаров, игрушек, радиоприемников и велосипедов. Торговец был вдовый, дом вела его незамужняя сестра, крайне неприятное создание, худющая, злая, необычайно хитрая и даже душевнобольная, не настолько, правда, чтобы содержать ее в соответствующем заведении, короче, представляла собой тот пограничный клинический случай, который для окружающих бывает самым безвыходным, а звали ее нежным именем Ангела.

Фридрих Дельмар учился средне. По рассказам отца, тетки Ангелы и учителей, он проявлял себя иногда взбалмошным, нервным, но особых хлопот не доставлял. В роковой день — ноябрь выдался удивительно сухим и теплым — в два часа дня Фридрих Дельмар ловил раков в речной заводи, заросшей ивами и невысоким кустарником. Велосипеда он не взял — только ведро и нож.

В излучине его никто не видел. Когда мальчик вечером не вернулся домой, Ангела, выяснив, что его нет ни у соседей, ни в спортивном зале, отправилась на поиски. Она отыскала его на берегу в кустах, тут же стояло ведерко, на дне его плескалась речная вода. Ангела Дельмар, особа болезненная, неуравновешенная, как ни странно, не испугалась, более того, учитывая эти ее особенности, поступила крайне странно: следственные органы лишь на следующее утро, когда уже писался протокол происшествия, выяснили, что она видела племянника убитым… Найдя его в заводи речки Любовь, Ангела Дельмар вернулась домой и ничего не сказала брату. А когда Дельмар решил вызвать полицию, даже пыталась его отговорить: “Мало ли где мальчик мог заблудиться, скоро вернется”. Самое удивительное, что брат послушался ее. И только когда пробило полдвенадцатого, а сын все не возвращался, Дельмар позвонил в полицию.

Полицейские машины приехали в Цорн через двадцать минут. Еще через пятнадцать минут в зарослях нашли мертвое тело. В следующую четверть часа на место преступления прибыли полицейский врач, фотограф, эксперт, два криминалиста с собакой и комиссар Ваня… После беглого осмотра установили, что мальчик убит выстрелом в затылок в сидячем положении — убитый лежал, свернувшись, на боку, прижавшись щекой к траве, с улыбкой на мертвом лице, в кармане ножик и разные мелочи, неподалеку ведерко с речной водой на дне, а у ног карманная игра. На дне застекленной коробочки — луна с пятью отверстиями, куда полагалось загнать пять маленьких ракет.

Около часа ночи в доме деревенского старосты был по минутам восстановлен с помощью несчастного отца и тетки последний день жизни Фридриха. Потом приступили к допросу местных жителей — все равно почти никто не спал, а те, что легли, узнав о случившемся, в ужасе вскочили с постелей и выбежали на улицу. Карманную игру никто не признал — Дельмар такими не торговал; хотя в его магазине имелись игрушки и всякие игры, таких, как эта, даже на складе не было. Отпечатков пальцев на игре не обнаружили, они нашлись лишь на ведре и принадлежали убитому. Вскрытие показало, что на теле мальчика нет никаких следов насильственных действий и что марка оружия — та же, что и в случае с Антонией Зайбт. Оружия и гильз не нашли.

Утром допросы местных жителей продолжались в присутствии комиссара Вани, тогда-то и выяснилось, что Ангела Дельмар видела убитого мальчика накануне вечером. Ваня — весьма опытный полицейский — не увидел в этом ничего такого, что помогло бы найти преступника, тем не менее осведомился, по какой причине госпожа Дельмар никому ничего не сказала вечером.

“Я подумала, — отвечала та, — пусть немного отдохнет, у него и вода в ведре была…”

Больше Ваня ни о чем ее не спрашивал.

После трех дней поисков убийцы, в которых принимала участие полиция всей страны, результат равнялся нулю. И 24 ноября, в результате вмешательства самого министра внутренних дел, дело принял на расследование главный криминальный советник доктор Виктор Хойман.

— Отец взял дело в свои руки, — рассказывал Вики друзьям. Он стряхнул пепел и потянулся к блюду с миндалем. — Взял на себя всю ответственность. Ваня вместе со своим штабом продолжает вести следствие, но уже под руководством Хоймана.

Барри улыбнулся вальяжному турку, который, казалось, прислушивался к разговору, и спросил:

— А что, собственно, предпринял твой отец? Пошел новым путем?

Вики пожал плечами:

— Новым? Да вроде бы нет. Знаю только, что он сперва сравнил все данные по обоим убийствам и установил — впрочем, Ваня установил то же самое, — что все, кроме жертв и мест преступления, совпадает и все говорит о том, что убийца и орудие преступления те же. Оружие всегда было коньком моего папаши. В нем он всегда разбирался лучше, чем в жизни своей семьи — жены и детей. У него дома есть коллекция оружия. Я знаю в ней каждый пистолет. Некоторые даже заряжены. Спрашиваешь, что он сделал, чтобы продвинуть следствие? Провел новые допросы свидетелей, осмотр местности, всяких подозрительных притонов по всей стране, а особенно в столице. В кабаках стоило бы поискать, мне давно так кажется, и Гофман считает…

Вики, обернувшись, оглядел полутемный зал.

— А что ты думаешь о карманной игре? — возбужденно спросила Грета; то и дело отпивая из бокала, она уже слегка опьянела.

Вики погасил сигарету и махнул рукой.

— А, ерунда. Убийца точно визитку свою у трупа оставляет. Наш камердинер считает, что он этим или полицию хочет заинтриговать — говорит, такие случаи бывают, — или же игра имеет для него какое-то значение. Во всяком случае, до сих пор игра ничем его не выдала. — Вики наклонился к друзьям и тихо заключил: — Полиция не знает, что делать, и мой драгоценный отец тоже, даже игра не помогла.

Благообразный турок за соседним столом улыбнулся своим приятелям, отодвинул блюдо с пирожными и конфетами и поднял руку. Тут же возник официант-боксер, и турок о чем-то распорядился. Боксер, засмеявшись, исчез. Барри прошептал:

— Видишь, за соседним столом что-то намечается, так что растолкуй мне напоследок еще вот какую вещь. Если я правильно понял, раз в обоих случаях действовал один убийца, значит, это не местный человек. Кнеппбург и Цорн в совершенно противоположных сторонах от столицы. Неужели же никто не встречал там чужих во время убийств?

— Существует составленный по всей форме акт, — отвечал Вики. — Акт о посторонних лицах, замеченных в районе преступления в эгот период. «Вроде бы кое-кто каких-то посторонних видел, но ни один не смог точно описать. Одна женщина в Кнеппбурге встретила в то воскресенье мужчину с лошадью, по ее словам, незнакомого. Ваня это сообщение не принял всерьез. Не станет же убийца у всех на глазах ходить вокруг деревни с лошадью. После проверки и впрямь оказалось, что это был местный крестьянин. Женщина в Цорне заметила 20 ноября на дороге голубой автомобиль, которым управляла женщина. Через несколько дней выяснили, что проезжала учительница из соседней деревни. Мало того, — Вики засмеялся, — Ваня даже разыскал где-то на юге художника, с сентября по ноябрь рисовавшего пейзажи в окрестностях столицы. Обо всех появлявшихся тогда посторонних есть сведения в этом документе — и никаких результатов.

Тем временем официант-боксер вернулся к соседнему столу и подал старшему турку меню. Турок отпустил боксера, компания склонилась над меню, хотя стол был еще заставлен едой и выпивкой.

Барри прошептал:

— Они собираются ужинать, уверен, и нас пригласят, надо поговорить о поездке в Турцию. Скорей всего они предложат сдвинуть столы.

— Послушай, Вики, — засмеялась Грета, — ты когда-нибудь унаследуешь эту вашу коллекцию оружия и станешь очень богатым человеком.

— Ну что ты, ничего я не унаследую, он обещал завещать ее Музею полиции. Ну и пусть, — Вики махнул рукой, — меня это не интересует. Что я стану делать с оружием? А его беспомощность в этом деле меня даже радует. Когда он служил в оперативной группе, ему во всем везло. — Вики чувствовал легкое опьянение; склонившись над столом, он откровенничал: — У него и потом все шло удачно. Он сотрудничает и в Интерполе. Этот случай — первый прокол, но какой! — Вики, с таинственным видом оглядевшись по сторонам, еще ближе наклонился к друзьям. — Представляете, какая поднялась бы шумиха, если бы я нашел детоубийцу? Это и имел в виду Гофман, когда подбивал меня обойти забегаловки, он думает, что главное — попасть в газеты. Но главное не это. Знаешь, Барри, что будет тогда с отцом? Он с ума сойдет! Хотя вряд ли, уж он-то не свихнется. Промолчит, даже виду не подаст, только легче ему от того не станет. Найди я убийцу, ни за что ему не сказал бы, не такой я дурак. Он никогда в жизни мне бы этого не забыл. Для него это было бы куда большим ударом, чем вовсе не найти убийцу…

Вики помолчал, оглядел столики, покосился на турок и тихо продолжал:

— Все возмущены, чем дальше, тем больше, убийца оставил полицию с носом… Думаю, если произойдет еще такое же убийство и преступник не будет схвачен, он подаст в отставку и откажется от своего учебника. Уйдет на пенсию.

— Ничего подобного, — возразил Барри, — прошли времена, когда преступления расследовал детектив-одиночка, сегодня работает целый штаб и задействована полиция всей страны. Твоему отцу незачем уходить в отставку, не на нем одном лежит ответственность за следствие.

— Нет, это дело престижа. Все знают, что ответственность на нем, и в газетах писали, даже Интерпол в курсе. Как на войне — воюют солдаты и офицеры, а генерал один. И если война проиграна, на его долю достается позор. Я слыхал: многие генералы, проиграв сражение, стрелялись.

Турок из-за соседнего стола улыбнулся друзьям и проговорил:

— Вы собираетесь в Турцию, господин Пирэ? Так вот, раз уж мы тут встретились с вами, да еще в обществе сестры, — он любезно поклонился Грете, — и вашего друга, с которым вы собираетесь в путешествие, — он поклонился Вики, — позвольте пригласить вас на ужин. Прошу вас выбрать, что вам будет угодно, обратите особое внимание на закуски. — Он передал Барри меню и предложил: — Нам, пожалуй, лучше сдвинуть столы, так удобнее.

Когда они все вместе справились с превосходным ужином и допили кофе, пробило одиннадцать. В полдвенадцатого друзья с турками простились, оделись и без четверти двенадцать покинули бар. К вилле Хоймана подъехали ровно в полночь.

Вики вышел из машины, не забывая, что на запястье у него новые часы, а на шее красивый шарф. В руках он держал пакет с галстуками и маленькую елочку. Снова порошил снег. Мелкий ночной снег…

VI

Кабинет главного криминального советника доктора Виктора Хоймана размещался на верхнем этаже виллы. Одну стену закрывала библиотека — около 3000 томов, на корешках стояли имена Стендаля, Бальзака, Манна, а также Гёте, Пушкина, Казандзакиса. Вытянув шею, можно было увидеть книги Золя, Толстого и знаменитых скандинавов. Все они принадлежали покойной госпоже Хойман, включая сказки Андерсена и “Сердце Эдмона де Амици-са”. В книжную стенку был встроен сейф, замаскированный инкрустированными досками. Кроме того, в шкафах имелись различные ящики и дверцы, которые назывались сейфами, хотя таковыми не являлись. Это, по существу, была картотека, и там хранились документы. У прочих стен стояла прекрасная старинная мебель: секретер в стиле барокко, шкаф в стиле ампир — тоже собственность госпожи Хойман. В углу — стол и пять кресел, обтянутых темной кожей. Гости, а точнее, сотрудники советника Хоймана, посещавшие его не иначе чем по делу, принимались, как правило, здесь. Громадный ковер в темных тонах на полу, темная разлапистая люстра. У окна — письменный стол с телефоном и большие черные часы. В кабинете советника Хоймана все было внушительных размеров и в темных тонах.

Двери из кабинета вели в зал, где, кроме других предметов, стояла декоративная белая консоль в античном стиле, на ней второй телефонный аппарат. Эти двери были затворены, а противоположные открыты в небольшую смежную комнату, там сейчас находились четверо мужчин. Они стояли у открытой витрины стеклянного двухметрового шкафа — в футлярах и просто так, на бархате и на полочках, лежало огнестрельное оружие различных марок. С первого взгляда могло показаться, что это посетители музея.

— Оружие требует тщательного ухода, — говорил советник Хойман, стоя у шкафа и показывая ствол пистолета, который держал в руке. — Хоть из него и не стреляют, но чистить необходимо. Перепишите, пожалуйста, картотеку на новые карточки, — бросил он камердинеру, — купите в любом писчебумажном магазине, их там полно и стоят всего ничего.

Камердинер, рослый, молчаливый и важный, один из четверых присутствующих, нагнул в знак согласия голову и отошел к низкому серванту, над которым, на стене, обшитой деревянными панелями, висела картина, тоже в темных тонах, изображающая охоту. Он следил за Хойманом и ждал, пока тот вынет из витрины самый драгоценный пистолет. Но советник Хойман вынул другой, и даже не пистолет, а револьвер.

— Где те времена, когда ходили с таким вот оружием за поясом, — тихо проговорил советник, и камердинеру показалось, что советник пытается шутить. — Тогда у полиции было вполовину меньше работы. Точно, Эрвин, — обратился он к полковнику Зайбту, третьему из присутствующих, — совершенствуется техника, совершенствуются и преступления. Когда стреляли из подобной штуки, — он показал на револьвер, — все было проще. Убийца убил, что-то при этом потерял, кто-то заметил его, полиция допросила нескольких свидетелей, установила, кому выгодно преступление, — и преступник схвачен. Если не признавался, не стесняясь применяли пытки — и дело с концом. Конечно, и тогда случались сложности, средства у полиции были примитивные…

А камердинер подумал: “Господин советник воздает должное предшественникам, однако сам себе противоречит”.

Виктор Хойман положил револьвер на место, и камердинер увидел, что он берет памятное оружие — пистолет. Наконец-то! Хойман взял его чуть ли не с брезгливостью. Камердинер знал, что хозяин не любит этот пистолет, но столь явного отвращения раньше не замечал.

“Так берут что-то зловещее, проклятое, — подумал камердинер, — например, веревку, на которой тебя хотели повесить. Тут другое. Господину советнику это оружие неприятно, потому что из такого же убили двоих детей”.

Хойман прикрыл глаза, лицо потемнело и нахмурилось, а камердинер испытал странное ощущение оттого, что угадал нарастающую в душе советника злобу.

Хойман обернулся к нему:

— Пыль собралась, надо время от времени протирать. Если бы мы знали то, чего не знаем, — продолжал он, обращаясь к комиссару Ване, который и был четвертым в этой компании, — то до завтрашнего вечера арестовали бы преступника, готов присягнуть…

Камердинер подумал: “Ну, естественно!”

А советник пригласил гостей сесть.

Когда комиссар Ваня, полковник Зайбт и сам советник устроились в креслах у стола, Хойман, не выпуская пистолета из рук, велел камердинеру, застывшему у витрины с оружием, позвонить дежурному по управлению и узнать, что нового произошло за вечер.

— Не забудьте все записать.

Камердинер поклонился и вышел, немного сгорбившись по привычке.

Когда слуга затворил за собой дверь, Хойман вытащил носовой платок, протер пистолет и внимательно осмотрел его, как осматривает хирург внутренние органы оперируемого.

Полковник Зайбт, высокий здоровяк, похожий на эдакого элегантного землевладельца, тоже взглянул на оружие:

— Значит, из такого же убиты дети. Нам-то с вами известно, что это особое оружие. Вы, конечно, при расследовании не обошли вниманием ни одного из членов нашего Союза?

Слова Зайбта были сдобрены юмором и добродушной иронией. Будь камердинер сейчас в кабинете, он подумал бы: “Отлично, господин полковник — веселый человек, он не любит говорить серьезно, но, пожалуй, господин советник ничего не заметил…”

— Проверили всех из наших, кто еще жив, — ответил советник с полной серьезностью, он не отрывал глаз от пистолета, все еще, хоть и с отвращением, держа его в руках. — Ни одного не пропустили и, сами знаете, старались действовать при этом тактично. Ты, например, не детоубийца, — объявил он полковнику, — я, насколько мне известно, тоже нет. Остается пятнадцать человек. С Растером — шестнадцать. Троих уже нет в живых. Значит, тринадцать. У Рингвальда, Крупеца и Дессеффи оружия больше нет. Дессеффи потерял пистолет восемь лет назад в Египте, это мне точно известно. Один сержант предположил… — Хойман с раздражением отвел глаза от оружия, — что убийца, возможно, нашел именно этот пистолет в Египте, и предложил комиссару, — Хойман кивнул на Ваню, — проследить за всеми приехавшими оттуда. Крупец три года назад отдал пистолет в Музей народного ополчения в своем родном городе, он лежит там под стеклом, как вот этот здесь у меня, разве что на том меньше пыли, чем на моем, потому что в музее не камердинер слет дит за оружием, а государственный служащий. Рингвальд подарил пистолет племяннику на свадьбу — это было давно… — Хойман усмехнулся, помолчал и продолжал: — Племянник этот теперь доцент, читает зоологию и живет за границей, в Копенгагене, и, судя по тому, что я о нем знаю, не мог в сентябре и ноябре специально приезжать сюда, чтобы убивать детей. Значит, из тринадцати остается десять, включая меня и Зайбта — двенадцать. Но это все пустые рассуждения. Потому что вряд ли только двенадцать человек владеют подобным оружием. Таких пистолетов может быть гораздо больше и у нас, и за границей. Если идти лишь по этому следу… — Хойман мельком взглянул на Ваню и Зайбта, — мы должны допросить тысячи людей во всем мире. В том числе императора Эфиопии Хайле Селассие и английскую королеву Елизавету II. Какой-нибудь ловкий писака мог бы слепить из этого роман, скажем, “Четыре туза” или “Двенадцать таинственных негритят”.

Хойман положил пистолет на стол и отряхнул руки — если бы присутствовал камердинер, он бы сказал себе: “Господин советник выразил свое отношение к детективной литературе”.

Хозяин поднялся с кресла и, выйдя на площадку, крикнул экономке, чтобы принесла кофе, потом вернулся к своему креслу, но прежде чем сесть, задержался у окна… А пока он смотрел в окно и в глубине его души, как верно угадал камердинер, клокотала ярость, полковник Зайбт, взяв в руки пистолет, рассматривал его всегдашним своим живым и смешливым взглядом…

Пистолет был короткоствольный, рукоять выложена перламутром, в середине — металлический герб с монограммой Виктора Хоймана, памятной датой и инициалами Союза студентов-патриотов. У полковника Зайбта имелся точно такой же, с монограммой и той же датой. Подобным же пистолетом владел Бернард Растер, дом которого стоял под углом к вилле Хоймана. Такое же оружие имелось еще у пятнадцати ветеранов Союза, из которых трое умерли, а трое других лишились его. По разным причинам… Но подобных пистолетов скорее всего было больше, и подозрение, выдвинутое против ветеранов Студенческого союза в связи с убийствами в Кнеппбурге и Цорне, могло оказаться ударом, направленным в пустоту. Однако их все же проверили, как только после второго убийства дело принял Хойман. Следствие, по его словам, велось достаточно тактично, и тактичность эта состояла в том, что Хойман не обвинял напрямую своих бывших приятелей в детоубийстве, а лишь держал такую возможность в голове, собирая сведения окольными путями.

Глава криминальной полиции страны выглядел человеком благожелательным, лишь находясь в избранном обществе или, скажем, в театре, что случалось чрезвычайно редко. Советник посещал премьеры только по необходимости, по приглашениям, которые не мог отмести даже ссылкой на неотложную работу, либо когда его приглашал сам министр или председатель палаты депутатов. В таких случаях приходилось сохранять вежливость на лице и держаться со всей посильной для него обходительностью. Однако, если бы после спектакля кто-нибудь вздумал спросить советника, о чем была пьеса, тот вряд ли рассказал бы о ней вразумительно. Впрочем, его никто и не рисковал спрашивать. Он был знаменитым специалистом совсем в другой области. Фантазерство, как он называл театр, живопись, скульптуру и музыку, мало его интересовало. Книги тоже. Он и в обществе говорил о криминалистике, преступности и уголовных статьях, а это не всегда наилучшая тема для разговора. Случалось, ко всеобщему удивлению, он заводил речь и об обыденных мелочах, и в таких исключительных случаях тон его терял всегдашнюю серьезность. В подобные минуты он даже выглядел обаятельным. Но когда он был на службе, например, в своей рабочей резиденции на пятом этаже полицейского управления — шеф криминальной полиции страны заседал в Главном полицейском управлении, ибо там располагалось и ведомство по уголовным делам, — или в домашнем кабинете, он выглядел далеко не миролюбиво, а так как работа дома и в управлении занимала почти все его время и пребывание дома — то есть в рабочем кабинете — и составляло его частную жизнь, нетрудно вычислить, что дружелюбием и общительностью советника Хоймана природа не наградила. Совсем наоборот — Хойман был человеком жестким, холодным, прямолинейным, со строгим выражением лица, отчего он, как ни странно, казался моложе. Он отличался военной выправкой, твердым шагом, говорил мало и кратко, действовал решительно. Общаясь с нарушителями закона, держался сурово, а если бы был судьей, ни один преступник не получил бы коротких сроков, да и длительных тоже — Хойман всех бы приговаривал к смертной казни. И хотя он не был ни министром, ни депутатом, много лет назад он участвовал в дискуссии об отмене смертной казни и выступал так рьяно, что многие утверждали: только из-за его вмешательства смертную казнь так и не отменили. Он также постарался, на сей раз успешно, чтобы приняли закон о тунеядстве, который, по мнению большинства специалистов, был бессмыслицей, а по мнению других, окончательная формулировка этого закона являлась насмешкой над свободой, так как впервые в истории законодательства страны обязала каждого гражданина жить исключительно плодами своего труда. Тунеядцем, подлежащим суду и наказанию, стал считаться любой гражданин, даже восемнадцатилетний юнец, если он хотя бы временно оказался на иждивении родителей.

На службе никто не смел противоречить советнику Хойману — естественно, из-за его поста и должности, да и, надо сказать, никто и не пытался. Правда, Хойман готов был выслушать мнение подчиненных по особо важным проблемам, если они преподносились в форме напоминаний и предположений, — но лишь в случае крайней важности дела. Дома после смерти жены тоже кое-кто осмеливался возражать советнику, например, камердинер, не словами, конечно, а косвенно — жестами, походкой, покачиванием головы, но Хойман нашел способ отражать эти немые протесты. Тоже без слов, демонстрируя, скажем, камердинеру свое нескрываемое к нему презрение. Он редко в чем-либо упрекал его, так как тот был предельно добросовестным слугой. Пыль в оружейной витрине даже сам Хойман не считал таким уже серьезным недосмотром, а о картотеке тоже напомнил без всякого умысла, просто для порядка. Осмеливалась иногда противоречить советнику и экономка Бетти, пожилая прямодушная женщина. Уж она-то за словом в карман не лезла. Когда случались у них столкновения, ни в чем не уступал ей и Хойман, он даже повышал голос, но ни в коем случае не кричал, всего лишь переходил на тон, которым обычно говорят с прислугой, ничем ее, конечно, не оскорбляя. Бетти давно к этому привыкла, еще при жизни хозяйки, и нисколько не обижалась. Даже тайком насмехалась над хозяином. Она прожила достаточно долгую жизнь и накопила столько мудрости, что умела дать оценку любому, даже советнику криминальной полиции, — уж она-то знала, чего он стоит.

А вот старший сын Хоймана, Март, никак не мог поладить с отцом, был упрям и несговорчив, да что толку: Хойман боролся с сыновним упорством тем, что не замечал его. Не признавал конфликта с сыном, будто ничего такого не было вовсе. Закончив юридический факультет, Март уехал из столицы в другой город и устроился там на киностудию, тем самым дав понять, что порвал с отцом всерьез и навсегда. Домой он приезжал дважды в год, один раз на День поминовения, и отправлялся на могилу матери, однако никогда не навещал отца ни на день рождения, ни на Рождество. И все же никто не мог утверждать, что советник Хойман злой человек, никто: ни камердинер, ни Бетти, даже, пожалуй, сам Март не думал так. Подчиненные часто сжимали кулаки в карманах, но и они, и его правая рука, старший комиссар Ваня, отдавали должное Хойману, как, впрочем, и министр внутренних дел, который не особенно любил советника, а тот его еще меньше.

У Хоймана была просто-напросто жесткая, холодная, прямолинейная натура, и его строгость и несгибаемость в сочетании с полномочиями, которыми он был облечен, делали его предельно властным. Единственным человеком из малых сих, который говорил с советником, как со всяким другим, без пиетета и иногда критично, а он, кстати, терпел, была вдова генерала Мейербаха…

Итак, Хойман сидел в прилегающей к кабинету комнате — с застекленным шкафом, заполненным коллекцией оружия, с сервантом и картиной, изображающей охоту; справа от него расположился комиссар Ваня, слева — полковник Зайбт, который жил тут же, выше этажом, в трех очень комфортабельных комнатах мезонина. Хойман сидел между ними, и его понемногу охватывала ярость.

Он глядел в окно, в бесснежную вечернюю — вернее, уже ночную — темень… Хойман глядел в бесснежную тьму, но краем глаза видел и полковника Зайбта, погруженного в созерцание пистолета, и где-то на самом дне его души вскипала злость, в очередной раз перед его глазами ожил тот памятный день, когда он получил пистолет. Он, Зайбт, Растер и другие члены Студенческого патриотического союза.

Союз этот был основан в столице в середине минувшего века одним известным патриотом. В него входила студенческая молодежь из прогрессивных семейств, устав Союза был достаточно демократичным — происхождение особой роли не играло. В Союзе состояли сыновья промышленников, торговцев, офицеров, но также дети ремесленников и рабочих, даже из самых бедных слоев, и так как основатели были людьми мудрыми — а таких в те неторопливые десятилетия хватало, — они строго следили, чтобы богатые не имели преимущества и чтобы соблюдалось определенное равенство. Союз был не только общественным клубом, но и курсами начальной военной подготовки, а происхождение не имело решающего значения, потому что изначально считалось: родину защищать должны все. Принимались все без исключения студенты, так как это был студенческий союз, — принимались с восемнадцати лет, так как в этом возрасте поступают в высшие учебные заведения.

Молодые люди развлекались, занимались спортом, кутили, однако много времени отдавали и военной подготовке, особенно стрельбе, ибо искусство стрельбы всегда считалось самым необходимым при обороне страны. После семи лет каждый получал диплом и серебряную плакетку. Был период, когда выпускники курсов военной подготовки получали и пистолет с перламутровой рукоятью, монограммой, датой и аббревиатурой Союза. Позже награждение оружием запретили, и остались лишь дипломы и плакетки. Пистолеты, которые получили счастливые избранники, изготовлены были фирмой Мейербах и отличались одной особенностью…

Памятным октябрьским воскресеньем, тридцать пять лет назад, вручали Хойману и прочим эти пистолеты. Церемония происходила в замке Бук, где последние двадцать лет размещались самые разные общественные организации — офицерский клуб воинского управления, клуб охраны памятников архитектуры, местное общество народного просвещения, общественная библиотека, мастерская старого скульптора, вдобавок еще и ботанический архив, представляющий собой богатейший гербарий. Часть замка арендовалась в течение всего этого двадцатилетия Студенческим патриотическим союзом. Там проходили собрания и торжественные застолья — играли в карты и шахматы, в бильярд, имелось даже казино. Во дворе и в погребах замка были тиры и стрельбища, устраивались стрелковые соревнования. Итак, тридцать пять лет назад, в прекрасное октябрьское воскресенье, студентам-выпускникам выдавали дипломы, серебряные плакетки и пистолеты — вручал награды тогдашний председатель Союза полковник Мейербах, по странному стечению обстоятельств однофамилец оружейника Мейербаха. Все происходило в торжественной обстановке, вечером, в малом зале замка. Стены украшены были штандартом и вымпелами Союза. Полковник Мейербах стоял под штандартом, перед ним на столе лежали дипломы и пистолеты в кобурах. Адъютант, старший лейтенант, помогал ему. Студенты стояли перед ними, выстроившись в шеренгу, по стойке “смирно” и напряженно следили за каждым жестом полковника. Мейербах отличался энергичными движениями, бравой выправкой, однако правая его рука двигалась как-то странно, точно у деревянной куклы. И когда полковник, произнося торжественную речь, задевал правой рукой стол, слышался стук. Вместо руки у него был протез. Все исполнили патриотическую песню, и полковник скомандовал “вольно!”.

Мейербах называл имена по списку, старший лейтенант протягивал ему все, что полагалось, будто ассистировал при хирургической операции и подавал инструменты, а полковник вручал весь набор каждому награжденному. Когда на столе ничего не осталось, он таинственно произнес:

— А теперь внимательно осмотрите оружие. Такого вы ни у кого не увидите. Это особенное оружие. Кто первый разберется, в чем тут дело, будет пить сегодня из золотого кубка.

Все стали разглядывать пистолеты, вертели их, переговариваясь. Полковник Мейербах молча наблюдал за ними, постукивая своим протезом. Никто не мог понять, что же в них особенного. Не перламутровая же инкрустация, не герб с эмблемой Союза, не контур пистолета, не калибр — 6,35, вполне обычный, не вид спускового крючка — ничего такого уж необычного в нем не было… Пауза затягивалась, полковник Мейербах готов был раскрыть секрет. И вдруг Хойман все понял. Он еще тогда отлично разбирался в оружии. Вот тут-то и произошло почти невероятное. Хотя случается и такое: время идет, течет, уходит, а последствия того, что когда-то произошло за какие-нибудь час-два, да что там — за минуты, долю секунды, сохраняются на долгие-долгие годы. Когда загадку разгадал Хойман, ее же разгадал и Растер. Возможно, один опередил другого всего на несколько секунд — этого не знает никто и узнать уже не сможет. Факт тот, что Растер ответил первым.

— Понял! — воскликнул он. — Голову даю на отсечение, еще и перстень в придачу, если ошибся. У стволов обратная нарезка, то есть нарезка против часовой стрелки.

Вот о чем вспомнил Хойман сегодня вечером в этой комнате. Столь ясно, будто это было вчера. Прошло тридцать пять лет, но Хойман нахмурился и с силой сжал подлокотники кресла. Он глядел в окно, за которым чернела ночь, в глубине его души закипала злоба. Но он молчал…

После Растеровых слов в малом замковом зале взорвались крики, свист и аплодисменты. Полковник Мейербах постучал протезом по столу.

— Правильно. Хвалю! Левосторонняя нарезка — исключение. Все пистолеты в мире имеют правостороннюю. Как винтовые лестницы старинных готических замков, где движение по часовой стрелке было удобно для обороняющихся и неудобно для нападающих при рукопашном бое. Дорожите этими пистолетами. Итак, Растер сегодня пьет из золотого кубка.

— Полковник Мейербах вскоре после того торжества был произведен в генералы, а двадцать лет назад умер, — неожиданно прервал молчание Зайбт, все еще разглядывая пистолеты, и слегка выпрямился в своем кресле. — Не слышал, как живется его вдове?

Советник отвел взгляд от окна.

— Да, теперь генералу было бы 90 лет. Вдове живется неплохо, воспитывает внука, впрочем, ты ее на днях здесь увидишь.

И Хойман снова ушел в себя.

…Удостоверившись, что пистолеты у каждого из них с особой левосторонней нарезкой, студенты из малого зала перешли в смежное помещение — огромный зал, украшенный скульптурой и фресками. На необъятном столе — роскошное угощение. Хойман вспомнил, что ужин обслуживали трое кадетов — дружественный акт с их стороны. Подавали рыбу, дичь, говядину, птицу, блюда буженины с хреном, копченое сало. И, естественно, великое множество вин. Кроме вина пили ледяную родниковую воду, пиво, джин, коньяк, виски — до самого рассвета.

Когда пейзаж за высокими стрельчатыми окнами стал заметно сереть и небо прояснилось, произошел один инцидент.

— Помнишь давешний конфликт между Ценгером и Растером? — спросил Хойман полковника, продолжавшего вертеть в руках пистолет, и снова загляделся в окно, за которым густела бесснежная ночная тьма… Тот случай выявил характеры обоих…

Полковник усмехнулся, а Хойман наконец оторвался от окна и прикрыл глаза.

…Тем временем пейзаж за стрельчатыми окнами начал сереть, наступал рассвет. В огромном замковом зале тогда, тридцать пять лет назад, Растер, порядком набравшись, взгромоздился на резное кресло под статуей какого-то античного бога или героя — скульптурное искусство юного Хоймана занимало столь же мало, как и теперь… Так вот, Растер, взобравшись на кресло, стал что-то орать, размахивая золотым кубком, из которого пил. В нескольких шагах от него стоял Гётц, красивый двадцатипятилетний юноша, без году неделя фармацевт… Гётца многие любили и потому снисходительно относились к одному его недостатку — он почти не пил, не то чтобы не хотел — желудок его не переносил алкоголя… Он стоял перед Растером, рядом с Хойманом, который презрительно следил, как Растер выставляется со своим золотым кубком. Тут же был и Дессеффи, глазевший мутным осоловелым взглядом, и силач Ценгер, который после окончания юридического факультета стал, как и Зайбт, офицером. Ценгер тоже наблюдал за выкрутасами Растера, поигрывая пистолетом.

А Растер разорялся:

— Хватит, больше я терпеть не намерен!

Все собрались вокруг Растера, сомнений не было — его слова относились к Ценгеру. Некоторые старались укротить Растера, другие поддержали его, а Гётц попытался утихомирить разгоравшиеся страсти:

— Брось! Нечего скандалить! Ну что такое случилось?

Кто-то подлил масла в огонь:

— Что ты вообще разорался? Чем недоволен? И при чем тут Гётц? Он что, твой денщик?

Вот этого не надо было говорить.

В Растера точно бес вселился, тем более что к утру он успел напиться почти до бесчувствия. Сильный, как горилла, он мог позволить себе распоясаться — ругался почем зря, размахивал кубком и в конце концов запустил им в Хоймана. Непонятно, почему в него — может, оттого, что Хойман стоял ближе всего к Ценгеру или очень уж ненавистно щурился на него, а возможно, кубок просто вырвался и полетел, в кого Бог пошлет… в общем, так получилось… В Хоймана Растер не попал, тот отклонился, а попал в Дессеффи.

Все разразились хохотом, хвалили Хоймана, смеялись над Дессеффи, но в центре внимания все же оставался Растер. Он угрожал сломать шею каждому, кто станет натравливать на него Гётца, при этом глядел на Ценгера, а тот отвечал вполне мирным взглядом, все еще поигрывая наградным пистолетом. Мгновение — и пистолет блеснул и в руке Растера. Ценгер взглянул на кубок, откатившийся в угол, на свой пистолет, на Растера и сказал:

— Конечно, безопаснее стрелять в затылок, со спины…

Повернулся к Гётцу и другим, точно приглашал в свидетели, сделал неопределенный жест пистолетом и пообещал:

— Этого жалкого типа когда-нибудь я все же убью!..

Кого имел в виду Ценгер, Хойман не знал ни тогда, ни теперь.

Всем было известно, что Растер очень дорожил записями Гётца по фармакологии и ревновал любого, кто пытался сблизиться с Гётцем, стараясь не упускать его из-под своего влияния… впрочем, Хойман интересовался этим не больше, чем античной скульптурой, и Гётц его мало занимал. Равно как и Ценгер с Растером. Конфликт в большом зале замка Бук кончился поздним утром совсем не так, как ожидалось. Всеобщее внимание вдруг переключилось на Дессеффи и Хоймана.

Незадолго до того, летом, у Дессеффи началось что-то вроде романа с дочкой землевладельца, имение которого соседствовало с замком, это был самый богатый помещик здешних мест, но роман закончился уже к осени. Дессеффи подозревал, что тут приложил руку Хойман — тот вместе с другими членами Союза навещал барышню и, в отличие от Дессеффи, простодушного, недалекого малого, часто болтал с ней, например, о деде майоре, описывал столичную жизнь, заграничные путешествия, занятия юриспруденцией, коллекцию оружия… Тогда Хойман еще мало напоминал нынешнего советника криминальной полиции. Сельская барышня внимала Хойману с интересом и восхищением, как и каждая девушка, видевшая в жизни лишь поля, луга и коровники. Дессеффи постепенно терял все позиции, возможно, еще и потому, что помещик был сказочно богат, Дессеффи же, несмотря на аристократическую фамилию, принадлежал к безнадежно захудалой и обедневшей ветви рода. Когда девица окончательно дала Дессеффи отставку — Хойман, правда, при этом так и не занял его места, — Дессеффи выкинул совершенно неожиданную штуку. Однажды вечером он поджег сенной сарай в имении. Выгорел сенник до основания, но все бы обошлось, если бы Хойман спустя месяц не упомянул в деревне о поджоге и поджигателе. Однако дело все равно замяли, помещик уже получил приличную страховку. Дессеффи же после этого возненавидел Хоймана смертельно.

…Поутру, когда занялся рассвет и темный пейзаж в стрельчатых окнах замка Бук начал сереть, когда конфликт между Ценгером и Растером уже угас, Хойман вдруг увидел под ногами Дессеффи золотой кубок Растера — тот валялся там с тех пор, как Растер швырнул его… Хойман внезапно поддал кубок ногой, да так сильно, что едва не выбил окно. Растер что-то закричал, но никто не обратил на него внимания, все повернулись к Дессеффи. Так же как помещику — за дочь, он бросился мстить Хойману за все. Драка длилась недолго. Кадеты притащили кувшин ледяной родниковой воды, вылили на голову Дессеффи, и тот, отряхиваясь, уполз куда-то в угол…

Советник криминальной полиции Хойман помнил все так ясно, будто и не прошло столько лет. И воспоминание это, в отличие от воспоминаний о победе Растера, его не огорчило. Глупая история, случившаяся тридцать пять лет тому назад, однажды на рассвете…

Постучав, вошла Бетти с кофе и чашками на подносе.

— Глупая история…. — проворчал Хойман.

Ваня обратил внимание на чашки.

— Прекрасный фарфор, господин советник, я у вас еще не видел этого сервиза… Старый “мейсен”? Где это вы купили?

— Ничего я не покупал, в доме завалялся. — Хойман жестом отпустил Бетти и снова посмотрел в окно, за которым царила ночь… А полковник Зайбт отложил наконец пистолет и задумчиво проговорил:

— Может быть, и глупая… Помнится, произошла она на рассвете, в старинном замке Бук, у меня до сих пор все это перед глазами — пирушка длилась всю ночь, мы напились: Дессеффи, Растер, Ценгер, да и ты, Виктор. Вполне естественно, молоды были…

Наступила тишина.

— Однако, — после паузы заговорил Хойман, — если это связать с нашим делом, то есть тот спор между Растером и Ценгером в замке Бук, тридцать пять лет назад, связать с двумя детоубийствами нынешней осенью… Если слова Ценгера о выстреле в затылок соотнести с убийствами в сентябре и ноябре… Пистолет той же системы… — пробормотал Хойман.

Случись здесь камердинер, он бы подумал, что хозяин как исправный детектив хотел бы связать в один узел весь свой опыт долгой жизни — и обернуть на пользу дела…

— Автор детективных книжек, — снова заговорил Хойман, — конечно, все связал бы да еще расцветил бы как следует. Абсурд… Оставим это…

Комиссар Ваня заметил:

— Сегодня я видел в магазине цветные керамические вазы, с ними продавались салфетки и скатерти в тех же тонах. Если поставить такую вазу на стол с цветами…

— Нет, — возразил Хойман, — все одного цвета — примитивно.

Камердинер подумал бы: “Господин советник спорит о вкусах”.

Камердинер как раз постучал и остановился на пороге. Потом вошел, по своему обыкновению сутулясь. У него была странная походка, непонятно, как он перемещался, почти не переступая. Камердинер принес блокнот.

— Покажите! — Советник жестом подозвал его, беглым взглядом пробежал записи. Одно сообщение показалось ему важным.

— Вот он, беглец! — И передал блокнот Ване.

— Ага, арестант, бежавший из брюссельской тюрьмы, — кивнул Ваня. — В Польше и в Бельгии он назывался Стопек, у нас — Анатоль Брикциус… — Ваня вернул блокнот Хойману.

Забирая блокнот, Хойман взглянул в окно и — в первый раз за вечер — на часы. Камердинер заметил и жест, и выражение его лица.

“Я не ошибся, — отметил он про себя. — Он раздражен и раздражается все больше”.

Хойман приказал:

— Пока далеко не уходите.

Камердинер поплыл к двери. Он был уверен: нынче ночью в этом доме что-то случится.

Близилась полночь. Атмосфера в оружейной комнате сгущалась. Ваня и Зайбт, казалось, ничего не замечали.

Полковники и даже комиссары полиции не всегда улавливают настроение других, особенно когда находятся в гостях, ведут дружеские разговоры и не видят никаких причин для волнений. Однако камердинер, на глазах которого прошел под этой крышей нынешний день и все предыдущие, и даже месяцы и годы, предчувствовал и доподлинно знал: достаточно чиркнуть в комнате спичкой — и быть взрыву.

В зале камердинер остановился у консоли с телефоном, раздумывая, куда пойти, — и направил неслышные шаги в кухню, где бодрствовала еще экономка Бетти. Правда, она собиралась на покой.

— Завтра объявляем общегосударственный розыск Анатоля Брикциуса, — обратился советник к комиссару Ване. — Утром отдайте распоряжение и принимайте дело. Если преступник так глуп, как его идиотское имя, он в течение двух дней окажется в наших руках. Однако, раз ему удавалось скрываться от нас столько времени после убийств, маловероятно, что он так уж глуп. Как считаете, словесный портрет достаточно точен?

— Достаточно, — ответил Ваня. — Мы получили его из Брюсселя, он соответствует описаниям Брикциуса, которые у нас имеются. Все свидетельствует о том, что это — разыскиваемый Стопек. Я затребую его фотографии из Брюсселя и Кракова. В нашей картотеке он ни под одним из этих имен не значится, на месте преступления никто его не видел. Но имя, которое он себе выбрал… — Не договорив, Ваня подумал, что эта фальшивая фамилия звучит не так уж глупо: “Брикциусов у нас хватает. Был даже известный поэт Брикциус”.

Ваня перевел разговор на рождественские праздники.

— Да, Рождество, — вспомнил и Хойман. — Надеюсь, вы придете с супругой. Будет и госпожа Мейербах. Да, Рождество, — повторил он, — а тут одни заботы, как назло.

— Зато большинству эти дни в радость, — улыбнулся Ваня и подумал: “Заботы заботами, а сам приглашает нас каждый год и доволен, что мы приходим”. А вслух добавил: — Волшебный все же праздник, из всех праздников праздник. И так спокон веков.

— С детства привыкли, — рассеянно отозвался Хойман, — это начинается с самого детства и остается с нами на всю жизнь.

— По крайней мере, хоть что-то хорошее остается с нами навсегда, — улыбнулся полковник Зайбт и допил кофе. — Хоть раз в году человек чувствует себя ребенком.

И только теперь и Зайбт, и Ваня заметили, что Хойман не в духе, только теперь перехватили холодные взгляды, бросаемые им в окно, за которым темнела ночь и только-только начинало снова порошить… Заметили они также, что Хойман что-то перемогает в себе, что-то его мучит и даже о Рождестве он говорит через силу.

Ваня приписал настроение шефа неудачам в расследовании, а Зайбт — неприятным воспоминаниям о замке Бук и усталости.

Полковник и Ваня встали, за ними — Хойман. Он взял со стола наградной пистолет и отнес на место.

— До Рождества есть еще время, но тем не менее жду вас в семь, ужинать сядем в полвосьмого. У камердинера будет выходной. Помогать Бетти придут Камилла и госпожа Мейербах. А вы знаете, что я слышал о ней? — небрежно бросил он. — Что она умеет предсказывать будущее. Я, понятно, никогда ее не спрашивал, правда ли это. Но если и правда, — улыбнулся он,— для нас это значения не имеет. Какое у полиции будущее? Преступления, которые мы расследуем, произошли в прошлом, а прошлое не предскажешь…

Будь здесь камердинер, он бы подумал: “Последняя попытка пошутить, достойная всяческого уважения в минуту крайнего гнева…”

Хойман обвел глазами обшитые деревянными панелями стены, картину с охотниками. Затем встал, чтобы проводить гостей до лестницы. Полковник Зайбт поднялся к себе наверх, комиссара Ваню у подъезда ждала машина.

VII

С новыми часами и ярким шарфом, пакетом галстуков и елочкой Вики тихо поднимался по лестнице — голова, легкая, как перышко, немного кружилась. Он старался не думать о том, что его ждет дома. Только что он провожал глазами красный “ягуар”, пока машина скрылась за углом. У Растера было еще светло. Удивительно, но свет горел и в их доме, в двух окнах. Взглянув на часы, он увидел, что как раз наступила полночь. Он уже по дороге знал, что приедет в полночь. Но старался не думать об этом — лучше думать о часах и о том, кто их подарил. Наконец он поднялся на второй этаж и осторожно открыл дверь.

Холл тонул в темноте, кое-где поблескивал отраженный свет, белела декоративная консоль с телефоном. Свет зажигать как-то не хотелось.

Он взялся за ручку своей двери и услышал шорох. В глубине коридора, рядом с ванной, скрипнула дверь и показалась высокая тень.

— Ложитесь скорее спать, — посоветовал камердинер, — свет не зажигайте. Утро вечера мудренее.

Вики улыбнулся, кивнул и проскользнул в комнату.

“Камердинер, конечно, очень добрый, — подумал Вики, — но мне теперь, что бы ни случилось, все равно”.

Он засветил ночник у тахты, очень слабый, положил на тумбочку у двери елку, пакет с подарком Греты и карманную игру, разулся, стал раздеваться. Шарф повесил на спинку стула, старые часы, последний обломок погребенного детства, бросил на стол, а новые, золотые, бережно положил на ночной столик рядом с тахтой. Раздевшись, решил, что неплохо бы ополоснуться — умывальник, лимонно-желтого цвета, у него был свой, за занавеской, но, вспомнив о холодной воде, он передумал… Он уселся на тахту рядом со сложенной пижамой, зажав руки между колен и опустив голову — в позе человека, который старается не вспугнуть в себе ощущение счастья, ему казалось, что он вот-вот взлетит.

Вики еще раз поглядел на часы, в ушах звучала песня Греты Гароне:

“Господи, как мне повезло, мне, выросшему в этом доме, что есть у меня такие друзья…”

Тут его настигла мысль, что он опять дома, в своей комнате, да еще вернулся в полночь.

“А, плевать! Через полгода ни в полночь, ни утром меня не будет здесь, мы с Барри поедем в Турцию”.

Он вспоминал названия городов, о которых за ужином рассказывал усатый турок:

“Эти города прекрасны, вы должны посетить их обязательно. Вы молоды, а молодым полезно познавать мир, хотя это и в старости только на пользу, ведь багажа, полученного в юности, на всю жизнь не хватает. Вы увидите Анкару, Адану, Бурсу, но главное — Измир и Стамбул…”

Измир раньше звался Смирной, он расположен среди морских заливов. Часть города на горе, там царит высокая белая мечеть с куполом и минаретами, мечеть возвышается над городом и морем. С площадки, где она стоит, террасами спускаются рестораны, оттуда открывается чудесный вид на нижнюю часть города и морской залив.

“Там нужно побывать непременно, — рассказывал за ужином господин Маглайлия (так звали их собеседника, турецкого богача), — подниматься в гору пешком трудно, дорога крутая, разве что идти не торопясь по главной улице, которая вьется серпантином. Но можно доехать и автобусом, и такси, у нас их полно, большие прекрасные американские машины, а поднявшись на террасы, зайдите в ресторан — ешьте, пейте, любуйтесь городом и морем, и вы поймете, как прекрасен этот мир.

Чудесен вид белой мечети и белых домов Измира под лазурным небом, в сумерки небо становится темно-синим, а на мечети и на десятках зданий зажигаются голубые неоновые огни.

По вечерам и в других наших городах сверкают голубые неоновые лампы — в Европе они смотрятся не так. Для них нужно вечернее небо, какое бывает только на Востоке. В белом Измире освещение — точно драгоценные камни, разбросанные на несуществующей кулисе, — впрочем, можно ли описать словами эту сказку?

Прежде чем на Измир опустится тьма и на небе зажгутся светильники ночи, во всех мечетях одновременно муэдзины запевают вечерние молитвы, пение заполняет город, широкие улицы и улочки, площади, порт и пристань…

Голоса муэдзинов слышны в открытом море и даже на Кипре, в Варне и в Афинах…”

Вики лежал на тахте, голова слегка кружилась, как будто он парил в высоте, и перед глазами его в свете ночника проплывал Стамбул.

“…Что касается Стамбула — мы говорим: Истанбул — это красивейший город мира. По крайней мере, многие так считают. Правда, то же самое говорят и о Праге, и о Лиссабоне. Без Стамбула нет Турции. Город раскинулся на двух берегах, море и залив окружают его, сверкая и искрясь. В порту — лодки, корабли, заходят и океанские лайнеры. Десятки мечетей, огромных, как кафедральные соборы, сотни малых, точно часовни, мечетей, высокие стройные минареты… как пальцы обращенной к небу прекрасной руки, украшенные драгоценными перстнями — галереями — среди скопления домов множества эпох. Можно сравнить минареты и с копьями, устремленными в вышину, они пытаются достичь неба и соединить с ним землю. И все это — Истанбул.

Музеи в древних мечетях и султанских дворцах с прекрасными залами, внутренними двориками и бассейнами, кофейни, чайные, кондитерские, где подают кока-колу, овечье молоко, коньяк, водку, рахат-лукум, халву, миндаль и мед, курительные залы с кальянами, рестораны мясные, рыбные, специальные турецкие, где готовят денер-кебаб, замечательное национальное блюдо на вертикальном вертеле, его едят с топленым сливочным маслом и зеленью, рестораны французской и английской кухни. Отели из бетона и стекла, сотни светящихся рекламных щитов на широких улицах. На северном и южном берегах — базары. А на базарах мясо, птица, зелень, масло, яйца, пряности и фрукты: дыни, бананы, фиги, финики, ананасы, кокосы, апельсины, яблоки, груши, сливы, персики — но это еще не все.

Самый большой базар — в Аксарае. Его нужно посетить прежде всех других. Там можно неделями блуждать лабиринтами вдоль лавок, рядов и балаганов. Ряды за рядами, лавки за лавками: посуда, самая разная, духи, ковры, трубки, чеканка и украшения, керамические тарелки и блюда, мангалы. Радиоприемники, телевизоры, холодильники, резьба по дереву, фигурки из эбена, слоновой кости, металлические лампы, светильники с цветными стеклами, резные табуреты. Расшитые туфли, бархатные и парчовые, картины, вышивки, гобелены, мыло, кораллы и зеркала. Ювелирные ряды ласкают глаз — золото, серебро, драгоценные камни. Целые горы золотых колец, браслетов, серег и жемчужных ожерелий — таких вы не встретите нигде, ни в Иране, ни в Индии. По базару в Аксарае вы можете бродить часами, днями, неделями, блуждать по лабиринтам между лавками, магазинами… бесконечно блуждать под стеклянной крышей… Когда солнце заходит над Измиром, небо там бирюзовое. Стамбульские же закаты — в багровых тонах. Город плавится в огне, но там царит мир, словно вы не на грешной земле, а в раю у Аллаха”.

Господин Маглайлия был, возможно, немного поэт, но Вики понимал, что он не преувеличивает. Это подтверждали глаза турка, улыбки и взгляды его спутников и Барри Пирэ.

“В июне, когда кончатся занятия… — Вики парил в мечтах, лежа на тахте, — мы поедем с Барри в Турцию на “ягуаре” вдвоем. Сами сядем спереди, чемоданы уложим на заднее сиденье. Его отец сделает все через своих знакомых, чтобы путешествие удалось… Полетим, как на перистых облаках…”

Вики представил себе ковер-самолет с атласными подушками, пальмовые листья, розы… Он даже аромат ощутил, одуряющий запах жасмина…

И вдруг резкий стук в дверь.

Пропал ковер-самолет, вместе с ним растаяли атлас, пальмы, розы, чарующий аромат жасмина… парение на облаках счастья. Голова еще кружилась. Он привстал на тахте и увидел призрак.

На пороге стоял отец. Неподвижно и немо, точно вошел в камеру к преступнику. И смотрел на Вики, как на экспонат из коллекции насекомых. Мерил его холодным взглядом, как какого-нибудь выродка. На темное лицо и прищуренные глаза не падал даже отблеск света. Шагнув вперед, он бросил взгляд на часы, как палач перед исполнением приговора. На ощупь затворил за собой дверь.

Вики слегка очнулся от своих грез. Ощущение полета исчезло, но голова все еще приятно кружилась, еще не совсем угас в ней напев. Он сделал над собой усилие и сел.

— Мы обменивались подарками… Рождество скоро… — выдавил он наконец, слыша свой голос будто со стороны.

Советник сделал еще один шаг от двери, осмотрелся в полутемной комнате, включил свет. Слабенькая ночная лампочка потонула в сиянии желтой люстры, комната осветилась до последнего уголка. Советник поглядел на тумбочку и увидел елку и пакеты, поглядел на стол и увидел старые часы, поглядел на стул и увидел на его спинке новый шарф. И снова застыл неподвижно и прямо, прямо и холодно, ни один мускул не дрогнул на лице.

— Мы еще в прошлом месяце договорились съездить за елкой.

Советник бросил взгляд на ночник, свет которого тонул в сиянии люстры, потом — на блеснувшее рядом золото, потом — на сложенную в углу тахты пижаму.

Потом он снова сделал шаг… Подошел к тахте. Вики не то чтобы полностью очнулся, но весь безотчетно напрягся.

— А после мы были в баре, — с трудом выговорил Вики каким-то сдавленным голосом. — Там встретили поставщиков господина Пирэ, они пригласили нас на ужин. Меня, Барри и Грету. А Барри подарил мне золотые часы, вот эти. — Он показал. Ему казалось, что он говорит очень решительно и твердо.

— Во-первых, встань, когда я с тобой разговариваю! — Советник цедил слова медленно, будто взвешивал каждую гласную, лицо оставалось вполне бесстрастным.

Вики спустил босые ноги на пол и встал. Если ты обязан стоять перед другим и ожидать, что скажут, непонятно, куда девать руки и глаза — ощущение не из приятных. Уподобляешься собаке, готовой служить хозяину.

Вики стоял, опустив руки, глядел куда-то в сторону двери, прекрасные мечты унеслись, голова тихо кружилась, и он только наполовину воспринимал происходящее.

— Во-вторых, — чуть громче продолжал советник, — что это за ботинки тут валяются?

Вики подобрал ботинки, которые сбросил на ковер, и заметил лужицу. Он вынес ботинки из комнаты и вернулся, не закрывая двери.

— И в-третьих: что это за метелка? Где ты срубил дерево? Чтобы я его больше здесь не видел!

Вики вынес елку из комнаты, постоял, прикидывая, куда ее деть, и вдруг усмехнулся — первая улыбка с момента прихода тюремщика в камеру. Он вынес елку на балкон, которым кончался коридор, ведущий к ванной, где находилась и комната камердинера.

— А теперь изволь одеться, — приказал советник, когда Вики вернулся, и в лице его не дрогнул ни один мускул, а в глазах не отразился ни один блик света.

Вики молча надел пижаму.

Только теперь, а может, минуту назад, когда выносил елку, он стал ясно воспринимать происходящее. Полностью. Он стоял возле тахты, как и вначале — уронив руки, и ждал, но теперь он понимал свое положение, положение собаки при хозяине…

Советник Виктор Хойман приступил к делу:

— Совсем немного времени прошло с тех пор, как я кое о чем тебя попросил, вряд ли ты забыл. Нужно быть начисто лишенным всякого интеллекта, чтобы забывать так скоро.

Вики понял, что имеет в виду отец. Знал с первой минуты, еще когда к нему подошел камердинер, знал еще в баре. Что неминуем конфликт из-за позднего возвращения. Он понимал это и в недавнем полусне, когда голова его тихо кружилась. Если честно, он знал это и днем, во время их поездки за город.

— Но у нас была назначена встреча — каникулы начались, мы обменивались подарками, — повторил он, и голос его прозвучал ровно и твердо, — а потом поставщики господина Пирэ из Турции пригласили нас на ужин. Я вернулся в двенадцать.

— Я ведь просил, — советник повысил голос, но лицо оставалось холодным и безучастным, — возвращаться не позже десяти. Ты вернулся в двенадцать, рубил в лесу деревья, шатался черт знает где. Господин Пирэ может позволять своим детям торчать по ночам в барах и ужинать с иностранными торговцами. Он может разрешать своим детям все, что заблагорассудится. Он, но не я. И вот ты возвращаешься в полночь вдребезги пьяный.

Вики хотел возмутиться, впервые в этих стенах, закричать, что он вовсе не пьян, а бросать друзей в такой торжественный вечер неудобно, да еще когда он получил от них прекрасные подарки… Они, конечно, ели и пили, но только легкое вино, так уж водится в такие дни, в праздники, они давно договорились…

Но он и рта раскрыть не успел. Советник подошел к столу, уперся взглядом куда-то в переносицу Вики и протянул, тяжело роняя слова:

— Мне неприятно, что ты принимаешь от Бартоломея Пирэ подарки. Золото. Золотые вещи не дарят просто так. Мне это не нравится. Категорически не нравится. Запомни: теперь ты обязан возвращаться домой не позже девяти. Не советую тебе опаздывать даже на минуту, не то пожалеешь.

Он направился к двери. По пути обернулся, посмотрел на пакеты, на карманную игру и отворил дверь. Еще раз обернулся на пороге, постоял неподвижно и немо, оглядывая сына, как арестанта, как насекомое на булавке. Лицо его было непроницаемо, как у палача, который пришел за осужденным на казнь. Потом он вскинул голову и сказал тоном, каким обращаются к прислуге:

— Что касается Турции, выбрось из головы. Обойдешься без Дарданелл. Как-нибудь.

Советник Хойман вышел, шаги затихли, как затихают шаги судьи, вынесшего приговор.

VIII

Утром — в первый день рождественских каникул — Вики встал в восемь.

Глаза у него были мутные, лицо осунулось. Болела голова, и по всему телу разливалась странная усталость. Как во сне подошел он к умывальнику. Из коридора слышались шаги, скорей всего камердинера. Выглянув в окно, он увидел перед виллой отцовский служебный “шевроле”.

Подождав, пока советник выйдет из подъезда и сядет в машину, Вики надел новые золотые часы и вышел в холл. Набрал номер Пирэ.

— И из-за этого ты не спал? — засмеялся Барри на другом конце провода. — Из-за этого болит голова и ты весь разбит? Ну, Вики, ты даешь! Все ты преувеличиваешь! Нет никакой трагедии, и до конца июня еще полгода.

— Он никогда не отказывается от своих слов, ни за что… А впрочем, ты прав. — Вики немного оживился. — Мы все равно поедем, пусть он потом хоть застрелит меня! Давай встретимся завтра, когда ты вернешься с гор!

Барри на другом конце провода тотчас согласился. Они договорились встретиться завтра утром, и Вики, повесив трубку, сразу успокоился. Странно: усталость еще, правда чувствовалась, но голова не болела.

В кухне он намазал кусок хлеба маслом, налил чаю и все время, пока ел, посматривал на часы. Бетти мыла чашки, вытирала, заглядывала в холодильник. Вики показалось, она тоже сама не своя. Наконец Бетти объявила, что господин советник вернется сегодня поздно, в Управлении какое-то предпраздничное совещание.

А Вики подумал: “Слава Богу, он вернется поздно. Благословен каждый день, каждый час, каждая минута, когда его здесь нет…”

На улице шел снег. Вики вышел в холл и у отцовского кабинета повстречал камердинера.

— Я почитаю в кабинете, — объяснил Вики, — хоть и устал. Все же перелистаю еще раз документы насчет этого дела, все, какие хранятся под этой несчастной крышей. Да, я забыл закрыть дверь на цепочку.

Камердинер пообещал закрыть дверь и подтвердил, что сегодня господин советник задержится — может быть, даже до ночи. Там у них инструктаж какой-то. А предпраздничные инструктажи в полиции затягиваются глубоко за полночь, это уж будьте уверены.

Камердинер направился к входным дверям — неслышным, почти неуловимым шагом — накинуть цепочку, чтобы господину советнику пришлось звонить, если он ненароком явится раньше. Вики вошел в кабинет.

Он раскрывал резные дверцы шкафов в библиотеке — их называли сейфами, хоть они таковыми не являлись. Доставал оттуда папки, которые уже изучил, а вот и новые! Помеченные буквой “У”. Тут самые последние донесения. Все это Вики отнес на угловой стол, уселся в кресло и погрузился в свежие материалы.

Сверху лежал лист, исписанный почерком камердинера.

Донесения, записанные вчера вечером по телефону из дежурной части.

“20 декабря, 22 часа.

Сегодня, 20 декабря в 16.00, инспектор Мелк с ассистентом Амброзом по договоренности и с согласия владельца провели осмотр комнаты и прилежащих помещений на вилле Раймунда Себетани на Поточной, 6, район 8. Как сообщил владелец виллы Себетани, с 14 по 16 декабря у него снимал комнату некий Анатоль Брикциус, автомеханик, 30 лет, место рождения… холостой… проживавший до этого, по его словам, в… роста примерно 170 см, коренастый, с каштановыми, зачесанными назад волосами, небритый, глаза темно-карие или черные (Себетани колеблется в определении цвета). Домовладелец подтвердил, что квартирант Брикциус оставил комнату в таком же состоянии, в каком два дня назад снял ее, ничего не взял и ничего не забыл. Деньги за два дня проживания и ключи от входа лежали на столе в зеленом конверте. Себетани не может сказать точно, в котором часу 16 декабря Брикциус покинул дом, входная дверь захлопывается сама. Однако он полагает, что Брикциус ушел около 17 часов. Сам хозяин вернулся после 17 и Брикциуса не видел. Только вечером он постучался к нему, комната была пуста, на столе лежал упомянутый конверт.

Инспектор Мелк не нашел ничего, принадлежавшего Брикциусу или связанного с его двухдневным пребыванием в доме. Себетани показал, что Брикциус пришел с небольшим черным чемоданом из искусственной кожи с замками из белого металла. Ключи и зеленый конверт инспектор Мелк, с разрешения Себетани, передал для дактилоскопической экспертизы. Установлено, что отпечатки в Центральной картотеке не значатся. Конец”.

Вики дочитал и решил сам зайти к Себетани на поточную и спросить про Брикциуса. Вот он, настоящий след преступника. Но как он представится, как объяснит Себетани свое любопытство?

К вчерашнему донесению скрепкой был приколот небольшой листок. Рукой отца написано: “Общегосударственный розыск А.Брикциуса объявлен 20 декабря вечером”.

Вики перешел к другим материалам из папок, помеченных буквой “У”.

Это были фотокопии документов. Содержали они заметки, выписки из запротоколированных допросов разных лиц, встречавших человека по имени Анатоль Брикциус. Над каждой выпиской стояло имя опрашиваемого, дата рождения, должность, общественное положение и адрес. Некая Камилла Вебер, незамужняя, официантка отеля “Меркурий”, показала, что в конце ноября текущего года несколько вечеров подряд обслуживала в ресторане гостя, который в последнее свое посещение (25 ноября) представился Анатолем Брикциусом, автомехаником, — она провела с ним ночь… всего одну. Он сказал ей, что назавтра уезжает, а в столицу вернется перед самым Рождеством и остановится в этом же отеле. Под сообщением приписка без даты: “Не пришел”. Брикциус будто собирался куда-то на север, к родственникам — куда именно, не уточнил, И заметка: “Описание внешности Брикциуса соответствует описанию, записанному со слов Р.Себетани”.

Далее — показания Марты Мора, незамужней, мороженщицы в кафе “У желтого полумесяца”… дата рождения, адрес… Она познакомилась с человеком, назвавшимся Анатолем Брикциусом, 8 декабря, после первого вечернего представления на эстраде кафе, где служит, а на другое утро встретилась с ним у входа в Галерею изящных искусств. Брикциус повел ее в кино, затем в ресторан “У императора Иоанна”, оттуда к ней домой… Кратковременный знакомый Марты показал удостоверение на имя Анатоля Брикциуса, краснодеревщика (!). Больше они не встречались. Описание совпадает с предыдущими…

Вики просмотрел еще три такие выписки из протоколов, касающиеся Брикциуса во время его пребывания в столице, все относились к началу декабря, все давались женщинами. Официантки, продавщицы, работницы. Только одно донесение отличалось от прочих. Фотокопия протокола от 15 декабря, составленного в одном из полицейских комиссариатов столицы. Показания были получены от инженера по фамилии Замора и касались мужчины ростом около 170 см, крепкого телосложения, с каштановыми, зачесанными назад волосами, лет 30, который 21 декабря, то есть на следующий день после убийства у деревни Цорн, сошел с поезда на станции Коларов местной ветки, имея при себе коричневый портфель. В зале ожидания, почти безлюдном, он купил сигареты. Сошедшие с поезда сразу же разошлись, и господин Замора отметил, что незнакомец долго еще оставался в зале, будто ожидал кого-то или же наблюдал за теми, кто ждет. Замора видел этого человека в течение примерно десяти минут, так как сам ждал жену из Плесница. Замора был не один — вместе с двенадцатилетней дочкой. Сперва он не обратил особого внимания на человека с портфелем — только на другой день, когда прочел в газете об убийстве у Цорна, ему показалось, что незнакомец как-то странно поглядывал на его дочь. “Сперва я не придал значения, неизвестный не вызывал никаких подозрений. Но 15 декабря я все же решил, что поступил неправильно, вот и явился…” Описанный инженером пассажир вскоре ушел с вокзала. В какую сторону — инженер не заметил. Описание неизвестного господину Заморе пассажира совпадает с предыдущими показаниями.

Вики захлопнул папку с буквой “У” и постарался представить себе не только внешность Брикциуса, но и его одежду — во всех показаниях она была описана.

В отель “Меркурий” Брикциус приходил в ношеном, темном, хорошо сшитом костюме с белой рубашкой и синим галстуком, обутый в черные туфли, с зеленым плащом на руке, шляпы не было. В том же он явился и на свидание у Галереи изящных искусств. Только на деревенской железнодорожной станции предполагаемый убийца одет был по-другому: в куртку из темно-зеленой кожи и серые брюки. Вики пытался представить себе, как выглядит Анатоль Брикциус, и его вдруг озадачила одна вещь. Почему именно Анатоля Брикциуса подозревают в детоубийстве? Где доказательства? По какой причине разыскивают этого человека? Вики снова перелистал материалы в папках, просмотрел все, что в них имелось, и пришел к выводу, что в папках “У” содержится далеко не все по этому делу. Такое впечатление у него создалось давно.

Он перешел к другим бумагам. Прочел показания обитателей Кнеппбурга и соседнего с ним Коларова, жителей Цорна, впрочем, он знал их наизусть. Самыми интересными были ответы Ангелы Дельмар, тетки убитого Фридриха Дельмара, которая нашла племянника в излучине реки Любовь 20 ноября вечером, но ничего не сказала брату и призналась лишь на следующее утро, когда на место преступления прибыл комиссар Ваня. Эта женщина считалась, как говорится, с приветом, и в полиции сочли, что ее свидетельство никакого значения не имеет. Сумеречное состояние Ангелы Дельмар подтверждала фотография в деле — болезненная, изможденная женщина средних лет со странной линией губ и выпученными глазами…

Вики, наверное, в сотый раз смотрел на эту фотографию. Ничего не почерпнула полиция и из рассказа женщины, которая встретила в Цорне в роковой день неизвестный автомобиль — он принадлежал учительнице из соседней деревни, ее знали в округе и называли “прекрасная принцесса”. Ничего не дали ответы детей из Цорна и Кнеппбурга, последними видевших жертву: чужих в критические дни и минуты никто не встречал, за одним исключением, которое все описывали по-своему. Вики погрузился в следующие папки.

Снова он всматривался в фотографию девочки — она лежала на траве, свернувшись клубочком, прижавшись щекой к земле. Кругом деревья, кусты, корзинка с яйцами. На других снимках — детали, фрагменты. Голова, глаза, на губах беззаботная улыбка, слегка примятая трава. Фотографии мальчика: щекой к земле, в сухих листьях и былинках, на берегу реки под ивой, кусты заслоняли его, а вот и ведерко стоит. Снимки местности, подробные и многочисленные, в цвете. Снова лицо мальчика, застывшее в улыбке. Прилагался и список всего, что нашли на жертвах и рядом, — вещей было мало. Какой вывод об убийце можно сделать из всего этого? Никакого. Фотография таможенника Зайбта, отца Антонии, лицо широкое, смуглое, с усами и маленькими глазками… Снимки двух карманных игр — каждый разделен на две части: наверху одна сторона игры, внизу оборотная. Данные о фирмах, изготавливающих игры. И записи о том, где их можно купить, — кругом оказалось столько таких магазинов, что в полиции сочли бесполезным систематический опрос продавцов. Помочь мог лишь случай. В следующих папках — результаты вскрытий. Они совпадали.

И мальчик, и девочка погибли от огнестрельной раны в затылке. В нижней части затылочной кости. Пулевой канал углубляется в переднюю часть черепной коробки. Судя по направлению входного и выходного отверстий, выстрел производился сверху под значительным углом. Наличие пороховой копоти вокруг раны свидетельствует о том, что стреляли с близкого расстояния. Причина смерти — повреждение мозговой ткани.

К материалам вскрытия прилагались подробные описания детских лиц с застывшей улыбкой. Специалисты заключали, что дети даже не подозревали об опасности, что убийца, вынул пистолет из кармана и приставил к затылку в обоих случаях внезапно и незаметно, во время игры или веселой беседы. На одежде и теле убитых отсутствовали какие-либо следы насилия, совершенного перед убийством.

В последних папках, которые открыл Вики, содержались извлечения из различных специальных исследований — например, анализ микрочастиц, найденных на месте преступления. Экспертизы — это было известно Вики — не помогли обнаружить преступника, значение их состояло лишь в том, что они помогли бы идентифицировать подозреваемого, если, конечно, его отыщут… В этих последних папках содержались сведения об оружии — что оказалось самым интересным.

В Кнеппбурге и Цорне убийца применил одно и то же оружие. Пистолет калибра 6,35 мм с левосторонней нарезкой ствола, чрезвычайно редко встречающийся, совершенно особенный. Тщательный анализ результатов вскрытия доказал это неопровержимо. Пистолет, однако, не найден… Не найдены и пули, и стреляные гильзы. Поэтому отсутствовали фотографии орудия убийства. Все же один снимок существовал. Подобного пистолета. Представлен пистолет калибра 6,35 мм с левосторонней нарезкой ствола, с рукояткой в перламутровой насечке. Металлический герб устранен, виднелись отверстия от винтов. В одной части снимка весь пистолет располагался на черной доске, в другой — только ствол, а в третьей заснято отверстие ствола, значительно увеличенное. Это был образец орудия убийства. Всего в папках содержалось 15 актов, касающихся пистолета.

Вики заключил, что имеющиеся данные, пусть и весьма важные для полиции, ему мало чем помогут. Для него каким-то следом могло служить лишь последнее сообщение о пребывании Анатоля Брикциуса у Раймунда Себетани на Поточной улице — правда. Вики не понимал, почему подозрение пало на этого человека.

Вики собирался еще раз заглянуть в папку и списать точный адрес владельца виллы, когда в кабинет вошел камердинер.

С подчеркнутой пугливостью он огляделся по сторонам — этот человек редко прибегал к словам. И несмотря на странную усталость, которая все не проходила, Вики улыбнулся.

— Вы особенно не огорчайтесь из-за Турции. — Камердинер присел рядом с Вики. — У кого в жизни не бывает неприятностей — они и в детстве случаются, и в юности — что поделаешь? Полковник Зайбт объяснил бы вам это научно, он увлекается социологией. А знаете, что написал один швейцарский психолог — книга есть в нашей библиотеке: “Человек с юного возраста должен учиться преодолевать трудности, чтобы приготовиться к жизни, которая неизбежно принесет множество разочарований…” Вот так-то, господин Вики, жизнь часто приносит разочарования. — Камердинер бросил беглый взгляд на папки, лежащие на столе — Во всей истории человечества не найдется никого, кто бы прожил без трудностей, неудач, всяких препятствий. Горести и тревоги — верные спутники нашей жизни, таков наш удел на этой земле.

— Да я не беру в голову, — ответил Вики. — Я успел привыкнуть за все эти годы, может, даже больше, чем Март. Учусь не обращать внимания и не думать о его запретах. Хотя и трудно, меня же касается… Но этот запрет — конец света!

Лицо Вики потемнело, взгляд затуманился. Он покосился на камердинера, тот сидел неподвижно, с каменным лицом. Вики снова ощутил вдруг головную боль, не такую, правда, сильную, как утром.

Камердинер между тем продолжал:

— Я, откровенно говоря, не ожидал, что из-за одного-единственного вашего позднего прихода он пойдет даже на то, чтобы запретить вам поездку. Надо мне поразмыслить, может, что и подскажу. Впрочем… — Камердинер наконец пошевелился — рука его легла на папки. — Я давно ожидал какого-нибудь между вами конфликта — из-за господина Пирэ.

— Из-за Барри? Вы думаете, он запретил мне поездку из-за него?

— Скорей всего. Это назревало с тех пор, как он понял, что Пирэ — ваш лучший друг. Как только узнал, что дружба с Барри Пирэ означает для вас нечто большее, чем весь его дом. Как только господин советник почувствовал, что дружба уводит вас из дома в совсем другой мир. Думаю, каждая ваша встреча вызывала у него досаду. Ему казалось, что после посещений дома Пирэ вы стали несерьезно относиться к нему, насмехаться над его образом жизни, что вы ускользаете от его влияния. Вы никогда не задавали себе вопрос, почему отца не беспокоят ваши приятельские отношения с господами Рихтером и Гофманом? Почему он не имеет ничего против них? Вы, похоже, дружите с ними тоже, но мало встречаетесь вне школы… Они редко приходят сюда и почти не звонят… Такие отношения ничем не угрожают ему. Но господин Пирэ — совсем другое дело. Он пригласил вас в Турцию на все каникулы — это для советника уже слишком. Понимаете, господин Вики… — камердинер чуть усмехнулся, — я думаю, он искал случая, подстерегал повод запретить поездку. Мне кажется, он вчера был рад, что вы вернулись поздно. Мне кажется… — камердинер умолк, потому что в холле послышались шаги, но так как там могла проходить только Бетти, снова заговорил: — …что ваш отец против путешествия и дружбы с господином Пирэ еще по какой-то личной причине. Может быть, это у него связано с чем-то личным, воспоминаниями юности. Так бывает, господин Вики. Если кого-то в молодости укусит змея, — продолжал с усмешкой камердинер, — он всю жизнь следит, чтобы дети его не гуляли на солнце по каменистым вересковым урочищам. Если кто-то в молодости проигрывал в шахматы, ему не хочется, чтобы этой игрой увлекались его дети. Ваш отец никогда не любил уступать, но когда-то он вынужден был уступить, спасовать — кто знает, может быть, в дружбе, путешествии или в чем другом… Не знаю, в чем, но ему пришлось потерпеть поражение — не сердитесь, но голову даю на отсечение, что по своей вине… Но у него всегда виноваты другие или же обстоятельства. И если что-нибудь подобное произошло — а я уверен, так оно и было, — не смирился и не забыл. И, по всей вероятности, что-то с ним стряслось в вашем примерно возрасте. Он хочет, удержав вас в своих руках, взять реванш за проигрыш, который постиг его. Не имею ни малейшего представления, что случилось с ним, возможно, это связано еще со Студенческим союзом, в таком случае все известно господину Зайбту или господину Растеру, но все равно: тут важна сама схема события. И если я прав, то уже давным-давно господин советник почувствовал отвращение к близкой дружбе и научился холодности и суровости. Или наоборот: он отроду был человеком жестким и холодным и поэтому не мог ни с кем подружиться по-настоящему. И не желает, чтобы и вас связывала с кем-то тесная, сердечная дружба. Так же точно он обращался с вашим братом. — Помолчав, камердинер добавил: — Кое в чем он выиграл благодаря своему характеру: в полицейской карьере.

— Но почему должен расплачиваться я, как мне все это выносить? Из-за него у меня все время какая-то усталость и голова болит. И не только голова — все болит. Но вчерашнее его выступление — это уже чересчур! Я звонил утром Барри, он успокоил меня немного. Посмотрите, что он мне подарил — золотые часы. Он никогда не купил бы мне ничего подобного.

Камердинер наклонился и стал рассматривать часы на руке Вики.

— Прекрасные часы и, заметьте, очень дорогие. Особенно хорош браслет. Он знает?

— Я сам ему показал, он бы все равно увидел. Заявил мне черт знает что — я, мол, не имею права принимать такие подарки.

— Ему неприятно, — заметил камердинер, — что часы подарил не он, а ваш лучший друг. Ему друзья не дарили подарков, и девушки, наверно, не дарили. Вот он и рассердился еще больше. Что касается запрета…

— Я считаю, — Вики резко вскочил с кресла и распрямился, будто пытался сбросить с себя какой-то груз, — что он посягнул на мою свободу. Он ни во что не ставит мою жизнь, вмешивается в нее так грубо…

Вики побледнел, приложил руку ко лбу — голова раскалывалась. Камердинер спокойно смотрел в окно, за которым тихо падал снег, но лицо его еще больше окаменело. Он успокаивающе махнул рукой, предлагая Вики снова сесть.

— Наберитесь терпения, иначе нервы не выдержат. Знайте: придет и ваш час, как пришел час вашего брата.

— Когда еще, — протянул Вики, — я ведь так просто не могу уехать — а как же Барри? И в Турции хочется побывать. Если он не уступит, перееду к Пирэ. У них вилла огромная, найдется для меня комната. Вот что бы он, интересно, сделал, если бы я ушел из дома к Пирэ?

— Не самый лучший выход, — камердинер неодобрительно покачал головой, — он явился бы за вами и устроил грандиозный скандал.

— А если он сам выгонит меня? — предположил Вики с торжествующим смешком, как человек, которого внезапно осенила замечательная идея. — Что тогда?

Тут и камердинер не удержался от улыбки.

— Здравая мысль. К тому же вы сами пришли к ней, без подсказки. — И он с плутовским испугом огляделся по сторонам, хотя их могли подслушать разве что привидения. — В таком случае, если бы вы ушли к господам Пирэ, он смог бы явиться за вами только с повинной головой. Ваше преимущество в том, что ваш отец невластен применить к вам никаких санкций. Он вправе приказывать вам, запрещать, но за непослушание может покарать только угрозами. Вот он запретил поездку в Турцию, но если вы поедете, не подаст же он на вас в суд. — Камердинер наклонился к Вики и перешел на шепот: — Он и из дому вас никогда не выгонит. Представляете, что начнется, если людям станет известно, что главный советчик криминальной полиции выгнал из дому сына? Уход вашего брата еще как-то удалось замять, господин Март закончил университет и нашел себе работу в другом городе. Но вы-то — другое дело, вы еще учитесь, — Вики слушал, не пропуская ни слова, головная боль сразу прошла. — Знаете, господин Вики, есть запреты, которые надо уважать, на них держатся хорошие законы. Нельзя предавать, лгать, воровать, совершать клятвопреступления, нельзя посягать на чужую жизнь… хотя о посягательстве на чужую душу — об этом в законах не пишется… Вот поджоги делать нельзя, а в душу наплевать — пожалуйста… Бывают и неправильные запреты, вы и сами знаете. И если, следуя им, вы нанесете ущерб здоровью или душе человека, такие запреты уважать нельзя. Дурными бывают иные приказы, дурными могут быть и запреты. Что, просмотрели папки или еще почитаете?

…Ближе к полудню Вики охватила тоска. А тут еще эта постоянная усталость… Он лег. Некоторое время лежал на тахте, закинув руки за голову, глядя в потолок и время от сремени на свои замечательные золотые часы. В голове всплывали всякие сведения, вычитанные из документов об убийствах. Вспомнилось предложение Гофмана походить по захудалым пивным. Чего он никак не мог понять, так это почему именно Анатоль Брикциус попал под подозрение. Вспомнил и Себетани, у которого в течение двух дней квартировал Брикциус…

Мысли то и дело возвращались к запрету отца и беседе с камердинером. А где теперь Барри? В полдень семья Пирэ должна была прибыть в курортный городок — посмотреть отель, где они собирались провести Рождество. Вечером они вернутся.

Ему сразу становилось легче на душе, как только он представлял себе, что завтра обязательно встретится с Барри и в Турцию поедет наперекор всему. К полудню, когда он пошел на кухню обедать, голова была уже ясной, хотя усталость не прошла. Есть не хотелось. От первого он отказался, и Бетти не настаивала. Она неслышно сновала по кухне, собирала на стол, толковала о всяких своих заботах — что нужно купить кофе и джем, что в холодильнике уже неделю стоит полдюжины пива, может, хоть на праздник выпьют, а то только место занимают бутылки. Рыбу, салат и шампиньоны лучше купить послезавтра. На столе перед Вики появились салат, хрен, жареный картофель с вырезкой. Вики положил себе всего понемногу, достал из холодильника лимонад, из буфета — стакан.

— Не берите в голову. Господин советник одумается и отменит запрет.

Вики понимал, что она сама не верит в свои слова, но это его не трогало. Он твердо решил ехать с Барри наперекор всему и всем-Выпил ледяного лимонада и вернулся к себе.

Снег уже не шел, выглянуло солнце. Вики снова охватила тоска, он улегся на тахту, закинув руки за голову. Тоска терзала его, голова раскалывалась от тяжелых мыслей. Боль пульсировала. Возникала и исчезала, точно грозовые тучи, наплывающие на солнце и рассеивающиеся порывами ветра. В три он все же поднялся, умылся, чтобы хоть немного встряхнуться, и вышел из комнаты. На входных дверях все еще висела цепочка. Бетти, по-видимому, была в кухне, там играло радио, а камердинер сидел у себя. Вики пошел в оружейную комнату. Открыл витрину и стал рассматривать пистолеты.

Он знал коллекцию так же хорошо, как и содержимое папок с делом. Коллекцию он привык рассматривать с детства — советник никогда не запирал ее.

Однажды, много лет назад, когда была жива мать и Март еще не ушел из дому, вдова Мейербах, будучи у них в гостях, посоветовала шкаф запирать. Кто-нибудь может похитить оружие. Советник сперва согласился, полицейские очень скрупулезно относятся к таким вещам, но потом признался, что у него и ключа нет, и вообще — какой смысл? И в самом деле, запирать шкаф не было надобности, госпожа Хойман никогда не входила в комнату, она не любила оружия, а дети — Март и Вики, — в отличие от прочих мальчишек их возраста, тоже, казалось, совсем этим не интересовались. Главное — из оружия все равно не постреляешь, к экспонатам не было патронов. Немного патронов прилагалось лишь к наградному пистолету, так, на память. Но никто не знал об их существовании.

Хранились они у советника в длинной деревянной коробке. обклеенной желто-зеленым станиолем, совсем как пианино в баре “Иран”, но в витрине этой коробки не было. Советник прятал ее в нижней незастекленной части шкафа среди разных других предметов. Так что если бы кто и посягнул на витрину, то без особых последствий. Итак, витрина никогда не запиралась, даже после совета генеральши Мейербах.

В полчетвертого снова налетела снежная туча и закрыла солнце. Вики достал отцовский подарочный пистолет из кобуры. Оружие чистое, заботливо протертое, будто его только что вручили в торжественной обстановке.

Ствол, перламутровая инкрустация с монограммой и датой ярко сверкали. Вики внимательно рассматривал пистолет. Подошел к окну, сосредоточенно сдвинул брови, вгляделся в эту то ли игрушку, то ли — что?.. Его охватили отвращение и злость — не к предмету, который он держал в руках, а к его владельцу. И только сейчас ему пришло на ум, что ведь отец его тогда, тридцать пять лет назад, в замке Бук, должен был получить от полковника кроме пистолета — как и прочие члены Студенческого союза — еще и диплом, и памятную плакетку. Скорей всего он держит их где-нибудь в глубине ящика, среди всяких ненужных предметов. Диплом он никогда не вешал на стенку и не ставил на полку шкафа под стеклом, как обычно поступают с такими наградами.

“Значит, не слишком дорожит этими знаками отличия, — подумал Вики. — Камердинер прав — быть может, именно тогда у него случилась какая-то неприятность”.

Вики играл пистолетом, взвешивая его в руке, прицеливаясь в окно, в люстру, в шкаф, в картину. На минуту представил себе отца, и снова навалилась тоска, с которой он едва справился. Ему показалось, что он слышит звук приближающегося автомобиля, не приехал ли отец, но нет, перед домом было пусто, ни следа на чистом снегу. Он вышел на площадку, цепочка на двери была на месте.

Вики вернулся, отворил нижние дверцы шкафа. Страшно закружилась голова, он блуждающим взором обвел комнату… Через две-три минуты грянул выстрел.

Камердинер и Бетти вбежали почти одновременно. Экономка была смертельно бледной, камердинер, как всегда, сохранял спокойствие. Бетти, вскрикнув, застыла на пороге. Камердинер подошел к открытому шкафу и заглянул внутрь.

Вики стоял посреди комнаты в облаке дыма, с пистолетом в руке, повернувшись к серванту, над которым висела картина. Лицо его было спокойно, как гладь утреннего озера.

— Ничего не случилось, — произнес он медленно, — я только один раз выстрелил.

На серванте стояла длинная деревянная коробка, обклеенная станиолем, а над ней, на деревянной панели под картиной, зияла дыра.

Экономка наконец пришла в себя и, запинаясь, прошептала:

— Боже правый! А если бы вернулся господин советник?!

Камердинер распахнул окно — в комнату ворвался холодный снежный воздух.

Как гром, прогремел звонок.

— Спокойно, — не отходя от окна, отозвался камердинер, — это не хозяин. В управлении совещание. Это полковник услышал выстрел.

Бетти пошла открывать, камердинер убрал коробку с патронами на место, в нижнее отделение шкафа, а Вики хотел было засунуть пистолет в кобуру, которая валялась в кресле, но камердинер покачал головой, вытащил его, протер ствол носовым платком и только потом уложил оружие на свое место в витрине.

Вошел полковник Зайбт, и камердинер улыбнулся ему.

— Я слышал выстрел, — тоже улыбнулся полковник. — Это ты, Вики, чудишь?

— А вы разве не стреляли в моем возрасте? — спокойно, вопросом на вопрос, ответил Вики.

Полковник возразил:

— Мы стреляли во дворе и подвалах замка, а это, согласись, совсем другое дело.

— Еще немного, — камердинер поглядел на деревянную панель под картиной, — и вы бы прострелили раму. Надо что-то с этим делать.

— Предлагаю на выбор две возможности, — засмеялся вновь обретший хорошее настроение полковник. — Зашпаклевать и закрасить коричневой краской отверстие — или перевесить картину немного пониже. Третья возможность — сделать то и другое. Советник и не заметит.

Камердинер молча прикидывал варианты.

Советник ничего не заметит, ему безразлично, как висят картины.

Бетти принесла молоток и клещи. Ни цемента, ни гипса в доме, конечно, не было. У Зайбта тоже. Бетти принесла миску с водой, кисть и какую-то коричневую краску. Наверное, из комнаты Вики — у него краски остались еще с тех времен, когда в школе проходили рисование. Камердинер снял картину, вытащил из стены костыль. Отверстие оказалось почти незаметным. Камердинер вбил костыль на несколько сантиметров ниже, дырку от выстрела зачистил ножом, затолкал туда кусок газеты и закрасил краской. Зайбт отыскал на ковре пулю, на удивление она отскочила, не застряв в панели, нашел и стреляную гильзу.

Камердинер затворил окно, они с полковником повесили картину, и полковник сказал:

— Конечно, Вики, мы стреляли в твоем возрасте, но только в Студенческом союзе, организованно. Учились стрельбе в специально отведенных для этого местах. Но в комнате, да еще без глушителя… Хорошо еще, что здесь, перед виллой, не ходят патрули — что, если они бы услышали?

Камердинер, рассматривавший в этот момент пулю и гильзу, подумал: “Бедный мальчик, после вчерашнего ему требовалась разрядка — не удивляюсь, что он стал стрелять…”

Вики попытался объяснить:

— Сам не знаю, как получилось, у меня болела голова, усталость какая-то…

Все вышли из оружейной комнаты; Бетти вынесла молоток, клещи и миску с водой, кисть и краску — она тоже успокоилась. Камердинер унес пулю и гильзу. Он, как всегда, шел и не шел, передвигался, вроде бы даже не шевелясь. А полковник Зайбт, жизнерадостный, как всегда, пожелал все же утешить Вики.

— Старайся не думать, до летних каникул еще далеко, — сказал он, задержавшись у фальшивой античной колонны, — многое может измениться. Отец перегружен работой, полагаю, его беспокоит ход последнего дела, неудивительно, что он так придирчив и дома. — Полковник рассмеялся: — Потерпи, Вики, каша заварена круто, но расхлебать ее можно. Эта житейская мудрость относится и к твоему отцу, и ко многому прочему в жизни…

Усталость у Вики как рукой сняло, голова тоже не болела, тоска бесследно улетучилась. Словно какая-то тяжесть свалилась.

Вики вернулся к себе, сел на тахту и посмотрел на свои золотые часы.

“Скоро Пирэ вернутся, уже четыре часа, вечером они будут тут. Интересно, что скажет Барри, когда я ему завтра утром расскажу, что я тут натворил?..”

Вики опрокинулся на спину и с блуждающей на губах улыбкой стал смотреть в потолок.

IX

Кафе “Бристоль” находилось недалеко от моста Эгидия Зайбта и отличалось некоторыми достоинствами. Кафе было небольшим, и посетители не чувствовали себя потерянными, как на вокзале, но и не чересчур маленьким — столы не теснились один к одному, так что не надо было разговаривать вполголоса. Обслуживали две пожилые официантки и один молодой человек, старший официант, по-видимому, хозяйский сын, он и получал деньги. Подавали быстро и четко. Уют, занавешенные окна, выходящие на главную улицу, деревянные панели, много зеркал.

Вики пришел в девять утра. В белом плаще, светлых вельветовых брюках, голубом свитере, на шее шарф — Гретин подарок. Вики повесил плащ и шапку на круглую деревянную вешалку и огляделся. Людей мало. Во-первых, ранний час, во-вторых, через два дня Рождество, все в хлопотах. Вики сел у окна и заказал чай. Чувствовал он себя хорошо. Ни усталости, ни головной боли, ни мрачных мыслей. Но какое-то напряжение все же оставалось. Никогда он не ждал Барри с таким нетерпением. Принесли чай, и сразу же пришел Барри — в черных вельветовых брюках с широким желтым ремнем и в белом свитере. На длинных волосах таяли снежинки, на губах — очень его красящая легкая улыбка. Барри уселся напротив и с подчеркнуто-шутовской озабоченностью впился взглядом в его ясные серые глаза, словно старался проникнуть в его мысли, даже самые мимолетные.

— Рад видеть тебя. Что еще случилось? Стоит исчезнуть на полдня, как у тебя новый сюрприз. Я кофе закажу.

— Он ворвался, как тюремщик, — начал Вики и залпом выложил все события знаменательной ночи. — А вчера я весь день провел дома, он с утра был на службе. Полдня читал в его кабинете все материалы об убийствах, а потом состоялся интересный разговор с камердинером… — Вики рассказал все, что услышал от камердинера. — А после обеда… — Вики рассмеялся, и Барри отметил про себя, что в таком замечательном настроении он еще не видел своего друга. — После обеда я взял пистолет, зарядил и разок пальнул из него… — Немного помолчав, он подробно описал, что было дальше. — Знаешь… — Он взял у Барри сигарету и прикурил. — Оказывается, стрелять не так уж трудно… И выстрел не очень громкий, хоть и без глушителя. Только, когда стреляешь, отдает в руку, так что надо держать ее покрепче и вытянуть вперед.

Официантка принесла кофе. В это время вошли две дамы.

Когда в полупустое кафе, да еще утром, входят женщины, все взоры устремляются на них. Посмотрели и Вики с Барри, дамы в ответ посмотрели на них. Красивые, элегантно одетые юноши бросались в глаза. Дамы были искусно подкрашены и походили на оперных певиц. Они тоже сели у окна. Одна распахнула каракулевую шубку, на шее тускло блеснул жемчуг, другая бросила свою шубу на спинку стула. Они заказали кофе и стали живо что-то обсуждать.

— А я стрелял только из духового ружья и из лука, — отозвался Барри, — мы и на охоту не ходим, отец не любит. О чем ты думал, когда стрелял? О ковбоях?

— Ну что ты! Совсем нет: я думал, что настиг убийцу. И стреляю ему в ногу, чтобы не убежал. А что скажешь о камердинере и Зайбте?..

— Мудрые люди, — с улыбкой бросил Барри. — Любую кашу можно расхлебать… Не так все страшно, и не всем запретам нужно подчиняться… Самое интересное, что отец ревнует тебя ко мне. И запретил поездку из-за меня.

— Это, конечно, теория камердинера, — заметил Вики, — но, может, он и прав.

— Скорей всего. Но ты не бери в голову. И что за ерунда — неужели я не могу просто так подарить, а ты просто так принять подарок? — Барри засмеялся.

За ним засмеялся и Вики. Он всегда в обществе Барри чувствовал себя удивительно хорошо, так чувствует себя человек рядом с любимым другом — верной защитой и опорой. Они одновременно и как-то согласно поглядели на соседок — те, склонившись друг к дружке, обсуждали какую-то знакомую.

— Значит, ты все-таки надеешься найти убийцу? — с какой-то неуверенностью и озабоченностью спросил Барри.

— Надеюсь, — ответил Вики и потушил сигарету. — Если бы удалось… да это был бы самый большой успех, на который можно рассчитывать в мои годы… Этим я отплачу ему за все, что пришлось вытерпеть в его доме Марту и мне. Я даже представить себе не могу, что бы с ним тогда творилось… Знаешь… — Вики наклонился к Барри и понизил голос: — Вчера мне пришло в голову… Он говорил, что уйдет в отставку, если случится третье убийство и преступник скроется. Но если преступника найду я, он все равно захочет уйти. Тут-то и наступит самый подходящий момент, чтобы объявить ему: “Мы с Барри уезжаем в Турцию, а когда вернемся, я перееду”. — Вики говорил с энтузиазмом, лицо его сияло.

Барри отпил кофе и спросил:

— Как тебе помочь? Я в этом заинтересован не меньше тебя. Что я могу сделать?

— Надо пройтись по пивным и винным погребкам, а еще навестить одного человека, у которого два дня снимал комнату некий Анатоль Брикциус. — И Вики выложил все, что узнал из протоколов о Себетани и Анатоле Брикциусе. — Это единственный след, и я решил заняться им уже сейчас, до начала Рождества. Да, не забыть бы — наш класс. В баре я не успел сказать тебе, что весь наш класс заинтересовался моими поисками преступника. Кроме Рихтера — тот больше расспрашивает, будешь ли ты на праздники дома или в горах, зато уж Гофман, который сидит за мной! Он и предложил походить по пивным. Но я лучше подожду, пока вы вернетесь, и мы пойдем с тобой в какое-нибудь такое место. А как ваша поездка?

— В горах много снега, стоит выехать за город — все в сугробах, снега больше, чем позавчера, когда мы ездили за елкой. Автострады чистят. У нас три комнаты на одной курортной вилле с 25 декабря по 2 января. Я вел машину в оба конца, отец отдыхал. А почему бы тебе не поехать с нами? — Оба засмеялись, а Барри сказал: — Да, смешно и подумать об этом после всего того, что он тебе вчера устроил из-за бара, но найдешь ты преступника или нет, после школы все равно уйдешь, как брат. Тебе некуда ехать, не на киностудию же — просто переедешь к нам. А пока… представляю, что за праздник ждет тебя дома!

— Ужас! Весь вечер торчать за столом с ним, слушать бесконечные разговоры о криминалистике, преступности, уголовном кодексе. Я наперед знаю, что кто скажет, говорить все горазды, это тебе не поймать преступника! Еще хорошо, что приглашены Ваня и Зайбт, генеральша тоже придет, а вот Растера не будет, и очень жаль. Как же он ненавидит Растера, страшно подумать…

— Кстати, о Растере!

Барри встал, и пошел к стенду, где были выставлены свежие газеты, и взял утренний “Экспресс”. Вики сопровождал его взглядом — вот Барри отразился в одном из зеркал…

— Смотри! — Барри вернулся к столу, в одной руке держа газету, другую небрежно засунув за желтый пояс своих вельветовых брюк. — Здесь пишут о Растере. Мне она совершенно случайно попалась на глаза еще дома. Оказывается, Растер — прославленный ученый.

Статья в газете называлась “Удивительные свидетельства о смерти Климента II” и имела подзаголовок: ”900 лет спустя ученые раскрыли убийство”, а внизу несколько строк шли курсивом. Приводились имена судебно-медицинских экспертов, химиков и историков, которые обнаружили в кафедральном соборе баварского города Бамберга саркофаг папы Климента II; среди ученых упоминался прозектор Бернард Растер, который в качестве эксперта принимал участие в исследовании останков…

В статье далее говорилось о царствовании императора Генриха III, пытавшегося завладеть Римом, Италией и вообще всем христианским миром. Генрих сместил трех пап и призвал на папский престол Суиджеро, епископа города Бамберга. Тот был избран папой и принял имя Климента II. Владел он престолом всего девять месяцев и шестнадцать дней и умер 9 октября 1047 года в монастыре св. Фомы по пути из Рима. Перед смертью он написал письмо: “В стенах вашего монастыря постиг меня тяжкий недуг телесный, от которого вряд ли исцелюсь…”

В статье говорилось, что уже современники подозревали отравление. И вот 900 лет спустя ученые открыли в соборе города Бамберга гробницу и попытались установить причину смерти.

“Исследованию подверглись остатки истлевших тканей, ребро, волосы и несколько костей — все, что осталось от папы; отравление можно было установить лишь при условии, если папа не был отравлен органическим ядом, так как последний в теле разлагается”.

Результат анализа оказался примечателен: в ребре обнаружилось повышенное содержание свинца.

“Оно в десять раз превышало норму, — подчеркивалось в статье, — а это означает, что папа был отравлен. Подобное содержание свинца в костях людей, отравленных этим металлом, было ранее зафиксировано исследователями Мино и Обом”.

В означенную эпоху шла беспощадная борьба между римской курией и императорами Священной Римской империи, то есть германскими королями, поэтому вполне можно допустить, что данное отравление — не что иное, как намеренное убийство.

Статья кончалась множеством похвал химику, криминалисту, препаратору и археологу Бернарду Растеру.

Вики отложил газету и задумался. Допил кофе, бросил взгляд на соседний столик и проронил:

— Удивительное дело. Убийство девятисотлетней давности — пожалуйста, раскрыли. А убийство прошлого месяца никак. Я ужасно рад за Растера.

— Думаешь, советник прочел статью?

— Если и не прочел, кто-нибудь в управлении с радостью подсунет ему. Референты не упустят случая. — Вики со смешком потянулся к пепельнице — погасить сигарету. — Знаешь, я сам упомяну при нем об этой статье за рождественским ужином. Расскажу Ване и Зайбту, посмотрим, как он отреагирует. И к самому Растеру обязательно зайду перед Рождеством, и к матери схожу на могилу…

К соседнему столику подошла еще одна дама. Тоже похожая на оперную певицу. Две первые шумно ее приветствовали. Она сняла шубу, повесила на спинку стула, и подруги наперебой стали расспрашивать ее о каком-то Зеппе.

Барри заметил, смеясь:

— Вот тоже предпраздничное совещание. Сейчас перейдут к обсуждению пирожных и карпов. А ты молодчина. Вики, не падаешь духом. Мой тебе совет — не принимай все это близко к сердцу. Камердинер и полковник правы. И Бетти тоже. Или советник отменит запрет, или ты сделаешь по-своему. Интересно, сколько уже времени?

Вики, радостно улыбнувшись, показал часы.

— Спешишь?

— А как же, как всегда, когда я с тобой, сам знаешь… — Барри поудобней откинулся на спинку стула, засунув обе руки за пояс своих вельветовых брюк. — Хочешь, расскажу тебе одну историю? Вчера на курорте я услышал ее от Якуба Гольбаха, он тоже был с нами на этой вилле. Очень она мне понравилась.

— Гольбах? Киноактер? — поднял брови Вики.

Барри кивнул.

— Конечно, хочу, рассказывай. Готов слушать хоть целый час. Только давай вина закажем!

Барри подозвал официантку и заказал два бокала белого сладкого.

— Очень странная история — я сразу решил, что тебе будет интересно. Конец, правда, плохой…

— А разве обязательно, чтобы все хорошо кончалось? Я читал, что и романам не обязательно иметь счастливый конец, в жизни ведь не так… А что за история? Всамделишная или Гольбах вычитал ее где-нибудь?

Официантка принесла вина, Барри поднял бокал и заявил:

— Вот увидишь, у нас с тобой все кончится очень хорошо, не сомневайся. Твое здоровье!

Они выпили и закурили.

— Гольбах не говорил, откуда взял свою историю, может быть, и выдумал. Грета, во всяком случае, именно так и считает. Ну, слушай. Жили два неразлучных друга, один, наверное, чуть постарше — Гольбах, чтобы различить, называл их Старший и Младший.

— Мог бы придумать имена, — улыбнулся Вики и отпил из бокала.

Барри кивнул и продолжал:

— Так вот. Младший стал вдруг грустить, чахнуть, вроде заболел. Старший заметил, но никак не мог понять, в чем дело. Он спрашивал друга, что случилось, но тот только плечами пожимал, может, и сам не знал. Было это весной. А в начале лета Младший пригласил друга на прогулку — мол, такой хороший день, давай двинем куда-нибудь в лес, в поля… — Оба засмеялись. — Точно как в той песне, что пела Грета Гароне. Но тут другое, вот доскажу, сам убедишься. У Гольбаха все иначе… Старший, понятно, согласился, и они отправились. Шли куда глаза глядят, по лугам, полям, прошли рощу, остановились у озера, поговорили об утках, пошли дальше и оказались в очень красивом месте. Вдали, на востоке, виднелась деревушка, на юге тянулся лес, на западе поля и луга, а перед ними расстилалась поляна цветущих маков. Постарайтесь представить себе, сказал Гольбах, целое море прекрасных цветов, белых и красных. Захватывающее зрелище. Они не могли глаз оторвать, и Младший предложил посидеть. Они сели на межу. Слышишь? — Барри вдруг прервал свой рассказ и кивнул на соседний столик.

Дамы как раз обсуждали рецепт приготовления рождественского карпа.

— Давай дальше, — поторопил с ухмылкой Вики.

— Ну, значит, отдыхали они там, любовались маковым полем, и Старший заметил, что его друг, еще недавно такой вялый и слабый, на глазах оживает. Солнце шло к закату, начинался вечер, и цветы стали менять свою окраску. С поля повеяло ароматом. Удивительным, чарующим, словами не передать — так говорил Гольбах. В Младшего точно по волшебству вливались силы. Он разрумянился, тоску как рукой сняло — будто вдруг исцелился. Гольбах всю эту перемену подробно описывал, актеры — всегда хорошие физиономисты. Солнце закатилось, и они поднялись. Деревня на восточном склоне потемнела, верхушки деревьев вспыхивали одна за другой, а поля и луга на западе тонули в багрянце — так бывает на закате. На западе светло, а на востоке сгущаются сумерки — такой оптический обман. Друзья взглянули напоследок на цветущие маки, вдохнули их запах и вернулись в город.

— Барри, — прошептал Вики, — мы давно знаем друг друга, но я и не подозревал, что ты так здорово умеешь рассказывать, ну прямо как поэт…

— Нечего издеваться, — отмахнулся Барри, — Гольбах рассказывал гораздо лучше… Ну вот… на обратном пути Старший уже ясно видел, что его друг каким-то чудом преобразился, точно на курорте побывал. Он решил, что это действие прогулки, и задумал сходить туда еще раз — посидеть на маковом поле. Через неделю друзья снова отправились в те места. Они сидели на меже и любовались цветами. На закате окраска цветов приняла другие оттенки, и целое море запахов хлынуло на них с поляны. Младший еще больше воспрянул духом, возвращался домой спокойным и веселым. После того они не раз ходили по привычной дороге. Однажды поле совершенно переменилось. Цветы уже опадали, обнажились зеленые маковые головки. Друзья сидели на меже. На закате зелень превратилась в синеву, сильный запах заполнял вечерний воздух. Младший чувствовал себя все лучше. На следующий раз — снова перемена. Мак созревал, головки стали коричневыми, а к очередной их прогулке — фиолетовыми. По полю разливался такой густой сладкий аромат, какого они еще тут не ощущали. Но это еще не конец.

Барри опять покосился на соседний столик. Дамы рассуждали о тортах и пирожных.

— Ты у нас ясновидящий, Барри. Та, что пришла последней, делится каким-то рецептом. Рассказывай.

— Скоро закончу. Друзья еще раз пришли на маковый клин, и он еще раз переменился. Вместо фиолетовых маковых головок они увидели голую стерню. Маковые головки собрали, стебли скосили, ничего не осталось. Они посидели на меже, но красота вся исчезла. Исчезли и ароматы. Солнце зашло, воздух такой же, как и везде. Грустные и поникшие, побрели они домой. Ничего странного — это Гольбах так сказал, — человеку всегда трудно терять то, к чему привык. Друзья возвращались как с похорон. Младшему скоро снова стало плохо, снова тоска, подавленность, полный упадок сил — просто страшно было глядеть на него. Друг его впал в отчаяние, не знал, как ему помочь. Ну, и отвел к врачу, а тот через неделю отправил больного в лечебницу — большое мрачное здание с зарешеченными окнами, высокой трубой и тяжелыми дубовыми воротами. Младший недолго там пробыл — совсем погрустнел, зачах и однажды ночью, через месяц, тихо, почти без страданий умер. — Барри помолчал, бросил взгляд на соседок и стал рассказывать дальше: — На следующий год, в начале лета, друг покойного по знакомой дороге отправился за город, теперь уже один. Он долго шел и пришел как будто на то же место. Вдали на востоке он увидел знакомую деревеньку, на юге лес, на западе поля и луга. Вот и высокая межа, поросшая травой, но маковой поляны как не бывало. Перед ним лежало картофельное поле, кое-где торчали сухие стебли. Может быть, он ошибся и это совсем другая деревня? А может, ни деревни на востоке, ни леса на юге никогда в помине не было и всю эту картину он сейчас себе внушил? Долго он искал, исходил вдоль и поперек все окрестности, но макового поля так и не нашел, нигде и никогда не нашел, до самой смерти. Вот и все.

Время приближалось к одиннадцати. Барри подозвал официантку и сказал, что хочет расплатиться. Дамы уже рассчитались, надели свои шубки, а когда выходили из кафе, отражаясь во всех зеркалах, оглянуяись на них. В окно Вики видел, как они прощаются и расходятся. Одна вправо, другая налево, третья перешла дорогу — точно живописный трилистник, разлетелись они по сторонам.

Старший официант, сын хозяина, подошел и без блокнота и карандаша назвал сумму.

— Эти дамы актрисы? — небрежно спросил Барри. — Где-то я их видел.

Официант вежливо улыбнулся:

— Певицы. Из Государственной оперы…

Барри удовлетворенно кивнул.

День стоял прекрасный, выглянуло солнце. Прохожих прибавилось, хотя толчеи еще не было. Барри повел Вики к мосту Зайбта.

— Как видишь, рассказ Гольбаха не имеет ничего общего с песней Греты Гароне.

Они остановились перед писчебумажным магазином с витриной, заполненной рождественскими подарками. Все было обернуто яркой бумагой, станиолем с золотыми бантами. На заднем плане картонные ясли, ангелы со свечками и ящики с белоснежными каталожными карточками.

— Значит, в гимназии интересуются твоими поисками? Рихтер, кажется, отличный парень, чего не скажешь о Гофмане, сыне издателя.

Вики, засунув руки в карманы, разглядывал карточки. Ящик обвязан был розовой лентой и украшен великолепным мухомором из папье-маше и серебряной подковой на счастье. Несколько прохожих тоже задержались вслед за ними у витрины. Друзья пошли дальше.

У моста Эгидия Зайбта, не доходя до стоянки, они повернули направо, на улицу Келиха. Вики вспомнил, что как раз здесь позавчера проходили супруги со щенками и одна из собачек, наверно, попала под машину. Теперь они остановились у оружейного магазина. В витрине красовались духовые ружья, винтовки, пистолеты и револьверы, пугачи, патроны и мишени, висели цветные фотографии зверей, среди них и оленя с надписью “Счастливой охоты”, обрамленная всякими рождественскими украшениями.

— Отец не узнает, что я вчера стрелял. — Вики разглядывал в витрине отражение Барри в белом свитере и черных брюках с широким желтым ремнем. — Камердинер заложил дыру и закрасил краской да еще и картину перевесил. А если узнает, мне все равно. Пусть он хоть застрелит меня, я все-таки пальнул из его револьвера…

— Есть о чем говорить! Некоторые ходят на охоту, стреляют, еще и гордятся этим.

Пошли дальше. Улица Келиха длинная, тянется на два квартала. Посреди Биологический институт, тут Бернард Растер препарирует скелеты. Они свернули на улицу, носящую имя великого астронома, и остановились перед магазином игрушек. В витрине — клоуны, куклы, зверушки, конструкторы, автомобили, железные дороги, самолеты. Кукольные театры, шары, роликовые коньки. И снова Барри в белом своем свитере отражается в стекле. Вики улыбнулся его отражению и стал что-то искать глазами в витрине. Не успел он раскрыть рот, Барри засмеялся, опередил его:

— Карманных игр здесь нет. В этом магазине твоему детоубийце нечего делать.

Оба рассмеялись, и Вики предложил:

— Встретимся еще до праздников?

— Конечно, — ответил Барри. — Рождество только послезавтра. Жаль, что ты с нами не едешь. Что мне там одному делать? Грета с отцом на лыжах будут ходить, а у меня этот спорт уже из ушей лезет. Потные морды… Защитники, хавбеки… Пыжатся, суетятся. Смотреть противно. Ты обращал внимание, с каким самодовольством несут они свои здоровые организмы, упакованные в спортивные формы, со всяких соревнований? Нет, бить по мячу, гасить, плавать… это не по мне. На пасхальные каникулы ты обязательно с нами поедешь, если, конечно, мы куда-нибудь соберемся. Не может же он не отпустить тебя на неделю! Не в тюрьме же ты!

Попрощались. У дома, окруженного высоким забором, под которым стояла сгорбленная старуха. На земле, у нее под ногами, был расстелен платок, а на нем пучки петрушки и хрена.

Попрощались весело. Вики был в отличном настроении.

X

От ближайшего собора разливался полуденный колокольный звон. Вики завернул на свою улицу. Солнце, ярко светившее, когда Вики с Барри вышли из кафе, затянулось тучами, снова порошил снег. Проходя мимо дома Бернарда Растера, Вики заметил, что все шторы опущены, и сделал вывод, что соседа нет дома.

“Он, наверное, в Оттингене, работает в склепах монастыря”, — сообразил Вики. Это только для школьников праздники уже наступили. Нужно все-таки поскорей повидаться с ним. Подходя к вилле, он увидел на мокром снегу следы шин и понял, что отец дома… Вздохнул. Поднявшись на второй этаж, убедился, что так оно и есть. Камердинер, стоя в дверях кухни, еле слышно объявил Вики, что господин советник в кабинете.

— Невероятно, — прошептал камердинер, — у него удивительное настроение: интересовался, как у госпожи Бетти идут приготовления к рождественскому вечеру, когда придет на помощь Камилла. Спросил даже, хватит ли икры. Мало того, собирается днем куда-то ехать на своей машине. Видели? Двери гаража распахнуты настежь.

“Ну и ну, он, понимаете ли, в настроении, он даже хочет куда-то съездить”.

Вики, входя в кухню, пытался осмыслить полученную информацию. В отличие от вчерашнего, он чувствовал себя хорошо, ничего не болело, никакой усталости, тоски, да и аппетит появился.

Бетти налила крепкого бульона, поставила мясо, жареную капусту и блинчики, рассказывая между делом о домашних новостях:

— Я купила три большие банки икры — две банки красной и одну черной. Господин советник приказал. Камилла придет завтра. Господин советник велел, чтобы она помогла с украшением столовой, он даже елку велел поставить. За весь год у него не случалось такого прекрасного настроения.

После смерти госпожи Хойман Март и Вики перестали украшать елку. Они радовались, конечно, когда в гостиной ставили елку с лампочками и игрушками, но сами только смотрели. Все делали экономка и камердинер. Когда уехал Март, Вики потерял к дому всякий интерес, в том числе и к рождественской елке.

“Значит, так, — размышлял Вики, приступая к блинчикам, — Бетти и Камилла будут украшать елку, а у него отличное настроение. Чудеса…”

Запив обед лимонадом, Вики отправился к себе. Проходя мимо кабинета, двери которого были приоткрыты, он все пытался разгадать, с чего это у советника хорошее настроение, и, только зайдя в свою комнату, ужаснулся возможной отгадке: “А что, если они поймали преступника?”

Бывает, иная мысль так привяжется, что человек не может думать ни о чем другом. Вики пытался отвлечься, переключиться на будущее — пусть даже против воли отца — путешествие, на Рождество, но в голове стучало: “У него хорошее настроение — неужели задержали убийцу?”

Волнение все больше охватывало его. Он привык думать, что полиции никогда не удастся схватить убийцу, что отец со своими помощниками бессилен, вся их отлаженная система не срабатывает, прикидывал, каковы будут последствия провала для отца. И вот впервые он представил себе, что убийца в их руках, и где-то в глубине души его это расстроило.

“Если он поймал преступника, мне не на что надеяться. Он будет торжествовать. А потом хорошее настроение пройдет, он станет еще невыносимей, чем раньше”.

Вики подошел к окну. Прямо напротив — раскрытый гараж, виден отцовский “рено”. Вики вымыл руки над своим лимонно-желтым умывальником и пошел искать камердинера.

— Ошибаетесь, — покачал тот головой. — Преступника у них еще нет. Брикциуса тоже. Никаких продвижений. Если бы что-нибудь в этом роде произошло, я бы вам сразу сказал, когда вы только пришли. А по какой причине господин советник в таком отличном настроении, я и сам не знаю. — Камердинер усмехнулся. — А может, он радуется праздникам, только и всего?

— Мне пора уже что-то предпринять, — с облегчением проговорил Вики. — Надо прочесть еще раз последние рапорты, навестить хозяина виллы, этого Себетани, и пройтись по сомнительным злачным местам на окраинах, в глухих переулках. Барри на праздники уедет, придется позвонить Гофману. Надеюсь, господин Ваня, когда будет у нас в гостях, расскажет что-нибудь новенькое.

Камердинер неожиданно, будто на что-то решившись, уселся в кресло и жестом пригласил Вики сесть рядом.

— Господин Вики, — голос у него был серьезным и мрачным, — я должен вам сказать одну вещь. Еще вчера собирался, когда вы читали документы, но мы тогда заговорили насчет вашей поездки.

Камердинер, устремив хмурый взгляд куда-то в пространство, помолчал.

У Вики даже сердце заколотилось, уж очень непривычный был у камердинера тон. Он напряженно ждал.

— Значит, господин Вики, вы собираетесь разыскивать убийцу двоих детей, который оказался не по зубам всей нашей полиции. А вам не приходило в голову, ну, например, когда вы сидели в баре с господином Пирэ и его сестрой, что старания ваши напрасны?

— Почему же, — удивился Вики, — а вдруг мои, именно мои поиски окажутся успешными?

- Понятно. Вы тешите себя надеждой, — усмехнулся его собеседник, — хотя временами и сомневаетесь. В вас еще много романтизма и мечтательности, и это нормально для вашего возраста, но не поможет вам найти преступника. Тут нужны каждодневные, объединенные усилия всей полиции.

— Ну а я о чем говорю? О каждодневных и объединенных усилиях. Вот я и примусь за дело еще до конца праздников, вместе с Гофманом, — расплылся в улыбке Вики. — А после праздников у меня будут еще помощники.

— Господин Пирэ…

— Да. Он главный. А вообще я могу рассчитывать по крайней мере на половину нашего класса, Рихтер тоже не против. Они за милую душу прочешут со мной все забегаловки.

— Вы сможете заниматься этим только до полдевятого. Чтобы в девять быть дома, — уточнил камердинер. — Так вот, господин Вики, для вас это скорее игра. У полиции задействован огромный аппарат, лаборатории, радиосвязь, центральная картотека, архивы — что вы противопоставите всему этому? Счастливый случай? Удачу? Согласен, и это нельзя исключить. Случай может помочь даже при самых современных методах, но рассчитывать только на везение не годится. Мой вам совет: бросьте эту затею.

— Понимаю, дело трудное, но кто, кроме меня, ближе всего оказался к нему? У меня ведь под рукой все рапорты и материалы…

— Они, — камердинер имел в виду, конечно, полицию, — еще ближе, чем вы, прямо-таки рядом.

— Посоветуюсь с Растером, он знает много всяких кабаков…

— Полицейским тоже известны кабаки. Они их регулярно обходят. Но почему у вас на уме одни пивные? А если убийцу найдут совсем в другом месте?

— Надо бы мне лично с Ваней посоветоваться, — сказал Вики с таким упорством и настойчивостью, словно дело шло о самом для него важном в жизни. — По-моему, он хорошо ко мне относится и поймет меня.

— Как же… — Камердинер разговаривал с Вики, сохраняя свою вальяжную медлительность. — Ему понятен энтузиазм молодости, возможно, он и сам в вашем возрасте был таким, пока не узнал подлинной жизни и не приобрел опыт. Но что он может вам посоветовать? Он сам нуждается в совете. Прошу вас, выбросьте из головы эту затею. Напрасная трата времени и сил. Преступника вам не найти.

Человек долго думает о чем-то, строит планы и вдруг понимает, что они неосуществимы. Естественно, он испытывает потрясение, по крайней мере жестокое разочарование. Вики смотрел на камердинера, не веря ушам своим, не в силах возразить ему. Горло перехватило. Вся выстроенная им система, собранная по кирпичику пирамида рушилась. Его план неосуществим? Значит, неосуществимо все, что следует из этого плана? Есть от чего впасть в отчаяние… На лицо его, до сих пор ясное, набежала тень.

Камердинер почувствовал, что в нем творится.

— Конечно, всякое бывает: мальчик открывает клад, спасает корабль от пиратов, убивает медведя — все это бывает… в романах. Молодые читают такие книги, у них разыгрывается воображение. Жизнь, однако, не совсем такая, как в детективных и приключенческих сочинениях. Понятно, я отнимаю у вас надежду. Но нужно посмотреть правде в глаза, и чем раньше, тем лучше. Иначе вас постигнет горчайшее разочарование. Убийцу вы не найдете, но, кто знает, может быть, его никто не найдет, даже полиция.

Наступила тишина. Вики с потемневшим лицом неподвижно глядел в пустоту. И вдруг, спохватившись, спросил:

— А часто преступления остаются нераскрытыми?

Камердинер пожал плечами:

— Бывает. К примеру, дело Джека Потрошителя. Преступник принадлежал к какому-то знатному английскому роду. Сколько еще таких случаев! — Камердинер возвел очи горе, оставаясь, по своему обыкновению, совершенно неподвижным. — Трудно сказать, каков процент нераскрытых дел. Среди них есть такие, в которых отсутствует логический мотив. Если кто-нибудь убит из ненависти, ревности, зависти… или с целью грабежа, или чтобы устранить опасного свидетеля, или же по каким-либо эмоциональным причинам, расследование не представляет трудностей. Часто мотивы раскрываются прямо на месте преступления, иной раз помогают результаты вскрытия или розыск лиц из окружения жертвы. Но убийства в Кнеппбурге и Цорне не поддаются никаким приемлемым мотивировкам, кроме единственной, пригодной для таких случаев: этот человек совершает преступления скуки ради, то есть он просто-напросто сумасшедший. Словом, случай из тех, что остаются нераскрытыми, а вы хотите посвятить себя безнадежному делу.

Вики поднял глаза на камердинера, тот уже не сидел, а стоял, опираясь на спинку за креслом, как за церковной кафедрой, и неподвижно смотрел куда-то в стену.

— Посудите сами, — перевел он наконец взгляд на Вики. — Мне известно немногое: донесения, которые я передаю из Полицейского управления господину советнику. Но все-таки, исходя из этого, сегодня можно заключить, что разыскиваемый Брикциус и есть детоубийца из Кнеппбурга и Цорна. Его настоящее имя, насколько я в курсе, — Стопек. Он был приговорен в Брюсселе к большому сроку. Подробности мне пока неизвестны. Он бежал из тюрьмы. Как и при каких обстоятельствах, мне тоже неизвестно. К нам пробрался тайно. Не ясно, кто снабдил его деньгами, одеждой и документами на имя Анатолия Брикциуса. Он три месяца свободно перемещается по нашей стране. Как полиция установила, что бежавший из тюрьмы Стопек и Брикциус — одно и то же лицо, и почему решила, что именно он совершил эти жуткие преступления в Кнеппбурге и Цорне, мне неизвестно. Ясно одно — выяснила она это лишь позавчера или дня два назад. Логично…

Камердинер умолк. Глаза у Вики помутнели, на лицо легла тень. Он молчал, ни о чем не спрашивая, но камердинер уловил напряженное его ожидание.

— …потому что только позавчера, или дня два назад, был объявлен общегосударственный розыск. В собранных здесь документах вы не найдете этого приказа, но мне известно: розыск объявлен на Стопека — Брикциуса, совершившего побег из брюссельской тюрьмы, подозреваемого в двух убийствах. Если бы данные о беглеце имелись раньше, раньше объявили бы розыск. Или если бы раньше узнали, что Брикциус и есть бежавший Стопек… Логично? Сомневаться не приходится… — Камердинер стоял все так же неподвижно, держась за спинку кресла, и вещал, как проповедник: — Этот Стопек — сумасшедший. Пришли документы из Брюсселя. Кое-кто из полицейских чинов даже удивляется, что его поместили в тюрьму, а не в психиатрическую лечебницу. Но самое главное, господин Вики, вы должны отказаться от мысли включиться в поиски. Вы небось и сами понимаете: найди вы хоть сотню преступников, господин советник ничуть не переменится. И никакой пользы не будет. Самое большее — все скажут: “Яблоко падает недалеко от яблони, у него отцовский талант”. В лучшем случае перед вами откроется возможность сделать полицейскую карьеру, если, конечно, после школы захотите служить в полиции. Но эта возможность у вас и так есть. И награда никакая не объявлена. Объявить награду — все равно что признать поражение, а на это господин советник вряд ли пойдет. Ну, отыщете вы преступника — советник только вздохнет с облегчением. Значит, убийства больше не повторятся, все неприятности позади, не надо уходить в отставку. Вот разве что учебник не напишет, — камердинер едва заметно усмехнулся, — если он еще намерен его писать. И вы не выиграете ничего, ровным счетом ничего. Так что не думайте больше об этом.

Вики возвращался к себе совершенно убитый. Проходя по залу, заметил, что двери кабинета все еще приотворены.

“У него хорошее настроение, но убийца у него еще не в руках…”

Несмотря на тяжкое разочарование, Вики понимал, что камердинер прав. “И вы не выиграете ничего, ровным счетом ничего… — звучало в голове. — Самое большее — все скажут: “Яблоко падает недалеко от яблони, он весь в отца…” Выбросьте из головы, это просто романтика — убийцу вы не найдете… А этот Стопек — всего лишь сумасшедший…” Вики закрыл глаза и тяжело вздохнул: “Значит, все напрасно. Пустые выдумки… мои и Гофмана. Нигде его нет, ни в каких кабаках, сараях, заброшенных проулках — нигде. Если убийца — Брикциус, может, он его еще найдет. Если кто другой — скорей всего не найдет вовсе. Короче, полный крах…”

Вики стал рассматривать свои новые часы, браслет из чеканных рельефных пластинок.

“А что я скажу Барри?”

Барри… Турция… Чуть-чуть полегчало. “Делать нечего”, — вздохнул он и снова отдался мечтам о путешествии. Головная боль сразу утихла.

Постучали. На пороге возник камердинер, неподвижный, как статуя.

— Господин советник зовет вас в кабинет.

— Чего ему? — вскинулся Вики, вставая с тахты.

Камердинер пожал плечами и ответил:

— Не имею понятия. Главное, настроение у него все то же. Сидит за письменным столом и ест апельсин. Спрашивал, дома ли я вечером, сообщил, что уезжает, поинтересовался прогнозом погоды, не ожидается ли гололедица на шоссе. Кажется, в самом деле собирается ехать на своем “рено”. А вечером у него снова совещание на службе.

— Говорите, хорошее настроение? — засмеялся Вики.

Камердинер кивнул.

— Может быть, он решил сделать вам подарок к Рождеству: отменить запрет. Потому и зовет.

Вики вошел в кабинет, почти ничего, кроме безразличия, не испытывая. Почти — потому что легкое любопытство все же ощущал.

“Отменит запрет? Хорошо бы. Нет, так скоро — вряд ли…”

Советник сидел за столом. Кроме телефона и часов на нем стояла тарелка с очищенным апельсином. Советник Хойман улыбался.

И вдруг Вики пришла в голову неожиданная мысль — советник узнал о выстреле в оружейной комнате. Сам он об этом совершенно забыл. Невероятно, но вдруг отец заметил, что картина перевешена?

Нет, ничего подобного, иначе бы не улыбался. Ничего он не знает.

Встав и опершись о спинку стула, советник заговорил вполне миролюбиво:

— Я хотел напомнить: убери елку с балкона, а то осыпается, намусорено, как в хлеву. И еще: вчера я запретил тебе ехать с Пирэ в Турцию…

Советник сделал паузу, а Вики про себя усмехнулся: “Вот оно, нет, это невозможно…”

— Итак, — спокойно, но уже без улыбки продолжал советник и взглянул в окно, где снова шел снег, — решено: вместо Турции поедешь в Альпы, если захочешь, можешь вдобавок съездить со мной на неделю в Данию, там ты тоже не бывал. Еще кое-что, Вики. Есть вещи, требующие от нас последовательности. Половинчатость может только навредить. Тут нужен твердый характер, но я надеюсь, он у тебя есть.

Советник говорил размеренно и спокойно, хотя уже не улыбался; вид у него был на редкость миролюбивый и доброжелательный, а Вики охватили растерянность и отчаяние. Растерянность оттого, что отец назвал его по имени, такого давно не бывало, а отчаяние… Значит, запрет остается в силе… Вики напряженно ждал, что будет дальше.

— Короче, — пояснил советник, — я не желаю, чтобы ты продолжал знакомство с Пирэ.

Он умолк, а у Вики потемнело в глазах.

— Прекратишь ходить к ним и приглашать сюда. — Голос советника звучал все так же ровно и миролюбиво. — Никаких встреч в барах, никаких писем и телефонных, звонков. Ты порвешь с Пирэ всякие отношения — и немедленно. Скажешь, как есть. Отец, мол, потребовал. Тебе пора сосредоточиться на учебе. У вас совершенно разные интересы, склонности и убеждения. И жизненные пути будут разные — вам нет смысла встречаться и дружить. Вокруг хватает людей, которые больше подходят тебе, то же относится и к нему. Между вами нет и не должно быть ничего общего. Я, во всяком случае, этого не хочу. Тебе придется вежливо извиниться и попросить Пирэ не сердиться на тебя. Послезавтра Рождество. — Голос советника стал даже ласковым. — До Рождества все должно быть кончено. Понимаю, трудно, особенно перед таким праздником. Но кончать нужно со всей решительностью. И ты обязан вернуть подарки, часы. Это само собой разумеется.

— Невозможно! — закричал Вики, словно пробуждаясь от кошмарного сна. — Да никогда я не сделаю этого! И никто меня не заставит! Ни за что!

— Не стоит так кричать, — с той же мягкостью, без всегдашней своей холодной мины отреагировал советник. — Надеюсь, мне вмешиваться не придется. Ты сам поймешь, что я прав, и последуешь моему совету. Если же придется вмешаться мне, будет, учти, хуже. Право же, не хотелось бы… — Он слегка хлопнул рукой по столу и повторил со снисходительной улыбкой: — Будет гораздо хуже.

Вики покинул кабинет в состоянии, близком к беспамятству.

В первые минуты он ничего не соображал.

Заперся у себя, повалился на тахту чуть ли не в обмороке, и только на короткие мгновения голова прояснялась, и Вики охватывало страстное желание взбунтоваться, отомстить.

XI

Мелкий, колючий снег, порошивший с перерывами все эти дни, улегся. Бульвары и широкие улицы столицы, украшенные разноцветными рождественскими фонариками, успели подсохнуть, но за городом снег еще держался. Вокруг окрестных городов и сел еще хватало убеленных холмов и склонов, где местная молодежь могла кататься на санках и лыжах. Например, вокруг Оттингена, расположенного в десяти километрах от столицы.

Оттинген казался картинкой, вырезанной из книжки. В центре — обширная старинная рыночная площадь, окруженная невысокими, с арками в первых этажах, домами, так что вся площадь получалась окольцованной аркадой, в ней теснились лавки и магазины, один подле другого. Колониальные и писчебумажные товары, мясо, обувь, кожевенные изделия, птицы, аквариумные рыбки, кондитерские, молочные, лавки с книгами и игрушками, фарфор, стекло, ножи. Тут же сияла зеркалами парикмахерская… Короче, было тут все необходимое для жизни добропорядочных семейств, включая кафе и винные погребки. На площади размещались также костел, ратуша, архив и полицейский комиссариат. Город пересекала река, через нее вел каменный мост с башнями и цепями.

На юге над местностью царил бенедиктинский монастырь с храмом, храм привлекал посетителей ценными фресками, а подземелья монастыря славились готическими склепами. За монастырем тянулось поле, или, скорее, косогор, окаймленный с одной стороны лесом и изрезанный неглубоким оврагом, за ним бежало внизу шоссе, по которому можно было добраться до автострады, ведущей к столице. А на севере, за рекой, то есть на противоположной стороне, виднелась еще достопримечательность — на одном из множества холмов высился средневековый Оттингенский замок.

Замок состоял из двух частей. Первая — крепость, древнее строение с воротами, навесными бойницами, готическими окнами, башнями и оградами — там располагался музей. Немного ниже по склону с древней крепостью соединялось более новое строение — замок. А в том замке, на подворье, располагался обширный винный погребок, далеко окрест прославивший Оттинген — вернее, прославило его разливавшееся там вино из местной лозы, которой исключительно хорошо рослось на здешних склонах.

И вот в этом Оттингене, в одном из таких арочных домов на площади, проживало семейство Книппсен.

В семье росли два мальчика и девочка. Старший мальчик и девочка были детьми живыми и озорными, но все же послушными, с ними проблем не возникало. Зато средний, четырнадцатилетний Юрг, — тоже очень живой, веселый, беззаботный и предприимчивый — кое-какие заботы доставлял.

Учителя говорили, что Юрг мальчик неплохой и сообразительный, учился он хорошо, хотя уроков дома почти не делал, но в его возрасте, в четвертом классе гимназии, это еще не беда. Способным ученикам вообще необязательно заниматься дома, если у них хорошие задатки и умелые учителя. Отец пытался воздействовать на Юрга различными способами, от проповедей до придирок, он ведь был педагог по призванию и служил директором городской винодельческой школы, а потому полагал, что систематическим мелким тиранством укротит в сыне озорство и непоседливость. По правде говоря, это ему не удавалось, и Юрг рос себе и далее здоровым по натуре и замашкам ребенком.

Однако с нынешней осени ко всем привычкам Юрга прибавилась еще одна, без которой вполне можно было обойтись. Потихоньку-полегоньку он втерся в компанию старших ребят, чувствовал себя среди них на равных и приучился курить.

Дома приходилось это тщательно скрывать. Иначе отношения с отцом зашли бы в тупик. Не дай Бог, отец догадается! Он не должен найти у него не то что сигарету, но даже крошку табаку. И вот, памятуя, что под фонарем темнее всего, Юрг нашел способ курить дома сколько захочется. Сам отец курил, и у него на столе всегда стояла большая коробка сигарет. Если бы Юрг брал их из коробки, отец заметил бы. Но Юрг подкладывал в нее сигареты и только потом, когда хотелось покурить, брал с таким расчетом, чтобы сигаретница была заполнена ровно настолько, как если бы отец курил один.

За два дня до Рождества, на второй день каникул, когда в доме директора винодельческой школы стояла уже елка, а в шкафах и различных тайных местах были спрятаны рождественские подарки, Юрг с одноклассниками катался на санках за городом недалеко от замка.

Мальчики катались с утра, потом решили отправиться в старую крепость. Но, конечно, не в музей, а в погребок — выпить вина.

В Оттингене не считалось предосудительным, если гимназисты заходили в погребок. Частенько выпивали и ученики общеобразовательной школы. В этом виноградарском раю, как и в других подобных местах, во всех домах вино подавалось к обеду и ужину чаще, чем пиво, и нельзя сказать, чтобы из-за этого здешняя молодежь отличалась умственной отсталостью. Местным жителям даже казалось, что наоборот. Для примера всегда назывались имена нескольких знаменитых земляков, преуспевших в жизни во славу родного края. В городке на их жилищах красовались мемориальные доски, в музее под стеклом хранились их сочинения, а в галерее стояли их бюсты. Впрочем, молодежь здесь пила немного, как правило, разбавляя вино водой. И ни один хозяин погребка или официант в кафе не отказывал ребятам в стаканчике вина. Мудрые люди живут в тех краях, где вино чтут так же, как хлеб, сообразуясь с этим в своих обычаях.

Итак, Юрг с ребятами отправились в замковый погребок. Санки оставили во дворе, уселись в одном из многочисленных кабинетов зала за большой дубовый стол. Двое старших и самый маленький заказали грог, остальные — вино и несколько бутылок содовой. Некоторые, в том числе Юрг, закурили. Что касается вина, то хозяин принес его всем беспрекословно, но вот если бы он увидел, что маленькие курят, ему бы это не понравилось, при случае он мог предупредить родителей. Поэтому при его приближении самые младшие прятали сигареты под стол.

Когда вино было налито и сигареты зажжены, один из старших мальчиков, сын акушерки, спросил:

— Кто из вас летал на метле?

Все засмеялись, и сын аптекаря ответил:

— Избави Бог, мы ведь не какие-нибудь ведьмы.

— А я бы с удовольствием полетал, — проговорил сын архивариуса и, привстав со стула, раскинул руки. — Вот так расправить бы крылья и полететь к самому морю…

— К морю можно и самолетом, — возразил сын аптекаря. — Поезжай в столицу и покупай себе в авиакассе билет куда угодно, хоть в Иран.

— Неинтересно, — не согласился сын акушерки, — в самолете, как в клетке, можно только из окошка смотреть, а на метле, как на мотоцикле, рули метлой и лети куда хочешь. В самолете будешь лететь туда, куда пилот повезет.

— На метле не летают, что уж тут говорить, — резюмировал Юрг.

Сидели, курили, Юрг выпил три бокала вина. Часов в шесть он сказал:

— Голова у меня идет кругом, как будто я на метле лечу.

И он стал дурачась бегать вокруг стола, делая вид, что оседлал метлу.

— И я лечу, — присоединился к нему сын акушерки.

— А я на реактивной метле! — заявил сын аптекаря и стал набирать скорость.

Так они кружились, а Юрг стал махать руками, хлопая по головам сидящих ребят. Кое-кто пригибался, другие пустились за Юргом, погнался за ним и сын акушерки, за сыном аптекаря тоже стали гоняться. А потом пришел хозяин.

— Ребята-зверята, кончайте беситься!

— Господин Крахнер, вы даже не догадываетесь, что они делают — они на метле летают! — пояснил сын аптекаря.

— А он, господин Крахнер, — крикнул Юрг, — он на реактивной метле!

— Я вижу, Юрг, ты курил? — возмутился хозяин.

Ему ответили дружным смехом, а Юрг сказал:

— Вы нас насквозь видите, и даже то, что творится под столом!

Ребята, постепенно утихомирившись, расплатились, Юрг упросил хозяина ничего не говорить отцу, и все вывалились из винного зала. Во дворе еще немного порезвились, потом разобрали санки и потихоньку побрели к дороге, которая вела вниз, к шоссе. Дорога была вся в снегу и освещена фонарями. Ребята оседлали санки и покатили вниз. У Юрга все кружилась голова, он размахивал руками, кричал, что летит на метле, ему и правда казалось, что он взмывает в вышину. Когда съехали вниз, Юрг так разгорячился, что весь покраснел, сердце колотилось толчками. Он предложил съехать еще раз. Но никто его не поддержал. “Неохота опять карабкаться наверх”, — сказал сын аптекаря, и Юрг вместе со всеми потащился к городу.

По старому, с арками и цепями мосту перешли на другой берег, к площади, собору и бенедиктинскому монастырю.

Ребята шли по набережной, потому что тротуар вдоль берега был занесен снегом, а на другой стороне тротуары возле домов почистили. Некоторые магазины еще торговали, но все без исключения, и закрытые, светились празднично убранными витринами. С набережной мальчики постепенно сворачивали каждый в свою сторону. А на углу улицы Данте, напоминавшей своим арочным мостиком, перекинутым между двумя старинными домами, венецианский мост Вздохов, попрощался и сын аптекаря — он жил, как и Юрг, на площади, к которой вел этот мостик, — но Юрг к нему не присоединился.

— Поброжу еще, — сказал он, — домой рано.

Голова слегка кружилась, румянец горел на щеках, по телу разливалась приятная легкость — все это от капли вина, сдобренного свежим воздухом и катанием на санках… Юрг и думать не хотел о возвращении домой. Вместе с сыном акушерки они шли по набережной в сторону южной окраины. Юрг волок за собой санки, точно вел упирающуюся лошадь, а сын акушерки меж тем рассуждал:

— Шутки шутками, а ведьмы и вправду летали на метле. Это записано и в тамошних хрониках. — Он махнул рукой куда-то к реке, видимо, имея в виду музей. — Еще в средние века летали, за это их сжигали на кострах.

— Как же они летали? Для этого нужен мотор, а на метле его нет, — засмеялся Юрг.

— А птицы? Нет, ведьмы по правде летали, но только во сне. Такие уж у них сны наяву были, один сон длился всю ночь. Собиралось их где-нибудь видимо-невидимо, и к ним приходил сам Люцифер с целой свитой чертей. И дьяволы Уриэль и Сатанаэль. Они ели, пили, плясали — одним словом, устраивали оргии. Ведьмы вместе с чертями.

— А что такое оргии? Они там что — это самое?..

— А как же, как же без этого?.. В середине поляны горел костер, кругом трава, камни, лес, все упивались, снимали одежки, лапали друг дружку — разве ты не видел в музее старинные картинки, там все это изображено.

— У них и дети были? Чертенята?

— Детей не могло быть, это россказни. Так же, как и человек не может иметь детей ни с обезьяной, ни с лошадью. Если ляжешь на гориллу, — раздумчиво сказал сын акушерки, — от этого не родится ни обезьяна, ни человек. Но это еще не все. Ведьмы летали и на север…

— Ну и что из того?

— А вот что: на севере все по-другому. — Сын акушерки покосился на скованную льдом реку. — Туда летали не к чертям, а к Снежной королеве. Она прикасалась к ним волшебным ледяным скипетром, замораживала, потом давала напиться. После этого в голове у них начинало твориться такое… ну вроде как цветок разлетается фейерверком по небу, тысячами огней…

— Ерунда! — Юрг рассмеялся так громко, что прохожий на другой стороне улицы обернулся. — Что у них такое творилось с головой? Как ты сказал? Цветок разлетается…

— Будто цветок разлетается на тысячу огней, цветных, — уверенно повторил акушеркин сын. — И тогда они становились рабами Снежного короля.

— Сказки, — отмахнулся Юрг, — а ты откуда все это знаешь?

— Да ты что, никогда в музее не был? Вот осел! Там в старых книгах черным по белому записано, что после этого все для них превращалось в один сплошной снег.

— Ну ладно, допустим, так и было — становились рабами короля, все для них превращалось в снег, она их льдом заколдовала, что-то они там выпивали, после этого с ними творилось… Как ты сказал? Что-то как с цветком. И тоже раздевались?

— Тоже, — кивнул акушеркин сын. — В музее на картинках так и нарисовано.

— Схожу в музей, — сказал Юрг и решил про себя: завтра же утром. — И все же ведьмы не летали по правде, ты сам говорил, что все было во сне, они, наверное, какие-то настойки пили, чтобы видеть такие сны наяву, может, наркотики.

— Вроде того. Пили настойки из трав и мазались мазями. Из мака, сала летучих мышей, обмазывали, конечно, не одни только руки.

Акушеркин сын рассказал Юргу еще множество интересных вещей, пока они болтались по набережной. Шатались они долго, Юрг даже немного устал. Так они очутились на южной окраине города, возле монастыря, рядом с которым, за углом, и находился дом акушерки.

— Ты еще глупый, Юрг, и многого не знаешь, — сказал на прощание акушеркин сын.

У Юрга все еще кружилась голова, все еще перехватывало дыхание и ощущалась прежняя легкость в теле, но ему вдруг снова захотелось покурить и выпить вина.

— А ты бы рассказал, да и закурить не мешает, если выпить нечего.

— Погоди, — акушеркин сын бросил санки и скрылся за углом. Вернувшись вскоре, он с сожалением констатировал, что мать дома. — Знаешь что? Сигарету я тебе дам. А завтра приходи к четырем, матери точно до семи не будет, выпьем рому и потолкуем.

Он дал Юргу прикурить.

Юрг пообещал:

— Обязательно приду, завтра в четыре — к нам нельзя, всегда кто-нибудь дома торчит. Если не отец с матерью, то брат с сестрой.

Они пожали друг другу руки, Юрг взял санки и ушел. Головокружение не проходило, очень хотелось подняться до облаков и лететь все дальше и дальше, кувыркаться в воздухе, переворачиваться, опускаться и снова подниматься… Домой не тянуло… Мороз был слабый. Куда угодно, только не домой. А если съехать еще раз с горы, хотя бы тут, у монастыря? Рядом расстилалось прекрасное нагорье, окруженное лесом, спускающееся к шоссе.

Юрг подумал: “Оттуда можно слететь, как на воздушном змее”.

Больше он не колебался.

Пришлось пройти мимо монастыря. Почти все окна светились. У ворот, увенчанных ангелочками и статуей св. Бенедикта с золотой надписью “Hoc signum magni regis est…” (“Се — знамение величия Небесного царя…”), Юрг невольно спрятал сигарету в рукав. Как раз в это время из монастырских ворот вышли какие-то люди. Женщина в платочке — Юрг сразу определил в ней уборщицу, небольшого роста мужчина с чемоданчиком и другой, очень высокий, с большой сумкой…

Удивительное дело — только что, на набережной, мимо магазинов шатались люди, но Юрг не обращал на них внимания, болтал с приятелем. Теперь он был один, и люди виделись ему какими-то странными. Великан с сумкой казался карликом, а низенький — высоким. Разве что монастырская уборщица оставалась такой, какой была на самом деле. “Выходит, я здорово опьянел, — сказал себе Юрг. — Будто и не вино пил, а какое-то зелье”. Он затянулся. Вышедшие из ворот на несколько шагов опередили Юрга и двигались вдоль стены, под фонарями, освещавшими следы на снегу. Один из них обернулся посмотреть, кто это тащится за ними, потом прохожие завернули за угол, шаги их заглохли, Юрг остался в поле один.

Было темно, не то что в городе, освещенном фонарями, витринами и окнами, но и тут темнота не была полной. Небо слабо светилось отраженным сиянием городской иллюминации, звезд виднелось мало, может быть, из-за отсвета городских огней. Белел холм, спускающийся к оврагу и дороге, по краям ее возвышались высокие столбы с лампами. Слева темнел лес, полный черной мглы.

Юрг докурил и уселся на санки, оттолкнулся и полетел вниз.

Склон был невелик, но крут, к во время спуска Юрг наслаждался каждой секундой полета. Слева навстречу ему летел лес, казавшийся таинственными джунглями. Овраг и шоссе приближались. По шоссе проходили машины с включенным дальним светом, они неслись быстро, точно на гонках. Он представлял себе, что летит на метле, голова кружилась сильнее, легкость во всем теле вздымала его над санями, колючий морозный воздух вихрем овевал щеки… А вдруг вот сейчас он, спустившись в овраг, окажется на шабаше у костра? Ветер сделался холоднее, руки озябли. А вдруг внизу сама Снежная королева с королем? Он затормозил ногой в последнюю минуту, его отнесло немного в сторону, и санки остановились. С наслаждением потянувшись, он встал. Прошла еще машина в сторону Оттингена. Вверху возвышались стены монастыря и башня собора. По утоптанной дороге мальчик стал не спеша подниматься к лесу, таща за собой санки.

Не доходя до леса, Юрг заметил какого-то человека.

Человек стоял на опушке под деревом, у тропы, немного выше того места, куда собирался взобраться Юрг. Как он попал сюда, непонятно. То ли пришел со стороны шоссе, то ли из монастыря, то ли из лесу. Впрочем, какая разница, странно только, что Юрг не заметил его, когда съезжал с горы. “Наверное, он стоял туи и смотрел, как я летел вниз”. Что он забыл здесь в такую пору?

Юрг нисколько не испугался. Голова еще кружилась, приятная легкость разливалась по телу, щеки пылали. Он беззаботно поднимался по тропе, кажется, чужой еще не заметил его. Вот заметил, помахал и, нерешительно потоптавшись, пошел навстречу. Они встретились на тропе недалеко от опушки.

— Скажи, пожалуйста, мальчик, ты здешний? — спросил человек и поглядел вниз на шоссе. Там как раз ехали из города две машины. — Не подскажешь, как выбраться отсюда?

Юрг дернул за веревку, подтянул к себе санки и, засмеявшись, внимательно посмотрел на неизвестного — не местный ли он и не дурачит ли его.

— Смеешься, а мне совсем не до смеха. Заблудился, понимаешь, а тут еще ботинок жмет. Даже не представляю, куда вышел. Ты знаешь эти места?

— Как не знать, я тут живу, каждый камень знаю.

— Куда мне идти? — снова спросил незнакомец и поглядел вверх, на склон.

“А куда ему надо? — усмехнулся про себя Юрг. — Видно, что не в Оттинген, ведь отсюда монастырь видать. На автостраду, наверное, ему надо, может быть, он сюда забрался с местного шоссе, у него, может, и машина там стоит. Почему же он не спросил кого-нибудь из проезжающих? И указатели есть на шоссе…”

Юрг пренебрежительно покосился на неизвестного. Последнее время он часто испытывал к другим чувство превосходства, скажем, к отцу, которому даже невдомек, что он курит. А если указать этому человеку неверную дорогу? Заморочить голову? Подурачиться над ним? А, не стоит… Минутное желание, вызванное приятным головокружением и легкостью во всем теле, прошло у Юрга так же внезапно, как и возникло.

— А куда вам? К Снежной королеве? Или в погребок?

Незнакомец вздохнул и вытащил сигареты. Юрг отметил, что незнакомец не снял перчатки. Очки в черной оправе и черный шнурок усов резко выделялись на бледном лице.

“Хорошо же я напился, не могу понять, как тут можно заблудиться”.

Усатый достал спички, закурил, вдохнул дым.

— Ты ведь не куришь еще? А нужно мне в столицу. — Незнакомец потоптался на месте. — Поскорей бы снять ботинок. Камешек попал или гвоздь вылез.

— Да нет, я курю, отчего бы мне не курить, — вызывающе засмеялся Юрг. — Кто мне запретит? Если гвоздь попал, его надо забить, только чем? Все под снегом.

Незнакомец протянул сигарету и зажег спичку.

— Можно сесть на санки? Посмотрю, что там у меня. А ты пока расскажи, как попасть в столицу.

Юрг подтащил санки под дерево, незнакомец сел, и Юргу показалось, что он нервничает. Лицо чужого выделялось неясно, какое-то бледное пятно, очки и усы. Какого роста и возраста он, тоже непонятно. А вот голос немного дрожит, это Юрг уяснил. Они сели рядом на санки — незнакомец с сигаретой в перчатке, Юрг с сигаретой в озябшей руке. Незнакомец немного успокоился. Сидел, курил и осматривался. Поглядывал на склон, белеющий впереди, на шоссе внизу, на холм. Из-под деревьев, где они сидели, монастыря не было видно.

“Что же он молчит и не переобувается?” — подумал Юрг. Он затянулся и опять почувствовал, как дыхание его учащается.

Незнакомец колебался и никак не мог на что-то решиться, так, во всяком случае, показалось Юргу. Может, раздумывает, стоит ли снимать ботинок, может, хочет опять расспросить о дороге. Юргу снова захотелось чего-нибудь выпить.

— До столицы десять километров, а там в зависимости от того, куда вам надо, в центр или дальше. По этой тропе можно сойти на шоссе и попробовать остановить попутную машину.

— А в какую сторону к столице, вверх или вниз? — спросил незнакомец как-то глухо, нерешительно.

— Вниз. — Юрг засмеялся и стряхнул пепел на снег. “Ну и бестолковый”, — подумал он. — Вверх — это к Оттингену. А если проехать три километра вниз, там начинается автострада и можно пересесть на другую машину.

“Вот и сказал ему правильную дорогу, а мог бы и обмануть”, — подумал Юрг.

— А автобуса у вас нет? — как бы колеблясь, слегка дрожащим голосом допытывался чужак.

— Есть, конечно. — Юрг, часто дыша, сделал одну за другой сильные затяжки. — Но надо идти в город на площадь, остановка у аптеки, а сейчас, наверное, уже семь часов, когда еще он пойдет, вечером интервалы большие, не меньше часа. Лучше на шоссе легковушку остановить.

— Что ж, так и сделаю… — кивнул незнакомец, слегка повернулся к Юргу и посмотрел на него.

Юрг сделал вид, что не заметил его взгляда, и подумал: “Вот бы у него вино оказалось или ром…”

Он выдохнул дым, погасил сигарету и вдруг уяснил, что кругом тишина, что их только двое, рядом, за их спиной, лес, темный лес, недвижный, ни одна ветка не шелохнется, а вокруг ни единой живой души, только со стороны шоссе иногда слышен шум проезжающей машины.

— Повезло мне, что я встретил тебя, — медленно, словно тянул время, проговорил неизвестный, и голос его все так же чуть дрожал, — в такой час и в таком месте редко кого встретишь. А почему ты не дома? Родители не спохватятся?

Юрг засмеялся, но как-то неуверенно, часто дыша.

— Я сегодня немного выпил…

— Выпил? — удивился человек и стряхнул пепел в снег. — А что пил? Вино, ром?

— Ерунда, немного вина с ребятами, — небрежно бросил Юрг незнакомцу, увидел его бледное лицо, черную оправу очков и черный узкий шнурок усов. — Но завтра зайду к одному товарищу, выпьем рому. — Он отвел глаза и снова уставился на поле перед собой. — Надо же узнать что-нибудь новое… Может, пригодится.

— Узнавать что-нибудь новое — это хорошо, — рассеянно протянул незнакомец. — А что именно? Вкус рома — это для тебя новое?

— Ну, и это тоже, я мало еще знаю о жизни. — Голова у Юрга все так же кружилась, ощущение легкости не исчезало.

— Ты еще молодой. — Незнакомец тихо и медленно цедил слова, тянул время, голос звучал глуше, как будто его что-то душило — то ли страх, то ли тоска. Он стряхнул пепел, и Юрг заметил, что рука его в черной перчатке дрожит, как и голос.

“Что же он не разувается и не ищет гвоздь в ботинке?” — подумал Юрг, а вслух сказал:

— Конечно, молодой, но мне немало лет…

— И вся жузнь впереди, — добавил незнакомец.

— И отец так же говорит. — Юрг вдруг разразился хохотом и заелозил на санках. — Он очень строгий, ругает за все, все запрещает, правда, ему это не очень-то удается.

Незнакомец резким движением отбросил сигарету в снег, засунул руку в карман — замерзла, видать, в перчатке — и поглядел вниз на шоссе, где ехала машина, потом поглядел вверх, на холм.

— И как же ты завтра будешь познавать жизнь? — Говорил он сдавленно, проглатывая гласные.

Юрг смотрел не на него, а вперед, на темное поле, но прямо-таки чувствовал, как лицо незнакомца становится все бледнее, все напряженней, и в душе его порхала легкая, как перышко, насмешка.

— Хочу узнать о колдовских шабашах и оргиях, как ведьмы летают и… гм… веселятся во сне с дьяволами, как на севере встречаются со Снежной королевой и Снежным королем… — Он тихо засмеялся, выдыхая дым уже не так учащенно, и в этот момент ощутил, как рука незнакомца, выскользнув из кармана, мягко легла ему на плечо.

“Ну вот, — мелькнуло у Юрга в голове, — он докурил, теперь будет переобуваться”.

— Как они пируют, пляшут, — продолжал мечтательно Юрг и вдруг ощутил на затылке какой-то холодный кружок, точно Снежная королева приложила свой волшебный ледяной скипетр, — и еще много чего делают, — бормотал он, глядя на темнеющий склон… Румянец еще пылал на его щеках, и улыбка блуждала на губах, когда он совсем близко услышал выстрел. Услышал где-то сзади, из леса, а может, совсем рядом с санками. В затылке что-то кольнуло, будто комар укусил, зато в голове, которая все кружилась и кружилась, раздался грохот… Как будто даже не раздался, а сверкнул… ужасный грохот, и ярчайший свет, удивительный цветок из света, расцвел у него в голове и разлетелся фейерверком из тысячи огней… В ослепительном сверкании Юрг увидел как на ладони весь Оттинген, лица ребят, родителей, брата и сестры, господина Крахнера, акушеркина сына… Но это было последнее, что он увидел, не считая, конечно, снега и дороги… Последнее, что он увидел в бедной своей земной жизни. Сигарета выпала изо рта, он соскользнул с санок, точно кланялся Снежному королю, и упал весь целиком — губами, глазами, лбом — в холодный темный снег.

Незнакомец вскочил с саней на миг раньше, чем лицо мальчика коснулось снега. Сунул пистолет в карман пальто, вынул из него и бросил к ногам мальчика маленькую застекленную коробочку и исчез в лесу. Он бежал в темноте к шоссе, и снег скрипел у него под ногами, ветви и кусты били по лицу, хватали за полы, но он ни разу не споткнулся. Когда добежал до шоссе, по лицу его струился пот. На мгновение он остановился и низко склонился над оврагом. Потом перебежал через шоссе к рощице, редкой, но уже окутанной в этот вечерний, час темнотой. Поправил очки, провел рукой по лицу и припустил к автостраде перелесками, полями, лугами, перепрыгивая через канавы. Быстрой ходьбой одолев километров пять по автостраде, он остановился у одной из бетонных скамеек и перевел дух, только сейчас заметив, что идет снег.

XII

После снежной ночи, в десять часов утра накануне Рождества Вики с бутылкой виски “Royal Castle” позвонил в дверь Бернарда Растера. Он счел, что сегодня Растер не поехал в Оттинген, потому что свет горел поутру во всех окнах. Так и было. Открыл сам хозяин.

Повесив на вешалку дубленку Вики, он провел его в гостиную. Приглядевшись к гостю, Растер заметил, что Вики сам на себя не похож. Его красивое, всегда безмятежное лицо покрывала мертвенная бледность. Странно потускневшие глаза, усталость в походке и во всех движениях. Но и это не все. Растер был, можно сказать, профессиональным физиономистом, и у него создалось впечатление, будто Вики чем-то нагрузился.

“С ума сойти! Наркотик? Невозможно! Да он никогда и не имел склонности к таким делам. Дома что-то случилось, конфликт с отцом, и он принял какой-нибудь порошок? Подождем, однако, сам скажет: может быть, затем и пришел?”

Растер пригласил Вики садиться, сам тоже сел в кресло у окна и прикрыл глаза.

Вики поставил бутылку на стол, перевел взгляд на Растера и остолбенел. Возле его кресла на черном постаменте стоял маленький скелет с плоским черепом, мощными конечностями и грудной клеткой. Рядом с Растером — огромной гориллой — скелет выглядел обезьяньим детенышем. Но это еще не все. Вид у Растера был какой-то необычный. Широкий низкий лоб изборожден морщинами, под глазами черные круги, точно он не спал всю ночь, проведя ее в страшных заботах. “Что это с ним? Или мне самому настолько скверно, что уже собственное зрение подводит? Э, да он, кажется, заснул!”

Вики потер лоб и снова посмотрел на скелет. В глазах все плыло, и скелет тоже как будто колебался. Но тут Растер поднял на Вики взгляд.

— Господин Растер, — Вики кивнул на стол, — конечно, глупо, но вот я принес вам к Рождеству. Вы ведь к нам на праздник не ходите.

Растер встал, подошел, снял обертку. Взглянул на этикетку и усмехнулся сквозь налет усталости всем своим широким обезьяньим лицом.

— Спасибо, Вики, не забыл о насущных моих потребностях. Насущными потребностями только и жив человек. Если бы советник Хойман узнал, небось по головке бы не погладил, а?

Вики, пожав плечам, улыбнулся, и бледность немного сошла с красивого его лица. Странно, но в доме Бернарда Растера, рядом с этим звероподобным, с репутацией пьяницы существом он чувствовал себя в полной безопасности. Впрочем, и Март, когда еще жил дома, испытывал доверие к Растеру. Так же Вики относился и к полковнику Зайбту, камердинеру и экономке, но уютнее всего ему было с Бернардом Растером. Он относился к тем, кого не любил советник, с кем не разрешал встречаться своим детям. Но для Вики Растер все равно продолжал оставаться человеком, на которого всегда можно положиться, еще бы — такой большой, сильный, да еще так много знает. Вики улыбнулся своим мыслям, ему стало значительно легче, бледность и усталость понемногу проходили.

Растер проговорил медленно и сонно:

— Что с тобой, Вики? Ты как-то странно выглядишь. Не случилось ли чего у вас?

— Если я странно выгляжу, есть причина… откровенно признаться, до меня все доходит как в тумане… У нас действительно кое-что случилось три дня назад, а вчера было продолжение. Три дня назад я вернулся в двенадцать ночи после встречи с Барри и Гретой, и он запретил мне ехать в Турцию на каникулы и велел возвращаться домой не позже девяти. На другой день я говорил с камердинером и…

Растер подошел к стенному бару у двери, достал и принес бокалы и бутылку красного французского вина.

— Вики, камердинер, конечно, прав. Запреты не всегда бывают правильными. Они не должны быть злонамеренными. Мне кажется, запретить поездку на каникулы за один поздний приход — это уж слишком.

— Я поеду с Барри, даже если он меня потом убьет. Я совершеннолетний, и никто мне не помешает поехать. Но вы еще не знаете, что случилось вчера. Это непостижимо. Он запретил поддерживать какие бы то ни было отношения с Барри и до завтра приказал вернуть его подарок.

Вики показал часы на руке. Растер, открывавший бутылку, на мгновение скользнул по ним взглядом. А Вики, вновь побледнев, продолжал:

— И я решил не только поехать с Барри в Турцию, но и остаться там навсегда.

Растер молча разлил вино по бокалам. Вид у него был озабоченный. И хотя на лице его не дрогнул ни один мускул, морщины на лбу стали как будто еще глубже, круги под глазами еще больше потемнели.

Вики приложил руку к виску, пытаясь унять боль.

— Я даже думаю, господин Растер, не следует ли мне уехать прямо сейчас, после Нового года?

— Погоди, Вики. — Растер, вдруг точно проснувшись, успокаивающе улыбнулся. — Погоди, не будем пороть горячку. Давай выпьем. — И поднял бокал.

Выпили.

— Ты всегда можешь прийти ко мне, можешь рассчитывать на меня, я готов помочь, однако…

Вики уже знал, что скажет Растер, хотя слушал и воспринимал все сквозь туман, он знал это, еще когда переходил улицу и даже вчера вечером, когда лишь собирался пойти к Растеру и все ему рассказать.

Растер с удивлением отметил про себя, что мальчик, только что выглядевший так, будто его подменили, до того бледный и усталый, до того странный, что напрашивалась мысль о наркотиках либо каких-то таблетках, слушает его сейчас абсолютно спокойно. Или вовсе не слушает, ушел в себя, потому и вид у него такой невозмутимый? Он все же попытался убедить Вики:

— Для чего тебе уезжать сразу после Нового года? Зачем спешить? Так с бухты-барахты из дому не уходят. А гимназия? Подожди, пока не получишь аттестат зрелости или диплом, как это сделал Март. Поедешь с Пирэ на каникулы и без разрешения, но бросить все разом и навсегда? Это бегство…

— Ну хорошо, — прервал его Вики, — не сейчас, но уж в каникулы точно. Поедем с Барри как договорились, и я там останусь. Насовсем.

Растер отпил из бокала и, покачав головой, возразил на этот раз не столь решительно:

— Но почему в Турцию? Можно уехать просто в соседний город, как Март. Что ты будешь делать в Турции, как жить? Ты и языка-то не знаешь.

Вики снова прервал:

— В Турции я как раз проживу. У господина Пирэ склады в Стамбуле и Измире, у него там много друзей и знакомых, и я бы согласился не то что работать в конторе — мешки готов таскать в порту, только бы отсюда подальше. Это главное.

— А как ты думаешь, что бы в таком случае сделал твой отец? Ему ничего не стоит установить, где ты и что делаешь, — стоит осведомиться в турецком посольстве или спросить у Пирэ.

Вики в третий раз прервал Растера:

— Пусть выясняет! Я совершеннолетний, у меня есть паспорт, визу мне выдадут, не вышлют же обратно! Он не имеет права вернуть меня, пусть хоть весь Интерпол на уши поставит!..

И тут Растер вскочил, в мгновение ока очутился рядом с Вики и вскрикнул:

— Вики, что с тобой?

Вики, хватая ртом воздух, слабо выдохнул:

— Ничего, все прошло. Минутная слабость. Видите ли, — он распрямил в кресле свое на секунду обмякшее тело, — мне надо уехать, я долго не выдержу, надо уйти от него, если не сейчас, то в июне обязательно, и навсегда. Я говорю это вам, потому что знаю: вы меня не предадите.

После долгой паузы Вики устало и как-то дремотно продолжал:

— Ничего нельзя поделать, господин Растер, это последнее Рождество в его доме. Я давно сошел бы с ума, если бы не полковник Зайбт, госпожа Мейербах и комиссар Ваня. Мне очень хочется рассказать им всем в его присутствии о вашем открытии в Бамбергском соборе. Пусть он послушает!

Растер откинулся в кресле, положив огромные свои лапищи на подлокотник. Не зная, что и посоветовать сыну бывшего своего товарища, как отнестись к странным его планам, он ухватился за последнюю его реплику:

— Вики, милый, ничего я не открывал, ей-богу, участвовал в работе наравне с другими. Мы нашли в костях свинец, отсюда вывод, что Климент II был отравлен, то есть произошло убийство.

— Которое раскрыто через тысячу лет, и если бы не вы, так и осталось бы тайной. Нет, я все расскажу завтра за ужином, обязательно.

— Я ни при чем, — покачал головой Растер. — Дело в прогрессе и развитии биологии, химии, физики. Без этого прогресса у нас не было бы знаний, и убийство оставалось бы и дальше нераскрытым. Ну, а ты, — Растер улыбнулся, морщины его немного разгладились, а круги под глазами стали не так заметны, — продвинулся в своем расследовании? Давно ничего мне не рассказывал — есть что-нибудь новенькое? Или уже оставил это дело?

— Господин Растер, — Вики потянулся к бокалу с красным вином, — это особый вопрос. Вчера камердинер чуть не полдня все отговаривал меня. Я собирался на зимние каникулы вместе с Гофманом, мы учимся в одном классе, пройтись по пивным. Гофман считает, что в таких местах, где-нибудь в закоулках и забегаловках, можно напасть на след убийцы. А после каникул к нам присоединились бы другие. И Барри хотел помочь. Но камердинер думает, что это все романтические бредни. Что преступника не найду ни я, ни полиция. Что преступление так и останется нераскрытым. Возможно, и через тысячу лет его не раскроют. Этот случай потруднее, чем случай с Климентом, потому что тогда нужно было просто установить убийство, а здесь найти того, кто убивает, тут и за тысячу лет не справиться. А если бы и нашли, что это даст?

Растер внимательно слушал Вики, казалось, он усмехается, но Вики ни в чем не был уверен. Туман вокруг него сгущался, он понимал, что это из-за странного его состояния.

А Растер, пристально, пытливо приглядываясь к гостю, не мог избавиться от впечатления, что Вики то ли под наркотиками, то ли наглотался каких-то порошков. “Неудивительно, если у него дома такой конфликт, надо спросить у него прямо”. А вслух сказал:

— Да, я тоже считаю, что твои розыски ни к чему не приведут. Камердинер прав — ищи ветра в поле. Кстати, я заметил, что ты заинтересовался новым скелетом. — Растер устало улыбнулся. — Вот этим, у кресла.

— Странный какой-то. Все странное — ноги, голова, ребра… Это скелет ребенка? — Голос у Вики дрогнул.

— В некотором смысле да. Это медвежонок.

На улице послышался шум. Вики подошел к окну. Перед домом Бернарда Растера остановилась машина, из нее вышли двое.

— Полиция, — констатировал Растер. — И в праздники покоя нет. Кости, что ли, какие-то нашли?

Звонок.

Вики побледнел.

— Пойду, не надо, чтоб меня здесь видели.

— Не бойся, отец ничего не узнает, впрочем, уходить поздно. Садись. Может быть, это и не полиция, а из страхового общества.

Растер вышел и плотно закрыл за собой дверь.

Вики услышал шаги в передней.

— Криминальная полиция, — донесся до него голос одного из вошедших. — Господин Бернард Растер?..

— Он самый. Мы, кажется, знакомы. Прошу.

Вики слышал, как Растер открыл дверь соседней комнаты.

— Мы вас долго не задержим, — вступил в разговор второй полицейский.

Вики приник ухом к двери подле бара. Он дрожал, никогда в жизни ему еще не приходилось подслушивать: даже когда отец дома устраивал совещания в узком кругу, касающиеся последнего дела, он считал это неприличным, но сейчас ничего не смог с собой поделать. Стоял, затаив дыхание, слегка дрожа, хотя в душе был спокоен, и слышал, как полицейские приносят извинения Бернарду Растеру, известному криминалисту, а Растер предлагает им садиться.

— Господин Растер, — проговорил один из гостей, — вот судебное распоряжение об изъятии у вас на время пистолета Мейербаха, полученного в награду в Студенческом союзе, и имеющихся к нему патронов. Речь идет об идентификации оружия. Вам ведь хорошо известно, сколь важны сравнительные методы…

— Я ждал; что вы когда-нибудь придете ко мне. Разыскивается преступник, совершивший два детоубийства из пистолета известного калибра с левосторонней резьбой.

— Разыскивается преступник, совершивший три детоубийства, — сухо уточнил полицейский. — Третье убийство имело местр вчера вечероод в Оттингене.

У Вики замерло сердце.

Новые золотые часы отсчитывали время, вот отъехала полицейская машина, вот наконец в гостиную вернулся Растер. На его обезьяньем лице блуждала улыбка, Вики сквозь туман она казалась какой-то брезгливой, глаза же оставались при этом невозмутимыми. Видел он Растера в таком тумане всего секунду, потом ноги у него подкосились, и он опустился на ближайший к столу стул.

— Возьми себя в руки, нельзя быть таким впечатлительным. Ты собираешься ехать в другую страну, начать там самостоятельную жизнь, а сам чуть не теряешь сознание, когда полиция приходит за пистолетом для экспертизы. Да, — продолжал он, когда Вики немного пришел в себя. — Вот и третий случай для господина советника Хоймана. Убийство произошло вчера вечером, утром найден труп. Рядом с монастырем, на опушке. Мальчика застрелили, когда он сидел на санках. Они изъяли у меня пистолет и патроны. Значит, я заподозрен в убийстве.

Они снова сели к столу. Вики был бледен, его била дрожь.

— Они, конечно, не сказали это прямо, но вскользь упомянули, что я регулярно работаю в склепах монастыря, а мальчик в Оттингене убит из пистолета той же системы…

Растер оглушительно расхохотался и пошел к бару. Открыл еще бутылку и наполнил стоявшую рядом рюмку.

— Мне кажется, Вики, твой отец в третий раз останется ни с чем.

Растер пил ром. Вики молчал. Сделав над собой усилие, так как молчать стало неудобно, спросил:

— У вас будут неприятности?

— Переживу, — с усмешкой вскинул голову Растер. — Подозрение не смертельно. Я предвидел, что они придут за пистолетом, еще до убийства в Оттингене. Твой отец начинает вести дознание с тех, которые у него под рукой, вполне нормально для полицейского. Отталкиваться от общеизвестных фактов и подозревать всех. Подозрение и недоверие как метод и принцип, вытекающий из убеждения, что все мы потенциальные преступники. Интересно, он и к полковнику Зайбту их отправил? Меня твой отец всегда терпеть не мог, но Зайбт живет с ним под одной крышей, они, если так можно сказать, друзья. Разве можно посылать полицейских в собственный дом? “Эрвин, — скорей всего скажет он Зайбту, — не сердись, я вынужден изъять твой пистолет. Это формальность, ты должен понять, завтра оружие будет возвращено…” — Растер хохотнул и подлил себе еще рому. — Видишь, Вики, как он сдержан. Не дает волю своей ненависти, не выдал ордер на мой арест, хотя, голову даю на отсечение, с превеликим удовольствием сделал бы это.

— Он не имеет права, — слабым голосом, с усилием выговаривая словд, возразил Вики, — ордер на арест выдается на основании веских доказательств, а не подозрений.

— Разумеется, — согласился Растер, — одного подозрения недостаточно. И для обыска необходимо постановление суда. Но я уверен, что он посадит мне кого-нибудь на хвост и что меня вызовут на допрос, хотя бы как свидетеля. Поинтересуются, в какое время я вчера покинул монастырь, в какое время — Оттинген, не заметил ли чего подозрительного, не встретил ли кого на шоссе, не знал ли несчастного парнишку, когда приехал домой… Значит, дам я показания, свидетельские, конечно, и они станут докапываться, не посещал ли я Кнеппбург и Цорн, не видел ли меня кто-нибудь там, и не покупал ли я когда-нибудь карманных игр… — Растер снова хохотнул и отхлебнул из рюмки.

Вики тем временем уже окончательно пришел в себя.

— Господин Растер, — проговорил он спокойнее и без напряжения. — Я должен сказать вам кое-что, чего вы еще не знаете. Ничего из того, что вы сейчас предположили, не будет. Из материалов дела, которые находятся в доме, и от камердинера мне известно, что они подозревают в убийствах некоего Стопека, который бежал из брюссельской тюрьмы и проживает в нашем городе под фамилией Брикциус. Он, кажется, еще и сумасшедший, власти вообще удивляются, что его посадили в тюрьму, а не в дом умалишенных, три дня назад на него объявили общегосударственный розыск. Так что вас никто подозревать не станет.

Растер встал.

— Вики, я тоже хочу сделать тебе рождественский подарок. Подожди минуту, а пока выпей. — Показав на бокал, он вышел.

Вики выпил — до этого он только пригубил принесенное им красное французское вино, — достал платок и вытер лоб. Его миловидное лицо покрывала бледность, серые, обычно ясные глаза были мутными, все плыло перед ним в тумане, но все же на душе стало спокойней.

“Это из-за странного моего состояния, — констатировал он, — и отлично, прекрасное состояние. — Скользнув взглядом по скелету медвежонка, он продолжал размышлять: — Вот сейчас я сижу у Растера, в его доме, а что будет дальше? Через час, через день, через неделю?.. Его ждет крах. Недовольство общественности, статьи в газетах — кто знает, что еще? Увольнение, отставка, пенсия… А мы с Барри будем уже в Стамбуле…”

Взглянув на часы, Вики стал думать о Барри.

Вошел Растер. Он улыбался, морщины разгладились, тени под глазами исчезли, ни следа усталости, какая бывает после бессонной ночи. Растер был свеж и весел. Он протянул Вики картину.

— Повесишь у себя. Ничего особенного, но живо и забавно. Романтично. Как твоя душа.

Картина была яркая, сюжет замечательный.

Могучие стволы, густые ветви, гигантские зеленые листья, кустарники, лианы, высокие травы — джунгли. Две коричневые мохнатые гориллы под деревьями, две наверху в ветвях, а на переднем плане — смуглый, полунагой мальчик со слегка поднятой, как на проповеди, рукой.

— Тарзан, — весело объявил Растер, — сын джунглей.

Он в очередной раз налил рому и спросил:

— Скажи, Вики, учитывая шоковые ситуации последних дней, не принимал ли ты чего-нибудь успокоительного, транквилизаторов каких-нибудь?..

Вики кивнул.

— Принял порошок. Очень сильный, без названия, на коробочке буква “Р” — означает, наверное, “только по рецепту”. Мать принимала во время болезни. А после ее смерти я взял лекарство — на всякий случай.

— Смотри, Вики, — заметил Растер, глядя в окно, — снова снег пошел…

Спрятав картину под дубленку. Вики перебежал улицу и поднялся к себе на второй этаж. Голова кружилась, а по лицу струился холодный пот.

XIII

Пока Вики был у Бернарда Растера, главный криминальный советник Хойман уже во второй раз выезжал в Оттинген. В первый раз он отбыл туда с комиссаром Ваней и всем его штабом в полтретьего ночи, через час после того, как начальник оттингенской полиции доложил в Центральное управление о своей ужасной находке.

В это время Вики метался на своей постели в тревожном полусне — он и понятия не имел, что через три комнаты от него отец разбужен телефонным звонком.

Советник поспешно оделся, через две минуты у виллы остановился служебный автомобиль.

За городом к нему присоединились еще три машины, а через некоторое время, на автостраде, еще машины — целью их был не сам Оттинген, а все заправки на этой дороге, работающие по ночам. Полицейские допрашивали служащих.

Хойман, Ваня и сопровождающие их лица прибыли на Оттингенское шоссе в полтретьего. Машины остановились у обочины, а пассажиры стали подниматься к лесу. Склон и лес были уже оцеплены местной полицией, чтобы никто посторонний не проник на место преступления ни снизу, ни сверху.

По правде говоря, никто из жителей Оттингена и не пытался пробраться через кордон. Город пока не подозревал о страшном убийстве. В эту пору все его жители спали крепким предпраздничным сном под крышами своих домов, устилаемых свежим снегом, мелким и сверкающим, а где-то над замком мерцали звезды, странное явление во время снегопада. Как раз над крепостными зубцами небо было чистым.

Кроме полиции, в городе не спали, хоть и не знали об убийстве, аптекарь и его сын, который все же к утру заснул, побежденный усталостью, да еще сын акушерки, который несколько раз за ночь выбегал в тревоге на площадь к полицейскому комиссариату, и, конечно, Книппсены. Они не спали, измученные тоской и страхом, им по временам звонил аптекарь, пытаясь утешить, звонил и сын акушерки.

Когда в роковой вечер Юрг не вернулся домой, мать отправилась на поиски. Это было часов в девять. Она прошлась по площади, остановилась купить йогурт, молочная еще торговала, хозяйка, правда, уже убирала магазин. Госпожа Книппсен прошлась по набережной, по мосту, поднялась и к замку, заглянула в погребок, поговорила с хозяином, узнала от него, что ребята ушли около шести. Когда госпожа Книппсен вернулась домой, директор винодельческого училища стал звонить аптекарю. Спросил, вернулся ли их сын.

— Скоро десять, а нашего нет. — Директор очень сердился. — Пусть только заявится — не знаю, что я сделаю с ним. Где можно так долго шататься? Распустил я его — сам виноват!

Аптекарь отвечал, что их сын дома, нарочно не уточнив, с какого времени, чтобы не добавлять причин для волнения. Он сообщил, что Юрг бродил по набережной с сыном акушерки; может быть, к нему зашел?

Книппсен, еле сдерживая гнев, позвонил акушерке. Но, услышав в ответ, что Юрг к ним не заходил, а ее сын давно дома и она сейчас спросит его, отец Юрга растерял свою ярость.

От сына акушерки он узнал, что в полвосьмого Юрг проводил его и они простились. Юрг будто собирался домой. Мальчик говорил не вполне уверенно — не потому, что лгал, он вдруг подумал, что Юрг после всех разговоров о таинственном, которые велись на набережной, может быть, еще куда-нибудь пошел… Куда только?

Сын акушерки, сам не зная почему, испугался.

Испугался, наконец, и директор училища, его прошиб холодный пот. Куда еще звонить? Несчастному отцу ничего не оставалось, как позвонить в местный комиссариат, что он и сделал в десятом часу. Начальник был еще на месте. Он попытался успокоить господина Книппсена, а у самого меж тем мысль лихорадочно заработала, вспомнились случаи в Кнеппбурге и Цорне, и сразу же пришло на ум, не приключилось ли и здесь, что-то такое. Едва закончив разговор, он направил сразу двенадцать человек в трех патрульных машинах и всех, кто находйлся в его распоряжении, осмотреть город и окрестности, снабдив группу рацией. Двоих полицейских вытащили из постели, шестерых — из пивной. Короче, в десять часов начальником полиции была объявлена всеобщая тревога, дело в Оттингене доселе неслыханное, во всяком случае, такой переполох ради одного заблудившегося мальчика никогда бы не подняли, кабы не осенние детоубийства.

Но город пока ничего не знал о тревоге — начальник полиции попросил не только испуганных родителей, но и аптекаря с акушеркой никому не говорить об исчезновении Юрга Книппсена. Происшествие должно было оставаться пока тайной, еще не наступила ночь, город бодрствовал, и могла начаться паника, люди метались бы из дома в дом, созванивались — словом, Оттинген превратился бы в растревоженный улей.

Три патрульные машины выехали в 10.30. Две из них проехались по городу, проверяя злачные места. Посетители кафе и ресторанов сразу же насторожились — с чего бы это именно сегодня, перед праздником, такое нашествие местных стражей порядка? Одна машина поднялась к замку, полицейские зашли в погребок и тайно допросили хозяина Крахнера, который от неожиданности чуть сознание не потерял. Остальные полицейские уже прочесывали окраины города. Поиски продолжались полтора часа, до двенадцати, и ничего не дали. Незадача, конечно, — пропал мальчик, найти не смогли, но ничего страшного пока в этом не видели, откуда полиции было знать, что речь идет о третьем по счету убийстве? И можно ли осуждать местного начальника за то, что он упустил одну важную вещь — не приказал сразу же после звонка Книппсена искать незнакомых людей в окрестностях и по дороге к столице?

Правда, в 10.30 поиски в пределах города все равно ни к чему бы не привели, время было упущено, и преступник получил дополнительные часы, чтобы скрыться, а другие районы, в частности примыкающие к столице, не были взяты под наблюдение. В этом, конечно, оттингенскую полицию винить нельзя.

После краткого совещания патрули выехали в окрестности города во второй раз. В 00.30 местный начальник полиции на всякий случай сообщил о пропавшем мальчике в Центральное управление. После часа ночи полицейские приступили к осмотру местности за монастырем, осмотрели заснеженное поле, ближний лес и через полчаса нашли мальчика. Через три минуты местный начальник полиции из своего кабинета сообщил о результатах поисков в управление, и часом позже, в половине третьего, Хойман и Ваня с помощниками прибыли на место преступления.

Местный начальник полиции с двумя заместителями ждали их рядом с телом несчастного Юрга Книппсена. Хойман даже не взглянул на своего оттингенского коллегу. Включили прожекторы, работавшие от автомобильного аккумулятора, и осветили опушку леса, точно сцену. Деревья в снегу, под ними санки и убитый мальчик, лежащий лицом в снег.

Полицейские фотографы сделали за минуту сотни снимков. Сняли снег вокруг трупа, дорогу вдоль леса, на которой виднелись лишь их собственные следы, поскольку следы преступника давно уже завалило снегом, шедшим весь вечер. Подобрали карманную игру вблизи трупа, долго рылись в снегу, надеясь найти пулю и гильзу, и таки нашли рядом с санками, вдобавок еще два размокших окурка. Собрали все это и, не очищая от снега, положили в стеклянные коробки, а потом наконец к работе приступил под резким светом прожекторов полицейский врач. Он приподнял тело, и все увидели ярко освещенное лицо мальчика.

Хойман, который до сих пор молча стоял и наблюдал, взглянул на Ваню. Да, на лице мальчика застыла улыбка. Такая же, как на лицах двух предыдущих жертв. Врач прислонил тело к санкам, Хойман наклонился, осмотрел одежду и приказал фотографу сделать детальные снимки. Кивнул врачу, и тот продолжил свой осмотр — ощупал щеки, глаза и губы мальчика, попробовал, гнутся ли руки и пальцы, и констатировал:

— Точно определить время смерти будет труднее, чем прежде, из-за мороза… Окончательный ответ получите после вскрытия. Но я бы рискнул назвать интервал от пяти до восьми часов вечера.

Тело убитого снесли на носилках к шоссе и погрузили в машину, которая отвезла его в столицу, вскрытие решили провести без промедлений. Санки завернули в пленку и тоже отнесли к машинам. Несколько полицейских углубились в лес, и только после этого Хойман изволил заметить начальника местной полиции.

В это время еще несколько патрульных машин выехало из столицы в Оттинген и его окрестности, а в кабинете Хоймана в управлении, где размещался и Криминальный центр, накапливались первые донесения от полицейских, которые допрашивали работников дорожных служб на автостраде.

К этому моменту уже патрулировались все столичные улицы и ночные кафе. Продолжалось патрулирование на всех вокзалах и в метро. Осматривались также дома и дворы в окрестностях и в самом Оттингене.

Хойман больше не опасался нарушить покой жителей; впрочем, было уже полчетвертого. Через час стали пробуждаться многие из местных жителей, постепенно страшная весть подняла и остальных. В четыре Хойман и Ваня вернулись в свое управление.

В кабинете Хоймана на пятом этаже непрерывно звонили все телефоны. Шли рапорты о досмотрах в ночных ресторанах, на улицах и вокзалах. Несколько подозрительных лиц задержали, но мало кто надеялся, что в их числе окажется оттингенский убийца… Сам Хойман все эти сообщения не принимал, их получал инспектор Мелк, заместитель комиссара Вани, материалы направлялись в отдел информации, где перепечатывались.

Хойман тем временем ознакомился с донесениями с автострады, после чего Ваня приказал задержать по описанию несколько машин. В пять утра стали поступать первые результаты экспертиз. Как и ожидалось, отпечатков пальцев на карманной игре не нашли, кое-что, однако, обнаружилось: отпечатки указательного и среднего пальцев в перчатках. Такой же перчаточный отпечаток выявили и на одном из размокших окурков. На другом окурке просматривались отпечатки двух пальцев жертвы. Пуля и гильза свидетельствовали, что выстрел произведен из пистолета калибра 6,35 с левосторонней нарезкой ствола — эта левосторонность ждала еще подтверждения вскрытием.

Шел шестой час утра, за окнами все еще царила тьма. До получения предварительных результатов вскрытия советник криминальной полиции Хойман принял еще одно решение.

— Не хотелось бы терять время, — сказал он Ване и Мелку. — Еще сегодня утром я намерен осмотреть… пистолет Бернарда Растера. Конечно, понятно, — махнул он рукой с непроницаемо холодным выражением лица, — будь он убийцей, в Оттингене убивать бы не стал ни в каком случае, раз уж ездит туда ежедневно на работу. И все-таки мне нужен его пистолет и подробная экспертиза. Равно как и экспертиза всех пистолетов этого вида, принадлежащих членам бывшего Студенческого союза самообороны. Вот список. И из музея необходимо изъять имеющийся там пистолет. Требуется провести микроскопический анализ. Надо обставить это так, чтобы владельцы добровольно одалживали нам свое оружие на один день. На случай, если кто-нибудь откажется, придется заручиться судебным разрешением. Поручается вам, Мелк. Свяжитесь с кем надо. И продолжать розыск Брикциуса. То, что мы еще не задержали его, — признак нашей слабости. Подождем два-три часа, перекусим, и я снова поеду в Оттинген. А вы, Ваня, позвоните в местную полицию, пусть до моего приезда ни в коем случае не допрашивают сына акушерки. Допросить только сына аптекаря и до моего приезда пусть мальчик не выходит из дому и ни с кем не разговаривает по телефону. Сообщите начальнику оттингенской полиции: патрули должны оставаться у леса и охранять территорию, да он и сам знает. Репортерам ничего не сообщать. Пусть обращаются только к нем. Если я усну, через час разбудите, домой я не поеду.

Хойман встал и направился к небольшой неприметной двери. Уже взявшись за ручку, обернулся к Ване и Мелку и сухо распорядился:

— Запротоколируйте ответ господина Рингвальда на вопрос, при каких обстоятельствах он подарил пистолет племяннику, зоологу из Копенгагена. Обратитесь к датской полиции с просьбой взять объяснения у доцента, племянника господина Рингвальда, узнайте, у него ли еще пистолет… И наконец… запротоколируйте объяснения господина Дессеффи, при каких обстоятельствах он утерял пистолет восемь лет назад в Египте… Адреса в Центральном адресном бюро. А вы, инспектор, поезжайте в Оттинген сейчас же.

Хойман вошел в комнату, примыкающую к кабинету, в которой не было ни телефона, ни других средств связи. Только стол, стул и диван, точно в камере для узников на особом режиме.

В полседьмого — еще не рассвело, был ведь конец декабря — Хойман сидел в своем кабинете за столом, пил горячий кофе и проглядывал донесения, поступившие за последний час. Из четырех подозрительных автомашин, которые приказано было задержать, до шести часов пятнадцати минут задержаны две. Владельцы — управляющий городскими садами и парками и архитектор — вне подозрения. О Брикциусе до сих пор никаких известий. Во время рейдов по ночным ресторанам, кафе и вокзалам задержано 126 человек, среди них пять карманников и одна пьяная проститутка, которая утверждала, что лучшее вино в мире производят в Оттингене… Хойман с отвращением посмотрел на свою чашку с кофе.

Ваня появился в семь. Пришел с двумя донесениями.

Первое касалось санок. При микроскопическом анализе на сиденье отыскали несколько волокон. Из них два или три совпадали с материей, из которой сшиты брюки мальчика, но другие, по всей вероятности, из одежды преступника. И это подтверждало мнение, что преступник какое-то время сидел на санках рядом с бедным Юргом Книппсеном. Волокна могли только подтвердить это предположение, при поисках преступника они вряд ли помогут.

Хойман пожал плечами, отложил бумагу с результатами экспертизы и взял в руки второй рапорт.

— Тут только предварительные данные вскрытия, оно еще не закончено, им нужен час на химический анализ. Пока ничего нового не установлено.

Хойман пробежал глазами и отложил и эту бумагу. Все повторяется. Результаты вскрытия тела Юрга Книппсена соответствуют во всем результатам по делам Антонии Зайбт из Кнеппбурга и Фридриха Дельмара из Цорна. Рана от выстрела в затылок с близкого расстояния из пистолета калибра 6,35 с левосторонней нарезкой. Пулевые каналы во всех трех случаях идентичны, смерть мгновенная, причина — разрушение мозговой ткани.

На теле никаких следов насилия, сексуальные мотивы исключены. В крови Юрга Книппсена нашли алкоголь и никотин — единственное различие между этим вскрытием и двумя прежними.

В полвосьмого подали машину, и Хойман с Ваней уехали. В восемь — уже рассвело — Хойман и Ваня прибыли в Оттинген. В местном комиссариате их ожидал начальник полиции с заместителем, инспектор Мелк и несколько специалистов из штаба Вани, которые все время оставались в Оттингене. Здание, в котором находился комиссариат, стояло на площади. В этот трехэтажный дом сразу же стекались все местные новости: о торжествах, посвященных национальным праздникам, выборам нового главы государства, о церковных процессиях, похоронах и демонстрациях бастующих виноделов.

Хойман, подойдя к окну, увидел на площади в хмуром утреннем свете множество людей. На тротуарах и под арками роились стайки горожан, больше всего народу толпилось перед входом в комиссариат. Все, конечно, видели, как столичные машины проследовали по городу и остановились перед комиссариатом. Хойман перевел тяжелый взгляд на золотые петлицы местного начальника.

— Жители города знают об убийстве, — констатировал тот. — Еще до рассвета узнали и ужаснулись. Родители мальчика дома, с ними соседи и фельдшерица. Сестру и брата Книппсенов местный архивариус только что увез на загородную виллу. Звонили представители прессы, я поступил по вашему приказу. Место преступления они фотографировали с очень большого расстояния еще затемно, и если у них что-нибудь получится, то лишь очертания поля и леса.

— Они еще явятся сюда, — проворчал Хойман, — скоро начнется паломничество, им нужно получить фотографии и информацию в сегодняшние газеты. Завтра первый день Рождества, и писать об убийстве неудобно. Если будут вышибать вам двери — выставьте их вон. — Хойман уселся за стол.

— Книппсен — нетипичная фамилия в этих местах. Запишите все, что знаете об этой семье, я возьму с собой. До полудня необходимо допросить всех товарищей мальчика, с которыми он вчера встречался, поодиночке, да проследите, чтобы они не виделись друг с другом до допроса. Распорядитесь взять показания у хозяина винного погребка из замка, у родителей убитого. До двенадцати часов дня составьте для меня подробное описание трех последних часов жизни Юрга Книппсена. Постояльцев гостиниц перепишет Мелк.

Начальник оттингенской полиции отдал распоряжения заместителю, а когда тот вышел, взял со стола бумагу и сказал:

— Господин главный криминальный советник, вот протокол допроса Рихарда Нуфсбигла, сына местного фармаколога. Этот тринадцатилетний мальчик — единственный, которого мы, по вашему приказанию, допросили. Что касается Габриэля Дадельбека, сына акушерки…

— Покажите, — Хойман взял бумагу.

В протоколе значилось, что девять мальчиков 22 декабря катались на санках с горы у старой крепости, затем зашли в замковый винный погребок, пили вино с содовой, немного поиграли во дворе замка, катались у крепостной стены с насыпи. Юрг хотел кататься еще, но мальчики ушли все вместе через мост и набережную к центру города, причем Юрг Книппсен не прошел к своему дому по улице Данте, а продолжал путь по набережной с сыном акушерки, никого из чужих они не встретили, никто не останавливался, не следовал за ними. Юрг весело болтал с товарищем…

Хойман вернул протокол и обменялся взглядом с Ваней. Оба предвидели, что ответы всех мальчиков окажутся одинаковыми, все же Ваня надеялся, что хоть кто-то скажет что-нибудь ценное. Сын акушерки, например.

— Нуфсбигла мы сюда не приводили, фармаколог предупрежден, что мальчика не следует подзывать на телефонные звонки, но магистр заверил нас, что сын еще не просыпался и ни с кем из своей компании на эту тему не говорил, — доложил начальник полиции. — Габриэля Дадельбека мы еще не вызывали, ждали вас, господин главный советник. Позвольте, однако, поставить вас в известность о состоянии, в котором находится этот мальчик. У нас создалось впечатление, что он в тяжелом расстройстве. Несколько раз за ночь приходил к комиссариату, подолгу стоя под дверью, — мы тогда еще не знали, что Юрг Книппсен убит, считали, что заблудился. Дадельбек все выспрашивал у сержанта Курца, нашли ли Юрга… В шесть часов позвонила его мать и сказала, что Габриэль, узнав об убийстве, потерял сознание. Мы послали к ним врача, он еще там. Если позволите, доктор доставит его сюда.

— А как он в шесть утра узнал об убийстве? — спросил Ваня.

— От соседки.

— Найдите нам с комиссаром свободную комнату. — Хойман встал и посмотрел на часы. — Пошлите машину за мальчиком и, врачом. Инспектор Мелк пока встретится с остальными.

Габриэля Дадельбека привезли через двадцать минут. Мальчик дрожал, на нем лица не было. Его оставили ненадолго в коридоре, врач вошел к Хойману и Ване.

— У мальчика нервный срыв, — сообщил доктор. — Когда я пришел, он лежал, на полу и плакал. Но никаких симптомов истерии нет. Я сделал ему укол со слабой дозировкой. Как только вы отпустите его, я о нем позабочусь. Но лучше мне присутствовать при допросе.

Хойман кивнул, и Ваня позвал мальчика.

Его посадили рядом с врачом перед Хойманом, а Ваня уселся подальше в угол.

Хойман спокойно, глядя в сторону — видимо, чтобы не волновать мальчика, — спросил:

— О чем вы говорили, когда шли вдвоем по набережной в сторону монастыря?

— О ведьмах. Как они летают на метле. Юрга это интересовало.

— Вы начали разговор об этом в замке?

— Да. Я говорил, что ведьмам все такое только снится, что они намазываются всякими зельями… Я ничего плохого не имел в виду…

— Разумеется, — кивнул Хойман. — Никто ни в чем тебя не упрекает, мы просим тебя о помощи, вы ведь с Юргом были товарищи. Значит, ведьмы мазались мазью, чтобы видеть волшебные сны? Что же это за мазь?

— Из трав, нетопырьего сала… В музее есть книги и рукописи, где это написано, и Юрг захотел…

— Что захотел Юрг? Пожалуйста, быстрее, у нас мало времени. — Хойман впервые посмотрел на мальчика в упор своим холодным взглядом.

— Юрг хотел закурить… — Мальчик страшно побледнел, и врач положил ему руку на плечо. — Он еще и выпить хотел…

— А что это был за человек, который поглядел вам вслед на набережной?

— Я ничего такого не заметил, — пробормотал мальчик.

— А перед вашим домом? — Хойман снова отвел взгляд в сторону. — Кое-кто видел, как вы там стояли…

Мальчик в ужасе уставился на Хоймана и вскрикнул:

— Кто нас видел? Я не знаю! Я никого не видел!..

— Значит, Юрг на набережной захотел пить и курить. Вы зашли в кафе?

— Нет, мы никуда больше не ходили, мы подошли к нашему дому. Пить я ему ничего не дал…

— Ты дал ему сигарету, — сухо сказал Хойман.

Мальчик заплакал.

Врач немного успокоил его, и Хойман спросил:

— Где ты дал ему сигарету? На набережной?

— У нашего дома.

— Он закурил?

— Да, я дал ему огня, — прошептал мальчик.

— Долго вы стояли у дома?

— Нет, он сразу же ушел.

— Он успел докурить прежде, чем вы разошлись?

— Нет.

— Сколько ты дал ему сигарет? — Хойман снова уставился на мальчика.

— Одну…

— Куда пошел Юрг?

— Я думал, домой… — Габриэль Дадельбек снова расплакался.

Хойман допрашивал его не более пятнадцати минут. Показания соответствовали показаниям сына аптекаря. Ответы были интересны сами по себе, но мало что могли дать следствию.

Хоцман отпустил мальчика, перекинулся несколькими словам с врачом и вернулся вместе с Ваней в канцелярию начальника полиции. Попросил позвать машинистку и продиктовал ей запись беседы. А в это время люди из отдела Вани в разных комнатах комиссариата допрашивали остальных ребят, а заместитель начальника составлял документ о семье с редкой для этих мест фамилией — Книппсен.

Хойман между тем снова подошел к окну: толпа на площади прибывала. Точно к демонстрации готовились. Он молча наблюдал за ними, затем закурил и обернулся к начальнику полиции:

— Этих людей надо успокоить. Передайте по местному радио, что следствие ведется и о результатах им сообщат. Только не говорите, что мы напали на след и вот-вот схватим убийцу. Газетчиков отсылайте к нам в управление. Установите, кто из приезжих был вчера в монастыре, кто задержался, до какого времени.

Зазвонил междугородный телефон. Чиновник из Полицейского управления зачитал Хойману текст готовящегося специального выпуска журнала “Экспресс”:

— Аршинным шрифтом: “Третье детоубийство прошлой ночью в Оттингене”, ниже подзаголовок: “Когда же наша полиция положит конец этой череде кошмаров?”.

— Устройте так, чтобы сняли подзаголовок, — приказал Хойман. — Пусть печатают лишь факты и никаких комментариев. — И, бросив трубку, приказал начальнику полиции: — Установите, в котором часу покинул вчера монастырь Бернард Растер.

Снова звонок, снова Хойману.

Ваня и начальник отгингенской полиции сразу поняли, что звонок очень важный. Хойман не назвал собеседника, один раз выдавил “К вашим услугам”, неохотно, буквально двумя словами обрисовал положение и, наконец, уклончиво ответил на поставленный ему, по всей видимости, прямой вопрос:

— Об этом стоило бы подумать, если бы следы вели за границу. Но так как следов нет здесь, они не могут вести ни в какое другое место.

Еще звонок. Начальнику местной полиции.

— Врач отправил Дадельбека в столичную клинику нервных болезней, к профессору Гранцу, — сообщил начальник, закончив разговор. — Ему требуется длительное лечение. Пятерым из девяти мальчиков необходима медицинская помощь.

Инспектор Мелк с сотрудниками остался в Оттингене, а Хойман и Ваня в половине одиннадцатого сели в машину. Шофер вынужден был сигналить, чтобы проехать сквозь толпу, заполнявшую площадь. Жители Оттингена стояли под снегом и отнюдь не собирались расходиться по домам. У стены храма продавали елки. Уже при выезде из города Хойман сообщил Ване:

— Министр звонил. Спрашивал, не обратиться ли за помощью в Интерпол. Я сам сотрудник Интерпола. — И, нахмурясь, умолк. На автостраде, закуривая, бросил: — А завтра Рождество…

XIV

Приближался рождественский вечер.

Приближался медленно, но неуклонно. В декабре вечер наступает уже в пять часов, но праздник начинается позднее, когда по радио и телевидению передают рождественские программы и семьи садятся за столы.

Итак, пробило пять, приближался рождественский вечер, снег уже не шел, подморозило. В это время Вики…

…Вики валялся на тахте при свете небольшой настольной лампы и чувствовал себя примерно так, как вчера в гостях у Растера. Лицо его тонуло в сумраке, глаза блуждали по потолку. Страшная усталость навалилась на него, все плавало в тумане, но тем не менее он был совершенно спокоен, хоть и понимал, что в его состоянии наступающий вечер чреват для него любыми переменами, может вернуться головная боль, невыносимая тоска, а что об этом думать! Порошки, которые он начал глотать со вчерашнего дня, лежали на полке умывальника. Усталость, туман и странное спокойствие — таково их действие…

Вики посматривал на часы, которые отец велел вернуть Барри, и думал о том, что ему приказано до наступления праздника расстаться с лучшим другом и что позавчера снова произошло убийство.

Убийство в Оттингене!

Убийство мальчика на санках…

Позавчера вечером.

Отец ездил с Ваней в Оттинген дважды, возможно, он и сейчас там. Ищет Брикциуса, а подозревает Растера. Как бы то ни было — советник проиграл свою игру, в третий и последний раз. Вики крепко сжал губы.

А между тем все ближе и ближе Рождество.

Кто-то внизу звонил в дверь.

Наверняка генеральша Мейербах. Ее ждали к полшестого. В холле послышались торопливые шаги приходящей прислуги Камиллы, она работала с двух часов дня и собиралась скоро уходить.

Вики встал — к окну льнула бесснежная тьма, разбавленная светом двух фонарей, один освещал гараж, где покоился “рено”. В доме Растера горел свет, на улице ни души. Вики подошел к своему лимонного цвета умывальнику, проглотил порошок. До сих пор никто, кроме Растера, ничего не заметил. Впрочем, кому замечать? У камердинера выходной, советник отсутствовал со вчерашнего дня, даже с позавчерашнего, а Бетти так захлопоталась с ужином, что у нее голова кругом идет. “Наверняка и за ужином никто ничего не узнает”, — решил Вики. Запил порошок, причесался, выбрал один из подаренных Гретой галстуков, надел темный пиджак и вышел в холл.

В зале горели люстры, белая декоративная консоль с телефоном расплывалась в мглистом свете. Туманное марево сопровождало Вики. Внизу, в холле, в туманном облаке стояла генеральша в черном пальто и медленно снимала свою ужасную мохнатую шляпу с бантом. Камилла готовилась взять пальто, тут же была Бетти.

— Слава Богу, добралась, совсем замерзла, а у вас тут так хорошо, тепло.

Бетти отвечала:

— Господин советник еще не вернулся из управления, из-за этого оттингенского кошмара… да вы знаете…

Вдова передернула плечами и вздохнула.

— Ужас, какой ужас, ведь у меня внук! Как подумаешь… — И с грустной улыбкой подала руку подошедшему Вики.

Вики поздоровался как во сне. Госпожа Мейербах в своем черном платье, украшенном брюссельскими кружевами, напоминала какого-то допотопного жука или кошку из карманной игры. На воротнике сверкающая брошь, в ушах серьги, на руках перстни, пышная прическа, а скорей всего парик.

“Как хорошо, что она пришла, — подумал Вики и, переводя взгляд на ее сумку, решил: — А здесь у нее, наверное, подарки”.

Генеральша пожелала сперва поглядеть елку, для чего прошла в гостиную, а потом вызвалась помогать на кухне. Фартук она принесла с собой в той же сумке.

В полседьмого ушла Камилла с полной сумкой подарков, около семи явились остальные гости и хозяин дома, весь продрогший, точно провел день не в кабинетах, а где-то в полях.

В полвосьмого, под звуки рождественской музыки, все уселись за стол в хорошо протопленной столовой. Усталому, но абсолютно спокойному Вики их фигуры, плавающие в колеблющейся дымке, напоминали скелеты медвежат.

Вики сидел рядом с полковником Зайбтом, напротив — советник и комиссар Ваня, а на торцовых сторонах прямоугольного стола восседали генеральша в драгоценностях и брюссельских кружевах и госпожа Ваня, супруга комиссара.

На белоснежной крахмальной скатерти лежал сплетенный из хвойных веток, украшенный свечами венок, сверкали хрусталь, серебро приборов, прекрасный фарфор. Бетти принесла аперитив — чинзано, лимон и лед. Вики удивился, почему аперитив не поставили, когда накрывали стол. Хойман налил дамам и комиссару, Зайбт — Вики и себе, наполнил свой бокал и хозяин.

Будь здесь камердинер, он бы отметил про себя: “Да, аперитив следовало подать раньше, в остальном же господин советник неукоснительно чтит традицию”.

Хойман, как и полагается хозяину, когда хозяйки уже нет в живых, произнес тост:

— Желаю всем доброго здоровья!

“Всего-то? Как убого”, — подумал Вики.

Положение спасла госпожа Мейербах:

— Веселого всем Рождества! Да благословит нас Господь, чтобы в добром здравии дождались следующего Рождества Христова! Счастья и удачи!

Выпили все, в том числе и Бетти.

Подали уху. Разлили по тарелкам. Наступила тишина.

Генеральша и полковник молитвенно склонили головы. Потом стали есть, все, кроме госпожи Вани. Ее тарелка пустовала, как церковная казна.

Супруга комиссара была тихая, робкая женщина с неприметным лицом, зато с прекрасными черными волосами и браслетом на руке. Все знали, что она не умеет ни варить, ни хозяйничать; впрочем, за нее это делала служанка. Госпожа Ваня не переносила вида крови, даже в кино. За годы брака с комиссаром она, правда, кое-как привыкла слушать разговоры о преступлениях. Уху не ела, из всех рыбных блюд признавала лишь вареную форель — у Хойманов с этим считались.

Бетти поставила на стол жареного и заливного карпа и форель для госпожи Вани. После рыбных настал черед других блюд. Госпожа Ваня ела понемногу, как птичка. Она положила чуточку салата, спаржи с маслом, жареной картошки, но не дотронулась до майонеза и хрена со сметаной. Сладкого она тоже не признавала. Странным был и способ, которым изъяснялась госпожа Ваня, — робким и тихим голосом, в основном назывными предложениями, глаголы почти не употребляла. А когда госпожа Ваня выражала легкое удивление, казалось, подавленный крик рвется и не может вырваться из самых глубин ее души.

Пили вино, из радиоприемника лилась нежная рождественская музыка, госпожа Ваня тихо восклицала:

— Какие прекрасные мелодии! Какая прекрасная программа!

Советник Хойман встал, выключил радио и включил телевизор. Ящик стоял на низкой подставке, так что от обеденного стола хорошо был виден экран.

Пробило восемь. Пришла пора рождественской речи главы государства. Его выступление объявила красивая улыбающаяся девушка в парчовом платье с розой, приколотой на плече. Глава государства говорил о мире, любви, взаимопонимании, о том, что нужно помогать бедствующим, безработным, ютящимся в трущобах, лишенным врачебной помощи… Говорил о справедливости, праве каждого человека на счастье и вечное спасение… Закончил здравицей благой вести, принесенной вифлеемской звездой, и праздничными пожеланиями всем согражданам и людям разных стран. Прежде чем прозвучали торжественные звуки рождественского песнопения, советник Хойман выключил телевизор и снова включил радио. Позвал Бетти и приказал зажечь свечи на елке, установленной в гостиной.

Все встали и перешли в гостиную. Вики смотрел на гостей, и ему казалось, что скелеты медвежат перемещаются из одного сгустка тумана в другой.

Первой в гостиную вошла генеральша, сияя брильянтами и кружевами, за ней — госпожа Ваня, столь тихая и невзрачная, что ее будто и не было вовсе. За ними — комиссар Ваня и полковник Зайбт, как всегда сияющий, точно наряженная елка. Заключали шествие советник, со всегдашним своим холодным выражением лица, и Вики. Елка мерцала свечами, ветви ее прогибались от шоколадных фигурок, стеклянных шаров и серебристых гирлянд, на ковре под елкой лежали свертки и пакеты, а на верхушке, почти под потолком, горела большая золотая звезда.

Гости и хозяева при звуках музыки из приемника обменялись подарками, раскрыли коробки, пакеты и свертки и поблагодарили друг друга. Вики точно со стороны слышал свой голос. Он вежливо поблагодарил комиссара с женой, генеральшу и экономку (она тоже купила галстуки), только камердинер, который не присутствовал, не услышал благодарности за книгу о путешествиях. Вики был доволен, что никто не обращает внимания на его странное состояние. У елки на столиках стояли подносы с бутербродами — красная и черная икра, вазы с печеньем и пирожными, которых не ела госпожа Ваня, торт из мороженого, вино, кофе, коньяк, сок…

Вики взял стакан ледяной воды и мороженое — самое подходящее при этой его усталости и затуманенной голове — и с каменным. спокойствием ждал, что советник вот-вот заговорит о часах, которые сияют на его руке, и о Барри. Ничуть не бывало, советник стал рассуждать… о рождественском печенье…

— …но тут случилась незадача. Когда печенье стояло в духовке, на две минуты выключили электричество, произошло что-то в сети — по-видимому, перегрузка. Бетти не заметила, и печенье пеклось на две минуты меньше… Вообще-то особой разницы нет, но мы так и не свыклись с электрическими лампочками, зажигаем на елке свечи — жена-покойница говаривала, что технический прогресс и поэзия несовместимы.

Советник плеснул себе коньяку и продолжал развлекать гостей:

— Однажды Камилла вымыла рюмки щелоком, по ошибке, разумеется, хрусталь немыслимо сверкал, но отдавал мылом, только коньяк можно было из них пить. Потом еле отмыла рюмки под струей.

Такими вот мелкими домашними происшествиями он, по своему обыкновению, забавлял гостей. Камердинер, будь он здесь, сказал бы, что у господина советника своеобразная манера балагурить. Вики же она казалась просто глупой. Госпожа Мейербах решила вставить свое слово:

— Я, конечно, всегда чем могу помогу. Почистить овощи… горох вылущить. Бетти трудно управиться, хотя у нее на подхвате Камилла.

Генеральша давала понять, что и хотела бы помочь на кухне, да вот не успела.

— Столько труда и хлопот стоит вся эта варка, готовка, такой роскошный стол — это вам не шутка!.. — воскликнула госпожа Ваня, выражая таким образом свое восхищение приемом. — А подарки какие прекрасные — хоть в витрину выставляй… — Госпожа Ваня имела в виду чашки, которые получила от советника.

Полковник Зайбт выпил вина и стал вспоминать Студенческий союз.

— Помню Рождество в замке Бук, — весело обратился он к Хойману и госпоже Мейербах, — местный помещик прислал нам с лакеем молочного поросенка. И помещичья дочка пришла. Из наших были Ценгер, Гётц и Дессеффи.

— Ну да, тот самый Дессеффи, который поджег сенной сарай, считая, что я отбиваю у него девицу, — подхватил советник.

Зайбт засмеялся, выпил еще вина и стал вспоминать о Мейербахе, о том, как он получил генеральский чин, о его работе председателем Союза, о его прекрасном характере.

— Вообще он возглавлял его еще в бытность свою майором, — любезно уточнила вдова генерала, — он вас очень любил, возлагал на всех большие надежды. А протез ему настолько не мешал, что с ним ему было даже сподручнее, чем с рукой…

Тут прозвучало имя Бернарда Растера.

— Муж частенько вспоминал.. Растера. — При этих словах Вики вскинул голову и стал прислушиваться к рассказу генеральши. — Весь его незаурядный облик. Господин Растер прислал мне в подарок барельеф — пираты берут корабль на абордаж — и обещал зайти после Нового года.

“Если его не посадят”, — усмехнулся Вики и впервые за вечер вступил в разговор.

— Бернард Растер, — собственный голос Вики тоже слышал как сквозь туманную пелену, — сумел спустя тысячу лет доказать, что папа Климент II был убит, отравлен в городе Бамберге, об этом все газеты писали…

— В “Экспрессе” что-то было, — сухо, с каменным лицом отозвался советник, — но никто не доказал, что папа был убит. Комиссия установила, что он умер от отравления свинцом.

— Это одно и то же, — засмеялся полковник Зайбт, — не совершил же он самоубийство!

— Если уж придерживаться фактов, — уточнил комиссар Ваня, — содержание свинца в останках, установленное через тысячу лет, не является неопровержимым доказательством убийства. Однако предположение весьма правдоподобное.

— Я читала об этом в “Свете”, “Мониторе” и “Народной газете”, — вставила госпожа Мейербах, — там все изложено подробнее, чем в “Экспрессе”. Рим в то время воевал с императором Генрихом III, который вел себя весьма вероломно. Преемник Климента II Даманас тоже был отравлен, в следующем году.

Заговорили о библиотеках, и Вики показалось, что тему Растера замяли, но все же он был удовлетворен: сказал что хотел, небезрезультатно — отца не очень-то поддержали. Сквозь туман он видел, что советник недовольно насупился. И все ждал, когда же он заговорит о золотых часах, не заметить их у него на руке невозможно, и приготовился дать отпор. Но ничего подобного не потребовалось. К нему с улыбкой склонился комиссар Ваня.

— Вики, тебе осталось учиться всего полтора года. Ты уже решил, чем будешь заниматься?

Вики неожиданный вопрос застал врасплох, но не вывел его из состояния спокойствия, не рассеял туман. Он сразу представил себе летнюю поездку с Барри в Турцию, представил Измир и Стамбул и беспечно улыбнулся.

— Не знаю, закончу ли я вообще гимназию.

— Отчего же не закончить? — хмыкнул Зайбт. — Ясно, закончишь. Выучишься на юриста, как Март, или займешься криминалистикой, чтобы продолжить семейную традицию.

Хойман не мог не вмешаться.

— Для изучения права и криминалистики требуются особые способности, быстрая реакция и крепкие нервы, — медленно цедил он слова, глядя куда-то в сторону. — Служба в полиции мало отличается от военной.

— Можно и медициной заняться, тут уж нужна отзывчивость, — заметил полковник.

— Да, но и твердость, — уточнил Хойман, наливая вина.

— У Вики скорее всего… — задумчиво протянул Ваня, вглядываясь в его красивое бледное лицо, серые затуманенные глаза, — скорее всего склонность к искусству.

— Он никогда не любил рисовать, — возразил Хойман, — не играл ни на рояле, ни на гитаре, не пел — значит, нет способностей. Нужна ведь еще и подготовка.

Вики глядел на елку, на догорающие и уже догоревшие свечи и чувствовал в себе абсолютное спокойствие, будто и не о нем шла речь.

— Вики мог бы, скажем, стать актером, — высказала свое мнение и генеральша Мейербах.

После паузы, заполненной детскими голосами, хором поющими по радио колядки всех стран, заговорил Хойман. Слова его так резали слух, что Вики впору было встать и уйти, но он сидел все с тем же спокойствием, уставясь на гаснущие свечи. Хойман обрушился на молодежь:

— Они так распущены, совершенно не желают думать о будущем. — Взгляд его тоже проследовал к елке. — Заканчивают школу и понятия не имеют, что делать дальше. Самолеты, океанские лайнеры, компьютеры интересуют только рабочую молодежь, детей же имущих классов не интересует ничего. Разве что вечеринки, вино, джаз, фильмы, путешествия… Зачем им стараться — квартирами, машинами они обеспечены в семье уже с первого дня своего существования. Вот и растет преступность, употребление наркотиков. От пресыщенности одних и бедности других. От недостатка жизненных целей. От погони за новизной, а по существу — из-за отвращения к жизни. И куда же придет наше общество? К вырождению и распаду. Когда я учился… Да. Так вот: от пресыщенности и отсутствия жизненных целей молодежь превратилась в деструктивную стихию. Не знают, чем заняться, не умеют строить и созидать, потому только разрушают и уничтожают. Бросаются в оппозиционерство, экстремизм, увлекаются разными химерами. На демонстрации ездят, вырядившись в сверхмодные одежки, в “бьюиках” и “мерседесах”, а после очередной демонстрации протеста — неизвестно против чего — за углом их ждет личный шофер, чтобы отвезти на престижный пляж. Если вырождается молодежь, вырождается общество. — Советник говорил, обращаясь к погасшей елке. — Воспрепятствовать вырождению молодежи — значит спасти общество. Общественности стоит разобраться, где первичные и где вторичные причины деградации. Устранить первичные причины — дело политиков. Остальные обязаны устранить родители, школа и… мы.

Под звуки рождественских песен, распеваемых по радио детскими голосами, советник стал объяснять, что должно подлежать уголовному наказанию:

— Продажа алкогольных напитков и табака юношам и девушкам до восемнадцати лет, распространение всяких сомнительных фильмов, газет и журналов. А за продажу подросткам наркотиков — тюрьма со строгим режимом. — Хойман издал странный какой-то хохоток. — Кстати, знаете, какие в Турции предусмотрены за это сроки? От одного года до пожизненного заключения. В регистратуре каждого отеля висят соответствующие выписки из законов. Они применяются не только к туркам, но и к иностранцам.

И советник перечислил еще кой-какие меры, которые предупредили бы деградацию молодежи, а тем самым и общества. Договорил он, когда детские голоса по радио отзвучали. В комнате воцарилась удивительная тишина, гробовая, как подумал Вики, и в его затуманенной голове снова всплыли мысли о золотых часах, о Барри. Но их вскоре вытеснила зазвучавшая из приемника старинная музыка, а тут и полковник Зайбт заговорил:

— Свечи догорели, пора менять. Есть у вас еще? — Он подошел к елке, нагнулся и поднял с ковра коробку со свечами. — Да, — согласился он, — что-то предпринимать, конечно, нужно, а не то мы скатимся в пропасть. Наша золотая молодежь действительно не знает, куда себя деть. Но надо и меру знать. Мы, Виктор, если помнишь, тоже были молодыми. Запретить школьникам пить разбавленное вино? А что скажут в наших винодельческих краях? — Полковник стал менять свечи и неожиданно спросил: — Кстати, что в Оттингене?

У Вики бурно заколотилось сердце.

Он давно ждал разговора на эту тему. И считал, что уж кто-кто, а госпожа Мейербах не обойдет ее, ведь у нее внук. А то и сам советник заговорит — у него голова постоянно этим забита. И хотя Вики отказался от самостоятельного расследования и не ждал с нетерпением новых данных по делу, они стали не нужны, тем не менее сразу напрягся. Итак, тема была затронута, и затронул ее Зайбт.

Вики сидел и слушал спокойно, как в тумане, вот только сердце вдруг заколотилось. Госпожа Мейербах вздохнула, за нею вздохнула и госпожа Ваня, жена комиссара.

Затем заговорил Хойман:

— Ужасный случай, но это еще не все. Со вчерашнего утра среди жителей города нарастает уму непостижимая паника.

— Что же тут удивительного! — Госпожа Мейербах пожала плечами в брюссельских своих кружевах. — Родители в страхе. Я тоже, у меня ведь внук.

— Можно, конечно, понять, — с каменным лицом согласился Хойман, — но это уже перешло в истерию. И началась она после очень сухого сообщения, которое мы пропустили в печать. Я уже не говорю о том, что за вчерашний день нами получены сотни телеграмм от родительских комитетов со всех концов страны. Сверх того, нам присылают письма с угрозами, прямо-таки пышущие ненавистью. Один мельник с севера попрекает нас — мы-де, налогоплательщики, вас содержим. Вот как далеко зашло, — саркастически хмыкнул советник. — За два дня вы не нашли убийцу — за что жалованье получаете? Сухая информация в газете — и вот результат. Если бы не Рождество, представляю себе, что бы сегодня печатали газеты. Шабаш бы начался. А сегодня пришлось отдать полосы Рождеству Христову. Люди падки на сенсации, и журналисты соревнуются, кто больше им в этом потрафит. Фантазия их безгранична, и неизвестно, что они внушат читателям, если еще через два дня преступник не окажется за решеткой. Разразится катастрофа…

— Люди взбудоражены, — отозвался полковник, зажигая елочные свечи. — А как вообще-то обстоят дела? Напали на след?

— Следствие идет день и ночь, — отвечал Хойман, — у нас достаточно материалов — сообщений, протоколов допросов и бесед, много, конечно, несущественного, люди рассказывают и то, чего не знают, выдумывают, фантазия работает у них не хуже, чем у газетчиков. Особенно отличаются этим оттингенцы. Наперебой засыпают сведениями, кто кого видел 22 декабря. Какой-то неизвестный продавал на площади ветки омелы. В писчебумажный магазин пришел странный покупатель за фольгой. Почему он показался странным? Из-за пенсне, которое теперь никто не носит. Одна женщина видела возле собора цыганку, ровно в полдень. И мы обязаны все это записывать, ведь наперед неизвестно, что может сгодиться. Полиция на ногах уже двое суток, но это никого не волнует, судят по результатам. Вот мельник и написал: “За что вам только платят?..” — С брюзгливым видом советник обернулся к радиоприемнику — начиналась трансляция песнопений из Сикстинской капеллы.

Госпожа Мейербах резюмировала:

— Итак, с одной стороны, вас ругают, с другой — засыпают всякими небылицами. Но давайте вспомним о Книппсенах, их положение ужасно. Как представлю себе нынешнее их состояние… за два дня до Рождества убивают сына…

Госпожа Мейербах прижала руку к груди, к сверкающей броши на кружевах, и скорбно склонила голову, а госпожа Ваня вздохнула и подняла глаза на мужа.

— Жена Книппсена, — сказал комиссар, — со вчерашнего вечера находится в лечебнице нервных болезней в нашем городе. Сам Книппсен сегодня с детьми в Оттингене, в семье архивариуса. Думаю, соседи не оставят их в беде. В ту же клинику профессора Гранца направлен и сын акушерки Дадельбек — он последним, не считая преступника, разговаривал с убитым. Мальчик, вероятно, был очень привязан к бедному Юргу, несчастье совершенно его подкосило.

— Остальных детей тоже, — вставил Хойман, — но не до такой степени. Дадельбек самый из них впечатлительный, да еще последним с ним расстался. Эрвин, — окликнул он Зайбта, — когда зажжешь все свечи, посмотри, там еще должна быть коробка с бенгальскими огнями.

Пел хор Сикстинской капеллы. Генеральша озабоченно сказала:

— Вот господин полковник спросил вас, нашли ли вы какие следы. Если бы что-нибудь обнадеживающее попало в газеты, люди хоть немного бы успокоились… Хоть какой-нибудь результат…

— Ну что вы, разве их успокоишь… — махнул рукой Хойман, наблюдая, как полковник Зайбт прикрепляет к ветвям бенгальские огни. — Да мы и не имеем права давать журналистам преждевременную информацию. Газеты не раз оказывали нам медвежью услугу, публикуя предварительные данные по следствию. — Лицо советника стало холодным и жестким. — У нас на подозрении Стопек. Его мать из Кракова. Очень красивый, между прочим, город, мне дважды приходилось там бывать. Подозреваемый лишь родился в Кракове. Жил в других местах. Три года назад был осужден в Бельгии за соучастие в убийстве девушки шестнадцати лет. Его приговорили к десяти годам. И ему удалось то, что в настоящее время удается, может быть, одному из тысячи, — совершить побег…

— Неужели это вообще возможно? — удивилась госпожа Мейербах.

— Мало того, — развел руками Хойман, — он ухитрился замести следы и добраться сюда к нам. То ли с фальшивым паспортом, то ли без него, во всяком случае, ему удалось достать подложные документы, деньги и одежду, и он проживал в нашей стране под фамилией Брикциус. Подозрение, что Брикциус и Стопек одно лицо, к сожалению, появилось лишь в начале декабря, о нем проговорился кто-то из преступного мира. И только тогда стало ясно, что это тот человек, которого мы разыскиваем — кроме прочего, и в связи с детоубийством.

— Он уже сознался? — спросила генеральша.

Хойман переглянулся с Ваней и усмехнулся:

— Нет. Его ведь еще не поймали.

Полковник Зайбт уже развесил все бенгальские огни и теперь зажег один из них, прыснувший искрами.

Госпожа Ваня поглядела на торшер в углу и люстру, точно хотела погасить их, но не тронулась с места, ограничившись назывным предложением.

— Очень умный убийца, — сказала она, глядя на огонь.

Ваня, тоже засмотревшись на снопы искр, ответил:

— Ошибочно считать, что убийца разумнее нас, если мы его не задержали. Обычно такие преступники — весьма ограниченные люди. Их выручает не интеллект, а инстинкт, хитрость и коварство.

— Кроме того, им помогают другие, — добавил Хойман. — Не сам же он доставал бумаги, одежду, деньги — кто-то его всем этим снабдил. Брикциус — слабоумный психопат. Сведения из Бельгии и Польши доказывают, что он почти что сумасшедший.

— Кто же ему помогает и с какой стати? Кому он нужен такой? — удивилась госпожа Мейербах.

— Преступный мир — и скорее всего именно потому, что он таков, какой есть, — ответил советник.

Вошла экономка Бетти, и на столе появились высокие бокалы и шампанское в ведерке со льдом. Хойман поблагодарил кивком и составил бокалы в ряд.

— Значит, других подозреваемых нет, — улыбнулся Зайбт. — А что скажешь, Виктор, о наших пистолетах?

Хойман достал бутылку из ведерка и стал медленно вытаскивать пробку.

— За исключением нескольких, в том числе и того пистолета, который потерян в Египте, копенгагенского и твоего, все остальные в наших руках. Завтра, в первый день Рождества, мы вернем оружие владельцам. Не за что ухватиться.

Пробка выстрелила в потолок. Хойман твердой рукой, с каменным лицом разлил шампанское.

— Пройдут праздники, и во всех газетах начнется свистопляска. Через шесть часов после оттингенской находки мне звонил министр и спрашивал, не подключить ли Интерпол.

— Ничего удивительного, — отозвался Зайбт, — три убийства за четыре месяца, убийства детей. Но ты ведь сам сотрудник Интерпола…

— Он этого в расчет не принимает, — нахмурился советник. — Его-то ни при каких обстоятельствах не уволят, все на наших плечах. Министр понятия не имеет ни о криминалистике, ни о работе полиции, хоть и был прежде председателем суда.

— И желаем вам поскорее задержать убийцу, — заключил полковник.

Догорели бенгальские огни, отзвучали хоры.

Вики улыбался, сердцебиение утихло, хотя усталость не проходила. Лицо его заливала бледность, туман вокруг сгущался, но спокойствие не покидало его.

Разговор об Оттингене показал, что отец встревожен. “Его не уволят”, — сказал он о министре.

На елке горели новые свечи. По радио звучали старые американские “вечнозеленые” песни, а Вики косился на часы и думал: “Он уже сто раз мог заметить, что часы у меня. Отчего же он молчит? И о Барри не упомянул. Из-за гостей? Ждет, пока уйдут?..” Он оглядел сидящих за столом, задержал взгляд на Хоймане, на холодном, жестком его лице, на ледяных глазах, прикованных к пустым бокалам.

Вики видел всех в неверном свете свечей, туман сгущался. Ваня, его жена, генеральша, полковник, экономка — все напоминали скелеты медвежат, тонущие во мгле. Разговор оживился, но Вики почти не слушал, смотрел на часы и думал о Барри, о Грете и ее подарке. О том, что утром они уезжают на неделю в горы. О том, что в летние каникулы он вместе с ними поедет в Турцию.

Свечи еще не догорели, “вечнозеленые” песни еще не отзвучали, когда госпожа Ваня вдруг встала и своим тихим, бесцветным голосом проронила: “Ну что ж, пора потихоньку собираться”. Хойман возразил, что еще рано, нет еще и двенадцати, будь здесь камердинер, непременно подумал бы: “Господин советник соблюдает приличия”, тем не менее гости один за другим стали подниматься. Полковник погасил свечи, и все вышли в зал со свертками и пакетами. Вики прощался со всеми первым, ему хотелось поскорее уединиться в своей комнате. Прощаясь с генеральшей, стоявшей уже в черном своем пальто и ужасной мохнатой шляпе с бантом, он вспомнил кошку, из карманной игры. А госпожа Ваня выглядела нездоровой и бледной, хоть и не ела уху…

Поймав на себе взгляд комиссара Вани, Вики улыбнулся ему, а полковник Зайбт, хлопнув Вики на прощание по плечу, проговорил:

— Хорошо тебе, каникулы, можешь спать хоть до двенадцати, а нам через три дня на службу.

У Вики в комнате было жарко, и он приоткрыл окно. Снова шел снег, крупные хлопья падали на гараж и дорожку, подмораживало.

Напротив, у Растера, освещены были все окна, там праздник продолжался, “а у нас кончился раньше времени”, — сказал себе Вики. .

Он закрыл окно, разделся и лег. Лежал бледный и усталый, в глазах стоял туман, но на душе было покойно.

“Обошлось, — думал он в темноте, — никто ничего не заметил”.

Он прислушался. Вот сейчас, когда гости уже разошлись, раздадутся шаги, и он войдет. Вики снял часы, положил на столик. Снова-вслушался. Нет, шагов не слыхать. В ближайшем соборе зазвонили колокола. Из столовой или из гостиной, где стояла елка, слышалась музыка.

Вики улыбнулся, вздохнул с облегчением и заснул.

XV

Чудеса да и только — на вилле Хоймана время словно остановилось. После напряжения, конфликтов и потрясений наступил мир и покой. Не только в сочельник, но-и в первый день Рождества советник не упомянул ни о часах, ни об отношениях с Барри, ничего не сказал он и на следующий день… Что же это, как не остановка времени? И Вики, и камердинеру, и экономке казалось, что произошло чудо. Неужели советник уступил? Неожиданно уступил после объявленного ультиматума?

Проснувшись в первый день Рождества еще затемно, Вики побежал в холл к телефону, чтобы застать Барри до отъезда и рассказать все в подробностях о вчерашнем вечере.

Вики нервничал и глотал слова, а Барри, смеясь, успокаивал его:

— Видишь, а ты не верил, говорил, что он никогда ничего не забывает и ни от чего не отказывается. Камердинер и Зайбт были правы. Если он не упомянул ни обо мне, ни о часах, то и в Турцию тебя отпустит. Кажется, все обошлось.

— Он молчит, — почти шептал Вики, — но это еще ничего не значит. У него теперь только оттингенское убийство в голове. Да, вот еще что… Я из холла говорю. Ты слышишь меня? Приходится тихо… Знаешь, я вчера и позавчера принимал один очень сильный порошок… От него такое чувство, будто устал, но зато все как в тумане, все спокойно и ничего не страшно…

Чувствовалось, что Барри на другом конце провода посерьезнел.

— Я не знаю, как называется лекарство. — Вики заговорил еще тише: — Мама принимала, когда заболела, на коробке только буква “Р”. Мне они здорово помогали, иначе я не выдержал бы. Наверное, еще приму, мне как-то опять не по себе.

— Лучше выспись как следует, — ответил Барри дрогнувшим голосом, — если тебе нужно успокоительное; лучше с кем-нибудь посоветуйся. Не принимай больше этих порошков. Ладно, я вернусь, разберемся. — И продолжал оживленно: — Мы раньше девяти не поедем, мать с сестрой не соберутся. Надо было и тебе с нами. Все вокруг катались бы на лыжах, а мы им назло так просто бродили бы… Что я там делать один буду, ума не приложу. Но второго января утром вернусь как пить дать. И сразу же позвоню…

Барри уехал, и Вики остался на два дня один. Все складывалось неплохо, дома были лишь камердинер и Бетти, советник почти не показывался. Всю неделю он уезжал еще до света в служебном “шевроле” и возвращался поздно ночью. Где бывал и что делал, домашних в известность не ставил. Знали только, что в один из вечеров он присутствовал на приеме в иранском посольстве, а за день до Нового года был в опере, видно, не сумел отвертеться. Вики связывал покой в доме с отсутствием отца. У него, наверное, просто нет времени для разговора с Вики. Но нет, если бы хотел повидаться с ним и как-то наказать, нашел бы время. Вики иногда делился этими мыслями с камердинером.

— Не могу объяснить себе, — сказал он однажды камердинеру, когда тот, переделав все дела, пришел к нему посидеть, — отчего это он так внезапно изменился? Почему ничего не говорит о часах и о Барри? Или голова у него так забита Оттингеном, что он позабыл?

— Может быть, и так, — ответил камердинер с бесстрастным выражением лица. — Я сам думаю об этом с праздника, на котором тут не был. Предположим, он так занят, что все забыл. Когда, скажем, скрипач готовится к концерту, он не станет отвлекаться на разбитое окно. Но, сдается мне, дело не в этом. — Камердинер, сохраняя величественную неподвижность, покачал одной лишь головой и, заметив, как Вики насторожился, сказал с улыбкой: — Рассуждая логически, он мог бы по занятости отложить все на потом, если бы не назначил срока. Но он назначил вам срок. Поставил ультиматум. До 24 декабря. А дата для господина советника значит много. Он не мог забыть. И не в занятости дело.

— А в чем? Вы думаете, он уступил? Подумал и уступил?

— Думаю, да. Все дело в санкциях. Я говорил уже вам, что он не может применить никаких санкций. Из дому вас не выгонит, из-за огласки. Не может установить попечительский надзор — это же его семья, он напрочь испортил бы себе тем самым репутацию. Причем надзор по закону можно назначить только до восемнадцати лет. Одно остается — мы с вами такой вариант еще не учитывали и не обговаривали — лишить вас наследства.

Вики расхохотался; усмехнулся, медленно вставая, и камердинер.

— Я ведь говорил вам, — закончил камердинер на ходу, неся к двери неподвижную свою корпуленцию, — если не послушаетесь, ничего вам не будет. Он может только лишить вас наследства. Думаю, он перегнул и сам понимает это. Теперь оставит вас в покое, будет молчать и в конце концов отпустит в Турцию. Впрочем, возможно; я и ошибаюсь. — И, взявшись за дверную ручку, добавил: — Он молчит — и вы молчите. Не усугубляйте ситуацию и постарайтесь к девяти возвращаться домой…

Вики проводил рождественские каникулы по большей части в своей комнате, принимал порошки понемногу — ведь отца дома не было, — изредка ненадолго выходил в город, глазел на витрины, заходил в собор полюбоваться на вифлеемские ясли.

Магазины были еще празднично украшены — везде хвоя, серебряная мишура, неоновые лампы. Только органной музыки, как перед сочельником, больше не было, ни колокольного звона, ни детских хоров… Вики ждал возвращения Барри, он получил от него две открытки. Первую — вид курортного городка с заснеженными вершинами на заднем плане — подписал один Барри. На второй, с горным пейзажем, снятым со смотровой площадки, стояло на обороте много подписей: Греты, супругов Пирэ и даже прославленного актера Гольбаха. На Вики дохнуло снегом, морозным воздухом и роскошью зимнего курорта.

А Вики все каникулы один, даже с одноклассниками не встречался. Ему, правда, звонил Рихтер, сосед по парте, Гофман тоже звонил, как договорились. Гофман спрашивал, когда пойдут по кабакам, и у Вики не хватило смелости признаться, что он отказался от поисков. Отговорился отъездом в деревню и обещал все рассказать после каникул. Рихтер спрашивал, пойдет ли Вики с ним на Новый год в варьете — “будет тот танцор и еще много чего потрясного, аншлаг обеспечен”.

Вики никуда не хотелось, он сослался на то же самое — его неожиданно посылают в деревню, “заодно заеду в соседний город к брату, он меня приглашал”.

Иногда Вики оставался в доме совершенно один, отлучались и камердинер, и Бетти — камердинер брал выходной, а Бетти прочесывала магазины. Вики бродил по комнатам, как смотритель по пустому замку.

“В общем-то я живу неплохо, — раздумывал он, — по крайней мере лучше, чем всякие там бедолаги, безработные или те, кто едва сводит концы с концами, но никакого сравнения с жизнью Пирэ. Отец — шеф криминальной полиции всей страны, а живет как человек средней руки”.

Вики входил в кабинет, рассматривал гигантские книжные шкафы, библиотека принадлежала по большей части покойной матери… Рассматривал ящики, украшенные резьбой, которые почему-то назывались сейфами, он больше не открывал ящиков, не доставал папок, чтобы ознакомиться с новыми материалами дела. Он даже сам себе удивлялся, странное равнодушие овладело им. Он потихоньку принимал порошки и кое-как держался. Темный огромный кабинет больше не привлекал его, что тут делать? Эта комната больше ничего не значит для него, вычеркнута из его жизни раз и навсегда. Заходил он и в соседнюю комнату, останавливался перед витриной с пистолетами. Тоже неинтересно. Точно превозмогая скуку, рассматривал в музее давно вышедшую из употребления вещь. “Здесь я недавно стрелял, — думал он, поглядывая на картину охоты, — но он не узнал и никогда не узнает, даже не заметил, что картина висит ниже. Нет, больше не стану стрелять, никогда… — А выходя из оружейной, говорил себе: — Даже если узнает, мне все равно, пусть хоть застрелит меня за это…”

Походил по столовой и гостиной с елкой. На ветках висели шоколадные фигурки, стеклянные шары, серебряный дождь, недогоревшие свечи и отгоревшие бенгальские огни. Бетти еще не убрала их, только собиралась. Здесь, у елки, ему снова вспоминался отцовский ультиматум и нынешнее его молчание, слова камердинера о том, что отец никак не может его наказать, разве что лишит наследства. “В конце концов он оставит вас в покое и отпустит в Турцию”.

Вики вернулся к себе умиротворенный, полюбовался часами, подошел к умывальнику, пересчитал порошки. Они неуклонно убывают, но немного еще есть. Что-то подсказывало, что расходовать лекарство нужно экономно.

Каникулы подходили к концу. В последний день перед Новым годом разразилась метель… После полудня хлопья валили так густо, что на улицы вышли десятки снегоочистительных машин, прохожие раскрывали зонты. Когда стало немного тише, Вики принял очередной порошок и собрался пройтись по набережной.

Навстречу попадались оживленные прохожие, а то и целые компании, все готовились к вечеру. А что, если встретится Гофман или Рихтер, которого он, пожалуй, даже любит; может, все-таки стоило пойти с ним в варьете?

Вики на всякий случай придумал оправдание, отчего это он раньше срока вернулся от брата. Но никого из них он не встретил. Пошел в кинотеатр на Королевской площади, на шестичасовой сеанс, не зная, какой фильм показывают. Народу собралось немного, но билеты еще продавали. Рядом с ним в зале сидели пожилые люди, дама справа ела апельсин. Шла веселая комедия о зеленщице, выигравшей машину.

А в первый день Нового года, раньше, чем планировалось, возвратился Барри и сразу же позвонил.

Они встретились к вечеру в небольшом кафе на улице Келиха.

Барри пришел в короткой коричневой дубленке, в белом спортивном свитере и розовой рубашке без галстука, скрепленной у ворота зажимом. От него пахло морозом и еще каким-то слабым, приятным молочным запахом. В гардеробе Барри вытер влажные волосы платком и признался:

— Не вытерпел, наши завтра приедут.

За столиком с розовой лампой Барри стал докладывать:

— Я рассказал Гольбаху о сценах в вашем доме и о том, что ты принимаешь успокоительные порошки с буквой “Р”, и вот что ответил мне наш прославленный артист. Он посоветовал тебе обратиться к врачу и ни в коем случае не ходить к маковому полю. Он считает, что все из-за конфликта с отцом и что на тебя плохо действует среда, где только и говорят об убийствах, расследованиях. Тебе лучше как-то отключиться от этого. Для твоего отца это профессия, как для Гольбаха актерство, а кто-то должен и вскрытия производить. Он еще сказал, что у каждого свои трудности, даже у чемпиона мира по боксу бывают неприятности. А ты со временем успокоишься — выберешь себе жизненную цель, и все встанет на свои места. Ему, взрослому, легко так рассуждать, — засмеялся Барри. — Но все, что он сказал до этого, правильно. Главное, Вики, сегодня Новый год, давай пить шампанское. — Он подозвал официанта и заказал шампанского и сигарет.

— Спасибо, Барри, за открытки. На той, второй, сам Гольбах подписался?

Барри кивнул.

— Ну да. Он заочно очень хорошо к тебе относится. Полгода он будет сниматься сразу в двух фильмах, один фильм уже запустили, называется “Проводник в раю”, комедия. А в театре выступит после каникул в двух главных ролях. В “Гамлете” и “Вишневом саде”. Пригласил нас на премьеры. Он очень много играет. На лыжах ходил только по часу в день, а так просто прогуливался, играл в бильярд, учил роли. Вообще он очень общительный. Если хочешь, Вики, я отведу тебя к доктору Талброку, он друг нашей семьи, к нему ходят и здешние турки, приятели отца, даже господин Маглайлия однажды обращался, когда заболел воспалением тройничного нерва. Доктора Талброка приглашает и турецкий посол. Никто ничего не узнает, доктор умеет хранить тайны, и визит будет отнесен на наш семейный счет.

Официант принес сигареты, спички, бокалы и шампанское. Осторожно вытащил пробку, налил и… Вики вспомнил Рождество.

— У нас все спокойно с Рождества, он молчит, ни слова о тебе, о подарках, похоже, отступил по всей линии фронта. Будь здоров, Барри! — Вики с улыбкой поднял свой бокал.

— С Новым годом! Пусть все будет хорошо! — кивнул Барри.

— Желаю во здравии дожить до следующего, как сказала госпожа Мейербах, — засмеялся Вики.

Они выпили, закурили.

— Пойми, Вики, я не собираюсь давить на тебя, но это в самом деле замечательный врач и наш общий друг. Ты там никого не встретишь, мы договоримся заранее. Он вообще-то редко кого принимает. Знаешь, что он мог бы сделать? Позвонить твоему отцу и сказать, что наше с тобой путешествие полезно для твоего здоровья, и попросить не запрещать его. Я уверен, даже на твоего отца это подействует. Доктор Талброк уважаемый ученый, доцент в неврологической клинике профессора Гранца…

Вики попыхивал сигаретой, отпивал шампанское, ему было покойно с Барри: лицо посветлело, серые глаза прояснились в улыбке. Он глядел на Барри, который весь светился розовым светом от настольной лампы, который так хорошо его, Вики, понимал.

— Слава Богу, я вернулся, — отвечал ему тоже улыбкой Барри, — больше не мог выдержать. Всю дорогу гнал “ягуар”, и вот мы вместе.

— Все в порядке, Барри, — с признательностью отозвался Вики. — Остается только подождать, когда он отменит запрет на путешествие. А порошки я уже почти не принимаю.

Барри засунул руки в карманы, откинулся на спинку стула.

— Зачем ты вообще берешь эту гадость? Брось совсем! Ведь сам говоришь, что все налаживается.

В зал заглянули двое. Пожилой человек, похожий на машиниста, и женщина в намокшей старомодной шляпе — видно, на улице снова шел снег. Все места оказались заняты, и эти двое ушли.

— Не беспокойся, я почти не принимаю, но когда порошки кончатся и если мне снова станет плохо, я, пожалуй, схожу с тобой к врачу, а пока не надо.

Барри хотел было возразить, но Вики поднял бокал и чокнулся с ним. Заговорили о Турции.

Пока все шло хорошо, но Вики предвидел, что послезавтра, когда начнутся занятия, ему придется, как и на Рождество, снова перейти на порошки. Потому что первый день занятий — день особенный, многое может случиться. Такие мысли не оставляли его и когда они с Барри вышли на улицу. Голова приятно кружилась. На ближайшем углу они простились. Все с теми же мыслями Вики пришел домой, вполне, впрочем, спокойный, и сел писать письмо Марту. Изложил все, что случилось дома, описал рождественский вечер. Написал об отце, о его молчании, о том, как он неожиданно уступил — по крайней мере, так ему кажется.

Вот и конец каникулам. Вики чувствовал себя, несмотря ни на что, отдохнувшим, но, ясное дело, в первый день учебы без порошков ему не обойтись.

Он приготовил два пакетика на послезавтра.

XVI

Третьего января Вики проглотил у своего лимонно-желтого умывальника отложенные порошки, взял сумку и пошел в гимназию. Разгоралось прекрасное зимнее утро. Солнечное, бесснежное. Слегка морозило, и все было пропитано голубой свежестью — и улицы, и небо. Потоки машин неслись по улицам почти в полной тишине, пешеходы тоже торопились. Государственная гимназия, носящая имя величайшего педагога, сверкала всеми своими до блеска отмытыми стеклами.

Зато у Вики, когда он входил в класс, глаза застилало туманом, хотя он был абсолютно спокоен. Не успел он снять дубленку, как его окружили. Третье убийство, преступник до сих пор неизвестен. Как продвигается следствие? Что думают в полиции?

Рихтер, сосед по парте, розовощекий, с низкой челкой, сразу налетел на него:

— Когда приехал, Вики? Жаль, что не пошел со мной в варьете!

Подошел тихий, невозмутимый Гофман. В руке у него был свежий номер еженедельника, издаваемого Гофманом-отцом.

— Не стоило тебе уезжать на каникулы, — сказал он, — надо было искать преступника, ходить по пивным на окраинах. А теперь что с твоим следствием?

Вики, стоящему в гуще толпы, показалось, что в классе темно, он отошел к стеклянной стене и ответил:

— Они напали на след. Подозревают преступника, бежавшего из брюссельской тюрьмы. Еще перед Рождеством объявлен общегосударственный розыск. А я бросил это дело, сейчас уже нет смысла. Одному мне убийцу не найти. Нигде, а на окраинах тем более. Потом тебе все объясню. — И он взял журнал у Рихтера, который уже листал его.

Зазвонил звонок, все расселись по местам. Вики с Рихтером разложили журнал на коленях, и у Вики вдруг бешено заколотилось сердце. Как тогда, когда он был у Растера, как дома, когда на вечере заговорили об Оттингене. Четверть журнала, исключая рекламу и объявления, была посвящена убийству.

В класс вошел историк, подойдя к белой доске, кивнул им и уселся за модерновый столик, заменяющий кафедру. И так как это был первый урок в новом году, заговорил на вольную тему. Сердцебиение не унималось, Вики плохо слышал учителя.

“Убийство в Оттингене, хотя миновало десять дней, остается окутанным тайной, — читал Вики, скользя взглядом по многочисленным фотографиям. — Похоже, что наряду с Кнеппбургом и Цорном Оттинген станет величайшей тайной нашего столетия”.

На первой странице красовалась панорама Оттингена, горы и крепость на горизонте, замок, виноградники, каменный мост, монастырь, колокольня… Если не читать текста, можно было подумать, что под фотографией краеведческая статья. Снимок полицейского участка, то бишь комиссариата, старинный трехэтажный особняк на площади… казалось, журнал запечатлел мемориальный дом какого-нибудь прославленного местного уроженца. Фотографии разных людей.

Вики читал интервью с комиссаром Ваней:

“Преждевременно высказываться со всей определенностью, но у нас есть возможности найти преступника и отдать его в руки правосудия”.

Дальше шла свадебная фотография четы Книппсенов — молоденькая женщина в фате, сам Книппсен в черном фраке с миртовой веточкой. И подпись: “Полные надежд и веры в будущее”. Недавняя фотография Книппсена, степенного, насупленного директора винодельческого училища. Юрг тогда был еще жив. И самый последний снимок — семья Книппсенов с оставшимися детьми, мальчиком и девочкой.

Дальше реклама оттингенских вин: “Лучшее вино к сыру — “Оттингенский пурпур”, всемирно известная марка”. Красивая цветная реклама — бутылки оттингенского вина.

Вики читал дальше:

“Союз народных учителей требует от полиции ускорить поиски преступника. Все родители крайне обеспокоены”. Госпожа Меркл из Габера: “Моей дочери двадцать лет, она выходит замуж, но я не решусь выпускать ее из дому без жениха”. Господин Кортц: “Наша няня возит коляску только вокруг статуи св. Игнация, которую видно из окна”.

Смешно, конечно, но Вики не улыбнулся, сердце колотилось, хотя воспринимал он все как в тумане — абсолютно спокойно.

“Улицы и окрестности Оттингена без детей, родители не отпускают их ни на шаг”. “Комиссар Ваня сказал: преступник не убивает дважды в одном городе”. Редактор: “Оттинген может успокоиться”.

Склонившись голова к голове. Вики и Рихтер пробегали глазами текст. Рихтер, разровняв на коленях журнал, перешел к другой странице, а Вики рассматривал снимки.

Поляна за монастырем, лес — общий вид… Если не читать текста, можно подумать, что речь идет об охоте на зайцев и куропаток. Снимок опушки леса с черным кружком, обозначающим место преступления. Реклама: “Одежда для зимнего спортд в торговом доме “М-С”, зайдите взглянуть!”. “Пистолет калибра 6,35 с левосторонней нарезкой ствола”. Под снимком текст: “Из такого пистолета стрелял неизвестный преступник. Орудие убийства не найдено, но в Оттингене нашли пулю и стреляную гильзу”.

Вики читал, а сердце у него готово было выскочить из груди, глаза застилал туман, зато спокойствие не покидало его, вот только усталость наваливалась…

“Комиссар Ваня: “Мы не должны обольщаться этой находкой. Даже если бы в наших руках было оружие, это тоже не помогло бы задержать преступника”.

Гофман приподнялся с задней парты и просунул между Вики и Рихтером голову. Рихтер перевернул страницу. Еще снимки.

На одном — шестимесячный ребенок, на другом — восьмилетний, остальную часть страницы занимала цветная реклама: мальчик с ослепительной улыбкой, тюбики зубной пасты “Лавекс” и текст: “Новая зубная паста — Fresh breath, bright white teeth…”

На следующей странице — “Последняя фотография четырнадцатилетнего Юрга Книппсена с ученического билета”.

И хотя Вики видел уже этот снимок перед уроком, сердце его остановилось. Юрг был снят в белой рубашке с распахнутым воротом, он смеялся, смеялись губы, глаза, глядящие прямо в глаза читателя.

— Подумайте, — прошептал Гофман, — если бы он знал, что его ждет! Нет, ты погляди, Вики, какой парень, как смеется — и его убивают… А ты отказываешься искать преступника…

Журнал соскользнул с колен Вики, Рихтер не успел удержать, и журнал с шумом упал на пол.

Учитель просто не мог не отреагировать.

— Гофман, — воскликнул он, — прекратите болтать и сядьте на место. Хойман, Рихтер, чем это вы занимаетесь? К вашему сведению, мы говорим о Сократе.

Гофман послушно уселся, Рихтер отодвинулся от Вики, и учитель продолжал:

— Когда его вели на смерть, жена его, Ксантиппа, причитала: “Великие боги, его осудили несправедливо!” — на что Сократ сказал: “Радуйся, что это так. Хуже, если бы я был осужден справедливо”. .

На перемене Рихтер спросил обеспокоенно:

— Что с тобой? Расстроен, что тебе не удастся его найти?

— Да что там, он же сам отказался от поисков. Мы еще поговорим об этом. Но ты и правда бледный какой-то, и глаза мутные, вид у тебя неважный, — заметил Гофман.

— Заболел, — слабо улыбнулся Вики. — Недавно у врача был, предлагают делать операцию. Щитовидка…

— Ну что ты, щитовидная железа здесь, — Рихтер показал на горло, — а у тебя никаких следов.

— Не обязательно, есть много болезней щитовидки, — засмеялся Вики и отошел к Седлицкому и Эльстнеру, вернее к журналу, который они читали. У них раскрыт был как раз следующий разворот. Там была фотография санок и подпись: “На этих санках преступник сидел в семь часов вечера рядом со своей жертвой. На сиденье обнаружено волокно от пальто, убийцы”. Комиссар Ваня: “Темнозеленый плащ из искусственного шелка типа болоньи. В нашей стране, наверное, миллион таких плащей, их носят зимой с подстежкой. Преступник наверняка выбросил этот плащ…” Редактор: “Мы задаемся вопросом — может ли полиция защитить нас от призрака? Оградить от опасности?..”

И вдруг Вики, читавший через головы, вздрогнул: на следующей странице, после рекламы со снимком желтого пузырька “Ангенала” (“Берегитесь гриппа, ангины, простудных заболеваний…”), в глаза бросилось имя отца: “Главный советник криминальной полиции доктор Хойман: “Полиция обязана защитить жителей во всех городах и селениях. Что же нам делать? Объявить мобилизацию? Мы защитим их по-другому. Весь наш аппарат задействован в расследовании и поисках преступника”.

Эльстнер перевернул страницу. Снова фотография мальчика, но не Юрга. Подпись: “Товарищ Юрга Книппсена Дадельбек, сын акушерки, последний, кто видел Юрга… На следующее утро Дадельбек был допрошен в Оттингене самим доктором Хойманом и сейчас находится в неврологической клинике…”. Редактор: “Как вы полагаете, убийства будут продолжаться?” Хойман: “Вся полиция мобилизована с утра 23 декабря прошлого года. Собственно, даже с 20 ноября, после убийства в Цорне. Кое-кому из граждан не хватает выдержки”. Редактор: “Вы уверены, что арестуете преступника?” Красочная реклама дорожных сумок, кофров, чемоданов. Ваня: “Я уже говорил. Уверены”.

Пришел классный руководитель. У него и сегодня был последний урок. Он сделал запись в журнале, обвел глазами класс.

— Приветствую вас после каникул.

Учитель стоял на возвышении у белой доски, наступил полдень, и на ней играли солнечные лучи.

— Надеюсь, вы хорошо провели каникулы, отдохнули и со свежими силами приступите в новом году к занятиям. Мы будем рассматривать скорость, звук и множество других вещей…

Вики старался слушать внимательнее, чем на прошлых уроках, этот учитель совершенно особенный, ничуть не похожий на остальных, Вики предчувствовал, что он скажет что-то важное. Он снова расстелил на коленях журнал Гофмана. Рихтер временами наклонялся к нему, а классный руководитель действительно сказал нечто примечательное:

— Как вам известно, перед Рождеством произошло ужасное событие. Оно взволновало и нашу, и многие сопредельные страны. Здесь присутствует Виктор Хойман, он всех ближе к этому делу и мог бы рассказать, какую напряженную работу вела полиция на протяжении праздников. Пока мы покупали подарки, сидели за праздничными столами, отдыхали в горах, полиция была постоянно на ногах. Кое-кто высказывает недовольство, что преступник еще не обезврежен, это естественно, но полиция арестует его, для этого она делает все, что в ее силах. Ее самоотверженный, героический труд достоин уважения. Страшно подумать, как низко может пасть человеческий дух, в какого оборотня превратиться существо, рожденное человеком, наделенное разумом и чувствами. Хойман, — профессор взглянул на Вики, тот встал, Рихтер успел перехватить журнал, чтоб не упал.

И почему-то лишь в эту минуту Вики сообразил, что не встретил в журнале ни одного упоминания о Брикциусе, и растерялся… стоит ли сейчас о нем упоминать?.. Они держат имя Брикциуса в тайне… не хотят открывать ее преждевременно?

Вики точно со стороны, из своего тумана, услышал голос, будто и не он говорил. Но говорил он…

— Убийца — Анатоль Брикциус, полиция идет по его следам. Я слышал, что, как только его арестуют, психиатры все равно освободят его. У него с головой не в порядке.

Уроки кончились в полпервого. Погода стояла такая же солнечная, морозная, только шума на улицах прибавилось — и от автомашин, и от пешеходов, которые уже не спешили так, как утром. Вики радовался, что наконец выбрался на солнце. Оно вроде бы прибавляло сил. Правда, он был все так же спокоен. Вот разве что туман в глазах густел. С группой одноклассников Вики, зажав под мышкой портфель, дошел до главной улицы. На углу многие разошлись. Вики, как всегда, остался с Рихтером и Гофманом. Гофман взялся за свое:

— Вот ты бросил расследование, а жаль, теперь бы о тебе писали газеты и журналы. И не Ваня и твой отец, а ты давал бы интервью. Тебя бы и на телевидении сняли, и фильм бы показывали, я бы помог. Ну почему не походить по забегаловкам? Ты уже точно раздумал?

— Мне бы пришлось задерживать его одному. Наивно рассчитывать на это. Нужен большой аппарат, целый штаб, рации, радиосвязь, лаборатории; как бы я осилил то, с чем не справилась до сих пор полиция всей страны?

— Зависит от удачи, — не сдавался Гофман. — Все знаменитые детективы ставили на везение. Тебе повезло бы, я уверен. Повезти может скорее одиночке, чем какому-то там штабу.

— Удачу нельзя недооценивать, — улыбнулся Вики, прищурившись, — солнце било в глаза. — Но этого мало. Счастливый случай — очень важная вещь, но редкая… — Вики вздохнул. — Подозрительные кабаки на заброшенных, пущенных под снос улочках… Там теперь Брикциус не покажется. Он мог посещать такие места раньше, до того как узнали, что он беглец и подозревается в убийствах, до того, как объявили общегосударственный розыск. Но теперь он стал осторожнее, его теперь не встретишь в людных местах, особенно во всяких подозрительных кабаках на окраине. Нет, — Вики снова улыбнулся, — я это дело бросил, нет смысла, да и вообще потерял интерес… Лучше уж, — он засмеялся, — буду ходить на гольф.

Они поравнялись с фруктовым магазином. В витринах высились пирамиды ананасов, апельсинов, кокосовых орехов, бананов, фиников, инжира, но уже без зеленой и желтой подсветки, без украшений из хвои и цветных фонариков.

Вики взглянул на часы.

— К Рождеству подарили? — спросил Рихтер.

Вики кивнул и сказал:

— Отец велел изъять на время все пистолеты бывших членов Студенческого союза самообороны — они все калибра 6,35 с левосторонней нарезкой. Но, как и предполагалось, экспертиза ничего не показала.

— Для чего же он их брал? — спросил Гофман. — Странно. — Поймав воспросительный взгляд Вики, объяснил: — Раз он знает, что убийца — тот беглый арестант.

Вики вспомнил Растера и согласно кивнул.

— Ну да, напрасный труд, ничего это не дало.

В нескольких шагах от фруктового магазина стояла бабка с корзиной чеснока и хрена, петрушкой на этот раз она не торговала. На стене, над ее головой, висела реклама автозавода, до каникул рекламы этой не было.

Рихтер рассказывал о варьете, и Вики дошел с товарищами до метро.

— Мне еще надо купить ваш журнал, — вспомнил он.

Гофман раскрыл портфель.

— Бери мой, зачем покупать?

Вики поблагодарил, взял журнал и снова взглянул на часы, ярко сверкнувшие в солнечных лучах. Он попрощался и пошел дальше.

Первый день со всеми волнениями был позади. Первый день после каникул и всех потрясений, которые он пережил. Усталость, туман, спокойствие.

Солнце сияло на холодной зимней лазури. Сейчас он придет домой и снова перечитает журнал, сердце у него уже так колотиться не будет.

“Прав Гольбах, меня все это не касается, мне до этого нет дела, помогли мамины порошки, если бы она только знала, как они мне однажды пригодятся…”

Барри… Он обещал Барри поскорей отказаться от лекарства. Солнце припекало, Вики расстегнулся и снял шапку.

XVII

Еженедельник Гофмана был первым, давшим большой репортаж об оттингенской трагедии, за ним на эту тему набросились и другие газеты и журналы. Советник Хойман был прав. На прошлой неделе им помешали рождественские праздники, но теперь они позади, и вся пресса открыла настоящую травлю полиции. Газеты наперебой докапывались до мельчайших подробностей убийства, соответственно их тиражи и прибыли возрастали. Интервью с Ваней и Хойманом, вмонтированное в еженедельник Гофмана, все последующие статьи и сообщения еще больше взбудоражили общественность.

В середине января “Экспресс” сообщил, что десять дней назад Хойман и Ваня высказали весьма туманные обещания, а ведь обещания эти они должны были дать еще несколько месяцев назад, и довольно ясные; сейчас же убийце следовало бы сидеть уже за решеткой. То в одной, то в другой газете появлялось имя Анатоля Брикциуса, и представители общественности постоянно требовали исчерпывающего ответа, является ли подозреваемый убийцей троих детей, ведь до сих пор полицейские чины высказываются весьма противоречиво: то подтверждают это, то лишь предполагают.

В конце января в юмористическом журнале поместили большую цветную карикатуру: длинный деревянный забор — у таких заборов перед второй мировой войной стояли шарманщики и безработные продавали бублики — так вот, под забором сидит оборванец в полосатой тюремной робе с надписью “Брюссель” и инициалами “А.Б.”, а к нему со всех сторон, точно кошки за птичкой, ползут полицейские с Ваней или Хойманом во главе — лицо умышленно смазано. За полицейскими — собаки, радиомашины и тюремный фургон, а по ту сторону забора, никем не замеченный, убегает настоящий убийца в комической маске взломщика.

Совершенно убойную статью написал один из сотрудников “Экспресса” в начале февраля:

“Как, собственно, обстоят дела с Брикциусом? Когда некий неизвестный проживал под этим именем в нашем городе, встречался с официантками в ноябре и декабре, полиция не искала его. Когда за ним стали охотиться и опрашивать тех же женщин, он пропал бесследно. 22 декабря на Брикциуса был объявлен общегосударственный розыск. И никаких результатов. Почему же полиция ничего не предприняла с сентября по декабрь прошлого года, если располагала сведениями о бежавшем преступнике, приговоренном в Брюсселе за соучастие в убийстве? Они что, ждали, пока произойдет третье убийство?”

Статья содержала утонченную демагогию, подлый вымысел — так определил выступление газеты Хойман. А пресс-атташе министерства внутренних дел и безопасности дал свои разъяснения: “Полиция приступила к розыскам Анатоля Брикциуса, когда было установлено, что Брикциус и Стопек — один и тот же человек, осужденный в Брюсселе и бежавший из тамошней тюрьмы. Стопека искали с момента его бегства, когда возникло обоснованное подозрение, что он перешел границу нашего государства и скрывается в столице, то есть начиная с июня минувшего года. Когда произошли убийства в Кнеппбурге и Цорне, было высказано предположение, что преступник и есть Стопек-Брикциус, и полиция удвоила усилия, целью которых было задержание разыскиваемого. Никогда еще полиция никого не обвиняла и не преследовала безосновательно. В ее компетенцию входит работа с возможными или действительными правонарушителями. Статья в “Экспрессе” намеренно извращает факты, ставит их с ног на голову и создает неверную картину. Возникает мысль о грубом нарушении журналистской этики и использовании средств массовой информации в неблаговидных целях”.

Через три недели, в конце февраля, “Экспресс” выступил с новой статьей:

“Существует ли на самом деле Брикциус или это чистый вымысел? Если вымысел, то для чего он? И кто автор? Полицейское управление, которое желает создать впечатление, что полгода разыскивает конкретного человека и пытается тем самым обнадежить общественность, что способно найти его? Если кто-то другой, хорошую же службу сослужил он трудному депу… В случае, если Брикциуса, этот фантом, придумал кто-то из сотрудников полиции, почему он до сих пор не изгнан из рядов охранителей порядка за непрофессионализм и обман граждан?” И далее:

“Разве наша страна — гигантский лабиринт с пустынями, джунглями и пещерами, что в течение полугода может безнаказанно скрываться беглый преступник, совершивший три убийства?”

Заканчивалась статья фразой:

“Напрашивается единственно возможное объяснение: если наша страна — не какие-нибудь неприступные джунгли, а вполне цивилизованное государство, то убийца, бежавший из брюссельской тюрьмы, не найден вовсе не потому, что надежно скрылся в кронах гигантских деревьев в сплетении лиан, а потому, что никуда не годится работа государственной криминальной полиции”.

Советник Хойман немедленно потребовал запрещения последнего номера “Экспресса”, но власти на это не пошли. Наоборот, из-за статьи в парламенте был сделан запрос министру внутренних дел — с ним вместе на заседание отправился советник Виктор Хойман.

И именно Хойман выступил по данному вопросу. На следующий день все газеты поместили изложение его речи в парламенте. В этой речи Хойман припомнил и некоторые минувшие события.

В газетах было напечатано следующее:

“Когда-то я выступал уже на этой трибуне. И добился того, что не было принято предложение некоторых господ депутатов об отказе от смертной казни. Закон о высшей мере наказания был оставлен без изменения не потому, что кто-то хотел кому-то мстить и проявить жестокость, а как санкция за тягчайшие преступления, дабы ограничить их, раз уж нельзя искоренить вовсе. Это сделано для охраны жизни граждан. Сегодня полиция, от имени которой я выступаю, обвинена в бездеятельности. Мне случалось и раньше требовать, чтобы печать, если затрагивает дела, которыми мы занимаемся, советовалась с нами. Но многих работников прессы прежде всего интересуют сенсации, они готовы взывать к самым низменным чувствам толпы и возбуждать общественное мнение публикациями, источник которых неизвестен и недостоверен. Этим они мешают нашей работе, и создается впечатление, что действуют они не в интересах дела справедливости, а вопреки им. Неоднократно случалось, что наша печать предупреждала правонарушителя о готовящихся против него мерах задержания и мы теряли время. В этой связи следует вспомнить закон об охране служебной тайны, полицейской секретности и гражданской безопасности. Сегодня у меня в руках беспрецедентная статья в газете “Экспресс”, вопиющий пример нарушения всех этих законов”.

Последовали дебаты, в ходе которых подверглись нападкам и Хойман, и министр, их обвиняли в том, что они хотят сделать прессу ответственной за беспомощность полиции, однако в конце концов Хойман, министр и криминальная полиция были оправданы. Многие депутаты остались неудовлетворенными решением парламента и с полным правом считали, что пресса не уймется. Так же считал и сам Хойман.

Он уехал из парламента в министерской машине и тут же выразил желание подать в отставку. Министр решительно протестовал.

Вечером камердинер постучался к Вики.

Вики недавно вернулся из гимназии. Был конец февраля, земля уже подсыхала, и ученики гимназии, носящей имя прославленного педагога, приводили после занятий в порядок свой стадион. Вики как раз собирался идти обедать, думал о Барри, часах и каникулах. Ясно, что отец уступил. Уже два месяца он видит часы на его руке и, надо думать. догадывается, что Вики звонит приятелю и встречается с ним. Но советник молчит, в доме тихо, время каким-то чудом остановилось. Советник не сказал, конечно, что разрешает поездку, но Вики уверен, что поедет в Турцию — ив Стамбул, и в Измир. Уверенности в нем сейчас не меньше, чем перед Рождеством. Однако домой он возвращался к девяти. Но с приходом весны изменится и это. Впрочем, начни он опаздывать, скажем, на час, советник не скажет ни слова.

Итак, камердинер постучал в дверь его комнаты.

— Я к вам с новостью, господин Вики, вас она наверняка заинтересует. Сегодня господин советник решился на то, чему противился целых полгода, — назначил премию, и весьма значительную, за содействие в поимке Анатоля Брикциуса.

Камердинер прислонился к шкафику, стоявшему у двери.

Вики покачал головой, словно не веря своим ушам, и камердинер решил досказать подробности:

— Завтра в газетах поместят фотографии Брикциуса-Стопека, полученные из Брюсселя и из краковской картотеки. Вы их еще не видели, их покажут и в специальном телевыпуске. Из бумаг господина советника вам известен лишь его словесный портрет. Фотоснимков в папках не было. Завтра они будут опубликованы. Оплатят все, что принесет пользу следствию. За сообщение, на основании которого Брикциус будет задержан, кто-то сможет получить сто тысяч. Сумма, правда, еще под вопросом, вы знаете, власти прижимисты. — Он изобразил на каменном своем лице легкую улыбку.

Вики глядел на него во все глаза, а тот, словно прочитав его мысли, добавил:

— Вы правильно решили перед Рождеством отказаться от поисков. Вот уж и февраль, господин советник склонен наконец назначить премию, но вряд ли она поможет. И еще одно — сегодня ожидаются гости. Мне не говорили, кто именно, может быть, какой-нибудь солидный журналист, депутат или даже сам министр. Госпоже Бетти даны соответствующие указания. Полагаю, господин советник такими домашними приемами решил расширить свои светские связи.

В кухне, за супом, Вики услышал то же самое и от экономки:

— Господин советник ожидает важных гостей. И не на ужин, а в полшестого. Мне велено приготовить угощение на четыре персоны. — Бетти подала цыпленка и продолжала: — Думаю, приглашенных будет не четверо, а двое. Третьим и четвертым будут сам хозяин и полковник Зайбт, я слышала, хозяин о чем-то договаривался с ним.

Буквально за минуту до назначенного часа в холле раздался звонок в дверь — пришел полковник Зайбт, бодрый и элегантный, как всегда, но сегодня чуть более серьезный, во всяком случае, так казалось… А в пять тридцать перед виллой остановилась машина, вышли двое.

Вики не разглядел их из окна, они шли слишком быстро, а высовываться все же неудобно. Слышал лишь, как отец здоровается и представляет гостям полковника. Потом, по-видимому, он провел их в гостиную. И снова заглянул камердинер.

— Невероятно, — прошептал он, — но господин советник, кажется, действительно расширяет светские связи. Он приглашает вас в гостиную. И хочет представить гостям.

— Представить? — удивился Вики. — Не может быть, такого еще не случалось.

— Да, после смерти госпожи — ни разу, — коротко подтвердил камердинер.

Вики медленно пошел к умывальнику, размышляя, кто же эти гости. Камердинер, как ни странно, до сих пор не знал.

— Понятия не имею. Знаю только, что не министр, тот не ездит в малолитражке.

Вики причесался и задумался. Так как в доме время чудесным образом остановилось и воцарился покой, на лицо его теперь редко набегала тень, серые глаза больше не туманились, взгляд их был ясным и безмятежным. Уже полтора месяца он про порошки и не вспоминал. Разве только изредка, когда на душе становилось неспокойно. Но сейчас… не принять ли на всякий случай? Приглашение в гостиную настигло его врасплох, растревожило и заставило потянуться за порошком. Он накинул куртку и спустился вниз. Все сразу стало безразлично. Ни беспокойства, ни напряжения. Ему показалось, что из гостиной слышится голос комиссара Вани. Но он ошибся. Ваня тоже в малолитражке не ездит.

Вики постучал и вошел.

За столом, где два месяца назад проходила рождественская трапеза, недвижно, как монумент, восседал советник, холодное его лицо было по случаю гостей в меру приветливым. Рядом сидел полковник, непривычно серьезный. Когда появился Вики, полковник все же улыбнулся ему. Гости — женщина лет сорока—пятидесяти и мужчина много старше, полный, суровый. Он курил, опираясь локтем о стол, точно в пивной. На столе бутылка джина, кофейный сервиз и печенье в белой вазе. Оба — мужчина и женщина — в черном.

— Мой сын Виктор, — представил советник таким тоном, будто сообщал о погоде или прибытии поезда.

Вики задохнулся. Он узнал этих людей раньше, чем они встали и представились; он видел их фотографии в журналах и газетах. Это были Книппсены, родители Юрга.

— Пресса свирепствует, — сказал Хойман, наливая госпоже Книппсен и директору винодельческого училища кофе — джин им уже налили. — Наверное, вы знаете — прошли и дебаты в парламенте. Писать, что полиция не искала преступника, проживавшего под чужим именем, а когда стали искать, не нашли… Писать, что наша страна — джунгли, раз преступник ухитрился скрываться полгода… Нет, серьезные газеты такого бы себе не позволили. Завтра, — Хойман бросил взгляд на полковника, — будет объявлена высокая премия за поимку убийцы вашего сына и двух других детей. Во всех газетах и по телевидению представят фотографии подозреваемого Стопека.

— Какая премия? — спросил, не меняя позы, директор училища и заморгал воспаленными глазами.

Хойман коротко ответил:

— За поимку или сообщение о местопребывании — сто тысяч, оплачена будет также любая полезная для следствия информация.

— В Оттингене, — проговорил Книппсен, — утром того дня неизвестный продавал омелу…

— Это был Метцгер, работник землевладельца Витольского из соседней деревни. Мы установили это на другой же день, — пояснил Хойман.

— Другой неизвестный в золотом пенсне заходил в писчебумажный магазин, — продолжал Книппсен хмуро.

Хойман опять бросил взгляд на Зайбта.

— Это был хормейстер Малого оперного Бруно Чиро Коопола, человек безусловно порядочный и великий артист. Он из нашего города, в Оттингене прожил три дня. В гостинице. Мы это тоже установили очень скоро.

— А господин Растер… — Книппсен выпил джина.

Вики, очень бледный, с бьющимся сердцем, сидел в конце стола; ему показалось, что отец, бросив взгляд на Зайбта, скользнул и по его лицу.

— Вне подозрений, — еще суше ответил Хойман.

Госпожа Книппсен, взглянув на молчаливого Вики, глухо сказала:

— У вас прекрасный сын, господин советник! — И разрыдалась.

Хойман чуть наклонил голову, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он молчал. Будь здесь камердинер, он бы подумал: “Молчит, тактично молчит. Сцену разыгрывает или просто нечего сказать”.

Полковник Зайбт проговорил тихо:

— У вас, госпожа Книппсен, тоже красивый и умный сын, он, надеюсь, принесет вам много радости.

— И дочка есть, — добавил господин Книппсен, снова моргнув воспаленными глазами. — Но… — он убрал локоть со стола, голос его задрожал, — я сам бы задушил негодяя. Чудовище! Подумать только, если бы я уничтожил это исчадие ада, меня осудили бы за убийство. — Он покосился на Хоймана.

— К сожалению, — ответил тот. — Разумеется, суд учел бы смягчающие обстоятельства, на вашей стороне были бы симпатии многих людей и почти всей прессы. Но все равно — одним убийством стало бы больше. Куда это нас заведет? Око за око, зуб за зуб? Нет уж, оставьте возмездие другим. Закону.

Книппсен дрожащей рукой взял чашку. Прикурил и спросил:

— Правда, что убийца сумасшедший и его освободят?

— По всем данным, Брикциус невменяем, — отвечал Хойман, — может случиться, что он избежит смертной казни. — Увидев, как Книппсен передернулся, что-то прохрипев, он поспешно добавил: — Закон гласит: преступление вызывается злым умыслом. Злой умысел исключен, если совершивший преступление находился в сумеречном состоянии или был пьян и не отдавал себе отчета в действиях. Умопомрачение является смягчающим обстоятельством. Психиатры могли бы избавить убийцу от казни, но все равно ему не уйти от пожизненного пребывания в доме умалишенных. Это хуже смерти. Потому что мгновенная смерть легче медленного умирания. Когда-то, — добавил холодно Хойман, — я ратовал за сохранение смертной казни, мне известны аргументы “за” и “против”. Многие считают смертный приговор пережитком варварства…

— Слава Богу, что смертную казнь не отменили, — выкрикнул Книппсен. — Но как этот монстр может быть невменяемым, если, все время убивая, ухитряется скрываться?

Госпожа Книппсен плакала.

Советник, помолчав, ответил:

— Невменяемость — не всегда полное безумие. Хитрость и осторожность при этом не исключаются. Животные не обладают разумом, но осторожны, умеют прятаться и избегать опасности, у них сильно развит инстинкт самосохранения. Человек, о котором мы говорим, скрывается благодаря примитивным инстинктам, кроме того, как я полагаю, ему помогают представители преступного мира, всякое отребье. Госпожа Книппсен, успокойтесь, ради Бога. Налить кофе?

— Он был такой хороший, — плакала госпожа, Книппсен, — необузданный немного, но очень хороший. Возраст, конечно… Все его любили, он хорошо учился и вовсе не курил, это неправда, что они вам наговорили… А если и курил…

Она рыдала, а ее муж глотнул из стакана и уронил:

— У нас есть еще не опубликованные фотографии. На той неделе приходили из издательства “Сфинкс” и говорили, что хотят выпустить книгу об этих ужасных случаях. Они собирают материалы в Кнеппбурге и Цорне, в основном снимки, воспоминания родных, а мне предложили написать предисловие. Я хочу в самом конце поместить фотографию убийцы. Вы говорите, она завтра будет в газетах?

Госпожа Книппсен тихо плакала. Полковник налил ей джина. Какой она выглядит старой, подумал Вики, а ведь ей скорей всего нет и пятидесяти, и все из-за этого несчастья. Сердце у него билось толчками. Захотелось как-то утешить ее, и он непроизвольно, глядя на нее с сочувствием, пододвинул к ней вазу с печеньем.

— Сына я вам вернуть не могу, — медленно заговорил советник, — единственное, что могу обещать, будет, увы, для вас слабым утешением. Мы найдем преступника. Ему не уйти, даже если для этого придется провести всеобщую мобилизацию. Даже если придется прочесать джунгли, пустыни и пещеры, как писали газетчики, землю вверх дном перевернуть. Завтра объявят вознаграждение, а уж арестую я его лично. Засажу за решетку и приложу все силы, чтобы его повесили, пусть и наперекор психиатрам.

Директор винодельческого училища тяжело поднялся из-за стола, хмурый, с воспаленными глазами. Встала и его жена — заплаканная, в черном платье, она напоминала саму смерть.

— Мне очень жаль, — говорил, провожая их до дверей, советник. — Сегодня я не могу доложить вам, что убийца за решеткой. Но очень скоро он там будет. Понимаю, для вас это слабое утешение, — повторил он. — Но на правосудие вам жаловаться не придется. Вы сами поведете машину? — спросил он у Книппсена.

— Жена, — ответил тот.

В зале, проходя мимо консоли с телефоном, госпожа Книппсен еще раз обернулась, посмотрела на Вики, в заплаканных ее глазах мелькнуло что-то похожее на нежность. Из кухни вышла экономка, помогла госпоже Книппсен надеть пальто. Появился и камердинер.

— Надо поспешить, — говорил Книппсен уже в пальто, — хотелось бы до восьми вернуться в Оттинген, приедут из издательства фотографировать квартиру. Для книги.

Советник, полковник и Вики попрощались с Книппсенами у выхода, а камердинер пошел провожать их к машине.

— Почему он позвал меня, — спросил Вики у камердинера, когда тот вернулся в холл, — для чего ему это понадобилось? Ужасно неприятно.

— Не берите в голову… — тихо ответил камердинер, косясь на закрытые двери кабинета. — А почему он позвал полковника? Совсем уж ни к чему. С вами еще понятно, хотел представить им сына… — Камердинер говорил еле слышно. — Хотя по отношению к Книппсенам деликатности он этим не проявил. Что же касается полковника… Если бы речь шла не о господине советнике, а о ком-то другом, я бы счел, что ему понадобился кто-то рядом… для поддержки…

Камердинер побрел чинной своей походкой по коридору в сторону ванной, где находилась его комната. Обернувшись, бросил на ходу:

— Я, если хотите, не понимаю, для чего он вообще их пригласил. Выразить свое сочувствие? Кстати, он не ушел еще?

Вики покачал головой. Более-менее успокоенный, он простился с камердинером, вернулся к себе и почему-то отворил тумбочку у двери, где у него хранились разные вещи, в том числе и картина с Тарзаном, которую он получил к Рождеству от Бернарда Растера.

XVIII

В середине марта после суровой и снежной зимы резко потеплело. Правда, уже с конца февраля, с того времени, как советник приглашал несчастных Книппсенов из Оттингена, с неба не упало ни снежинки, стояли яркие солнечные дни. Но в середине марта температура вдруг подскочила за 20 градусов, и природа стала быстро пробуждаться от зимней спячки.

В саду, окружающем виллу крупного торговца Пирэ, зеленели деревья, расцветали ранние цветы, прорастала трава на газонах — словом, царил весенний рай.

На задней террасе, искусно вымощенной плитами, ярко освещенной солнцем, просеянным сквозь кроны деревьев, в белых плетеных креслах сидели Вики, Барри и Грета. Грета в легкой желтой блузке, Барри в розовой рубашке и белоснежных вельветовых брюках, а Вики… Вики в прекрасном настроении.

Каникулы неуклонно приближались, и сегодня они решили обсудить план путешествия. Путь им в- “ягуаре” предстояло одолеть нешуточный. Грета обещала посидеть с мальчиками до ужина, вечером у нее свидание. После ее ухода Вики собирался еще кое о чем поговорить с Барри. И это кое-что, считал Вики, будет иметь решающее значение в его жизни. Он заранее ощущал радостный подъем.

На белом столике, окруженном плетеными креслами, стояло охлажденное вино, кофе, мороженое, сигареты, пепельница — натюрморт, достойный изысканной кисти Карло Рондино.

— Я так рад, Вики, что ты наконец пришел в себя и порошки тебе уже ни к чему, — небрежно бросил Барри, потягивая вино. — Но знаешь, что я думаю? Не стоило отказываться от расследования. Не в славе, конечно, дело, ты ведь не этот ваш Гофман, и не в деньгах — на кой тебе бабки? Можно отнестись к этому просто как к захватывающему приключению…

Вики пожал плечами, словно Барри упомянул о чем-то малозначительном, из далекого прошлого, на лице его заиграла легкая снисходительная улыбка:

— Гофман, чтоб ты знал, все время твердит о том же. Никакими такими приключениями для меня тут и не пахнет. Что я мог сделать? Я и в лицо-то Брикциуса не знаю, можно было, правда, сходить к тому типу, Себетани, но это ничего не дало бы. Полиция и его допрашивала, да толку что? А насчет того, чтобы прочесывать кабаки, и говорить нечего… — Вики, улыбаясь, вздохнул, пригубил из своего бокала, поглядел на Грету. — Представляешь, Гофман все носится с этой своей идеей насчет всяких кабаков на задворках, в трущобах и заброшенных улочках — таких, которые вот-вот снесут. Сколько раз я ему доказывал, что уж туда-то Брикциус и не сунется. Вышло по-моему, посуди сам: уже месяц как объявили награду — и ничего. Никаких результатов, камердинер и тут скорей всего прав — убийцу так и не поймают. Случай останется нераскрытым.

Вики снова улыбнулся и снова глотнул вина, блуждая взглядом по саду — полной иллюзии чудесного рая.

— Вики правильно рассудил, — согласилась Грета, — понял свои возможности и вовремя спустился на землю, так что хватит об этом. У вас и так забот по горло с вашей поездкой в Турцию, зачем себе забивать голову этими ужасными убийствами. Таким хорошим, милым мальчикам это вовсе не к лицу.

Барри и Вики засмеялись, закурили, и Барри спросил:

— Кстати, а как там Рихтер? Правда, что он замечательно танцует? Моей сестренке именно такой нужен. Ее балбес — тот, с кем у нее сегодня свидание, — танцует, как утюг.

— Во всяком случае, не хуже тебя. Зато ты не только в танцах бездарь, — парировала Грета, невозмутимо помешивая мороженое, — но и во многом другом. В отличие от него.

Они смеялись, курили, пили вино, точно на вечеринке, не спеша, ели мороженое, которое постепенно таяло в хрустальных вазочках.

— Мы с Рихтером, — рассказывал Вики, — уже три года сидим за одной партой, славный малый, вот только, представляешь, Барри, немного ревнует меня к тебе, ну да ты сам знаешь. Да, чуть не забыл — я письмо от брата получил, жаль, дома оставил. Он обещал приехать до каникул, поговорить и пожелать нам счастливого пути. Я как-то написал ему обо всем, что происходит дома, у него такое же мнение, как у камердинера. — Вики помолчал, прикидывая, что бы сказал Март, посоветуйся он с ним о том, о чем собирается говорить с Барри после ухода Греты. О том, что должно решить его судьбу… Март наверняка одобрит его, лишь бы Барри согласился, ну, конечно же, согласится…

— Правильно он тогда сделал, что уехал, — сказал Барри, имея в виду отъезд Марта из дому сразу же по окончании учебы.

Вики просиял и кивнул. Ничего более приятного он не мог бы сегодня услышать. Представив себе дальнюю дорогу, “ягуар”, рычаги и педали под рулем, он радостно поднял рюмку:

— Грета, хоть я и не знаю твоего парня, но раз он тебе нравится, значит, стоит того! Смотри не опоздай на свидание! А кстати, кто его отец?

— Садовник.

Когда солнце закатилось за кроны двух тополей в дальнем конце сада, этого подобия чудесного рая, когда солнечные лучи больше уже не пробивались сквозь листву на террасу, на белые плетеные кресла, с одного из балконов им помахала дама с искусно наложенным макияжем, в белом длинном платье, приглашая в дом.

— Давно вы у нас не бывали, — приветствовала Вики госпожа Пирэ, спускаясь навстречу по мраморным ступеням, напоминающим лестницу в Опере. — Нездоровилось? Но сейчас вы отлично выглядите. Надеюсь, все прошло и дома мир?

— Мир, — улыбнулся Вики.

— А у меня одни заботы, эти оболтусы совершенно не занимаются, никого не слушают и валяют дурака. Вот возьму и поменяю их на других. Барри только и думает что о путешествии, мы надеемся, и вам отец разрешит ехать. Не захочет же он испортить вам каникулы. Давайте посидим немного. Ужин в семь.

Госпожа Пирэ кивнула Вики и поступью сказочной феи, в прекрасном, длинном своем платье прошествовала к голубой гостиной.

Мебель, обои и ковры — все было в голубых тонах. На одной из стен висел персидский ковер, тоже голубой, хотя этот цвет редко встречается в восточном ковроткачестве. На другой стене красовалось старинное оружие с насечкой — не коллекционное, а просто как предмет убранства.

Вики сел в предложенное хозяйкой кресло и усмехнулся — вспомнил о домашней оружейной коллекции в витрине. Барри спросил, чему он смеется, но Вики лишь молча подмигнул ему. Не станет же он говорить в присутствии госпожи Пирэ о том, что он стрелял перед Рождеством и что отец до сих пор ничего не узнал.

Он повернулся к госпоже Пирэ и стал рассказывать:

— У нас мир с самого Рождества. Отец совершенно переменился. После всех скандалов. Мы, собственно, редко видимся. Приходит ночью, уезжает на рассвете. Март думает: а вдруг он сам понял, что плохо обращался с нами, что так нельзя. Потому и молчит. Но я считаю, ему пришлось уступить. Он бы настоял на ультиматуме, если бы не… Оттинген. В рождественский вечер ему было не до выяснения отношений, хватало забот, вызванных новым убийством. Раз ничего не сказал сразу, пришлось и дальше молчать. Мог бы, правда, сказать, что дал мне время на размышление, но что он может мне сделать? Как заставить? Не санкции же применять! Март и камердинер так считают.

— Господин главный советник так занят, — примирительно сказала госпожа Пирэ, — у него столько хлопот, мы понимаем, ведь до сих пор преступник на свободе. Это такая ответственность, никому не пожелаешь, он все время в напряжении — все газеты пишут об убийствах, и за границей тоже… И ничего нет удивительного, что неудачи отражаются на семье. Я, например, уверена, если бы моему мужу отказали заказчики или поставщики повысили цены, это отразилось бы и на обстановке в нашей семье… А что, Вики, — улыбнулась она своей лучезарной улыбкой, — назначенная премия тоже не сработала? Никто так и не выдал убийцу? Газеты писали, что его укрывают…

— О Брикциусе ничего не известно, — ответил Вики.

— Я видела его фотографии в газетах и по телевизору, лицо грубое, небритое, странное выражение, как у лунатика, как у забастовщика… — Госпожа Пирэ вздохнула. — Не мог же человек в здравом рассудке совершить такое… Врачи выручат его.

— Вполне возможно, — согласился Вики. — Я давно слышал такое предположение, еще перед Рождеством. Но мне теперь все это неинтересно — и расследование, и все, что делается дома, даже неожиданный там покой. Я вышел из игры, теперь только о Турции мечтаю, — безмятежно улыбнулся он, обменявшись взглядом с Гретой и Барри.

— Да, дорога долгая, — любезно подхватила госпожа Пирэ, — вам с Барри не мешает обсудить маршрут. — Легче всего до турецкой границы доехать через Болгарию. Конечно, можно и через Грецию, там есть на что посмотреть. Муж говорит — Греция намного интереснее. Лучше взять направление на Фессалоники. Есть шоссе Драма — Занте, но оно не очень удобное, пришлось бы возвращаться на север к Эдирне. Вам надо взять все необходимое, но ничего лишнего.

Стали перечислять вещи, нужные для путешествия: плавки, подводные маски, майки, шорты, вельветовые брюки, летний выходной костюм, рубашки, трусы, свитера, носки, белые и желтые, носовые платки и на всякий случай полотенца, хоть и в гостиницах, и в частных домах, где придется останавливаться, полотенца, конечно, найдутся. Туалетные принадлежности — хотя мыло, пасту и прочее можно купить по дороге. Да, и обувь. Туфли, кроссовки, босоножки. Фотоаппарат, кинокамеры, транзистор… При обсуждении решающий голос принадлежал госпоже Пирэ.

А Вики… Вики размышлял и о других вещах, о которых госпожа Пирэ понятия не имела: например, о пушистом шарфе и галстуках, купленных ему Гретой, о фотографиях матери и брата, о картине, подаренной Бернардом Растером… И беспокоился, поместится ли столько всего в машине Барри. Но об этом позже, с Барри, с одним Барри, после ужина. Как еще Барри отнесется?

И вслух, показывая на свои золотые часы:

— Главное, что я возьму, это часы, без них я не могу.

При этом он так сиял, точно обладал всеми сокровищами этрусских царей.

Они покинули голубую гостиную. Госпожа Пирэ напомнила, что ужин в семь, и оставила их.

Молодежь прошла в комнату Барри.

Прежде всего достали карту.

Барри разложил ее на столе, и глаза у Вики заблестели, как будто перед ним развернули прекраснейшую карту его судьбы. Сблизив головы, все трое склонились над картой, напоминая генеральный штаб перед веселой битвой. Начало дороги, по своей стране, они наметили быстро, точно по знакомой улице. А дальше, перейдя границу, стали размышлять, какой маршрут выбрать.

— Будем часто останавливаться, так что на дорогу уйдет… — Барри загадочно улыбнулся и проговорил: — четверть оборота Луны вокруг Земли. В пути мы проведем полтора месяца. А если захотим, то и два. Своя рука владыка, можно заезжать куда вздумается.

Барри встал, потянулся, достал бумагу и карандаш. Стали считать километры — головокружительная цифра.

— Ты что же, правда никогда не водил машину? — спросила Грета у сияющего счастьем Вики. — Никогда не садился за руль “рено”?

Вики рассмеялся:

— Будто тебе неизвестны наши порядки! По пальцам можно пересчитать, сколько раз я вообще в него садился! А, научусь, это же такое удовольствие!

— До каникул есть еще время, конечно, научишься, — кивнул Барри. — Я сам тебя обучу. Захочешь сдать экзамены и получить права по всей форме — пожалуйста, не захочешь из-за отца — не надо. Главное — уметь водить, будем рулить поочередно.

Перед ужином Грета пошла переодеваться, чтобы потом не задерживаться.

Ужин сервировался в столовой под сверкающей хрустальной люстрой. Во главе стола села хозяйка в длинном темном платье, с золотыми полумесяцами в ушах. Обносила служанка. Первым делом подала салат из омаров с яйцами.

Ужин длился минут сорок пять, не более. Грета попрощалась и ушла на свидание, госпожа Пирэ тоже попрощалась. Стройная, легкая, в темном длинном платье, с покачивающимися золотыми полумесяцами в ушах, она удалилась плавной походкой королевы фей.

Барри снова повел Вики к себе.

— Я хотел кое-что сказать тебе, — начал Вики, когда Барри подошел к столику с проигрывателем поставить пластинку. — Ждал только, когда останемся одни.

Барри выжидающе замер с пластинкой в руке.

— Барри, я решил остаться в Турции. Навсегда. Найду работу, даже если придется идти в портовые грузчики.

Барри отложил пластинку и вернулся к столу, сел, откинулся, засунув по привычке руки в карманы белоснежных вельветовых брюк, молча глядя на Вики, без всякого удивления, спокойно и безмятежно.

Вики даже показалось, что мысли его сейчас вовсе не о том, возможен ли такой вариант.

— Ничего особенного, Барри. Учиться дальше я не собираюсь. Когда ты закончишь гимназию, тоже приедешь в Турцию, а то и в зимние каникулы выберешься ненадолго.

— Конечно, — наконец отозвался Барри, — самолетом до Стамбула всего два часа. И мешки тебе таскать не придется, мой отец найдет тебе что-нибудь получше. Но объясни, почему? Почему ты хочешь там остаться, да еще навсегда? Дома тихо, сам говоришь, что советник не пристает к тебе…

— Я ждал, что ты спросишь, — прервал Вики, — а помнишь, как ты спрашивал меня на Новый год — ну, тогда, в кафе на улице Келиха, — зачем мне порошки, раз все утряслось?

Барри кивнул, и Вики продолжал:

— Порошков я больше не глотаю, это правда, но из дому мне надо бежать. Затишье у нас временное. Перемирие поневоле. Как только преступник будет у него в руках, идиллия кончится. Март не прав, надеясь, что отец понял свои ошибки. Камердинер считает, отец таков, каков он есть, может, это в нем еще с юности. У него, правда, нет никаких средств для борьбы со мной. Март, если помнишь, жил дома до окончания университета. Я столько не выдержу, с ума сойду. Лучше сейчас бежать куда глаза глядят, чем жить в постоянной неуверенности и ждать, что еще он выкинет. У меня нет ни сил, ни желания. Сбегу и начну жить самостоятельно.

Долго убеждать Барри не пришлось. Он пообещал как можно скорее поговорить с господином Пирэ и все устроить.

— А отец не станет искать тебя? Не поедет за тобой?

Вики покачал головой.

— Я совершеннолетний, у меня паспорт есть, — беззаботно сказал он, чувствуя, как сильно бьется его сердце от счастья. — И визу получу. Что он сделает? Вот только хотелось бы взять кое-что из дома на память, да и лишний костюм не помешает. Как-нибудь устроюсь и буду ждать тебя. Может, тебе удастся навещать меня.

Они долго строили планы, как все уладить, как Барри будет наезжать к Вики в Стамбул или Измир. Наконец Барри вернулся к проигрывателю и отложенной пластинке.

Он поставил диск, и комнату заполнил голос Греты Гароне:

Вики, счастливый, довольный таким чудесным завершением дня, обнял Барри сзади за плечи и воскликнул:

— А сходим еще раз в “Иран”, до каникул, ладно?

Пока Вики обсуждал с Барри путешествие в Турцию и свою будущую жизнь в Стране Полумесяца, пока слушал пластинку Греты Гароне, главный советник криминальной полиции Виктор Хойман проводил время в оружейной комнате: занимался после долгого перерыва своей коллекцией. Включив полный свет, он доставал из витрины оружие и осматривал его, время от времени запуская пальцы в картотеку и вынимая из деревянного ящичка соответствующую карточку. На карточках стояли номера и калибры стволов, название и марка оружия и год производства. Взяв в руки небольшой револьвер, имевший хождение полстолетия назад далеко за морем, советник взглянул на часы и позвал камердинера.

— Вы еще не ложились? — Камердинер отрицательно покачал головой, и советник продолжал: — Перед Рождеством я говорил вам, как быстро на оружии собирается пыль. Экспонаты в кобурах чистые, а те, что лежат в витрине без чехлов, запылены. Стекло не защищает от пыли. Завтра займитесь. Мне бы хотелось, чтобы коллекция когда-нибудь поступила в Музей полиции в надлежащем виде, а не грудой ржавого железа. Когда я начинал службу, начальник строго следил, чтобы наши браунинги содержались в образцовом порядке. И хотя мы применяли их только дважды в неделю, на стрельбах, чистить обязаны были ежедневно. Мы никогда не знали, когда командир нагрянет с проверкой. А он с первого взгляда определял, чищено ли в этот день оружие. Картотека составлена грамотно, — констатировал советник, — но нельзя ли печатать карточки на машинке?

— Я пробовал, — неподвижно, с каменным лицом высясь у двери, отвечал камердинер. — Не получилось, картон толстый.

Хойман достал из витрины памятный пистолет. Он прикасался к нему, как и прежде, брезгливо. Какое-то время смотрел на перламутровую инкрустацию, плакетку с гербом и инициалами, эмблемой и датой, дотронулся до спускового крючка и заглянул в ствол.

— Полезная вещь, но сколько зла может принести… — бесцветным голосом бросил он, и его холодное багровое лицо напряглось. — Да, представляю себе реакцию своих коллег по Студенческому союзу, когда я после оттингенского убийства попросил у них на время пистолеты. Любопытно, что сказал, например, господин Дессеффи, когда к нему пришли за оружием. У него, как вам известно, нет пистолета уже восемь лет, то ли украли, то ли он потерял его в Египте. Я был в курсе, но все же людей к нему послал. А что Растер сказал? — Советник прикрыл глаза. — И что подумал, ведь он как раз в это время регулярно ездил по делам службы в Оттинген… Голову даю на отсечение, все чувствовали себя оскорбленными и злились на меня, считая, что я их подозреваю. И как же злорадствовали, когда экспертиза показала, что оружие давно не было в употреблении, и пистолеты им вернули! Не знаю, нашелся ли среди всех хоть один, который понял, как далек я от подозрений! Но кого подозревал меньше всех, так это Растера. Кому может быть приятно внимание полиции, это всех раздражает, у ни в чем не повинных людей возникают всякие комплексы от одной только мысли, что кто-то их в чем-то подозревает. Однако без подозрений нет следствия. А без следствия невозможно разыскать и обезвредить преступника. Если не ошибаюсь, наши люди вели себя пристойно, извинились и объяснились.

Камердинер уловил на лице советника едва приметную усмешку. Он все так же недвижно стоял у двери, устремив взгляд на руки Хоймана, который все еще держал памятный пистолет, и думал свое. Он во многом был согласен с советником, однако что это господин советник сегодня так разговорился, чего ради вспомнил о давно забытом деле, то есть о сборе оружия перед Рождеством и о подозрении, павшем на Бернарда Растера? Или понял наконец, что не следовало так поступать? Камердинер еще кое-что заметил — любопытно, не ошибся ли? Нет, так оно и есть. Советник поднял взгляд к ярко светившей люстре, перевел глаза на часы и внезапно сухо промолвил:

— Можете идти. Вы свободны, господин Фляйшхаккер.

Камердинер поклонился, ухитрившись остаться почти неподвижным. Он понял, что не ошибся, теперь он точно знал, что у советника наступила одна из тех светлых минут, за которой последует озарение. Уходя, он удостоверился, что советник спокоен, даже радуется чему-то, “радуется, хотя уже полдесятого, а в доме, кроме него, лишь я да экономка…”.

Когда дверь за камердинером затворилась, советник снова заглянул в ствол памятного пистолета. Присматривался, точно это не кусок металла, а какой-то сложный аппарат и с его помощью можно совершать необыкновенные открытия. Хойман, не выпуская из рук пистолета, обошел комнату, кресла со столом, где как-то сидел с Ваней и Зайбтом, и остановился у торшера. Еще внимательнее осмотрел пистолет, ярко освещенный, и торопливо стал разбирать его.

Пробило десять. Пистолет снова был собран, мало того, вычищен и смазан. Он лежал на серванте, на толстом сукне под картиной, изображающей охоту, и если бы полотно было нарисовано еще в те годы, когда стреляли из пистолетов системы Мейербах, калибра 6,35, могло бы показаться, что пистолет только что выпал из рамы.

Советник снова поглядел на часы, без всякого раздражения. Глаза у него были по обыкновению холодными и равнодушными. И снова подошел к оружейному шкафу, то ли чтоб заполнить время, то ли по делу — трудно сказать, нагнулся, вытащил из незастекленного нижнего отделения продолговатый ящичек, оклеенный станиолем. Открыл…

Иногда, если даже предметы, лежащие в ящике, и не считаны, все равно видно, что чего-то не хватает. Даже если нет незаполненного пространства.

Советник Хойман заметил, что не хватает патронов.

Он поставил ящик на сервант и внимательно осмотрел помещение. Осмотрелся вокруг раз, другой, третий, ни на чем не задерживаясь взглядом. Изучал комнату, будто чужую, будто сомневался, в своем ли он доме. И вдруг что-то наконец приковало его внимание. Картина над сервантом. Не выпуская из рук пистолета, пытливо оглядывал он темные деревья, кусты, скалы, небо, охотников с ружьями, зверей, убегающих во тьму… подойдя к картине, поправил ее. Скользнул взглядом по нижнему багету, затем по оружию, которое все еще держал в руке.

В эту минуту снизу, от входных дверей, долетел шум.

Хойман не спеша положил пистолет в витрину, задвинул в шкаф ящик с патронами.

Двери внизу открылись, советник погасил люстру, оставив торшер. Он слышал, как Вики прошел через зал и открыл свою комнату. Четверть одиннадцатого.

Хойман погасил торшер и вышел из оружейной. В кабинете некоторое время постоял у окна с холодным, непроницаемым лицом, уставясь на дом Бернарда Растера. Затем уселся за стол и погрузился в бумаги.

XIX

Главный криминальный советник опустил трубку на рычаг и загляделся в окно. Со своего места за столом он видел лишь кусок чистого голубого неба. Рабочий его кабинет в Криминальном центре в здании Полицейского управления располагался на пятом этаже. Окна выходили на площадь. Хойман витал взглядом в чистом голубом небе, а в голове его навязчиво вертелись какие-то числа. Постучали.

— Войдите, — сказал Хойман.

Комиссар Ваня вошел какой-то странной, непривычной для него походкой. Удивительно неуверенной для высокого полицейского чина. И совсем уж робко Ваня затворил за собой дверь. Хойман бесстрастно смотрел на вошедшего, будто ему не привыкать к такому состоянию помощника. Советник неспешно протянул руку за бумагой, которую Ваня принес.

— Теперь поимка преступника — вопрос нескольких дней или даже часов, — проговорил Ваня чуть ли не дрожащим голосом, — только не знаю, как с вознаграждением…

Хойман пробежал глазами бумагу и вздохнул.

Анатоль Брикциус, настоящая фамилия Стопек, бежавший из брюссельской тюрьмы, убийца детей, в западне. После долгой, утомительной погони намечался конец охоты. План удался, результат превысил все ожидания. Этот мгновенный успех — такие случаи обоюдоостры — как раз и объяснялся тем, что охота на Брикциуса оказалась столь долгой и изнуряющей. Этот беглец и детоубийца вряд ли столько продержался бы, не получи он — как и предполагали Хойман и Ваня — такой неожиданной и непонятной поддержки преступной среды. В конце января казалось, что все самые темные силы сплотились, вошли в заговор, чтобы, выбрав орудием Брикциуса, вступить в поединок с могущественным законом. По каким-то причинам они сделали Брикциуса, незначительную, слабоумную личность, беглого арестанта и детоубийцу, орудием осуществления злокозненного своего плана — именно через него выказать всю свою ненависть и пренебрежение к полиции, а возможно, и к самому Хойману. Такая картина складывалась к концу января. Ну, пусть не совсем так все это выглядело, но в общих чертах… скажем, так… Извечный враг закона собрал силы и показал зубы. Участие преступного мира в деле Брикциуса, затруднявшее и тормозившее работу полиции вот уже девять месяцев, привело к неожиданному успеху. Когда назначили высокую премию за выдачу преступника, в процессе расследования внезапно обнаружились шестеро других уголовников, числившихся в наиболее опасных. Они вынырнули, как потонувшие листья в заводи, взбаламученной хлынувшим в нее потоком. Трое из них, как оказалось, обеспечили Брикциусу убежище, деньги и фальшивые документы, и все они скрывались совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, точно груши на прилавке фруктовой лавки. Брикциус был в западне, а эти шестеро сами в нее напрашивались, не ведая того, как и детоубийца. Открывалась возможность взять разом всю компанию. По мнению криминального советника Хоймана, для успеха операции требовалась лишь четкая система действий, и эту систему Хойман сам придумал и подготовил. Брикциуса можно брать хоть сейчас, но чтобы захватить и тех, кто нужен Хойману, выгодно подарить ему еще день свободы.

Хойман вздохнул, взглянул на Ваню, стоявшего перед ним, их глаза встретились. На мгновение напряжение в кабинете немного спало. Хойман и Ваня точно договорились взглядом; оба чуть расслабились. И все же Ваня никак не мог избавиться от неуверенности, удивительной для столь высокого полицейского чина…

— Что касается премии, — тяжело проронил Хойман, слова падали, точно гири, — пусть этим займется специальная комиссия. Пусть разделят поровну. Естественно, трудно будет выдать награду криминальным элементам, которых мы вдобавок разыскиваем. Решение примут правоведы.

— Предварительное заключение комиссии имеется, — тихо промолвил Ваня. — Комиссия исходила из того, что премия назначена за определенную услугу. Цель достигнута, и нигде не записано, кому не разрешается выдача вознаграждения. Невозможно юридически обосновать отказ в выдаче денег, — докончил Ваня чуть ли не страдальчески.

— Пусть выдают, — согласился Хойман. — Пусть поместят им деньги хоть в Государственный банк. Но сперва они отсидят. У Рааба на счету три ограбления и мошенничество. Не можем же мы за помощь освобождать от наказания. То же относится и к остальной братии. — Помолчав, он отчеканил: — Всякое преступление должно быть наказано.

Хойман опустил голову, лицо его потемнело, в кабинете воцарилась такая тяжелая тишина, какой, возможно, никогда еще не бывало во всем здании Полицейского управления.

— Принесите, пожалуйста, оружие, — после долгой паузы, будто с трудом стряхнув с себя дурной сон, проговорил Хойман.

Ваня молча направился к выходу. Хойман хмуро смотрел ему вслед. Когда дверь захлопнулась, Хойман снова устремил взгляд в чистое лазурное небо. Солнце укатилось вправо, за противоположную стену, косые палящие лучи проникали в кабинет. Хойман отвернулся от окна и со вздохом, словно возвращаясь в кромешную тьму, склонился над столом, где лежали фотокопии и некий список.

Он медленно и осторожно, точно пересиливая себя, поочередно брал в руки снимки, как будто они были пропитаны ядом, рассматривал помертвевшими глазами и с трудом вчитывался в некий документ. Если бы сюда заглянул камердинер, он не узнал бы Хоймана…

На первом снимке, цветном, увеличенные волокна. Темно-зеленые, неровно оборванные, точно ресницы или тонкие стебли растений на белом фоне. На втором — билет метро, проданный в предместье Милленшумм. Куда взят билет и кто его купил — неизвестно. На билете стоит лишь число: 22 декабря. Третий снимок поразил его как удар грома и молнии, призрак, кошмар — Хойман обессиленно выпустил его из рук. На снимке были увеличенные отпечатки пальцев Бернарда Растера, Дессеффи и — полковника Зайбта.

Хойман подпер голову ладонью, а другой рукой потянулся за четвертым снимком — увеличенным оттиском пальцев, обозначенных “Х-1”. На пятом — оттиски лишь указательного и среднего пальцев. К снимку приложен листок со штампом “Отдел идентификации при Центральной дактилоскопической станции”, поверх штампа запись карандашом: “Оттиск указательного и среднего пальцев правой руки соответствует приложенному материалу”.

В списке были перечислены имена и суммы из назначенной за поимку преступника награды.

Советник Хойман с отвращением просмотрел список, вздохнул и задумался. Выдвинул ящик стола, достал папку и еще какие-то предметы.

Очки в широкой черной оправе с обычными стеклами, такие надевают артисты, черные накладные усы — продаются в любом игрушечном магазине. Усы повреждены, оправа очков сделана из материала, на котором отлично видны отпечатки пальцев. Папка помечена: “Анатоль Брикциус”. Хойман смотрел на все эти вещи с тем же мрачным, холодным лицом, непроницаемым, как маска смерти. Потом он с усилием обратил свой взгляд к небу и сидел так, пока в дверь снова не постучали.

Комиссар Ваня вошел так же неуверенно, как и прежде, он принес пистолет и еще одну бумагу.

Хойман положил пистолет на папку, пробежал глазами документ, затем еще раз внимательно прочел его.

Экспертное заключение — лист, разделенный на три части. Гильза. Пуля. Пистолет.

В нескольких строчках подтверждалось, что, за исключением пистолета, все остальное (гильза и пуля) было найдено 23 декабря под cлоем снега на месте преступления. У гильзы эксперт обнаружил лункообразный оттиск на капсюле. О пистолете эксперт сообщал: микроскопический анализ доказывает, что изготовленный вручную боек оставил лункообразный отпечаток на гильзе, который и подтверждает, что гильза выброшена из данного пистолета. При сопоставлении соответствующих параметров найденной пули доказано также, что пуля выстрелена из прилагаемого пистолета…

Хойман долго рассматривал его. Пистолет системы Мейербах, калибра 6,35 с левосторонней нарезкой. На рукоятке, выложенной перламутром, ясно виднелись следы отвинченного металлического гербе. Хойман положил пистолет на стол и поднял глаза на Ваню.

Ваня наблюдал, как Хойман изучает отчет экспертов, с каким напряжением рассматривает оружие, и при всем своем опыте не мог понять, что происходит в душе советника. Когда он отложил пистолет, Ваня забеспокоился. Взгляды их снова скрестились, и напряжение вновь немного отпустило обоих. Они слегка расслабились. Но Ваня утратил почву под ногами. Все, что он старался скрыть и подавить, вырвалось с удвоенной силой. Ваня уже не мог справиться с собой:

— Вы уверены? А если ошибка? Стечение обстоятельств…

— Вы криминолог, сами понимаете… Безнадежно. Все точно. Не забудьте, имеются еще отпечатки перчаток на игре. Садитесь же!

Ваня присел к столу.

Помолчав, Хойман спросил:

— Можно начинать?

Ваня кивнул.

— Сегодня 5 апреля. — Хойман мрачно уставился в пространство. — Анатоля Брикциуса арестуем завтра вечером. И великолепную шестерку тоже. Возьмем их приблизительно в одно время. А пока оставим Брикциуса в покое. Никакой слежки. Это важно. И даже если он сегодня или завтра выйдет из убежища, все равно теперь он никуда не денется. Днем раньше, днем позже, какое это имеет значение после девятимесячной охоты?.. Завтра вечером арестуем нашу шестерку и только потом, или одновременно, возьмем Брикциуса. Я сделаю это лично. Никаких сложностей с ним не будет. Задержание пройдет без единого выстрела, я уверен. У этого слабоумного замедленные реакции, он вообще не умеет стрелять, разве что в затылок, когда не грозит никакая опасность. Тем не менее территорию придется оцепить. Плотно, но незаметно. Две роты отборных людей в штатском…

Ваня приготовил блокнот и карандаш. Хойман напряженно следил за ним. Он видел, что Ваня, молча делая записи в блокноте, старается побороть свое смятение.

Хойман продолжал:

— Возьмите операцию под контроль. Необходимо, чтобы точно исполнялись все распоряжения, чтобы никто ничего не забыл. Это очень важно. Задействуйте самые опытные группы. Радиосвязь обязательна. Амброза из группы Мелка возьмите. Отмену слежки за Брикциусом не проводите приказом до завтрашнего вечера. Сделайте так. чтобы все полицейские в течение дня находились в других местах. На Пристанную пошлете двоих к 20.00, не раньше, это тоже очень важно. А за углом можно выставить патрули в середине дня. Остальные детали уточним завтра утром. Возьмем большую добычу, общественность будет удовлетворена. И лично господин министр. Пусть приготовят все камеры в цокольном этаже управления, доставим их сюда. Грабителей и мошенников можно разместить по двое, даже по трое. Брикциуса — в одиночку. Предварительный допрос проведем сразу же в камере, вы и я. Дело завершается. Никогда мне и в голову бы не пришло, что оно кончится именно так.

Советник, подперев голову ладонью, хмуро проглядел список грабителей и причитающиеся им суммы.

— Это все, что вы можете для меня сделать. Будут вопросы, выясним завтра утром. Справедливость восторжествует. Это все, за что я могу ручаться со своей стороны. Раз я взял дело в производство, ответственность лежит на мне до самого конца. Не тревожьтесь ни о чем.

Хойман встал с лицом сумрачным и холодным, как сама смерть. Стоя выдвинул ящик и смахнул в него все, что лежало на столе: очки, накладные усы, пистолет, документы и фотографии, смел все, как сор, точно подмел дорогу, по которой прошло пораженное ящуром стадо. Только папку с фамилией Брикциуса оставил наверху. Из ящика достал лист меловой бумаги и конверт.

— А теперь, комиссар, — он изобразил на лице улыбку, — мне тут надо кое-что еще записать.

Комиссар Ваня молча, опустив голову, покинул кабинет шефа криминальной полиции.

Прежде чем вставить лист в машинку, советник зашел в прилегающую к кабинету комнату — почти пустую, без телефона, в ней стояли только стол, стул и кушетка. Хойман взял бутылку джина и сигареты и вернулся к пишущей машинке.

Он дописал, когда лазурное небо уже слегка потускнело, солнце за невидимой из окна стеной клонилось к западу. Прочел написанное, поправил что-то карандашом, собственноручно начертал дату “5 апреля” и подписал. Положил лист в конверт, позвонил шоферу и велел приготовить машину. Подошел к окну, поглядел на площадь перед зданием Полицейского управления, увидел детей, бегающих вокруг клумбы с красными цветами, женщину с коляской, свернувшую с площади на улицу, старика с бакенбардами и тростью. Оделся, пропустил в кабинет уборщицу и медленно вышел.

Глядя ему вслед, уборщица хмыкнула и покачала головой. Надо же, советник заметил ее, в кои-то веки. “От радости. — подумала уборщица, — еще бы, преступник почти что в его руках. Но кто же получит стотысячную премию? Какой-нибудь домушник”.

Все еще усмехаясь, она взяла “люкс” и стала чистить ковровую дорожку.

XX

И хотя Вики казалось, что он давно готов к разговору и не придает ему большого значения, теперь, когда эта минута настала, у него чуть сердце не остановилось, он чуть не задохнулся.

Точно гром с ясного неба, в три часа дня при сиянии солнца на безоблачно ясной эмалевой лазури, при температуре 23 градуса и под пение птиц за окном советник Хойман вошел в комнату сына. Держа руку в кармане, закрыл за собой дверь и подошел к шкафчику, на котором когда-то, в печальной памяти предрождественскую ночь, после загородной поездки, лежала елка, подарки от Греты и карманная игра из универмага “М-С”. Советник выглядел не так, как в тот раз, не как надзиратель, заглянувший в камеру преступника. Сегодня он зашел как снисходительный начальник к подчиненному или будто для того, чтобы просто посмотреть, как там цветы в ящике за окном… И хотя внезапный приход отца несказанно поразил Вики, лицо его оставалось безмятежным, он держался бы спокойно, даже если бы увидел вместо советника дьявола во плоти.

— Скоро кончатся занятия, — проговорил советник благожелательно, — я хочу сообщить тебе, что думаю о путешествии, к которому ты готовишься.

Советник прошел в комнату и уселся, указав на стул Вики. Вики тоже сел. Сердце его, хоть он и уговаривал себя, что спокоен, колотилось. Нет, не от страха, всего лишь от любопытства. Как бы там ни было, путешествие все равно состоится, и никто не сумеет ему помешать.

— Я разрешаю путешествие, — произнес советник. — Разрешаю, — повторил он и обвел глазами комнату, — можешь ехать с Пирэ в Турцию.

У Вики перехватило дыхание, и, прежде чем он успел что-нибудь сказать или подумать, советник прибавил:

— Разрешаю, но с условием.

Странно, но сердце у Вики успокоилось, дыхание выровнялось. Разве только ясные серые глаза чуть-чуть помутнели да плечи слегка дрогнули… ага, значит, разрешает, но с условием! Вики, конечно, безразлично, но все-таки…

Советник высказался:

— Я не желаю, чтобы семья Пирэ платила за тебя. Естественно, они могут проявить гостеприимство. Как водится между добрыми знакомыми. Но у тебя будут свои деньги, и ты станешь оплачивать все, что будет выходить за рамки гостеприимства. Это и есть мое условие. — Советник немного нахмурился, точно отдавал приказание. — Никто не должен брать на себя твои расходы, я ведь не какой-нибудь рядовой жандарм, не привратник… Надеюсь, у тебя хватит ума удержаться от необдуманных шагов.

Советник умолк, а Вики, глядя на его плотно сжатые губы, еле удерживался от улыбки. Зато улыбался в душе. “Вот оно, условие, он не хочет, чтобы господин Пирэ содержал меня”.

Вики вспомнил слова камердинера. Отец просто-напросто ревнует. Не может смириться с тем, что у Вики есть такой друг, как Барри, который вдобавок еще дарит подарки, ему самому подарков не дарили, вот в чем штука. И не хочет, чтобы господин Пирэ оплачивал его дорогу, только и всего… Но тогда ему придется взять расходы на себя. Вики подавил улыбку и решил уточнить:

— А что же можно отнести к гостеприимству?

— Проживание у знакомых Пирэ, — ответил не задумываясь советник, — если же вы останавливаетесь в гостинице, ты платишь по счетам сам, даже если владелец ее окажется другом господина Пирэ. Если пригласят на обед или ужин в семью или даже в ресторан, это гостеприимство, как, например, я приглашаю на Рождество комиссара и госпожу Мейербах… Во всех остальных случаях за еду платишь сам. Если в ресторане платит Пирэ, ты потом возвращаешь ему деньги. По дороге оплачиваешь половину стоимости бензина, паром, все путевые расходы. Визу и все административные сборы. Каждую неделю будешь писать домой, где побывал. Да, еще… В Стамбуле купишь мне кое-что, я потом скажу. Все.

Советник снова умолк, предоставив Вики возможность удивляться его черствости. “Господи, до чего бездушно он на все реагирует”. Так же бесчувственно сейчас разрешил, как тогда запретил, заявив, что у Вики и Барри “разные интересы и жизненные пути”. “…Тебе нельзя отвлекаться от учебы. Школа — прежде всего…”

В тот раз Вики вышел из кабинета точно в тумане и тут, у себя, едва не потерял сознание. Вспомнить смешно. Ну неужели можно так мелочиться во время путешествия? “Барри, купи мороженое, я тебе потом отдам деньги… Сколько стоила дыня?” Смешно.

Что скажет на это Барри? А госпожа Пирэ? “Полицейский образ мыслей”, — подумает она и покачает головой. Интересно, что он попросит купить?”

— А что купить?

— Ерунда, есть еще время — потом поговорим, да и вряд ли ты найдешь то, что мне нужно.

И тут советник сказал такое, что Вики ушам своим не поверил. Снова сердцебиение, головокружение… С ума сойти, что он говорит…

— Я давно знаю, — мирно проговорил советник, — что ты интересовался всеми этими убийствами и сам желал задержать преступника. Ты ведь ходил в кабинет и рылся там в бумагах, ну, конечно же ты — Бетти, что ли, рылась или камердинер? Абсурд. Я не придал значения. Ты сам понял, что это бессмысленно, или кто-то тебя надоумил, камердинер или даже Растер — безразлично. Но раз ты интересовался, я могу теперь сказать, что мы вот-вот схватим преступника.

Вики вздрогнул, глаза его расширились. Этого можно было ожидать после назначения премии, он был к этому готов, хотя и тешил себя сомнениями, неверием камердинера, но так внезапно… неужели?

Советник глядел не на него, а в окно, казалось, его нисколько не интересует реакция сына.

Вики опомнился и запинаясь спросил:

— Вы нашли сумасшедшего Брикциуса?

Советник кивнул. Хмуро покосился на сына и ответил:

— Полиция вовсе не так глупа, как тебе казалось. Следствие тянулось долго, газеты нападали на меня, некоторые даже требовали, чтобы мы с Ваней ушли в отставку… Но мы выиграли. Полиция не так уж беспомощна, — повторил он и снова отвернулся к окну. — После того недоразумения, которое у нас с тобой было перед Рождеством, мне вот что хочется сделать. Сегодня в пять часов я сам задержу преступника. То есть предполагаю задержать. Место выбрано недалеко от города — это западня, куда завлек Стопека один из его же приятелей. Стопек ничего не подозревает, надеюсь, задержание состоится. Если хочешь, можешь ехать со мной. Увидишь, как работают мои люди, в способностях которых ты сомневался. Наверное, даже соглашался с господином депутатом Хагеном и писаками из “Экспресса”, что у нас ничего не получится… Впрочем, у меня опять условие, иначе нельзя. Условие обязательное и безоговорочное.

Нет, Вики все это снится. Сначала советник ошарашил его вестью об отмене запрета, потом насмешил условием насчет дележки расходов, а теперь еще и это… Голова закружилась, точно на карусели. Первое, что пришло ему в голову при неожиданном, невероятном сообщении отца. — порошки…

“Надо принять порошок, — подумал он, чувствуя, что бледнеет, что глаза застилает туман… — Приму в последний раз…”

Он обещал себе, что принимает лекарство в последний раз, когда приезжали родители убитого в Оттингене мальчика.

Отец смотрел в окно — ясно, он еще не все сказал, будто сказанного мало. И действительно, советник стал объяснять, в чем состоит его условие:

— Ты неукоснительно будешь следовать рекомендациям, которые я дам тебе на месте, если возникнет необходимость, разумеется. Ни на шаг не отойдешь от меня, если я тебя не отошлю. С этой минуты… — советник взглянул на часы, — и до пяти часов, когда Брикциус будет арестован, ты ни с кем не общаешься — ни здесь, ни по телефону. Я не могу рисковать. Если бы ты случайно передал кому-нибудь малейшую информацию…

Вики воспротивился в душе — на мгновение, всего лишь непроизвольным движением головы, взмахом руки, незаметными в потоке изумления, уносившем его…

Советник повторил твердо:

— Я не могу рисковать. Мы не на зайца охотимся, а на убийцу, трижды убийцу. Не могу рисковать столь долгим расследованием, дать повод для глумления газетчикам, нельзя проявлять неосторожность, такой роскоши я себе позволить не могу. Сейчас 15.30. Одевайся спокойно, после четырех выезжаем, к пяти будем на месте.

— Комиссар Ваня едет с нами? — спросил Вики напоследок.

Советник покачал головой:

— Ваня на месте. Возьмем “рено”.

Советник встал и пошел. В дверях обернулся и с непривычной мягкостью произнес:

— Бояться нечего, никакой опасности, иначе я тебя бы не позвал. Одевайся и не вздумай звонить. Вернешься один к семи, инспектор Мелк привезет тебя, а у меня… мне еще придется задержаться. Тогда говори с кем хочешь, хоть интервью давай.

Оставшись один, Вики немного пришел в себя.

Сейчас арестуют убийцу!

Анатоля Брикциуса!

Сумасшедшего, которого врачи избавят от петли.

Вики пришел в себя, но голова все еще кружилась, сердце стучало. Он подошел к лимонного цвета умывальнику, дрогнувшей рукой взял порошок, оставшийся от матери. Последний раз он принимал успокоительное во время визита Книппсенов. Проглотил, запил и спросил свое отражение:

“Отчего же я дрожу? Я ведь ждал… Хорошо это или плохо, что Брикциус наконец будет схвачен?”

Он ополоснул лицо холодной водой, причесался.

“Но зачем ему надо было позвать меня? Как свидетеля его торжества?”

Тревога в нем все нарастала и нарастала, а с нею и сомнения.

“Но ведь он может и проиграть. А вдруг Брикциус ускользнет в последнюю минуту! Где будут ждать его? На шоссе? В какой-нибудь деревне?.. Он считает, что Брикциус в западне, но ведь так уже бывало… Если Брикциус убежит, ему конец!”

Начало действовать лекарство. Вики успокоился, вспомнил Барри.

“Разрешил! Если бы знали камердинер, Бетти, Барри!”

Позвонить бы ему… Вики готов был идти в кабинет — попросить разрешения позвонить хотя бы Барри, сказать, что поездка в Турцию разрешена… Не стоит. Не стоит просить. Придется подождать до вечера и тогда рассказать все, и про арест преступника, если он, конечно, состоится… Вики усмехнулся и открыл платяной шкаф.

Во всем доме стояла непривычная тишина, мертвая, даже телефон на консоли, казалось, онемел… Камердинера и Бетти не слышно — наверное, их нет. Он подошел к кабинету. В приотворенные двери увидел сигаретный дым, легким синим облаком поднимающийся к потолку. За завесой дыма советник в кожаной куртке что-то укладывал на столе. Увидев Вики, он взглянул на часы и кивнул. Пробило четыре.

Молча сошли к гаражу. Советник протер ветровое стекло и велел Вики садиться на заднее сиденье.

— Задерни занавески и садись так, чтобы тебя никто не видел.

Советник сел за руль, выехал на улицу, остановил машину, вернулся, чтобы закрыть гараж и ворота, снова сел, и они поехали. Миновали дом Бернарда Растера, окна были затворены, шторы задернуты; проехали три улицы и оказались на Главном проспекте. Дальше взяли направление к мосту Зайбта.

Солнце сияло, прохожие в ярких весенних платьях и рубашках заполняли улицы. Вот кафе “Бристоль”, Вики вспомнил, как они сидели здесь с Барри и тот рассказывал историю о маковом поле. Мост. Вики привстал, пристально вглядываясь в переднее стекло.

— Что такое? — спросил советник.

— Смотри! Люди с собаками…

— Ну и что?

— Я их видел зимой, на этом самом месте. У них было шестеро щенков, а теперь пятеро, один попал под машину…

Вики засмеялся. Точно, вон тот давешний прохожий с бакенбардами и тростью, в темном пиджаке и полосатых брюках, напоминающий государственного советника или консула, рядом — женщина с желтой сумкой, а вокруг вьются пятеро, бульдогов. Так же, как и зимой, когда они ездили за елкой. “Рено” обогнал пешеходов. Вики смотрел на них в заднее стекло, пока они не скрылись… Миновали стоянку у моста, где в тот раз стоял красный “ягуар”.

“Сколько времени прошло, — думал Вики, — тогда шел снег, а теперь…”

Статуя Эгидия Зайбта, художника, ласточка на плече и палитра с кистями залиты солнечными лучами.

Сверкание воды под мостом, речная свежесть… Мост проехали быстро. Несколько минут ожидали зеленой волны на перекрестке, регулировщик отсутствовал, светофоры были автоматическими.

Свернули на боковые улицы, достигли окраин и наконец выехали на автостраду. Вики заметил, что едут в том же направлении, как и с Барри перед Рождеством.

— Надо бы заправиться, — проговорил советник, — ну да ладно, на обратном пути. А ты куртку не взял? К вечеру посвежеет.

Вики был в майке с длинными рукавами, в темных джинсах и кроссовках.

— Простудишься…

Вики слушал вполуха, глядел на бензозаправки, автосервисы, дорожные указатели, от которых отражались яркие лучи. Все это бистро уносилось назад, а сам он, скрытый за зашторенными окнами, напоминал себе беглеца.

“Когда я ездил с ним на этой машине, не помню, скорей всего никогда… Едем задерживать Брикциуса. И что ему надо в Стамбуле купить, какие-нибудь пряности? Никогда ничего не просил, вот Март удивится…”

Снова рекламные щиты, указатели… В глазах туманная дымка, он принял один порошок, второй на всякий случай положил в карман. Чуть-чуть тумана, а так ничего, вполне комфортно.

— Не могу сказать, что я в восторге от вашего путешествия, — проронил советник, — оно противоречит моим принципам. Да уж ладно, езжай ради мира в доме, чтобы ты не мог потом меня упрекнуть. Поезжай на месяц.

— На месяц? — Вики оторвался на миг от живых картин, мелькавших за стеклом.

— Как в гимназии? Какие оценки?

— Хорошие, — ответил Вики.

Ему показалось, что отец нахмурился. Ну надо же, усмехнулся он, какая мелочность — делить расходы пополам. Советник за рулем будто прочитал его мысли:

— Что касается дорожных расходов, будет, как я сказал: пополам. Но если тебе не нравится, можете с самого начала устроить общую кассу.

Вики так же равнодушно отнесся к совету, как и к разрешению всего на один месяц, он считал, что путешествие продлится минимум шесть недель, как они и договорились с Барри. И теперь совершенно безразлично, что приказывает советник. Его волновало предстоящее событие, хотя еще и сейчас, на пути к нему, он его совершенно не осмыслил. Мысли путались, как и дома, правда, действовали к тому же порошки. Пробегающие за шторкой пейзажи приятно успокаивали, укутанные туманом… Но вот что странно — непривычная благожелательность отца в течение всего дня. Только он подумал об этом, как тут же и позабыл, чуть не подскочив от изумления. Они как раз выехали на ответвление местного шоссе, поднимавшегося к освещенным холмам и нагорьям в яркой зелени разнотравья. Вики глазам своим не верил…

Советник въехал на мост, под которым в скалистых берегах бурно клокотала глубокая река. Вики давно сдвинул шторки, отец не мог не заметить, но молчал. Вики смотрел на мост и быструю холодную реку. Скалы, безлюдье, ни души, ни автомобиля, только зелень и солнце. Советник, проехав мост, остановился под склоном, поросшим деревьями.

— Вот мы и на месте, можно выходить. Машину оставим здесь.

Советник был спокоен и уверен, значит, убежден в благополучном исходе. Вики, весь во власти своего изумления, понял лишь одно: отец ни в чем не сомневается.

Они вышли, советник запер машину, они стали взбираться вверх.

Солнце пронизывало лес, пели птицы, одуряюще пахло молодой травой и разогретой хвоей. Нет, Вики все это не снится. Как всегда под действием порошка, он чувствовал себя усталым, спокойным, перед глазами плыл туман, но все это было не сном, а явью. Советник шел твердым шагом служивого человека и молчал. Они достигли вершины — вот оно, то самое место, тот же прекрасный вид. Советник остановился у высокой сосны. Вики стоял рядом.

С правой стороны тянулся хвойный лес, на опушке которого они стояли, с левой стороны молодые посадки, посреди поле, вдали оно стекало вниз, в долину, а там, на самом горизонте, деревушка, красные остроконечные черепичные крыши и колокольня. На этом самом месте перед Рождеством Вики сидел с Барри и Гретой, тут ничего не изменилось, а все же стало другим. Тогда все скрывал снег, и стояла благолепная рождественская тишина, и в тишине звучала тихая музыка из транзистора. Теперь под лучами весеннего солнца звенело пение птиц, воздух полнился ароматами нагретой смолы, между деревьями зеленело поле. Зеленые побеги тянулись вверх. Советник смотрел, прищурившись, точно генерал на поле битвы. Оглянулся, но за спиной только ели и сосны.

— Сядем, — сказал советник, глядя на часы.

Они сели на поваленную сосну, ту самую, на которой Вики сидел с друзьями зимой. И Вики тоже посмотрел на часы — золото блеснуло на солнце, засверкало, и советник не мог не заметить сияния, хоть и смотрел в другую сторону. Без четверти «пять. Время еще есть.

— Ты когда-то собирал жуков и бабочек, — вспомнил советник, доставая сигарету. — Это увлечение давно прошло… А здесь как раз подходящее для этого место.

От сигареты тянулся синий дымок, таявший в чистом лесном воздухе.

“Он взял меня, чтобы я стал свидетелем его победы, — размышлял Вики. — Уверен в себе. Но где возьмут Брикциуса, не здесь же, а скоро пять”.

Советник осторожно стряхнул пепел в мох под ногами.

— Скоро. Я объясню, как все будет. Покажу, откуда появится Брикциус и куда пойдет. Я, конечно, не ясновидец, но в общих чертах так и будет. Видишь деревню на горизонте?

Вики подумал: “Я ее уже видел…”

— А верхушку колокольни видишь? Посмотри налево, к лесу. Оттуда и выйдет Брикциус.

Вики поглядел на молодую поросль, он устал, туман перед глазами сгущался. Поросль от них примерно метрах в ста.

— Брикциус выйдет из лесу и пойдет в нашу сторону. — Советник снова стряхнул пепел в мох.

“Боится лес подпалить”, — подумал Вики.

— Он пойдет вдоль опушки или через это поле с озимыми, точно, конечно, не знаю, я, к сожалению, не госпожа Мейербах, это она знает все наперед.

— Но как же он пойдет в нашу сторону, он же увидит нас, — усомнился Вики.

— Предусмотрено. Иначе мы не сидели бы тут, а укрылись в кустах. Мы не в засаде.

— Но если он увидит нас, то убежит раньше, чем ты успеешь выстрелить.

— А зачем ему бежать, зачем мне стрелять? Он подойдет к нам, откуда ему знать, что мы не так просто здесь, откуда знать, что как раз мы и ждем его? Он не знает, что известен нам. Меня он никогда не видел, а то, что я с тобой, вообще отвлечет его от подозрений. Ведь с такими молодыми людьми не ходят на полицейские акции, разве что по ягоды…

А если отец и взял его для отвода глаз?

— Я тоже хочу покурить, — сказал Вики.

— Не стоит привыкать, ты и так бледный, — советник отвел взгляд от поля и покосился на Вики. Тот и сам чувствовал, что бледнеет.

— От Пирэ курить научился?

— Ничего подобного, в гимназии все курят.

Вики стал нервничать.

Советник проговорил вполне миролюбиво.

— Что хорошего курить, шляться по барам… Кстати, ты еще не рассказал, что было в баре перед Рождеством, в тот день, когда ты вернулся перед рассветом…

Шутит он, что ли? В полночь Вики вернулся, а вовсе не перед рассветом.

— Я в полночь пришел. — возразил Вики, — в баре мы дарили друг другу подарки и ужинали с турками. Они сами нас пригласили…

— Ну это ты и тогда говорил, а еще что было?

Вики подумал: “А ты спрашивал? О чем-нибудь когда-нибудь спрашивал?” .

За всю жизнь отец так долго никогда не разговаривал с ним…

— Отличный был вечер, мы ели бифштексы, утку, рахат-лукум, пили воду, сок, вино, говорили о Турции, о дороге, господин Маглайлия рассказывал о своей стране точно поэт, в двенадцатом часу мы ушли, — повторил Вики.

Советник взглянул на часы. И Вики тоже, снова сверкнуло золото — без десяти пять.

Советник молчал, а Вики вдруг решился:

— Барри не был у нас с Рождества, и теперь, когда мы готовимся к поездке, это даже как-то неудобно.

— Пусть придет, — ответил советник, — пусть, я сам скажу ему об общей кассе. Завтра разберусь с делами и назначим время.

Прилетели две большие птицы и затеяли шумную свару. Вики слушал крики и свист маленьких птичек в кронах, вдыхал аромат леса, разогретого солнцем. Вспомнилась песня Греты Гароне:

…Вот он, луг широкий, вот и темный лес,

и густые травы, и простор небес…

Вики слегка улыбнулся, поглядел на траву, на лес у горизонта, откуда ждали Брикциуса.

— И все-таки я думаю, — проговорил он задумчиво, — он испугается, когда увидит нас. И если не выстрелишь ты, выстрелит он.

Советник стряхнул пепел, тщательно затоптал его, а окурок положил в карман.

Вики подумал: “Скажите, как лес бережет, старается не сорить”.

— Не может же он не догадываться, что его преследуют, возьмет да и выстрелит. И про ордер на арест знает, и про назначенную премию, разве не так?

Вики еще хотел что-то добавить, но отец прервал его:

— Ты плохо представляешь себе нашу работу. Если бы все было так, как ты думаешь, мы бы с тобой тут не сидели. Повторяю: мы ничем не рискуем. — Советник говорил спокойно, но устало, точно ему надоело объяснять и отвечать на вопросы и предположения. — Не прозвучит ни один выстрел. Если ты ожидал увидеть ковбойский фильм или какой-нибудь другой боевик, придется тебя разочаровать: кино не будет. Все будет прозаично, как в нудном романе. Я тебе скажу, как будет: Брикциус выйдет в поле, подойдет поближе, и тогда я встану, поздороваюсь и задам какой-нибудь вопрос, ну, например, как добраться до Мерклина. До той деревушки на горизонте.

Вики вдруг охватила слабость, застучало сердце. Впрочем, порошок еще действовал. Так или иначе, отец ничего не заметил.

— Пока я буду спрашивать, как найти деревню Мерклин, к нему подойдут и, прежде чем он опомнится, наденут наручники. Они у меня с собой. Он даже не успеет схватиться за оружие. У него замедленная реакция. Он стрелял в затылок, никуда не спешил, уверен был в своей безопасности. Если ты обратил внимание, когда читал материалы, он всегда стрелял сидя, все продумав наперед, это он умеет. Но стрелять с бедра, да еще в минуту опасности, в бою — нет. Что с тобой? Тебе плохо?

Вики дрожал.

— Не бойся, ничего страшного не случится. — Советник вздохнул, будто перемогал что-то в себе. — В лесу полно наших людей. Они тут с трех часов, и командует ими Ваня. Будь у тебя зрение поострее, ты кое-что заметил бы по дороге. — Хойман едва заметно улыбнулся, впервые сегодня. — Говорят, в Бразилии живет некая Глисерия Феррейра, 125 лет, она вдевает нитку и шьет без очков. Значит, так: Ваня с тремя сотрудниками в лесу напротив, у нас за спиной тоже засада, ты, понятно, и этого не заметил, нет, не оборачивайся. Сиди спокойно. Смотри вперед. Тут, на склоне, еще инспектор Мелк, ты поедешь с ним домой, машины внизу на шоссе, рядом с нашей. Еще немного потерпи.

Советник посмотрел на часы, Вики тоже — без двух минут пять.

— Отчего же не арестовать его в лесу, раз они все там? — спросил Вики. Сердце готово было выскочить из грудной клетки.

Советник утомленно ответил:

— Я сам обязан арестовать его.

Вики больше вопросов не задавал.

Пять часов.

Ровно пять. Кругом тишина. Озимые слегка колеблются под слабым Дуновением, большие птицы улетели, маленькие еще поют в высоких кронах. Вот-вот появится Анатоль Брикциус. Вики пристально смотрит в поле, а думает о своем. Зимой на этом самом месте, куда он сейчас смотрит, появился заяц — выбежал из дальнего леса, откуда сейчас ждут Брикциуса, и побежал по направлению к холму, остановился на полпути, забарабанил, Барри усилил звук транзистора, и заяц, опустившись на четыре лапки, убежал. Если бы только Барри знал, где сейчас Вики, с кем и почему…

“Вечером позвоню и все расскажу — он не поверит”.

Вики представил себе, как сам поведет “ягуар”. Он уже освоил вождение. Интересно, в каких городах они побывают?

Пять часов одна минута.

Пели птицы. Вики, усталый, с затуманенными глазами, услышал новый звук — стрекотание кузнечиков, гудение ос и пчел. Он снова представил себе приборную доску “ягуара”, левую педаль — тормоза, правую педаль — газа… Чудесной летней ночью они приблизятся к турецкой границе…

В лесу не шелохнулась ни одна ветка. Протекла еще минута, отец холодно и спокойно смотрел вперед. Вики тоже посмотрел, туман плавал перед глазами. Все мертво. Лишь чуть волновалось зеленое поле. Солнце склонялось к западу, вспомнился рассказ о маковом поле. Клин ярких маков, аромат, солнце, катящееся за горизонт. Вики вдыхал аромат смолы и хвои, слышал птиц, кузнечиков, шмелей. Пошла третья минута. Вики отвернул рукав и смотрел на часы. Показалось, что в темном неподвижном лице советника что-то промелькнуло, что-то вроде безмерной озабоченности и сумрачности… Кончилась четвертая минута. Вики усмехнулся.

“Он беспокоится. Это все, никто не придет. Провал. Крах! Брикциус сбежал”. Вики усмехался, борясь с усталостью, напряжением, с туманом, заволакивающим глаза.

И вновь, без всякой связи, представилось ему, как они будут пересекать турецкую границу. Он навсегда останется в Турции и никогда, никогда сюда больше не вернется…

Советник посмотрел на часы, нахмурился и тихо, спокойно проговорил:

— Посмотри на эту колокольню. Я никогда не был особо набожным, но твоя мать горячо веровала. Знаешь, что такое собор? Это место… — Советник ронял слова тяжело, будто каждое должно было отпечататься в душе сына… Опустил голову. — Собор — место, где воздается хвала Господу и верующие просят о прощении грехов, взывая к высшему милосердию… Подумай об этом… А он обязательно появится, ошибка исключена. Абсолютно, — добавил Хойман, тяжко цедя слова, пересиливая что-то — может быть, сомнения? — Смотри! — Хойман поднял руку, указывая на деревья.

Вики и так смотрел, смотрел с колотившимся сердцем, борясь со слабостью.

— Думай о соборе.

Советник криминальной полиции выхватил из кармана пистолет и приставил к затылку сына. И раньше, чем Вики успел оторвать, взгляд от леса, и даже раньше, чем почувствовал холод металла, Виктор Хойман нажал на спуск.

Выстрел не прозвучал — сработал глушитель.

Последним, что увидел Вики, было поле, далекие остроконечные крыши, окруженные лесом, и птицы, взметнувшиеся с молодых ветвей. Последняя его мысль была о путешествии, вот он едет “ягуаром” в Стамбул… Там останется навеки… Рядом Барри — какое счастье… Где-то, на самом дне подсознания, мелькнуло смутное воспоминание об Оттингене… о последних словах отца…

Он скатился с поваленной сосны, ясные серые глаза слепо блеснули под косыми лучами, напоследок скользнувшими по бледному, тонкому, красивому лицу, уткнувшемуся в мох.

Советник криминальной полиции Виктор Хойман спрятал пистолет в карман, встал, обвел взглядом верхушки деревьев и поле, достал из кармана застекленную коробочку — игру, завернутую в платок, и положил ее на грудь сына. Наклонился к сосне, на которой сидел, подобрал пулю и стреляную гильзу.

Долго смотрел на мертвого юношу, и на глазах его, впервые за всю жизнь, исключая детство, показались слезы. Резко отвернулся и стал спускаться с холма, к шоссе, где ожидала машина. Кругом стояла тишина, вот только птицы снова пели.

В седьмом часу показался город, на улицах загорались неоновые фонари.

XXI

В 22 часа, когда и по радио, и по телевидению начинались информационные передачи, а в кинотеатрах заканчивались вечерние сеансы, главный советник криминальной полиции Виктор Хойман вместе с комиссаром Ваней и сержантом Амброзом арестовали Анатоля Брикциуса.

Это произошло на южной окраине, в маленькой, обреченной на снос улочке, которая называлась Пристанной, хотя поблизости не текла никакая река, даже ручеек не пробегал. Задержал его Хойман в пивнушке, ютившейся рядом с амбаром на старом дворе, огороженном штакетником, в приземистой халупе, где раньше чинили мотоциклы, а теперь открыли пивную.

Анатоль Брикциус-Стопек, рост 170 см, крепкого сложения, с зачесанными назад каштановыми волосами, смуглый, небритый, глаза темно-серые, в потертом сером костюме, в 21.57 вышел на темный двор и направился к амбару. За ним поплелся какой-то жалкий бродяжка, заросший и оборванный, новый его приятель, они вместе пили с восьми вечера. Брикциус кашлял.. Как только он подошел к амбару, откуда-то вынырнул комиссар Ваня и сержант Амброз, тут же оказался и советник Хойман.

Брикциус на миг окаменел, попытался сунуть руку в карман, но Хойман перехватил руку и вывернул. Бродяга, уже державший его на прицеле, вместе с сержантом Амброзом надел на задержанного наручники. Его быстро обыскали, отобрали пистолет, какую-то мелочь, паспорт на другую фамилию и деньги.

Пока Брикциуса-Стопека выводили на улицу, где ждали две обычные частные машины, через несколько улиц от Пристанной сотрудники полиции во главе с инспектором Мелком задержали шестерых гангстеров, среди них и главаря.

Через пятнадцать минут машина, в которой везли Анатоля Брикциуса, уже мчалась по мосту Зайбта, затем по улице Келиха, мимо Биологического института, следом ехали Хойман с Ваней.

Хойман бегло осмотрел пистолет Брикциуса системы Мейербах, калибра 6,35 с левосторонней нарезкой ствола, и проверил количество патронов. Спрятав пистолет в карман, Хойман стал глядеть в окно — по тротуарам в свете фонарей сновали многочисленные прохожие, кое-кто возвращался с вечерних сеансов, и никто не подозревал, что мимо везут убийцу, за поимку которого назначено вознаграждение, который держал население в таком страхе, что детей выпускали только в сопровождении сторожевых собак, а грудных катали в колясках лишь вокруг статуй святых на площадях.

В половине одиннадцатого все прибыли в Управление полиции, точнее, в Криминальный центр. Двое полицейских встретили Брикциуса и отвели в подвальное помещение, в камеру предварительного заключения.

В эту камеру, кроме надзирателей, имели право входить лишь врач, адвокат арестованного и государственный прокурор.

Прокурору позвонили и поставили в известность об аресте в 23.00. Прокурор счел, что не стоит ему в столь поздний час пороть горячку — встречу с преступником, точнее подозреваемым, вполне можно перенести на завтра. Адвокат еще не был назначен.

Брикциуса освободили от наручников, сняли с него галстук и пиджак и пригласили полицейского врача. Осмотр длился недолго.

— Практически здоров, — сообщил врач дежурному надзирателю, — повышенное кровяное давление и совсем немного повышена температура. Нормально для таких случаев, все-таки стресс. С душевным состоянием хуже, я продиктую заключение.

В половине двенадцатого в коридоре перед одиночной камерой, где содержался Брикциус, появились главный криминальный советник Хойман и комиссар Ваня. Они встретились с инспектором Мелком, который готовился к предварительному допросу шестерых гангстеров, помещенных в соседних камерах.

— Их следует считать соучастниками всех убийств, совершенных Стопеком, — сказал Хойман инспектору. — Они не могли не знать об убийствах и все же помогали ему. Объясните им, что всех обвинят в соучастии, и напомните, чем это грозит. Только дьявол способен доказать, что им не было известно об убийствах…

Вместе с комиссаром Ваней Хойман вошел в камеру. Надзиратель внес два стула и ушел, затворив тяжелую дверь.

Советник Хойман остановился на пороге, он выглядел не разгневанным, не рассерженным, нельзя было даже сказать, что он находится лицом к лицу с преступником, исчадием ада. Он равнодушно смотрел на заключенного, даже без особого интереса. Лицо Хоймана было утомленным, и только.

Брикциус стоял возле койки, уронив руки, его воспаленные глаза глядели куда-то за спину Хоймана. На лице следы засохшей крови после горлового кровотечения, грязь, пот. Весь вид Стопека отнюдь не свидетельствовал о душевной силе.

— Вы обвиняетесь в побеге из брюссельской тюрьмы, где отбывали десятилетний срок за соучастие в убийстве шестнадцатилетней Клаудии Темминг, — спокойно объявил советник, подойдя к стулу. — Вы обвиняетесь также в убийствах детей. Нет смысла доказывать бесспорность вашей вины. Вас ждет петля. Имеется только одна возможность избежать виселицы и получить пожизненный срок. Состояние вашего здоровья и немедленное полное признание. Признание могло бы свидетельствовать о душевной болезни, и на этом основании медицинская комиссия ходатайствовала бы о замене смертной казни на пожизненное заключение в специальном учреждении. Твердо обещать я вам ничего не могу. Будете говорить?

Советник сел. Метрах в трех от Брикциуса. Хойман сидел спокойно, закинув ногу на ногу, сложив руки на коленях, как врач, которому показывают вырожденца, или как сидят на домашних видеосеансах. Ваня тоже сел, приготовил блокнот, он нервничал. Брикциус не шелохнулся, и трудно было ожидать, что он заговорит.

— Так мы ни к чему не придем. Речь идет о вашей жизни. Завтра же вас могут отправить на виселицу. Суд продлится не больше получаса. В течение полугода вы убили четверых детей. — Хойман встал.

Брикциус дернулся и вытаращил на него глаза.

Советник Хойман неподвижно стоял перед ним, легкая тень пробежала по его лицу и исчезла. Он пристально смотрел на Брикциуса.

— 5 сентября прошлого года в лесу рядом с дорогой, соединяющей Кнеппбург и Коларов, вы убили тринадцатилетнюю Антонию Зайбт из пистолета калибра 6,35 в затылок и на месте преступления оставили детскую карманную игру. 20 ноября таким же способом, из того же оружия, застрелили у реки, недалеко от деревни Цорн, четырнадцатилетнего Фридриха Дельмара.

По лицу Брикциуса катился пот. Губы были сжаты. Он тяжело дышал носом, как зверь перед пылающей головней.

— Вам нехорошо, Стопек, — спокойно констатировал советник. — Вы устали, измучены, вам страшно, нам сейчас не договориться. Отдохните. Садитесь и примите успокоительное. — Хойман пододвинул заключенному свой стул и, достав из кармана, протянул два порошка. — Садитесь, — повторил Хойман, — примите лекарство и запейте, вам станет легче. Сигарету хотите? — Хойман протянул заключенному фляжку, которую вынул из нагрудного кармана, и сигарету.

Брикциус высыпал порошки на ладонь и проглотил, как дитя глотает сласти во время религиозного обряда. Запил. Хойман, неотрывно смотревший на него, забрал пустую фляжку и дал прикурить.

— Итак, вы убили Антонию Зайбт, вот ее фотография. Вы убили Фридриха Дельмара. Вот он. Признавайтесь. — Хойман показал, не выпуская из рук, снимки убитых.

Брикциус выдохнул дым и поглядел на снимки. В лице его что-то дрогнуло, но он молчал.

— 22 декабря, также в лесу, рядом с городом Оттингеном, вы убили четырнадцатилетнего Юрга Книппсена, а сегодня днем вы выезжали из города в одно уединенное место. Так вот: где вы сегодня были и что делали?

Анатоль Брикциус выдохнул дым и ничего не сказал. По лицу лился пот, голова тряслась.

— На вашей совести четыре убийства, — продолжал Хойман. — Где вы были сегодня днем? Вы сейчас же должны признаться в четырех убийствах. Где были сегодня днем? Что делали? И не забудьте, Клаудию Темминг вы тоже убили.

Брикциус выдохнул дым и разжал губы.

— Нет! — выкрикнул. — О чем вы?! — И закашлялся.

— Спрашиваю, где были днем, что делали? Признавайтесь, в этом единственное ваше спасение, иначе — виселица. На другое не рассчитывайте. Нет, пожалуй, вас гильотинируют, а не повесят, и вы станете на голову короче. Потечет кровь, ваша кровь…

Стопек затравленно смотрел на Хоймана.

— Гильотины не существует.

— Еще как существует, могу даже показать, если не сознаетесь. Вы убили в Кнеппбурге, в Цорне, в Оттингене… вот этим оружием. — Хойман достал пистолет, прицелился в Брикциуса. Тот встал, пот продолжал струиться со лба, по грязному лицу размазалась засохшая кровь.

— Я не убивал, — прохрипел он в третий раз, — не убивал…

Он еще хотел что-то сказать, но Хойман внезапно вырвал у него сигарету, отбросил, схватил за горло и закричал:

— Говорите! Даю последний шанс! Ваша жизнь ничего не стоит, выродок вы несчастный! Других справедливо покарали за меньшую вину, а вы надеетесь избежать казни! Никчемное создание, вы кровью смоете свои преступления. Спасет вас только признание, говорите! Вы что же думаете, я просить вас стану, негодяй! Ваша вина доказана. Признавайтесь в четырех убийствах, не то… — Хойман тряс его изо всех сил, кровотечение у арестанта возобновилось, руки советника были в крови.

Стопек-Брикциус бился, хрипел:

— Двоих… двоих я убил… — Кровь толчками выбивалась из горла. — Только двоих, девчонку и мальчишку… больше ничего не знаю… Темминг не я убивал, я только следил за ней… в Оттингене вашем я никогда не бывал, клянусь! Там был…

Но прежде, чем он успел выговорить “кто-то другой”, Хойман схватил его за подбородок и, проверив, нет ли у него во рту какой-нибудь таблетки, толкнул на койку.

“К сожалению, мерзавец, в Оттингене действительно был кто-то другой”, — гудело в разгоряченном мозгу Хоймана.

Он кивнул Ване, и тот постучал в волчок.

— Он признался в убийствах, совершенных в Кнеппбурге и Цорне, — объявил Хойман, выходя с комиссаром в коридор, — и в убийстве в Оттингене, — добавил он.

Ваня подтвердил.

— А сегодня днем в Мерклине он убил моего сына.

Ваня опять кивнул.

Тревога в Центре криминалистики была объявлена раньше, чем Хойман успел вымыть руки. Ужас охватил всех бывших здесь в это ночное время.

Через пятнадцать минут шестеро полусонных полицейских с Ваней во главе выехали из города на большой полицейской машине на автостраду и направились к деревне Мерклин. За первой машиной сразу же выехала вторая. Они достигли каменного моста и стали подниматься на холм.

Было 00.30.

XXII

После отъезда Вани советник ненадолго покинул подземный коридор и на лифте поднялся на пятый этаж. Было пусто и тихо, как бывает ночью в учреждениях. Но Хойман не пошел в свой кабинет, а поднялся еще на два этажа и открыл чердак. Он зажег свет, запыленная лампочка слабо светила. В полумраке Хойман вошел в чердачное помещение со множеством деревянных и бетонных перекрытий. Тишина стояла, какой и полагается быть в полночь на чердаке. У одного из перекрытий Хойман достал пистолет Брикциуса, снял предохранитель и подошел к месту, где крыша соединялась с полом железным столбом. Он вытянул руку и выстрелил в столб. Хойман знал, что выстрела внизу не услышат. Поднял с пола пулю и гильзу, спрятал в карман и на лифте с пятого этажа спустился в подвал. Там подсел к столу дежурного сержанта, подперев рукой голову. Молодому сержанту раньше только издали приходилось видеть шефа криминальной полиции, а тут шеф сел за его стол в такую страшную минуту. Что он мог сделать для него… Подать крепкий чай, единственное, что было под рукой.

— Не беспокойтесь, — сказал ему Хойман.

Сержант был благодарен шефу за эти слова. Двое надзирателей в конце коридора стояли почти по стойке “смирно”, они не отважились сесть на скамью, которая тут стояла. Хойман посмотрел на них, перевел взгляд на двери камер, не смотрел только на дверь камеры Брикциуса.

Он допивал чай и закуривал новую сигарету, когда подошел инспектор Мелк, бледный и измученный. Сержант уступил ему место. Мелк не знал, говорить ли Хойману в столь страшную для него минуту о результатах предварительного допроса гангстеров, но Хойман спросил его сам.

— Они отрицают, — сообщил Мелк, — что знали об убийствах, говорят, им и в голову не могло прийти, что Брикциус способен на такое, что имеет отношение к убийствам, о которых писали газеты. И только когда были напечатаны и показаны по телевизору фотографии и, главное, когда была назначена премия, до них дошло, что к чему.

Мелк собрался с силами и тихо сказал:

— Господин советник, он сумасшедший, ему нельзя верить, вдруг он признался в состоянии аффекта, поддавшись мстительному чувству. Как он мог убить вашего сына? И почему в деревне? Он же психопат…

— Он признался в здравом уме и твердой памятй, — отрезал Хойман. — И сын действительно сегодня куда-то собирался.

— Может быть, отдохнете? — спросил Мелк.

— Я подожду здесь.

Он остался сидеть за столом сержанта, глядя то на полицейских в конце коридора, то на двери камер. Отдал Мелку пистолет Стопека-Брикциуса.

— Заберите эту мерзость, прошу вас, теперь пистолет не имеет значения, преступник признался.

Мелк взял оружие.

Надзиратели приступили к обходу камер, Хойман устало следил за ними. Проходя по коридору, надзиратели заглядывали в глазки. Когда один из них подошел к камере Брикциуса, Хойман погасил сигарету. Мелку показалось, что шеф не в силах больше бороться с усталостью. Надзиратель заглянул, обернулся к сержанту, который стоял неподалеку, открыл камеру и вошел. Сержант бросился за ним. Вскоре они вышли, и сержант, бледный и испуганный, сообщил:

— Мертв.

Хойман тяжело поднялся, приблизился к отворенной двери и заглянул. Стопек-Брикциус лежал, застывший в судороге, с залитым кровью лицом.

— Легко отделался, — констатировал Хойман, — слишком легко.

И пошел к лифту. Доехав до своего пятого этажа, он на этот раз направился к кабинету. Зажег лампу, сел за стол, подперев голову ладонью, и на минуту прикрыл глаза. Мертвая тишина охватила его. Сквозь прикрытые веки он видел свет лампы. Между небом и землей не оставалось больше ничего, что бы он хотел узнать или сделать. Никчемный мерзавец, который не имел права видеть солнце, подох. Отлично. Но его сын, Вики… Через час или два вернется из Мерклина Ваня с людьми…

“Это было необходимо”, — так сказал он Ване. Комиссар уже все знал, когда вместе с Хойманом был в камере Стопека.

Но откуда-то из самых глубин, вместо щадящих слов о том, что другого выхода не было, всплывали правдивые: “Я убил его, потому что обещал: справедливость восторжествует. Я обещал гражданам, а после оттингенского убийства обещал Книппсенам. А что мне оставалось? Смотреть, как ему надевают петлю за оттингенское убийство? Моему сыну? Когда-то я сам сделал все, чтобы смертную казнь не отменяли. И теперь на нее обрекли бы моего сына за убийство, совершенное моим собственным оружием”.

Снова вспомнились слова Вани:

“Его бы не казнили”.

“Его бы казнили, — слышал он свой ответ, — или приговорили пожизненно, а это одно и то же. Он был совершеннолетний. Зато спасена честь. А мерзавцу из Брюсселя не помогло бы то, что не он убил мальчика из Оттингена. За убийства в Кнеппбурге и Цорне его повесили бы все равно”.

Он снова слышал, как благодарит Ваню за помощь и говорит:

“Дело закрыто, я ухожу…”

Советник вынул из ящика письмо на меловой бумаге в конверте со вчерашней датой. Шел первый час ночи, и он исправил “5 апреля” на “6”. Нет смысла переписывать все. Утром министр, как только получит письмо, выразит свое глубочайшее сострадание и даже постарается тактично уговорить поработать еще немного, хоть они никогда не любили друг друга. В конце концов министр примет отставку. Он больше не может возглавлять полицию. После трагедии, постигшей сына, это исключено. После ужасающей трагедии, известной только ему и Ване, служить совершенно невозможно.

Зазвонил телефон. Полицейский врач сообщил из подвального этажа, что Стопек отравился сильным ядом, действующим спустя примерно час после приема. Хойман позвонил инспектору Мелку и успокоил его:

— Не волнуйтесь, инспектор, какие могут быть угрызения совести из-за мерзавца, не заслуживающего права на жизнь. Я имею в виду сержанта Амброза и Рота, который переодевался пьянчужкой, — это ведь они обыскивали карманы арестанта и не заметили яда, где-то им припрятанного.

Совершенно обессиленный, Хойман закрыл глаза.

Через час после возвращения Вани из деревни Мерклин, когда тело сына привезли в город, Хойман вызвал шофера и поехал домой.

Было темно и безлюдно, но утро приближалось, скоро должен наступить рассвет. Хойман знал, что вот-вот заработают типографии по всей стране, выйдут специальные утренние выпуски, перед его глазами всплывали аршинные заголовки на первых полосах, жирно набранные подзаголовки, появятся, возможно, и первые снимки лесной опушки с поваленной сосной.

…Четвертая жертва детоубийцы — сын главного советника криминальной полиции Хоймана…

…Брикциус арестован 5 апреля…

…Брикциус совершил в тюрьме самоубийство…

Подъезжали к дому. В одном из окон Бернарда Растера горел свет. Растер собирается в поездку, но не в Оттинген, там работа закончена. У Хоймана царила полная тишина и темнота. Спал наверху полковник Зайбт, понятия не имея о том, что случилось. Спал камердинер, который честно служил ему и заботился о коллекции оружия, спала экономка Бетти, они ничего не подозревали.

Хойман прошел по темному холлу. Когда поравнялся с псевдоантичной консолью, белеющей в темноте, телефон коротко звякнул. Случается.

В кабинете Хойман вынул из кармана фляжку, из которой Стопек пил воду, и бросил в корзину. Две гильзы и пулю спрятал в ящик. Положил на стол билет метро, очки в черной оправе и накладные усы. Очки и билет оставил на столе, а усы взяд с собой в комнату сына. Войдя, зажег ночник. На столе лежала автодорожная карта и лист бумаги с заметками. Хойман нашел в шкафу старый темнозеленый плащ — Вики носил его очень редко, — старые перчатки и спустился в подвал. Полил плащ бензином и вместе с усами и перчатками спалил в старой железной печке. Из подвала Хойман ушел, когда в печке оставался один пепел, а на дворе светало.

Тяжело поднялся по лестнице, вспоминая генерала Мейербаха, который много лет назад учил его стрелять в подвалах и во дворе замка Бук. Вспомнил вдову генерала в шляпе и брюссельских кружевах. Бывших товарищей — Ценгера, Гётца, Дессеффи… Входя к себе, услышал шаги наверху — полковник встал. Но у Хоймана еще спали. Вернулся в кабинет, опустился в кресло.

На улице совсем рассвело, ничего удивительного, весной дни длинные.

Вспомнил сына Марта, который, хоть и жив, потерян для него, вспомнил покойную жену…

Страшное дело: вот-вот принесут из морга пакетик — золотые часы, подарок Бартоломея Пирэ…

Ужасно!.. Это не ночной кошмар. Справедливость торжествует!..

Совесть его чиста, как и прежде, но одновременно теперь он запятнан раз и навсегда. Наказан, как мало кто из людей. Зато спас честь семьи, сохранил светлую память о сыне. Нет, совесть его чиста.

А стоило идти на такой ужас, абсолютный мрак, смертельную пустоту ради чистой совести? Можно до конца дней своих уверять самого себя, что не изменил служебному долгу, был верен миссии, до конца стоял на страже закона, всегда добивался справедливости, вынес все, что уготовила ему судьба, и делу своему отдавался без остатка… Но исполнил ли он отцовский долг, который тоже возложен был на него судьбой, исполнил ли тот долг, смысл которого в обычные слова не укладывается?..

Солнце стояло высоко, когда Хойман, измученный усталостью и горем, на минуту забылся.

А в это время остальные обитатели вилл, юный Пирэ и учащиеся седьмого класса гимназии, носящей имя великого педагога, только-только начали просыпаться.