День и ночь, 2010 № 01 (75)

Жалость

Когда тяжёлый апрельский снег начал валить мимо окон, снова закрашивая белым, до слёз невинным цветом оттаявшую было чёрную землю, сидел я как раз у окна и вспоминал дикие алые тюльпаны. Целые жаркие поля их я видел, и вовсе не в Голландии — матери чудесного банального цветка. Да и мать ли Голландия тюльпану? Алые поля я видел в Казахстане, в тех его глубинных степных районах, где из всей цивилизации за тысячу лет отмечено ровно три события. Первое: прокатилась на Россию Орда, но возвращалась уже другой дорогой. Второе: был построен космодром Байконур. Третье: в степи обосновалась воинская часть — строительный батальон, я в нём в юности служил срочную.

В ряду этих событий не числится разведение голландцами тюльпанов в Азии. Они тут, вероятно, росли, когда в Голландии о них ещё и не задумывались. Тогда, конечно, и никакого Казахстана в помине не было. Это подумать страшно, когда они росли, первородные тюльпаны. А вспомнил я о них, о цветах, вот почему: смотрю в окно и вижу, как по белому снегу плетётся мальчишка и держит, несколько небрежно, в руке тюльпаны. Остановился и глядит на сосновые ветки. С сосны на него уставилась белочка. Тут у нас Лосиный остров, белки водятся прямо с краю.

Я пригляделся к цветам: да, это тюльпаны у него. А мальчишка очень похож на моего сослуживца Колю Сергеева, который меня в армии от смерти спас. Я там замерзал в степи, как тот ямщик из песни.

И вот я сижу, и пошли размышления одно за другим, и я додумался вот аж до чего: жалко ли мне хоть кого-нибудь на белом свете?

Положа руку на сердце, разве мне жалко кого-нибудь в этом мире, где мало кто кого жалеет, кроме себя? Жалость — это высокорасходное чувство, оно ослабляет энергетику личности. Батарейки в душе садятся. Всех не пережалеешь, а выборочно — это уже что-то другое. Это — как откупиться. Я безжалостен, что означает — равнодушен. Во мне накопилось много обид. Эти обиды оставили по себе знаки.

На моём теле есть, например, шрамы от ножа, от лома, от дубины, множество есть и не шрамов, а так — следов воздействия. Отметины жизни. А ведь я, в отличие от многих, в тюрьме не сидел.

А погибнуть мог не раз и различными способами. Много разнообразных способов судьба на мне примеряла. Однажды меня столкнули с третьего этажа — упал на кучу песка. Шалость детства.

Отрочества и юности могло уж и не быть вслед за этим полётом, если бы за пять минут до этого самосвал не вывалил под окном пять тонн песка.

Ещё приведу случай. Я уже был взрослый, после армии, журналист из Москвы. Мы ехали из степного совхоза, водитель заснул за рулём, и мы в «козле» закувыркались в кювет. Остались живы, но крови выхлестало из нас — я не знал, что её в человеке столько. Тут ещё то приятно, что дело было в социалистическом Казахстане, в степях, где кювет — один на миллион квадратных километров. Казах за рулём умудрился заснуть именно в этой точке своей любимой республики. До этого он весь день спал в тени под реликтовыми соснами, там есть реликтовые сосны. Их даже меньше, чем кюветов в тех плоских краях.

А сосны такие: ветки у них очень тонкие и строго горизонтально растут в стороны от тонкого же ствола. Сопротивление безумным ветрам почти никакое, вот они и выросли там, и выдержали с библейских времён. Хотя там не Библия, а Коран. Аллах у них в чести, у казахов, я забыл. Я был тогда коммунист, остро интересовался религиозным вопросом. Мы даже на кладбище съездили, и я это кладбище, чтоб не разжигать национальные обиды, описывать не буду. Но я этого никогда не забуду. Мне директор совхоза, тоже коммунист, сказал:

«Вы про кладбище не пишите. Тут сложно между русскими и казахами».

Я уважаю все обычаи, может, с точки зрения мусульман, наш обряд погребения, православный, тоже не ахти как хорошо смотрится.

Я с ним подружился, с директором, как коммунист с коммунистом. У нас были взгляды схожие, общие взгляды на многие вопросы. Он мне доверительно про всякие местные ужасы рассказывал. Сейчас про это дело по телевизору запросто, а тогда — ни-ни. Берегли дружбу народов. Свадьбы праздновали: казах и русская. Русский и казашка. Там ещё и чеченцы были, шабашники на стройке, человек пятнадцать, но они ни с кем не смешивались. Их звали: грачи. Чёрные они, сильные, деликатные. Все с ножами. Они там «сидели на Коране» — это означает, что они своим отцам поклялись на Коране, что пять лет водку пить не будут.

Мы с этим директором совхоза крепко подружились после аварии с кровопролитием. Водки там выпили, под бешбармак, сто литров. И с казахами, и с русскими. А чеченцы, хоть и кушали с нами, а водку не пили. Клятва!

Потом директор мне в Москву письмо написал, когда я статью напечатал в журнале. Он меня поблагодарил за хорошую статью. А позже, через несколько лет, он мне сообщил одно неприятное известие. Трагическое известие.

И потом, ещё через много лет, ещё одно письмо написал.

Казах, водитель, змей, анашу курил целый день, его под наркотой райские гурии щекотали по всем местам и дощекотали до крайнего кайфа: поплыл за рулём, змеина.

Мне его жалко, а? Мы же могли вместе с ним разбиться, могли сгореть, как бензиновые факелы. Расцвели бы там, как тюльпаны, только тюльпаны на месте головками покачивают, а мы бы катались и кричали от дикой боли огня.

Это я так второй раз в жизни в Казахстане оказался, а первый раз — я там в армии служил. Очень давно. Тоже чуть не пал смертью глупых. Хоть не езди в этот Казахстан.

Я служил в секретных частях. До присяги бывает карантин, в карантине стараются из юноши сделать солдата — преимущественно путём всяких унижений. В том числе голодом. Я хотел солдатом быть, но меня призвали в секретный стройбат. Мы там принимали присягу с учебным просверлённым автоматом — это стыдно. Как если бы нож из пластилина, а ты им хвалишься: у меня нож! у меня нож!

Один паренёк, из тамбовских, на седьмой день, ещё сотворение солдата не закончилось, на седьмую, точнее, ночь, сбежал из части. Местность там, как блин, это не Алма-Ата в долине между гор, а там местность — блин. Как стол, местность плоская. И он сбежал — а куда там бежать? Там ты пройдёшь километров пятнадцать — и тебя неплохо видно. Если не пыльная буря, само собой. Но в бурю бегать — смерти искать. То же — в пургу. Я там однажды, на втором году службы, чуть не замёрз. Меня нашли. Но об этом попозже.

Убежал паренёк из карантина, а куда там бежать. Дикие места. Степь. Женщин нет ни одной, только библиотекарша приезжала. Но, конечно, некрасивая. Красивые дома у нас остались. Вы служите, мы вас подождём. Под дождём.

Там и дождей никогда не было, снега зимой — и то не было, его в буран ветер куда-то уносил. Наверное, в Россию, в эмиграцию, чтоб казахам не достался.

И вот он убежал из Казахстана. Думал, что убежит. Нас построил полковник Якин и стал давать направления, где ловить дезертира. Кому куда, а мне он приказал так:

— Туда! — и показал рукой. — Там заброшенная землянка. Сергеев может в ней отсиживаться. Бегом — марш!

Я побежал и скоро добежал до землянки. Это, мне кажется, была землянка — ровесница космодрома Байконур. Землянка приподнималась над степью примерно на две ладони. Мимо пройдёшь — не всякий раз заметишь. Склончик такой. В этом склончике оконце — длинная форточка, без стекла. Ещё сбоку яма, из этой ямы вход, осыпавшийся, в землянку.

Там ли Сергеев?

Мне было всё же страшно, мало ли что у него на уме, у дезертира! Я стал на колени, голову скособочил, чтобы заглянуть в оконце землянки, и услышал прямо у уха текучий шорох. Я вывернул голову в другую сторону и увидел: прямо перед моими глазами, в сантиметре, в оконце втягивается толстая, бесконечная змея.

Гадина!

Степная гадюка.

Их там пропасть, в этом Казахстане!

Она вся втянулась и шлёпнулась, явственно слышал, на дно землянки.

Я сглотнул шершавую сухость во рту.

Ноги ватные, руки окостенели, трясутся.

Кроме страха — непереносимая брезгливость ещё, но страх — страх был смертельный.

Я на карачках отполз от оконца, а потом взвился на ноги, потом позорно, стыдно всхлипнул от страха.

Что я дальше делал? Я пошёл в свою часть, потому что твёрдо знал: Сергеева уже поймали. В землянке его нет, а в степи — куда он денется. Заляжет в тюльпаны, а потом пойдёт сдаваться.

Я пришёл в часть. Никто из посланных полковником Якиным в поиск ещё не вернулся. Не было и Сергеева.

— Вы почему не выполняете приказ? — спросил полковник. — Вы обязаны выполнить приказ. Там же ваш товарищ, в степи.

— Он пойдёт под трибунал? — спросил я тихо. Понимал, что могу спросить.

— Нет. Он ещё присягу не принял, не в юрисдикции трибунала. Но он может на себя сдуру руки наложить, вы понимаете, рядовой? Как ваша фамилия?

Я назвался.

— Почему вы вернулись?

Я стоял перед ним навытяжку, он сидел на скамье — довольно старый человек, с одышкой, с болезнями. Ему было страшнее, чем мне.

— Вы отвечайте, вас старший по званию спрашивает. Вас комбат спрашивает. Вы были в землянке?

— Там змея, — сказал я.

— Здесь везде змеи. Где — там?

— Я хотел заглянуть в землянку, она вот мимо моего глаза проползла в окошко.

— Боитесь змей?

— Боюсь.

— Вам служить здесь два года. За это время вы их, по глупости, убьёте штук двадцать, не меньше. Сдуру. Или от ненависти. Некоторые сапогами давят. Другие топорами их рубят. Вот лопатка сапёрная, острая — вернитесь туда, и ничего не бойтесь. Если он там, то скажите: ему ничего не будет.

Положу его в лазарет на два дня, чтоб успокоился. Выполняйте приказ!

— Есть, — сказал я тихо.

Когда я подошёл к землянке, я услышал изнутри беспрерывный вой, от такого в жару мороз по коже подирает. Страшнее криков этот вой. И ужасней стонов. Я согнулся, меня трясло, потому что я думал, что Сергеев сошёл с ума, или же он себя неудачно топором саданул.

Я согнулся, и через осыпавшийся вход забрался в землянку. Света там было достаточно, чтобы увидеть такую картину: Коля Сергеев сжался в воющий комок, а перед ним, между мной и им, на земле клубились змеи, и сколько их, шипящих и беззвучных, там было, я не смог понять.

Я истерически завизжал, так, что, наверное, полковник Якин в части подскочил. Я начал рубить змей сапёрной лопаткой. Каких порубил, не разбирая, сколько раз какую развалил, а много их куда-то уёрзнуло. И под сапоги они попадали тоже.

Мы вылезли в роскошные тюльпаны, нас долго, мучительно рвало. Мы были зелёные, в алых тюльпанах.

— Мне трибунал, — сказал Сергеев.

— Дурак ты, — сказал я. Ну, я не так сказал.

Зимой того же года меня подвозили до части на гражданском автобусе, там тогда дорогу проложили к «двойке», объект такой, и когда стали видны огни родного батальона, я попросил остановить автобус. Вышел, автобус сразу уехал, и начался буран. Нет смысла описывать, перечитайте «Капитанскую дочку».

Я заблудился в этом буране, упал, стал замерзать. Уплывать в тепло и негу, как тот водитель-казах, до которого было ещё много лет жизни. Я в армии один раз попробовал анашу, после чего зарёкся, ума хватило, и вот эти ощущения — когда покуришь анаши, и когда замерзаешь — они довольно похожи, и ещё неизвестно, какое диковинней.

Я бы замёрз, в этом сомнения нет, но меня нашёл Коля Сергеев, совсем близко от части, примерно на таком отдалении, как змеиная землянка была. Я бы замёрз с гарантией, как цыплёнок в морозилке, но Коля, он мне потом рассказывал, он сердцем почувствовал, что я отдаю концы. Безошибочно на меня вышел, приволок на себе в часть. Никому почему-то ничего не сказал, а взял в каптёрке заветный одеколон, развёл водой, отчего одеколон сделался мутно-голубым, и я этот пахучий напиток употребил внутрь.

В жизни я таким пьяным не был. Напились мы с ним до хохота и всё вспоминали презренных гадюк, и как нас от страха смутило.

Так мы стали с Сергеевым братьями. Связались — куда крепче. Можно крепче, да дальше некуда.

А потом как-то стремительно жизнь понеслась. Я вышел в журналисты, а Коля Сергеев устроился трактористом, что он потом долго проклинал в длинных ко мне письмах в Москву. Всё жаловался на какое-то своё начальство, на бригадиров, агрономов. На председателя: все пьют, воруют, никто, гады, коммунизм не строит, хотя все предпосылки созданы.

Коля Сергеев там у себя довольно шумно спивался, и в новейшие времена, в конце двадцатого века, попивал не только самогон, но, конечно, и одеколон — дёшево и душисто.

Он и в Москве у меня бывал, всё допытывался, на какой я стороне баррикад?

Как ему объяснишь?

Да он, в сущности, прекрасно всё понимал, всё кусал себя за локоть. Издевался над собой, говорил, что, дурак, плохо строил коммунизм, непрочно вышло. Всё тех змей вспоминал, в особенности, когда пьян был. А пьян он был стратегически. Избрал себе такую сторону баррикады. Русское убежище от жизни.

Неприятности навалились и на моего директора в совхозе, у которого я был когда-то в командировке при развитом социализме, но я там был слепой, а он мне всё намекал, как коммунист коммунисту: между русскими и казахами — плохо.

Слал мне тоже письма в Москву, в одном из них было трагическое сообщение: его шофёр-казах всё-таки обкурился анашой и разбился на своём вечном «козле». По мусульманскому обычаю его в тот же день похоронили, придав телу соответствующее положение, сориентировав его на Мекку.

Но ведь и православные все в одну сторону головой ложатся, так что это — детали веры. И не более того. И не менее.

Спи, казах, и пусть тебя нежат гурии в твоём мусульманском раю.

Директор писал, что житья русским не стало, и что чеченцы всем дают дикого жару, включая титульную нацию. Все там пьют, русских жмут так, что пора домой, на историческую родину.

Ну, наверное, коли так.

Я их свёл, Сергеева и бывшего директора, и директор успел спастись от братьев-казахов и братьев-чеченов: продал там за копейки свой очень приличный дом казаху, машину у него отобрал чеченец — и директор уехал в Тамбовскую губернию, к Сергееву. Фермеры!

И вот он мне пишет: пришли мне журнал с твоей статьёй. У меня не сохранилась, когда я, русский оккупант, бежал из Казахстана, а статья была хорошая, про юбилей освоения целинных и залежных земель, и на фотографии, пишет, я там целинный директор, а не тамбовский «фермер» с голой ж.

Вот ведь как хорошо получилось: нашёлся у меня журнал!

Коля Сергеев умер в пятьдесят три года.

Я говорил вначале про жалость: никого мне в собачьей этой жизни не жалко. Такая собачья жизнь, что теперь во мне родилась уверенная надежда: всё должно пойти к лучшему. И в Чечне, красной от крови, и в Казахстане, где зимой бураны, летом пыльные бури, а весной такие тюльпаны — голова кружится. И реликтовые сосны там, наверное, всё ещё распластывают ветви в воющем ветре, и иголочки на тех ветвях крохотные — чтоб скупая влага не терялась в дикой степной жаре.

И в России всё пойдёт к лучшему.

Я знаю.

Жалко водителя-казаха.

Жалко Колю Сергеева — эх, до слёз жалко.

Жалко, как подумаю, и тех порубленных змей в землянке: что нам там было делать, зачем мы туда полезли?

Великие сосны

У моего одноклассника Феди был необыкновенный слух: посреди беготни и шума он вдруг останавливался как вкопанный, чуть вытягивал шею, поднимал руку, прося тишины, и мы слышали тогда в тёмно-зелёной свежей кроне тополя густое гудение самого первого майского жука. Бывало, Федя говорил: «Комар летит!» — и мы смеялись, не слыша никакого комара, но он обязательно прилетал да ещё впивался в шею, доказывая Федину правоту. Ещё Федя говорил, что слышит, как рыба в воде плывёт, но в это поверить никак нельзя было.

Теперь я думаю, что он, верно, слышал тихое шелестение струй в плавниках плотвичек и шуршание донного песка меж рачьими клешнями. Задним числом я склонен верить Феде, а в детстве мы ему веры давали мало, несмотря на то, что он всегда оказывался прав. Взять ту же рыбу, говорил Федя: не плывёт — значит, нечего было и удочку закидывать. Наверное, за этот необыкновенный слух мы и не любили его. То ли завидовали, то ли злились, что сам Федя не видел в своей способности слышать так чутко ничего особенного. Может, он жалел нас за тугоухость, может, просто не понимал, как можно не слышать слышимое.

Федя был приезжий, в посёлке он вместе с матерью появился перед самым сентябрём. Они перебрались сюда из какого-то медвежьего угла, мать устроилась работать на завод, а Федька попал в наш пятый класс и получил кличку «первобытный».

Было это так. Мы писали сочинение по картине Шишкина «Сосны». На следующий день Татьяна Семёновна, учительница литературы и русского языка, принесла в класс стопку наших тетрадей. — Я проверила ваши сочинения, ребята. В основном тему русской природы вы раскрыли. Есть хорошие сочинения, мы к ним ещё вернёмся. Я хотела бы зачитать сочинение, которое написал Федя. Подумайте, ребята, над ним.

И стала читать:

Тут все мы посмотрели в окна класса на эту трубу, которая возвышалась чуть не до облаков, соча чёрный редкий дым, и засмеялись.

Татьяна Семёновна недоуменно посмотрела на нас, сказала: «Тише, ребята!» — и продолжала:

Когда Татьяна Семёновна кончила читать, класс уже рыдал от смеха, а Санька беспрерывно жужжал и вращал ладони вокруг ушей, показывая, как летают гигантские пчёлы.

Федька сидел насупившись, покраснев от обиды. Татьяна Сёменовна растерялась, потом закричала вдруг:

— Прекратите смеяться!

Она на нас редко кричала, поэтому все сразу смолкли и посмотрели на Федьку. Он встал и вышел из класса.

На следующий день его прижали-таки к стенке, требуя объяснить, где это он видел такие сосны, которые выше заводской трубы.

— У нас труба самая высокая в области, — говорил Санька, — а ты, дурак, пишешь, что сосны выше её.

— Пни вы горелые, — отвечал Федька, — это всё раньше было, в первобытные времена. Всё точно так было!

И Федьку окрестили первобытным.

Детство давно прошло, но странное дело — приезжая к матери домой, я нет-нет да и вспоминал эту историю. Мать рассказала мне, что Федька, отслужив в армии, пошёл работать на завод, построил дом, отказавшись от казённой квартиры, и остался таким же чудаком. Выйдет вечером под тополя и слушает часами, как майские жуки гудят, а увидит у кого-нибудь из детей сачок — тут же отнимет и сломает. Корову завёл, а мода на это дело в наших краях давно прошла. Все работают на заводе или на железной дороге, не до хозяйства, да и лень возиться со скотиной. Федька женился, но скоро развёлся — и всё, говорят, из-за этой коровы, жена её не хотела, говорила, что не желает в навозе красоту терять. Федька живёт как бобыль, и по-прежнему зовут его первобытным человеком.

Прошлым летом я выбрал две недели и опять приехал к матери. Летом тут так хорошо, как в детстве, и одно только мне мешало быть счастливым: больно хотелось поиграть в прятки, но об этом и заикаться нельзя было — взрослый дядя, и вдруг в прятки играть! Сумасшедший, скажут. А почему? Не знаю. В волейбол можно, а в прятки — ни-ни.

Зато в другом удовольствии, прежде малодоступном мне, я теперь не знал отказа. Через каждые два дня я брал весло, удочку, спички и шёл на рыбалку с ночёвкой. Поспав днём, я сидел почти всю ночь у костра, глядел на реку, на заводские огни, дробящиеся в её чёрном зеркале, на звёзды, осыпавшие небо, и думал, и думал, неизвестно, о чём, пока утренняя дремота не наваливалась незаметно и сладко — тогда я засыпал на какой-нибудь час, а с зарёй уже стоял по пояс в парной реке и смотрел на поплавок, сносимый тихим течением. Поймать редко чего удавалось — разве пяток окунишек, поэтому мать меня не понимала, считая, что главная моя цель — добыча. Однажды она купила на базаре пару крупных судаков, наварила ухи, думая, должно быть, что во мне играет честолюбие горожанина, непременно желающего ушицы, но и это не удержало меня от очередного похода.

Следующим вечером я опять сидел у реки в каком-то полузабытьи и чувствовал, что доносящийся с другого берега шум завода хотя и мешает слушать ночь, но я с ним потихоньку смиряюсь, перестаю замечать, как перестаёшь замечать со временем ход часов в комнате. Вдруг раздался стук уключин, тихий плеск весла, потом лодка с шорохом торкнулась носом в песок, и кто-то ступил в воду. Брякнула цепь о прикол, щёлкнул ключ, и от кромки воды, осыпая ногами сухой глинистый склон, поднялся ко мне под деревья невысокий мужичок в телогрейке и резиновых мокрых сапогах.

— Здорово вам, — сказал он вежливо.

Я поздоровался и подбросил веток в костёр. Огонь оживился и осветил лицо человека — это был Федя. Должно быть, он тоже сразу узнал меня — пригляделся мимолётно и протянул руку, снова здороваясь:

— Давно мы с тобой не виделись.

— Давно, — согласился я и вдруг поймал себя на мысли, что вроде не о чем разговаривать с ним, по крайней мере, в эти первые минуты неожиданной встречи.

— Тихо как, — сказал я.

— Завод грохочет, — откликнулся Федя. Тогда я вспомнил опять детство, Федин необыкновенный слух, наши игры, когда вдоль улицы в розовом свете летнего вечера долго после беготни стояла не разносимая безветрием нежная сухая пыль, такие же вечера у реки под большими тихими звездами, вспомнил наш класс, теперь уже разошедшийся по жизни в разные концы и пределы. И что-то вроде вины проснулось во мне, и я спросил:

— Федя, а помнишь, в пятом классе сочинение по Шишкину писали?

— Как не помнить, помню. Ещё бы. Хоть бы кто сообразил, что я чистую правду писал. Все смеяться скорей.

— Ну как же правду? Сосны выше трубы! Он привстал на локте, потом сел.

— И ты не понял ничего! Да со мной это в детстве было, ещё до школы. Я сам был с подсолнечную шляпку, а всё помню: поехали с дедом в поле, сосны не хуже, чем на картине, — под небеса, пчёлы как вертолёты. Дед уснул на телеге, храпит — лошадь пугается. А я что — пупком сверкаю, смотрю, как паутины серебряные летят. Лошадь идёт, куда хочет, дед спит, а я забыл всё на свете — гляжу только на сосны, как они над телегой наклоняются, наклоняются, когда к ним ближе подъезжаешь — и вот сейчас упадут! Но не падают!

И, опять слушая Федю, подумал я, как давно всё это было — и сочинение, и Санька, и одноклассницы, которые давно повыходили замуж и народили детей.

Я позавидовал Феде — ведь никогда мне не слышать мира так, как он слышит. Никогда. И я пожалел его: он один такой, и никто его не поймёт, и никто ему не простит редкого дара.

На заре я проснулся и, пока смотрел за медленным движением поплавка, плывущего в редком радужном тумане, Федя всё укладывал и укладывал, отказавшись от помощи, тяжёлые, пахучие охапки травы в свою небольшую лодку. Лодка огрузла, и головки цветов и стебли трав окунулись с бортов в воду.

Мы попрощались, и он уплыл, растаивая и увеличиваясь в тумане, только вёсла долго ещё были слышны мне.

…Я лёг на песок и закрыл глаза. Я увидел: вот в тёмном и тёплом сарае стоит сейчас тихая добрая скотина и ждёт, когда придёт добрый Федя. Он бросит ей охапку травы, возьмёт ведро и начнёт доить, сладко облегчая большое коровье вымя. Федя торопится, не хочет, чтобы кто-нибудь увидел, как он доит корову.

Сено ей он косит по ночам — чтобы не смеялись злые люди.

У каждого своя война

— Война была не такая, война была другая, — капризно твердила пышная Людмила Дорофеевна, дама представительная, с манерами, целомудренно оправляя оборки платья в цветочек.

— Позвольте с вами не согласиться, — сухо кашляя в кулачок, сопротивлялся субтильный Орфей Иванович. При покашливании на его узкой, но выпуклой груди со сдержанным достоинством позванивали густо посаженные медали, скромно уступившие место в первой — верхней — шеренге двум выразительным орденам.

9 мая 1975 года, в День 30-летия Великой Победы, бравый Орфей Иванович заглянул к Людмиле Дорофеевне с букетом тюльпанов и с не вполне ему самому ясным, однако же достаточно определённым намерением. Праздник придавал уверенности бывшему капитану-артиллеристу, а ныне вдовцу и преподавателю музыкального училища по классу кларнета и флейты.

Дело происходило давно, в Таджикистане, в Ленинабаде, городе Ленина на Сыр-Дарье. Героев рассказа нет уже в живых, но я, любимый ученик Орфея Ивановича, исполнявший самые ответственные партии в оркестре под его руководством, отчётливо помню облик моих невыдуманных персонажей, их искренние интонации, залитый солнцем среднеазиатский сухой май и своё первое тяжёлое недоумение, так усложнившее мою до того беспечную молодую жизнь.

…Цветы Людмила Дорофеевна поставила в вазу, водрузив её в центр овального стола; при этом она, походя, ткнув холёным пальцем большую кнопку, выключила чёрно-белый телевизор «Горизонт», по которому звучали колючие марши, и показывали документальные кадры военного времени. Советские войска непрерывно побеждали врага на всех фронтах и собирались делать это весь день — и вдруг наступила, казалось бы, мирная тишина. В этот момент она и произнесла свою простую фразу про «другую войну», так задевшую Орфея Ивановича. Очевидно, поэтому она повторила её, издевательски не поменяв ни слова.

— Вы ведь водку пьёте? Извините, я не держу в доме водки, — добавила хозяйка.

— Спасибо, я не пью водки, гм-гм, с некоторых пор. Я захватил хорошее вино, если вы не возражаете.

На этикетке креплёного марочного вина «Ганчи» медалей было больше, чем на груди скромного, однако довольно решительно настроенного гостя.

Откупорив бутылку с вином, Орфей Иванович разлил его в бокалы — почти до краёв.

Людмила Дорофеевна воспитанно не подала виду, но как-то удивительно тонко, едва ли не кружевами и манжетами, дала понять, что она не одобряет такие широкие, практически варварские жесты.

— За Победу, за Великую Победу! — неуклюже вставая, сказал Орфей Иванович, игнорируя нюансы её поведения, от которых в любое другое время он получал ни с чем не сравнимое удовольствие, и вытянул вино до конца большими громкими глотками. Людмила Дорофеевна не притронулась к бокалу, даже не пригубила.

— Так какая же была война? — вежливо поинтересовался раненый в ногу и контуженный капитан, дошедший до Берлина, но оказавшийся потом в Средней Азии — за то, что он когда-то высказал своё мнение о войне и о знаменитом генерале (капитан назвал его «людоедом» и «фашистом») в кругу подвыпивших, но весьма бдительных однополчан. Кроме того, ему припомнили, что он обучался игре на кларнете у специалиста, закончившего Венскую консерваторию. Специалиста отправили на Колыму, а его любимого ученика Орфея, коренного минчанина, — туда, где потеплее, в Среднюю Азию.

— Я всю войну провела в городе Белая Церковь, что на Украине, — начала Людмила Дорофеевна явно с намерением выговориться и убедить, неизвестно в чём, неизвестно чему сопротивлявшегося гостя.

— Вы были под оккупацией?

— Не сказала бы.

— Но ведь немцы захватили город?

— Они вошли туда и без наглости расположились в домах мирных жителей, никого особо не стесняя.

— Так-так, — сказал капитан и прошёлся по комнате, слегка приволакивая ногу. При этом медали на его груди зазвенели вызывающе, и даже саркастически. — И что же делали немцы в городе Белая Церковь?

— Они не делали ничего плохого.

— Они никого не убивали?

— Что вы?! — изумилась Людмила Дорофеевна. — Они нам помогали.

Капитан воинственно прошёлся в другой конец комнаты. Бряцающие медали уже не скрывали гнева и раздражения.

— Да не мельтешите вы перед глазами, ей-богу, сядьте, я вам сейчас всё расскажу.

Орфей Иванович присел на краешек стула воспитанным истуканом. Хозяйка налила ему вина в бокал — ровно до половины, как и полагается в приличных домах и компаниях. Он не шелохнулся.

Людмила Дорофеевна отпила маленький глоток вина и продолжала:

— В доме моего отца, репрессированного большевиками за то, что он был священником и сыном священника, — доме большом, с прекрасным земельным участком, — встал на постой немецкий офицер с денщиком.

Орфей Иванович мрачно смотрел на свой бокал.

— Они не тронули иконы в красном углу. И мне любезно предложили лучшую комнату, заметьте.

— Сначала вероломно напали на нашу страну, потом вломились в ваш дом, а потом вам предложили комнату в вашем же доме? Сразу видно: культурные люди.

— Не будьте таким наивным и занудным. Мужчины всегда воюют, а военным надо было где-то жить. Так было всегда, во все времена. Но офицер с денщиком вели себя вежливо, не позволяли себе никакого хамства, всегда «битте» и «данке шен». У обер лейтенанта были до блеска начищенные сапоги, великолепный одеколон, гладко выбритое, ухоженное лицо, голубые глаза. Как у вас. Он вообще чем-то напоминал вас. Вы знаете, он обращал на себя внимание. Однажды, когда я слушала по радио сводку Совинформбюро, — да, да, я легкомысленно нарушила строгий запрет — в комнату ко мне постучался офицер, герр обер лейтенант, звали которого, дай Бог памяти.

— Ганс. Или Фриц. Что, впрочем, одно и то же.

— Не ёрничайте, Орфей Иванович. Вам это не идёт. Его звали Рихард.

— А зачем он постучался в вашу комнату?

— Что за вопрос?! Надеюсь, это не пошлый намёк? Не помню уже. Так вот. Со страху я выключила радиоприёмник, но оставила его на прежней волне. Он вошёл, пристально посмотрел на расположение антенны — и сделал вид, что ничего не заметил. Он, конечно, обо всём догадался. Вообще, он вёл себя очень прилично, хотя, кажется, был ко мне неравнодушен.

— За победу над фашистской Германией, нашим злейшим врагом, — сказал Орфей Иванович и залпом выпил вино. Людмила Дорофеевна вновь проигнорировала его тост.

— А его денщик, представляете, постоянно насвистывал арии из опер. Он знал весь мировой репертуар и обожал Чайковского. Кроме того, он бесподобно ухаживал за цветами. Такого цветника я не видела в своём доме никогда. Боже мой, какие он вырастил розы! Уму непостижимо!

Орфей Иванович налил себе бокал до краёв.

— А когда немцы вынуждены были отступать, то денщик аккуратно собрал вещи и целый день, насвистывая без единой нотки фальши и жмурясь от солнца, сажал морковку в огороде — под линеечку, строго по линии. Забивал колышки, натягивал верёвочку — и только потом сеял семена. «Зачем вы это делаете?» — спросила я, разумеется, по-немецки (в школе мы все учили немецкий). «Ведь вы же отступа., простите, уходите. Вы не увидите результатов своего труда». Он перестал свистеть, посмотрел на меня и ответил:

«Но ведь вы же не уходите, фрау Людмила. Здесь будут жить хорошие люди. Я хочу, чтобы после нас остались лучшие воспоминания». Представляете? Потом пришли солдаты Красной Армии в грязных сапогах и растоптали весь посев морковки. Нет, не весь, кое-что выросло, и морковка оказалась чудесной, просто чудесной. А по телевизору и в кино немцев представляют варварами, дураками и садистами. Это враньё, и больше ничего. Меня это возмущает. Я просто не могу смотреть военных фильмов.

— А я убивал немцев, — задумчиво сказал Орфей Иванович. — У одного были начищенные сапоги, а я взял и убил его.

— За что?! — воскликнула Людмила Дорофеевна, в ужасе закрывая свежее лицо руками.

— За то, что он хотел убить меня. Прострелил мне ногу своим крупнокалиберным, и в мой грязный сапог набежало с литр крови. Едва Богу душу не отдал.

— А за что он хотел убить вас?

— Вы не поверите, Людмила Дорофеевна, но этот фашист положил почти половину нашего батальона. Нельзя было нам атаковать с той гибельной позиции, нельзя. Поляна простреливалась вражеским пулемётом насквозь. Я ведь сказал об этом комбату, царство ему небесное.

— А он, что, не послушал вас?

— Приказы на войне не обсуждаются, Людмила Дорофеевна. Они выполняются. Глупые приказы — тем более. Любой ценой. Мои лучшие друзья лежат под Белой Церковью. Я забыл спросить того гада, зачем он убивал наших солдат. Мне было не до того. Я убил его, всадил в него три пули, всё, что оставалось в обойме, а потом ещё и штык-нож вонзил, со скрежетом. Наверное, задел за рёбра, хотя мне показалось, что у него вместо сердца — камень, и я сталью — по камню. А потом я сел и заплакал. Мне ребят было жалко. Лешку. Матвея. Потом меня подобрала санитарка, славная девушка. Через два дня её убили… Её Лешка любил… Я не долечился в госпитале, сбежал на фронт. Мне хотелось убивать этих нелюдей, с камнями вместо сердца, ещё и ещё. У меня была другая война, Людмила Дорофеевна. Там не сажали морковку и не насвистывали арий. Извините.

— Вы меня не обманываете? Вы на самом деле убили человека?

— Не человека, а фашиста.

— Фашисты тоже люди. Они были культурными людьми, они не могли убивать просто так. Должна же быть причина. Почему никто не говорит о причине?

— Они убивали за идею, просто потому, что считали себя сильнее. И умнее. И талантливее. Иконы не трогали, а людей уничтожали. Они считали меня второсортным «материалом». Поэтому я их и ненавижу.

— Ненависть разрушает человека.

— Ненависть к фашистам укрепляет мой дух. А ещё я ненавижу фашистов за то, что они заставили меня убивать и ненавидеть. Они и меня сделали немного фашистом.

— Большевики тоже хороши, скажу я вам. Они тоже перекраивали мир «за идею», и для них мой отец тоже был второсортным «материалом». Да и вас они не пожалели.

— Не путайте божий дар с яичницей. Одно дело — убивать из любви к людям, и совсем другое — из любви к себе, из презрения к другим. Большевики были вооружены благими намерениями. Их жестокость — это жестокость романтиков, а жестокость фрицев — это жестокость глупых циников.

— Вот именно — вооружены. Всё воюем и воюем. Не люди, а бойцовская порода какая-то. Вот и вы туда же. Какой вы упрямый и…принципиальный. А казались таким мягким человеком. Покажите мне рану на ноге.

— Вы думаете, я притворяюсь хромым?

— Не говорите глупостей. Покажите ногу. Да, да, поднимите штанину. Какой ужас!

Глядя на давний шрам, грубо зарубцевавшийся красновато-сизым зигзагом, напоминавшим зловещий разлёт немецкого 2, легко можно было представить, в какие клочья была разодрана нога молодого тогда ещё человека.

— А за что вам дали орден, вот этот? — она аккуратно прикоснулась пальцем с отполированным ногтем к лакированной эмали ордена Красного Знамени.

— Именно за то, что я убил фашиста, который не сумел убить меня.

— А этот? — пальчик коснулся ордена Славы.

— За то, что спас мирных жителей. Немцев. Они замолчали. Было слышно, как натруженно тикают настенные часы, уставшие подгонять время, которое пока что оказалось не в силах изменить людей.

— Какую же оперу мы будем ставить в следующий раз? — спросила Людмила Дорофеевна, поймав паузу в осипшем бое домашних курантов.

В музыкальном училище была традиция: силами учащихся и преподавателей раз в сезон ставили новую оперу. Здесь было много талантливейших сосланных музыкантов, которые щедро делились секретами мастерства с учениками. Муж Людмилы Дорофеевны, органист из Риги, умерший лет пять тому назад, тоже оказался в Ленинабаде не по своей воле. Именно он делал искусные аранжировки для оркестра, дирижировал которым Орфей Иванович. Последние годы дирижёр взял на себя ещё и миссию аранжировщика. Оперные постановки давались всё труднее и труднее: кто-то умирал, кто-то уезжал в Москву и Ленинград.

— Что-нибудь из Вагнера, я думаю. Может быть, «Тристана и Изольду». Немецкая опера гораздо глубже и сильнее итальянской, согласитесь. Даже русская ей уступает.

— Несомненно.

— Конечно, мне трудно тягаться в аранжировке с покойным Янисом Теодоровичем.

— Нет, нет, ваши аранжировки тоже хороши. Они очень колоритны и своеобразны. Сохраняют и передают дух оригинала.

— Вы так считаете?

— Так все считают. Спасибо за цветы.

— Если вы намекаете на то, что пора заканчивать мой затянувшийся визит, то извините, я ещё не всё сказал. А я не всегда бываю так смел, отважен и словоохотлив, как сегодня.

— Так говорите же.

Орфей Иванович шевельнулся на стуле, и медали смущённо издали мелодическое шуршание.

— Я хотел бы иметь честь… — тут Орфей Иванович сухо кашлянул в кулачок. — Видите ли… Эх, была не была: соблаговолите стать моей женой, Людмила Дорофеевна.

Часы оторопели и, кажется, забыли отсчитать два-три положенных такта. Нависла пауза.

— Разумеется, я буду вашей женой, — сказала Людмила Дорофеевна, мило теребя оборки платья. Как опытный дирижёр, она выжала из паузы максимум, и оркестр, то бишь её голос с трогательно осевшим тембром, вступил в нужном месте, не раньше и не позже. Партитура диалога ожила. Пауза только подчеркнула значимость её грянувших слов. — Для меня это большая честь. По-моему, за это стоит выпить.

Орфей Иванович растерянно посмотрел на пустую бутылку, стоящую на столе, и сделал движение, чтобы встать со стула. Желание Людмилы Дорофеевны для него давно уже было законом.

— Нет, нет, сиди, Орфей Иванович, тебе нельзя, надо беречь ногу. У меня есть «Рижский бальзам». Он крепче водки. Годится?

Пустая бутылка была убрана со стола (при этом Людмила Дорофеевна ободряющим и плавным движением ладони прикоснулась к свежим тюльпанам, которые, в выправке дворцового караула, вытянули свои пламенеющие бутоны на сочных тугих стеблях), бокалы сменили старинные рюмки из массивного хрусталя.

— Это ещё дореволюционное стекло. Единственное, что осталось от деда, не считая иконы. За что пьём?

— За тебя, моя дорогая.

Медали слабо звякнули, стиснутые внушительной грудью Людмилы Дорофеевны. Орфею Ивановичу был подарен поцелуй, о котором он грезил ещё там, на фронте, — ещё до того, как убил фашиста. И только теперь он обнимал женщину, ради которой, оказывается, воевал: он только сейчас понял это.

В этот момент где-то в городе, затерянном на просторах древней жестокой Азии, прогремел залп салюта в честь победы над варварами из Европы.

— И за то, что ты остался жив, мой воин, — сказала Людмила Дорофеевна и выпила, опередив капитана и кларнетиста.

Вечерние сумерки быстро поглощали дневной свет. По высокому небу, обгоняя друг друга, плавно скользили лёгкие облака.

Тараканьи бега

— И ведь что поражает, Глеб Борисович: «быстрее, выше, сильнее» в исполнении корявых таракашек — это самая чистая и бескорыстная забава. Никакого тебе психологизма с их стороны, никаких чемпионских амбиций. Ползи себе в удовольствие, перебирай хрупкими лапками.

А вот людишки превращают эти забеги в алчное действо. Вообще всё, к чему прикасается человек, становится разрушительным. Заметил? Жили-были насекомые или тлели себе какие-нибудь безобидные химические соединения: аурум, плюмбум, феррум, аргентум. И вот появляется человек. Таракан превращается в фаворита Григория, аурум — в золото, свинец — в пули, а воздух — в вонючее дерьмо. Тьфу!

Да что там! Всю нашу жизнь превратили в тараканьи бега. Бессмысленно несёшься к какой-то бессмысленной цели, бессмысленно выигрываешь или проигрываешь. Тараканы! Рыжие лакированные тараканы! Вот вам ирония истории: это не тараканы бегут под вашу дудку, это вы стали тараканами. Вдруг из подворотни страшный великан: рыжий и усатый — Таракан. Сказка стала явью.

— Ты прав, Игорь Григорьич, ты прав. Есть ещё чёрные тараканы, тоже лакированные; те из Мадагаскара. Они в бегах самые резвые. Между прочим, тараканы вымирают. Все почему-то думают, что их наплодилось, как грязи. А они благополучно исчезают с лица земли. Устали бегать.

Два чиновника среднего звена, можно сказать, интеллигенты, искушённые в политике, футболе, боксе, искусстве, педагогике, здоровье, алкоголе и женщинах, — словом, в том, в чём до тонкостей, лучше любого профессионала, разбирается всякий уважающий себя человек, — сидели в прокуренном баре и закусывали охлаждённую водку тёпленьким и, надо сказать, противным месивом в горшочках, обозначенным в залапанном меню как «жульен». Драники были вкуснее, однако жульен был французским блюдом, и они повелись на экзотику: жульен явно повышал их социальный статус.

Игорь Григорьевич рассказывал Глебу Борисовичу о тараканьих шоу как о засилье бескультурья.

— Представляешь, мы с тобой, как дураки, паримся в своём Министерстве культуры, а люди зарабатывают на тараканах. На тараканах! Бешеные деньги! Арендуют памятники архитектуры и устраивают в них тараканьи бега. У меня в голове не укладывается.

— Ты прав, Игорь, прав…

Тот, кого назвали Игорем, — одетый в песочно-рыжую пару с иголочки, дерзко освежённую галстуком с изумрудной искрой, — судя по всему, почувствовал прилив уверенности, которую даёт только правота. И он смело сменил тему.

— Бабы, заметь, как с цепи сорвались. Были себе женщинами — так ведь нет, теперь мы феминистки. Тараканши!

— Факт! Сейчас добыть нормальную любовницу — нереально. Все они чего-то хотят. Вынь да положь, понимаешь… Какая-то меркантильность развелась. Раньше такого не было.

Глеб Борисович, обильно, однако элегантно поседевший представительный мужчина, ещё недавно бывший набриолиненным брюнетом с мило выпуклыми алыми губами (о его «чёрном» прошлом можно было судить разве что по густым смоляным усам, придававшим ему такой таинственный вид, что при встрече каждый коллега думал: он точно знает какую-то важную новость), тоже отчего-то энтузиастически заёрзал.

— Точно. А знаешь в чём дело? Только между нами, Глеб. Моя Лора говорит мне:

«Я-то буду любить тебя; а вот ты докажи, что любишь меня». Понимаешь? Она будет любить того, кто готов носить её на руках; а вот ты докажи, что готов делать это всю жизнь. Женщина любит не тебя, не меня, а Того, Кто носит её на руках.

— Да, да. Женщина будет любить того, кто даст ей защиту и уверенность. Проблема любви — это проблема мужчины.

— Вот и я об этом. Именно об этом.

Игорю было несколько неприятно, что его визави, которого он после третьей рюмки иногда называл другом, украл у него вывод: он своими размышлениями подвёл к неизбежному резюме, сделал всё, чтобы афористический итог появился, а этот пижон с лоснящимися усами, от которых млеет секретарша шефа Барби, да и фигуристая Юлия Стефановна из отдела охраны памятников архитектуры, сформулировал так, словно всю эту работу проделал он. Типично чиновничья манипуляция. Наловчился за столько лет таскать чужими руками каштаны из огня. И теперь сидит довольный собой. Сократ Тараканович, блин.

«Проблема любви — это проблема мужчины». Это верно. Вот почему его так раздражала Лора. Он чувствовал, что она точно так же любила бы кого угодно, хоть бы и красиво седовласого Глеба (где-то в печень последовал укол ревности). Она любит не его, Игоря, мужа своего, а Того, Кто даёт ей защиту и уверенность. «Давно надо поменять машину. Посмотри, Женя второй год ездит на „Пежо“ с картинки. И только мы, как аутсайдеры какие-то, колотимся в этом стареньком жуке, рыдване с „убитыми“ подвесками.»

Да, но, во-первых, не Женя, а Евгений Оскарович, с каких это пор дирижёр филармонического оркестра стал тебе Женей; а во-вторых, у Жени нет дачи. Верно, дорогая?

Оказывается, неверно, потому что по даче мы равняемся уже не на Женю, а на мужа её подруги, бизнесменишку и балбеса Борисова (у которого, кстати, вообще нет машины: он её разбил):

«Посмотрел бы ты на их дворик с бассейном! Чудо! Песня! Не то, что у нас — рахитичные кустики.»

Развестись, что ли?

Но разве после этого поменяется природа женщины? Все они такие. Чуть лучше, чуть хуже, но в принципе из одного теста. Тоска.

Игорь Григорьевич, будучи в ударе, от души поделился всеми этими соображениями с Глебом Борисычем; тот сказал, что Игорь во всём прав. Во всём.

Они вышли на улицу. После утонувшего в сизом дыму бара, задрапированного в пошлый бархат гранатового цвета, влажный осенний воздух показался пьянящим и трезвящим одновременно. Освещённый город, окутанный пеленой мутного тумана, стал камерным и сказочным. Откуда-то появлялись и неизвестно куда пропадали люди, беззаботно о чём-то болтающие, озабоченно проплывали машины с горящими фарами. Город тускло сверкал и переливался огнями. Казалось, где-то совсем рядом тихо струится настоящая жизнь с подлинными чувствами и переживаниями. Хотелось горьких слёз и счастливого смеха. Хотелось увидеть небо, расшитое бисером подсинённых капелек-звёзд, но туман скрывал даже верхушки деревьев.

— Спокойной ночи, Глеб Борисович.

— И вам того же, Игорь Григорьевич. Приятных сновидений.

Игорь Григорьевич пришёл домой несколько взбудораженный (причём, он явно торопился, «размахивая клешнями», как сказала бы Лора, чтобы успеть именно к восьми часам; зачем именно к восьми? футбол? вроде, нет), здороваясь с женой, автоматическим движением включил плоский экран телевизора местного производства марки «Angel» (забавно: какое отношение ангелы имеют к пластиковым телевизионным ящикам?). Бородатый астролог, неизвестно чему улыбаясь, изрёк куда-то в голубой эфир:

«Жизнь промелькнёт как одно мгновение. Оглянуться не успеешь — а она уже прошла». Игорь Григорьевич раздражённо отметил про себя:

«Боже мой! Сколько нездорового, сколько всякой мути выплеснулось на экраны! Мистика, шаманство, эротика, низменные страсти. Надо будет завтра сказать об этом на коллегии. Замминистру, с его провинциальным представлением о столичных нравах, это понравится».

Он быстро и мстительно переключил на другой канал, и бородатый канул в вечность, напоследок ехидно улыбнувшись. Ровно в восемь начинались виртуальные тараканьи бега. Два (или три: как когда) условных таракана «бежали» целый вечер по бесконечной дорожке, поочерёдно вырываясь вперёд. Зрители активно включались в игру, делая ставки то на одного, то на другого «участника» (сообщения посылались с мобильного телефона). Параллельно можно было смотреть футбол. Или бокс. Эта примитивная (или гениальная?) затея каждые полчаса приносила владельцам канала прибыль, измеряемую семизначными цифрами в долларах. Миллионы. Это приятно волновало. Почти как на ипподроме.

Игорь Григорьевич поставил на таракана № 3. Не на Григория, как в прошлый раз, и не на Федю, а на Борьку. «Давай, Бориска, сукин сын, не подведи!»

Жена заглянула в комнату. Молча постояла минуту. Брезгливо повела носом, давая понять, что одежда пропиталась кислым запахом табака. Можно было бы провести вечер в заведении поприличней, и с нужными людьми, но для этого нужны деньги. А для денег нужна должность, а для должности — голова. Всё это читалось в её позе и в молчании. Дежурно пожурить вечером — хлебом не корми. Милый семейный прессинг. Так владельцы резвых тараканов подзадоривают своих лакированных подопечных — барабанят пальцами по прозрачной крыше пластиковых тоннелей, — чтобы усачи пошевеливались на беговой дорожке, обгоняя зазевавшихся конкурентов.

Игорь Григорьевич сидел, словно заворожённый, не поворачивая головы. Сопротивлялся.

— Вывеси костюм на балкон, раскрой рамы. Пусть проветрится.

— Да, дорогая. Конечно, мой сверчок.

— Завтра коллегия?

— Да, дорогая.

— Не засиживайся у телевизора.

— Конечно, мой сверчок.

Это был его вечер. Бориска выиграл, стремительным финишем обойдя, казалось бы, уже победителя, фаворита Григория, на полкорпуса. В груди сначала плеснулась противная желчная грусть, а потом теплом разлилось блаженство внизу живота. Как болельщик он получал буквально телесное удовольствие.

Игорь Григорьевич почувствовал прилив уверенности, словно это он стал чемпионом. Таракан Борис как будто подтвердил, что всё в обычной жизни обычного чиновника шло, как надо. Да и жизнь вовсе не такая уж и обычная, если разобраться. Много всяких приключений бывало, интриги отбивали, осадой брали крепости. Да-с, Юлия Стефановна, напрасно вы так гнушаетесь нашим вниманием. Мы ведь можем и в сторону взор обратить. И есть куда, да, да. Молодёжь в коротких юбочках подпирает.

Развязной походкой он подошёл к жене и небрежно положил руку на талию (если бы Юлия Стефановна увидела эту талию лет двадцать тому назад, она сдохла бы от ревности). Жена почувствовала, что глава семьи излучает уверенность, и покорилась вялой ласке без лишних слов. Сказала только одно (обдав жарким шёпотом): «Тебя переведут на место Тараса? Нет? Да-а??!» Неизвестно почему, он утвердительно и солидно кивнул головой, хотя оснований, собственно говоря, особых не было. Просто он чувствовал себя господином.

На следующее утро коллеги встретились на службе.

— Вы правы, — сказал Глеб Борисович. — Какой Григорий, к лешему, фаворит? На него только сонного сома ловить, если, конечно, тот не побрезгует. Заполонили телевизионный эфир чёрт знает чем, понимаешь. Надо будет сказать об этом заместителю министра, уважаемому Прусаку Тарасу Петровичу. Ну, что, на заседание? Впрягайся, брат, часа на три. До обеда. На старт!

— Тараканьи бега, — шёпотом сказал Игорь Глебу на ухо. Глеб понимающе, но уже отстраненно, улыбнулся. И тот, и другой были похожи на своих коллег тем, что маска бесстрастности на их лицах (знак концентрации внимания) была готова в любой момент смениться деловой озабоченностью. Эта маска не обманывала никого, просто она идеально подходила под строгие костюмы. Но в голове у каждого, похоже, были свои тараканы.

Заседание, как и ожидалось, было долгим, нудным, бессмысленным, ибо решались вопросы, которые так или иначе либо уже были решены самой жизнью, либо ставились раньше времени и вне реального контекста, и в этом случае долгий темпераментный разговор шёл ни о чём. Набирали очки фавориты, определялись аутсайдеры. Несколько человек почти одновременно подняли вопрос о том, сколько нездорового, эстетически и духовно убогого, сколько всякой мути развелось на экранах (причём, Глебу не удалось выскочить первым; его опередил молодой безусый шустрик по имени Фёдор, отчества которого никто не знал, — кажется, дальний родственник то ли Прусака, то ли самого министра, Ипполита Фёдоровича Черновила, метящего чуть ли не на самый Олимп; словом, серьёзно мыслящего). — Одних тараканов показывают, — мрачно заметил Прусак, одобрительно шевеля пальцами.

Перед обедом Игорь с Глебом посмотрели друг другу в глаза (в их негласном соперничестве сегодня была боевая ничья, устраивавшая пока обоих: надо было объединять усилия против безусого) и выразительно пожали плечами: дескать, опять впустую потрачен драгоценный день. Золотая осень! А мы так бездарно транжирим короткую жизнь. Неудобно как-то перед природой.

После трудов праведных законы приличия обязывали обнаружить в выражении лица нечто человеческое, не чуждое и чиновникам. Маски менялись: лица оживали.

Готовились к главному в этот рабочий день: после обеда каждому из серьёзных игроков необходимо было проанализировать итоги заседания и сделать правильные, далеко идущие выводы. И горе тому, кто вовремя не отреагирует на новые веяния.

«А что делать?» — задавал риторический вопрос Игорь Григорьевич, словно оправдываясь перед кем-то.

Он торопился домой, привычно глядя под ноги, и мысли прыгали в темпе его движения, выстраиваясь лесенкой, неуклонно ведущей в высь. «Не мы такие; жизнь такая. Не пойдёшь на коллегию или не выступишь с глупой инициативой — обскачет на вираже не только Глеб Борисович, но и Григорий Петрович, мой собственный зам, человек не без харизмы, который давно уже метит в какие-нибудь начальники. На него, кажется, делает ставку добрейший Глеб Борисович. Ну, мы ушки-то Петровичу обрежем, чтобы не высовывался лишний раз. А сами поставим на Федю. Мы ведь сами с усами. Посмотрим, кто кого.»

Темнело рано. Обломок луны, словно жёлтый валун, одолженный смотрителем небесного сада у золотой осени, тяжело утопал в синих волнах высокого океана. Пронзительно острые и безнадёжно одинокие звёзды жаловались своим печальным светом на свою заброшенность и неприкаянность.

Люди, не замечая того, что было выше их, сновали по улицам и куда-то торопились.

1. Последний день её любви

Быстрее, быстрее! Он уже ждёт меня возле подъезда, а я до сих пор не готова! Что же мне надеть? Я начинаю нервничать. Ничего подходящего, всё некрасивое.

Так я бегала по квартире и не знала, за что хвататься.

Целый год я ждала его приезда, целый год! Он наверняка изменился. Может, похудел? Поменял причёску? Стал выше ростом? В голове столько мыслей! А вдруг он стал настоящим красавцем, и я нынешняя ему не понравлюсь? Я лихорадочно раскидывала вещи по комнате, стараясь найти подходящий наряд.

Прошлое лето было самым счастливым в моей жизни. Целых три месяца я провела с лучшим парнем в мире, с Лёшей. Я очень стеснялась, краснела всякий раз, как наши взгляды встречались. Он был самым красивым парнем в нашей школе, по крайней мере, мне так казалось. И вот на выпускной бал он пригласил меня в качестве своей прекрасной спутницы. Из всех девочек нашей школы Лёша выбрал именно меня! В день выпускного я с шести часов утра делала причёску, макияж, плакала, мыла голову и снова начинала всё сначала, пока не пришла мама. Моя мама мастер на все руки. Она мне накрутила сногсшибательную причёску, сделала лёгкий макияж и накрасила мои неухоженные ногти. Она, как волшебница, прилетела к Золушке и из неопрятной служанки превратила меня в принцессу. На балу я была красивее всех, и мой принц, конечно, это заметил.

С выпускного мы были неразлучны. Каждую свободную минуту проводили вместе, и после того, как я узнала, что зачислена в университет, гуляли целые ночи напролёт.

Это была сказка, которую мы писали вместе. Но, как известно, в полночь волшебство теряет силу, и приходится возвращаться в реальность. Мой принц должен был уехать от меня. В августе Лёша мне сказал, что его родители настояли на том, чтобы он подал документы в университет в Англии. Его приняли, и теперь мы должны разлучиться на целый год. Он приедет следующим летом, а затем уедет снова. И я, как несчастная Деметра ждала Персефону, буду ждать своего Лёшу.

О, как я убивалась, когда он уехал! Сначала время тянулось медленно, но потом пошло всё быстрее и быстрее… И вот, пролетел целый год, и мой ненаглядный сидит в машине под моим окном.

Наконец, я готова. Выхожу из квартиры, еду в лифте, открываю дверь подъезда… Он стоит возле машины. Как же Лёша похорошел! Стильно одет, аккуратно подстрижен и с букетом цветов для меня!

— Привет, тебя не узнать, — смущённо протянула я.

— Привет, ты просто прекрасно выглядишь! Я так скучал. Как ты? Как учишься? Мне так хочется знать всё, что происходило с тобой за это время.

— И я, и я хочу всё о тебе знать. Мы будто заново знакомимся!

— Точно. Поехали, я заказал столик в кафе. Я села в машину. У Лёши появился едва заметный акцент. Любой другой человек и не заметил бы никогда, но только не я. Я помнила каждую его родинку, каждую мимическую морщинку, помнила всё, как будто он уехал вчера. Однако почувствовала, что в нём есть уже что-то новое, изменившееся. Это не касается внешнего вида и даже этого почти не заметного акцента. Это касается его внутренней сущности, частички его души, пока ещё мне не известной. Надеюсь, что тот фантазёр, который отвозил меня за город к озёрам, устраивал пикники на природе только для нас, с которым я часами могла лежать на траве и наблюдать за облаками, не исчез, в противном случае я напрасно ждала его целый год.

Я почувствовала некое напряжение.

— Ну, расскажи же мне о своей жизни, ты ведь в другой стране живёшь. Как тебе там?

— Всё замечательно, мне очень нравится. Конечно, вначале было очень трудно. Новая страна, все говорят на другом языке, никого знакомого. Но потом я приспособился, познакомился с интересными людьми и.

Он говорил, не давая вставить мне и слова. Но в чувствах Лёша стал заметно сдержанней. Год назад он показывал свои эмоции, а сейчас, он их прятал. Но почему? Неужели на него в Англии так повлиял климат и тамошние нравы?

Лёша не умолкал всю дорогу. В какой-то момент я поймала себя на мысли, что уже несколько минут вообще не слушаю, о чём он говорит. Внутри всё сжалось. Ещё рано делать выводы. Мы ведь только встретились.

В кафе нас сразу усадили за нужный столик. Лёша сделал заказ за двоих. Мне это не очень понравилось, раньше мы всё решали вместе, даже если покупали жвачку в киоске. Но я не придала этому значения.

— Ну, теперь ты расскажи, как жила, чем занималась?

— Целый год училась, старалась сдать хорошо сессию. У нас, знаешь, очень много людей после первой сессии повыгоняли, так вот я.

Но не успела я договорить, как Лёша меня перебил. Мне больше не хотелось здесь оставаться, не этого я ждала целый год. Но я снова сдержалась.

Лёша опять начал рассказывать о своей жизни в Англии. Конечно, я понимаю, у него за этот год накопилось больше впечатлений чем у меня, но ведь я тоже имею права высказаться.

Пока Лёша говорил, нам принесли заказ. Блюдо, которое предназначалось мне, было похоже на то, что не съели другие клиенты. Я решила не делать скоропалительных выводов и сначала его попробовать. Но, на вкус оно было ещё хуже, чем на вид. В нём присутствовали лук, маслины и баранина, чего я ни в каком виде не ем. Год назад Лёша это знал.

— Почему ты не ешь? Тебе не нравится?

— Нет, всё чудесно, я не голодна.

Лёша так широко открывал рот во время еды, что можно было отчётливо рассмотреть, как он пережёвывает пищу. Я терпеть не могу, когда люди чавкают, это он тоже раньше знал.

— Ну, что мы всё обо мне, да обо мне, ты то как здесь жила?

На слове «здесь» был сделан акцент. Намёк был на то, что я живу в дыре, из которой нельзя выбраться обычным простолюдинам, зато такие парни, как он, могут, потому что он не обычный.

— Для меня этот год тоже был непростой. Много новых людей, приходилось привыкать, но я справилась.

Лёша вытирал рот салфеткой и жадно смотрел на мою, почти не тронутую еду. Ему явно было не интересно то, о чём я говорю. Вероятно, его больше беспокоило, что придётся платить за то, что я не съела.

— Слушай, а поехали к речке, посидим там немного? — предложил он.

— Ладно, поехали.

Лёша расплатился, и мы молча отправились в путь. Вернее, молчала я, а он всё говорил и говорил.

Возле речки мы сели на скамеечку. Лёша обнял меня, но я уже ничего не чувствовала. Ничего, кроме ужасной обиды. И он, и я сейчас понимали, что больше не нуждаемся друг в друге.

Когда Лёша подкатил к моему подъезду, мы оба замолчали. Что сейчас говорить? Всё и так понятно, но хочется поставить точку в нашей сказке вместе и с достоинством.

— Ну что ж, была рада, спасибо за приятный вечер, может, ещё увидимся.

Лёша смотрел на меня и ничего не говорил. Вытягивать из него слова я не хотела, потому просто открыла дверцу и вышла из машины.

2. Последний день его любви

Анечка для меня самое настоящее чудо. Целый год жизни в Англии меня спасала мысль, что я приеду домой к своей самой любимой и красивой. Я так волнуюсь. Уже двадцать минут стою под её подъездом, а её всё нет. Какая она сейчас? Наверно, прекрасна, как всегда. Надеюсь, я тоже хорошо выгляжу, а то она целый год меня не видела. Перед отъездом купил себе новую модную одежду, мне продавщица в магазине советовала, у меня вообще отсутствует вкус. Сегодня утром сходил в парикмахерскую, сделал причёску. Надеюсь, я ей понравлюсь.

Тут распахнулась дверь подъезда. Это она… Как же Анечка красива. Такая грациозная и утончённая!

— Привет, тебя не узнать! — сказала она.

— Привет, ты просто прекрасно выглядишь! Я так скучал. Как ты? Как учишься? Мне так хочется знать всё, что происходило с тобой всё это время.

— И я, и я хочу всё о тебе знать. Мы, будто, заново знакомимся!

— В самом деле. Поехали, я заказал столик в кафе. Я сел в машину и был бесконечно счастлив. Она сидела рядом! Целый год я ждал этого момента и сейчас, наконец, мои мечты осуществились. Всё было, как во сне.

— Ну, расскажи мне о своей жизни, ты ведь в другой стране живёшь. Как тебе там? — сказала Аня и вывела меня из состояния транса.

Мне хотелось похвастаться перед ней. Нет, я совсем не добивался чувства зависти, просто мне не хотелось, чтобы она знала, как я сходил без неё с ума и как не мог говорить ни о чём, кроме неё. Мне хотелось показать Ане мир, в котором я сейчас живу, поделиться с ней этим миром и сделать её частью этого мира. Так я и не заметил, как мы доехали до кафе.

Это кафе мне порекомендовал папа, он знает толк в хороших заведениях.

Папа мне посоветовал, что надо сразу заказать самые лучшие блюда, сделанные по особому рецепту, названия я даже, как школьник, написал на запястье левой руки, чтобы незаметно от Ани прочитать. Папа сказал, что девушке обязательно должно понравиться.

Так я и сделал. Решил взять инициативу на себя, пусть сегодня она просто расслабится и хорошо отдохнёт.

Мы беседовали. Я хотел её развлечь, поэтому рассказывал всякие дурацкие истории, которые происходили со мной в те недолгие моменты, когда я не думал о ней.

Я говорил и говорил, мне на секунду показалось, что Аня заскучала. Тут принесли блюда. Да, действительно, папа был прав, очень вкусно, моё так просто объедение. Правда немного островато, поэтому приходится есть с открытым ртом. Тут я заметил, что Аня почти не притронулась к еде.

— Почему ты не ешь? Тебе не нравится?

— Нет, всё чудесно, я не голодна.

Странно, мне казалось, что папа был прав. Наступило неловкое молчание. Почему она всё время молчит? Может, что-то не так?

— Ну, что мы всё обо мне, да обо мне, ты-то как здесь жила?

Как бы я хотел вернуться назад, чтобы всё было, как прошлым летом.

Да, тогда было самое счастливое время в моей жизни. Тут я заметил, что в Анином блюде есть лук. О, тут ещё и маслины! Вот почему она не ела! Надо было узнать сначала состав, ну я и дурак! Теперь надо исправлять положение!

— Слушай, а поехали к речке, посидим там немного?

— Ладно, поехали.

Наверно, она расстроилась из-за этого блюда. Мне действительно жаль, не хочется, чтобы она на меня за это обижалась. Всю дорогу я старался её развлечь своими рассказами. А Аня всё молчала. Возле речки, когда я её обнял, она недовольно отстранилась.

Вскоре Ане стало холодно, и я повёз её домой. Возле подъезда я заглушил мотор и хотел с ней ещё немного посидеть, наконец-то поцеловать, обнять. — Ну что ж, рада была тебя видеть, спасибо за приятный вечер, может, ещё увидимся.

Что? Что она имеет в виду? Неужели Аня больше не хочет меня видеть? Она вышла из машины и пошла домой. Как же так?

Ещё пару минут я сидел в машине, прокручивая в голове события этого вечера, и с трудом осознавая, что её любовь ко мне ушла, как в сентябре уходит лето.

Памяти Николая Рубцова

Существуют вещества, называемые катализаторами, небольшие количества которых намного ускоряют течение и улучшают качество химических реакций. И существуют люди-«катализаторы», общение с которыми делает жизнь людей творческих профессий интересней, полнее, а, стало быть, и плодотворнее.

Таким человеком-«катализатором» в Красноярске времён 1960-1980-х годов был Владимир Васильевич Брытков (1939–1995), более известный среди его друзей и знакомых под столбистской кличкой «Бормота» (или слегка видоизменённой от неё — «Бурмота», или даже «Бурмата»). Я много лет был с ним дружен, поэтому, мне кажется, имею право звать его здесь именно так — Бормотой. Да он и сам любил, чтобы его так называли: помню, когда в начале наших с ним товарищеских отношений я начал было звать его Володей — он скромно меня поправил: «Между прочим, меня в народе зовут Бормотой».

Чем же Бормота так привлекал красноярцев творческих профессий: писателей, поэтов, художников, актёров, журналистов? — а что привлекал, это легко доказывается тем, что ему посвящали свои стихи поэты, его избирали прототипом своих героев писатели. Так, например, он говорил мне по секрету, что сюжет рассказа московского писателя, в прошлом красноярца, Евг. Попова, «Зеркало», опубликованного в своё время в журнале «Новый мир» (с предисловием Вас. Шукшина), рассказан писателю именно им, Бормотой, и что он же — прототип героя этого рассказа. Несколько своих стихотворений посвятил ему красноярский поэт Ник. Ерёмин. Наконец, один из героев моей старой повести «В середине лета» тоже списан с Бормоты. А известным красноярским художником А. Поздеевым написано 5 или 6 его портретов, в том числе «Грузчик Бурмота», «Апостол», «Бурмота с сыном», «Бурмота с семьёй» и т. д.; в середине же 90-х годов, когда имя А. Поздеева стало известным не только в обеих столицах России, но и за рубежом, Бормота хвастался своим друзьям: «Меня продали в Лондоне аж за 6 тысяч фунтов стерлингов!», — т. е., по слухам, за эту самую сумму на аукционе Сотбис в Лондоне был продан его портрет, выполненный А. Поздеевым (кажется, именно «Грузчик Бурмота»). А когда в Красноярске бывали гастроли столичных театров и заносчивые столичные актёры начинали скучать в нашей «глубокой провинции», здешние актёры водили их в гости к Бормоте, как к местной достопримечательности, и гости бывали от него в восторге.

Так чем же привлекал он людей творческих профессий? Причём — не только их: в его доме часто бывали спортсмены-скалолазы, альпинисты и вообще люди самых разных занятий и профессий, которых объединяла одна особенность: это всегда были люди, чем-то интересные и уж во всяком случае — неординарные.

А в годовщины его смерти ещё в совсем недавнее время в его квартире собиралось до 40–50 человек, причём приходили они без напоминаний, только по зову собственного сердца, и вспоминали о нём в самых тёплых выражениях.

Однако существует и иное отношение к этому человеку… Один мой знакомый, который тоже был хорошо с ним в своё время знаком, узнав, что я пишу о Бормоте воспоминания, спросил меня:

«Зачем ты о нём пишешь? Пустой ведь был человек: ничего хорошего в жизни не сделал, и ушёл бездарно!».

Эта реплика заставила меня задуматься: зачем же я, в самом деле, о нём пишу? Ведь он действительно ничего особенного в жизни не сделал, и ушёл, в самом деле, нелепо! Что в нём меня притягивает?.

Однако, подумав хорошенько, я ответил своему оппоненту — правда, только мысленно — примерно так: вот у М. Горького есть рассказ «Чел-каш» — про вора и пьяницу, совершенно не нужного никому человека, абсолютно свободного в своих прихотях и поступках, которым, однако, автор невольно любуется. И едва ли не у каждого писателя отыщется персонаж, с помощью которого автор пытается поразмышлять над проблемой человеческой свободы. Эта категория — личной человеческой свободы и несвободы — очень занимала всегда людей творческих.

Среди множества определений, что такое свобода, у Михаила Пришвина я встретил, на мой взгляд, самое простое и точное: «Свобода — это прежде всего есть освобождение от необходимости быть полезным». Именно этим, наверное, и привлекал нас всех Бормота, пытавшийся жить, постоянно освобождаясь от необходимости быть очень уж полезным, в том сплошь закованном в регламенты окружении, в котором мы все тогда находились.

Так вот, чтобы ответить на вопрос: как он умудрялся жить относительно свободным человеком и чем именно он привлекал нас всех? — стоит, мне кажется, рассказать сначала ещё об одном человеке: о его жене Галине Алифантьевой, актрисе Красноярского ТЮЗ а, — потому что, хотя она много времени бывала занята в театре, атмосфера в их доме в немалой степени зависела и от неё тоже.

Оба бессребреники, люди широкой души, до крайности добросердечные, приветливые и гостеприимные, они жили в те годы втроём (с малолетним сыном Митей) в тесной однокомнатной квартирке недалеко от Предмостной площади, однако дом их всегда, чуть ли не круглые сутки (если только кто-то из хозяев был дома), оставался открытым для гостей.

Предмостная площадь в Красноярске — место оживлённое: там сходится и пересекается много автобусных и трамвайных маршрутов. Друзья и просто хорошие знакомые Владимира и Галины (у Владимира — друзья мужского пола, у Галины — соответственно, женского), едучи мимо, чаще всего вечером, после работы, непременно забегали к ним «на чай» или «на огонёк», причём там кто-то из гостей уже был, а то и двое-трое; одни уходили, другие приходили. Это был своего рода маленький клуб, где люди «своего круга» встречались, общались, отдыхали душой от проблем, а заодно и обменивались информацией, весьма ценимой при тогдашнем её дефиците. При этом гость мог рассчитывать ещё и на чашку чая, на кусок пирога, а то и на стаканчик винца, которое приносил кто-нибудь из гостей.

Оба, и Владимир, и Галина, зарабатывали немного и, по-моему, большую часть своих небогатых доходов тратили на гостей, поэтому жизнь их была крайне аскетической; одежду они все носили самую простую и дешёвую; по-моему, единственным занятием Галины тогда, кроме театра, было непрерывное и очень быстрое, доведённое почти до автоматического, ручное вязание (как-то она рассказывала, что вяжет даже в театре на репетициях, пока ожидает своей очереди вступить в роль); поэтому в гардеробе у всех троих членов семьи обязательно были связанные ею вещи.

При этом Галина, при необычайной простоте её одежды, умудрялась быть одетой изящно; в этом проявлялся её артистический вкус. Владимир же часто выглядел весьма экстравагантно: зимой он мог ходить по городу в огромных подшитых валенках, а придя в них в гости — снять их и остаться босиком, отвергая напрочь хозяйские тапочки и уверяя: босиком ходить очень полезно — столько ярких дополнительных ощущений! — а летом мог разгуливать по улицам, даже входить в трамвай или автобус босиком и раздетым по пояс, и это не было позой и оригинальничанием — это было, во-первых, протестом против навязываемых общим мнением стандартов, которые он всюду и всегда старался ломать, а, во-вторых, этим он давал пример своему сыну: не стыдиться того, что ты одет и обут хуже своих товарищей или не так, как все, и любую одежду носить с достоинством, невзирая на чужое хихиканье.

Мебель в их квартире была только самая необходимейшая: обеденный стол, холодильник, несколько табуреток, несколько настенных полок: для посуды, для книг, для бытовых мелочей; вместо кроватей — лёгкие металлические подставки или чурбаки, и поверх них — снятые с петель дверные полотна; всё это днём убиралось, двери вешались на место, и небольшая квартира становилась просторной. Гости, если их больше, чем двое, принимались хозяевами прямо на полу; посуда была самая простая: эмалированные кружки, гранёные стаканы, алюминиевые чайные ложки.

У ребёнка в однокомнатной квартире нет своей комнаты? В таком случае готовку еды вместе с электроплитой хозяева переносят в общую комнату, а кухня становится детской; в детской есть только кровать, тоже сооружённая из двери (ведь спать на твёрдом очень полезно!), и большой крепкий ящик с высокими стенками: в нём можно хранить игрушки; поставленный «на попа», ящик служит столом для занятий; во время игр он может служить домиком, — в общем, ставь его, как хочешь, двигай, куда хочешь — пусть ребёнок учится свободно распоряжаться пространством!

В их квартире никогда не было телевизора: он несёт слишком обильную и слишком облегчённую информацию для ребёнка! В кино, в театр — пожалуйста (но только обязательно с кем-нибудь из взрослых): во-первых, чтобы получить удовольствие, надо пройтись пешочком, купить билет, почувствовать волнение от предстоящей встречи с фильмом или спектаклем, а после — обменяться впечатлениями, да просто пообщаться. В результате удовольствие растягивается на целый день, и день этот становится праздником в череде других дней.

Конечно же, стиль жизни в том доме определял хозяин, но — при полном согласии хозяйки… Помню, однажды летом, в сумерках, я шёл мимо и зашёл к ним (бывая где-то недалеко от их дома, я не мог удержаться, чтобы не забежать к ним — настолько приветливы и сердечны они бывали); и как только я вошёл и поздоровался с ними обоими — Владимир зовёт меня на открытый балкон; а когда вышли с ним на балкон — он показывает мне вниз, на траву газона:

— Видишь, вон там осколки лежат?

С четвёртого этажа, да ещё в сумерках, только видно было, что что-то белеет и поблёскивает в зелёной траве.

— Что за осколки? — спрашиваю.

— Только что, — отвечает он, — сбросил туда чайный сервиз.

— Зачем? — недоумеваю я.

— Не вписывается он в стиль нашей квартиры.

Я — к Галине за объяснениями. И она рассказывает:

— В театре знают, что у нас дома напряжёнка с посудой, и подарили мне по случаю чайный сервиз. Очень красивый! А я знала, что Володя будет недоволен — принесла домой тайком, завернула в старые тряпки и сунула в самый дальний угол кладовки. Вот сейчас только раскопал. Да он и в самом деле не вписывается в наш стиль, — смиренно добавляет она, и при этом выражение лица у неё — одновременно и грустное, и удовлетворённое: наконец-то всё разрешилось!

— Но разбивать-то зачем? — упрекаю его. — Лучше бы отдал кому-нибудь!

— Э-э, нет! — парирует он, качая пальцем. — Отдашь, а потом жалеть будешь. А теперь нет сервиза — и жалеть не о чем!..

Я позволил себе не согласиться с ним… Между прочим, я частенько вступал с ним в споры, считая его неправым; и если только это происходило при Галине — не было случая, чтобы она не встала на его защиту… Вот и в тот вечер — она не преминула тотчас же принять сторону мужа:

— Но этот сервиз и в самом деле не вписывался в стиль нашей квартиры, и слава Богу, что его уже нет!..

Многочисленные друзья, приятели и знакомые считали его философом, хотя, если говорить всерьёз, философом его можно было назвать с большой натяжкой. Просто он был человеком бывалым, общительным, словоохотливым, любящим порассуждать вслух, отчего и получил кличку «Бормота»: для тех, кто был не в состоянии вникнуть в его рассуждения — а таких, как правило, бывает большинство — он просто «бормотал» нечто, совершенно непонятное этому большинству.

Однако на самом деле суждения он имел здравые, логичные и независимые, даже смелые для того времени, что, думаю, и привлекало к нему людей творческих: для того бедного информацией времени его суждения казались чуть ли не откровениями пророка; кроме того, он бывал довольно проницателен относительно людей, часто давая им зоркие и точные характеристики, а потому из-за всего этого числился, видимо, в неблагонадёжных, так что его личностью регулярно интересовалась милиция, а, может, даже и КГБ… Когда вместе с компанией друзей, которые заваливали к нему «на огонёк», в доме появлялся совершенно незнакомый человек, желавший с ним познакомиться, Владимир устраивал ему негласный экзамен: задавал неожиданные вопросы, интересовался кругом его знакомств, — а потом мог жёстко объявить ему: «Уходи — я тебя не приглашал! И больше не приходи», — а друзьям объяснял: «Ребята, осторожней с ним — это явный сексот!»

Одно время среди его окружения муссировался слух, что он сам является «сексотом» и пишет доносы на окружающих: поэтому-де среди его знакомых так много творческих личностей, — так что однажды я прямо спросил его об этом; он скептически улыбнулся и ответил мне: «Этот слух распространяют кэгэбисты, чтобы отпугнуть от меня друзей»… Впрочем, я, к тому времени уже очень близко зная его самого и стиль его жизни, этому слуху никогда не верил.

Безусловно, он был человеком способным, даже талантливым, способностей своих развить, видимо, просто не сумевшим — я думаю, из-за одного серьёзного физического недостатка: он был полуслепым, инвалидом по зрению с близорукостью в 13 диоптрий, — а потому постоянно носил очки и без очков был совершенно беспомощен. Однако из самолюбия — я бы даже сказал, из гордыни — он не желал быть инвалидом, постоянно поддерживая свой статус «настоящего мужчины», из-за чего с ним частенько случались иногда смешные, иногда нелепые, а иногда и драматические события; а свою инвалидность по зрению, смирившись с нею, он оформил лишь незадолго до своей смерти и начал получать инвалидную пенсию, и рассказал мне об этом по секрету, очень смущаясь и посмеиваясь при этом над самим собой.

При такой большой близорукости ему было трудно читать, даже в очках, поэтому читал он немного. Но читал регулярно.

Да, интересовался он предпочтительно философией. Однако достать в те годы книги серьёзных философов, кроме классиков марксизма-ленинизма, рядовому человеку было необычайно трудно. Зато продавались, причём за копейки, тонкие научно-популярные брошюры (разумеется, написанные марксистами и с марксистской точки зрения, с непременной разгромной критикой), рассказывавшие о Платоне, Аристотеле, Спинозе, Канте, Шопенгауэре и т. д., а также брошюры о современных «буржуазных» философских школах и течениях и обо всех мировых религиях. Эти самые брошюры он покупал и прочитывал очень внимательно, выискивая в них крупицы позитивного знания, отчёркивая фразы и абзацы, выписывая на отдельные карточки цитаты и какие-то заинтересовавшие его мысли, так что со временем у него накопилась целая библиотечка таких брошюр и одновременно — картотека его собственных выписок. И общие представления о великих философах, о различных философиях и религиях он имел.

Кроме того, он почитывал весьма популярный тогда среди интеллигенции журнал «Наука и жизнь», интересовался йогой, буддизмом, проблемами мироздания, вопросами жизни и смерти и подобными им, культовыми для тогдашней интеллигенции темами, которые время от времени освещались в том журнале. Причём журнал этот он не выписывал и в библиотеках не брал — журналы с этими темами ходили по рукам до полной истрёпанности их и ему обычно передавались друзьями и доброжелателями.

Я ни разу не видел, чтобы он читал какую-нибудь художественную книгу, однако мог при случае пересказать эпизод или мысль из какого-нибудь романа Достоевского, которого, видимо, прочёл в своё время довольно внимательно.

В результате он мог бегло, в общих чертах рассуждать о разных философских и религиозных системах, ссылаться на авторитетные имена и даже подкреплять свои знания добротными цитатами. Что же касается его собственных философских соображений, то они были довольно путаны, иногда наивны, иногда интересны. Этого было вполне достаточно, чтобы среди друзей, не очень обременённых знаниями, он слыл философом и авторитетом в области истории философии и фундаментальных знаний.

Помню, однажды я похвастался одной знакомой даме, кандидату философских наук, что у меня есть один очень занятный знакомый: колоритная личность и самодеятельный философ (имея в виду Бормоту), — и был за своё хвастовство наказан: почему-то это её очень заинтересовало, и она упросила меня познакомить её с ним. По взаимному уговору с Владимиром мы с ней к нему приехали, и она по всем правилам академической науки повела с ним полемику, начав, как и полагается по таким правилам, с азов: с уточнения терминов, понятий и категорий, — и через пять минут посадила его в лужу: он запутался в терминах и смущённо замолк; ей же полемизировать дальше стало скучно… Мы с ней ещё с полчаса пошвыркали для приличия чай, поболтали на общие темы, смиренно попрощались с хозяином и ушли. И сколько я потом ни пытался ей объяснить, что быть философом — это ещё не значит знать назубок университетский курс истории философии и козырять философской феней, что быть философом — это, в первую очередь, уметь увидеть, обосновать и оригинально объяснить причинно-следственные связи сегодняшнего, живого, ещё никем толком не объяснённого человеческого бытия, и что истинного философа порой бывает легче найти в глухом селе, чем на философской кафедре, — бесполезно: моя знакомая-философиня продолжала повторять одно: «Я, конечно, всё понимаю — но как можно говорить о философии, не владея ни философскими понятиями, ни философским дискурсом вообще?..»

И при этом удивительно, как легко Владимир находил общий язык с людьми самых разных возрастов и социальных уровней! Помню, однажды в воскресный день мы с ним возвращались со Столбов. Когда, налазавшись по скалам и устав за день, едва тащишься домой, то эти семь километров до города, хоть и под гору, кажутся ужасно долгими. А тут ещё конец марта, яркий, солнечный весенний день — снег на дороге раскис, ноги в нём скользят, вязнут по щиколотку, обувь промокла… Догоняем группу молодёжи человек из десяти, парней и девушек — похоже, студентов; они тоже еле тащатся, устало переставляя ноги, и двое из них лениво спорят о каком-то сложном лазе на какой-то Столб (подробности мной уже забыты), а остальные молча слушают. Владимир, краем уха услышав суть спора, тотчас же вклинился в него, объяснил спорящим, что оба неправы, и стал рассказывать историю покорения лаза, называя даты и столбистские клички тех, кто этот лаз открыл и кто этим лазом проходил. Причём держался он с таким апломбом и уверенностью и говорил настолько убедительно, сразу оказавшись в самом центре этой толпы, что кто-то из молодых людей не преминул спросить не без уважения: «Скажите, вы профессор?» — и он со скромным достоинством ответил: «Да, ты угадал, я профессор!» Видимо, профессорскую стать в нём, по студенческим понятиям, дополняли очки, окладистая борода и солидная загорелая плешь на голове (при любой более-менее тёплой погоде он ходил с непокрытой головой, будучи твёрдо уверенным, что напрямую подпитывает свой мозг солнечной энергией). Молодёжь, окружив его ещё плотнее, тотчас закидала его вполне серьёзными вопросами, сначала относительно Столбов, и он прочёл им внушительную лекцию обо всём, что знал о Столбах — а знал он немало; потом разговор перешёл на иные темы, и о чём бы он ни говорил, его слушали, я бы сказал, с почтением. А когда впереди показались строения конечной автобусной остановки — девушки как существа более эмоциональные с удивлением и не без разочарования воскликнули: «Вон уже и остановка! Как быстро мы пришли!»

При всём при том Владимир был человеком, наделённым, кажется, всеми достоинствами и недостатками, даже пороками, какие могут быть присущи самому обыкновенному человеку: не лишённый ума, юмора, остроумия (так что с ним бывало просто приятно и заразительно-весело общаться), не лишённый чувства товарищества, даже некоего рыцарства по отношению к товарищу, — при этом он не был лишён тщеславия, какой-то наивной хвастливости, а также драчливости, этих черт, явно воспитанных в нём послевоенной улицей, с обязательным влиянием на это самое воспитание городской полууголовной «шпаны». И не был он лишён «мужской доблести», то есть, проще говоря, примитивной похоти самца.

В течение многих лет работая грузчиком (на причинах этого я остановлюсь позже), он был физически тренированным человеком и при случае любил похвастаться своими мышцами, силой и ловкостью; отсюда же — и драчливость его; раза два мне приходилось утихомиривать его, бесстрашно жаждавшего «набить морды» целой компании незнакомых молодых людей, ведущих себя на улице, мягко говоря, не совсем адекватно… А однажды мы с ним засиделись у меня дома на кухне за разговором, распивая по какому-то поводу одну-единственную бутылку водки (выпить он любил, но никогда не пил много, уважая выпивку только как средство общения); затем я вышел проводить его, но проводил недалеко (и каялся потом, что не довёл до остановки и не посадил в автобус) и вернулся домой. А минут через двадцать он возвращается ко мне с окровавленным лицом и — без очков. «Что случилось?» — спрашиваю удивлённо. «Подрался на остановке с какими-то парнями», — отвечает он. «А ну, пойдём — покажешь, кто это тебя так разукрасил!» — говорю ему, и мы пошли на остановку: многих молодых людей в своей округе я хорошо знал. Но на остановке, конечно, уже никого не было.

В начале моей литературной «карьеры», когда стали появляться в печати мои первые рассказы, он взялся трогательно заботиться обо мне как о литераторе: по собственной инициативе знакомил с интересными, с его точки зрения, людьми (благодаря ему круг моих знакомств намного расширился), таскал по злачным местам и подпольным притонам («Тебе как писателю это полезно будет знать!»), помогал, когда я, перейдя на «вольные писательские хлеба», оказывался вдруг без копейки, найти денежную разовую работу (главным образом, грузчиком или подсобником), и я по сей день благодарен ему несказанно за все эти его хлопоты. А когда через много лет я подарил ему свою книжку «В середине лета» (издательство «Советский писатель», Москва, 1988 г.) с тёплой надписью и намёком на то, что он является прототипом одного из героев заглавной повести в этой книжке, он с большим пиететом поставил её на отдельную полочку, где хранились книжки с дарственными надписями и посвящениями авторов, а также те, к содержанию которых он каким-нибудь образом был причастен сам.

Став профессиональным литератором, я начал иногда наведываться в Москву по издательским делам, и, бывая там, чуть не ежевечерне звонил оттуда домой. В одну из таких отлучек звоню жене, и она возмущённо выговаривает мне: «Представь себе, вчера заявляется ко мне твоей лучший друг Бормота! Пришлось выставить!». — «А что случилось?» — «Так приставать начал». — «Ну, к-козёл!» — невольно вырвалось у меня. А ведь я знавал за ним такой грешок — приставать к жёнам товарищей в отсутствие этих самых товарищей; да он и сам иногда хвастался под хмельком о таких похождениях, и мне надо было быть с ним осторожней, а я в тот раз проболтался, что уезжаю и меня с неделю не будет в городе.

Года два после этого я с ним не разговаривал; а потом обида притупилась, и мы снова стали общаться; но уже без той тёплой открытой дружбы, что была прежде. По-видимому, подсознательно отыгрываясь на нём за тот его визит к моей жене, я больше не прощал ему хвастовства, оригинальничания, дилетантского философствования: одёргивал, насмешничал… Помню, будучи у него дома, зло посмеялся над ним: заспорили о чём-то, и он в доказательство своей правоты начал искать у себя в картотеке какую-то подходящую цитату, но поскольку картотека его была в беспорядке, а сам он сильно близорук — я, не дождавшись цитаты, сказал насмешливо: «Ты купи себе попугая, как у предсказателей на базаре — он и будет тебе выдёргивать цитаты». Владимир не обиделся — чувства юмора у него для этого хватало — зато обиделась за него его жена Галя; мне тогда пришлось покинуть их дом и ещё года два там не появляться.

А уже шла Перестройка, а за нею надвигался развал экономики и нашего всеобщего маломальского благополучия; прекратились наши частые сидения за чаем, винцом, водочкой под тощенькую закуску, с бесконечными разговорами о смысле жизни и о прочих туманных понятиях — все вдруг стали озабочены заработками, едой, а при этом ещё и евроремонтом квартир, покупкой вещей, автомашин, поездками «за бугор»; проще говоря, вместо бесконечных разговоров о смысле жизни надо было просто жить. Вот и я, бросив свои литераторские «вольные хлеба», пошёл зарабатывать на эту самую жизнь и с тех пор встречался с Владимиром лишь случайно: здоровались, обменивались несколькими фразами и снова надолго расставались.

В последний раз я видел его, кажется, за год до его гибели (вспомнить эту дату точнее не могу): стоял жаркий летний день, который клонился к вечеру; они с Галей шли — причём оба босиком — по самому центру проспекта Мира в самом его начале, там, где пешеходный участок; Володя, как всегда — с открытой, тёмной от загара лысиной и рыжей бородой, раздетый до пояса, обнажив свой мускулистый загорелый торс, Галя — в сарафане очень крупной вязки, больше похожем на рыболовную сеть, сквозь которую поблёскивало её бронзовое тело, — оба статные, пропитанные насквозь солнцем, они шли навстречу закату, дружно держась за руки и держа в свободных руках туфли и какие-то пакеты, о чём-то говорили и смеялись, высоко подняв головы и ничего вокруг не замечая. Похоже, Галя незадолго до этого вернулась с гастролей — настолько они были упоены друг другом и счастливы. Я не стал их окликать — стоя на тротуаре, не без восхищения проводил их взглядом и, чтобы не мешать им, тихонько пошёл себе дальше — заниматься своими земными делами.

У меня сохранился очерк о нём, написанный мною в конце 70-х гг. XX в. — когда у него случился серьёзный конфликт с властями. Причиной конфликта был его отказ отдать сына в школу, когда у того наступил школьный возраст, и он решил учить его в течение первых трёх лет сам. Власти (в лице одного из руководителей райисполкома) вначале хотели просто пожурить Владимира и сделать ему строгое внушение, решив, что он, испугавшись их строгости, тотчас приведёт сына в школу; однако он внять их увещеваниям не пожелал. Тогда, усмотрев в этом бунт против власти, они решили состряпать на него «дело» и передать его в суд; мера наказания предусматривалась строгая: вплоть до условного срока и лишения его прав отцовства.

Чтобы как-то защитить Владимира, я и написал тот очерк. Показал готовый очерк в газетах, охотнее всего печатавших материалы о воспитании детей: сначала в «Красноярском комсомольце», а когда там печатать отказались — отправил в «Литературную газету». Но и там печатать отказались. Думаю, потому отказались, что нашли в моём материале скрытый призыв к неповиновению властям, хоть я и старался смягчить этот мотив. Но газетчики в те времена отвечали за публикации собственными креслами, а потому материалы на спорные темы там проверялись и перепроверялись на предмет «объективности освещения фактов» или браковались как «мелкотемье»… Словом, очерк так нигде и не был опубликован. А тем временем Владимира всё же принудили к компромиссу: продержав сына всю первую зиму дома, он согласился отдать его в школу в следующем году, но схитрил: всю следующую осень и зиму провёл с сыном вне дома: месяца три — на Чёрном море, потом, приехав домой — в избушке на Столбах, потом ещё где-то, — и только на третий год всё же отвёл его в школу.

Однако мне хочется привести этот мой очерк здесь; он интересен, во-первых, тем, что я описываю Владимира в нём не по памяти, а, так сказать, с натуры; а во-вторых, в очерке сохранилась атмосфера того времени, в которой Владимир — как и все мы — жил тогда. И, в-третьих, очерк этот был внимательно прочитан самим героем, Бормотой, и — одобрен им. Теперь я лишь чуть-чуть сократил длинноты, зато оставил — для колорита — газетные штампы того времени, вкравшиеся тогда в мой текст, вроде слов: «обыватели», «чудики», «романтика дальних дорог» и т. д.

Итак, вот он, тот мой очерк, посвящённый Бормоте.

Ещё один из племени «чудиков»

Обыватель бывает разным: может пить чай с блюдечка и слушать канарейку, а может ходить в джинсах, слушать диски с модной музыкой и обставлять квартиру современнейшей мебелью. Дело не в том, во что он одет и как обставляет квартиру, а в том, что живёт он по своим законам, и первый из этих законов: обыватель не исчезает и не возникает вновь, — он вечен, лишь слегка видоизменяясь и приспосабливаясь ко времени. Второй же закон звучит так: «как все, так и я».

Но так же, как и обыватели, на Руси испокон века неистребимо другое племя людей: изо всех сил противящихся этим законам и, мало того, всей своей жизнью эпатирующих обывателя и колеблющих его покой. А потому обыватель, в страхе: вдруг они пошатнут его незыблемые законы? — дал им много презрительных кличек: «чудаки», «чудики», «фантазёры», «без царя в голове»… Однако следует отметить, что чудаки и чудики частенько оставляют после себя стихи, романы, открытые ими законы и целые отрасли новых наук…

Но к делу. Точнее, к «делу» одного из таких чудиков, который проживает в одном из районов города Красноярска. Чудик этот, прежде всего, обращает на себя внимание внешним видом, оскорбляющей глаз смесью солидности и несолидности одновременно: солидные очки, солидные лысина и борода, и при этом зимой, вместо нормального пальто и русской шапки — какая-то нелепая брезентовая куртка и нелепая же вязаная шапчонка с длиннющим козырьком; а летом он может разгуливать в одних шортах и босиком — это посреди огромного-то современного города!.. И дома у него — не как у всех: ни тебе телевизора, ни мебели полированной — одни доски и ящики. А стены-то, стены! — все от пола до потолка разрисованы ребёнком: там и олени, и цветы, и рыцари в доспехах, и чего-чего там только нет!

Далее: имея высшее образование, чудик работает почему-то не то сторожем, не то грузчиком; жена его летом постоянно куда-то надолго уезжает; сына же своего чудик не пускает, как остальные родители, играть целый день с пацанами во дворе, а, крепко взяв за руку, куда-то уводит.

И когда все эти чудачества переполнили чашу терпения обывателя, он, устав провожать чудика насмешливыми взглядами и крутить пальцем у виска, сел и стал писать «кому следует» письма: чтобы «разобрались» с чудиком, а то уже и в домино во дворе никто не играет, и старухи на лавочке у крыльца не сидят — стесняются… Письмо написали и отправили. Сигнал есть сигнал. И «дело» закрутилось.

Мы тоже взяли на себя труд разобраться с чудиком и его чудачествами. А поскольку оба мы люди грамотные, то разбираться решили не умозрительно и не оценочно: хорошо это или плохо — быть чудиком, — а, так сказать, диалектически, с точки зрения причинно-следственных связей. И когда разобрались — а разбирались мы не только путём вопросов-ответов, но и с документами в руках, как-то: трудовая книжка, справки с печатями, старые письма, фотографии, — то жизнь чудика приобрела некоторую логическую стройность.

Начать, как и полагается, следует с самого начала. А за начало условно примем первую запись в трудовой книжке, каковую выдали чудику в пятнадцать лет, в начале 50-х годов. Помните это время? Время начала «целины» и начала строительства Братской ГЭС. В газетах того времени прославляется романтика дальних дорог и неустроенного палаточного быта. Юношество со своим максимализмом склонно принимать всё слишком горячо и прямолинейно и при неумеренном восхвалении такого романтизма готово принять антитезой ему всякий устроенный быт, постоянную работу на одном месте и даже учёбу. Заметим в скобках, что наш чудик в школе пробовал баловаться журналистикой — в 15 лет даже опубликовал в одной маленькой ведомственной газете очерк о рабочем, бывшем красном партизане; стало быть, газеты своего времени он, безусловно, читал.

И вот муза странствий позвала в дорогу и юного чудика: в эти же самые 15 лет он сбежал из дома, от папы с мамой, и, естественно, из 8 класса средней школы. Он поехал на «целину» и там (в школе он мечтал ещё и о геологии) поступил рабочим-буровиком в геологоразведочную организацию, ведущую в Казахстане поиски воды для целинных совхозов. В 17 лет его как примерного рабочего с двухлетним стажем послали на курсы буровиков; закончив их, он становится буровым мастером.

Проходят в странствиях ещё 3 года. Затем наш чудик возвращается на родину, в Красноярск, заканчивает вечернюю школу, поступает в институт. Пять лет учёбы. И одновременно все пять лет работает. Меняются места работы, записи в трудовой книжке множатся; уже и книжки не хватает, в ней появляются вкладыши. Но, заметим кстати: какие бы перипетии с ним ни случались и чем бы он ни занимался, в его рабочем стаже нет перерывов более 5 дней, начиная с тех далёких 15 лет и по сей день.

После вуза — снова работа буровым мастером; потом — старшим инженером в тресте, потом начальником отдела. Опять странствия: длительные командировки в Эвенкию, в Заполярье. Чудик женился, появился ребёнок. А странствия продолжались.

Для человека, с юношеских лет вкусившего вольной жизни с неустроенным бытом, похоже, на всю оставшуюся жизнь нормой становятся и эти странствия, и неустроенный быт — всю жизнь ему, словно цыгану, будет тесно в четырёх стенах и на одной и той же работе. Дорожная романтика оборачивается для него вечным скитальчеством.

Но однажды с ним случается несчастье, полностью изменив ритм его жизни: перелом позвоночника, травма, при которой человек по непреложным медицинским законам должен много месяцев неподвижно лежать в постели закованным в гипсовый панцырь, в полном неведении: выздоровеет ли — или останется на всю жизнь неподвижным инвалидом? Во всяком случае, полный цикл лечения такой травмы и реабилитации после неё длится более года. Но наш чудик не пожелал садиться беспомощным инвалидом на шею жене, с её крохотной зарплатой театральной актрисы и с младенцем на руках. Пролежав неделю в гипсе и успев за это время тщательно обдумать свои дальнейшие шаги, он требует выписать его из больницы, дав главврачу письменное заявление, в котором брал на себя дальнейшее лечение и всю ответственность за него. Выписывается, с помощью друзей уезжает на такси домой, а приехав домой, тотчас заказывает себе кожаный корсет. Как только корсет готов, он срезает с себя гипсовый панцырь, затягивает себя в тугой корсет (всё это — опять с помощью друзей) и спустя две недели после травмы, двигаясь на костылях, появляется на работе.

Фантастично? Возможно. Оригинально? Нет. Дело в том, что в Красноярске есть давно сложившаяся школа спортсменов-скалолазов («столбистов») с большими традициями. И есть своя традиция лечения переломов позвоночника, отличная от медицинских методов. Согласно этой традиции, перелом позвоночника лечится непрерывной гимнастикой с постепенным увеличением нагрузок — и не в гипсовом панцыре, а в тугом кожаном корсете.

Итак, наш чудик, к изумлению скорбевших коллег, кажется, уже заказавших для него траурные венки, выходит на работу. Пишет заявление, в котором просит перевести его из начальников отдела в рядовые инженеры, заказывает себе конторку, чтобы работать стоя (работать сидя он не может), и приступает к работе. А дома устанавливает гимнастические снаряды: шведскую стенку, турник, кольца, вешает канат, — и занимается на них, одновременно приучая к ним и маленького сынишку. Через год ему бы всё ещё быть пленником больниц и санаториев, а он уже снова начальник отдела.

Так проходят два года. Сыну его в это время — четыре. Ребёнок растёт слабенький, болезненный. Надо было поправлять его здоровье, а заодно и своё собственное — последствия перелома всё же дают себя знать. И чудик принимает новое кардинальное решение: увольняется с работы и едет с сынишкой на полгода в Крым — купаться в море и есть свежие фрукты. Где он взял столько денег, чтобы — на полгода? А у него и не было столько — было лишь на билеты «туда» и немного на первое время. Сняв в Крыму, на самом берегу моря, комнату, он устраивается грузчиком в магазин «Овощи-фрукты» с условием: работать с восьми утра до четырёх часов дня. Хорошая нагрузка на мышцы и на позвоночник, и в то же время — всегда со свежими фруктами и овощами.

А море — бесплатно. В четыре часа дня он уже торопится к сыну, который в это время пристроен у надёжных людей. И теперь до самого позднего вечера они вместе. А в конце лета к ним присоединяется и жена, закончившая гастроли. Надо ли говорить, что и он сам, и его сын за эти полгода заметно окрепли и поправились? Отныне они будут ездить туда на всё лето ещё пять лет подряд.

А зимой? Естественно, такого работника на серьёзную работу сроком всего на полгода никто не возьмёт — и, вернувшись домой, он опять идёт в грузчики: грузчики всегда и везде нужны; грузчиком легко наняться и легко уволиться. Причём он выбирает такую работу, чтобы работать ночами, а днём быть свободным, или — работать сутками, чтобы несколько дней быть свободным.

Всё свободное время он решил посвятить сыну. Почему? Да потому что кто ж будет держать в детсаду ребёнка, которого по полгода не бывает дома? А если и возьмут, то всякий раз — новые анализы, справки, прививки. И, потом, дети в детсаду часто болеют. Так уж пусть он и зиму будет дома. Это — во-первых. А во-вторых, было решено, что у жены работа — серьёзней, так почему бы мужчине не побыть за няньку и домохозяйку? В третьих же, широкую известность в то время получают педагогические системы Спока, Сухомлинского, эксперименты семьи Никитиных. Чудик всё это старательно изучает, конспектирует, пробует сам. Принимает одно, отвергает другое. Регулярно читает журнал «Семья и школа». Следит за педагогическими дискуссиями в печати. Однако, изучая всё это, хочет воспитать ребёнка по-своему.

О гимнастических снарядах мы уже упоминали. Далее, отец водит сына в бассейн — не затем, чтобы сделать из него спортсмена, а только чтобы научить хорошо плавать. Он водит его на Столбы, чтобы тот научился лазать по скалам и преодолевать страх. Он ставит его на слаломные лыжи.

Ребёнок имеет массу игрушек, но среди них нет дорогих, ярких и моторизованных, все — простенькие, однако тщательно подобраны: рассчитаны на развитие сообразительности, воображения, трудолюбия: кубики для строительства, «конструкторы», армада всяческих «войск», с помощью которых ребёнок может устраивать огромные баталии, занимая ими целую комнату. А если хочется поиграть в «войнушку» с мальчишками во дворе — то никаких покупных мечей и автоматов: вырезают только сами, вместе с отцом, из деревяшек; да в руках у ребёнка любая палка может служить одновременно и мечом, и автоматом — иначе где место детскому воображению?

Кроме того, дома у ребёнка всегда под рукой карандаши, краски, бумага, пластилин. И ничего страшного, если он остаётся на два-три часа один, когда папе с мамой надо уйти по делам — пусть учится занимать себя сам: тишина и одиночество только способствуют этому. Поэтому в доме — ни радио, ни телевизора; зато есть проигрыватель с детскими пластинками, есть книги. Подбор книг — направленный: никаких книжек, сюсюкающих на темы о птичках, цветочках, зайчиках, — зато много сказок, книг на исторические темы, есть «Детская энциклопедия». Ребёнок-дошкольник не поймёт? А родители на что? И они читают ему эти книжки и обсуждают их. Потом вместе с ребёнком начинают сами сочинять сказки и истории и ненавязчиво предлагают ребёнку нарисовать их в картинках. Когда ребёнок научился писать, то сам стал писать и рисовать сказки на листках; затем эти листки сшили вместе — получилась книжечка. Несколько таких книжечек остались на память; но больше делать не стали — чтоб не превратить ребёнка в маленького профессионала.

Известно: если дети видят перед собой пустую плоскость, у них просыпается какой-то первобытный инстинкт — непременно занять её рисунками. Когда им запрещают делать это дома, они рисуют на лестницах, на цоколях домов, на заборах… Здесь ребёнку позволяют рисовать дома, на стенах, что угодно и сколько угодно, и ребёнок с помощью цветных мелков вдохновенно заполняет рисунками все стены от пола до потолка. Но одновременно с этим папа водит сына на «взрослые» художественные выставки, в мастерские к художникам.

И однажды сыну надоело рисовать на стенах — он предпочёл рисовать на бумаге, причём удовольствие от рисования осталось. К семи годам он уже может очень похоже изобразить папу и маму… Однажды знакомая художница обратила серьёзное внимание на его рисунки, предложила взять один на городскую выставку детского рисунка и одновременно предложила отвести ребёнка в художественную школу. Малыш загордился от похвал. Тогда папа взял и порвал отобранный рисунок, а от школы наотрез отказался: «Учёной обезьянкой он у меня не будет! Когда подрастёт и сам захочет пойти — возражать не буду!»

Поскольку мама ребёнка — актриса ТЮЗ а, ребёнок едва ли не с пелёнок вхож в театр. В пять лет он впервые вышел на сцену в спектакле «Добрый человек из Сычуани» — с крохотной ролью малыша, роющегося в отбросах. К семи годам он уже сыграл пять ролей; последняя — большая роль Мальчика в спектакле «Кошка, которая гуляла сама по себе». Когда этот Мальчик, с белокурыми волосами до плеч, в звериной шкуре, с маленьким луком за плечами, резвился на сцене вместе с мамой в роли Кошки, то срывал аплодисменты у публики и покорял её свободой и непосредственностью игры.

Один из восхищённых режиссёров задумывает спектакль «Маленький принц» с этим ребёнком в заглавной роли. Однако папа-чудик опять сказал: «Нет, хватит!» — и на этом вообще прекратил театральные занятия сына — ведь на свете ещё столько интересных занятий!.. Не занимайся ребёнком отец — интересно, смогла бы мама противостоять таким соблазнам?

Во всех этих «нет» было не одно только нежелание рано профессионализировать сына в одном каком-то занятии, делать из него «дрессированную обезьянку», но было ещё и беспокойство, что у него отнимут ребёнка, уведут из-под его контроля, не дадут довести систему его собственного воспитания до конца. Он и сам это подчёркивает: «Пока ребёнок мал, — говорит он, — я должен постоянно держать руку на его плече!»

Видимо, по этой же причине он не отдал ребёнка и в первый класс, а решил сам (вместе с женой) заниматься с ним, отчего нажил себе много неприятностей со стороны разных инстанций… Спорный, конечно, вопрос: можно ли учить дома? Учили же дома Лермонтова и Льва Толстого, и очень нестандартными выросли. А, с другой стороны, Пушкина учили чужие дяди — и опять тот же результат. Видимо, дело не в том, где учить, а в том — как, и в какой атмосфере?.. Из объяснений самого чудика:

— Привёл я сына первого сентября в школу. Сорок два ученика в классе — за парты не влезают. Такой галдёж, что ничего не слышно. Учительница грубая: взялась отчитывать меня за нестандартный вид сына: на нём был связанный мамой свитер, — при-чём чувствую: её раздражает и мой собственный внешний вид. Потом говорит приказным тоном:

«Волосы ребёнку остричь! — и прикладывает два пальца ко лбу сына — Стрижка примерно вот такая — не длиннее!» — дело в том, что сын как раз играл в «Кошке…», и режиссёр попросил отрастить ему волосы до плеч… Я тогда говорю сыну: «Выйди, пожалуйста, из класса», — и когда он вышел, говорю учительнице:

«Извините, но, во-первых, стрижка бывает у баранов, а то, что у людей на голове, называют причёской. Во-вторых, — говорю, — разве вам не известно, что внешность человека в присутствии человека обсуждать не принято, даже если человеку всего семь лет?»… А, в-третьих, я достаю из кармана и показываю ей статью замминистра просвещения в «Учительской газете», а в ней — чёрным по белому: причёска ученикам разрешается любая — только чтоб ученик был причёсан и опрятен. А она ни читать, ни слушать ничего не хочет — она уже распекает меня, как ефрейтор новобранца. Я тогда разворачиваюсь и ухожу, и решаю про себя: да за эти четыре часа в день я дам сыну куда больше, чем эта ефрейторша!..

Что ещё можно сказать о чудиковой системе воспитания?

Иногда он берёт сына с собой на работу и предлагает ему там помогать папе, делать что-нибудь нетрудное — чтобы тот видел, как отец работает и как зарабатываются деньги. Они с отцом часто бывают среди природы, ночуют у костра, в лесных избушках — чтобы сын, городской ребёнок, мог приобщиться к природе, не быть чуждым ей. И всё время сын рядом с отцом; он любит отца, полностью доверяет ему, отец для него — главный авторитет. Общение с ним для ребёнка — праздник.

Те, кто близко знаком с его системой воспитания (в их числе и я сам), частенько задают ему вопросы, и любопытствующие, и недоуменные, и среди них первым — вполне резонный вопрос: «А есть ли смысл тратить жизнь на воспитание одного-единственного ребёнка — не слишком ли это расточительно?» На это чудик — тоже вполне резонно — отвечает, загибая один за другим пальцы: «Во-первых, человек — это не кролик и не овца; воспитание его должно быть индивидуальным. Во-вторых, если я его не воспитаю — кто его воспитает? Ведь я стараюсь нейтрализовать, с одной стороны, феминистское влияние на него, а с другой стороны — влияние улицы. В-третьих, я не собираюсь тратить на его воспитание всю жизнь — а только десять лет, пока ему не исполнится четырнадцать и он не закончит восьмой класс. Я должен дать ему хорошее здоровье, устойчивую психику и разные первичные навыки, а дальше пусть сам выбирает — я постараюсь сделать всё, чтобы к четырнадцати он стал совершенно самостоятельным. И, в-четвёртых, я вовсе не трачу жизнь на воспитание, не отбываю повинность при сыне — я просто общаюсь с ним, точно так же, как общаюсь с женой, с друзьями, получаю от этого удовольствие и стараюсь, чтобы общение было интересно обеим сторонам.»

Мы не знаем: что выйдет из сына нашего чудика, оправданы ли принципы его воспитательной деятельности и какие результаты они дадут в будущем? Мне, например, кажется, что они прекрасны. Во всяком случае, главный результат налицо: «жертва» такого воспитания — физически и эмоционально здоровый мальчик, активный, весёлый и счастливый. При этом успешно решается проблема «отцов и детей»: оказывается, проблема эта — всецело в руках «отцов», а не «детей»!

Но почему воспитательная деятельность нашего чудика вызывает столько возражений у школьных учителей и школьных администраторов, которые, чтобы справиться со строптивым родителем и непременно вернуть ребёнка в лоно школы, зовут на помощь райисполком и даже милицию? Ведь, наверное, вместо грозных предписаний и предупреждений можно разрешить как единичный случай такой эксперимент, какой затеял наш чудик? А потом, по прошествии учебного года, взять и проверить результат: знания, физическое и эмоциональное состояние его сына, — и проверка покажет, оправдан ли эксперимент. Но, по-моему, школа попросту боится такого эксперимента: ведь эксперимент может оказаться не в пользу школы?

Вот такой очерк был мною написан. Но самая драматическая часть этой истории: борьба Владимира со школой за душу своего сына, — как можно судить по приведённому тексту, описана мною в очерке невнятно — отчасти из-за ограниченного объёма жанра газетного очерка, а отчасти и из соображения, что цензура не пропустит неприятных подробностей. А подробности эти интересны и поныне — тем, во-первых, что характеризуют Владимира как упрямца, умевшего мужественно отстаивать свои принципы, и, во-вторых, — как изощрённо пыталась воздействовать «система» на такого упрямца. У меня сохранилась черновая запись устного рассказа Владимира: как это было на самом деле, — и именно драматическую часть того конфликта со школой мне бы хотелось рассказать здесь дополнительно, начиная с того момента, как он поспорил с учительницей:

— Тогда, может, мы пройдём к завучу? — спрашивает учительница, когда я отказался дискутировать с ней дальше.

— К завучу так к завучу, — пожимаю плечами. Пошли мы к завучу.

Женщина-завуч сидит в своём кабинете и что-то пишет.

— Здравствуйте, — приветствую её.

— Что у вас? — спрашивает, не отвечая на приветствие.

Начинаю объяснять.

— Я не вас спрашиваю! — обрывает она меня. — Что у вас? — спрашивает у учительницы.

— Вот, родитель возражает против стрижки своего сына.

— Ничего! — завуч делает жест рукой, будто муху на столе прихлопывает. — Вызовем пару раз на комиссию — остригут, как миленькие!

— Но ведь есть же разъяснение замминистра, — протягиваю ей газету.

— Вам объяснили? — кричит она на меня. — Больше объяснять не будем! Можете идти! Но чтоб ребёнок был подстрижен!..

— Больше я к вам сына не приведу, — говорю ей на прощанье. — Потому что я боюсь за своего сына!..

Стали учить его дома. Галя занималась с ним азбукой, грамматикой, чтением. Я — математикой, физвоспитанием… Прошло два месяца. На третий — прибегает девочка и говорит: «Вас на заседание педсовета вызывают». Я ей отвечаю: «У меня никаких дел со школой нет». Убегает, через час снова прибегает, уже с запиской от директора: в очень вежливой форме приглашает меня на педсовет. Сажусь и пишу ответ: «Я уже объяснил вашему завучу, что в школу я не приду, пока она, по крайней мере, не научится вежливо разговаривать со мной и с сыном». Девочка с запиской ушла. Жду, что будет дальше.

На следующий день приходит участковый милиционер, лейтенант. Здоровается, осведомляется по поводу моей личности и — сразу, строго:

— Почему сына в школу не отправляете? Знаете, чем это вам грозит?

— Я сейчас вам всё объясню, — говорю спокойно. — Раздевайтесь, проходите, — помог ему снять шинель, провёл в комнату, усадил. Как раз был готов чай — налил ему чаю, подвинул сахар, печенье. Милиционер повертел головой, осмотрел комнату. На улице как раз холодно было — так что он с удовольствием взялся за чай. А я рассказываю ему при этом подробно, как я приготовил сыну портфель, учебники, тетради, повёл в школу, и что из этого получилось: как разговаривал с учительницей, с завучем. Дал лейтенанту прочитать вырезку из газеты, упомянул, что сын играет в театре. Оказывается, лейтенант был на спектакле вместе со своим сыном; обоим спектакль понравился, и мой сын им очень понравился. Лейтенанту захотелось лицезреть, так сказать, артиста вблизи, — и сын мой был из другой комнаты вызван пред его очи. Были лейтенанту показаны и рабочие тетради сына, и альбом для рисования.

Причём я начал говорить ему о трудных детях, об уличном детском хулиганстве, о детской преступности, о страшных случаях с детьми в нашем микрорайоне. Гость мой со всем соглашается: он знает об этом куда больше меня, пеняет на школу, на родителей, на себя: сам, дескать, мало занимаюсь сыном, — и хвалит меня!.. Одним словом, остался доволен, что познакомился с такими интересными людьми, и расстались мы весьма любезно…

Прошла после этого ещё неделя. Приходят ко мне домой директор школы с какими-то дамами из родительского комитета. Послушали мои объяснения, проверили тетрадки сына. Потом директор изъявил желание побеседовать с ним самим. Я разрешил, но только — при мне.

— Хочешь в школу? — спрашивает его. — Ведь все твои друзья ходят.

— А я с папой и с мамой занимаюсь, — говорит сын.

— Но разве тебе не интересно учиться с друзьями? Вместе в столовую ходить, песни петь, звёздочку носить?

— Зато я хожу на плаванье, на слалом, на акробатику.

Ещё о чём-то спросил сына, потом поворачивается ко мне:

— Ну, хорошо. Но на следующий год вы отдадите его в школу?

— Нет, — говорю. — Только через три года. У вас по сорок человек в классе; если бы даже учителя хотели хорошо учить — всё равно не смогут: индивидуальное обучение всегда лучше. В вашей школе, например, я своими глазами видел нецензурщину в уборной на стенах; школьники курят, дерутся, сквернословят. Как вы оградите моего сына от этого?

— Но учатся же у нас и хорошие ученики! — отвечает. — В конце концов, ваш сын всё это может перенять и на улице.

— Не может! — говорю ему. — Потому что он постоянно под моим присмотром и под моим влиянием, и я ему в любой момент смогу объяснить, что хорошо, а что плохо. Где и когда это сделать вашему учителю?

— Но ведь вы же не сможете всю жизнь держать его при себе?

— Сколько смогу, столько и постараюсь держать.

— Вам этого никто не позволит — вас просто затаскают!

— Пусть таскают. Буду сопротивляться, сколько могу.

В общем, ушли они, не солоно хлебавши. Жду, что будет дальше — какой следующий шаг они предпримут?

Следующий шаг — собрание в театре: раз не смогли со мной справиться — решили взяться за жену. Но я ей сказал: «Вали всё на меня: мол, в семье хозяин — муж, и ты не хочешь с ним ссориться»… Собрание состоялось, на нём был человек из райисполкома; в труппе про нашу историю уже знали, жену для видимости там слегка пожурили, но запретили занимать в спектаклях сына…

Однако видят, что всё это плохо помогает: я не сдаюсь, — делают следующий шаг: вызывают меня в райисполком, на комиссию по делам несовершеннолетних. Грозят, что если не приду, приведут с милицией. Прихожу, приношу тетради, альбомы сына, вырезку из газеты, снова рассказываю всю историю с самого начала — и даю им такую отповедь:

«Чего вы ко мне прицепились? — говорю им. — Вам не состряпать из моего случая „дела“, потому что дай Бог, чтоб ваши дети занимались столько, сколько занят мой сын! Чем терять время на меня, выйдите лучше на улицу, посмотрите, сколько там безнадзорных детей: курят, пьют, сквернословят, бездельничают, — займитесь лучше ими!».

Часа четыре они меня там мурыжили: пока это высказались все по кругу, — и по их выходит, что я-то и есть самый главный преступник против детства и что меня надо арестовать, посадить, лишить отцовства, стереть в муку и зажарить в масле…

Но и это ещё не последний шаг был. Наконец, вызывает меня районный прокурор. Я ему тоже всю эту историю рассказал с самого начала: про разговор с учительницей, с завучем, с директором и про то, как меня на «комиссию» вызывали, и газетную вырезку показал. А сам смотрю — у него на столе уже уголовная «ориентировка» на меня лежит. И говорит он мне замогильным голосом: «Ну, что нам ещё с тобой делать, а? Имей в виду: сам напрашиваешься». Тут-то до меня и дошло, что это последнее увещевание, дальше — каталажка. И я не выдержал: говорю ему покаянно, что вот теперь только всё окончательно осознал, — лишь попросил его по-человечески: дать возможность закончить с сыном дома хотя бы учебный год, — и дал слово честного беспартийного человека, что уж в следующем сентябре обязательно отведу его в школу.

Ну, а о том, что Бормота всё-таки сумел обмануть прокурора и ещё весь следующий учебный год, скитаясь, продержал сына при себе, — я уже рассказывал.

Меня не было в городе, когда он ушёл из жизни. Я смог прийти только на его девятины… О его кончине ходили разные слухи; друзья недоумевали: как мог покончить с собой этот необычайно жизнелюбивый, душевно и физически сильный человек?. Чтобы разобраться в том, как это могло случиться, я разговаривал с несколькими людьми, хорошо его знавшими и видевшими его в последние дни, и мы установили следующее: его сын, уже взрослый молодой человек, в эти дни женился в Москве, Галина — на гастролях, и Владимир метался по городу, обращаясь к старым товарищам, прося взаймы денег на авиабилет до Москвы. Однако денег ему никто не дал. Ни один человек. Время, конечно, было тяжелейшее: кризис, что разразился в стране, в том году дошёл, можно сказать, до пиковой ситуации. И хотя богачей среди его товарищей не было — но не было среди них и нищих. А ведь у него по-прежнему было много товарищей и просто хороших знакомых: на те же девятины их пришло столько, что большая новая квартира была битком набита людьми, и мест за столами не хватало.

Один перед людской чёрствостью, обиженный на всех, отчаявшийся, он, видимо, и решился на свой самый последний в жизни решительный шаг…

И всё же я подозреваю, что то был лишь повод. Горький, мучительно острый — но всё же только повод. Причина, как мне кажется — глубже.

Он часто в своей жизни протестовал, иногда демонстративно, иногда сдержанно, даже осторожно, против многих проявлений той, прошлой советской жизни. И всё-таки, несмотря на свои демонстрации (главным образом, перед друзьями) и на своё оригинальничание и чудачества, он был сыном своего времени, т. е. советским человеком образца 60-70-х годов XX века — может быть, более ярким, чем другие, и всё-таки типичным.

Одним из литературных критиков того времени был даже термин такой пущен: «шестидесятники» — то есть те, чья молодость совпала с 60-ми годами. Но кто они такие, эти «шестидесятники»?

Их идеальный коллективный образ создала та же литература 60-х годов: это люди с широкой душой и открытым сердцем, люди читающие и думающие; это бессребреники и при этом материалисты, ценящие спорт и здоровый образ жизни, хорошо знающие, что «добро должно быть с кулаками», и презирающие всякий «быт» и накопительство; это насмешники и иронисты, по горло сытые навязшей в зубах мякиной идеологии, и в то же самое время — мечтатели и фантазёры, где-то глубоко в душе всё-таки верящие в братство людей, во всеобщее благо, готовые с энтузиазмом служить этим целям и воевать с любыми ветряными мельницами… Вот Бормота примерно и был таким «шестидесятником».

Но в начале 90-х на нас всех свалилась новая эпоха, и стиль жизни полностью сменился: ещё вчера простодушные и доверчивые, люди стали вдруг суетливы, хитры, подозрительны, озабочены заработками и пресловутой «коммерческой тайной»; вместо открытых настежь фанерных дверей в квартирах появились стальные двери с глазками и хитроумными замками, а за дверьми — злые собаки; начали править бал воровство, жульничество, цинизм, ненависть, злоба, примитивное накопительство — «на квартиру», «на машину», «на евроремонт», «на коттедж», на Тайланд с Антальей. Давно знакомые между собой люди перестали пускать друг друга в гости, встречать вместе праздники, делиться радостями и заботами. Все стали озабочены «карьерой» — кто чиновничьей, кто торгашеской, кто бандитской… При этом странный парадокс приключился с людьми: чем больше люди хлопочут о собственном благополучии — тем крепче вера в потусторонние силы и мистические тайны; чем больше воровства, подлости, злобы и торгашеского духа — тем гуще толпы в церкви; как признавался мне один знакомый священник, в церковь нынче идут люди, в большинстве своём духовно чёрствые, и идут, главным образом, не для молитвы, исповедания и очищения собственных душ — а, большей частью, клянчить у Бога новых благ и в то же время откупаться от Бога свечкой и десяткой, брошенной в церковную кассу.

Владимир был знаком с очень широким кругом людей и видел, как быстро на его глазах они меняются. Сам он не умел ни притворяться, ни бежать вслед за толпой, ни меняться вместе со всеми — он слишком ценил свою индивидуальность, свою рассудительность и свою честность; когда он поступал на очередную работу — то сразу предупреждал: «Не пью, не курю и не ворую», — и гордился этим. И вдруг никому не стали нужны ни честность, ни яркая индивидуальность, ни рассудительность: мир, в котором он привык жить и в котором что-то значил, разбился вдребезги — мир стал абсурдным. И он не смог перенести этого.

Французский писатель и философ Альбер Камю, подробно исследовавший в своём эссе «Миф о Сизифе» природу суицида с разных точек зрения, приходит к категорическому выводу: причины суицидов — отнюдь не социальные: бедность, нищета, потери, бытовые или любовные драмы, — всё это человеческая душа способна вынести — она рассчитана на это; он утверждает, что причина суицидов — только мировоззренческая: когда все жизненные скрепы вокруг человека рвутся на куски, мир становится в его глазах абсурдным, и человек, не в состоянии вынести этого абсурда, делает последнее протестное усилие: уходит из жизни.

Я подозреваю, что если бы Владимир владел даром письменного слова, то непременно написал бы нечто, подобное предсмертной записи В. П. Астафьева:

«Я пришёл в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».

Глава I Как мама встретилась с отцом на горе Сплошная радость

Весенним дождливым днём 1944 года маму вызвал к себе начальник 435-го батальона полковник Кононенко и приказал срочно отвезти почту и прочий агитационный материал на точку генерала Слюсарева. Вольнонаёмной Куриловой Тамаре, проходившей службу по экспедиторской части, в ту весну шёл двадцать первый год.

Точка генерала Слюсарева или Командный Передовой Пункт — КПП закрепился на Керченском перешейке. Почту обычно переправляли на понтоне через пролив. В тот день на КПП как раз возвращался самолёт из его корпуса. Девушку снабдили стенгазетами, почтой, в придачу, для керченцев, погрузили в самолёт ещё и несколько мешков картошки.

Молодой лётчик, схлопотавший накануне за что-то свежий нагоняй, остро переживал обиду. «Вот! — объявил внезапно он пассажирке. — Я тебе покажу, какой я лётчик!» — и тотчас бросил самолёт в мёртвую петлю. Вчерашней школьнице, только и умевшей, что мечтать о любви на облупленной скамейке тихого городка Старый Крым, восторги полётов оказались неведомы. Её тошнило. Во весь этот «небесный ужас», перекатываясь с мешками картошки, мама убеждала дурака-лётчика, что он — самый лучший. «Ещё бы, конечно», — соглашался тот, заходя на новую «бочку».

Пошатываясь после болтанки, отряхивая с себя капли дождя, девушка направилась к землянке заместителя командующего 4-й Воздушной Армии. Над КПП уже шёл проливной дождь. В дни стремительного наступления наших войск точка яростно обстреливалась как с земли, так и с воздуха. Пули, осколки зенитных снарядов сыпались со всех сторон. «Не гора, а сплошная радость», — обмолвился как-то по поводу этого фейерверка Слюсарев. Так за его высотой и осталось название — гора Сплошная радость.

В землянке её встретил адъютант, окинул взглядом и со словами «сейчас доложу», взялся за телефонную трубку.

— Товарищ генерал, к Вам вольнонаёмная Курилова с передачей от полковника Кононенко. — Отец, а это было именно он, в ответ, вероятно, осведомился: «Ну, как она?» — на что адъютант ещё раз обвёл девушку глазами и громко произнёс: «Мечта»!

Перебирая мамины фотографии военных лет, любуясь её красотой, я ловлю себя на мысли о том, что она легко могла бы стать звездой всех мыслимых экранов, если бы захотела. Ещё неизвестно, думаю я, как сложились бы судьбы признанных кинодив той поры — Любочки Орловой, Валентины Серовой, если бы мама решилась шагнуть на сцены театров и экраны кино. Да что там Орлова! Сама легендарная «девушка моей мечты», Марика Рокк, вместе с «сестрой его дворецкого», Диной Дурбин, насторожённо вглядываются в её лицо. А вдруг «такая» выступит под свет юпитеров? Откровенная красавица с распахнутыми синими глазами, вся как бы откинувшись в повороте венского вальса. «Компот-шоколад», — шептал таявший отец, стоило ему только её увидеть.

Пересказывая историю их первой встречи, мама обычно делает паузу и уточняет, что в то утро на ней была кофточка из самого настоящего парашютного шёлка и только что пошитая юбка из ярко-синего не нашего габардина — привет от Вани Магара. Этот добрый Ваня был её первым мужчиной. Объявившись в Старом Крыму вместе с полком и стремительно начавшейся войной, он за две недели успел без памяти влюбиться в маму, сделать ей предложение, а главное — переправить в Грозный к своим родителям, что оказалось очень своевременным, так как немцы уже вступали в Старый Крым. Ваня мечтал подарить Томочке рояль — у его родителей дома была настоящая швейная машинка «Зингер» — но так вышло, что с фронта он отправил только посылку, в которой и обнаружился отрез чудесной ткани — подарок для любимой.

Невесте недолго пришлось дожидаться своего суженого. Однажды ночью за занавеской, куда её определили спать, внезапно выросла длинная тощая фигура в белых кальсонах, точь-в-точь жуткий мертвец со всклоченными волосами из «Страшной мести» Гоголя. «Восставший» свёкор так перепугал молоденькую девушку, что та, в чём была, выскочила в окошко низенькой хатки. Промаявшись ночь на дворе, на рассвете собрала нехитрые пожитки, включая габардин, да так и сбежала из судьбы Вани Магара.

— Мечта! — подтвердил адъютант. И тут, вероятно, отец, который всегда следил за собой и, более того, любил пофрантить и которого однажды сам Жуков чуть было не расстрелял за то, что тот попался ему на глаза, подпоясанный не форменным кожаным ремнём, а особым грузинским ремешком, ответив «пусть подождёт», начал бриться.

— Надо подождать, — ласково повторил адъютант. — Садитесь.

Хорошо, что у меня сохранился несессер отца. Из стольких вещей, «которые нам не нужны», этот набор для бритья смог вместить и удержать в себе блестящий дух тех бесстрашных парней.

Несессер — фатоватого, play-бойского стиля. Светло-жёлтая тиснёная кожа, мягкая, никогда не заедающая молния. Made in Shanghai. Внутри — вельветовый чехол того же тона с широкими петлями, в которые вставляются гранёные стеклянные колбы с серебряными завинчивающимися крышками, подлиннее и покороче, для кремов, одеколонов с тонким, изысканным запахом особых мужчин, мужчин Стендаля и Висконти, которых у нас никогда и не бывало, каким не был и мой отец.

Мама, пригнувшись, вошла в землянку и увидела поднимающегося из-за стола генерала Слюсарева и одновременно бросившегося на неё из угла огромного дога.

— Тубо! — громко отозвал отец собаку.

— О, Боже! — обомлела красивая мама-мечта. — О, Боже, он даже, кажется, знает иностранный язык.

К тому времени, когда вольнонаёмная Курилова объявилась в жизни отца, тридцатисемилетний генерал Слюсарев был женат. Его семья — жена Ольга и два сына, постарше Боря, лет восьми, и двухлетний Толя оставались в городе Горьком. С радостным приближением конца войны близился и день, когда семья должна была воссоединиться. Отец мрачнел. Другая, синеглазая, оказавшись по жизни рядом, глубоко вошла в него. Она была у него в крови, как выразились бы испанцы. Совершенно неожиданно от Ольги пришла телеграмма, что та выезжает к мужу на фронт — то ли почувствовала что-то неладное, то ли сильно соскучилась.

Мама ходила уже беременная и довольно большим сроком. Отец совсем запаниковал и срочно нашёл врача, чтобы освободиться от ребёнка. «А это был крупный мальчик», — рыдала мама, и потом во всю последующую жизнь во время скандалов это горько кричалось главным доказательством того, какой он всегда был ужасный негодяй. За несколько часов до встречи с супругой отец погрузил фронтовую подругу в самолёт и отправил в родную часть, откуда год назад оприходовал вместе с почтовой посылкой. Прощаясь, заплаканная красавица читала стихи:

и что-то там…

Всё напрасно. Легионер молчал. Развод для гвардии генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза, заместителя командующего 4-й Воздушной Армией, члена КПСС со стажем, представлялся тогда совершенно немыслимым.

На освобождённой территории притихшего Крыма Курилову Тамару ожидало большое горе. Её мать и отца, остававшихся в оккупации в Старом Крыму, расстреляли немцы за связь с партизанами. Горюя о своих, она всегда мысленно укоряла свою маму, мою бабушку Таню за то, что та со своим не в меру деятельным характером втянула мужа собирать оружие в помощь партизанам. К концу войны это было просто глупо, так как оружия в нашей армии имелось достаточно.

Таня — активистка и комсомолка — слыла заводилой, а её муж Петро, или Петечка, тихий и разумный, всегда молча следовал тому, что затевала жена.

Выдал их, как установили впоследствии, некий румын, с этой целью нарочно втёршийся в доверие к наивным крымчанам и сдавший всю группу. Через месяц к соседям постучал немецкий солдат и со словами «красивой фрау больше нет» передал платье, которое было на бабушке в день ареста. Уже после освобождения Симферополя на стене тюремной камеры обнаружили их, гвоздём процарапанные, фамилии. Жили они в Старом Крыму на улице Греческой, 19. В комнате стоял квадратный стол, накрытый белой скатертью, а на нём будильник — самая дорогая вещь в семье.

Мои бабушка и дедушка. Будь они живы, я бы обязательно спросила у них, почему они наградили детей столь разнокалиберными именами. Назвав старшую дочь в честь грузинской царицы Тамары, а следующего за ней сына — Лориком. Понятно, что это — Ленин Организатор Рабочих И Крестьян. Дядя Лорик, войдя в сознательный возраст — пятнадцать лет, тотчас переименовал себя в Юру и даже получил паспорт на Юрия Петровича.

Тамара, уезжая с Ваней Магаром накануне вступления немцев в Старый Крым, уговаривала родителей ехать с ними, но они наотрез отказались. «Ни за что из дома не поедем».

Крым — родные места. На склонах Агармыша, в сосновом лесу, — самый известный лёгочный санаторий. Ещё до войны в Топлах, неподалёку от Старого Крыма, размещалась опытная мичуринская станция по выращиванию фруктов на кремлёвские столы. Дело даже не в том, что дедушка Мичурин оставил особый рецепт. Топловка — место открытой, явленной благодати. Целительный воздух, замешанный на полынном и морском ветре. Вода святая. На одном из целебных источников — женский монастырь в честь Параскевы Пятницы, основанный ещё при Александре ш. После революции на этом месте — артель «Безбожник».

Правительственные яблоки и груши вызревали отменные, но, кроме необыкновенной величины и вкусноты, в них присутствовала ещё одна особенность: на их румяных, загоревших боках красовались — здравицы вождю, символы «серп и молот», а то и карта полуострова Крым. Летом 1941 года мирные трафареты сменили на соответствующие историческому моменту. Маминому брату Лорику было лет тринадцать, когда он раскладывал по ящикам яблоки с белеющими от гнева призывами:

Прошло около двух месяцев, как одним ясным утром на аэродроме Старого Крыма лихо приземлился самолёт, из которого вышел папин главный ординарец — статный, щеголеватый красавец с волнистым чубом, родом из-под Полтавы, — Яша Куцевалов. Бесконечно любимый мною дядя Яша, безропотно подставлявший свой чуб под мои липкие ручки и, вслед за плюшевым медведем, перечёсанный одновременно во все стороны всеми гребёнками и расчёсками.

— Тамара Петровна, собирайтесь, я — за вами. — Он всегда обращался к маме по имени отчеству. — Слюсарев приказал доставить вас к нему.

У мамы страшно забилось сердце. Забыв все свои обиды, она побежала к себе в казарму собирать вещички. Но тут заартачился полковник Кононенко. «Не отдам, ни в какую. Вот такие генералы, как там у вас, тешатся глупенькими молоденькими девушками, а потом бросают их, ломают жизнь. Не отпускаю. Не разрешаю, и всё. Она пока ещё в моём подчинении. Пошли все ваши генералы к такой-то матери!».

В окружении притихших подружек мама забилась на топчан, где с ужасом ждала решения своей судьбы. Из окошка было видно, как дядя Яша упорно ходил за полковником по двору части и что-то ему наговаривал. Потом они скрылись. Прошла, казалось, вечность, прежде чем в казарму вошёл ординарец отца.

— Ну, Тамара Петровна, — сказал он, оттирая пот из-под фуражки. — Мы с полковником семь раз у дуба облегчились, прежде чем он разрешил вас отпустить. Собирайтесь! Летим!

Дядя Яша знал, что приказ отца не может быть не выполнен. Полковник также знал, что ни за что не отдаст вольнонаёмную Курилову какому-то там старому хрену-генералу. Я думаю, что решил всё дуб. Ему просто надоело, что вокруг него кружат двое молодцов, орошая. Он взял сторону ординарца Якова Куцевалова и, как-то друидически воздействовав на товарища Кононенко, рассеял решимость последнего. Полковник сдался.

Подружки переживали мамино счастье, как своё. Одна из девчушек со словами: «Вот, Томочка, возьми», — протянула ей свою единственную пару беленьких носочков. Этот драгоценный подарок мама запомнила на всю жизнь. Отдать последнее сокровище.

Так мама снова вернулась к генералу Слюсареву. Грозы разводных выговоров прошумели как-то сами собой. Больше они друг с другом не расставались до 11 декабря 1981 года, когда отец скоропостижно умер, упав вдруг в коридоре. Было ему семьдесят пять лет.

Глава II Выплывший архив

«Всё выше и выше и выше стремим мы полёт наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». — Я рьяно протираю тарелки. Вечером соберутся друзья, большей частью всё артистический народ. Всё-таки, кто автор славной мелодии? Где-то читала, что авиационный марш военно-воздушных сил РККА, написанный в 20-е годы, использовали немцы для своих люфтваффе. Что ж, молодцы, немцы. Знакомый с детства марш сопровождает мои хлопоты по дому… «Так, не забыть ещё на рынке прикупить зелень — кинзу, цицмату, тархун».

Незаметно текут вечерние минуты, свиваясь в часы.

— Твой отец, кажется, был военным? — Неожиданный вопрос оглушает меня. С чего это вдруг?

Армия нынче не в чести. О ней не говорят, а если… то только с иронией. Чтобы проскочить тему, я небрежно бросаю: «Да, так. он воевал. А вы смотрели последний фильм Тарантино?»

Разговор скатывается в привычное русло киноновинок.

Проводив гостей, я подхожу к портрету отца. Мне перед ним неловко, как будто я его предала. Боже мой, мой отец. Да, если бы они только знали! Мой отец — лётчик. Генерал. Гвардии генерал-лейтенант авиации. Сталинский сокол, чёрт побери! В 1939 году, когда он входил в холл гостиницы «Москва», швейцар, вытягиваясь в струнку, громко объявлял на весь вестибюль: «Внимание! Герой Советского Союза!».

На сердце — грусть. Да, отец стал забываться. Уж очень быстро покатилась жизнь. Я училась, влюблялась, расставалась, сбегала из Москвы в тогда ещё глухую деревню Коктебель — и всё сама, и всё одна. Отец все эти годы лежал на антресоли в семейных потемневших фотоальбомах, исписанных тетрадях, пожелтевших отпечатанных листках неоконченных воспоминаний. О чём в них? Я никогда не интересовалась. Вспоминаю, что при жизни, разместившись удобно за письменным столом со своими листочками, — для вдохновения он «заряжался», как и его любимая летательная техника, горючим — мне казалось, Сидор Васильевич не шёл дальше начальной главы. Главы — о том, как «он родился мальчиком» в Грузии, вернее, «его родили мальчиком», почти как «витязя в тигровой шкуре» (отец родился в рубашке) к многоголосой мужской радости всего Тифлиса. Самое важное для себя воспоминание он торжественно переписывал по много раз. Не однажды я заставала его в романтически-приподнятом настроении.

— Ай! Сагол! — произносил он своё «любимое», довольный, приподнимаясь от стола. — Ай, сагол!.

И вот, этой зимой нас залили соседи с верхнего этажа. «Эй, вы, там, наверху!» И не просто так, а кипятком. Антресоль, наполнившись водой, так основательно просела, что её пришлось срочно вычищать.

Из глубины сырого тоннеля с первой волной тёплой воды выплыл намокший по краям большой парадный портрет отца. Ну, вылитый новгородский гость Садко — с любимой в синих волнах-завитушках коробки шоколадных конфет.

Вслед за портретом выскочила на свет сложенная пополам плотная китайская грамота на парчовой ткани. На бледно-голубом фоне, краплёном золотыми мушками, по краям оторочено вышивкой — чёрные матовые иероглифы. На обороте — перевод с китайского: благодарность генерал-лейтенанту авиации Слюсареву за организацию противовоздушной обороны города Шанхая в 1950 году, подписанная председателем Мао. В конце — размашистая, даже лихая подпись Мао Цзэ Дуна голубой тушью и, разумеется, по вертикали. Чудно.

Фотоархив нашей семьи. Старый, продавленный чемодан доверху набит чёрно-белыми фото. Мамино любимое занятие — надписывать карточки. С одной, уже выцветшей, глядят двое — он и она, наверное, самых влюблённых и самых счастливых. «Серёжа, ты помнишь, как это было? Вена. Австрия. 1945 г.». На крошечной фотографии — у обочины дороги группа военных живописно облепила столько всего повидавший на своём веку газик с брезентовым верхом, который больше никуда не спешит. Снято в те же майские, первые, послевоенные часы и дни. Парни в гимнастёрках, пилотках, сапогах, кудрявый — с аккордеоном. В центре — мама, непостижимо молодая. Подвитые локоны до плеч, вместо чёлки — валик волной назад по моде тех лет. На ней — лёгкое платьице, подчёркивающее всю её женственную фигурку. Понятно, что мужчины затянули её в самую серёдку, чтобы быть к ней ближе, ещё ближе, ещё. На другом снимке мама в шинели и кубанке смотрит в некую невообразимую даль вместе со своим Серёжей — за озеро Байкал, за Порт-Артур, в сторону Великой Китайской стены. А вот, наконец, и сама площадь «Тяньаньмэнь». «Пекин и всё какие-то храмы», — аккуратно выводит мама на оборотной стороне карточки.

На этой фотографии папа обнимает маму.

А здесь он смотрит на неё чуть сверху светлым уверенным взглядом, положив руку ей на то место, куда обычно вешают ордена.

Я обнимаю игрушечного мишку.

Папа обнимает дочку Лену. Лена обнимает папу.

Мы на веранде нашего дома в Аньдуне. Лена держит в руках горшок с цветком. У меня на коленях — клетка с перепёлкой.

Я опять обнимаю любимого мишку, который в самое ближайшее время окончательно размокнет и развалится на части от моих частых уколов ему в попу, чтоб не болел.

Я крепко обнимаю папу. У него на коленях, чуть отпрянув, чтобы удобнее было смотреть, я по-гайдаровски ясно гляжу папе в глаза. Папа, ты помнишь, как это было?

Китай, 1953 г. На террасе и во дворе обитает маленькая живность, собранная для нас тобой на манер зоопарка. В заднем углу двора — кроличий загон, куда после завтрака я тороплюсь, чтобы отшлёпать непослушных кроликов. Странно, но кроликов с каждым днём становится всё меньше. Повадился хорёк. Лаконичное объяснение взрослых меня не устраивает. Так и вижу своё недоумение и чуточное раздумье на тему: заплакать или… а ну их, этих кроликов. Зато в глиняном, глубоком чане ходят восьмёрками две большие змеи. Хлопочет над крошками хлеба и пшеном перепёлка. В тесной клетке со страшным сердцебиением, слышным, кажется, на весь дом, сидит заяц. Зайцу нехорошо. Это ясно. И, несмотря на то, что зайчата — любимые персонажи, у зайца долго не задерживаюсь. Неприятно, что ему плохо, когда всем так хорошо. Филин с поворачивающейся головой, кажется, немного угрожает. Ну, его, тоже, пойду лучше в папин кабинет.

О, какой кабинет! О! Сколько здесь разных удивительных вещей! А как бьют в глаза алые круглые коробочки, расписанные золотыми сверкающими жуками, на резном столике. Если постараться и сильно вцепиться в крышечку, то, отодрав её, в глубине красного картонного стакана обнаружатся белые-пребелые, короткие карандаши. Но я-то знаю, что это совсем не карандаши, а папиросы. Их с сестрой мы уже раскуривали в Чите, значит, когда нам было по четыре года. После чего случился большой чёрный пожар с дымом и гарью, сгоревшими в нём маминой шубой и платьями. Нет, не буду, пожалуй, сегодня курить, а только понюхаю. Всё-таки, какой необыкновенный у них запах. Как они пахнут, совсем как отец. А это что за густая, тёмная жидкость в узкой бутылке? Фу, какая гадость. Весь рот горит. Может, и это — нельзя? Нет, лучше поскорее выбираться из папиного кабинета. А вдруг он скоро вернётся?..

Хотя отец никогда не возвращался, не приходил домой в обычном понимании, и, конечно, не носил пижаму. Отец в пижаме? Ну, это просто до слёз. Да, он весь в патронах, крест на крест, и кинжал сбоку. Над нашим диваном — косым андреевским крестом дугообразная сабля с гравировкой по стальному клинку с узкой сияющей шашкой. В шкафу — пара тёмных старинных охотничьих ружей, работы каких-то иноземных братьев. Третье ружьё — совсем простое на вид. Но когда я в пятом классе выбралась с ним на наш балкон, навела на противоположные крыши и долго целилась, не припомню в кого и зачем, то, надо признать, очень скоро, в тот же день, к нам в квартиру пришли какие-то дяди и забрали ружьё с собой. Ничего, оставался ещё дамасский кинжал сплошь в арабской курчавой вязи. Наган или нечто пистолетное мама давно уже выбросила в узкий подмосковный ручей, так как папа был достаточно ревнив. Охотничьи ружья с частыми серебряными насечками он раздарил сам, всей широтой русской крови впитав старинный грузинский обычай — снимать со стены первую вещь, глянувшуюся дорогому гостю.

Отец никогда не возвращался с работы, он вообще ниоткуда не приходил. Он настигал нас всех сразу неожиданно и точно, как широкая сизая туча, накрывающая светлый городок, за крепостной стеной которого все вышивают на пяльцах.

Я просыпаюсь ночью оттого, что у щеки возится что-то маленькое, пушистое, лижущее. Это — какой-то замечательный щенок. Теперь он — мой. Его принёс папа. Он будет жить с нами всегда. (На самом деле, недолго: он сдохнет от чумки, потому что никто не смотрит за щенками). «Пушок, ищи Наташу!» — вся его работа. Я прячусь в гардероб. Пушка выпускают из рук, и он, тряся ушами и буксуя на поворотах, мчится по нашей квартире, довольно быстро, надо отдать должное, делая стойку перед гардеробом. Щенок громко лает. Он — молодец! Он нашёл.

Наташа — тоже молодец. Кто поужинает с папой в два часа ночи? Кто разделит с ним компанию? Конечно, любимая доченька Наташенька, такая же толстенькая, как и щенок, из-за поздних ужинов. Но разве мы будем есть котлеты? Смешно. Мы станем вкушать «шары жизни»; дегустировать бефстроганов по-шанхайски, насаживая на вилку скользких рогатых трепангов в окружении бархатных бабочек — чёрных грибов, мешок с которыми уже не первый год честно несёт караульную службу в нашем стенном шкафу, и много-много зелени. На балконе взошла цицмата. Грузинской травке никогда не удаётся подняться в полный рост. Её, едва проклюнувшуюся, отец щедро забрасывает в кипящую сковородку.

Если он прилетит с юга, так же вдруг, нас обовьют гирлянды сушёных персиков, урюка, хурмы, инжира. Липкие колбаски чурчхеллы из виноградной муки с орехами перемусолят нам с сестрой руки.

В последние годы, отбывая срок в военном госпитале Бурденко на обследованиях, он никогда не ел яблоки на третье, собирая их для своей любимой внучки Аннушки. То были гостинцы, которые он разбрасывал вокруг себя, как щедрый клён разбрасывает свои красивые, резные листья. С той разницей, что клён делает это только осенью, а папа — всегда.

При попытке составить его портрет на память приходят две исторические личности — Бенвенуто Челлини и Василий Иванович Чапаев, в исполнении замечательного актёра Бориса Бабочкина, на которого отец был удивительно похож. От гениального скульптора и ювелира — его неистовый темперамент. Так и вижу, как Слюсарев, закутавшись в широкий плащ, «усы плащом закрыв, а брови шляпой» — О, жалкий Дон Жуан! О, мой великолепный отец! — стремительно выскакивает из-за угла на «пьяцца эрба» — «зеленную площадь» уснувшего городка. Спасаясь от преследователей (а может это — Бенвенуто в короткой кожанке отца?), он исчезает в западных воротах с тем, чтобы через пять минут выскочить с восточной стороны для новой потасовки.

От комдива гражданской — весь его молодцеватый облик, бесстрашный взгляд, особая выправка, геройские усы, словом весь киношный, лубочный и всё-таки взаправдашний дух атаки.

В опубликованных китайских воспоминаниях 1938 года один из авторов, полковник медицинской службы Белолипецкий, запомнил его как «требовательного, немногословного командира эскадрильи».

Ну, уж нет! Отец был великий импровизатор. Его яркая, насыщенная образами речь лилась, как водопад. И если он хотел его сравнить, то более всего отец походил на леопарда. У него не было ни одного вялого или лишнего движения. И даже когда он отдыхал и казался расслабленным, всё равно его тело было отлито в безупречную форму золотых фараонов. Долгое время у нас дома висела картина — вышитый шёлком огромный тигр — подарок Чан Кай Ши. Я думаю, то был портрет отца. Когда отец умер, тигр ушёл из дома. Для всех картина запропастилась, была передарена или продана. Но я знаю точно — он ушёл сам.

Существовал ещё один сказочный персонаж, с которым отца роднила обстановка его детства, проведённого на тифлисском базаре, вокзале, в беспризорной компании, — «Багдадский вор». Жизнерадостный «багдадский вор», не теряющийся ни при каких обстоятельствах. Под градом голода, страха, нужды, в освоении ремесла выживания, отрабатывалась та неповторимая реакция, которая позволила отцу пройти живым и невредимым через шесть войн, счастливо и долго летать, высоко поднимая в наше и не наше небо свои родные «чижи», «ласточки» и «катюши».

Глава III Одиссей

Все её немного побаивались — старую профессорессу, читавшую курс греческой литературы у нас в университете. Всегда в одном и том же чёрном муаровом платье, не считая белой камеи — вечный траур по мужу, столь же великому знатоку всего древнегреческого — она спокойно могла выкинуть в окно зачётку, если ей не нравился ответ студента. Угодить ей было трудно. Её любимцем был Одиссей. Закатывая глаза, она перебирала на греческом понятия: честь, доблесть, идеи. «Эйдос», «эйдос», — ворковала она, всё отпущенное время на чтение лекции, пребывая на одной палубе с небритым мореходом. Часто, будто ветром одиссеевых странствий её относило к самому краю подиума, и тогда аудитория со страхом взирала, как она балансировала над бездной. В ней совсем не было веса. А по рассказам старшекурсников, однажды она так и полетела с эстрады вниз, снесённая особо сильным порывом.

На «греческих лекциях» мне всегда было по-особому уютно. Пожалуй, я одна разделяла с преподавательницей её личностные чувства. Со скользкого трапа Одиссеем ко мне всегда спускался отец. Им обоим, проваливаясь в прибрежный песок, надо было первыми тащить вёсла на трирему, вручную вкатывать бочки на палубу, торопить других, готовясь к походу. «Ну, наконец-то, отходим!» А потом мотаться между островами, в сущности, маленькими — Самос, Эвбея, Корфу. И, кажется, долгое время он, Одиссей, особо не расстраивался, что не попадал домой.

Отношения моего отца с богиней победы складывались намного проще. Отец никогда не бегал к другим музам, разве что к Терпсихорам и то — в краткие часы привалов. Но Афина, однажды щедро раскинув над ним свою плащ-палатку, уже не отступалась от своего кавалера, а может, просто забыла, где кинула плащ. Примером её глупого служения можно посчитать историю поступления отца в лётную школу в Ленинграде в 1928 году, о наборе в которую он прочитал с листка на тифлисском заборе. Тотчас загоревшись, он немедленно приступил к осуществлению своей идеи. Как взял путёвку от завода, а может, просто сбежал из цеха и на попутных товарниках добрался до Ленинграда, неизвестно.

Уже шли экзамены. На ниве образования у отца было не густо — два года церковно-приходской школы, правда, с азами «греческого» и богословия, да у своего лучшего дружка из семьи инженера за помощь в саду он перечитал всю приключенческую литературу. Но чтобы стать лётчиком страны Советов, требовались иные знания. При поступлении необходимо было сдавать алгебру, геометрию, писать сочинение. На экзамене по русскому, из предложенных тем, он выбрал свободную, поведав о том, как Владимир Ильич Ленин в страшную грозу, бурю и дождь, кажется в автомобиле, пробирался глухой ночью на очередной съезд партии. Этой работой экзаменационная комиссия была поставлена в непростые условия. О грамотности речь, вообще, не шла — единица в десятой степени. Но тема! Мощь воображения. Подача. Кажется, ему вывели три балла. На математику вместо себя он отправил знакомого гимназиста, с которым сговорился накануне по паре бутылок вина за предмет. Не знаю результатов тех экзаменов, но в списках принятых его фамилии не было. В первый день занятий Слюсарев прошёл в класс, сел за последнюю парту и вслед за остальными начал записывать лекции. Идти ему было некуда. Отодрать его от той парты было никому не по силам. Через месяц его зачислили курсантом.

Нет, дело было не так. Я уточнила у мамы. Просто в лётной школе объявили недобор и его взяли. Но для начала, после провала, он всё равно никуда не поехал.

С везением выпадали случаи и посерьёзнее. 1937-38 годы, очередная чистка рядов Красной Армии. Где Слюсарев? Далеко, за тысячи километров, в Монголии, валяется при смерти в малярии в грязной кибитке. В очередной раз, выходя из бреда, видит, как тёмная старуха, разламывая на куски чёрную вонючую плиту, поит его тяжёлым чаем, замешанным на бараньем жиру. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря». Фортуна его, что никогда не было его на месте. Не гоняться же за ним, в самом деле, на самолётах? Уже перед самой войной, когда он в должности зам. командующего служил в Киевском округе, подъехали из НКВД. Командующего арестовали. Спрашивают ласково: «А где Слюсарев?» — «На охоте». Подождали день-другой и съехали. Другой кто-нибудь ещё попадётся не такой везучий. Как отец потом признавался маме, он от страха потом ещё трое суток заикался. Но, тут уж пусть бросит в него камень, кто сам — храбрый.

Под конец войны, буквально в первых числах мая 1945 года, по одной из фронтовых дорог Германии, по направлению к только что захваченному аэродрому, набирают скорость два автомобиля. В переднем — отец, за ним — его лучший друг ещё по Китаю Алексей Благовещенский. Внезапно отец остановился у обочины и вышел. Подал знак, мол, обгоняй, всё нормально. Через сто метров обошедшая его «Эмка» подорвалась на мине. Дружка буквально по частям собрали на шинель и самолётом отправили в Москву. Чудом остался жив. День Победы Алексей, контуженный, в бинтах встречал в больничной палате. Но какая сила заставила отца притормозить?

В 1929 году Ленинградская военная теоретическая школа была окончена, и отца перевели инструктором по лётному делу в военную школу лётчиков им. Мясникова, так называемую Качинскую школу. Школа располагалась в восемнадцати километрах от Севастополя в долине реки Качи, близ деревни Мамашай. За год до этого на Каче впервые появился парашют. К парашюту курсанты отнеслись вначале «не очень», скептически. Думаю, что среди них был и отец. Нередко он признавался, что ничего страшнее, чем прыжок с парашютом, он не испытывал. Судьба парашюта поначалу казалась незавидной. Одни не верили, что он раскроется, другие считали, что поскольку летать они умеют, парашют им ни к чему. При таком настроении парашют долго лежал без употребления. В 1930 году попробовали сбросить с самолёта чучело («Ивана Иваныча», как прозвали его лётчики) и то неудачно. «Иван Иваныча» отнесло ветром, и он утонул в море. Парашюты снова отнесли на склад. И только спустя год был, наконец, совершён прыжок с парашютом. Тот год отметился ещё одним событием — прибытием в школу группы девушек. Среди них — знаменитая впоследствии, прославившаяся беспосадочным перелётом на Дальний Восток в 1938 году — Полина Осипенко, которую отец лично учил лётному делу. До этого она работала в столовой. «От плиты в небо», — беззлобно шутили над ней лётчики.

Под Севастополем отец прослужил три года, обучив лётному делу более тридцати курсантов. Осенью 1933 г. он вступил в должность командира корабля тяжёлой бомбардировочной бригады ВВС Балтийского Флота и ВВС Забайкальского Округа. От самих Качинских времён практически не сохранилось воспоминаний. Чудом уцелела старая лётная книжка отца, в которой вёлся учёт часов и вылетов, точнее, самолето-вылетов. На последней странице его рукой были выписаны несколько поговорок на тему профессии:

Здесь же был переписан абзац про авиаторов из Куприна, искренне ценившего этот род мужчин:

Из лётной книжки следует, что с 1929-го по 1949 год отец летал на самолётах: У-1, У-2, УТ -3, «Зибель», Як-6, УТ-4, Р-1, Р-5, Р-6, Кр-6, И-1, И-3, И-4, Лагг-3, Як-1, Як-3, Як-5, Як-6, «Аэрокобра», Ла-5, И-15, И-16, Ил-2, ДБ-1, ДБ-3, СБ, Ил -4, Пе-2, «Бастон», БЮ-181, МиГ-1, МиГ-3, По-2, Пе-2, Ту-2, УЯК-7, УИЛ-2, НТ-2, СИ -47, УИЛ-10, Ли-2, Су-2.

За это время он совершил 5980 вылетов, проведя в небе 4480 часов, это 374 дня, то есть больше года он в буквальном смысле не касался земли.

Летать он любил и летал как бог. Он всегда был готов лететь, бежать, плыть, куда угодно и когда угодно, лучше всего сию же минуту — своим родным самолётом — и, как можно быстрее. Ещё быстрее, ещё. От винта! Соединиться, слиться с вихревым потоком жизни. Где он, этот ураган? Торнадо? Скорее — в самый центр его. Аллюр три креста! И никаких размышлений. Боже упаси! Только бы услышать призывный звук военного горна. В последние годы, уже без неба и моря, на пыльной первой Мещанской, в нашей квартире таким сигналом долгое время служил ему телефонный звонок. Стоило ему заслышать его, как он моментально выгибал грудь дугой, и только потом, в гвардейской выправке поднимал трубку. Возможно, то был рефлекс на звонок по гамбургскому счёту — от Сталина, Жукова, Василевского: — Аллё! — громко объявлял он. — Генерал Слюсарев у телефона!

Очень часто, не расслышав, о чём там шла речь, а главное, не услышав заветных слов: «Слюсарев, твою мать! Поднять самолёты! Чтобы через пять минут 4 эскадрилья была в воздухе, не то, твою мать!.» и, подержав минуту-другую трубку, говорил кому-то на другом конце провода: «Пошёл к чёрту!» — и бросал трубку.

Глава IV Тифлис

Родился я в голоде и холоде, вдобавок к этому в будущем должен был стать ещё и священником.

Наверное, никогда не приходила моим родителям в голову мысль, что я стану советским генералом, да ещё лётчиком! А по продолжительности своей жизни я уже пережил отца. Думаю, что впереди у меня — большая, светлая дорога и интересная, заполненная богатыми событиями как в будущем, так и в настоящее время жизнь.

А случилось это, вот каким образом.

Отец мой, дай ему Бог светлой памяти, Василий Иванович Слюсарев, казачьего рода, уроженец Воронежской губернии, Богучарского уезда, хутора «Марченко», будучи сыном бедного крестьянина, был призван в царскую армию. Военную службу проходил на Кавказе. В то время шло строительство железной дороги Баку-Тифлис. К концу прохождения службы, а дослужился он до старшего унтер-офицера, отец заключил договор с администрацией станции о приёме его на работу в качестве грузчика, при условии, что он завербует ещё определённое количество односельчан. Получив аванс по договору, Василий приехал к себе на родину выгодным женихом и вербовщиком. Выкупив самую красивую девушку в своей деревне, мою будущую мать, за тридцать пять рублей, и завербовав около десяти семейств, он с молодой женой вернулся в г. Тифлис, что по-грузински значит «тёплый».

По характеру это был добрейший человек и хороший семьянин. Его миловидное лицо в некоторых местах покрывали оспинки. В детстве он болел оспой. Мать, я не знаю даже её имени, умерла сразу после моего рождения.

По рассказам моих старших сестёр, у родителей было ещё два сына — Иван и Василий, которые скончались в младенчестве от какой-то эпидемии. С их смертью отец мечтал только о наследнике, но жена рожала ему всё время дочек. Ещё при разделе имущества в Воронежской губернии ему досталось две десятины земли и десять деревьев в небольшой роще. Конечно, каждый глава семьи мечтает, чтобы было продолжено его дело, чтобы сын вернулся на землю, где жили деды и прадеды. И чтобы я унаследовал его наследство, к которому он, в результате сложившихся трудных материальных условий, был не в состоянии вернуться со своей большой семьёй, да ещё без сына. Сын был ему нужен, как воздух, как сама жизнь. Ведь время идёт, наступает старость. Кто продолжит род Слюсаревых?

Будучи весьма религиозным, он всё время уповал на Бога, хотя в какой-то степени, думаю, участвовал в забастовках и нелегальных кружках, так как к нам несколько раз приходили с обыском полицейские.

А один раз я заметил, что отец прячет какую-то вещь в углу под потолком. В его отсутствие я забрался в тайник и, к своему ужасу, вытащил пистолет, заряженный обоймой. Я тут же положил его назад и впоследствии боялся подходить к тому месту.

Так вот, когда моя мать ходила беременная мною, отец решил непосредственно обратиться к Богу через попа нашей церкви при Кукийском православном кладбище. Призывая всё своё мужество, отец мой Василий Иванович обратился к отцу Иллариону с просьбой отслужить молебен на дому и уговорить Бога, чтобы жена родила ему сына-наследника. Поп согласился. Кроме вознаграждения и выпивки, он поставил условие: во-первых, чтобы отец молился и веровал в Бога, тогда Бог услышит его просьбу, во-вторых, если родится сын, дать ему имя по святцам. И, наконец, при рождении сына, как жертву Богу, отдать его в семинарию с тем, чтобы сделать из него священнослужителя, то есть мне стать попом?!

Вот как была поставлена подготовка кадров поповского сословия — в былые времена ещё в утробе матерей они вербовали себе замену!

Как видно, отец мой дал согласие. Отслужили молебен на дому, где моя мать лежала на кровати накануне предстоящих родов. Сидя за столом и высоко держа в руке чарку водки, отец Илларион исправно повторял: «Веруй и молись сын мой! Господь Бог услышит твои молитвы, и будешь ты благословен им и весь твой род человеческий!» Продолжая разглагольствовать в таком духе, за второй и третьей рюмкой, святой отец требовал уже и многое другое, что приходило ему на ум заурядного попа, и после очередной выпитой рюмки повторял: «Слава Отцу, и Сыну и Святому Духу! Во веки веков! Аминь!» — пока не свалился под стол.

К великому счастью моего родного отца, которого я страшно любил и люблю до настоящего времени, и которого помню до сих пор, и который почти каждую ночь снится мне во сне, и моей матери, и предсказанию отца Иллариона нашего прихода я, в самом деле, родился не девочкой, как обычно было до сих пор, а мальчиком!.. И не просто так, а в рубашке! Да!!!

Должен сказать, что рождение моё принесло великую радость матери в том, что она, наконец, угодила любимому мужу, а отцу в том, что он дождался законного наследника. Но больше всех остался доволен отец Илларион, так как в лице Василия Ивановича он обрёл не только православного христианина, но и застольника по грешным делам, по части выпивки. Я же от этого ничего не выиграл, кроме того, что получил жизнь, что тоже не так плохо. Но зато всё своё маленькое детство, до десяти лет, я страдал, как и мой тёзка-великомученик, святой Исидор. Все мои сёстры, а их было четверо, впоследствии прибавились ещё дети от второй жены — мачехи, зная, что я не переношу своё будущее положение в роли священника, на каждом шагу напоминали мне об этом:

«Отец Исидор, благословите! Отец Сидор, простите, что мы испортили вам воздух. Отец Исидор, просим вас принести святой воды из водокачки и поставить самовар. Отец Исидор.»

Одним из ярких событий моего раннего детства был пожар. В тот день мы с малолетками играли в пожарную команду. Собрали бумагу, сухую траву и под сараем развели костёр. Спички я вынес без разрешения из дома. В пожарную команду принимали тех, кто ещё не сходил по малой нужде, так как нужна была вода для тушения пожара. И вот костёр разгорелся. Бряцаньем в пустую жестяную банку, вместо колокола прозвучал сигнал пожарной тревоги. Команда прибыла на место во время, но то ли у некоторых до срока оказался израсходован запас для тушения, то ли «бочки» подтекали от испуга, но пожар ликвидировать не смогли. Из-за порыва ветра огонь разгорелся с новой силой, захватив сарай, в котором было сложено сено нашего соседа.

Когда сарай затрещал, и внутри полыхнуло пламя, пожарную команду как ветром сдуло. С криками: «Это — не я, это — Сидорка!», — пожарники бросились врассыпную. Я же, крайне удивлённый таким предательством, тоже вынужден был дать драпу. Перебежал улицу, вскочил на бугор, где летом размещался солдатский лагерь, и спрятался в окопе. Поначалу ещё слышал голоса моих сестёр и отца, но от этого только глубже зарывался в землю, потрясённый страхом и неизвестностью — что же будет, когда меня обнаружат? В таком напряжённом состоянии я, по всей вероятности, заснул, потому что когда проснулся, стояла уже глубокая ночь, а я лежал дома, на полу, укрытый тёплым одеялом.

Образ моего отца особенно сохранился в моей памяти. Высокого роста, худощавый, внешне он был очень привлекательным. Свои тёмно-каштановые волосы он зачёсывал назад. В его голубых глазах всегда светилась искорка нежности. Отец не пил, за исключением праздников, не курил, никогда не чертыхался. Был очень религиозен. Любил Бога и почитал икону, которой его благословили, когда он женился. По своей честности, искренности и правдивости, ему не было равных. Его всегда выбирали старостой. Все носильщики добровольно сдавали ему заработанные деньги за сутки, которые он к концу смены делил поровну среди членов артели. Отец отличался крепким здоровьем и физической силой. Взвалив на спину до четырёх пятипудовых мешков муки, он легко переносил их к месту разгрузки. Несмотря на то, что отец был простым носильщиком, он заботился о своём внешнем виде и чистоте. В карманах у него всегда лежали сладости или фрукты для любимых детей. А любил он нас крепко, особенно меня.

В ту пору жили мы сравнительно неплохо. Хватало на питание, квартиру и ещё небольшая часть откладывалась как сбережение. Жизнь в Тифлисе — относительно дешёвая, особенно продукты. Мясо ели два-три раза в неделю. Постные дни соблюдали все, в том числе и дети. Молоко покупали только для малышей. На завтрак — варёная картошка в мундире, селёдка, огурцы, помидоры, зелень. Чай вприкуску. Обед: борщ с мясом или постный, заправленный растительным маслом. На второе — жареная картошка, рыба, по воскресеньям — иногда баранина с баклажанами и помидорами — «аджапсандал». На ужин — остатки обеда и чай.

Помню, что отец сам любил кухарничать. Мог приготовить любое блюдо, испечь пироги, запечь окорок или барашка, птицу, гуся, индейку, куличи на Пасху. Можно сказать, он был непревзойдённый кулинар! С осени заготавливал на зиму овощи, искусно солил в большой бочке капусту с яблоками. Протирая помидоры через сито с перцем, делал аджику. Очень любил ходить на базар за продуктами. А как умел принять гостей! Его гостеприимству не было предела, особенно на Новый Год, который совпадал с днём его Ангела. Стол у нас ломился от всевозможных кушаний и напитков. Народ веселился и гулял до самого утра. На людях у отца раскрывался незаурядный талант тамады. Природная весёлость и остроумие хозяина радовали всех. Гости чувствовали себя свободными и от души веселились.

Жили мы тогда на Норийском подъёме, № 6, недалеко от Кукийского кладбища, где похоронены моя мать, братья и сёстры. От нашего дома улица разделялась на две самостоятельные: одна широкой дорогой уходила к православной церкви, другая вела за город, в поле. По улице в основном двигались похоронные процессии. Из-за крутого подъёма на нашем отрезке траурные катафалки зачастую останавливались, лошади не в силах были преодолеть крутизну, особенно в гололёд или после дождя. Тогда сопровождающие снимали гроб и дальше несли его на руках. В престольные праздники со всех концов Тифлиса сюда стекались толпы нищих, прокажённых, калек. Занимая доходные места на паперти, странные люди вереницей стояли вдоль подъёма. В голодные времена я и другая детвора часто кормились на кладбище за счёт поминок. Кладбище долгое время служило и единственным местом наших игр в казаки-разбойники. Здесь, преодолевая страх, мы по-своему закаляли характер.

С улицы наш дом был обнесён высоким двухметровым забором. Забраться на него было непросто, но зато, когда, одолев забор, я оказывался наверху, передо мной открывалось невообразимое пространство. Вселенная. С высоты я обозревал весь наш подъём. Сидя на заборе, вглядываясь в начало улицы, сколько радости, бывало, испытаешь, первым заприметив отца, возвращающегося с работы. С криком:

«Папа, папа! Я первый увидел!» — я слетал с верхотуры, как тот неоперённый воробей, и мчался ему навстречу. Сколько счастья тогда светилось в его ласковых глазах. Мне первому он торжественно вручал арбуз, хотя я и шагу не мог сделать с ним из-за его тяжести и объёма. Важно, что он вручён лично мне. Нести его до дома будут мои старшие сёстры.

Отец очень уважал учение. Читать он научился, когда проходил военную службу. Помню, как торжественно он готовился, если нужно было поставить подпись на каком-либо документе. Первым делом он отдавал распоряжение, чтобы все вышли из комнаты. Потом приводил в порядок стол. Мыл руки. Долго чистил перо о волосы на голове, продувая его каким-то особым свистом. Наконец, кряхтя, усаживался за стол. Брал в руки ручку, с торжественным видом обмакивал её в чернильницу и ещё несколько минут, сосредоточившись, внимательно смотрел на то место, где следует расписаться. Наконец собравшись с духом, упирался локтями в стол и начинал раскачивать кисть правой руки влево-вправо. Набрав таким образом определённую угловую скорость, с хода, выбросив вправо загадочный иероглиф, бросал на бумагу завиток, похожий, по его мнению, на заглавную букву «С». Поставив таким манером подпись, с глубоким вздохом отходил от «министерского стола».

Семья у нас была большая, одних детей — девять человек. Я, как старший, рано начал помогать, пристроившись на кухне судомойкой при казармах. Эти казармы до революции принадлежали первому Кавказскому стрелковому полку, имени князя Воронцова-Дашкова, наместника Кавказа. Здесь из унтер-офицеров и отличившихся солдат, георгиевских кавалеров, в трёхмесячный срок готовили младших офицеров — подпрапорщиков. Я чистил котлы, баки и другую посуду, а главное, носил записки молоденьким горничным и кухаркам. Мы, голодная детвора, собирались у выхода, выпрашивая у курсантов еду. Будущие прапорщики предпочтение отдавали девочкам. По вечерам я надевал на голову платок и всегда приносил домой достаточно хлеба.

Здесь же в Тифлисе в 1914 или в 1915 году мне пришлось видеть и самого царя — Николая ii с семьёй. Было это осенью. Холодным днём мы, учащиеся, стояли в цепи вдоль Верийского подъёма у моста, где впоследствии погиб смелый революционер, товарищ Камо. В ожидании царского поезда все сильно промёрзли. Ночью ударил мороз, мостовая покрылась коркой льда. Лошади скользили и сразу не могли взять крутой подъём. Мы долго видели царя, который сидел в открытом фаэтоне кавказского типа, запряжённом шестью лошадьми цугом. Он недовольно хмурился, а его жена Александра, казалось, была сильно возмущена задержкой. За ними на таких же фаэтонах следовал кортеж царской свиты.

Очень хорошо запомнился мне и победоносный въезд в 1921 году в Тифлис освободительной Красной Армии, которая принесла счастье и свободу грузинскому народу!

Ещё в самом раннем детстве меня поразило появление в Тифлисе китайского фокусника. С косой, в длиннополом халате, держа на плечах бамбуковое коромысло с покачивающимися коробами, поигрывая рукояткой, к которой на верёвке был подвешен деревянный шарик, гулко стукающий о металлическую тарелку, фокусник оповещал о своём появлении. Затаив дыхание, жадными глазёнками следили мы, как в трёх пиалах попеременно то появлялись, то исчезали три разноцветных шарика — красный, белый и синий, как из его рта вылетал огонь, а за снопом огня — ленты, платки, веера. Забыв обо всём, будто зачарованные волшебной дудочкой, окружив фокусника, переходили мы из одного двора в другой, готовые идти за ним хоть на край света.

Уже постарше в руки мне попалась книжка о путешествии в страну, что лежит за горой Кафу.

Начиналась книга так:

Справка из личного дела

На Героя Советского Союза, гвардии генерал-лейтенанта авиации Слюсарева Сидора Васильевича. Слюсарев Сидор Васильевич — г. рождения 14.05.1906 г. Место рождения — г. Тбилиси. Национальность — русский. Член КПСС с 1929 г. Образование — высшее военное. Специальность — лётчик.

1917 Ученик слесаря ремесленного училища г. Тбилиси.

1918 Батрак у зажиточного крестьянина в деревне Бадьяуры. 1922 Кочегар паровой молотилки в деревне Бадьяуры.

1925 Слесарь мехарт. завода им. Орджоникидзе (бывший Арсенал)

1928 Курсант военной теоретической школы лётчиков. Ленинград

1930 Инструктор 1-й Военной школы лётчиков им. Мясникова.

1933 Командир корабля ВВС Балтморя и ВВС Забайкальского Военного Округа.

1937 Лётчик-инструктор по технике пилотирования, командир авиаэскадрильи ВВС Забайкальского Военного Округа.

1938 Государственная командировка в МНР и Китай.

1939 Зам. командующего 2 АОН и ВВС 8-Армии.

1940 Зам. командующего ВВС Ленинградского Военного Округа.

1941 Зам. командующего ВВС Киевского особого Военного Округа. 1941 Командир 142 истребительной авиадивизии ПВО.

1943 Командир 5 смешанного авиакорпуса Северо Кавказского фронта.

1943 Зам. командующего 4 и 2 Воздушных Армий.

1944 Командир 2 Гвардейского Штурмового авиакорпуса I Украинского фронта 1947 Командир 7 БАК Приморского ВО.

1949 Государственная командировка в Китай.

195 °Cлушатель Высшей военной академии Генштаба.

1952 Зам. командующего и командир 64 истребительного авиакорпуса ПВО.

1953 Государственная командировка в Китай. 1955 Командующий Уральской Армией ПВО.

1957 В распоряжении Главнокомандующего войсками ПВО Страны и в распоряжении Главнокомандующего ВВС.

1957 Начальник командного факультета Краснознамённой Военно-воздушной Академии. Награждён Золотой Звездой Героя Советского Союза № 125, десятью орденами и медалями.

Глава V Плач чертей и рёв богов

Шёл 1938 год. Уже отбушевала зима с метелями и морозами, на календаре отметился март, а весна всё никак не могла пробиться через Яблоновый хребет в Шилкинскую долину.

Сегодня с утра день не заладился. Перед рассветом налетел свирепый буран. Ураганный ветер, заряженный снежными зарядами, перемешанными с песком, как дикий зверь, метался по лётному полю, пытаясь сорвать с прикола наши красавцы «катюши». Такое название скоростной бомбардировщик СБ получил ещё в Испании за боевую мощь, отличные аэродинамические свойства и красивые формы.

Хотя самолёты и были рассчитаны на достаточно сильные порывы ветра, для гарантии пришлось всё же ставить якоря и крепить машины добавочными тросами. Ночь смешалась с пургой. Всё исчезло в снежной мгле и завывании ветра. Люди измучились, многие обморозились. Более четырёх часов продолжался поединок с непогодой. Наступил рассвет. Ветер буйствовал, но уже с меньшей силою, уходя на восток к Маньчжурским степям.

Намеченные планом полёты были отменены. Лётному составу предоставили отдых до двенадцати часов дня. Мне отдохнуть так и не удалось. Я был вызван на беседу к Командующему ВВС Забайкальского Военного Округа комдиву Изотову. Разговор состоялся по поводу моего рапорта с просьбой командировать меня в республиканскую Испанию.

— Ваше желание поехать в Испанию отпадает, а вот насчёт Китая можете подумать!

— А что здесь думать! Я согласен.

— Но всё же у Вас семья, дети.

— Это вопрос уже давно дома решён.

— Ну, хорошо, — улыбнулся он, — тогда добро. Вы назначаетесь заместителем группы к комбригу Г. И. Тхору. Будьте готовы в ближайшее время отбыть к месту сбора.

С 1933 года я служил в Забайкалье во второй бригаде командиром тяжёлого бомбардировщика Т Б -3. Здесь я считался уже «старичком», так как «потел» пятый год. Базировались мы на узком грунтовом аэродроме западнее города Нерчинска, чьё население, в основном бывшие каторжане, промышляли старательством. Зимой нерчинцы гуляли свадьбы, а летом возвращались к своим зарубкам, промывая золотой песок в долинах рек и ручьёв.

С питанием дело обстояло плоховато. Нас, лётчиков, в основном кормили солониной да сушёной треской. Если что и можно было достать из продуктов, то только через Торгсин на бонны. Как правило, по воскресеньям лётчики наезжали в государственные прииски, чтобы обменять у старателей деньги на бонны. Свободное от службы время отдавали охоте, рыбалке. Всю добытую дичь обязаны были сдавать в «Охотсоюз», где в обмен получали боеприпасы, ружья. Одну треть добычи имели право оставить себе. Не забуду вкус забайкальского омуля, хариуса и тайменя.

В окрестностях Нерчинска в то время проживало много китайцев, корейцев и даже японцев советского подданства. Занятными были те китайцы, особенно когда торговали. Все продукты они раскладывали по кучкам: две маленькие редиски или одна морковка составляли «кучу». Молоко замораживали, так ледяшкой и продавали.

Не знаю почему, но всех их называли «ходя». Обращаешься к кому-либо:

— Здравствуй, ходя. Почём торгуешь?

— Рупля куча, капитана!

— Пухо, пухо, ходя, — плохо.

— Нет, капитана, — хо — оченна, оченна каласо.

— Буе. Буе. — Не надо.

И уходишь, а он бросает свой товар и бежит вслед за тобой, кидая продукты в твою сумку.

Много мы натерпелись от сурового климата Забайкалья. В начале сентября замерзали реки, и только в июне начинался ледоход. Самолёты, на которых мы летали, были открытыми и не отапливались. Из-за тёплого воздуха работающих моторов вокруг машины образовывался местный туман, так что не видно было, куда выруливать. От встречного потока холодного воздуха кожа на лице деревенеет, а пальцы рук не способны двигать секторами газа.

Лётчик одет в толстый комбинезон, на ногах — несколько пар носок, собачьи унты, на лице — меховая маска и чёрт знает сколько ещё в придачу шарфов, перчаток, рукавиц. Бравый вид авиатора — замёрзшие очки, покрытые инеем ресницы и брови, сосульки под носом. Во время рулёжки и на взлёте нужно найти время, чтобы обмахнуть рукой незащищённую часть лица и пройтись ещё кое-где, чтобы не отморозить ноги, да и сектор между ног.

Обмораживались сильно. За зиму у многих появлялись чёрные пятна на лице и на руках, не проходившие даже летом.

Продолжающиеся провокации милитаристической Японии на наших государственных границах держали все вооружённые силы Дальнего Востока в повышенной боевой готовности. Для нас, лётчиков, это выражалось в ежедневных учебных и боевых тревогах. Ночью, без освещения, в пятидесяти градусные морозы, нам приходилось тратить по двенадцать часов на запуск четырёх моторов с подвеской трёх бомб калибра 100-250-500 кг. Заправить, прогреть, запустить и вырулить на старт. Масло разогревалось в железной бочке над костром, вода кипятилась в «гончарках». Таких «гончарок» на каждый самолёт приходилось по три-четыре штуки. В эскадрильи из двенадцати самолётов к вылету были готовы не более двух-трёх.

Часто учебная тревога завершалась тотчас после выруливания. Специальная комиссия проводила проверку готовности корабля и экипажа с замером времени на подготовку. Если самолёты поднимались в воздух, то давался курс, высота и порядок действия над целью. С половины маршрута бомбардировщики возвращали на аэродром. Посадку производили уже под утро.

Только через три месяца усиленной тренировки мы стали укладываться в норму — четыре часа. С получением заправщиков норму стали перекрывать до двух часов, а на следующую зиму, будучи в зимних лагерях, наш экипаж установил рекорд — четырнадцать минут с подвеской бомб и выруливанием на старт. Что значит смекалка и дружная работа коллектива. Да!

Уже через два дня после разговора с комдивом мы, группа лётчиков в составе — сорока экипажей с гарнизонов Бада, Нерчинск и Домна, прибыли на авиационный завод. Здесь нас переодели в партикулярное платье, настолько шикарное, что даже жаль было его надевать.

Вечером в клубе на танцах все заводские девчата находились в полном нашем распоряжении, так что с бывшими ухажёрами, получившими неожиданные отставки, пришлось вести переговоры «на басах».

На следующее утро началась напряжённая работа по приёмке самолётов. Лётчики у нас подобрались опытные. Погода стояла отличная, и через неделю первая партия скоростных бомбардировщиков оказалась подготовлена для переброски в Китай.

Накануне первомайских праздников 1938 года, ранним утром, мы поднялись с заводского аэродрома и взяли курс на Улан-Батор. Через двадцать минут после взлёта под нами лежал во всей своей первозданной красоте священный Байкал. Его зеркальная поверхность переливалась нежными красками восходящего солнца. Как бы защищая свои владения, Байкал окружил себя высокими скалистыми вершинами. Ущелья, кряжи, обрывистые овраги и пикообразные утёсы замыкали эту сложную систему обороны.

Памятуя, что мне ещё не один раз придётся перелетать через Байкал, я, приоткрыв левую шторку колпака, бросил горсть серебряных монет в дар «Владыке Священного моря». Должен признать, что, сколько потом ни приходилось летать над Байкалом на всех высотах, вплоть до бреющего, он всегда был благосклонен ко мне.

Первую посадку мы совершили в пятнадцати километрах южнее столицы Монгольской народной республики. Тотчас множество автомашин с дипломатическими номерами окружило аэродром. У нас не было причин скрывать преимущества нашего СБ. Чтобы произвести ещё больший эффект, мы опробовали наши спаренные пулемёты ШКАС, скорострельность которых в то время считалась непревзойдённой. Длинной очередью из такого пулемёта можно было перерезать любой металлический самолёт.

Выстрелы оглушили всех находившихся поблизости, лишний раз, напомнив западным дипломатам, что Советский Союз обладает современной авиационной техникой. После такого невероятного грохота все военные атташе немедленно ретировались. Мы же, зачехлив свои «летающие крепости», уехали отдыхать.

Как правило, сдав самолёты, в течение первых трёх-пяти дней, мы знакомили китайских лётчиков с новыми для них машинами, после чего вылетали в Союз на завод, чтобы подготовить очередную партию для переброски.

На Родину возвращались на ТБ-3, тяжёлом четырёхмоторном бомбардировщике. В самолёт нас набивалось до сорока человек, и, несмотря на то, что у всех имелись парашюты, воспользоваться ими никто бы так и не смог. Людьми были забиты все щели, проходы, даже плоскости в фюзеляже. А если учесть, что перелёты над пустыней Гоби и Байкалом сопровождались сильной болтанкой, продолжительностью восемь-десять часов, то не трудно представить, как мы выглядели после посадки.

С начала 1938 г. мы приняли на авиационном заводе более 60 самолётов. Первые две партии передали китайским лётчикам, а с третьей сами включились в боевые действия.

По маршруту обычно задерживались на пару дней в Улан-Баторе. Необходимо было тщательно осмотреть материальную часть, так как следующий перелёт проходил над безлюдной пустыней Гоби. Часто попадали в песчаные бури и, хотя шли на большой высоте — порядка 5000 метров, но даже и сюда долетали песчинки, хрустевшие на зубах. Перегревались моторы, видимость сокращалась до предела, приходилось идти в слепом полёте. Солнце в этой зловещей тьме становилось тёмно-красным, расплывчатым, беспрестанно меняя форму, создавало причудливые миражи. Если не было бурь, горизонт просматривался очень далеко. Внизу паслись огромные стада диких коз, шарахавшихся в разные стороны от шума наших моторов. Холмы, обдуваемые ветром с песком, казались загадочными замками.

В городе поражало огромное количество бродячих собак с подвязанными красными лентами на шее. Такая собака считалась священной. В те годы в Монголии ещё существовала «долина смерти», куда свозили покойников. Их сбрасывали с машин, иногда ещё полуживых, и на полной скорости удирали, заметая след, чтобы дух мертвеца не вернулся обратно в юрту. В «долине смерти» и обитали собаки, пожирая всё, что попадалось на пути. Несмотря на то, что многие были в коросте, ранах, некоторые — бешеные, никто их не трогал, а при встрече, наоборот, уступали дорогу. Убить собаку, или даже обидеть, считалось большим преступлением.

В один из перелётов из-за отказа мотора СБ нашей эскадрильи сделал вынужденную посадку на монгольской территории. Добираясь до аэродрома на попутной машине, лётчик зашёл в местный магазинчик купить папирос. Одет он был в обычное лётное обмундирование, на ногах — унты из собачьего меха. У прилавка он обратил внимание на то, что два монгола, злобно посматривая на него, неожиданно встали на колени и начали гладить его унты. Подошли другие монголы. В помещении стало тихо. Заведующий магазином, к счастью, русский, быстро увёл лётчика за прилавок в свою контору, где предложил тому немедленно снять унты, спрятать их, и уже в ботинках вернуться на аэродром.

Устойчивая лётная погода благоприятствовала прямому перелёту на основную базу Китая — аэродром Ланьчжоу — перевалочный пункт для боевой техники, прибывшей из СССР. Задолго до рассвета мы поднялись в воздух и взяли курс на Далан-Дзадагад, последний населённый пункт на юге МНР. Боевые самолёты производили перелёты также по маршруту Алма-Ата-Урумчи-Хами-Ланьчжоу. Сам город и авиационная база часто подвергались налётам японской авиации, поэтому здесь была организована ПВО в составе зенитной артиллерии и истребительной группы советских лётчиков-добровольцев под руководством Жеребченко Ф. Ф.

Наша эскадрилья в составе двенадцати бомбардировщиков СБ строем ромб в плотном боевом порядке прошла над аэродромом, перестроилась в правый «пеленг звеньев» и, сохраняя дистанцию, благополучно приземлилась на посадочный знак, вызвав восхищение не только у всего лётного состава волонтёров, но и обслуживающего персонала — китайских техников и мотористов. Зачехлив материальную часть самолётов и вооружения, мы отправились в «литише» (название офицерского клуба в гоминдановском Китае от «ли-чжи-ше» — общество подъёма духа). Здесь в нашем распоряжении находились комнаты отдыха, бар, радиола с киноустановкой, а также бильярдные столы, в основном, карамболь без луз с тремя шарами.

В свободное время мы ездили смотреть Великую китайскую стену, знакомились с Ланьчжоу и его окрестностями. Город был большой и очень грязный. Узкие улочки и переулки застроены лавчонками, небольшими магазинчиками и ларьками. Тут же — дешёвые рестораны и харчевни, где за самую низкую плату можно отведать разнообразные местные блюда. У стен города теснились кустари, ремесленники — от гончаров до ювелиров. По городу с грохотом носились старые, разбитые автомашины иностранных марок, причём водители не соблюдали никаких правил уличного движения. Путь на аэродром пролегал через весь город. Гордости нашего шофёра, что он везёт советских лётчиков, да ещё по срочному заданию, не было предела. Стоило замешкаться кому-нибудь из регулировщиков, как он пулей выскакивал из машины и колотил полицейского за нерасторопность.

К востоку от Ланьчжоу местность выгодно отличалась от западной стороны. В долинах зрели поля пшеницы, на склонах гор уступами теснились квадратики рисовых полей. С воздуха ровные полосы и квадраты обработанной земли очень смахивали на большую лётную карту.

В один из перелётов на основную базу в Ханькоу нам предстояло сделать посадку на промежуточном аэродроме в провинции Синцзян. Недавно построенный, он размещался в стороне от основной трассы, где-то в горах. В роли ведущего за нами прилетел Тимофей Хрюкин, из первого отряда добровольцев, хорошо знавший этот район. Из-за тумана вылетели поздно. Шли на высоте около 4000 метров, переваливая через горные хребты Тянь-Шаня. В воздухе, невзирая на высоту, было невыносимо жарко, душно и очень влажно. При подходе к долине я распустил строй и пошёл на «федичан» (аэродром) на посадку. Самолёты стали в круг, но чем ниже мы снижались, тем сильнее парило, как будто мы спускались в преисподнюю. Я открыл колпак, чтобы немного остыть и проветриться. Несмотря на сильный обдув, пот с меня катил градом, как в парной. После заруливания на стоянку все вылезли из кабин мокрые, как «квочки».

Чтобы поскорее выбраться из этого ада, ребята стали торопить местных механиков с зарядкой самолётов горючим, но не тут-то было. Склад с горючим находился в горах, километрах в пяти от аэродрома. Заряжали нас американским бензином из шестнадцатилитровых бидонов, которые подносили китайские кули на бамбуковых коромыслах. Тимофей Хрюкин, передав нам свои «ЦУ», ценные указания, и оставив меня за старшего, улетел в Ханькоу. К вечеру всю долину и аэродром затянул плотный, влажный туман. За туманом зарядили дожди без просвета. Новый грунтовой аэродром раскис, и мы больше недели провели в этой адской дыре.

Определили нас спать в деревянном сарае. Вдоль единственной улицы в колдобинах и лужах пролегали канавы со сточной водой, забитые тиной и отбросами. Население этого «весёлого местечка» сплошь страдало базедовой болезнью. Каждый пожилой ходил с огромным зобом на шее размером чуть ли не с голову. Их вид нас потряс. Люди были забитые, неразговорчивые.

Нас они очень боялись, при встречах падали на колени. Мы, откровенно говоря, тоже сторонились местных жителей и в город не ходили. В воздухе всё время стоял запах аммиака, мочи и удушливый, непереносимый запах хлопкового масла, на котором готовит всё население Китая.

Самое тяжёлое испытание заключалось в том, что мы боялись пить местную воду. Нас сильно мучила жажда.

Впоследствии в Китае я пользовался своим особым рецептом. Перед поездкой старался не есть ничего острого и солёного. Потом сразу выпивал две бутылки шанхайского пива. Сильно потел. Через пятнадцать минут принимал тёплый душ. Надевал хлопчатобумажное бельё. Брал с собой пол-литровую флягу, обшитую сукном, с деревянной пробкой, и выезжал в любую жару на любое расстояние. Если уж очень сильно хотелось пить, я сосал деревянную пробку, и часто, по возвращении из поездок, у меня ещё оставалась вода.

Особенно тяжело приходилось ночью. Никто не спал. Все дышали, как рыбы, выброшенные волной на знойный песчаный берег. На циновке образовывались лужи пота. Заворачивались в мокрые простыни, но и это спасало ненадолго. Кроме страшной духоты, сон перебивался из-за огромного количества москитов, комаров, летучих муравьёв и всякой другой нечисти. Миллиардными тучами они носились над нашими москитными сетками и в итоге добирались до своих жертв. Утром мы вставали распухшие и расчёсанные до крови. В окно лезли усиливающиеся запахи отходов из уборных. Китайцы, разбавляя их водой, по ночам заливают свои огороды. Погода как будто дразнила нас. Только выглядывало солнышко в разрывах облаков, как мы тотчас выезжали на аэродром. Но, как нарочно, долину вновь затягивал плотный туман, а следом обрушивался затяжной дождь.

Одно обстоятельство привлекло наше внимание. Ежедневно, под бой барабанов, в окружении стражников, вооружённых кривыми мечами, водили осуждённого на казнь. На его груди висела толстая доска с надписью, что он — государственный преступник.

Вечером в субботу переводчик по секрету сообщил мне, что завтра за городом в двенадцать часов состоится казнь, но просил никому из советских лётчиков об этом не говорить. В те годы гоминдановская клика часто казнила китайских коммунистов под видом шпионов. Не знаю, как все узнали, только утром в воскресенье ребята пришли просить меня позволить присутствовать на этой церемонии. Чтобы не вмешиваться во внутренние дела, я разрешил троим, и сам отправился вместе с ними.

Приговорённый к смертной казни китаец оказался молодым парнем, не старше двадцати пяти лет, скуластым, худощавым. Лицо гордое и приятное. Руки ему закрутили за спину железной проволокой. В таком виде и привели его после обхода городских улиц на место казни — лужайку за восточными воротами. Когда мы вчетвером подошли к лобному месту, там собрались уже все жители. Взятый в кольцо стражей «преступник», стоя лицом к народу, низко кланялся на все стороны. Внезапно он громко заговорил, и это было столь неожиданно и, по всей вероятности, не предусмотрено ритуалом, что все сначала растерялись. Наступила тишина. Народ опустился на колени. Только мы одни продолжали стоять. Как сейчас помню его гордый взгляд и властные призывы к народу. Мне показалось, что он понял, что мы — посланцы великой страны Ленина, так как, кроме нас, не было европейцев, к тому же до него мог долететь гул моторов наших самолётов.

Оцепенение стражи продолжалось минут пять. Внезапно один из охранников сильным ударом ноги повалил приговорённого на колени. Часто забили барабаны, палач взмахнул топором, и покатилась буйная головушка в бурьян. Все продолжали стоять на коленях, а в момент казни опустили головы до самой земли.

Стражники насадили срубленную голову на пику и понесли под бой барабанов по всему городу. Через пару дней нам всё же удалось поймать кусочек погоды, и мы улетели из этого гнилого болота.

В гарнизоне первые дни все отсыпались. Каждый физически и душевно оказался настолько измотан, нервы — на таком пределе, что единственным желанием было — спать, спать и ещё раз спать. Многие даже пропускали завтраки и обеды, потеряв всякий интерес к пище. Но всему приходит конец. Отдохнув, как следует, мы снова начали улыбаться друг другу.

Первые лётчики-добровольцы, прибывшие в Китай в конце 1937 года, находились в непростых условиях. Кроме того, что приходилось воевать с численно превосходящим противником, местная аэродромная сеть оказалась неподготовленной к боевым действиям. Аэродром Ланьчжоу, расположенный на горном плато на высоте 2200 м, был одним из самых неудобных. В летнее время здесь постоянно возникали сильные восходящие и нисходящие воздушные течения. Плотность воздуха была меньше, чем на уровне моря, и пробег самолёта после приземления резко увеличивался. Требовалось большое мастерство, чтобы не сесть «с промазом».

В те годы японская авиация имела на своём вооружении следующие типы самолётов: СБ-96 — средний бомбардировщик, вооружён 3–5 пулемётами, радиус действия 2000 км, максимальная скорость — 330 км/час. «Савойя» — двухмоторный бомбардировщик, скорость 350–380 км/час, бомбовая нагрузка 800 кг, 3 пулемёта, запас горючего на 10 часов. Истребители: И-95, И-96, И-97, скорость 350–450 км/час.

Что могло противопоставить этим современным машинам китайское командование? Самолётный парк китайской ВВС в первые месяцы войны находился в плачевном состоянии. Своей авиационной промышленности у них не было. Империалистические государства, как правило, сплавляли в Китай устаревшие образцы. Например, английский истребитель «Гладиатор» — скорость 180 км/час, запас горючего на 2 часа полёта. Американский бомбардировщик «Боинг» — 160 км/час, запас горючего на четыре часа полёта. Мало чем отличались от них истребители «Картис-Хаук», «Фиат»-32, бомбардировщики «Капрони»-101, «Фиат» БР-3.

Закупки самолётов за границей долгое время контролировал Кун Син-си, который принимал от итальянских фирм заведомо негодные самолёты. Когда были вскрыты злоупотребления, генеральным секретарём авиационной комиссии назначили жену Чан Кай-ши — красавицу Сун Мэй-лин, но дело не сдвинулось с места.

Положение коренным образом изменилось с появлением в небе Китая наших самолётов. Советский Союз поставил на вооружение китайских ВВС боевые первоклассные машины: скоростной бомбардировщик СБ, дальний бомбардировщик ДБ-3, истребители И-15 (чижи) и И-16 (ласточки).

Военно-воздушные силы Китая непосредственно подчинялись авиационному комитету, действовавшему на правах Главного штаба ВВС. Во главе комитета стоял Чан Кай-ши — незаурядный дипломат, большой психолог и стратег. Низкого роста, одевался скромно, без всяких знаков различия. Никогда не пил, не курил. По характеру скрытный, многоликий Чан Кай-ши умел быстро войти в контакт, производя впечатление ровного и даже флегматичного человека, но заметно было, что внешнее спокойствие давалось ему большим волевым напряжением. Все его помыслы были направлены на завоевание власти. Он умел ждать своего часа, и до времени — маскироваться. «Большая птица не кормится зёрнышками».

При штабе ВВС работал советский советник со своей оперативной группой в составе десяти человек. В 1938 г. пост советника занял Григорий Илларионович Тхор, участник боёв в республиканской Испании. Герой Советского Союза Г. И. Тхор был великолепный лётчик, обладавший сильной волей и безудержной храбростью. Самолёты, на которых летал Тхор, несколько раз терпели аварии из-за слабой подготовки китайских пилотов, но это не смущало его. Однажды, летя вместе с китайским командующим генералом Мао Пан-чу, он чуть не погиб при посадке на одном из аэродромов.

Трагично сложилась его судьба. Попав в окружение со своим штабом в сентябре 1941 г. в районе г. Пирятина, в неравном бою с фашистами Григорий Илларионович был тяжело ранен и в бессознательном состоянии взят в плен. Гестаповцы всеми силами склоняли генерала Тхора к измене Родине, но, верный Отчизне, он развернул подпольную работу среди военнопленных. После зверских пыток и издевательств в январе 1943 г. Г. И. Тхор был расстрелян в Нюрнбергской тюрьме.

В феврале 1938 года китайская разведка установила, что в Ханьчжоу на крупной авиационной базе японцы разместили более 50 самолётов. Ранним утром, получив задание отбомбить, наша группа бомбардировщиков взяла курс на восток. Погода в тот день стояла неважная — густая дымка затянула горизонт, только вертикальная видимость оставалась удовлетворительной. Чтобы ввести в заблуждение японскую службу наблюдения, мы, пройдя линию фронта на большой высоте, произвели манёвр в сторону. Над зоной противника самолёты резко развернулись и оказались над целью со стороны солнца. Залаяли японские зенитки. Экипажи снизились. Лётное поле хорошо просматривалось. Бомбы падали одна за другой. В районе ангаров начались пожары. Наша группа легла на обратный курс, когда закончились все боеприпасы. К вечеру из прессы мы узнали, что бомбёжкой уничтожено 30 японских самолётов, сгорели ангары и склады с военным имуществом.

Боевые действия происходили ежедневно. На одном из аэродромов Тайбэя (Тайвань) японцы сосредоточили большое количество контейнеров с разобранными самолётами. Решено было произвести внезапный удар. Операцию назначили на День Красной Армии — 23 февраля 1938 года. В семь часов утра двенадцать самолётов СБ взлетели без прикрытия истребителей. Остров находился на большом удалении от материка, и истребительная авиация не сумела бы преодолеть это расстояние. На подходе к цели оказалось, что всё закрыто облачностью. Внезапно в облачности образовалось окно. На цель вышли точно. Бомбы сбросили прицельно. Создавалось впечатление, что японцы приняли наши самолёты за свои. Зенитки молчали. В воздухе не было ни одного истребителя противника.

Было уничтожено около 40 самолётов, потоплено несколько судов. Сгорел трёхгодичный запас горючего. Как передавало японское радио, по результатам нашего налёта начальника военной базы отдали под суд. Комендант аэродрома сделал себе харакири. Тогдашний премьер Китая Го Можо назвал тот бой — «плачем чертей и рёвом богов».

Утренние газеты сообщили сенсационную новость:

Фамилия указана не была, и все думали, что герой — американец В. Шмитт. Он командовал эскадрильей, укомплектованной иностранными волонтёрами из стран Западной Европы и Америки. Эти лётчики приезжали в Китай исключительно на заработки и были далеки от мысли подвергать свою жизнь риску во имя китайского народа. Я лично ни разу не видел, чтобы они вылетали на боевые задания. Кто-либо из них сделает один, два круга над аэродромом и садится, делая вид, что самолёт неисправен. Но в тот день Винсент Шмитт с достоинством принимал поздравления коллег, не зная, с чем его поздравляют. По странному стечению обстоятельств именно в этот день председатель авиационного комитета Сун Цзы-вэнь подписал приказ о расформировании эскадрильи, которой Шмит командовал. Эту обиду американский лётчик не смог перенести и укатил в Сянган.

После этого случая японцы какое-то время не появлялись в небе Китая, но потом решили отыграться. Они послали девятку бомбардировщиков под прикрытием восемнадцати истребителей, чтобы уничтожить наш аэродром под Наньчаном. Завязался воздушный бой. Он проходил на глазах жителей Наньчана. Когда бой закончился, население городка принесло для советских лётчиков много корзин с яблоками.

Глава VI Кислород

В Китае в те годы практически отсутствовала централизованная авиаметеорологическая служба.

Вылетая на боевые задания в тыл врага, мы не знали, какая погода ждёт нас. Никаких метеобюллетений, синоптических карт или карт-кольцовок. Нечего и говорить об оборудовании самолётов навигационными приборами, позволяющими летать в любое время суток.

С июня по сентябрь в центральном Китае стоит жара. Нередко обрушиваются затяжные, до месяца, тропические ливни. Разливаются реки и озёра. Из-за большой влажности и высокой температуры образуется многоярусная облачность. Реки после дождей приобретают тёмно-жёлтую окраску, что затрудняет ориентировку, требуя от лётчиков хороших навыков в «слепых» полётах. Особенно тяжело приходилось, если полёт проходил в грозу или туман. И всё же летали! Выручал опыт пилотирования, интуиция.

В двадцатых числах сентября 1938 г., получив задание на очередной вылет от Г. И. Тхора, я тотчас отправился на стоянку своего СБ. Со мной должен был лететь ещё один бомбардировщик. Только я разместился в кабине, как объявили сигнал воздушной тревоги. Недолго думая, запустив моторы, мы стартовали. Японцы как раз начали сбрасывать бомбы на наш аэродром. Чтобы избежать атаки их истребителей и взрывов бомб, мы, не набирая высоты, на расстоянии 3–5 м от земли отошли от Ханькоу и взяли курс на базу. Выходя из-под удара, к нам пристроился на истребителе И-16 лётчик Орлов. До озера Дунтинху погода была более-менее сносная, но над рекой Сянцзян нависла низкая облачность, переходящая в сплошной туман. По маршруту вдоль реки нас всё ниже и ниже прижимали к земле дождевые облака. Слева — гористые берега, справа — разлившееся озеро.

Мы шли уже в сплошном ливне. Я — ведущим, за мной — один бомбардировщик и один истребитель. Этот страшный полёт продолжался больше часа на предельно малой высоте над водой и ограниченной видимостью. Несколько раз впереди меня проскальзывал и резал курс то СБ, то И-16. Как только мы не столкнулись? Сянцзян — река извилистая, с крутыми поворотами. Я держался всё время русла реки. Видимость «с окошко» просматривалась только под собой. Приходилось иногда перепрыгивать через паруса джонок, подскакивая на пару метров повыше, а потом опять прижиматься к воде. Нервы мои были напряжены до предела. Я решил садиться на ближайший аэродром в Чанша. После меня на посадку пошёл второй бомбардировщик. Его командир Вовна, отличный лётчик, прекрасно владевший техникой пилотирования, на этот раз промахнулся, вероятно, сказалась усталость. Он выкатился за границу аэродрома, попал в канаву и поставил свою «катюшу» на попа. К счастью для него и всех, экипаж не пострадал.

Но это был «скоростной поп». В результате оказалась сильно повреждена кабина штурмана и разрушена система выпуска шасси. Казалось бы «катюша» надолго застряла в канаве. Но в экипаже за стрелка летел техник Виктор Камонин. С помощью китайцев, расклинив брёвнами, он поставил самолёт, закрепил стойки шасси, подправил кабину штурмана и в таком, пусть неприглядном виде, но «катюша» перелетела в Чэнду для восстановительного ремонта.

В одном из боевых вылетов зениткой противника оказался подбит наш бомбардировщик. Командир, лётчик С., отстав от группы и используя высоту полёта, потянул на свою территорию. Ему срочно надо было садиться, так как к этому времени один из моторов уже не работал. В долине между гор просматривалась подходящая полоса, засеянная рисом — поле, отбортованное земляными валами высотой в 40–60 см, и залитое водой. В подобных случаях при вынужденной посадке на рисовое поле есть категорическое указание садиться на фюзеляж, не выпуская шасси. Перед посадкой штурман напомнил об этом командиру, но лётчик С. хотел спасти машину, а возможно, не понял, что сказал ему штурман, и выпустил шасси. Это послужило причиной катастрофы. СБ в конце пробега скапотировал и перевернулся вверх колёсами. Штурман и стрелок-радист сумели выбраться и сразу же кинулись спасать товарища, но тот, попав в небольшой водоём головой вниз и не имея возможности отстегнуться от сидения, захлебнулся. Когда самолёт подняли и поставили на колёса, лётчик оказался мёртв. То была одна из первых наших потерь. Мы тяжело её переживали.

Событие это произошло в провинции Цзянси, у города Янь. По местному обычаю мёртвых ночью выносят за стены города, где за восточными воротами находится специальная погребальная площадка. Здесь до утра под наблюдением городской стражи и оставили тело нашего товарища. У китайских крестьян нет общих кладбищ. Каждого покойника хоронят на своём участке в сооружениях наподобие открытых склепов. В случае переезда в другую провинцию, хозяин обязан забрать с собой всех умерших родственников. Для советских добровольцев места захоронений были определены в городах Наньчан, Ухань, Чунцин. Мы собирались сразу отправить труп в Наньчан, но местные власти попросили нас провести гражданскую панихиду и дать возможность попрощаться с советским героем, погибшим в борьбе за независимость китайского народа.

Когда мы, представители советских добровольцев, подошли к месту прощания, на площади собралась уже огромная толпа. Погибший лётчик лежал на возвышении, накрытый белой простынёй. Рядом стоял высокий дубовый гроб, до самого верха засыпанный растёртой, как пудра, известью. На открывшемся митинге местный мэр произнёс речь, в которой горячо отозвался о Советском Союзе и о добровольцах, не жалеющих своих жизней в борьбе за счастье китайского народа. В определённых местах он выкрикивал лозунги, встречаемые каждый раз традиционным возгласом толпы: «Вань-суй»! (Десять тысяч лет жизни!) с выбросом правой руки вверх.

Начался обряд прощания. Рядом с гробом люди клали пищу: варёный рис, бобы, овощи, лепёшки, листовки с прошением богам о приёме погибшего в рай. Церемония длилась до восхода солнца.

На восходе все встали на колени и опустили головы. Мне предложили сказать последнее слово о нашем боевом друге. Мою речь одновременно переводили в разных концах площади шесть переводчиков. По окончании митинга восемь китайцев, прикрыв лицо одной рукой, опустили лётчика в гроб. Он провалился на дно, и его сразу окутало белым облаком извести. В ту же секунду плакальщики, более пятидесяти человек, зарыдали в голос. Затрещали трещотки, раздались выстрелы из пороховых хлопушек. Китайцы распластались на земле. Тело накрыли дубовой крышкой, все щели замазали специальной смолой и стали грузить на машину. Гроб оказался настолько тяжёл, что его поднимали на специальных рычагах человек тридцать. Плач нарастал, усилились выкрики руководителей церемонии. Под грохот хлопушек, выстрелов, ударов в гонг, гром барабанов машина скрылась в клубах пыли в направлении Наньчана. Мы последовали за ней.

Тяжёлая катастрофа по вине китайской метеослужбы произошла в конце года. 25 декабря 1938 года самолёт, имевший на своём борту двадцать восемь человек, из которых двадцать три, выполнив Правительственное задание, возвращались на Родину, вылетел из Ченду. Прошло расчётное время, а самолёт не прибыл на аэродром назначения.

Нарастала тревога. Запрошенные промежуточные аэродромы по его маршруту не подтверждали пролёта. После полудня погода в этом районе резко испортилась: начался сильный снегопад, видимость нулевая. Только к ночи китайские власти сообщили, что самолёт произвёл вынужденную посадку в горах, всё благополучно, имеются двое раненых. По приказанию Г. И. Тхора была организована поисковая группа. Взяв продукты и тёплую одежду, на рассвете 26 декабря группа выехала на место катастрофы.

В местечке Маньян, у подножия горы, на высоте 1500 м, им пришлось оставить машины и продолжить путь пешком. К вечеру они добрались до небольшой деревушки и остановились на ночлег в домике местного правителя. Переводчик Лоу долго слушал рассказ хозяина дома, потом сказал: — Вот, что, друзья! Самолёт попал в снежную бурю, обледенел и разбился в горах, в тридцати километрах отсюда на запад. — Тяжело вздохнул и продолжал — Погибли почти все. В живых осталось только два человека. Эти двое приходили сюда вчера вечером, ночевали и утром ушли к самолёту. Дальше дороги нет. Нужно идти охотничьими тропами. Хозяин даст проводника. Местность здесь глухая, возможны встречи с тиграми и с «хунхузами» (местные бандиты).

Китайцы по своей натуре никогда сразу не сообщают о плохих известиях. Дипломатично смягчая события, они постепенно готовят вас к трагическому финалу.

На следующий день поисковый отряд прибыл к месту падения самолёта. В живых остались только двое — инженер по вооружению Владимир Коротаев и авиатехник Гологан. Оба они размещались в хвостовой части самолёта. Коротаева все друзья прозвали «Пик». Про себя он говорил:

«Я — бессмертный. Ни в воде не тону, ни в огне не горю!»

Как-то на мотоцикле на большой скорости он попал в аварию. Мотоцикл — всмятку. Володя сломал себе одно ребро. В другой раз перевернулся автобус, в котором ехали наши и китайские специалисты. В результате два китайца погибли, Пик, несмотря на то, что находился под автобусом, отделался лёгкой травмой стопы. И сейчас в этой потрясающей катастрофе откупился у смерти ценой повреждённой ключицы.

Как рассказал нам Коротаев:

После этого случая Володя Коротаев и техник Гологан, объявив себя побратимами, всюду ходили в обнимку. Пик был высокого роста, худощавый брюнет, глаза карие, всегда смеющиеся, очень добродушный и приветливый. Замечательно играл на губной гармошке. Когда мы уезжали на Родину, он добровольно остался ещё на один год в Китае.

3 августа 1938 года три экипажа СБ: один вёл я, другой — лётчик Котов, третий — Анисимов, получили задание провести бомбометание аэродрома города Аньцин, на котором размещалась японская база по сборке бомбардировщиков. Чтобы лучше поразить цель, мы решили провести бомбометание методом прицельного одиночного сбрасывания с высоты 7200 м.

Длительное пребывание над целью дало возможность японской зенитной артиллерии пристреляться. В момент последнего выхода на цель осколком от разорвавшегося вблизи снаряда был повреждён наддув правого мотора на ведущем самолёте Котова. В это время в воздухе появились истребители японцев — И-96 и И-95. Из-за повреждения мотора мы шли на меньшей скорости, но имели плотный строй. Мой стрелок сообщил, что справа приближаются два самолёта противника. Я заметил их в ста метрах ниже от меня, когда они занимали исходную позицию для атаки. С левой стороны заходили ещё восемнадцать истребителей И-96, а сзади настигала группа из семи И-95.

Японские истребители намеревались атаковать наши самолёты с разных направлений. Мы стали уходить с разворотом вправо, стремясь оторваться от основной группы противника в сторону гор, подальше от линейных ориентиров. Я маневрировал скоростью, то снижая, то увеличивая её, одновременно по сигналу радиста, делая отвороты и довороты в ту или иную сторону. Японский ас на И-96 пристроился ко мне метрах в пяти сзади, так что я видел его лицо. Похоже, то был командир группы, главный самурай, наблюдавший, как его подчинённые ведут себя в бою. Японцы, перейдя на правую сторону, атаковали по одному, стремясь попасть в мёртвый конус и подлезть под стабилизатор одного из наших СБ. Манёвр этот, однако, им не удался. Слаженное наблюдение, быстрый переход стрелков от верхних турельных пулемётов к люковым и обратно, чёткие взаимодействия стрелков-радистов по принципу «защищай хвост соседнего самолёта» не дали противнику достигнуть успеха в бою. Истребители, осмелившиеся подойти на более близкую дистанцию, оказались сбиты. За пятьдесят минут, в течение которых длился бой, было сбито четыре японских истребителя.

Я не терял своего «приятеля» из вида. Он шёл со мной рядом на одной высоте. Сигналом конца воздушного боя послужила его последняя атака. Японец жестом показал, что сделает мне «харакири», на что я в ответ продемонстрировал ему комбинацию из трёх пальцев. Задрав нос своего самолёта, самурай поднялся метров на пятьдесят и, оказавшись за моей «катюшей», приготовился к атаке. Следя за ним, я в момент перехода его в пикирование отвернул самолёт на двадцать градусов влево с сильным заносом хвоста. Правый СБ Котова оказался выше меня, а левый — ниже.

Японец тотчас очутился под нашим звеном, в зоне наивыгоднейшего обстрела из люковых пулемётов и в итоге был сбит стрелками. Потеряв пятый самолёт, истребители противника сразу прекратили преследование, развернулись и отошли в сторону. У нас потерь не было, только стрелок-радист получил ранение в ногу, и то продолжал стрелять. Впоследствии на каждом из наших самолётов мы насчитали от двадцати до семидесяти пулемётных пробоин, но все дошли благополучно и сели на свой аэродром.

Бывали и у нас чёрные дни. В одном из боёв японцам удалось сбить группу из пяти наших «катюш». Из пятнадцати членов экипажа на парашютах спаслось только пять человек. Лётчика В. Бондаренко подбили последним. Когда его самолёт загорелся, он продолжал тянуть на свою территорию до последней возможности, и покинул самолёт на низкой высоте, когда на нём уже горел комбинезон. Обожжённый, он приводнился на озеро, кишевшее змеями. Разбивая их клубки, Бондаренко поплыл к берегу. Китайские солдаты, стоявшие в обороне переднего края, не разобравшись, чей лётчик, начали его обстреливать. Каким-то чудом он доплыл до берега. Когда узнали, что он — русский, то несли его на руках трое суток до ближайшего госпиталя. Только через восемь месяцев он выздоровел и снова начал летать, но в последующих боях погиб.

К середине 38 года в Китае наши бомбардировщики летали на высотах от 2000 до 4000 м. Однако с появлением у японцев нового истребителя И-97 нам пришлось поднять высоту бомбометания до 9000 м. Китайские ВВС не имели кислородных станций, поэтому кислород мы вынуждены были закупать в частных мастерских. По качеству кислород был сомнительный, с большим количеством разных примесей, из-за чего члены экипажей, порой, теряли сознание.

8 августа 1938 г. группа в составе пяти СБ получила задание провести бомбометание по кораблям, сосредоточенным на реке Янцзы. При подходе к цели штурман одного из бомбардировщиков почувствовал, что его начало клонить в сон. Несмотря на плохое состояние, штурман успел прицельно сбросить бомбы, закрыть люки и дать пилоту обратный курс на аэродром, после чего потерял сознание. Радист тоже отключился. Командир экипажа, опасаясь нападения истребителей противника, патрулировавших на высоте 6000 м, стал уходить с набором высоты до 9400 м. Пройдя больше часа по заданному курсу и не имея связи со штурманом и стрелком-радистом, лётчик решил снижаться. На высоте 5000 м штурман стал постепенно приходить в сознание. Стрелок-радист очнулся только после посадки самолёта. Уронив перчатку и будучи продолжительное время без сознания на большой высоте, он отморозил руку. При проверке кислородных баллонов выяснилось, что у стрелка-радиста подача кислорода прекратилась из-за замерзания трубопровода.

В другой раз, во время выполнения боевого задания, при переходе на кислород, стрелок-радист сразу же потерял сознание. Полёт продолжался около трёх часов, и всё это время он находился в бессознательном состоянии. После посадки стрелка-радиста вытащили из кабины. Лицо его посинело, в руках был зажат шланг кислородного прибора. Оказалось, что трубопровод замёрз из-за влажности кислорода. Только при искусственном дыхании он стал приходить в себя. Началась рвота, из-за сильной слабости он не мог стоять на ногах, его отправили в госпиталь.

Несмотря на то, что наши самолёты имели радиостанции, практически мы ими не пользовались. При включении возникали бесконечные шумы, треск, писк, вой и тому подобные помехи, которые только отвлекали лётчиков. По правде говоря, от радиостанций мы сами отказывались, снимая их ещё на заводе, для облегчения самолёта. Радиосвязью не пользовались и потому, что у японцев хорошо была налажена служба подслушивания, а нашим самолётам не хватало надёжного переговорного устройства. Мы использовали переговорные шланги с рупором, на которых на большой высоте при дыхании намерзал лёд, и слышимость резко ухудшалась.

Кислородное голодание не все переносили одинаково. Многое зависело от тренированности организма, способного обойтись меньшей дозой кислорода. Как правило, вопреки нормативам, мы открывали кислородный кран наполовину, тем самым, увеличивая радиус действия самолёта на высотах.

18 августа 1938 года в День авиации, на рассвете, наша группа в составе девяти самолётов СБ — я ведущий — стартовала с аэродрома, расположенного недалеко от линии фронта. После набора высоты — 6500 м экипажи легли на курс и стали пользоваться, как обычно, одной третьей частью кислорода. Многоярусная облачность и густая дымка затрудняли обнаружение цели. У порта Хоукоу в просвете мы увидели группу кораблей. Пока подошли, их закрыла облачность. Впереди по курсу просматривалась ещё одна группа в составе 30 военных и транспортных судов. Бомбардировщики к тому времени находились уже на высоте 8000 м. Долгое пребывание в полосе цели позволило противнику обнаружить нас, и вскоре зенитная береговая, а потом и корабельная артиллерия, открыли интенсивный заградительный огонь. Разрывы ложились в ста метрах позади, левее и ниже самолётов. В момент открытия люков и сбрасывания бомб, мой самолёт резко подбросило вверх. Как позже выяснилось, осколком зенитного снаряда перебило кислородный трубопровод.

На обратном курсе я тотчас начал ощущать нехватку кислорода. Внимание ослабло. Стало трудно следить за ведомыми и показаниями приборов, возникло безразличие к окружающему. В моём сознании зафиксировались две основные задачи: не терять высоты, а идти с набором её и держать ориентир на свой аэродром. Солнце находилось справа по курсу. Периодически мне казалось, что нас атакуют японские истребители, а мой самолёт горит — это при повороте головы в глазах вспыхивали разноцветные искры. Я машинально делал резкие манёвры от воображаемых истребителей, отклоняясь при этом от маршрута и вновь возвращаясь на него, подсознательно ориентируясь на тепло солнца, справа от меня. Мои непонятные манёвры спутали весь строй наших девяти самолётов. Экипажи догадались, что с ведущим что-то неладно, и самостоятельно отошли на свою территорию. Так продолжалось около часа, за мною следовали только два моих ведомых. Когда горючее подошло к концу, мой самолёт стал постепенно снижаться. На высоте 6500 м начала возвращаться ясность сознания. Я услышал в переговорной трубке голос стрелка-радиста: «Товарищ командир, что с вами? Куда мы идём?»

Мне казалось, мы только что вышли из воздушного боя, а моторы не работают из-за поражения их пулемётным огнём истребителей. Стараясь как можно дальше уйти от линии фронта на свою территорию, я держал самую выгодную для планирования скорость. На высоте около 1500 м, открыв крышку фонаря, стал осматривать местность. Она была гористая. Я подыскивал площадку для посадки. Впереди по курсу внезапно возникла гора. Чтобы избежать лобового удара, я резко развернул самолёт на сто восемьдесят градусов. От сильного сопротивления воздуха он потерял скорость и чуть не сорвался в штопор. Отдавая штурвал от себя, я снизил самолёт почти до самой земли, а затем резко рванул штурвал на себя. В результате самолёт снова взмыл вверх и начал парашютировать. Коснувшись земли, он прополз метров пятьдесят и остановился на краю оврага. Я сильно ударился лицом о штурвал и потерял сознание.

Летом 1920 года стояла сильная жара. В воскресный день на Дезертирском базаре я купил большой, жёлтый огурец. Съел его по дороге, а после напился воды в уборной на вокзале. Пройдя половину пути до дому, а идти надо было четыре-пять километров, я почувствовал резкие боли в животе, появились сильные позывы и потянуло меня к нужде: понос лил как из ведра. Дошёл я еле-еле, корчась от схваток в желудке и бегая в кусты. Перед самым домом у меня началась обильная рвота. День был выходным: всё наше семейство и соседи сидели у ворот на скамейке или просто на земле. Когда я появился, мой вид всех перепугал. Уже было известно, что в некоторых районах Тифлиса отмечались случаи заболевания холерой. Я не мог стоять на ногах, а последние метры до нашего подвала полз на четвереньках. Никто мне не помог, все сразу разбежались и стали обливать себя уксусом. Такое поверье осталось у населения ещё от войны с Наполеоном, когда основными лекарствами от всех хворей считались уксус, чеснок и огонь.

Глянув в осколок зеркала, я себя не узнал: всё лицо пожелтело, скулы резко обострились, мутные глаза глубоко ввалились, губы покрыты чёрным налётом. Беспомощный, я свалился на лежанку. Меня мучила сильная жажда, страшные боли до судорог в животе, непрекращающиеся позывы к рвоте и нужде. Наша уборная размещалась в северной части двора метрах в двадцати. Первое время я ещё полз туда, а потом улёгся на земле рядом, корчась в нечистотах. Собравшись вокруг меня, соседи и зеваки обсуждали это происшествие. На их лицах чередовались различные чувства: сожаление, возбуждение, у кого-то злорадство, что, мол, это не со мной, а с ним. Каждый предлагал свои советы, чем и как лечиться. Кто-то предлагал дать мне огуречного рассола с дёгтем, водку с касторовым маслом, вплоть до сажи с соляной кислотой.

К концу дня прибыла «скорая помощь». Подъехала холщовая фура, запряжённая лошадью, которой правил угрюмый возница в нечистом халате с подозрительными пятнами. Я потерял сознание и не помню, как мы доехали до холерных бараков. Когда я пришёл в себя, то первым, кого увидел, был старик с острой седой бородою. Он склонился надо мною: на меня смотрели добрые блестящие глаза. Я слышал, что он что-то ласковое говорил мне, но понять не мог, очень сильный шум стоял в ушах. В ответ я лишь улыбался этому милому старичку с добродушной улыбкой и светлыми глазами.

В бараке стоял стон. Больные метались, охали, звали кого-то, выкрикивали бессвязные слова. Тяжёлые запахи карболки, хлорной извести, испарения рвоты — всё перемешалось. К горлу поминутно подкатывал комок. Казалось, что пребываешь в нескончаемом хаосе и, задыхаясь, сам начинаешь кричать, что есть силы, зовя медсестру, врача подойти: дать напиться воды или чтобы вынесли во двор подышать свежим воздухом. Но на меня никто не обращал внимания: были дела и поважнее. Доктор, видимо старший, Иван Петрович Ильченко гулким басом покрикивал на студентов и добровольцев, торопя принимать всё новые партии поступающих. Рядом практиковал ещё один медик — высокий, с чёрными усиками, из кавказцев. Он весело и громко отдавал распоряжения — подать сулемы, растереть ноги, положить больного в горячую ванну.

— Эй, вы, как вас там, Петров, а ну-ка потрите ему ноги, только полегче, а не то сдерёте с него кожу.

Это уже про меня. Я сильно мёрз, ноги у меня были как ледышки. Меня тоже клали в горячую ванну. Больные всё прибывали. Некоторые ещё по дороге к бараку умирали, и их сразу отвозили в мертвецкую. Холерных перекладывали на матрасы. Исхудавшие тела, землистый цвет лица, липкая, с едким запахом пота, кожа, зелёные пятна под мутными глазами, кровавая пена на почерневших губах, страшные судороги едва живых тел — всё это сжимало моё сердце невыразимой тоской. Не помню, сколько дней я пролежал в бараке, откуда каждую минуту выносили мертвецов. Но однажды, проснувшись, я снова увидел лицо добродушного старичка доктора. Улыбаясь, он поздравлял меня с выздоровлением.

— Ну, дорогой мой, — торжественно произнёс Абрам Львович, — молись Богу за своё спасение, а более всего твой крепкий организм и молодость победили старуху-холеру. Теперь тебя не возьмёт никакая другая болезнь. Ешь побольше, набирайся сил, а как встанешь на ноги, будешь нам помогать — с этими словами он похлопал меня слегка по щеке и отошёл к другому больному.

Мне сразу стало радостно и светло на душе. Сердце ровно отстукивало в груди чёткий ритм, и я чувствовал, как с каждым приливом крови во мне прибавлялось сил. Через десять дней я был уже совсем здоров и помогал сам, как мог, санитарам и студентам. К тому времени из России прибыло пополнение медотрядов для борьбы с холерой. Всему населению поголовно начали делать прививки, и болезнь резко пошла на убыль.

Когда работы стало меньше, меня, от мысли, что я мог умереть, ещё не познав жизни, не встретив ничего прекрасного, ласкового и доброго, кроме голода, холода и нищеты, сильно стало тянуть в лес, в поле, на свежий воздух. Я любил уходить подальше от бараков. За бараками расстилалось широкое поле скошенной пшеницы, уложенной в копны, поднимались высокие стволы кукурузы. На южных склонах раскинулись виноградники. В садах зрели яблоки, груши, инжир, чернослив. Японская хурма обсыпала своё деревце круглыми упругими мячиками плодов. В дальней стороне темнела полоса смешанного леса, где в дождливые летние дни так много грибов: шампиньонов, лисичек, маслят, которых я так любил собирать, а вечером жарить на костре. За лесом сверкала серебром река Йори. Вдоль реки пролегала полевая грунтовая дорога в Кахетию, обсаженная по краям ветвистыми тутовыми деревьями.

Солнце садилось за гору. Его лучи сверкали на золочёных крестах церквей. Из-за тёмных очертаний садов и леса просматривались крыши города, снующие вверх и вниз вагончики фуникулёра. В окнах домов отражалось розовое зарево заката. Где-то играл духовой оркестр. В воздухе стоял сложный и сочный аромат цветущих деревьев. Со стороны леса веяло тёплым смолистым запахом опавшей хвои, прелыми листьями. Душистые волны тёплого ветра ласкали лицо и всё тело. На сердце было так тихо, радостно и светло, что хотелось петь и кричать во весь голос. Сознание того, что ты перенёс такую страшную болезнь, был на пороге смерти, а сейчас жив, здоров и чувствуешь, как с каждым днём в твоё тело вливается бодрость и сила, о, наверное, не было человека счастливее меня! И я всё шёл и шёл, жадно вдыхая чистый свежий воздух. И мне казалось, что вот за тем холмом я встречу что-то новое, до сего времени мне не известное.

Спустился вечер. Из-за кавказских гор подул свежий ветер. Пыльный столб, точно огромный, надутый парус, пронёсся со свистом и налетел на стену леса и садов. Зашумела листва на верхушках деревьев. Стволы, сильно раскачиваясь, гнулись до самой земли. Чёрный вихрь обрушился на город, над которым встала пыльная завеса. Всё преобразилось. Солнце скрылось за тёмными тучами. Опустилась мгла. Настала пора и мне возвращаться в низкие и мрачные бараки.

С того вечера я потерял интерес ухаживать за больными. Появился страх, что я опять могу заболеть этой жуткой болезнью. Иван Петрович, видя моё настроение, удовлетворил мою просьбу: выписал, и я ушёл в село «Бадьяуры»…

Экипаж остался невредим, но все ощущали потерю сил и головокружение. Самым слабым был я. Вылезти из кабины смог только с помощью товарищей. Сильно болела голова и всё тело. Мучила жажда. Руки и лицо — обморожены. Стрелок и штурман принялись снимать пулемёты для организации обороны, так как мы точно не знали, на чьей территории находимся. Через полчаса нас заметили жители соседних деревень. Они приблизились и остановились по ту сторону оврага. Мы спросили, как могли на китайском языке:

«Джпан мэйю»? (Японцев нет?) — но понять ответов не могли, так как они говорили на другом диалекте.

Недалеко от нас проходила железная дорога. Через какое-то время появился паровоз, из которого выскочил машинист и подбежал к нам. Он объяснил, что мы находимся в провинции Цзянси. Попросив местных жителей охранять самолёт, мы, забрав пулемёты, парашюты и документы, пошли к паровозу, который и доставил нас до станции. Население городка, узнав, что мы — советские лётчики, приветствовало нас радостными криками. Нас водили по улицам города, несмотря на то, что мы еле-еле держались на ногах. От рикш мы отказались, но они колонной следовали за нами.

Глава VII Господа русские лётчики

В марте того же года с новой группой добровольцев к нам прибыл Григорий Кравченко. Выпускник качинской школы Григорий был настоящим асом. О нём в частях ВВС ходили легенды. На рассвете следующего дня все собрались на аэродроме. Кравченко принял свою «ласточку» — И-16 с бело-голубыми двенадцатиугольными гоминдановскими звёздами на крыльях.

Получив разрешение на ознакомительный полёт, лётчик надел парашют, застегнул лямки и сел в кабину. Мотор запустился сразу и работал на всех оборотах ритмично. Рукой дал сигнал убрать колодки. Прямо с места истребитель взлетел и пошёл с набором высоты. Сделав несколько плавных виражей, он перешёл на вертикальные фигуры. Внезапно самолёт начал метаться вверх-вниз, переходя в отрицательное пике и крутую горку. Одна фигура высшего пилотажа сменялась другой в головокружительном темпе. Восхищаясь мастерством лётчика, мы смотрели в небо.

Первый раз в своей жизни я увидел настоящий самолёт в начале февраля 1921 года, когда Красная Армия освобождала Грузию от меньшевиков. Рано утром над районом пороховых складов у подножья горы Махатки в небе появился самолёт, самолёт-разведчик. Поднялась суматоха. Войска, занимавшие оборону, оставляя окопы, в панике кинулись врассыпную. Самолёт сбросил две небольшие бомбы, которые упали в открытом поле, далеко от пороховых складов. Одна из них вообще не взорвалась. Но этого оказалось достаточно, чтобы все вооружённые силы меньшевиков вместе с командованием бросились бежать в направлении Батуми.

Это событие растревожило меня. Всё новое всегда имело надо мной большую власть. Если я был в пути в неизвестной местности, меня всегда волновало, что я увижу впереди. Что ждёт меня по ту сторону горы или дремучего леса, на берегу реки, за поворотом дороги?

У каждого человека в детстве или в юности есть свои мечты о будущем. Когда я стану взрослым — кем я буду? Что меня ждёт? Какой-то внутренний голос напоминает тебе о твоём неповторимом призвании. И это чувство с каждым днём нарастает всё сильнее и сильнее и становится постоянной мыслью. И эти думы и мечты делают тебя сильным на всю твою жизнь. Появляется вера в себя, и нет другой силы, чтобы изменить этот настрой. Кажется, что ты и родился с ней, и она была ещё в утробе твоей матери. Да, призвание, оно присуще каждому человеку и, если ты его как можно раньше осмыслил, то ты — счастливый человек. Тебе повезло на твоём жизненном пути. И от этого пути отступать нельзя, какими бы ни были трудности в достижении намеченной цели.

С того самого дня, когда я увидел парящий в воздухе, как птица, самолёт Красной Армии, я загорелся мечтой увидеть этого смелого лётчика — одного лётчика, от появления которого сбежала вся меньшевистская армия в несколько сотен тысяч вооружённых до зубов солдат и офицеров. С тех пор не только наяву, но и во сне всё для меня было связано с полётом. Либо я сам парил в воздухе, управляя телом руками и ногами, либо находился внутри какого-то причудливого аппарата или планера. И когда я просыпался, то всё думал и верил, что придёт время, и я взлечу в небо, но когда это будет, я не знал.

Вдоволь испытав ласточку на перегрузки, Кравченко к концу полёта свалил её в штопор. Завернув десятка полтора витков, вышел из штопора у самой земли. Посадку произвёл чётко на три точки у посадочного знака. На вопрос механика, как работал мотор, ответил: «Всё нормально».

В конце апреля 1938 года завязались ожесточённые воздушные бои в районе Уханя. Нас предупредили, что японцы готовятся нанести мощный бомбардировочный удар. Сведения оказались точными. Около десяти часов утра посты наблюдения донесли, что курсом на Ухань идут несколько групп бомбардировщиков под прикрытием истребителей. На мачте поднят синий флаг. Объявляется готовность номер один. Взлетает зелёная ракета — сигнал авиаторам запускать моторы. Уже выложена стрелка в направлении, откуда идёт противник. Воздушное пространство аэродрома моментально заполняется рёвом моторов и дробной очередью пулемётов.

Первым ведёт эскадрилью истребителей Алексей Благовещенский — редкой храбрости командир наньчанской истребительной группы.

На фоне гор вырисовывается вражеская армада. В плотном строю клина девяток друг за другом летят бомбардировщики. В стороне от них, отсвечивая на солнце красными кругами на крыльях, «этажеркой», идут японские истребители — И-95 и И-96.

Второе звено уводит за собой в небо «бог и царь» воздушного пилотажа Григорий Кравченко.

Скрестились огненные трассы. Воздушный бой перешёл на вертикальный манёвр. Мелькают друг перед другом атакующие и выходящие из атак самолёты. С первой же атаки сбиты два бомбардировщика, в том числе ведущий группы — японский полковник.

Оставшаяся семёрка японских бомбовозов сомкнулась, чтобы легче было обороняться, но из-за непрерывных атак наших ястребков рассыпалась и, сбрасывая бомбы, куда попало повернула обратно. По одному на разных высотах, дымя и форсируя моторами, обратившись в бегство, они становятся лёгкой добычей. Собрав свою группу, Алексей Благовещенский на максимальной скорости бросился в погоню. Внизу обозначились костры пылающих самолётов, но ни одного облачка парашюта не отделилось от них. Японское командование в целях поддержания стойкости самурайского духа выдавало парашюты только заслуженным асам, жизнь которых считалась особо ценной для империи. В воздушных боях 1938 года, по словам китайского историка Пын Мина, советские лётчики разгромили такие считавшиеся непобедимыми японские авиаэскадрильи, как «Воздушные самураи», «Четыре короля воздуха», «Ваки-кодзу», «Сасэбо».

На всех высотах шли бои между истребителями. Строй нарушился, каждый дрался самостоятельно. Самолёты И-15, более маневренные, вели бои на горизонталях и, особенно, на виражах, а И-16 — на вертикалях и вдогон. Всё небо было исчерчено трассами светящихся пуль. Группа Благовещенского вернулась на свой аэродром, когда горючее было уже на исходе. В результате непродолжительной схватки японцы потеряли 21 самолёт, а китайская авиация — 2. Все ханькоуские газеты подробно описывали подвиг китайской авиации. По понятным причинам не было названо ни одной русской фамилии, хотя бои вели преимущественно советские добровольцы, среди которых: Благовещенский, Губенко, Кравченко, Душин, Беспалов, Грицевец, Пунтус и др.

Поражение в воздушном бою 29 апреля 1938 г., да ещё в день рождения японского императора, буквально потрясло японское командование. В панике оно срочно перебазировало свою бомбардировочную авиацию с прифронтовых аэродромов вглубь.

Самолёт Благовещенского всегда стоял рядом с командным пунктом. Достаточно было поступить сигналу о появлении противника, как командир эскадрильи взлетал первым. Авторитет его был непререкаем. Он был неистощим на выдумку и боевую смекалку. По его предложению в кабину каждого самолёта поставили бронеспинку, что надёжно предохраняло лётчиков от пуль. Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боёв японцы основательно продырявили. Механик хотел починить её, но Алексей отказался.

— Что ты, милый! С заплатой я буду ходить, как оборванец. А тут — боевая отметина, чуешь разницу?

У Благовещенского были широкие, как у запорожца, штаны. На вопрос, к чему такой фасон, он неизменно отвечал: «Чтобы подчинённые не видели, как у меня дрожат колени, когда бывает страшно».

Через неделю в эскадрилье Благовещенского виртуоз пилотажа Антон Губенко, израсходовав в воздушном бою боекомплект, применил таран, второй таран после П. Н. Нестерова, причём с благополучным исходом для атакующего.

«Встряхнуло, как на столб наткнулся. Японец штопорит, с крыла у него шмотья летят, а моя „ласточка“ слушается».

Всего в Китае Губенко сбил семь японских самолётов. За свой подвиг он бал награждён китайским Золотым орденом.

Крепыш, с приятным, серьёзным лицом, спокойный, рассудительный, с быстрой реакцией, способный моментально оценивать воздушную обстановку и принимать решение, — таким запомнился мне Антон Губенко

Личный состав — лётчики, штурманы, стрелки-радисты, авиатехники — жили в общежитиях, в трёх километрах от аэродрома. Распорядок дня оставался неизменным. Мы всегда находились рядом с самолётами на случай внезапного налёта японцев. Независимо от погоды, за час до рассвета, лётчики выезжали на аэродром, техники приезжали ещё раньше — часа за два.

Не знаю почему, техники все были с Украины.

«Виткиля вы сюды припхалыся? — спрашивал авиатехник Серготюк (Из воспоминаний доктора Белолипецкого). И сам себе отвечал:

— Припхалыся мы с далэкой Украины, щоб добыть китайскому народу щастлывой доли»!

У того же Белолипецкого есть описание отца:

«Боевые действия группы наших бомбардировщиков возглавлял Сидор Васильевич Слюсарев — сухощавый, высокого роста, отличной физкультурной выправки, блондин». (Ну уж, только не блондин! Отец был тёмно-русый. Может, выгорел, открывая колпак над пустыней Гоби?).

Томительно ожидать воздушной тревоги. Лётчики — кто лежит под крылом своего истребителя, кто под навесом из бамбука. Где-то тихо напевают задушевную украинскую песню. Кое-кто пытается вздремнуть, но заснуть не может, то и дело поглядывая на сигнальную вышку. Наконец, долгожданная тревога. По сигналу ракеты с командного пункта мы взлетаем и уходим из-под удара в зону ожидания, в 50 км от аэродрома. Примерно через полчаса ведущий эскадрильи на бреющем полёте возвращается провести разведку: цел ли аэродром и нет ли поблизости противника. В случае если на посадочной площадке — полотнище в виде буквы «Т», что значит — всё в порядке, он идёт за остальной группой и приводит её домой. Если же лежит «крест», то, в зависимости от наличия горючего, мы либо «барражируем» в зоне, либо уходим на запасной аэродром.

Обедали тут же, на аэродроме. Кухня водилась как европейская, так и русская. Обед китайских лётчиков насчитывал десять-двенадцать блюд. Есть с помощью «куйадзами» (палочки) не так просто. С первых попыток наши лётчики протыкали ими местные пельмени насквозь. Напротив — улыбающиеся китайцы, зажав куриное яйцо палочками, крутят им, как игрушкой. Я, к слову сказать, довольно быстро обучился, даже ел таким образом суп. Частенько обедал в компании китайских лётчиков, что сильно им импонировало.

После сигнала «отбой» надо зачехлить материальную часть, выставить караул и сторожевые посты. Возвращались на отдых в «литише» поздно, переодевались, принимали душ и шли ужинать. После ужина часто заводили патефон. У нас был широкий выбор пластинок из репертуара Лещенко и Вертинского.

В Хэнъяне в нашем общежитии всё время крутился один китаец по имени Саке. Почему я запомнил это имя? Потому что от него всегда шёл запах рисовой водки «саке». Он был маленького роста, сгорблен, чрезвычайно неприглядной наружности: углы рта всегда опущены вниз, глаза как у хорька — маленькие чёрные точки, непрерывно бегающие с места на место. Китайцы относились к нему с удивительной холодностью. Он чувствовал неприязнь к себе и никогда не сердился. Саке был настолько лишён самолюбия и так робок, что, что бы ему ни говорили, как бы его ни разыгрывали, у него даже не менялось выражение лица.

С рассвета до темноты он возился по хозяйству: мыл посуду, рубил дрова, с особым рвением чистил уборные, так как содержимое переходило в его собственность. Работал чернорабочим на кухне, надраивая до солнечного блеска кухонную посуду, рубил дрова для плиты, зимой и ранней весной разносил в комнаты нашего общежития жаровни с раскалёнными углями. В его обязанности входило также смотреть за зверинцем, где в клетках содержались обезьяны, которых одних он искренне любил. Часто, стоя возле них, он что-то бормотал себе под нос. В эти минуты обезьяны переставали бегать по клеткам и, казалось, внимательно его слушали.

Все советские лётчики были снисходительны к нему. Жалея Саке, отдавали ему еду, поношенную одежду, при встрече всегда угощали папиросами. Брал он их с особым почтением, но никогда не закуривал, а прятал за пазуху. Никто не интересовался, откуда он? Кто определил его на работу? Словом, он был вне поля зрения нашего и китайского командования.

Во время ночных налётов наш лётно-технический состав вместе с обслуживающим персоналом выезжал за город километров за пятнадцать. Как правило, один наш истребитель всегда патрулировал в воздухе с целью провести разведку — не подсвечивается ли наш аэродром? Существовала договорённость, что самолёт должен обстрелять то место, откуда идёт подсветка, а мы по светящимся росчеркам трассирующих пуль должны тотчас выслать группу вооружённых солдат. В одну летнюю ночь среди задержанных на южной окраине аэродрома с поличным был взят и наш Саке. При нём нашли карманный фонарь для подсветки. Он оказался крупным японским шпионом, и его казнили на другой день после задержания.

Алексею Благовещенскому, который возвращался на Родину на подбитом им японском истребителе, подсыпали в бензобак сахар. Его самолёт потерпел аварию в горах, сам он чудом остался жив.

К нашей группе был приставлен переводчик, по имени Ван Мо. В детстве он жил в Харбине, учился в русской школе. Впоследствии, по его словам, бежал из Маньчжурии от преследований японцев. Он довольно хорошо владел русским языком, сносно разбираясь в авиационной терминологии. Старался войти к нам в доверие, но мы, особенно после случая с Саке, не очень ему доверяли. Переводчик Ван был многоречив. Как-то, отозвав меня в сторону, объявил, что он собирается жениться, и пригласил меня и моего штурмана Виктора Терлецкого выступить свидетелями со стороны жениха. Через неделю сыграли свадьбу. Угощение насчитывало около полусотни блюд. Водка подавалась в чайниках, подогретой до восьмидесяти градусов, при этом молодожёнам полагалось сказать что-либо пикантное. Невеста всё время сидела молча, потупив глаза и опустив голову. Иногда она приподнималась и кивком благодарила за добрые пожелания, сигналом к чему служил толчок жениха, который в определённое время наступал ей на ногу.

Чтобы вернуться к себе в общежитие после свадьбы, нам надо было переправиться через реку Сянцзян — достаточно глубокую и быструю. Переправлялись на китайской джонке. Перевозчик вращал веслом, вставленным в уключину на корме, не вынимая его из воды. Когда мы уже подходили к причалу, Виктор стал расплачиваться с лодочником и, будучи в приподнятом настроении после свадьбы, протянул тому десять долларов. «Что ты делаешь?» — я пытался ему помешать. — «У меня есть мелочь». Перевоз стоил два-три цента. Но не успел я докончить фразу, как наш капитан, сунув десятидолларовую банкноту в рот, прыгнул в реку, бросив свою лодку на попечение волнам в прямом смысле слова. Не умея управлять, точнее, вертеть этим проклятым веслом, мы вместе с лодкой неслись вниз по течению. С большим трудом нам удалось пристать к берегу очень далеко от дома, а хозяин так и не вернулся, видимо его джонка стоила много дешевле, чем дал ему Виктор.

Надо сказать, что Ван производил впечатление весьма беспечного человека. Он часто рассказывал о своей бурной молодости. Гордился тем, что был знаком с дочерью русского полковника царской армии, и что в трудные времена та поддерживала его, зарабатывая в публичном доме. В то время проституция была узаконена правительством. В определённых кварталах каждого города существовали дома терпимости, подразделявшиеся на категории. Для высших чинов — три красных фонаря, дальше по рангу — два, и самый низший — один. Кроме того, в таких крупных городах, как Шанхай, Гуанчжоу, Ханькоу в любом баре за 50 американских долларов можно было найти девушку любой национальности.

Для нас Ханькоу оказался очень интересным городом. Созданный из двух городов, расположенный в устье притока Янцзы, он при Чан Кай-ши получил статус столицы и название Ухань. Янцзы в переводе означает голубая река, хотя вода в ней всегда была молочно-кофейного цвета. Движение по Янцзы — оживлённое. Река буквально забита парусниками, сампанами, джонками, лодками, буксирами. Все китайские города — необычайно шумны. На улицах всегда полно велосипедистов, носильщиков паланкинов, рикш. Надо сказать, что рикши толпами преследовали нас, предлагая свои услуги. Мы же никогда ими не пользовались. Нам, не привыкшим видеть езду людей на людях, этот вид транспорта представлялся наглядным примером грубой эксплуатации человека человеком. Рикши обижались, мол, русские не дают заработать. Из жалости ребята просто давали им денег, либо, выкупив на время коляску, прогуливали в ней, например, шляпу. А то, запрягаясь по очереди, катали друг друга. К шуму транспорта прибавляется шум от уличных торговцев. Голосами, трещотками, рожками, гудками, ударами в барабаны и тарелки, звоном в колокольчики сзывают уханьские продавцы к своим товарам.

С крыш и стен домов, через улицу свисают узкие полотнища, исписанные иероглифами. В витринах выставлены муляжи продаваемых товаров. Город залит ярким светом. Магазины, расцвеченные фонариками, торгуют допоздна. Зазывалы буквально затягивают в свой магазин. Как только зайдёшь внутрь, навстречу тебе с улыбкой во весь рот, сложив руки для приветствия, бегут приказчики, мальчик-бой. Несмотря на протесты, мальчик старается щёткой смахнуть пыль с твоей одежды и обуви. Хозяин в тёмно-синем халате, с чётками и веером в руках, предлагает чашечку зелёного горячего чая или прохладительный фруктовый напиток. Старший приказчик, перебирая ключами, распахивает вертикальные и горизонтальные витрины, демонстрируя товар. Мы, в свою очередь важно запрашиваем:

«Ту-Шачен?» (Сколько стоит?). На этом знания китайского у нас обрываются, и мы переходим на арифметику. Пишем цифры на бумаге. Процедура затягивается, пока не найдём золотую середину. Торгуются же китайцы похлеще наших цыган.

Тут же на улице и бреют. По-китайски, если побриться, то это означает и выспаться. Бреют в лежачем положении, в специальном кресле, наподобие зубоврачебного, и таким ножом, что им впору резать поросёнка. Перед началом бритья парикмахер нажимает педаль ногой, и вы вместе с креслом резко опрокидываетесь на спину. Как-то мы неудачно пошутили над нашей «бородой номер один» — Виктором Камониным, который, наконец, решил с ней расстаться. Все китайцы приветствовали его не иначе как:

«Да хуцза! Хэнь хао»! (Длинная борода! Очень хорошо!) Когда парикмахер нажал на педаль, Виктор страшно перепугался. Подумал, что его хотят зарезать, и чуть не избил добрейшего Мишу-брадобрея. Но зато, когда привык, то часто засыпал в кресле под мерный гул вентилятора.

В Ухане мы часто встречались с нашими соотечественниками, русскими эмигрантами. Часто подходили русские юноши, одетые в заплатанную, но чистую и отутюженную одежду. Они стыдливо просили:

— Братец, дай, пожалуйста, на хлеб.

Как-то в одном из мануфактурных магазинов мы обратили внимание на разговор хозяйки с одним из её служащих:

— Граф, — с достоинством изрекла хозяйка, — разверните товары и покажите господам русским лётчикам, что мы получили недавно из Шанхая.

— Слушаюсь, княгиня, — отвечал тот.

Мы волей-неволей посмотрели на «графа», который с поклоном и заискивающей улыбкой предлагал нам товар. Выйдя на улицу, мы ещё долго смеялись.

(На территории Китая наши волонтёры, следуя инструкции, избегали обращения «товарищ», но и обращение «господа» чрезвычайно их смущало. Каждый обязан был выбрать себе псевдоним. К отцу обращались — господин Сидоров.)

В другой раз мы зашли как-то в одно заведение поужинать. Владелицей ресторана оказалась русская, до революции принадлежавшая к высшей знати. Зал пустовал. Как только мы вошли, оркестр из пяти человек встретил нас маршем из кинокомедии «Весёлые ребята». Вдоль стены сидели молодые девушки разных национальностей, всего человек десять. Заказали ужин на четверых. Я в шутку заметил:

— А есть ли у вас кахетинское вино, марки «Мукузани»? Метрдотель, тоже русский, с достаточно привлекательной наружностью, принимая заказ, заверил:

— Если русские господа подождут минут тридцать, вино будет им доставлено.

В зале прислуживал пожилой слуга-китаец. Пока мы ожидали, к нам подсели девушки и стали расспрашивать про Россию и новые порядки. Кое-кто из наших пошёл танцевать. Неожиданно в ресторан вошли четыре американских матроса с военного корабля, застрявшего в порту Ханькоу. Они были уже навеселе. Сели рядом за соседний стол и заказали по кружке пива. Внезапно один из них подозвал слугу китайца и, когда тот подбежал, плеснул тому в лицо пиво. Музыка сразу перестала играть. Подвыпивший американец демонстративно вышел на середину зала и, широко расставив ноги, стал смотреть на нас в упор. Штурман Виктор Терлецкий и Ваня Черепанов, радист, хотели вступиться за китайца, но я их остановил, заметив, что это — провокация и нужно иметь больше выдержки. Через пять минут все успокоились и заняли свои места. Заиграла музыка, начались танцы. Разбушевавшегося матроса отвели его товарищи, но он всё время рвался к нашему столу. Прошло какое-то время, я и не заметил, как буян снова возник перед нами. Пошатываясь, нависнув над нашей компанией, он в упор рассматривал содержимое стола. Я предложил ему стоящий рядом стул и пригласил сесть, желая его угостить.

Это был рядовой матрос с тральщика — высокий, белокурый, с простым симпатичным лицом, которое портил напряжённый и злобный взгляд. Взяв предложенный стул, он перемахнул через его спинку ногой и демонстративно уселся спиной к нам. Тут уж нашей выдержке пришёл конец. Я что было силы отпихнул стул ногой. Задира ткнулся носом в пол и пополз, путаясь со стулом, не находя точки опоры, чтобы встать. Мы подхватили его под руки, раскачали и вышвырнули на улицу. Морячок на большой скорости всем своим телом распахнул двери и вылетел на мостовую. По молчаливому договору, ту же участь разделили с ним его товарищи. Как только последний из них вылетел из ресторана, слуга китаец молниеносно захлопнул входную дверь и дополнительно затянул её раздвижной решёткой, радуясь, что так ловко отомстили за него.

С улицы продолжали доноситься шум и крики неудачливых танцоров. К этому времени поспел и наш шашлык по-карски, а хозяйка-княгиня в честь «победы» господ русских лётчиков не поставила стоимость кахетинского в счёт.

Глава VIII Хо — пухо

Каждый раз после возвращения с боевого задания, неизменно вставал вопрос: как быстро можно устранить повреждения и сколько машин ввести в строй к утру следующего дня. И тут все надежды возлагались на механиков. Иногда диву давались, как можно починить то, что впору оттащить на свалку? Настоящими асами своего дела были техники-стрелки Василий Землянский, Виктор Камонин, Иван Мазуха. Они прямо-таки творили чудеса. На авиакладбище выискивали пригодные детали, узлы, свозили в капониры (земляное прикрытие), всё это собирали, стыковали и, глядишь, ожила «катюша». Нередко техники летали на боевые задания за стрелков. Из-за большого объёма работы часто ночевали под крылом самолёта, на дутике (хвостовое колесо).

Приказ при налётах укрываться в щелях нет-нет да и нарушался. Предусмотрительно сняв чехлы с задних ШКАСов, ребята словно бы ожидали появления японских штурмовиков и незамедлительно пускали в ход оружие. Не раз попадало за это «фарманщику» — Васе Землянскому. У нас в группе его прозвали «фарманщиком» за то, что он долгое время летал на бомбардировщике Фарман-Голиаф. Ко мне в группу он пришёл с трассы, где налетал стрелком более сто часов, перегоняя истребители на фронт.

— Это кто же позволил нарушить порядок?

— Дык. Сидор Васильевич.

— Никаких «дык»! Понятно? Ишь, герой нашёлся! Ругать-то я их ругал, а в душе сознавал: на то оно и оружие, чтобы стрелять не только в воздухе, но и на земле.

К каждому механику был прикреплён китайский помощник. Местное начальство часто меняло их, считая нежелательным длительный контакт с советскими людьми. Китайские механики, наоборот, стремились к общению. Специалистами они были не ахти какими, но их отличало трудолюбие, исполнительность. Заправка самолёта горючим, маслом, чистка и мытьё — все эти операции они выполняли очень тщательно. Между собой старались учить друг друга и языку. Так вспоминал о своём опыте общения техник Корчагин:

Во второй половине сентября 1938 года японцам удалось захватить пункт Лошань — в сорока пяти километрах севернее Ухани. Китайское командование, готовя контрудар, решило привлечь авиацию для организации взаимодействия с наземными войсками. С этой целью на передний край линии фронта выслали авиационную группу, в состав которой, кроме меня, вошли старший штурман Виктор Терлецкий, штурман эскадрильи Сыробаба и переводчик Ван. Мы рассчитали время выезда на «Форде-8» так, чтобы переправу на реке Ханьшуй одолеть ночью, в виду того, что переправа постоянно находилась под прицелом японской артиллерии.

Выехали на рассвете, по глинобитной дороге, ещё скользкой от дождя. Вскоре спустились в долину маленькой речушки. Ниже шёл ряд запруд для рисовых полей, маленькие озёра, заросшие осокой, над которыми дымился восходящий туман. Высокие стебли бамбука, камыш, а также чайные кусты и цитрусовые деревья стояли, покрытые серебристой росой.

Дорога начала зигзагообразно подниматься в гору. Повеяло прохладой. Долина опускалась. Теперь террасовые квадратные и ромбовидные рисовые поля казались игрушечными полосками и треугольниками, а причудливые узкие дороги и тропы, извиваясь и раздваиваясь по склону хребта, обращались в многоголовых драконов и фантастических змей. В стороне от дороги зеленели мандариновые рощи. Наш переводчик Ван подсказал, что это — дикие мандарины, ими хорошо утолять жажду, их можно рвать. Наверное, он сказал это потому, что мы всегда старались ничего не брать в садах и на полях крестьян, зная, как много труда затрачивают они, чтобы всё это вырастить. Из любопытства мы сорвали несколько штук. На вкус они оказались чересчур сладкими и отдавали каким-то запахом. Через час нас остановила военная патрульная служба, не позволившая ехать дальше до наступления темноты, ввиду риска обнаружения нашей машины с воздуха. Пришлось остановиться.

В стороне от заставы виднелось несколько фанз. Пока наши товарищи раскладывали продукты и готовили еду, мы с Виктором Терлецким подошли к одной из них. Из первой фанзы выскочила собака и, поджав хвост, скрылась в кустах. Мне стало любопытно, отчего собаки здесь не лают и не бросаются на людей, как везде. На что Виктор, недолго думая, ответил:

— А какой смысл ей на тебя бросаться? Она же видит, что у тебя на поясе в кобуре лежит «ТТ». Хозяина её дома нет. Кто же сможет по-настоящему оценить её преданность и верность? И потом, она всё же рассчитывает, что ей, голодной, что-то может перепасть от нас.

По разбросанным вещам в хижине можно было сделать заключение, что хозяин поспешно ушёл или его «ушли». В углу валялся разбитый глиняный кувшин из тех, в которых крестьяне хранят кукурузу, гаолян, чумизу, бобы. Очаг разрушен. Прислонившись к стене, стоял гроб. Вероятно, хозяин приготовил его для себя, но решил ещё пожить и, спасая жизнь, бросил домину японскому врагу. Весь день мы провели в заброшенной деревне. К вечеру устроили привал в бамбуковой роще и развели костёр…

Отец любил разжигать костёр. В воскресные дни мы часто уходили с ним в лес. Хорошо в предрассветный час шагать босиком по пыльным, извилистым тропинкам среди холмов и оврагов, покрытых кустарником «держи-дерево» или ежевикой, под звон жаворонков, скрип кузнечиков и свист сусликов. Привал. В котелке бурлит кипяток. Начинается процедура засыпки кукурузы и готовка мамалыги. Иногда печём картошку, иногда поджариваем шампиньоны, собранные у подножья гор. Дым свечей идёт вверх. Кругом тишина, всё живое попряталось в тень. Отец давно уже спит, а я, как зачарованный, растянувшись на земле и заложив руки под голову, гляжу в небо. По небу, как по голубому морю, плывут причудливые белые облака. Как интересно строить догадки, кто за кем гонится, кто кого догоняет, куда они плывут? Всё расплывается, и я сплю крепким сном на тёплой земле.

Соседний район от Тифлиса — Кахетия. В этих местах и «промышлял» отец, меняя наши носильные вещи на кукурузную муку, зерно. В Кахетии кроме грузинских, татарских сёл попадались и русские. В одну из таких деревень — «Бадьяуры» отец и определил меня к зажиточному мужику Силиверстову Тихону Ивановичу.

Как он договорился с моим будущим хозяином и сколько я должен был получать за свой труд — я не знал. Напоследок он заверил меня, что дядя Тихон — хороший человек и что я должен его во всём слушаться. Сам хозяин пообещал, что никто не посмеет меня обидеть. На прощание отец поцеловал меня и со словами:

— Если будет трудно, или что-либо случится, сразу напиши мне, — ушёл.

Интересно! Кому я мог писать?!!! До ближайшей почты на станции — десять километров. Что я мог написать, когда не имел ни копейки денег на конверт, бумагу, марку. Моё состояние было ужасным. В первый раз я попал к чужим людям, да ещё в качестве батрака, в одиннадцать лет. Я забрался в конюшню и заплакал горючими слезами навзрыд, как будто мне было три или четыре года. Я был напуган и обижен несправедливостью отца. Хорошо ещё, что в тот тяжёлый для меня день с утра шёл дождь, и не надо было выезжать в поле. Так в слезах я и заснул в яслях вместе с лошадьми.

На меня как на рабочую силу ложился, на первый взгляд, небольшой объём работы — сидеть верхом на одной из лошадей передней пары и править ими, чтобы косилка шла по борозде вплотную к пшенице. Ну и, конечно, уход за лошадьми. А это значит: кормить, поить, пасти, чистить.

Хозяин часто бывал пьян. Даже во время работы он умудрялся доставать на ходу из ящика, где хранились инструменты, бутылку водки и после каждого круга скошенного хлеба заряжаться из горлышка. Тут солнце, мой друг, начинало припекать ему голову, и дядя Тихон валился с копыток долой. Я распрягал коней, путал им ноги и пускал пастись. Когда солнце склонялось к западу, наш Иванович просыпался и, как ни в чём ни бывало, объявлял:

— Ну, Сидорка, хватит нам работать. Пора пообедать и немного отдохнуть.

Я разжигал огонь. В подвешенный котелок с водой засыпал пшено, клал картошку и заправлял салом.

Трещит костёр, а ему в сумерках вторят перепела: «спать-пора», «спать-пора». Это перепел приглашает свою подружку к себе на ночёвку. Посвистывают жаворонки и другая степная птица. Лошади в темноте подходят ближе к костру, продолжая степенно жевать и пофыркивать.

Хозяин раскладывает снедь на полотенце — домашнюю свиную колбасу, овечий сыр, пирожки с различной начинкой, солёные и свежие огурцы, помидоры, лук, чеснок, сало и соль. К этому времени кулеш уже готов. Дядя Тимоша, так я его называл, наливает в кружку водку и с заискивающей улыбкой протягивает её мне:

— Слушай, работничек, может, глотнёшь маленько? Я отвечаю:

— Что Вы, дядя Тимоша, это же водка?

— Ну и что же? — продолжает он.

— Да как же, ведь её пьют одни только пьяницы.

— Ну вот, выдумал что!

И не обращая больше на меня внимания, доливает доверху кружку и медленно начинает тянуть из неё, только кадык его ходит вверх-вниз. Опорожнив кружку, он сильно кряхтит, плюётся, чихает, охает, сморкается, утирая выступившие на глазах слёзы. Потом отправляет большой солёный огурец в рот и ещё долгое время всхлипывает, как будто плачет от страшной боли и страдания. Но, в конце концов, приходит в себя, растирает рукой грудь возле сердца и заплетающимся языком произносит:

— Чёрт, какой дьявол её выдумал, проклятую! Слава Кахетии! Слава нашей деревне «Бадьяуры»! Не будь Кахетии, не было бы такой дешёвой водки и вина.

Наевшись, дядя Тимоша отдаёт мне остатки пищи. Я ем и оставляю про запас. Луна уже взошла, так что можно различить стоящие копны хлеба, пасущихся лошадей, косилку на борозде, похожую на «избушку на курьих ножках». Бурьян перекати-поле, если всматриваться в него долго, превращается в причудливые, зловещие фигурки. От этого становится немного жутковато, дрожь пробегает по спине. Хочется придвинуться к огню. Лошади разбредаются на кормёжку, и мне приходится идти за ними, чтобы подогнать ближе к ночлегу. И так до самого утра, пока проснувшийся на рассвете хозяин не заставит меня запрягать, и пойдёт изнурительная езда на коне до самого вечера. На ягодицах нет живого места, и я ёрзаю на лошадиной спине, за что от хозяина мне опять попадает.

В августе погода испортилась, зарядили дожди. Прикинув, что ненастье затянется надолго, дядя Тимоша уехал в деревню. Я остался один в поле сторожить лошадей, косилку и телегу. Перед отъездом он наказал:

— Ты, Сидорка, хорошенько смотри за скотиной и имуществом, а я пришлю к тебе своего сына Ваську для помощи, кстати, он привезёт и харчи.

К тому времени, кроме буханки хлеба, другой еды не осталось. Прошёл день, другой, а посланца всё нет и нет. Погода хуже некуда — хлещет косой дождь с ветром. По утрам и вечерам — холодные туманы. Всё промокло. На мне нет сухого места. Я, как смог, подтянул брезент и смастерил под телегой что-то вроде шалаша. Лошади и те встали мордами по ветру, не пасутся. Наконец, к вечеру третьего дня объявился хозяйский наследник со сворой собак.

Когда Васька приехал, то решил показать, кто здесь хозяин. Осмотрев всё ли налицо, он стал вытаскивать из мешка продукты, но делал это так, что они валились у него из рук на землю. Грызясь между собой, подхватывая на лету куски, свора собак сжирала тут же всё в кустах. Делая вид, что происходит это случайно, Васька кричал мне: — Что же ты стоишь, как олух? Не видишь, что собаки едят твои харчи? Немедленно отбери у них или останешься голодным.

Но я знал, что значит отобрать у голодной собаки. Я ему ничего не ответил, а молча отошёл в сторону.

Дожди шли ещё несколько дней. Я питался одним только «хлебом насущным». Почему-то мне не везло у Селиверстова. Никому я был не нужен. Мне попадало от всех. Хозяйские собаки нападали на меня, валили на землю, оставляя на память рваные раны. Даже лошади и те не любили меня, видимо потому, что я спал в их кормушке. Под утро они добирались до моего ложа, покрытого дерюжкой и зачастую вместе с сеном захватывали мою нижнюю одежду, фыркали, толкали мордами, ухитряясь схватить зубами за живое место. А одна с характером кобылка всё норовила укусить — запрягал ли я её в телегу, давал ли корм — и однажды так лягнула меня по ноге, что та вся распухла. На месте удара образовалась ранка и стала гноиться. Боль была ужасная, я не мог ступить на ногу. Тихон Иванович заявил, что не станет кормить работника, который болеет, и я на костылях ушёл обратно в Тифлис.

Ещё с раннего детства помню я, как сильно любил меня мой отец Иван Васильевич. Я же в нём до последних дней его жизни души не чаял. Не было большего счастья для меня, как быть рядом с ним, слышать его нравоучительный голос с оттенком любовной нежности к своему единственному наследнику.

Дело было летом, я спал на кушетке во дворе. Подошёл отец и начал гладить меня, приговаривая:

«Сынок, мой, Сидорка, расти быстрей, как тяжело мне, мой родной помошничек». Я чувствовал его, но не знал, что мне делать; притвориться спящим или прижаться к нему, ответить, что я всё понимаю, и всё сделаю для того, чтобы ему было легче. Нужно совсем немного подождать, пока я вырасту. А сейчас, чем я могу помочь? Думай! Думай! — твердил я сам себе и придумал: стану я торговцем. Слышал я от многих, что можно выйти в люди только через торговлю. Моё страстное желание во что бы то ни стало помочь отцу прокормить нашу семью преследовало меня. К тому же, самолюбие требовало оправдать моё предназначение, как первого помощника отца, его наследника и заместителя.

Итак, решил я зарабатывать коммерцией. Начать с самого простого — продавать воду. Уговорил отца купить мне кувшин. Как я ему обрадовался! И верно, то был не кувшин, а — мечта. Трёхлитровый, расписной, старой выделки, одним словом, «красавчик». Дней десять я бегал с ним по улицам и на Дезертирском базаре, где торговали все, кому не лень. Здесь за небольшую плату можно было утолить голод, выпить чачи, выторговать вещь, продать барахло — своё, украденное, обмануть доверчивого покупателя, обыграть в карты, вытащить все деньги у простофили — крестьянина. Словом, не зря его прозвали Дезертирским. Всё здесь было фальшиво, подло, и только воры, бандиты, фальшивомонетчики и перекупщики чувствовали себя здесь хозяевами.

Лето выдалось жарким. Торговки едой, дабы клиент не учуял «что из чего» солили, перчили, не жалея специй. Жажда у любителей поесть была двойная — от жары и от перца. Фирма моя процветала. Назвал я её «Горло». Рекламировал просто: «Родниковая вода, чистая вода, холодная вода!»…

Чтобы вода очищалась, я бросал в кувшин кусочки квасцов, и она из мутной превращалась в чистую, а благодаря свойствам моего кувшина, через пять минут становилась холодной. Нет, и не было большей радости в те дни. Я боялся выпить лишний стакан воды, чтобы сберечь «деньгу». Всю выручку с гордостью приносил отцу. Одним особенно жарким днём вода шла нарасхват. Я не успевал наполнять кувшин, как его тотчас опорожняли жаждущие. В очередной раз, когда он опустел, я подумал: зачем лишний раз делать крюк на улицу, если я могу набрать воды прямо на базаре, взобравшись по трубе до бачка общественной уборной. Только я полез, как одно неосторожное движение, и я лечу вместе с кувшином на землю. Я цел, а он — вдребезги. Я отделался испугом, но кувшин — счастье, радость, надежда и источник дополнительного дохода — разлетелся на тысячу осколков. О, горе, горе, горе мне! Сколько было слёз, которыми можно было наполнить с дюжину кувшинов и не такого объёма, каким был мой «красавчик».

Я смотрел на то, что от него осталось и, почему-то думал, что это — сон, а вот я сейчас проснусь, и мой кувшин будет стоять передо мной, наполненный студёной, кристальной водой. Вечером, когда я вернулся, мой вид без слов подсказал отцу, что случилось. Он молчал, а это было ещё хуже для меня.

В другой раз отец где-то достал вяленую рыбу «рыбец ростовский» и поручил мне продать её на вокзале, либо обменять на хлеб у солдат, возвращавшихся с фронта. С корзиной, в которой лежали сочные янтарные рыбцы, я пошёл по перрону станции «Тифлис». Подошёл состав, набитый солдатами. Я иду вдоль вагонов и кричу: «Хорошая рыба, рыбцы. Сам бы ел, да деньги надо. Могу обменять на хлеб или продукты». Вдруг из товарного вагона в окно высовывается молодой солдат. Я и сейчас помню его лицо — простое, весёлое, русское лицо. Сам — рыжий, конопатый, даже глаза смеются. Протягивает руки и говорит: «А ну, браток, дай-ка я гляну, что за товар ты продаёшь?» И так он мне понравился, что я забыл наставление отца — давать товар только после того, как получу за него деньги. Отдал я ему рыбцов, назвал цену, а сам думаю — вот здорово, сейчас получу деньги, и пойдёт торговля на всю «железку». Да только мой солдат больше не показывался. Я стал плакать, кричать, но в этот момент поезд тронулся, и я остался ни с чем. Так был нанесён второй удар по моей коммерции.

Одно время на улицах, на переносных лотках, торговал тянучками «Эйнем», продавал ношеную обувь. Но всё это продолжалось недолго и приносило больше огорчений, нежели прибыли.

При НЭПе я ещё поработал в диетической столовой, которую содержал некий проходимец со звонкой фамилией Звонарёв. Оформил он её через детдом, а что касается диетических продуктов, то редко кто из питавшихся в той столовой избежал колик желудка и язвы. Обычно под вечер, когда базар уже закрывался, он брал меня с собой и закупал по дешёвке отбросы, чьё место на свалке. На кухне заставлял нас всё это чистить, обрабатывать и закладывать в котёл. Вот там я и научился кулинарничать.

Глава IX В гостях у «дубаня»

Проснулись мы, когда между листвой молодого гибкого бамбука заблистали на небе редкие звёзды. Кругом стояла тишина. Вдруг, как по команде, включилось сразу два хора: лягушек и цикад. Налетели тучами комары и москиты. Мы поспешили тронуться в путь. В этот миг из-за перевала выплыла полная кроваво-красная луна. В лунном свете всё преобразилось. Мы подъезжали к реке. На наших глазах она из тёмной и страшной стала светлой и прозрачной. Плывущие по ней джонки, оставляли за собой заметный золотисто-серебристый след. Журчащая, нежно переливающаяся сиреневыми тонами река бежала параллельно нашей дороге. Ехали мы с выключенными фарами, не потому что боялись, что нас может обнаружить воздушный японский разведчик, а потому что китайские патрули стреляют по всем световым точкам без всякого предупреждения. Желая побыстрее добраться к месту назначения, мы увеличили скорость. Только треск разбиваемых о лобовое стекло нашего «Форда» жуков, саранчи и других насекомых служил нам спидометром.

Подъехав к переправе примерно в первом часу ночи, мы остановились у причала, где как раз заканчивалась погрузка китайских войск. Переправу обслуживали два парома. Вдруг на сходнях заупрямился осёл, стал пятиться назад и свалился в воду. Довольно быстро общими усилиями его втащили на паром. Отдали швартовые концы. Между причалом и паромом образовался просвет, в который неожиданно упал, оступившись, китайский солдат. Бедняга барахтался, крича о помощи, но все делали вид, что его не замечают. Пока мы с переводчиком бегали за помощью, солдат утонул.

Переправившись, мы сразу выехали на передовую. На этом участке фронта было удивительно тихо, только в небе безнаказанно кружил японский самолёт-разведчик. Нанеся схему своих и японских войск, к обеду мы вернулись в расположение китайской дивизии. На обед нам подали варёного удава, в общем, какую-то крупную змею. Мои товарищи отказались, я попробовал. Мясо мне понравилось, по вкусу напоминало коровье вымя, только нежнее.

На обратном пути нас нагнало несколько групп раненых китайских солдат. Переводчик Ван сразу крикнул шофёру, чтобы тот увеличил скорость. На мой вопрос: «В чём дело?» он ответил: «Иначе они нас убьют». Одна группа загородила собой дорогу, в то время как другие сооружали завал из камней. Я приказал остановить «Форд». Тут случилось нечто невероятное. Китайцы скопом кинулись к машине, устраиваясь, кто на крыше, кто — на радиаторе, словом, облепили её бедную, как мухи мёд. Оставшиеся на дороге смотрели на нас злыми глазами, рассчитывая выбросить из авто. Пришлось мне приказать немедленно трогаться на малой скорости. Когда отпала угроза нападения, переводчик стал что-то внушать раненым. С возгласами: «Хао, хао, хань хао» (хорошо, очень хорошо) они отступили. На вопрос, что он им сказал, Ван ответил: «Я им объяснил, что в машине едут русские лётчики. Они направляются на аэродром, где сядут в самолёт, убьют всех японцев, и война закончится».

Ухода за ранеными солдатами в гоминдановской армии вообще не существовало. Никто их не лечил. Часто просто отпускали на все четыре стороны, снабдив соответствующей бумажкой.

По согласованному плану наступление наземных войск в районе Лошаня должно было начаться 27 сентября 1938 года в 6 часов утра, а налёт авиации на японские позиции — в 7 часов утра. К вечеру 26 сентября мы перелетели на аэродром «подскока» Ханькоу, где дозаправились горючим и подвесили бомбы. Впервые нам предстояло действовать вместе с китайскими лётчиками-истребителями. Китайские истребители подошли к цели двумя группами: первая прикрывала бомбардировщики, вторая группа атаковала колонну японских войск, подходившую к Лошаню с востока. Начался беспорядочный отход японцев. Простые китайские лётчики очень радовались, что им довелось взаимодействовать с нами. Действовали они храбро и инициативно.

Наверху согласия не было. Взаимоотношения между руководством Гоминдановского правительства Чан Кай-ши и руководством ЦК КПК были непростыми. Вероломное нападение Японии на Китай вынудило Нанкинское правительство заключить договор о ненападении с СССР. Договор, подписанный 21 августа 1937 года, заставил Чан Кай-ши узаконить решение о соглашении создания единого фронта с коммунистической партией Китая. А когда в Китай начали поступать первые партии советских самолётов, и в воздушных боях рассеялся миф о непобедимости самурайских эскадрилий, то данное обстоятельство отрезало Чан Кай-ши путь к отступлению и заигрыванию с японцами.

К началу военных действий объединённая китайская армия состояла из войск нанкинского правительства, провинциальных армий и 8-й и 4-й народно-революционных армий. Все армии объединялись под командованием Военного Совета, во главе с Верховным Главнокомандующим, Генералиссимусом Чан Кай-ши.

Основу китайской армии составляли войска центрального правительства, численность которых доходила до миллиона человек. Провинциальные армии являлись собственностью губернаторов провинции. При назначении на эту должность губернатор получал чин генерала. Наёмная армия содержалась за счёт налогов со своей провинции. Как правило, эти налоги были содраны с китайского народа за двадцать пять лет вперёд по всему Китаю. В большинстве своём, эти горе-генералы не желали рисковать ничем, исходя из единственного соображения: «потерять армию — значит потерять власть». Ту же игру вёл и Чан Кай-ши. Командующие играли в жмурки с оглядкой друг на друга, готовые всегда пожертвовать войсками соседей.

Численность китайской Красной армии непрерывно росла, что сильно беспокоило гоминдановское руководство, и оно начало открыто принимать меры к ограничению влияния компартии среди населения. К декабрю 1938 года наши отношения с высшим китайским командованием стали ухудшаться. Чан Кай-ши всё больше ориентировался на американцев.

Мы заметили, что китайский обслуживающий персонал изменился, появились новые повара и официантки. Общение стало натянутым. На многие вопросы мы не получали ответа. Нам было приказано меньше выходить из месторасположения нашего общежития, особенно по вечерам. В город выходили только группами.

Чтобы не так сильно скучать по семье, друзьям и любимой Родине, мы решили создать нечто вроде оркестра лёгкой музыки. Сначала это было воспринято, как шутка. Но потом на авиационной базе в Ланьчжоу достали две гитары, одну мандолину и две балалайки. У некоторых имелись губные гармошки. Дополняли оркестр расчёски, пустые бутылки разного калибра, кастрюли. Позже у нас появился аккордеон, на котором играли… втроём: один держал его плашмя на коленях, другой растягивал меха, а третий, нажимая на клавиши правого грифа, играл, как на рояле. На вечерних спевках обнаружился замечательный тенор у инженера авиагруппы Любомудрова и не менее чудесный баритон у авиатехника Землянского. Коллективу присвоили название «Думка». Первое выступление объединённого хора и оркестра состоялось на банкете, который устраивал «дубань» (генерал-губернатор) провинции Цзинхай для русских лётчиков-добровольцев по случаю нового 1939 года.

Наше выступление открылось маршем: «Всё выше и выше!», потом шли сольные номера под аккомпанемент оркестра. Я дирижировал «капеллой». В репертуар входила и шуточная песенка на китайском языке. Гвоздём программы стала грузинская народная песня «Сулико». Начинали мы её медленно и протяжно. Соло вёл Любомудров. После второго куплета мелодия «Сулико» неожиданно переходила в зажигательную лезгинку. Дирижируя, я всё время наращивал темп, как бы незаметно входя в раж, потом бросал дирижёрскую палочку и, позабыв об оркестре, в «экстазе» сам выскакивал в темпераментном танце. Успех этого номера был огромный, нас неоднократно вызывали на «бис». После праздничного концерта всех пригласили в банкетный зал.

Надо заметить, что у китайской высшей знати, да и у тех, кто победнее, еда превращена в культ.

Существует даже специальный праздник «ста кушаний», на котором каждый хозяин стремится удивить качеством и количеством еды. Если гостя пригласили на ужин, состоящий из двадцати-тридцати блюд, то ответить приглашённый обязан обедом, на котором будут выставлены уже сорок-пятьдесят блюд. А чтобы приготовить нечто питательное и вкусное, например, из трепангов, надо иметь в запасе семь-десять дней, раньше не приготовишь. Китайцы вообще охочи до праздников. Во время нашего пребывания, в январе, они широко отмечали день трёх «Л» — в честь К. Либкнехта, Розы Люксембург и Ленина.

На банкете организаторы мечтали, следуя также традиции, напоить «до чёртиков» почётных гостей. Китайские лётчики подходили ко мне и к комиссару Богатырёву, предлагая тост за дружбу, за совместные воздушные бои и так далее. Условие было таковым: представитель с китайской стороны выпьет всё, что вы ему предложите: водку, коньяк, пиво, и если вы выпиваете одну рюмку, то он — в четыре раза больше. Что сказать, к нам выстроилась очередь. После четвёртой рюмки захмелевшего уводили под руки его товарищи, но все их попытки свалить кого-либо из русских, так им и не удались. Да!

Местный «дубань» часто приглашал нас на просмотр театральных премьер. Как-то вечером, в Ланьчжоу мы всем составом отправились посмотреть рекомендованную нам музыкальную комедию. Театр располагался в длинном бараке. В театре было так холодно, что все зрители сидели в верхней одежде — халатах. Стояли длинные скамьи на десять человек, потом разрыв для прохода и опять ряды. Во время действия можно было свободно войти и выйти. Свет в зале не выключался. Между рядами шныряли торговцы арбузами, семечками, каштанами, арахисом, дешёвыми конфетами и фруктами. Подбегали мальчишки с сильно закопчённым чайником, предлагая чёрный чай. Никто не соблюдал тишину. Все так неистово галдели, кричали, что нельзя было разобрать, что собственно происходит на сцене. Сами артисты, время от времени подзывая разносчиков, потягивали из горлышка горячую воду, полоскали горло и тут же сплёвывали на сцену. В углу сцены разместился оркестр. Музыканты колотили по инструментам изо всей силы. Музыка — очень резкая, нашему уху не привычная. Рядом с оркестром стояла жаровня, к ней иногда подходили артисты погреть руки. По обеим сторонам авансцены по вертикали висели бумажные полосы с содержанием следующего акта. По окончании действия ассистенты, проходя через сцену, срывали листы уже сыгранного. Они же подавали актёру надлежащий реквизит. Если кому-либо нужно было встать на колени, ассистент артистически подбрасывал под ноги подушечку.

В феврале месяце «дубань» и его жена пригласили меня и ещё несколько русских волонтёров на празднование лунного китайского года, который приходится как раз на середину февраля. По китайским поверьям, лунный год обязательно должен приносить в дом счастье и благоденствие.

Цветами, красными бумажными полосками заранее украшают фанзы, деревья, кусты. На кладбище несут еду, условные деньги. Главным событием считается приветствие «бога очага» Цзяована. Собрав сведения обо всех хороших и плохих делах членов семьи, Цзяован накануне Нового года улетает на небо, докладывать Будде. От его доклада зависит, как пойдут у вас дела в следующем году. Поэтому хозяин дома заранее начинает подлизываться к этому домашнему «управляющему»: ставит сладости перед его фигуркой, замазывает ему рот сахарной помадкой, чтобы он докладывал Богу только хорошее, сладким ртом.

Итак, мы в гостях у губернатора. На столах — огромное количество всевозможных яств: утки жареные, печёные, тушёные и вяленые, поросята во всевозможных подливах, куры, обжаренные в сахаре. Через каждые восемь блюд подавалось что-либо сладкое, в том числе курица или молодой барашек, зажаренный в сахаре или в виноградном сиропе. (Одну только их национальную водку «ханжа», по-нашему, «чача», я не могу переносить из-за отвратного запаха сивушных масел). Для умывания рук и полоскания рта подавались чашечки с тёплой водой.

Встреча лунного Нового года началась ровно в полночь, как и у нас. По местному обычаю, первую рюмку вылили на землю, чтобы домашние боги опять же в хорошем настроении улетели на небо. Над зажжёнными свечами хозяева стали жечь условные деньги — богам на дорогу и на расходы — туда и обратно. Церемония встречи проходила раздельно для мужчин и женщин. Мы сидели в одной комнате, женщины — в другой, хотя через тонкую перегородку всё было слышно, как у нас, так и у них. Сначала делегация женщин, в составе трёх, пришла поздравить нас с пожеланием — побольше риса и детей. Спустя короткое время наша мужская делегация отправилась на женскую половину с ответным приветствием. Мы в свою очередь пожелали, чтобы у них в доме было тепло и много денег. Гуляли до самого утра, периодически поздравляя друг друга через перегородку, а вместе так и не сели за общий стол, несмотря на наше настойчивое, радушное русское приглашение.

На второй день Нового Года нас уговорили поехать в буддийский храм, погадать «на своё счастье». Заводилой выступила очень миловидная жена нашего «дубаня». Со мной за компанию отправился капитан Ваня Черепанов — красивый парень с добрым лицом и улыбкой, которая притягивала к нему женщин, как магнит. Особых дел у нас не было. Мы с ним и согласились на эту поездку. Почему бы и не поехать к господу китайскому богу, ведь я хорошо был знаком с русским, и если бы не советская власть, то по упорному настоянию своего отца, которого я сильно любил, быть бы мне священником! Вот как!

На следующее утро я с Ваней, генерал-губернатор с женой и наш переводчик на машине «Форд» тронулись вверх по течению Хуанхе в горы к буддийскому храму. Дороги в Китае — живописные, вглубь страны — не загружены. Редко, очень редко встретишь автомашину или крестьянина с ослом.

Скорость держи, какую хочешь, лишь бы твоя машина не перевернулась. На вершине горы, за массивными крепостными стенами, сгрудились башни, ажурные пагоды с загнутыми кверху углами крыш. Стены крепости выглядели весьма массивными. Особенно величаво смотрелись ворота, окованные в железо, с вбитыми огромными гвоздями, наподобие копий. При входе стояла стража из монахов.

Через переводчика губернатор нам с Иваном пояснил, что к храму обычно идут пешком, а последние два-три километра следует проделать либо на коленях, либо ползком. Но особам высокого ранга разрешается приблизиться к храму в паланкине или рикше. Учитывая мои прошлые «священнические» заслуги, мы подъехали на «Форде» прямо к входу. Привратник в чёрной сутане встретил нас низким поклоном. Между тем проход к храму не пустовал. Вдоль стен монастыря прошёл бонза с гонгом, следом, быстро перебирая маленькими ножками, поспешили роскошно одетые женщины с детьми, подкатила тележка, запряжённая коровой с плетёным тростниковым верхом, внутри которой за тонким прозрачным занавесом восседала молодая красивая китаянка. Всё это — на фоне большого числа паломников, продолжавших прибывать к храму на поклонение.

Генерал и его жена всё время пытались затянуть нас в храм, но у меня особого желания не было. Наконец, Иван сказал:

— Сходить, что ли, и мне поклониться? А то никак счастья нет, просто беда.

Генерал через переводчика подсказал, что молиться в храме — дело не трудное, было бы за что. Та же торговля, только не с купцами, а с богами. В это время симпатичная жена губернатора договорилась с главным бонзой, что он согласен погадать русскому, но только одному, и ещё, прежде следует очиститься, то есть побыть наедине в одной из комнат называемых чистилищем. Жребий пал на меня. И я решил, была не была, пусть врут, что хотят, моё дело слушать!

Выполнив все их требования, сняв ботинки, в специальных шлёпанцах я проследовал в тёмную комнату, где на возвышении восседал многорукий Будда, освещенный снизу синеватым, бледным пламенем. Ко мне подошёл вещатель — «воплощённый Будда» — и предложил, задав в душе вопрос, на который я хочу получить ответ, бросить к ногам божества рог буйвола, распиленный на восемь частей, с закрытыми глазами, но открытым сердцем. После этой церемонии я присоединился к своим приятелям, которые остались во дворе. Вскоре вышел предсказатель и в присутствии всех объявил, что имел беседу с Всевышним. Вердикт таков: меня в жизни ждут большие и тяжёлые испытания, но я их преодолею и выйду из них чистым, второе, что все мои желания исполнятся, (а я загадал: выберусь ли я из этого Китая «жив-здоров» и скоро ли попаду домой, а ещё, долго ли я проживу на белом свете?)

В ответ я усмехнулся и спросил: — А что я задумал?

Вещатель покачал головой, помолчал, а потом ответил:

— Для вас я сделаю исключение. Вам хочется быть дома. Вы там будете скоро, а проживёте долго и увидите новый Китай.

Не знаю, или это совпадение, или что другое, но пока эти предсказания сбываются. Мы ещё походили кругом, осматривая величавое здание храма с резными фигурами, росписью и мозаикой. Прослушали службу и, отдохнув на свежем воздухе, вернулись в Ланьчжоу.

В Китае я всегда восхищался его тружениками и умельцами. В 1938 году они в своих жалких мастерских, ручным способом, смастерили самолёты И-16 и СБ, которые с установкой моторов поднимались в воздух не хуже выпущенных на наших государственных заводах. Они даже из бомбардировщика типа СБ сделали двухместный тренировочный самолёт и предложили мне испытать его в воздухе. Я произвёл на нём несколько полётов, и это «учебное пособие» мне понравилось, несмотря на то, что в Советском Союзе к тому времени ничего подобного не существовало.

Все боевые вылеты, а было их общим количеством 250 самолёто-вылетов, я шёл ведущим. И всего один раз мне пришлось вернуться с боевого задания из-за неисправности правого мотора, но и этот боевой вылет прошёл с отличным результатом, так как в строю оставались два моих заместителя.

В мою авиаэскадрилью входили: украинец Кица, П. Вовна, Черепанов Иван, Бондаренко В. В. Терлецкий Виктор, Василий Землянский, Анисимов Иван, Котков, Рубашкин, Сыробаба, Любомудров, Мамонов, В. Коротаев, Григорьев.

Из шестидесяти добровольцев, из нашей группы домой вернулось шестнадцать человек. Закончив выполнение приказа, весной 1939 года мы убыли из Ланьчжоу автотранспортом через Синьцзян-Уйгурский автономный район на Алма-Ату.

22 февраля 1939 года в Кремле мне вручили звезду Героя Советского Союза.

Глава IX «Дружба навек»

В книге «Первые Герои Советского Союза» издательства Иркутского Университета (1983 г.) приводятся данные о тех, кто получил звание Героя Советского Союза до Великой Отечественной войны.

«Слюсарев Сидор Васильевич — капитан, командир эскадрильи, а затем командир бомбардировочной группы. В Китае находился с 28 мая 1938 года по 5 мая 1939 г. Перегонял самолёты СБ без единого происшествия. Авторитетен и настойчив. Имел большой опыт вождения своей эскадрильи в сложных погодных условиях и в горной местности. За период перегонки самолётов налетал 46 часов, после чего остался со своей эскадрильей на фронте. Совершил 12 боевых вылетов и налетал 33 часа. Под его руководством и при личном участии уничтожено и выведено из строя 70 кораблей противника на реке Янцзы и около 30 самолётов на аэродромах. Все боевые вылеты производились на высоте до 9000 м с применением кислородного прибора».

Всего за Китай Героями Советского Союза стали четырнадцать человек. Другими указами за Китай героев дали — Полынину, Благовещенскому и Супруну.

По-разному сложились судьбы добровольцев.

Антон Алексеевич Губенко — гроза «воздушных самураев», дважды осуществивший таран, сбил в Китае семь японских самолётов. За свой подвиг был награждён Золотым китайским орденом. После выполнения правительственного задания получил звание полковника и был назначен заместителем командующего ВВС Белорусского ВО. Через несколько месяцев в 1939 году газета «Красная звезда» сообщила о том, что Антон Губенко разбился при разработке новой фигуры высшего пилотажа на аэродроме под Смоленском.

Кравченко Григорий Пантелеевич ещё раз скрестил оружие с японскими агрессорами в небе Халхин-Гола, за что получил вторую золотую Звезду Героя. Он стал первым дважды героем Советского Союза. В 1940 году, тридцатилетним красавцем генерал-лейтенантом, был назначен на должность командующего ВВС Прибалтийского Военного Округа. В Великую Отечественную войну командовал истребительной дивизией. Погиб 23 февраля 1943 года в воздушном бою. Кравченко покинул подбитый неуправляемый самолёт, но парашют не раскрылся, и он упал в расположении наших войск. Когда подбежали бойцы, он был уже мёртв. Рука крепко сжимала кольцо с обрывком тросика. Шальная вражеская пуля перебила тонкий трос, идущий к ранцу парашюта. Похоронен в Кремлёвской стене.

В городе Ваньсянь высится памятник советскому лётчику-добровольцу Г. А. Кулишенко — командиру отряда бомбардировщиков дальнего действия ДБ-3. Его имя ещё при жизни вошло в китайские поэмы, стихи и песни. Во время налёта на крупную вражескую авиабазу его группа уничтожила 136 самолётов противника. 14 октября 1939 года он был вынужден посадить повреждённый самолёт на водную гладь Янцзы. Раненый лётчик утонул в глубоководной реке.

Наибольших вершин достиг Тимофей Тимофеевич Хрюкин, генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза. Во время войны он командовал воздушными армиями. После войны стал заместителем Главнокомандующего ВВС. Но сердце Тимофея Тимофеевича оказалось слабым. Он умер в 1953 году в возрасте 43 лет.

…Забегая вперёд, скажу, что капитану Слюсареву С. В., как и было предсказано во время посещения им буддийского храма в 1939 году, суждено было ещё не один раз увидеть Новый Китай. В последнюю командировку отца в 1953 году наша семья сопровождала его в Китай. В те годы взаимоотношения Советского Союза и Поднебесной характеризовались единым лозунгом «Дружба навек». Ездили по пыльным спиралям китайских дорог. Готовились к большому празднику в Пекине, по случаю которого у меня появился шёлковый китайский, на первый взгляд, мальчиковый наряд — брюки и пижамная кофта на вычурных петлях. На многолюдном параде — отчаянно яркие драконы, извивающиеся во всю бесконечную длину под трескучую музыку. Гривастые львы с выпученными глазами, замершие в неудобной позе с поднятой ногой. Пых и блеск, возможно, случайно запущенной в сторону нашей трибуны петарды и моментальную реакцию нашего адъютанта Якова Куцевалова, в фантастическом прыжке тигра закрывшего своим телом отца вместе с нами — пятилетними, на отцовских руках. К большому празднику под руководством китайского учителя я выучила песенку на китайском языке для исполнения её на каком-нибудь торжественном банкете. Удивительно, что она навсегда поселилась в одном из ящичков моей памяти.

Я никогда о ней не вспоминала, но спустя много лет, когда на просмотре фильма итальянского режиссёра Бертолуччи «Последний император» проходящие по площади Тяньанмэнь шеренги китайцев неожиданно для меня затянули «ту-фуан-хо», я с удовольствием констатировала, что знаю текст, и вполголоса стала вторить гимну, посвящённому великому кормчему.

Простор площади Тяньаньмэнь. Акустические чудеса старинных стен. Парки. Бамбуковые, лиановые заросли. Изящные тропинки, выводящие к крохотным озёрцам, сплошь закрытые круглыми блинами листьев, среди которых то тенью, то всей роскошью плавников и хвостов — золотые, коралловые рыбки. И, наконец, в парке Иехуань — чайный домик в виде корабля из белого мрамора, на постройку которого императрица Цы Си в XIX веке потратила весь бюджет Военно-морского Флота Китая. Не слушая чужих объяснений, я тут же придумала свою собственную историю — белый изящный корабль на вечном приколе, конечно, мог быть только для больного наследника, чтобы безумный принц далеко не смог уплыть.

Во время пленения в 1949 г. последний император Китая Пу-И сам ничего не делал и не хотел, чтобы члены его семьи что-нибудь делали. Какое-то время домашние стелили ему постель, подносили еду, стирали одежду. С начала 1950 г. в Китае проводилась политика перековки преступников с помощью трудового воспитания. Мао Цзе Дун лично входил во все тонкости содержания и перевоспитания последнего императора.

Когда бывший император Маньчжоу-Го сидел в тюрьме, то его, как и всех остальных, стали перевоспитывать физическим трудом. Он работал на крохотном предприятии по выработке кокса, дробил молотком уголь. Затем вместе со всей страной в рамках «большого скачка» принимал участие в борьбе против «четырёх зол»: крыс, комаров, мух, воробьёв.

Пу И уничтожил, по его признанию, несколько мышей и «ухлопал мух без счёта!». Хотя другие китайцы в уничтожении «четырёх зол» отличились гораздо больше. За два года борьбы в Китае было уничтожено полтора миллиарда воробьёв, шестьдесят четыре тысячи тонн мух, восемь тысяч тонн комаров.

Через год после кампании урожай действительно стал лучше, но при этом расплодились гусеницы и саранча, поедающие побеги. Ранее эти популяции регулировались воробьями. В результате нашествия саранчи урожаи резко уменьшились. В стране наступил голод, от которого погибло предположительно до 30 миллионов человек. — А как китайцы уничтожали воробьёв? — поинтересовалась я уже в Москве после приезда из Китая, вспоминая на досуге причитания мамы по поводу гибели дурашливых задиристых воробьёв. Мне объяснили, что китайцы поголовно семьями выходили на улицы, в поля, и начинали гудеть в дудки, стучать палками, греметь в барабаны, устраивали такой невообразимый шум специально, чтобы не дать воробьям сесть на ветки. Обессиленные птицы замертво падали на землю.

Время всё поставило на свои места и каждому отвело своё место. На площади Тяньанмэнь в мавзолее упокоился отец одного из самых многочисленных азиатских народов. Имена героев, помогавших восточному брату, — в камне и мраморе. «Память о советских лётчиках будет вечно жить в сердцах китайского народа» — надпись на обелиске в парке Ухань. В Москве в кружевном мавританском здании Дружбы Народов на стене выбита фамилия добровольца — Слюсарев Сидор Васильевич — Герой Советского Союза. Сама Золотая Звезда Героя лежит в красной коробочке, на её оборотной стороне номер 125. Застывшие, как в хрустальном царстве, навсегда умолкнувшие воробьи 50-х годов замерли на ветках китайских вышивок, вытканные умелыми руками вышивальщиц из провинции Наньлянь.

Глава XI Белые лыжники

На тему Финской кампании, в которую Слюсарев, конечно же, был вовлечён, также существовали записи отца, но не для официальной печати. Суть их заключалась в том, что наши лётчики под самый Новый 1940-й год отбомбили своих же, кажется, танкистов, и Слюсарев, воевавший тогда на Петрозаводском направлении в должности Зам. Командующего ВВС 8-й Армией, ездил разбираться по этому поводу к начальнику танкового корпуса.

Из того же предвоенного последнего года в маминой памяти отложилась своя история. Обычный день. У обочины одной из тёплых пыльных дорог, на которые в ту пору охотно выходили ничего не боявшиеся крымские школьницы, голосует молоденькая девушка. Рядом неожиданно затормозила подкатившая легковая. Распахнулась дверца. Задорно нырнув в темень салона, она — звонким голосом: «Дяденька, подвезите до поворота». Одновременно отмечает: в машине — трое военных: один — впереди, двое — на заднем сидении. Приняв их молчание за знак согласия, проворно подсаживается к тому, кто за рулём. Скажем так, через час езды, на развилке дороги попутчица оставляет запылённый автомобиль.

— Так вот, милая моя, то были немецкие шпионы, переодетые в нашу форму. Накануне войны они составляли карту наших дорог, — поясняет мне, непонятливой, мама.

— Но почему? Как ты можешь быть в этом уверена, если они, как ты сама говоришь, всю дорогу молчали?

— Вот именно. Когда мы уже отъехали, я просто оцепенела от страха. В машине стояла гробовая тишина. Тот, кто сидел рядом, в форме с погонами майора, ни разу ко мне не обернулся, глядя молча прямо перед собой на дорогу. Двое других сзади также не проронили ни одного слова. Чтобы трое наших молодых русских парней не захотели познакомиться, просто поболтать о чём-то в дороге — не бывает такого!

Страх ещё более усилился, когда передний, отчётливо выговаривая слова, внезапно спросил: «Как проехать на Симферополь»? Основную дорогу до главного города полуострова знали абсолютно все. Это было равносильно тому, как если бы осведомиться:

«А где здесь у вас восходит солнце»?

Будучи патриоткой, но, здраво рассудив, что они всё равно узнают, мама с ходу указала направление на столицу Крыма, проверещав что-то вроде: «Вы, дяденьки, поезжайте прямо — вон до того тополя, а потом направо — к той горке, а я уже приехала. Спасибо вам». Дверца открылась, и пассажирка, вся в холодном поту, соскочила с подножки на родную, пыльную землю. Занятым нанесением на карту «паутины дорог» немцам в тот день было не до «крымской розы».

За своё участие в краткой войне с белофиннами Слюсарев получает орден Красного Знамени, за организацию первых ночных полётов. По поводу этого тёмного куска нашей истории у меня мало ассоциаций: бравый барон Маннергейм, в юности переигравший вождя мирового пролетариата, и его линия; любопытство по поводу того, что выдавали нашим лётчикам на ноги — унты или бурки, из которых, по моим детским воспоминаниям, и те и другие были отменно хороши; и неясность в происхождении слова «белофинны» — то ли по аналогии с белогвардейцами, то ли из-за маскировочных белых халатов на белом снегу.

Много-много белых солдат с винтовками за спиной, на всю длину рук выбрасывая вперёд палки и с силой опираясь на глубоко всаженные посохи, живо скользят на чёрных лыжах по белому снегу. Вообще, Финляндия — загадочная страна, неохотно позволяющая на себя посмотреть. Как будто местным духам никак не хватает духа, в конце концов, сойти с проторённой лыжни, скинуть с себя маскировочные халаты и, вырулив на опушку леса, помахать нам приветливо рукой в меховой варежке. Вжик, вжик — лыжники исчезают за ближними холмами.

Точь-в-точь, как и мы, одной, особо прекрасной зимой, в конце 50-х — очередной перевод отца по службе — бежали на лыжах по соседству с финскими лесами по нашему почтовому адресу: Кольский полуостров, Кандалакша, посёлок Зашеек. В лыжные походы нас водил отец, конечно, он, потому что отец любил и умел ходить на лыжах. Эти воскресные вылазки на троих, в красивых свитерах с оленями, много способствовали тому, что в школе по физкультуре за зимние месяцы у меня всегда стояла самая настоящая пятёрка, так радовавшая меня своей округлостью, наглядно демонстрировавшая, что в моей молодой жизни всё ещё ничего, раз такие птицы залетают на страницы моего дневника. Именно в Кандалакше я познакомилась с матушкой Зимой. Белый пушистый снег, внезапно срывающийся с чёрных веток, алмазные россыпи, стена промёрзшего леса из декораций к «Ивану Сусанину». На четвертушке бумаги отец записал где-то сбоку, то ли про эти, то ли про уральские просеки:

«…в лесу синие тени от деревьев и следы, следы: зайца-русака, лисицы, белки, мышей и узорные вышивки куропаток, тетеревов и рябчиков».

Пушистый снег, мягко падающий мячиками с облитых стеклом веток. Слепящая белизна. А как много отметинок по обеим сторонам лыжни — пунктирными цепочками, петельками, спиралями, крестиками, точками и тире. Припомнив однажды с других небес один только этот узор, моя душа, тотчас очнувшись, начнёт расталкивать очередь, протискиваясь вперёд, чтобы ей, наконец, отмахнули флажком по маршруту Земля.

Сколько живых существ в лесу, и никого не видно. Кто ведёт нашу группу, не спешит. Мы стараемся изо всех сил, а ещё… заглядеться на верхушку той ели, и, конечно, не успеваем. И вот отец скрывается за поворотом.

Глава XII «КОВО»

В начале августа 1940 года меня перевели на должность Заместителя командующего в Киевский Особый Военный Округ, к тому времени самый мощный в СССР. В 11 авиадивизиях округа насчитывалось 39 авиаполков: 17 истребительных, 15 бомбардировочных, 5 штурмовых и 2 разведывательных, насчитывающих более 2000 самолётов.

Должность командующего КОВО исполнял назначенный накануне Евгений Саввич Птухин. До него округом командовал генерал армии Г. К. Жуков. Начальником штаба ВВС у Птухина был генерал-майор Ласкин Николай Алексеевич, по возрасту намного старше своего командующего. Ласкин Н. А., родом из дворянской семьи потомственных военных, не скрывал своего происхождения, хотя и не любил вести разговоры о причинах, побудивших его встать на сторону революции. Все знали его, как одного из отважнейших и честнейших военспецов, которыми могла гордиться Красная армия.

Интеллигентская закваска всё же сказывалась. На службе Ласкина так и прозвали «интеллигент» штаба. Все у него были «милейшие» и «уважаемые» даже когда он сердился. Как-то выхожу на крик в коридоре, а там мой начальник штаба распекает командира:

— Как вы могли, почтеннейший, не выполнить приказ?! Это же — преступление! Не вынуждайте меня к крайним мерам. Извольте, уважаемый, сейчас же сделать то-то и то-то.

Биография Е. С. Птухина намного проще. Пятнадцатилетним пареньком Птухин добровольно вступил в один из первых авиационных отрядов молодой Советской Республики. Принимал участие в разгроме барона Врангеля. С мая 1937 года под псевдонимом «генерал Хосе» участвовал в гражданской войне в Испании, командовал истребительной группой ВВС.

Товарищ Сталин, убеждённый, что в случае агрессии, Германия свой главный удар нацелит на Донбасс, основную сырьевую базу России, проявлял особую заботу о Киевском округе. Наш округ постоянно укреплялся отборными войсками, техникой и военными кадрами.

С первых дней 1941 года в округ стали поступать новые самолёты: МиГ-1, ЛАГГ-3, Як-1, Ил-1, Ил-2. Лично мне было поручено освоение новых скоростных типов самолётов с упором на ночную подготовку. Работа с радиолокационными средствами типа РУС-1 и РУС-2. Создание командных пунктов и пунктов наведения авиации в передовых сухопутных и танковых соединениях.

Сталин ежедневно интересовался ходом освоения новой авиационной техники. Горячка переучивания усиливалась, а тут ещё начальник Управления ВВС Красной Армии П. В. Рычагов приказал выполнять полёты в зимний период только на колёсах. Но для этого нужно было чистить или укатывать снег на взлётно-посадочной полосе. А чем? Техники и людей не хватало. Снег разгребали лопатами. Обильные снегопады в считанные минуты сводили на «нет» всю работу аэродромного обслуживающего персонала. Планы лётного переучивания срывались. С молчаливого согласия командующего Птухина, командиры авиадивизий начали потихоньку летать на лыжах. Пришлось вызывать их в Киев:

— Ну, как дела с полётами?

— Летаем понемногу, товарищ командующий.

— Понемногу нельзя, есть план.

— Так ведь зима, трудно чистить.

— Что вы мне голову морочите? Думаете, я не знаю, что вы летаете на лыжах? Ну, и летайте себе на здоровье! Только не забывайте и о тренировках на колёсах.

— А мы так и делаем, товарищ командующий, — хором отвечают командиры дивизий. — Как пришлют снегоочистители, снимем лыжи совсем и перейдём на колёса.

В Киевском округе у нас у первых началось строительство новых аэродромов. Намечалось создание более 150 аэродромов в полосе границы с Польшей: Ковель-Львов-Черновицы на 1000 км и вглубь за Днепр: Бахмач-Прилуки-Пирятин — около 1200 км, на которых должны были базироваться 39 авиационных полков: истребители, штурмовики, бомбардировщики, разведчики, связь, транспортная авиация. На старых аэродромах укладывали новые бетонные взлётно-посадочные полосы. На эти работы привлекли всё местное население.

Переучивание и освоение современной техники шло медленно. На новых Миг-3 часто отказывали двигатели в воздухе. Лопатки надува заедали, что вызывало возгорание мотора. Последние бомбардировщики типа П-2 к нам не поступали. Лётчики летали на старых СБ, рассчитанных на одну тонну бомбовой нагрузки. К началу войны весь лётный состав истребителей летал на старых машинах И-25, И-153, И-16, на которых, к слову сказать, лётчики впоследствии умело воевали.

В последних телеграммах от Наркома говорилось, что Германия в ближайшие дни нарушит нашу государственную границу, но чтобы мы на провокацию не поддавались, и не нарушали Договор о ненападении, заключённый между СССР и Германией. Огонь по вражеским самолётам первыми не открывать. Все, кто был связан с обороной нашей территории: жители пограничных зон, сами пограничники, командиры воинских частей, знали, что вот-вот Германия нападёт на Советский Союз. Уже с начала весны 1941 года, да и раньше, со стороны немецкой авиации под видом потери лётчиками ориентировки в приграничной полосе нашего округа отмечалось много нарушений. Только за один месяц май было зафиксировано более 50 нарушений воздушной границы, на земле задержано 113 шпионов и диверсантов с радиостанциями, большинство из которых были жителями Западной Украины.

Всю весну Е. С. Птухин находился в Москве, занимаясь вопросами организации ПВО страны. Я в Киеве подчинялся непосредственно командующему Г. К. Жукову. И вскоре получил от него категорический приказ: во что бы то ни стало посадить немецкий самолёт на наш аэродром. В те дни на аэродроме Броды я как раз разрабатывал с лётчиками варианты имитации ложных атак, не открывая огня.

Надо сказать, что система ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь) в то время была исключительно несовершенна. Никаких радиолокационных станций. Проводя учения, я лично вылетал с аэродрома Броды курсом вдоль нашей госграницы от Черновиц на юге до Ковеля на севере. Так вот, оповещение о моём полёте поступало спустя только двадцать минут после моего приземления. Информация передавалась по телефону через всю систему войск Округа.

В конце апреля поступил сигнал о том, что вражеский самолёт, нарушив государственную границу севернее Ровно, с курсом 90 градусов, удалился на нашу территорию. Как установили впоследствии, самолёт дошёл до аэродрома Борисполь, восточнее Киева, и уже возвращался. С таким опозданием мы получили донесение.

Я немедленно дал команду поднять в воздух все истребительные полковые и дежурные звенья с аэродромов Фастово, Проскурово, Броды и Львова. В воздух стартовали более пятидесяти истребителей И-6 и И-153. Наши лётчики атаковали нарушителя ложными атаками. Немцы шли на Ю-96 — старом бомбардировщике, переделанном под гражданский самолёт. Они всё время отклонялись от наших ястребков, теряя высоту, и подошли к Ровно на высоте 1000–1400 м. Неожиданно у них сдал один мотор, и самолёт стал быстро снижаться. В конце концов, им пришлось приземлиться на фюзеляж на поляне, где по случаю косил траву крестьянин, а его лошадь паслась на опушке леса. Экипаж фашистского разведчика состоял из двух человек, переодетых в гражданское.

После посадки они сразу включили подрывное устройство восьми длиннофокусных фотоаппаратов, из которых взорвались только шесть. Немцы стали совать крестьянину пачки советских денег, одновременно угрожая пистолетом и требуя, чтобы тот довёз их на телеге до границы. Но парень оказался не прост. Зная немного по-немецки, он заверил, что согласен и должен только пойти за лошадью, которая пасётся неподалёку. Оставив немцев с телегой и «в дураках», сам на лошади ускакал в лес.

Вскоре из Ровно подъехали представители НКВД. Забрали немецких лётчиков, отвезли в лучшую гостиницу, накормили и тут же без допроса сопроводили на легковой машине к границе, где и передали экипаж пограничным немецким властям с извинениями. В это время поднятые мною истребители, вернувшись с задания, сообщили, что посажен двухмоторный самолёт. Я тотчас вылетел в Ровно и через двадцать минут приземлился на луг, где произвёл вынужденную посадку немецкий разведчик. Экипажа на месте уже не оказалось. Осмотрев самолёт, я убедился, что два фотоаппарата уцелели. На передней части крыльев обнаружились пробитые отверстия без выходных, по диаметру схожие с пулевыми, видимо то были следы от камешков при посадке на каменистый грунт. Данный осмотр оказался крайне важным, так как фашистские разведчики уверяли, что их якобы обстреляли. К полудню я уже представил в НКВД шпионские фотоснимки наших железнодорожных узлов по маршруту Киев-Львов, мостов через Днепр, аэродромов основных и тех, что находились в стадии строительства.

Через несколько дней поступило новое донесение о том, что наши истребители в очередной раз вынудили пять немецких самолётов произвести вынужденную посадку северо-западнее города Львова у села Куличкув. Мы с командующим тотчас выехали на место происшествия. Там уже находился представитель НКВД, который весьма неохотно разрешил нам осмотреть самолёты. Лётчики с помощью переводчика объяснили, что они — якобы недавно перебазированы из Греции, возвращались на один из немецких аэродромов, но в воздухе потеряли ориентировку и были вынуждены пойти на посадку. И этих нарушителей органы НКВД без задержки сопроводили на их же самолётах в приграничную зону Германии. Немецкие лётчики, отлично зная, что по Договору между Германией и СССР о ненападении им нечего бояться, смело шли на нарушение нашей госграницы.

Однажды к «заблудившемуся» немецкому бомбардировщику вплотную пристроился истребитель из 6-й дивизии и показал рукой, чтобы тот шёл на посадку на наш аэродром. В ответ немец, самодовольно улыбаясь, жестом пригласил его следовать за ним на Запад.

Евгений Саввич неоднократно доносил Наркому обо всех подобных случаях и просил разрешения открывать хотя бы предупредительный огонь. На что в ответ получал следующее: — А Вы не горячитесь, тов. Птухин. До свидания…

Глава XIII «Что, началось?..»

21 июня 1941 года, в 22 часа, поздно вечером, я вернулся в Киев из поездки в истребительную дивизию генерала Демидова, размещавшуюся в г. Львове. Заехал в штаб, там никого уже не было. Я отправился к себе домой. Наш дом находился рядом с Софийским собором и памятником Богдану Хмельницкому, в нём проживали самые заслуженные люди Киева. Дома только что принял ванную, сел ужинать. Вдруг звонок. Евгений Саввич. Голос у него был очень взволнованный:

— Немедленно приезжай в штаб.

Я сразу сообразил, что началась война, и в ответ спросил его.

— Что, началось?! Он сказал:

— Да.

И повесил трубку.

Я быстро оделся. Захватил свой аварийный чемоданчик. Объяснил жене, что это — война, сказал, что делать, что позвоню. Напомнил, чтобы она забрала старшего сына Бориса из пионерского лагеря, и ушёл.

С моим прибытием Евгений Саввич поручил мне немедленно объявить боевую тревогу. Я отдал приказ всем командирам отдельных авиаполков, дивизий на рассвете поднять свои истребители для отражения бомбардировочных ударов фашистской авиации по нашим объектам. ВЧ (телефон высокой частоты) имелся тогда только у командующих округов для связи с Москвой. Чтобы связаться с командирами дивизий, пришлось по «БОДО-35» — (телеграфу) вызывать дежурных в полках и передавать им по аппарату телеграммы. Всё вместе это заняло у меня около семи часов, а точнее: с 23 часов 30 минут 21-го июня до 5 часов 00 22-го июня 1941 г. В эти же часы немецкие самолёты бомбили наш аэродром, где стоял мой бомбардировщик СБ и истребитель И-5 Е. С. Птухина, выкрашенный в красный цвет. От бомбёжек наши самолёты не пострадали. Как раз накануне оперативная группа штаба истребительной дивизии была переведена в г. Тернополь, где в подземной шахте размещался ГКП округа. У авиаторов там была своя крохотная комнатка.

В 24:00 начальник штаба Кирпонос М. П. доложил по ВЧ, что немецкий солдат 222 пехотного полка, переплыв речку, явился к пограничникам и сообщил, что в 4:00 утра немецкие войска перейдут государственную границу.

В 6 часов утра 22 июня мы с командующим Птухиным выехали из Киева и отправились на гражданский аэродром Жуляны, чтобы лететь в Тернополь. Взлетели мы одновременно, каждый на своём самолёте. Шли курсом на запад и специально на низкой высоте, чтобы идущим войсковым частям хорошо были видны красные звёзды на крыльях наших самолётов. Правда, они всё равно вели мощный, но, слава богу, не прицельный оружейный огонь. Я был вынужден уйти в сторону от дороги, а Птухин сел на аэродром в Проскурове, откуда добирался уже на машине.

Я благополучно долетел до Тернопольского аэродрома и начал заходить на посадку. На посадочной полосе у выложенного «Т», прямо в лоб стоял грузовик с четырёхспарочной пулемётной установкой. Планируя на высоте не более двадцати метров, я пошёл на посадку, но с первого захода сесть мне не удалось, так как установка лупила по моему самолёту изо всех четырёх стволов. Я зашёл на второй круг. Меня по-прежнему обстреливали. Огонь был не прицельный, поэтому я благополучно приземлился и вырулил на стоянку. В это время налетели фашистские бомбардировщики Ю-88 и «мессершмиты» Ю-110, мы еле успели заскочить в щели. Над аэродромом завязался воздушный бой.

В ночь с 21 на 22 июня, на рассвете более 50 % авиации противника было брошено на завоевание господства в воздухе. Более 1000 немецких бомбардировщиков неоднократно подвергали налётам 66 аэродромов, на которых базировались основные силы авиации западных приграничных округов. В результате этих ударов в первый же день войны было потеряно 1200 самолётов.

В первые часы войны лётчики Киевского Округа встретили врага в воздухе. Однако полностью сорвать действия врага не удалось. Противник, ударив по нашим действующим авиабазам, вывел из строя около ста самолётов, в основном истребителей И-15, И-116, И-153. К счастью, они стояли на границе поля без горючего, в противном случае возник бы пожар. Через несколько дней многие из них были восстановлены в ремонтных мастерских и принимали участие в боях до начала 1942 года.

На второй день войны, на Главный Командный пункт Юго-Западного фронта, прибыл генерал армии Георгий Константинович Жуков. Я забыл упомянуть, что начштаба ВВС округа Ласкин Н. А. перед самой войной был отозван на сборы начальников штабов ВВС, откуда в Киев не вернулся, а через три дня после начала войны забрали и моего командующего Евгения Саввича. Он смог только один раз позвонить мне и приказал доложить Жукову разработанный нами план боевых действий фронтовой авиации на ближайшие три дня. Я остался один без товарищей Пту-хина и Ласкина.

В те напряжённые, тяжёлые дни мне было очень трудно. Больше недели я вообще не ложился спать, хотя бы немного отдохнуть. У меня сопрели ноги, так как я не снимал сапог. Я стал заикаться. Генерал армии Г. К. Жуков сутками непрерывно вызывал меня к себе и ставил непосильные задачи для нашей авиации. Однажды он приказал мне послать бомбардировочную авиацию в Румынию, в Плаешти, чтобы они разгромили нефтяные промыслы. Я доложил, что самолёты СБ и П-2 в силу своего ограниченного радиуса действия не смогут вернуться обратно. Он назвал меня трусом и приказал вызвать трёх автоматчиков, чтобы меня расстреляли. И вот я стою перед Жуковым, здесь же вызванные автоматчики и член Военного Совета Н. С. Хрущёв. Я обратился к Хрущёву, он только пожал плечами и вышел. Продолжая разговор с Жуковым, я посоветовал ему поставить ту же задачу перед командованием Дальней авиацией, на что последний и поручил мне довести этот приказ до командующего Дальней авиацией — генерала Голованова, несмотря на то, что они мне никогда не подчинялись. Я тут же отослал шифр-телеграмму и указал цели. В итоге «дальняя авиация» была мне даже благодарна, так как никто не ставил им конкретных задач на боевые вылеты, особенно в первые дни войны.

Так я промучился месяца полтора, а может, и больше. ГКП фронта всё время отступал, отступали и наши войска. Я оставался один без начальника штаба и командующего и только в конце июля был вызван представиться новому командующему ВВС Юго-западного фронта — генералу Астахову Ф. А. Он принял меня очень холодно. О чём бы я ему ни докладывал, всё время молчал. Задач мне никаких не ставил и, получалось, что я остался не у дел. Тогда я решил вместе с лётчиками-бомбардировщиками летать на боевые задания. К тому времени мы уже перебазировались в Киев. Надо отметить, что ночью, кроме одиночных перелётов дальней авиацией, никто не летал. Я стал просить своего командующего, чтобы он разрешил мне организацию ночных полётов. Астахов долго не давал согласия, но под конец уступил и потребовал, чтобы я написал рапорт о выделении трёх бомбардировщиков и расписался в том, что несу всю ответственность за это поручение. Все его требования я выполнил.

К августу месяцу 1941 года штаб ГКП перебазировался в Прилуки, затем в Пирятин. Девятнадцатая бомбардировочная авиадивизия, которой я командовал, была укомплектована хорошо подготовленным лётным составом. Лётчики сразу же освоили ночную подготовку. Сначала один полк, а потом — и вся дивизия. Там же, в Прилуках, я и обосновался. Сам летал ночью, практически каждую ночь. Бомбили мы, главным образом, по аэродромам противника от Житомира — до Львова и по скоплению фашистских танковых соединений. За ночь производили почти до сотни ночных вылетов, применяя световые бомбы перед бомбометанием. Вскоре меня вызвал к себе командующий Астахов, объявил, что я представлен к присвоению ордена Красного Знамени, отменил моё участие в ночных полётах и потребовал, чтобы я неотлучно находился при нём. Генерал Астахов был трудный человек. Он никому не доверял и очень боялся, когда над нашим КП появлялся вражеский самолёт. Он тотчас спускался в бомбоубежище и был недоволен, если я не находился рядом с ним.

События тем временем развивались стремительно. Осенью немецкое командование, перегруппировав свои войска и усилив южную группировку, перешло в наступление. К 12 сентября, форсировав Десну и Днепр, немцы вышли своими подвижными танковыми частями в районы Прилуки, Пирятин, окружив город Киев по левому берегу Днепра в три кольца.

Как раз в эти дни из Ставки пришла шифртелеграмма с приказом организовать вывоз раненых офицеров из Киева самолётами в Москву.

В сложившихся условиях вывезти раненых можно было, используя транспортники типа «Дуглас», и только ночью. Астахов поручил мне срочно вылететь в Киев для выполнения приказа Верховного Главнокомандующего.

В тот же день я вылетел на УТ-2 из Пирятина в Киев. Шёл на бреющем полёте очень низко, периодически поднимаясь на высоту 150–200 м, просматривая маршрут впереди себя. Если на дорогах замечал пыль, то этот район обходил стороной. Так добрался до аэродрома Борисполь. По дороге в Киев я встретил на автомобиле «Паккард» одного из руководящих членов ВКПб, застрявшего в этом районе по непредвиденным обстоятельствам. В обмен на свою машину он просил меня отправить его в Москву. Проверив документы, я поручил лётчикам с первой же оказией переправить его в Ставку, а сам на «Паккарде» въехал в город. В Киеве за командующего дивизией оставался генерал Власов. У Власова были очень хорошие условия по линии связи, особенно с Москвой. Пока я организовывал отправку раненых офицеров с аэродрома Борисполь, пришла очередная шифтелеграмма от товарища Сталина с приказом оставить г. Киев и с боями отходить в район Харькова.

В те дни, скорее всего, тайно сговорившись с немецким командованием о сдаче Киева, Власов нечестно информировал Москву о реальных возможностях продолжать защиту столицы Украины. На данном театре военных действий было достаточно войск, способных ещё долго защищаться. Значительное количество наших войска выходило из окружения в районе Белгорода — Харькова — Чугуева. Думаю, Власов остался в Киеве специально, чтобы сдаться немцам, а два месяца спустя инсценировал свой выход из окружения под Киевом. Тоже и мой командующий генерал Астахов, переоделся в простого мужичка, отпустил себе длинную бороду и вышел из окружения только через три месяца. Официально же предатель Власов, в чине генерал-лейтенанта, сдался под Новгородом.

На рассвете того дня, когда немцы должны были войти в Киев, я ещё находился в городе. Своего самолёта, на котором прилетел, на аэродроме я уже не застал. Кто-то уговорил моего авиатехника, и они смылись. Мне пришлось опять на «Паккарде» вернуться на аэродром Борисполь. Здесь я собрал всех «безлошадных», то есть лётчиков без самолётов, выстроил их в колонны, назначил старшего и приказал двигаться и только ночью в направлении Харькова, чтобы выйти из окружения. Сам заскочил в Киев, а оттуда — на аэродром Жуляны, где до войны находились наши авиационные ремонтные мастерские.

На стоянке я обнаружил учебный двухместный истребитель УТ-4, при котором находился и механик. Последний страшно обрадовался моему появлению. Раньше мне не приходилось летать на истребителях. Но авиатехник по-быстрому рассказал мне про него. Я лично порулил по аэродромному полю, и мы взлетели, когда немцы уже входили в город. Нас обстреляли, но я успел уйти в сторону и нормально долетел до Драбаво, где располагался Главный Командный Пункт Юго-западного фронта.

К нашему появлению ГКП был уже разгромлен немцами, а авиаполк, замаскировав свои самолёты копнами убранного хлеба, не знал, что делать. Их постоянно бомбили немцы. В полк входили две авиаэскадрильи истребителей: И-16 и И-153. Я приказал эскадрилье И-153 лететь напрямую в Харьков, так как это расстояние они могли преодолеть без заправки, а сам стартовал с группой на И-16 на Полтаву. К тому времени город находился уже под немцами. Поднялись мы в воздух в обеденное время, приметив, что немцы в обед не летают. Сели на аэродром, что размещался в пятнадцати километрах от Полтавы. Аэродром пустой. Батальон авиационного обслуживания отсутствует, а дело уже к вечеру. Смотрю, мои лётчики сбиваются в кучу и собираются выходить на дорогу, по которой непрерывным потоком шло движение: транспорт, разный народ, военные, гражданские. Ну, я их предупредил… по-русски!!!

Сам вышел на дорогу, остановил авиационный заправщик, привёл его на аэродром, заправил бензином все свои И-16. И вскоре мы уже взяли курс на Харьков.

Всё это очень отчётливо всплыло в моей памяти, когда весной 44 года, направляясь во 2-ю Воздушную Армию к генералу Красовскому, я заехал в Киев.

Глава XIV Синий платочек

На дорогах войны, по всему пути 4-й Воздушной армии, освобождавшей Австрию, Германию, Чехословакию попадалось очень много брошенных собак отличнейших пород. Отец подбирал их всех. Одно время у него было до семнадцати собак. И, конечно, все эти доги, сеттеры летали с ним в самолёте, так как хозяин передвигался именно таким способом. Мама вспоминает: вот к самолёту по лётному полю идёт отец. Забегая вперёд и возвращаясь, рядом вокруг крутятся штук шесть, семь собак; следом — адъютант Яша Куцевалов, за ним — ординарец. Замыкает шествие мама. К тому времени, когда мама поднималась в самолёт, все собаки сидели уже на своих местах. Знаю, что был, например, очень обидчивый дог Лёва. Как-то, моя полы, мама махнула в его сторону тряпкой со словами «Ну, пошёл отсюда, разлёгся…» Так он после этого неделю не притрагивался к пище. Из самых любимых у отца была Зорка — небольшая, с шёлковой шерстью и узкой изысканной мордочкой, из породы охотничьих ирландских сеттеров. Долгое время она сопровождала его на весёлые охоты, боевые вылеты, местные каботажные перелёты. Отец плакал буквально настоящими слезами, когда его «возлюбленную» увели. Как и все красавицы, она была чрезвычайно доверчива. Заезжий, вернее, залетевший на пару часов полковник N без труда заманил её в свой самолёт. Рыжая дурочка в ожидании отца, как обычно, первой впрыгнула в кабину. Больше её никто не видел. Лет тридцать отец, на определённой рюмке, оплакивал историю этой любви. Негодовал жутко. Прощая многим куда более серьёзные обиды, эту не смог ни забыть, ни простить.

Сейчас в Европе в моде наши сибирские лайки, особенно их много в Италии. Я встречала там одну красавицу на поводке с совершенно остекленевшими от жары глазами, цвета драгоценного аквамарина. Итальянский эксперт, приезжавший в Москву судить выставку собак, как-то описал забавную сценку. У него дома в Турине есть пара «алясок». По утрам, сопровождая его маленьких детей в школу, лайки то и дело слегка прихватывают за лодыжки его самого и жену, выстраивая их определённым порядком, давай, мол, не отставай, принимая их за собратьев по упряжке. Дети — это другое. Основной, ценный груз.

На всю жизнь я запомнила угольно-чёрного лохматого весёлого Пирата, готового разом — бежать, прыгать, сидеть, служить, лизать — словом, всё, что я от него требовала одновременно. Однажды моя двойняшка Лена напустила его на меня со словами:

— Пират, возьми, Наташу!

Я пулей помчалась на КП отца, за мной летел, высунув язык, запыхавшийся Пират, за ним — Алёна, следом знакомый мальчик Боря, вдали маячила мама. Я испугалась. И сейчас, любуясь собаками, в душе их всё же побаиваюсь. Вот если бы я была мужчиной, охотником, отцом, в конце концов. Да, вот именно, если бы я была отцом.

Как-то уже в сознательном возрасте — классе девятом-десятом, я поинтересовалась про войну у всех по очереди, кто был тогда дома: мамы, отца и бабы Маруси — маминой родни из Старого Крыма, приехавшей к нам погостить.

— Зашли мы в одно уютное кафе, — начал отец, — там были хорошие девчата. Мы пригласили их за свой столик, всё как положено, закуска. Вдруг заходят американские моряки. Здоровые такие парни, шумят, галдят, требуют выпивку, потянулись к нашим девушкам. Ну, мы им к-а-ак дали, конечно, не рассекречивая себя. Они — нам. Всё разнесли.

— Отправили меня с заданием на пункт донесений почту отнести, — подхватила тему мама. Обратно возвращаться было уже поздно, и определили меня на ночь в казарму к солдатам. Вошла после всех, легла с краешка у прохода. Тишина страшная. В казарме — сколько парней, и чувствую — ни один не спит. И пяти минут не смогла там пробыть. Ночевала во дворе. А вот ещё был на войне такой лейтенант, страшно ко мне придирался, всё в караул ставил. Проходу не давал. Однажды затащил силой в теплушку и давай целовать, пистолетом грозит. Слава Богу, товарищ полковник Кононенко отодвигает дверь вагона (мимо проходил) — «Вы что тут делаете? Вольнонаёмная Курилова?!»

— Баба Маруся, а немцы, что? Как? — спрашиваю у бабули, всю войну просидевшей на оккупированной территории Крыма.

— Ну, немцы, — пронося из кухни в комнату борщ. — Что немцы. Пропердели весь Крым.

— Мам, а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолёт подбили, и он выбросился с парашютом, (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: «Ну, если останусь жив, брошу курить».

— Кто сказал, отец? — переспрашивает мама.

— Ну, да, так Лена говорит.

— О, — протянула мама, — Лена. «так вашу…», — сказал он, а не «я брошу курить…»

Мама и немцы. Их было три случая, таких встреч за время войны.

«Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идёт. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый лётчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде — презрение. А — надменный, а красивый какой. Ничего. Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел.

Ох. Я испугалась. Весной 45-го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна — конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один — на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, всё, что угодно, могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.

Ехали по Крыму освобождённому, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги — поле волнами. Рожь, васильки, а тихо как. Я попросила остановить и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат навзничь, убитый, совсем молоденький. Ветерок — по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые — в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым».

— Ой, мам, ну, ты вечно чего-нибудь, — вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие солёные капли.

«Ах, я могла бы обмануть любого немца», — говорит мама, пристраивая тяжёлую брошку в лёгких складках блузки. В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно ранней осенью, чередуя поездки в Германию с поездками летом в санаторий Фабрициус, — в этом году в Сочи, на следующий в Баден-Баден, — в неё всегда влюблялся какой-нибудь немец — из сидящих за столиком в ресторане напротив.

В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаёмной Куриловой на керченской высоте в землянке крутили фильм «Два бойца». И по прошествии многих лет, когда они слышали песню «Тёмная ночь», их лица освещала особая нежная грусть. Из фронтовых маминой любимой песней неизменно оставался всегда один только «Синий платочек». «…Где ж эти ночи?..»

В одну из годовщин Победы, наряду с другими документальными фильмами о войне, по телевизору показали передачу, посвящённую эскадрилье «Нормандия-Неман». То был ряд интервью, встреч, отснятых в Париже с оставшимися к тому времени в живых участниками знаменитой эскадрильи. На набережной Сены у живописного парапета советский корреспондент непринуждённо беседовал с подтянутым, холёным, высокого роста ветераном, представляя того бароном. Безупречно одетый, моложавый барон охотно отвечал на все вопросы, с лёгким юмором вспоминая о тех днях, когда они, молодые волонтёры, стартовали с русских аэродромов против немецких «мессеров». Казалось, сам интервьюер невольно любуется манерами истинного аристократа, преимуществом голубой крови, не позволяющей заподозрить, что на свете могут существовать вещи, способные потревожить невозмутимость истинных nobile.

В конце беседы наш журналист в благодарность и просто делая приятное обаятельному французу, включил карманный магнитофон, и над Парижем зазвучала песня в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко:

Мелодия лилась на цветущие деревья, речной всплеск волны. Француз по инерции продолжал улыбаться. И вдруг, о Боже, как неприлично барон сглотнул что-то внутри себя. Как неряшливо он полез в карманы штанов за куревом. Как затряслись, заходили ходуном его пальцы, не в состоянии вскрыть пачку сигарет. Как жадно он затянулся дымом. Как некрасиво затряслась его голова. Звуки, слышанные им сорок лет назад, пулемётной очередью навылет пробили броню сэра рыцаря, обнажив перед всеми его трепещущее сердце. Барон ещё силился улыбаться сквозь слёзы, но уже стало неприлично рассматривать этого жалкого, дрожащего старика, и, казалось, устыдившись, камера отъехала от него, устремив свой взор на освещённую солнцем Сену.

Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом телевизионного фильма про «отечественную», то горло его перехватывал спазм и, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами:

«Нет, не могу.» — тотчас выходил из комнаты.

Глава XV Хмурая весна

Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С приходом к власти меньшевиков отца быстро уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми и офицерами, над которыми творили самосуд. Улицы Тифлиса не освещались, городской транспорт работал из рук вон плохо.

В ночь, ещё задолго до рассвета, около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом «мчады». Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, сахарина, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки, вырубали пни и кусты по пустырям. Дул пронизывающий порывистый ветер. Тифлис был запущен, улицы совсем не убирались. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные обрезы буржуек, которые не столько грели, сколько чадили и ели дымом глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.

Кружа по городу в поисках работы, отец возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла, и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало — кусок хлеба или кукурузной лепёшки, а иногда и подзатыльник от мачехи.

Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа мы перешли в тёмное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом ещё можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае, отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, её зелёные молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как Сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза — разведчики — устремлены только на поиск еды. Они разыскивают её всюду. Найдя, отдают приказ:

«Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твоё дело — взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй или будет поздно». Голод — это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.

В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были покрыты ссадинами и мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве. Когда он шёл, то разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом, или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая с кем-то вести беседу. Не понимая его состояние, крайне удивлённый, я оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трёх дней, после чего процеживали, смешивали с толчёными желудями, сушёной крапивой, и замешивали из этого что-то вроде оладий.

Вскоре в поездках отец сильно простудился, так как, не имея билета, ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала осложнение на сердце. Отец страдал ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то посоветовал ему принимать грязи на его больные ноги, покрытые ранами до самых костей. И вот я вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было солёное озеро. Вышли на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицу я видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слёг и больше не вставал.

Умирал отец в самое тяжёлое время года — зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас детей разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими крестьянской среде центральной России, подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, всё время её гладил. Задыхаясь, прерывисто дыша, он повторял:

— Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын завещаю одну вещь. Береги её и ты будешь счастлив.

— Спросонья, ничего не соображая, я в свою очередь спросил его:

— Когда ты купишь мне новые ботинки?

У меня за всю мою жизнь была лишь одна пара обуви, которую я отчаянно берёг — ботинки, которые сильно жали, потому что я их редко надевал.

В ответ на это отец слабой рукой ещё раз погладил меня по голове и сказал, видно, что вторую пару мне придётся купить себе самому, так как он не в силах сейчас этого сделать. Не помню, что я ему ответил, но только заплаканная мать оттолкнула меня в сторону, и я ушёл спать на своё место, на полу. К утру я услышал страшный плач, переходящий в дикий вой и причитания:

«Да на что же ты меня покинул? Да, что же я буду делать, горемычная, без тебя, моё солнышко? Да, где же ты, мой сокол сизокрылый? Улетел от своей пташки на небеса.».

Отец умер перед Рождеством. На похороны меня не взяли, оставили дома, чтобы я готовил еду для поминок. За сутки была залита пшеница для кутьи, я замесил галушки с гренками и орехами. Почтить память отца пришло много русских, грузин. Каждый принёс еду, вино. Со смертью отца разбились все мои надежды на учёбу, на всё лучшее. Семья распалась.

В юности в моём сознании надолго сохранился страх голода, мне всё казалось, что завтра не будет еды, хлеба. Во сне я всё собирал съедобные остатки, кусочки хлеба, стараясь запрятать их подальше и создать свой запас. Когда я кушал что-либо, постоянно сверлила мысль оставить часть еды на завтра. Так продолжалось до тех пор, пока, я не стал курсантом Севастопольского Качинского училища. Однажды, проходя практику полётов в лётной школе, меня назначили дежурным по кухне. Увидев то изобилие продуктов, которые шли в пищу будущим лётчикам, я вдруг сразу осознал, что моему голоду пришёл конец, и я, наконец, избавлен от самого страшного врага моего детства.

На площади у церкви с раннего утра собирались все, кто искал работу. Голод, разруха гражданской войны гнали обездоленных по всей Руси на Кавказ. Толпами шли опухшие в поисках куска хлеба, да что там хлеб, была бы кожура от промёрзлой картошки, ботва. Я ходил на площадь каждое утро. Вскоре нас набралось человек двенадцать, позднее прибились ещё трое сестёр. Старшей, Наталии Фёдоровне, было лет за тридцать, младшей Тане — семнадцать. Так как я знал грузинский, немного по-татарски и по-азербайджански, то меня, четырнадцатилетнего паренька, выбрали за старшего. Артель я назвал «Не унывай». В тот же день нас нанял татарин Ахмед из дальнего аула для прополки бахчей арбузов и дынь.

К вечеру мы добрались до мельницы, где и заночевали. Чтобы продемонстрировать свою заботу об артели, я, выпросив у хозяина разрешение на сбор мучной пыли, развёл костёр и начал варить «затируху». На широкой доске рассыпал мучную пыль, собранную на брёвнах и стропилах мельницы, перемешал с солью и, затирая рукой, засыпал всё в кипящую воду. Вышла отменная «затируха», вот только песок сильно хрустел на зубах. Я предложил её не жевать, а просто глотать. Так как все были очень голодны, пришлось ставить второй котёл. На следующий день к обеду мы дошли до места. Хозяин выдал каждому по кукурузной лепёшке и на четверых по большой миске снятого молока. Бригада наша осталась очень довольной. Ахмед показал, откуда полоть, и раздал тяпки. Свои распоряжения он передавал через меня. Разговор шёл частью на грузинском языке, частью — по-татарски. Все быстро освоились с характером работы и добросовестно относились к ней, за исключением Ивана и Василия — двух дезертиров, сбежавших из Красной Армии. Они рубили всё подряд и, когда дошла очередь их проверки, хозяин так отменно материл их на чисто русском, что надобность в моём переводе отпала. Пришлось мне встать рядом с ними и показывать, где сорная трава, а где молодая рассада арбузов и дынь. По правде говоря, их это мало смутило. Стоило отвернуться, как они пололи всё подряд. Видя, что за ними следят, бывшие солдаты пошли на хитрость — срубленные всходы подбирали и снова сажали в землю, но это только отсрочило разоблачение на день. Когда на следующее утро стало ясно, что все посадки на их полосе увяли, мы первыми принялись их ругать. Хозяин прямо-таки катался по земле, а с них как с гуся вода. Тут же их выгнали.

Дни шли за днями. На все наши просьбы улучшить питание, хозяин твердил, что завтра будет баранина, но мы неизменно получали одну лепёшку и снятое молоко. Подошла суббота. Половина артели «Не унывай», взяв расчёт, на попутной телеге уехала домой. Осталось нас восемь человек. В воскресенье, видя, что хозяин не собирается ничего менять, мы также собрались уходить. Ахмед стал просить меня и женщин остаться. Из меня он обещал сделать своего помощника. Несмотря на выгодные условия, я, верный духу товарищества, отказался от его предложения. Мы отошли от хозяйства на приличное расстояние, как неожиданно нас нагнал на лошади верхом молодой смазливый грузин по имени Шакро. Видно, девчата ему приглянулись, потому что он начал уговаривать их вернуться, обещая, что Ахмед улучшит питание. На мои возражения, что все посулы — очередной обман, женщины меня не послушали, а напротив, стали упрашивать, чтобы я их не бросал. Пришлось вернуться. Надо отдать должное, вечером каждый из нас получил по куску брынзы, и молоко было не снятое. Шакро всё время крутился возле сестёр, особенно вокруг Тани. После ужина она подошла ко мне и попросила, чтобы я лёг спать в её шалаше, так как она боится этого Шакро. Ночь прошла более-менее сносно. Кто-то возился рядом с шалашом и неоднократно наступал мне на ноги. Утром мы на работу не вышли. Стали совещаться. Старшая сестра настаивала на том, чтобы идти в татарские аулы, наниматься в работники. Я объяснял, что женщинам опасно идти к татарам, так как там нет никакой власти, и они останутся без защиты. Наталия Фёдоровна со мной не согласилась. Наконец, взяв окончательный расчёт, мы двинулись по направлению к аулам. К вечеру дошли до мельницы. Хозяин мельницы, мой тёзка — Сидор Иванович, услышав, как я разговариваю с грузинами и татарами, предложил:

— Знаешь, может, пойдёшь ко мне помощником? Я — уже старый, и мне трудно одному, тем более ты можешь с ними балакать, а я их «чертей» не понимаю.

Что и говорить, условия были завидные: харчи, работа, свежий воздух, речка, но чувство товарищества и доверие моих друзей не позволило мне принять это предложение.

Рано утром мы продолжили путь вниз по течению реки Йори. Сочная высокая зелень на берегу так и манила прилечь. Солнце уже выглянуло из-за холмов. На косогорах стояли прошлогодние копны сена, и казалось, что вся долина заселена какими-то пришельцами. Вот-вот затрубят военные трубы, загремят барабаны, и несметное татарское войско, вооружённое кривыми мечами и длинными копьями, лавиной двинется на нас. Но кругом тихо, только солнышко поднимается всё выше и выше. Над дорогой с весёлым криком носятся стрижи, высоко в воздухе висят жаворонки, чьи звонкие песни сливаются со стрекотанием кузнечиков и посвистом сусликов. Воздух — чистый и прозрачный. Идти легко. Перейдя реку вброд, мы уже стали подниматься в гору по лощине, как нам навстречу внезапно выехали трое всадников, среди которых был и наш Шакро. Как сумел он так быстро встретить нас на окраине татарского аула, не понятно. Мы остановились, я только успел напомнить сёстрам, чтобы они были осторожнее.

Когда всадники приблизились, один татарин, средних лет, сказал, что ему в хозяйстве нужны работницы. В переговоры вступила старшая сестра. Не знаю, на каких условиях они договорились, но очень скоро, довольные и весёлые, пошли вслед за новым хозяином, даже не попрощавшись с нами, только махнув на прощанье рукой. Мне стало очень обидно и жалко, особенно жалко за Таню. Я знал, что теперь их жизнь полностью зависит от хозяина, и что им никогда не выбраться из неволи.

Долго ещё потом, работая на мельнице и в Бадьяурах, я интересовался их судьбой, но больше о них никогда и ничего не услышал.

Окончание следует.

Моё место

Держава

Неопалимая купина

Куст

Прогулки с классиком

Северное сияние

Грани

Прямая речь

Мой друг товарищ старший лейтенант

Литературное Красноярье Николай Ерёмин Жизнь — штука одноразовая…

Лёгкий флёр

На совещании Жанна присутствовала вместо начальника отдела, который находился в отпуске перед выходом на пенсию. Менее, чем через месяц, ей предстояло занять его место.

С собой прихватила главного специалиста Андрея Николаевича Феофанова, сорокалетнего, импозантного мужчину с ранней сединой на висках, которого наметила в замы и уже согласовала кандидатуру с начальством.

Феофанов сидел рядом, входя в новую роль, серьёзный и очень деловитый. Он не позволил себе даже слегка улыбнуться, когда директор департамента говорил лестные слова о деятельности их отдела, понимая, что похвала целиком и полностью относится даже не к нынешнему начальству, дни которого сочтены, а умнице Жанне, у которой, к тому же, наверху, много выше директорской головы, имеется своя руководящая рука.

В кармане пиджака Жанны завибрировал телефон. Отклонившись на спинку стула, она мимолётным движением достала мобильник, открыла и, тотчас закрыв, столь же незаметно вернула на место.

Феофанову ничего не стоило на долю секунды моргнуть глазами вниз, прочесть фамилию автора сообщения «Платонов» и яркий голубоватый текст «Люблю безумно», возвратить взор к раскрытому блокноту. Рука машинально подчеркнула дату выставки, на которой собирался делать экспозицию их департамент. Выражение лица при этом никак не изменилось, но мысли потекли в ином направлении.

«Ни черта себе, — удивился Андрей Николаевич. — В рабочее время этакие вещи вытворяет! Совсем рехнулся!».

Консультант Платонов служил в их департаменте, но другом отделе. Являлся до поры до времени человеком ничем не примечательным, пока не развёлся с женой. Следом за данным третьеразрядным событием по кабинетам прокатился слух, что совершил этот нелогичный поступок наш консультант из-за Жанны. Ответный слух, пронёсшийся девятым валом в ином направлении, сообщал коллегам, что молчальник Платонов в ответ на свою дерзость не получил ни руки, ни сердца, оставшись у разбитого корыта — и без жены, и без Жанны, проживает на съёмной квартире и по всем статьям проходит ныне дурачиной и простофилей.

«Вот рассердится Жанночка, что от работы её отвлекают, — желчно размышлял Феофанов, — капнет на Платонова бывшему мужу, под которым их департамент процветает, и превратят Платонова в пыль под плинтусом. Ишь, любовник мне тут выискался!»

Андрей Николаевич перевёл дыхание, слегка вспотев от неприятной мысли, что, оказывается, не он один такой храбрый из окружения Жан-ночки. Тишайший консультант Платонов чёрт те что даже днём себе позволяет. А ночью, под действием мужских гормонов, поди-кась и не то сочиняет! Тем более, оставшись без жены. Нет, большей скотины, чем Платонов, свет не видывал — совершенно точно можно сказать!

Все встали. Феофанов тоже двинулся вон из кабинета директора, восхищаясь совершенной походкой Жанны и упиваясь духами.

Какая грация, какое волшебство! Белая Уитни Хьюстон с мечтательными, устремлёнными в прекрасную даль глазами, большим чувственным ртом ветреницы Монмартра, над бледным лицом которой звёздной туманностью носится тот самый призрачный романтический флёр.

О подобном неизъяснимом женском изяществе мечтается в ранней юности, на заре жизни, но понемногу волшебный образ смывается мутными потоками времени, ибо всем без исключения известно, что чудес в нашем, забытом богом мире не бывает.

С годами портрет запихивается от греха подальше, чтобы не мешал жить нормально. Взамен находится попроще, виденное надысь, буквально вчера-позавчера, лишь чуть-чуть соответствующее, более или менее, и слава богу, и всё устраивается, как надо, в полном примирении с окружающим. Живёт человек, довольный ближними своими, любит детей и супругу, производительно работает, культурно отдыхает, как вдруг, нате вам — без предупреждения является она, и уже не из мозговой подкорки, а откуда-то из-за угла. И проходит мимо. Только и останется несчастному вздохнуть, глаза вытаращить, признаться восхищённо: есть всё же! Есть! И пожалеть о невозвратном.

Феофанов горько вздохнул.

Удивительно, что Жанна не певица, не деятельница иного рода искусства — обычная служащая вполне приличного ведомства, женщина-разведёнка, живёт одна, воспитывает дочь. Между прочим, большая любительница посидеть в кафе за чашкой капуччино без сахара. Естественно, при этом ни конфет, ни пирожных. Шоколад — боже упаси, про мороженое даже вспоминать не стоит. Фрукты, иногда бокал красного вина под хорошую музыку в приятной компании.

Два раза в неделю — аэробика, по субботам — обязательный бассейн.

Многие, узнав про то, думают: «Она не замужем, какое счастье!». Феофанов тоже когда-то подумал. И начал верноподанно служить давней, несбывшейся мечте, возымевшей ныне изящную фигуру, с соответствующими золотому, нет — платиновому, сечению размерами талии и бёдер, а главное, неизъяснимым флёром, витающим в глазах, звучащим музыкой с губ, сверкающим в каштановых волосах.

Молодые и не очень на то попадаются. Холостые, разведённые, женатые, — несть им числа.

«Вот сейчас возьму и тоже напишу: Я вас люблю», — начал зашкаливать Феофанов.

Сделать это просто, мобильник под рукой, набрать буковки и отправить, испытывая необыкновенный сердечный восторг. А вдруг Жанне надоест подобная наглость в рабочее время? Возьмёт да расскажет мужу со смехом о происках мужского персонала. Тогда всё, извините, карьера закрылась навсегда. Феофанов хмыкнул. Нет, не этого он боится, не мужа. Чихать ему по большому счёту на карьеру, трепещет того несчастного дня, когда Жанна одним словом, взглядом даже, вышвырнет из круга доверенных и приближённых лиц. Вот что действительно страшно для сорокалетнего, женатого, семейного человека.

По мнению очень многих людей, она — идеал. Женщинам и то нравится в такой степени, что, презрев условности, вынуждены сообщать своё восхищение, подходя на автобусной остановке, извиняясь, смущаясь, как бы не подумали чего, но чувствуя высшую необходимость в таком шаге.

У кого при встрече сердце гулко бьётся, у кого обмирает, у многих вообще падает и разбивается прилюдно на мелкие осколки, после чего начинают они, как Платонов, умные вроде люди, совершать очевидные глупости.

Всем знакомым и сослуживцам отлично известно, что прежний муж, пребывающий в высоких чинах, полностью курирует оставленную семью материально, особенно дочь хорошо обеспечивается ежемесячно, и на каждый праздник дорогими подарками балует.

Сама Жанна зарплату имеет приличную, в ближайшем будущем станет начальницей отдела, так что на походы в кафе, посиделки с подружками, концерты скрипичной музыки и премьерные спектакли средств достаточно. Ресторанов не любит — в них пахнет коньячно-водочным разгулом, вульгарной продажностью.

Почитателям, в число которых входит Феофанов и даже несчастный Платонов, дозволительно играть роль эскорта при посещениях кафе, если не получится к вечеру чисто женская компания, которая, конечно же, для неё предпочтительней.

В одиночку Жанна не ходит, даже если вдвоём с подружкой собрались, всё равно приглашается сопровождающий мужчина, который в данном случае платит только за себя. Кафе, впрочем, выбираются недорогие, где играет хорошая, негромкая музыка, соответствующая её внутреннему настрою. Когда идёт с почитателем вдвоём, тот обязан поддерживать беседу, рассказывая что-нибудь весёлое не очень громко. Сама Жанна просто сидит — пьёт кофе, слушает музыку, мерцает безумно красивыми глазами и наслаждается жизнью.

Никаких танцев, шур-мур. Любой, кто пытается взять за ручку или, не дай бог, приобнять, тотчас удаляется из свиты вон и очень надолго, хотя и не навсегда. Она же понимает, как трудно человеку справиться с неистребимым желанием любить именно её. Эскорту про то известно, считается условием экс-мужа генерала, ссориться с которым никто не хочет, поэтому держатся все в высшей мере прилично.

Впрочем, и без мужа держались бы. Есть у Жан-ночки её личные знакомые, не знающие про мужа, которым она не сочла нужным сообщить по неизвестным причинам, но тоже приходится им быть, как никогда, порядочными, от того, что поведение самой Жанны к тому обязывает и принуждает.

Каких бы размеров и стоимости не имел кавалер машину, уезжает она на обычном маршрутном автобусе, эскорту дозволяется лишь проводить даму до остановки, на том его обязанности заканчиваются: «Пока-пока!».

Маленькое исключение для слишком чувствительных, пожилых мужчин: при расставании не запрещено целовать ручку.

Все почему-то становятся нежно-преданными Петрарками, мечтая об очередном походе в кино, и спрашивают её о том молчаливо — посредством СМС-сообщений: «Когда позволите сопроводить Вас, о прелестнейшая Жанна?».

Вот некто Сан Саныч, начальник отдела мэрии, поприветствовав с добрым утром и, пожелав хорошего дня, предложил совершить по окончании оного дружеский совместный визит в картинную галерею, где организовывалась новая экспозиция. Молодой человек по имени Герман позвал с двумя ошибками правописания на приехавшего нового дирижёра, а сослуживец Фирсов, сидевший в соседней комнате, потея от страха перед женой, работавшей в их же бухгалтерии, быстро тыкая ногтем по клавиатуре, предлагал после работы посетить кафе, где они недавно праздновали всем коллективом праздник 23 февраля.

Дав общий отбой при помощи СМС-ки, что сегодня никак не получится, Жанна отчалила в кафе с подружками, прихватив одного Платонова, который смешил женский коллектив грустными прибаутками. Бедный, его жаль. Зачем развёлся, не спросив её перед тем: желает ли она начать с ним совместную жизнь, если запросто сходила в киношку и на выставку западноевропейского искусства, но когда предложил руку и сердце, отказалась двумя словами: «Извините, не могу». И всё.

Между прочим, Платонов не нашёл в себе сил даже обидеться, и каждый день выспрашивал, СМС-ками, естественно, не желает ли милая, добрая, чудесная Жанночка сходить туда-то и туда-то? Жан-ночка сочувствовала человеку, иногда соглашалась.

Но не слишком часто, чтобы не создавать видимость прецедента. Платонов и тем счастлив, что раз в месяц-квартал удастся посидеть как бы вдвоём.

В кафе здорово повеселились, Платонов при расставании был печален, как девушка, провожающая друга на фронт, в самое пекло. Жанне от его вида сделалось невыразимо смешно, тем более, что мобильник уже ёрзал в кармане пиджака от желаний других мужчин излить ей свою душу на сон грядущий.

Поздним вечером мужчины, мучаемые определённого рода чувствами, начинали слать сообщения с предложениями культурно-массового характера, насчёт похода вдвоём в места не очень отдалённые, вызывая на личный разговор. Она, как всегда, отвечает кратко: извините, у меня другие планы.

Но количество поступающих сообщений растёт независимо от того, есть её ответы или нет, — всем не ответишь, да им и не нужно, они просто пытаются выразить восхищение. Что можно сказать на это? Ничего. С отключённым звуком мобильник кладётся на прикроватную тумбочку, а Жанна спокойно занимается домашними делами, потом укладывается спать.

Так повелось, что мужчины после двенадцати ночи мечтают о ней много чаще и сильнее, чем днём. В их предложениях потихоньку начинают звучать сексуальные мотивы, темнота вспыхивает голубым светом экрана мобильника, пока голубизна эта не сливается в постоянный свет от многочисленных идущих сообщений любви, радости, что Жанна существует в мире их волнительных желаний.

Приходится подключать телефон к сети, дабы не разрядился, превратившись в ночник. Она отлично знала, о чём пишут поздними вечерами, переходящими в ночь, женщинам приличные мужчины, посему не читала на сон грядущий ничего, оберегая свой покой.

Только укрывшись одеялом, перед тем как заснуть, смотрела на голубоватый луч, поднимавшийся от тумбочки вверх, к потолку, и размышляла с теплотой, что этот свет в её комнате по сути своей есть чувства других к ней… многих-многих людей, которые её любят… это так приятно. Это материализованное чувство любви. Голубая любовь.

Засыпала с улыбкой. И в час ночи свет горел, а в два, кажется, становился просто раскалённым. После трёх начинал моргать, в четыре изредка вспыхивал, что продолжалось до шести часов утра. Кто-то просыпался и спешил засвидетельствовать неизменность своего к ней отношения.

Утром она первым делом, лёжа в постели, прочитывает все подряд сообщения, как увлекательную ночную поэму в её честь, сложенную многочисленными страстными поклонниками — воздыхателями, которые по нынешним временам не толпятся, слава богу, под балконом с гитарами и мандолинами, мешая спать соседям. Но пытаются соединиться с ней мысленно, пребывая в своих квартирах, частенько лёжа рядом с собственными жёнами, но мечтая о ней, единственной, неповторимой.

Ночные мечтания иного рода, нежели дневные.

Сначала, впрочем, это почти незаметно, всё начинается с чужих, а то и собственного сочинения хвалебных стихов. От прекрасных глаз даже самые почтительные старые ловеласы переходят на бледные ланиты, цитируя из книжек Пушкина юношеские строки, спускаются к гордой шее и бесподобной тонкой ключице с сексуальной, ярко выраженной ямочкой, когда она поворачивает голову, глубокой и округлой.

Навосхищавшись достаточно, начинают раздевать, и лишь у небольшого числа повес процесс этот протекает в изысканно-непринуждённых классических выражениях.

Тут самые сдержанные начинают осыпать поцелуями, направляя распалённые взоры к ногам.

Жанна смущалась, однако продолжала чтение. Ноги у неё действительно красивые, что там говорить, ноги не стыдно показать. Если бы одними восхвалениями дело заканчивалось, она была бы вполне довольна, что её так обожают, но нет.

Большинство, а молодёжь-тридцатилетки, так и все поголовно, посвистав три-четыре СМС-ки о необыкновенной красоте своей царицы, под действием распалённого желания, не сдерживаются, или экономя средства, начинают короткими фразами рвать на воображаемой Жанне воображаемое нижнее бельё.

Им обожания мало, им обязательно надо ещё и овладеть «прелестной обнажённой Дианой» при этом допускают зачем-то грубости. Некоторые, впрочем, владеют ими мастерски, подробности местами очень интересны, как правило, она не в состоянии оторваться и читает до конца, пока, оказывается, не издаёт вскрик заключительного счастья. «Ну, это едва ли у вас, мальчики, получится, ишь, как разжарило, не унесусь я никуда на крыльях счастья, можете зря не волноваться».

Посмеявшись над неповоротливой мужской фантазией, купированной размерами СМС-ок, совершала общее удаление всем посторонним ночным чувствам, скопившимся в мобильнике и, довольная, очень энергичная, шла совершать утренний моцион, пребывая в чудесном настроении. Что ни скажите, женщине необходимо чувствовать себя желанной. А она желанна очень многим, несмотря на сорокадвухлетний возраст.

Хвастунишки! Утром рабочего дня самые отчаянные храбрецы-сослуживцы, три часа тому назад изображавшие из себя великолепных, неустрашимых самцов, теперь трусливо прятались, убегая по коридорам департамента, а внезапно застигнутые на рабочих местах, произносили, испуганно жмурясь, словно боялись, что она начнёт немедленно и прилюдно хлестать их по лицу: «Здравствуйте». Им, утрешним, ужасно стыдно написанного ночью. Они скрывались от неё, ускользая по чёрной лестнице. Некоторые приходили каяться, с белыми лицами просили прощения. Иные отыскивались лишь к обеду, звонили по телефону откуда-то, заикались приглушёнными робостью голосами:

— Извините, Жанна Ивановна, честное слово, не знаю, что вчера нашло, крыша поехала, ей богу, простите идиота. Не помня себя писал, простите… что писал?.. да СМС-ки эти дурацкие… Правда, ничего не читали? Благодарю, благодарю вас! А всё же, в честь того, что простили, давайте сходим сегодня в кафе? Некогда? Может, завтра сбегаем в «Клаус»? Но ненадолго же?

— А почему бы и нет?

Ночные разнузданные чувства поклонников Жанна старалась как бы вовсе не замечать, оставляла без последствий, и уж совершенно точно никак не относила их к преступлениям. Главное требование к «проводнику» — во время похода тот должен выглядеть и вести себя истинным безупречным джентльменом.

Посетители кафе тут же начинают косить в их сторону восторженно: «Бог мой! Какая женщина!». Атмосферу немого обожания Жанна любит более всего в жизни, за исключением дочери, разумеется.

При этом, как всегда, безмятежно созерцает абстрактное пространство, никого не замечая, позволяя окружающим упиваться необычной красотой, шармом, который сквозит в любом её движении, слове, взгляде.

Мужчины, с которыми совершаются набеги на кафе и прочие места культурного досуга, нравились ей по-разному, иные были весьма приятны, другие почти совсем не нравились, но изначально она задала себе установку — никаких романов.

Да, оказалось, настолько сильную, что никаких романов после развода не случилось вообще. Даже из принципа — муж-то сразу женился на другой. Но зачем ей это, когда желания нет?

Зато как чудесно парить на крыльях лёгкого флёра на пятом десятке! Возможно, когда-нибудь он исчезнет, ибо ничто не длится вечно, что с того? Кончаются и красота, и счастье, сама жизнь, в конце концов, есть явление отнюдь не бесконечное. Странное дело, но ни в юности, ни в молодости флёра у неё не было, как нет сегодня у дочери.

Жанна была просто достаточно красива и молода, когда вышла замуж, а после рождения ребёнка начала полнеть, быстренько превратившись в здоровую, крепкую женщину. Скоро муж сделался равнодушным, влюбился в другую, они развелись.

Развод оказался для неё тяжелейшим ударом. Она переживала, стиснув зубы, превозмогая его, вроде тяжёлой болезни, почти перестав есть. Её бросили, как ненужную вещь! Жанна страдала больше двух лет, иссыхая на глазах окружающих, истощаясь, сгорая, будто религиозный фанатик, разочарованный в своём боге.

В результате, незаметно для себя сделалась нынешней: тонкой, гибкой, элегантной, с трепещущим над ресницами флёром — ей в то время было уже за тридцать. И вот тут окружающие мужчины словно ошалели, но теперь, слава богу, она знала, как себя надо с ними вести, чтобы жить без трагедий, легко и приятно.

Конечно, встречались на пути, и не могло их не быть, два — три, кои нравились больше прочих, но на одном-единственном остановиться она не смогла. Да и не хотела уже. Это помогало откладывать вопрос с обустройством жизни на неопределённое будущее. Зачем ей замужество? Старушки-француженки до старости ужинают в кафе на бульварах. И у всех есть провожатые, на её век тоже хватит этого добра.

Когда дочка окончила школу, Жанна встретилась на выпускном балу с бывшим мужем, который приехал поздравить, поприсутствовать, увлажниться, так сказать, родительской слезой радости. Жанна до глубины души поразилась произошедшим переменам. У неё возникло неприятное ощущение, что он старше её лет на двадцать, хотя на самом деле был даже чуть младше. Старик, совсем старик! Это нанесло ей душевную травму, она рассердилась на нынешнюю жену по-настоящему за то, что та не препятствует неверному образу жизни генерала, а даже, говорят, потворствует оному.

С дочерью Жанна хлопот не имела никаких.

Девочка росла умницей, ей не надо было ничего объяснять, возможно, из-за плотной, всесторонней опеки бабушек та уже знала сама, что ей необходимо уметь делать в её возрасте и делала без напоминаний, с удовольствием. В школе училась хорошо, уроки готовила самостоятельно, по дому не то что помогала, но иногда, когда маме приходилось всю субботу проводить на работе, генеральные уборки квартиры устраивала. С младых лет начала готовить, как настоящая хозяйка.

Короче, не только сама времени забирала мало, но даже одаривала родительницу свободными вечерними часами.

С дочкой Жанна очень любила ходить в детское кафе-мороженое. Но и здесь, чуть повзрослев, дитя проявило самостоятельность, объявив, что отныне будет ходить со своими подружками. Ба, зазвучала знакомая песня, Жанна внутренне улыбнулась и позволила ребёнку строить личный внутренний мирок, который существовал рядом с её, в приятном содружестве. Она не собиралась ни указывать делать то и не делать этого, ни мешать заниматься строительством собственной жизни, — зачем? Дочка оказалась не в пример другим умная, обладающая врождённым, интуитивным знанием, которое иным прочим частенько не даётся до седых волос.

С мальчиками ребёнок общался в меру, никакой болезненной любви с ней в юные годы не приключилось. Когда заходил свойский разговор на эту тему, соображения школьница выдавала столь прагматические, что Жанне оставалось лишь беспрекословно соглашаться. От них за версту веяло свекровкиной мудростью. Но из девичьих уст они звучали вполне адекватно, может быть, потому, что хотя дочка росла очень умненькой, но не слишком красивой. «И хорошо, и правильно, — думала Жанна, — так и надо пока. Я тоже не блистала по юности, успеет ещё расцвести, вот университет закончим, тогда…». Сама она вышла замуж после университета.

На первом курсе наконец-то пришёл в гости мальчик из одной с дочкой группы, но до сих пор, по прошествии нескольких месяцев, так и не представился честь-честью. Конечно, как зовут «нашего» мальчика Жанна знает, приветствует по имени, когда случается встретиться, но ребёнок сразу проводит бой-фрэнда в свою комнату и закрывает дверь. В воскресные дни Жанна делала попытки отобедать вместе, однако молодёжь хором опровергала заведённый в доме распорядок, не выходя из комнаты: «Мы не хотим!».

Сидя с подружками в кафе и обсуждая данную ситуацию, Жанна говорила как современная родительница, понимающая запросы юности: «Да пусть себе, пусть даже живут там (имея в виду плотно закрытую изнутри девичью комнату), я молюсь только об одном, чтобы замуж рано не сорвалась, доучилась бы до конца», — и быстро при этом отворачивалась в сторону, несколько смущённая.

Что они там могут делать? Её это всё-таки тревожит. Смотрят телек-видик — и пусть смотрят. Ну, ладно, пусть поцелуются немного. И достаточно. Дочка у неё умница — на то вся надежда, какая есть, и первая, и последняя. Но уже другой мир построен, не такой, как у Жанны, ведь Жанна никогда дверь в комнату от родителей не закрывала, если к ней приходил в гости мальчик.

Иные времена — иные нравы.

А тут вдруг младшее поколение непонятно с чего приобрело над старшим негласное верховенство. Жанна не знала причину твёрдых ноток в дочкином голосе, когда та начала говорить с ней, как с младшей, по любому поводу, дочка тоже не объясняла. Всё-таки пока неудобно. Но потом как-нибудь скажет обязательно под горячую руку, уж как водится, будьте покойны, когда сойдутся однажды в прямой сабельной атаке.

Ища какую-то мелочь, зашла дочка как-то среди ночи в комнату спящей красавицы-матери, и увидела на столике полыхающий голубым светом ночник-телефон.

Взяла да ненароком прочитала пришедшую от неизвестного мужчины СМС-ку, вспыхнула, испугалась почему-то за маму и за себя, потом другую — от другого. Так испуганная и увлечённая, простояла босая то ли час, то ли больше, поглощая бурные, взрослые, местами грубые, неведомые никогда прежде страсти, направленные прямиком на безмятежно спящую мамочку, которую мужчины хором раздевали и целовали и делали с ней всё. что приличным девочкам знать полагается лишь в меру их испорченности.

Некоторых дочка знала, это были сослуживцы мамы и просто её хорошие знакомые, с ними мама иногда ходит в кафе. Теперь они писали чёрт знает что, будто занимались виртуальным сексом по телефону. А мамочка спала королевой, благоухая ночными кремами, и, конечно же, знала об этих воплях, сочащихся, извергающихся синим светом, не зря телефон подключён к сети, чтобы не разрядился.

Она читала-читала-читала, то холодея, то вспыхивая жаром. Это притягивало, так, что говоря себе: «Всё, последняя», — продолжала читать и новую, и потом ещё и ещё.

Утром Жанна ничего не заметила, ибо СМС-ок за ночь прилетало с избытком, она особенно не утруждалась считать — что от кого и сколько. Господи, какая разница? В сущности, это лишь побочный мусор её отношений с провожатыми, со свитой, с вежливыми тридцати-сорокалетними мальчиками дневного или вечернего эскорта.

«Раз ты не говоришь мне ничего, значит, и я не буду!» — решил ребёнок, надув губки, хотя говорить ей, собственно, было пока нечего. Мама со своей стороны делала всё возможное, чтобы не контактировать с молодым человеком даже случайно, видя, что дочка не желает, опасаясь убийственно лёгкого маминого флёра. На работе дел — гора Монблан, и субботы там, и воскресенья проводит. А вечерами — кафе, театры, концертные залы.

А тут вдруг мальчик-френд начал оставаться на ночь. Как-то смотрели, смотрели телевизор за полночь. и засмотрелись.

Жанна не уловила момента, полностью доверяя младшему поколению, и страшно изумилась, однажды утром застав чужого мужчину у себя в ванной, хотела вспылить, высказаться решительно, что думает по данному поводу, но вовремя спохватилась: чего зря кричать? Та уже студентка, учится хорошо, по дому всё делает сама, даже обед с ужином готовит. Молода, конечно, очень, первый курс.

Думала-думала и пришла к обычному решению, на которое внутренне давно согласилась — да пусть живут, раз такое дело… уж случилось… чего лезть с наставлениями? Перед бабушками-дедушками только немного стыдно, будто не дочь, а она, сама, Жанна, позволила себе лишнее. Твёрдо знала одно: по-настоящему замуж, к действительно самостоятельной жизни — рано! Какие-то отношения у нынешней молодёжи… конфетные, тоже вроде флёра, только не летящего, а лежаче-диванного. А если это любовь. такая?

В Женский день 8 Марта был вечер на работе, где женщины — подавляющее большинство коллектива. Жанна веселилась на полную катушку, потом с тремя подружками рванули в кафе, другое, третье. Дома очутилась в четыре часа ночи.

Комната дочери, как всегда, закрыта изнутри, света нет, но гудит телевизор и приглушённо стонет женщина. «Порнушку опять крутят по видику», — нахмурилась Жанна.

Вытащила из сумочки мобильник, положила на столик у кровати, начала готовиться отойти ко сну. Чёрт бы побрал этих мужиков, только виртуально и умеют раздеть. Интересно, что там они сейчас с ней делают? Самое времечко поспело. Сан Саныч сегодня восхищался жемчужным ожерельем, наверняка уже стаскивает с шеи, разбойник. Герман, конечно, повалил на диван, как всегда, и быстро раздевает, тряся каждой тряпочкой и восхищаясь. А ведь, кажется, недавно женился. Ну-тес, где вы тут, субчики — голубчики?

Стала быстро листать сообщения, все они были — поздравлениями с 8 Марта от тех же эскортных мужчин с пожеланиями, стихами, славословиями.

Вежливые, дневные. Жанна зевнула: «Петрарки, ити их мать». Прокукарекали, благополучно напились на Женский день и удрыхлись. Даже этот… как его… Платонов помалкивает. Неужели нашёл кого? А она-то думала — вот кто будет сопровождать вздохами до смертного часа включительно.

Разделась, но не легла, а села в кресло, дочитала до конца, сексуальных не оказалось — сегодня утром, как всегда, вчерашние уничтожила. Спать почему-то расхотелось.

Из коридора громко застонала женщина. «Звук прибавили, — догадалась Жанна. — Совсем ничего не соображают!»

Вдруг до неё дошло, что стоны не из видика. Ей сделалось жарко: «Устроить им взбучку? Обнаглели вконец!».

Но просто включила музыку у себя в спальне, надела новый пеньюар, подаренный бывшим мужем, возможно, с намёком, и встала перед большой двуспальной кроватью, глядясь в зеркало:

«Боже, как хороша!». Взяла телефон, бухнулась в кресло, набрала: «Как пусто выглядит моя постель», на мгновение задумалась: кому послать? Остановилась на строке «Платонов», нажала посыл. Смс-ка улетела в космос. Хмель внезапно исчез, сделалось ужасающе стыдно. Хотела отключить до утра, лечь, укрыться с головой, чтобы никого не видеть, не слышать, но что-то мешало, сидела, ждала ответа пять минут, десять, пятнадцать. Послала ещё одну, робкое: «Ау?».

Ждала, сколько могла, потом прилегла на краешек хладной постели, пытаясь заснуть. Музыка не позволяла, та самая, любимая, которую обожала слушать, сидя в кафе, с кем угодно, главное, приличного вида. Теперь звучит похоронным маршем. Встала, выключила.

Нарочито страстные стоны, нёсшиеся из девичьей комнаты, были ужасающе фальшивы. Платонов не отвечал. И ни одной СМС-ки ночного содержания, как назло, не приходило.

Случаются в жизни неприятные минуты, впрочем, бывало и похуже.

Твёрдо-чеканным шагом прошлась по коридору и неожиданно для себя громко застучала в дверь дочкиной комнаты:

— Эй, вы, там! Немедленно прекратите безобразие! Чтобы этого мне тут больше никогда не было!!! Ясно?!

Вот тут-то дверь и открылась.

Валериановый человечек

Немигающие, огромные, жёлто-зелёные глаза прямо перед лицом, от них некуда деться.

Такой сон в детстве снился не раз и не два.

Родители легко объяснили причину: оказалось, когда был Тёма ещё совсем маленьким, повадилась кошка Мурка в детской кроватке отдыхать, на груди спящего младенца: её уберут, она обратно запрыгнет — натурально с ума свихнулась. Устроится на спящем, лапки под себя подожмёт, и сидит, в лицо смотрит, не шелохнётся.

— Это она за дыханием следила, принимая нос за мышиные норки, мышку караулила, — высказывала предположение мама, желающая всё всегда объяснить до конца.

— Не знаю, что думала своей кошачьей головой, а делать ей в детской кроватке нечего, — довольно хмуро комментировал отец.

Мать рассказала и про то, как однажды в раннее воскресное утро отец взял да отвёз не поддававшуюся никаким увещеваниям Мурку на трамвае до конечной остановки, выпустил гулять в пригородной лесопарковой зоне, а сам вернулся обратно на том же трамвае.

Мурки не было два дня, на третий объявилась — нашла кошачьим чутьём дорогу и прямым ходом — в артёмкину кроватку.

Тут за дело пришлось взяться ей самой. Усадила любимицу в корзину и отвезла на автобусе в деревню, где отдала кому-то делом заниматься — мышей ловить. Из деревни Мурка не вернулась: слишком далеко, а скорее всего, понравилось ей жить на новом месте.

Кошку Мурку Артём со временем забыл совершенно, только близкие жёлто-зелёные глаза, выпуклые, словно бы стеклянные в своей глубокой прозрачности, врезались в память отдельно, сами по себе, знаком непонятной угрозы.

Висели, к примеру, в доме над столом часы-ходики с небольшим маятником, гирьками, нарисованной на циферблате кошачьей мордочкой, вполне симпатичной, и вырезанными на месте глаз отверстиями. Когда маятник качался туда-сюда, с такой же скоростью глаза мелькали в этих отверстиях туда-сюда, туда-сюда.

Загляделся на часы четырёхлетний Артём, долго — долго смотрел да вдруг как заревёт! Пришлось родителям убрать и ходики с мордочкой. Данный факт собственной биографии зафиксирован уже без подсказок старших, вызывая лёгкое подобие стыда: как-никак мужчина, реветь которому в любом возрасте не полагается.

Других проблем до школы не возникало. Просто не держали дома ни кошек, ни собак.

Позднее, когда появились школьные друзья, выяснился неожиданный феномен: стоило ему прийти в гости к однокласснику, в квартире которого имелась кошка, та немедленно, прямо с порога начинала ластиться к Артёму, тереться спиной, впрыгивать на колени, в глаза заглядывать, мурлыкая и, сколько ни отпинывай исподтишка, ни отталкивай, ни давай щелчков по носу, ничего не помогает: лезет и лезет, будто валерьянки обнюхалась, или от него запах валериановый чует и потому явно не в своей тарелке.

Если к знакомым или родне на праздник всем семейством идут, та же история: мигом дуреет кот и давай о его праздничные брюки со стрелками бока чесать, шерсть линючую обтирать. Хоть не ходи в кошачьи дома, весь с головы до пят будешь в шерсти да волосах.

Люди, чьи домашние питомцы выказывали Артёму искреннее расположение, видя такое дело, с радостной улыбкой торопились сообщить, что их кошка всегда узнаёт хорошего человека, к плохому ни за что не идёт, мол, кошка такая у них мудрая.

Встречались иногда на жизненном пути Артёма Евгеньевича граждане, к которым тоже коты лезли напролом, как к нему, но те — ничего, даже откровенно радовались этому обстоятельству, играли с ними, оказывали встречную любовь, ничуть не тяготясь привязанностью постороннего домашнего животного. А у Евгеньевича с детства в мозговых извилинах застряли неподвижные глаза Мурки, потом вовсе аллергия разыгралась. Задыхается от одного запаха. Нет, не любит Артём в кошачьем обществе находиться. Дурно ему: в носу чешется, горло першит, будто красного перца подсыпали, глаза слезятся, чихать начинает. Никакие лекарства не помогают.

Жениться со своей кошачьей аллергией Артём Евгеньевич долго не мог.

Впрочем, начало было, как всегда, чудесным. Встречались они с Любашей почти ежедневно недель семь, не меньше. Очень девушка Артёму нравилась. Каждый вечер то в кино идут, то в театр, а потом её домой провожает пешком, разговаривая обо всём на свете, и таким сладким был поцелуй при расставании, что голова кружилась оставшуюся часть ночи, медленно и плавно. Очень-очень приятно. Утром встанет, а пол, ровно палуба в кругосветке, так и плывёт под ногами от непрекращающегося радостного кружения.

И вот пригласила Любаша молодого человека к себе домой, как полагается, с родителями знакомиться. А он про себя решил сразу прийти с цветами, дорогими подарками для всех членов семейства — просить руки и сердца. Пора жениться, чувствует, что пора. «Сделаю предложение», — решил серьёзно.

Донельзя счастливый, наглаженный, надушенный, с новым платочком в кармане нового костюма, направился в гости к любимой девушке, как самый настоящий жених. Нравится ему Любаша настолько сильно, что невозможным казалось более выдержать отдельное существование, смерти подобно самой страшной любое промедление в этом вопросе, словно сжигание на медленном огне заживо.

Летит в гости Артём, себя не помня от радости, от восхищения, от предчувствия невиданного в мире счастья быть вместе всегда.

А там ждут его давно, двери раньше звонка распахнулись, вот и маменька будущая приглашает заходить, чувствовать себя, как дома, потому что «у нас все свои сегодня» (имеется в виду, что и он тоже свой, самый свой среди своих). Папенька в необъятных брюках на широких подтяжках, праздничной белой рубахе расплылся в улыбке, того и гляди нижняя половина головы отвалится, младший братец, конечно, выдал:

«Тили-тили-тесто, жених и невеста!», — явно в кармане кнопки прячет, двоечник, на стул жениху подкладывать собрался, да это всё ерунда, сами с усами, знаем ваши фокусы. Хлоп его по карману, ась? Колюче, брат? Ничего, до свадьбы заживёт!

Началась самая настоящая общесемейная радость: от одного только вида дорогого гостя у присутствующих на лицах проступило горячее воодушевление, наперебой торопятся выказать ему расположение. Даже уколотый собственными кнопками братец Любаши, и тот тащит альбом показывать, какой замечательный фрегат он нарисовал:

«Хотите, подарю?». Дедушка рассказывает смешную историю про чай во фронтовом блиндаже из трофейного самовара с немецким эрзац-мёдом вприкуску, из-за которого здорово угорели: комбат скончался на месте, их откачали. «Эй, раз праздник сегодня у нас большой, тащите трофейный самовар на стол, я его мигом раскочегарю, мёд подавайте тоже! Не бойся, молодой человек, а Артём. не бойся, Артёмка, мёд свой, натуральный, развёл пасеку на пять ульев. Свой медок, немного, а есть, главное — настоящий. Настоящего много не бывает, это у них много эрзацев всяких навыдумывали, а у нас своё — натуральное».

Папахен свойски хлопнул по плечу: «Люблю интеллигентных людей, какой вуз окончили?»

А меж ног честной компании волчком крутится кот белой масти, шустро обо всех трётся, аж искры летят, электризует, стало быть, семейство дополнительной энергией, заражает флюидами кошачьими, отчего семейство прямо кругами вокруг Евгеньевича ходит, то направо, то налево, хором что-то рассказывают, гладят, обнимают, берегут.

Понял Артём: кот их завёл на радость особенную, он организатор и вдохновитель честной компании, вроде и повадки у членов благородного семейства сделались кошачьими, взгляды вмиг пожелтели, зрачки поперёк, у мальчика с альбомом и кнопками особенно. У дедушки, у мамы-папы и даже Любаши — одна история.

Тошно сделалось Артёму, оборвалось внутри счастье, рухнуло в тартарары: сухо запершило горло, в носу зачесалось, засвербило, чихнул раз — другой, ну, всё, сейчас расчихается, потом глотка распухнет, как бывало не раз и не два, тело обездвижится, и сможет он только лежать тихо-тихо, а больше ничего. Лежать, не шевелясь, пластом, глядеть в потолок, а воздух через малюсенькую дырочку в распухшем горле будет поступать слабой струйкой, еле-еле поддерживая жизнь. Чёртовы кошары! Бежать надо. Драпать, пока не поздно!

— Посмотрите, как Василий гостю-то рад, — воскликнула мамахен, — он только к хорошим людям так ластится, ой, смотрите, даже на руки просится. Вы не стесняйтесь, берите, мы ему в ванной лапки с мылом моем после каждой прогулки.

С каменным выражением Артём взял кота на руки, погладил, кот захрипел от счастья. Будущая родня хором завопила, полезла гладить розовый живот руководителя торжества, раскинувшегося на руках Артёма.

— Фон-барон пятнадцатый! — воскликнул папахен, — посмотрите, какая роскошная шуба, мы его на выставку носили, честное слово!

Меж тем всё окружающее, включая Любашу, сделалось Артёму не в радость, будто не свадьбу он затевает, а скандальный развод через суд с делёжкой пяти стульев, шифоньера, дивана и двоих разнополых детей. Улыбка приобрела характер явной фальшивки, с такими улыбочками провинциалы столичных невест на абордаж берут, разительно изменился молодой человек — родители даже переглянулись между собой, подумали: что-то здесь не чисто.

Прошёл в комнату, куда приглашали наперебой, только зачем? Ни к чему уже всё, ни к чему. Встал, будто кол проглотил, и морщится-то, и принюхивается, и мнётся, кота-старейшину погладить по-настоящему, с любовью да воодушевлением не подумал даже, с рук опустил, точно сбросил, по брюкам колотит изо всех сил, совершенно невпопад на расспросы отвечает, так что Любаше даже неловко сделалось перед родителями. В конце концов, уселся-таки на кнопку младшего братца-двоечника, после чего уже определённо три литра кислоты на физиономию вылилось.

И всё брючки свои отряхивает от воображаемых шерстинок. Ну, фрукт попался! Где Любаша откопала такую картофелину?

— Да вы не беспокойтесь, — хмыкнула мамахен, — у нас блох нет.

— М-да? — сквозь зубы процедил женишок, окончательно отворотив физиономию от невесты и благожелательно настроенного кота (последнего из семьи, несмотря ни на что хранящего к нему самое любовное расположение).

Запрыгнул Василий на колени, хвост задрал прямо в нос Артёма Евгеньевича да принялся от наслаждения лапками перебирать, коготки выпуская, громко-громко мурлыкать.

Гость мигом скинул его небрежно тыльной стороной ладони, будто не заметив, после чего вспомнил, что ему надо срочно куда-то спешить по делам, встал и отправился в прихожую, не отведав чудесного обеда, над которым Любаша с маменькой трудились со вчерашнего вечера, чего только не испекли, не потушили и не нажарили! Впрочем, никто странного ухажёра удерживать даже не думал. Как говорится: была бы честь предложена. Не состоявшаяся невеста проводить не удосужилась: что-то сильно не в порядке оказалось с приглянувшимся, было, человеком. Ну его, пусть бежит, куда хочет по своим срочным делам. Обойдёмся.

«Больше сюда ни ногой!» — думал Артём, закрыв дверь, отрезая от себя крепко настоянный кошачий запах, спасаясь от близкого приступа. И точно, ни ногой. Так вот отношения с Любашей и окончились ничем к всеобщему разочарованию: даже на улице перестали встречаться и совместные походы во все места культурного досуга сами собой прекратились.

И надо сказать, в последующем не раз и не два подобная закавыка случалась, разумеется, с небольшими вариациями, он даже призадумываться начал: что за напасть?

Действительно, годы-то идут. Ну ладно, кошки к нему с детства льнут, это можно, наверное, даже с научной точки зрения как-нибудь объяснить, пахнет, к примеру, от него чем-то сродни валерьянке. Человеку не слышно, а чуткие кошки реагируют и сходят с ума от любви. Бог с ними.

Понятно так же почему ему кошки неприятны — напугала в раннем детстве Мурка, чуть не приспала, зараза, младенца.

Но почему, скажите на милость, при всём при том, ему всякий раз нравятся девушки — любительницы кошек? Совершенно поразительный феномен. Хоть бы раз на собачницу запал! Или просто без животных чтобы девушка жила дома — вот бы здорово! Не случилось таковых в истории его жизни. Не попадались. Не влюблялся. Себя ведь тоже не заставишь. Втюрится в очередную кошатницу, потом начинаются разборки, а за любимую кошку девушка кавалеру глаза в два счёта выцарапает.

Неужели кошары ухитряются настраивать своих домашних девушек влюбить в себя валерианового человечка, привести, заполучить для кошачьего счастья? Неужели кошки правят их человеческой жизнью? Нет, лучше холостым остаться, нежели угодить в кошачью семейку.

С подобными размышлениями и аллергией, действительно, приходилось жить ему безотрадно холостякуя, хотя по природе был Артём человеком общительным и даже влюбчивым, то есть к девушкам весьма предрасположен, чего никоим образом от них не скрывал.

И вот лет этак в тридцать с гаком влюбился настолько умопомрачительно, что презрел наличие у дамы сердца кошки (куда без них, сволочей?) да не одной, а сразу двух сиамских котов, по всем нынешним канонам моды кастрированных во младенчестве.

Представляете силу зрелого чувства? Любимой женщине, ради которой Евгеньевич смог пересилить болезнь и отринуть глупые подозрения о всемирном кошачьем заговоре, было тоже слегка за тридцать, замуж сходила и ребёнок есть, потому, как ни уговаривал к нему переехать, ни в какую не согласилась, дескать, с ребёнком неудобно приличной женщине к мужчине жить идти, что люди скажут? Пусть лучше мужчина к ним в семью вольётся, ему терять всё равно уже нечего. Пришлось Артёму Евгеньевичу пойти к сиамским котам примаком. Охота пуще неволи.

Возлюбленная уговорила на сей шаг: «Сиамцы — они же короткошёрстные, практически не линяют», — и так загипнотизировала красотой, что точно, находясь у неё в гостях ни разу не испытал приступа, да и коты к нему особенно не лезли, дама их выдрессировала на манер собачек знать своё место.

В один прекрасный день, то была пятница, он запомнил навсегда, после трудового дня перебрался Артём Евгеньевич с вещичками на новое место жительства. Впереди маяком светили два счастливейших в жизни дня. Регистрироваться пока не стали. Рассудили по-взрослому: попробуем жить вместе — получится, тогда видно будет. Даже знакомым ничего не сказали, никакого свадебного мероприятия не организовали, то есть действовали очень осторожно и он, и она: как бы не сглазить.

Близости меж ними до той поры не было. И вот настала первая совместная ночь.

Надо сказать, в знакомстве они состояли достаточно продолжительное время, месяца четыре: танцевали в ресторане несколько раз и просто обнимались во время прогулок страстно, то есть давно и сильно желали один другого. Неприлично? Свела, свела с ума женщина холостого мужчину, какие могут быть приличия? Не до приличий, собственно, одни неприличия в голове и остались, а больше ничего — шаром покати.

Потому оставшись вечером наедине в комнате, когда ребёнок в другой абсолютно точно уснул, набросились друг на друга со вполне зрелым и выстраданным желанием.

Благо все условия для пиршества плоти были приготовлены заботливой женской рукой: кровать двуспальная огромная застелена чистейшим красивым бельём, распахнута и приглашала: сомни меня! К удовольствиям так же призывала интимная полутьма с ночником, на столике пара бокалов с вином, в которых таились огоньки — отсветы того же ночника. Не притронувшись к вину, молча, но чуть не вопя от восхищения, Артём разоблачил подругу, отнёс в постель, как пушинку, не чувствуя веса, и настала-таки пора бурной страсти, не сдерживаемая более никакими внешними препонами да условностями.

Которая, однако, продолжалась весьма недолго. Случилось тут нечто, от чего Артём Евгеньевич сбежал от подзаконной невесты, френд-вумен, по-нашему, не дотянув до рассвета. Практически в начале ночи. Как ни упрашивала любимая женщина подождать хоть чуть-чуть, побыть с ней, ну, полежать просто так, обнявшись, или пойти на кухню, посидеть, попить вина, да хоть кофе с тортом. Нет, драпанул, согласно печальному правилу своему, и отсюда: не до жиру, быть бы живу.

Произошло неописуемое никакими школьными учебниками зоологии событие, потому оказались они к нему не готовыми. Во время человеческого любовного экстаза пришли сиамские коты-кастраты в жуткое волнение, забыли курс хозяйской дрессировки, ворвались откуда-то в спальню да принялись носиться друг за другом по всевозможным траекториям, включая потолочные, прыгать на кровать к молодожёнам, осатанело разрывая когтями чистейшее, приятно пахнущее бельё, кидаться на стены, полосуя обои на ленты, биться о мебель ракетами, опрокидывать цветочные горшки, словно мстя за отнятую у них навсегда возможность любить и быть любимыми, что возложена на кошачью братию природой даже в большей степени, чем на человеческую.

Сделалась комната ареной сражения одичавших, буйно-помешанных животных.

Женщина не обращала внимания на их происки, ей было не до того.

Новоявленный полумуж-полулюбовник ощутил вперёд злую тоску — предвестницу приступа, задышал тяжело, хрипло, с посвистом, чувствуя как сужается глотка, быстренько собрался и утёк к себе домой по добру по здорову, как ни взывала к нему, вытирая слёзы, несчастная женщина остаться, не уходить, не оставлять её одну в трагический момент.

Драпанул самым подлым образом. Невозможно стать брачным человеком при подобном жизненном раскладе, не-воз-мож-но.

Подруга звонила и приходила к нему ещё пару раз, уговаривала вернуться, предлагала запирать котов на ночь на кухне (а чай где пить?) тогда в ванной, но и ванная местами нужна бывает по ночам, ладно-ладно, тогда вызовет мастера и тот поставит в дверь спальни замок.

Артём Евгеньевич прекрасно понимал, что из этого ровным счётом ничего не выйдет, обязательно кошачья война ночная случится снова: ворвутся сиамцы, устроят погром, где им заблагорассудится, и обязательно погибнут в огне этой войны и ванная, и кухня, и комната ребёнка, как погибла прошлый раз спальня. Перейти жить к нему без котов она не могла — это ясно было по лицу, в связи с чем не стал даже предлагать нарушить жизненную аксиому. В свою очередь бессмысленно рассказывать свою историю, объяснять, что не случайно коты взбесились при его появлении на её ложе, в виду полной бесперспективности дальнейшей совместной жизни.

Если разбирать семейную ситуацию по аналогии с шахматной, то согласно силе фигур, женщине её кошка дороже половинки мужчины, а две кошки значат более, чем муж. Отсюда следует: просить выкинуть котов бесполезно. Ради ребёнка ещё может пойти на преступление, для мужа — нет. Но и муж ради жены, сколько бы пустоты у него в голове ни было, не будет терпеть неистовых ночных кошачьих плясок, коли наградил бог слабым здоровьем. Значит, разошлись пути-дороги, остался Евгеньевич старым холостяком, как говорится, при собственных интересах: своей нелюбви к кошкам за их шерсть, и их любви к нему, неизвестно за что.

Жил себе — поживал в двухкомнатной квартире, добра наживал и попросился к нему однажды на время сослуживец и хороший приятель Вадим Степанович, перебиться месячишко-другой, переждать семейный разлад, так сказать, конфликтную ситуацию избыть в нейтральных условиях.

Артём ситуацию понял, даже не спросил, в чём сыр-бор: живи, раз надо.

Однажды приходит домой и чего-то сразу на пороге повёл носом, про себя думая, что ровно Кощей Бессмертный принюхивается: чей это дух такой противный завёлся в жилище? А оно вот, прямо у порога ползает, возле тарелки с молоком лужу сделало.

— Да ты с ума сошёл, не иначе! — вскричал Артём на приятеля, который с половой тряпкой уже вокруг лужи трётся.

— Или не знаешь, что я их брата на дух не выношу, или не рассказывал тебе сто раз про жизнь свою несчастную?

— Ты, главное, не расстраивайся, — отвечает приятель, — специально его принёс вылечить тебя гомеопатическим методом. Смотри, какой он ещё маленький, ну какой от него запах? Никакого запаха пока нет, ты к нему привыкнешь, потом он будет расти помаленьку, доза увеличиваться, привыкание тоже. Так излечишься от аллергии, клин клином вышибают — старое проверенное средство.

Однако Евгеньевич, не веря в гомеопатию, срочно зажал нос, пока не началось. Загнусил:

— Уноси своё лекарство, откуда принёс, чтобы духу его здесь не было. Квартиру мне провоняешь, где я жить стану?

— Да куда понесу, на ночь глядя?

— Где взял, туда и верни.

Приятель вздохнул, тряпку в ведре прополоскал сокрушённо.

— Честно говоря, на улице подобрал. Иду — пищит, жалко стало, я же не изверг, не могу оставить беспомощное существо валяться в грязи, человек всё-таки, не скотина бессовестная, как некоторые, не будем пальцами указывать. Неужели обратно отнести прикажешь и в грязь положить?

— Да хоть домой к себе отнеси.

— У нас собака живёт, и жена злая.

— Тогда уноси куда хочешь.

Унёс приятель котёнка в свою комнату вместе с молоком. Дверь закрыл, чтобы никого не раздражать. Играя с ним на диване, где котёнок сделал лужу.

Пока на работе были, котёнок тихонько пачкал плинтуса, стараясь делать это в укромных уголках, за мебелью, где никто не увидит и не накажет, в результате запах установился в приятельской комнате известного рода, который тот, почему-то никак унюхать не мог и прекрасно прожил с котёнком ровно месяц, ни сам с Артёмом не разговаривал, ни хозяин с ним.

Ушёл знакомый-квартирант тихо, деньги зачем-то оставил за проживание, хотя никакого разговора о деньгах не было и котёнка забрал, но Артём его здорово материл, когда в поисках причины своего удушья отодвинул мебель и начал отмывать со стиральным порошком многочисленные засохшие разводья на плинтусах за диваном и стенкой. Диван с паласом выкинул.

Самое плохое — отношение в коллективе сильно изменилось в худшую сторону. Смотреть сослуживцы стали искоса, как на изверга и ненавистника братьев наших меньших, а также женщин и детей, потому не женится — живёт бобылём и анахоретом, никого к себе близко не подпускает, только за месячную плату. Действительно, что за человек, если несчастного бесприютного котёнка, на ночь глядя, требует немедленно из дома вон выкинуть? Бессовестная личность, одним словом, дрянь совершеннейшая Артём Евгеньевич оказался, а не коллега.

С Вадимом они ещё в бытность его квартирантом перестали за руку здороваться, а тут и прочая часть мужского коллектива при встречах начала ладони в карманах прятать.

Всем известна прописная истина: сегодня он котёнка вышвырнул, завтра собаку утопит, а послезавтра бабушку за двадцать копеек топором зарубит, история классическая, многократно описанная русскими и иностранными гениями.

Женщины, впрочем, по своей природной мягкости целую неделю пытались исправить его, проводя назидательные беседы, что приличные люди, достойные звания сотрудника их замечательного коллектива, никогда братьев наших меньших не бьют по голове. И напрасно Артём пытался уверять, что по голове он никого бить не собирается, напротив, целый месяц терпел беспредел, потом отмывал квартиру, чуть при этом не сдох — бесполезно.

Сытый голодного не разумеет. Со временем и женщины оставили попытки направить природного изверга на путь истинный, как водится, обратились за помощью к начальству.

Понёс однажды Евгеньевич бумаги на подпись к директрисе, отстоял, как полагается, очередь на приём, вошёл, кипу вручил, ждёт. Даже садиться на стульчик не стал, с ноги на ногу переминается: очень срочные бумаги, в том числе на матпомощь отпускникам, которым лететь отдыхать надо, а касса вот-вот закроется.

— Вы присаживайтесь, присаживайтесь, — говорит директриса, не спеша подписывать и глядя на него задумчиво. — У вас, я слышала, кошки дома нет. А у меня как раз родилось семь штук крестников, пятерых разобрали, парочка осталась. Не возьмёте одного?

Взяла ручку и не подписывает, ждёт ответа.

— У меня аллергия на кошек, — как бы извиняясь, признался в грехе Артём, — про то все знают, хоть у кого спросите.

— Ни за что не поверю, — произнесла начальница твёрдо, — вы только посмотрите на них, аллергию как рукой снимет. Какие милые, да же? Возьмите вот эту кошечку, возьмите, не бойтесь, такая, знаете, хорошенькая, такая забавная, ну, просто прелесть. Аллергию свою лечить надо в больнице.

— Я лечил. неоднократно даже. Не помогает.

— Плохо лечили. Врача смените.

— У разных врачей перебывал, чего только со мной не делали, и уколы, и таблетки — ничего не помогает.

— Если настоящего специалиста найдёте — обязательно поможет. Берёте крестников?

Котята сидели в старой дамской шляпке бордового цвета. Теперь она его два часа будет мурыжить-прессовать, отпускники пролетят с деньгами, разозлятся на него, коллектив вообще перестанет разговаривать. Конфликт перейдёт в неуправляемую фазу, придётся увольняться, всё к тому движется.

— Хорошо, беру, — Евгеньевич отворотил нос в сторону, дабы не чувствовать животного запаха.

— Если обоих возьмёте, прямо со шляпкой отдам.

— Спасибо, возьму обоих, у меня знакомые недавно спрашивали.

— Ну и отлично, я знала, что вы, Артём Евгеньевич, прекрасный человек и хороший товарищ, напрасно про вас гнусные слухи распускают. Любите животных, молодец.

Немедленно расписалась в бумагах, торжественно вручила фетровую линялую шляпку и вон выпроводила с иронической улыбкой.

Коллеги мигом сбежались в их рабочую комнату, принялись заглядывать в шляпку, живо интересоваться: зачем он с аллергией такой страшной набрал себе столько котят? Зато отпускники получили в кассе деньги и улетели отдыхать довольные.

«Я их знакомым подарю, — отвечал Артём несколько затравленно, — у меня знакомые в деревне живут, им кошки нужны. Крысы измучили». И все видели — врёт, нет у него никаких таких добрых знакомых в деревне.

После работы принялся ходить по домам, предлагать всем подряд распрекрасных котят совершенно бесплатно. Никто не брал, даже смотреть не желали. Артёму очень не хотелось нести шляпку домой, где прошлый запашок не выветрился до конца, а куда деваться? Никто не берёт. Ходил до позднего-позднего вечера, стыдно сказать, предлагал забрать даже с его приплатой. Коммерция не удалась.

Затемно, еле живым добрёл к своему подъезду, сел на лавочке. Подниматься к себе не хотелось. Пойти забросить куда-нибудь в овраг, что ли? Уже темно, ни черта не видно. Или предварительно утопить в ведре, чтобы не мучились? Или увезти в лесополосу и оставить там, как отец Мурку, эти-то не прибегут обратно. Да, вот именно, не прибегут. Зато директриса начнёт каждый день интересоваться, как поживают крестники. Ещё вздумает поехать проведать, с неё станется, бензин-то казённый.

Рядом на лавочку опустилась женщина.

Отвергнув идеи про овраг, ведро и даже лесополосу, не глядя в её сторону, Артём автоматически поинтересовался: «Гражданка, вам котёночка не нужно? Может, парочку возьмёте?»

Та даже не сочла нужным ответить.

«Ну и чёрт с тобой, бессердечная ты баба».

Или всё-таки съездить в деревню, всучить кому за деньги, договориться, чтобы не девали никуда, по крайней мере, первое время, а то и в деревню директриса может катануть запросто? Нет, никуда не поеду, устал, сил нет жить, того и гляди приступ сейчас начнётся. Залезу лучше на крышу дома и швырну их оттуда. А следом сам прыгну, предварительно натянув шляпку директрисы по самые уши, чтобы не свалилась при падении, пусть потом с милицией разбираются, объяснительные в прокуратуру пишут, собаки такие.

Да-да! Пусть объяснит директорша, откуда её женская шляпка взялась на голове погибшего подчинённого. Вызовут в милицию, как Евгеньевича прошлый раз в ОБЭП, допросят серьёзно, с пристрастием! Он ни в чём виноват не был, а и то испугался, когда совсем ещё молодой следователь начал допрашивать, почему некто Фонярский прописан в его квартире? Никакого Фонярского Артём Евгеньевич сроду не знал и не видел никогда… Так откуда, всё-таки? Спрашивает зло, не мигая, как в гестапо, аж кровь в жилах стынет. Вы спросите паспортистку нашей жилконторы, она пропиской ведает, а он в квартире один-одинёшенек… Значит, говорите, не знаете? Ох, страшно валериановому человечку в кабинете, будто с жизнью досрочно прощается.

И не зря, надо сказать, переживал, в том самом ОБЭПе вон как золотопромышленника допрашивали, что умер прямо на стуле от множественных переломов, после чего сбросили хитрые милиционеры предпринимателя со второго этажа, дабы камера на выходе не зафиксировала вынос тела, отвезли, в лесу прикопали. А тоже ни в чём виноват не был. Пусть и директрису там допросят, откуда на голове погибшего, дескать, взялась ваша бордовая шляпка? А Степаныча пусть прокурор города в оборот возьмёт, как он целый месяц над ним издевался со своим котёнком, рискуя его, Евгеньевича, жизнью ежесекундно. Прокурор вон самого мэра города арестовал за взятку, не побоялся, храбрый человек, честный, принципиальный. Взяли мэра за белы руки, а у того в кармане триста тысяч. Откуда у вас триста тысяч в кармане? Мэр страшно удивился:

«Я же мэр — вскричал, — у меня зарплата в месяц восемьдесят тысяч, как мне в кармане трёхсот тысяч не иметь?». И точно, кинулись смотреть — восемьдесят тысяч зарплата, но с карточки за пять лет ту зарплату ни разу не снимал! Шестьдесят объектов недвижимости в городе мэр имеет, целые собственные рынки и супермаркеты, а прокурор не побоялся… сначала. Потом срочно в другой город его перевели, за себя не боится, но за семью переживает, так прямо в телевизор и сказал. А мэр за четыре миллиона через Европейский суд освободился, ибо камера на двоих с телевизором всё же не соответствует высочайшим евростандартам, ходит нынче по городу: руки — в брюки, как ни в чём не бывало. Нет, лучше пусть Степаныча тоже ОБЭП допросит слегка, не до смерти, но чтобы понял хорошенько, как больно жить простому валериановому человечку на белом свете.

Дурно ему, очень дурно. Сбежать куда-нибудь от всего, найти другое место бытия, где нет ни сослуживцев — защитников животных, ни хитрой директрисы, ни Мурки с глазами, ни прочих Васек, ни дамской фетровой шляпки рядышком на скамейке, ни запаха в собственной квартире, до сих пор никаким стиральным порошком не выводящимся.

Кивнул Евгеньевич головой раз, кивнул другой и. заснул прямо на лавочке, забыв о мучительной действительности, перейдя в другую реальность, пусть и мнимую, но в данный момент спасительную, где ничего вышеперечисленного нет в помине, и можно, наконец, вдохнуть полной грудью свежий чистый воздух.

Оказалась кругом не тьма, но светлый день, встал Артём с лавочки, поднялся к себе в квартиру, там тоже светло, чисто и даже как-то празднично в том смысле, что на работу не надо идти, вроде бы выходной сегодня, и ни забот никаких нет, ни тревог. Пребывая в радостном, приподнятом настроении, взял с полки любимую книгу, сел в кресло, начал читать, быстро погружаясь в ещё более интересную радостную жизнь, которая захватила его в ласковые объятия и унесла прочь от дурного очень далеко. Не столько читает, сколько в памяти сами собой вспыхивают дорогие сердцу картины, разворачивается действие, скользнул от страницы взгляд в сторону, улыбнулся Артём Евгеньевич под стул, неведомо кому.

Стойте, стойте, что значит «улыбнулся под стул», а тем более, «неведомо кому»? Глупо улыбаться под стул, разве будет нормальный ответственный человек улыбаться под стул, даже пребывая во сне? И кому можно улыбаться под стул? И зачем?

Задав себе все эти вопросы, Евгеньевич уже внимательно глянул под стул, с изумлением замечая, что оттуда кошачьи глаза на него уставились.

Кошка чужая в квартире среди бела дня объявилась, что за чудеса в решете?

Отложил книгу, встал, подошёл — сидит, не убегает, взял осторожненько за шиворот, приподнял, решил на площадку из квартиры вынести. Ничего, спокойно висит котёночком, которого мамаша тащит, не царапается. Только смотрит Артём, бог ты мой, в другом-то углу целых две кошки наблюдают за процедурой эвакуации. Сделалось не по себе, как бы в предчувствии беды, коей пока нет, но шестое чувство шепчет, что катастрофы никак не избежать.

Волосы на затылке встали, а по всему, вмиг замёрзшему телу, мурашки завихрились.

Откуда? Дверь заперта, сам закрывал, окна тоже. Застыл на месте с кошкой в руке, обернуться страшно, что на диване делается? Наверняка странные, невесть откуда взявшиеся кошки прохлаждаются, глядя на него муркиными выпученными глазами.

Оборачиваться не стал, удержался, неторопливым шагом дошёл до двери, с насильственной прохладцей рассуждая: «Сейчас эту выкину на площадку, за теми вернусь».

Открыл дверь, а там, представьте себе, — целая кошачья толпа его дожидается на площадке, морды, морды — десятки, а может и сотни пар глаз уставились, будто ждали мгновения, когда дверь раскроется. Не успел ничего сообразить, влился кошачий поток в квартиру весенней игривой рекой, в половодье прорвавшей плотину, затопив комнаты. На столы вскочили, на стулья, со шкафов глазастые, усатые головёнки торчат, мяукают противными голосами, диван сплошь шерстью разномастной шевелится, иные так громко вопят, будто март наступил.

Выгонять бесполезно, самому бы куда скорее убежать — опять горло перехватило, дыхнуть нечем.

Кинулся вниз по лестнице, запруженной потоком идущих наверх кошек. Плотно движутся, черти: спина к спине, нога к ноге. Глядят горящими глазами на распахнутую дверь квартиры, словно в землю обетованную прут, за спасением души.

Но ведь не привечал он их, не подкармливал, как пожилые одинокие пенсионерки, которым не за кем ухаживать. Не выносил блюдечек с молоком вниз в подъезд, на что другие жильцы только ругаются и блюдечки на улицу вышвыривают — «там кормите своих кошар, весь подъезд провонял кошачьим дерьмом». Представить страшно, как на него теперь соседи рассердятся, что он столько кошек в квартире завёл: сотни, сотни, пройти негде, да что пройти, ногу поставить некуда, так и норовят, о колено потеревшись, на плечо прыгнуть. Вот, пожалуйста, запрыгнули. Перехватило горло, качнулся Евгеньевич, теряя силы, захрипел, понимая, что не выбраться на этот раз из кошачьего плена, сейчас рухнет на ступени, и придёт ему скорый конец прямо на лестнице.

Очнулся от дурного сна, когда сидевшая рядом и прежде не пожелавшая ответить на просьбу взять котят женщина, вдруг тронула его руку. Выскочил, вынырнул из потопа, не задохнулся, слава те господи!

Соседка продолжала сильно сжимать локоть.

— Артём, идём домой. Я сиамцев своих… сегодня… усыпила в ветлечебнице.

Порылась в сумочке, будто собираясь предъявить справку, что сиамские коты действительно уничтожены, и, стало быть, путь к семейному счастью свободен, но достала лишь скомканный платочек, тотчас горько в него всхлипнула, как дочь на похоронах матери от неожиданного воспоминания нанесённой родительнице обиды, за которую не попросила вовремя прощения, а нынче сделалось навсегда и непоправимо поздно.

Узнав любимую, Артём Евгеньевич замялся, не находя слов утешения в горе, причиной которому был он сам. Посидел-посидел, достал фетровую дамскую шляпку, осторожно возложил ей на колени драгоценным подарочным набором:

— Не плачь, ради бога, возьми вот кошечек… тоже, знаешь, очень-очень симпатичные.

Ночами в блуждающем поезде

Локомотив тяжёлой наземной торпедой летел, едва касаясь земли и стремительно неся за собой длиннющий хвост скользящих по зеркальным направляющим вагонов. Жарков глядел в окно и удивлялся: «Почему татары живут лучше русских — вон приволжское селение в долине, дома-крепыши один к одному, машины эмалью слепят, мелькают — полно, аж две осанистые мечети с поднебесными минаретами. А рельсы, наверное, крепко стягивают землю, словно стальные обручи. Они ведь весь шарик опутали. Пусть у воды даже и обрываются»… На первый свой вопрос он ответил сразу: «Больше работают, меньше пьют, наркотики не заглатывают и молятся».

Он сел в этот тринадцатый вагон поезда № 108, следующего из Киева в Астану, примерно в сотне километров от Воронежа на большой узловой станции Лиски с ангелом на колонне против вокзала. Или апрельская пора — этакое межсезонье, не то просто дело случая, но купейный вагон оказался полупустым. На соседней нижней полке посапывал мужик, смахивающий на попа. Таковым и оказался, когда познакомились, — отец Евлампий: в Казахстан получил назначение, в православный приход. В соседнем купе двое крепких парней в тельняшках с наколками на плечах — небось, вчерашние десантники: тот, что повыше, почернявее — Дима, а приземистый, поквадратнее, чистый блондин, едва ли не альбинос — Кирюша. Приметен ещё старичок из купе с противоположной стороны со странным именем и редким отчеством: Илуп Харитонович. Лет уж 67 ему. Знакомясь, насчёт рода занятий обронил: «По части снабжения».

Мелькнула ещё по смятой половичковой дорожке некая девица, словно птица: глянула-стрельнула на Жаркова намётанно, кажется, даже успела подмигнуть и невидимкой нырнула в тамбур. Только смазливое личико, выпуклую со всех сторон фигурку, да сигарету в розовоконечных пальчиках успел отметить Жарков. Остальные немногочисленные пассажиры так — на одно лицо. Да, ведь ещё и два проводника: Тлеухан, заковыристый казах средних годов — каждого каким-нибудь вопросом зацепит, и противоположность ему — улыбчивая и услужливая, добросердечная Асия, с красиво прочерченным румяным личиком-блинчиком с нашей весёлой масленицы, а по-русски говоря, Ася, сама так предложила величать.

Поезд летел в сторону столицы Казахстана, и был он необычным во всех смыслах. Его путь пролегал через три страны. Супермеждународный. Он пересекал несколько всемирно известных рек, начиная с Волги. Но самое достопримечательное — он бесконечно шнырял с территории России в степи Казахстана, возвращался обратно, а затем вновь скакал в гости к казахам. Всякий раз, переезжая границу, он обрекал себя на две проверки пограничников, таможенников, как с той, так и с другой стороны — нудные, долговременные, не признающие ни обеденного застолья, ни ночи. Шесть пограничных стоянок задерживали движение поезда на пять с половиной часов! «Какая безжалостная и глупая трата времени и денег, — подумал Жарков, осознавая полнейшую нелепость пути этого железного коня. — Другого такого поезда во всём мире нету — это же издевательство над службами проверки, но особенно над пассажирами».

Ночью его уха коснулся шорох — так, мышка хвостиком вильнула… Жарков разомкнул до светопроницаемой щёлочки одно веко. Сидя и глядя в окно, Евлампий как-то неопределённо осенял себя крёстным знамением, а в левой руке держал бумажный свёрток. Крадучись встал, чуть приподнял дверь на роликах и откатил так, словно лампадным маслом полил все шарниры — ни один не пискнул. Растаял в темноте вагона. — Конспиратор в рясе. Но куда ты и что понёс? Прелюбопытно всё же знать, — отметил про себя Жарков и повернулся на левый бок к стенке.

Утро выдалось занятным. Сначала тихо и нудно ругался проводник Тлеухан, нехорошими словами поминая русских таможенников, не закрутивших после себя винты на потолочных панелях, которые они вскрывали, пытаясь обнаружить в пустотах под крышей вагона нечто, ведомое только им одним. Затем он заунывным голосом муэдзина на минарете, собирающего правоверных к молитве, стал звать: «Ас-и-я! А-с-и-и-я!..» Он искал пропавшую напарницу. Но звучало это, как Азия. Словно объявлял Тлеухан пассажирам: мы снова в благословенном Казахстане! Ася нашлась скоренько. И тогда в дверь купе заглянул десантник Кирюша и, не сдерживая распиравшей его душу радости, завопил: «Диман женится! На ком? На Капитолине. На Капе, на ком же ещё? Не на Асе же… Вы приглашены на свадьбу. Вы, вы, — показал на Жаркова, — будете посажёным отцом… А вы… святой отец, сами понимаете. Вам их венчать. Рабочее совещание в нашем купе — прошу не тянуть время».

— Не к доброму часу, однако, затеяли этот блуд, — маслянистым голоском проворковал Евлампий. — Говорено же в писании: не вводи во искушение, да воздастся тебе громом небесным. Ох, как бы не накаркать.

— Ну, а чего ж, коль приспичило. Любовь вспыхнула, как спичка — надо успеть, чтобы в чёрный уголёк не скрючилась. — Жарков даже крякнул от весьма пикантной неожиданности, которая может круто изменить весь его скрытый сценарий, на привлекательном смуглом лице распечаталась многозначительная улыбка, не то ухмылка. — Отец, так отец, хоть посажёный, хоть ряженый, хоть генерал свадебный. Батюшка, а того, что по части снабжения, забыл его странное имя, вы знаете?

— Илуп… — вырвалось у Евлампия. И он сразу стушевался, наверное, подумав, что целесообразнее было бы ответить «нет». Поправился тут же:

— Прошествуем к молодым, сын мой, не тянуть же время, звали ведь.

«Так вот она, птичка-невеличка! — отдалённой догадкой отозвалось в мозгу Жаркова: перед ним сидела та самая девица, что вчера мигнула ему, скрываясь в тамбуре. — Стало быть, Капитолина, Капа, если попроще и покороче. Невеста, если уже не супруга… Брови-подковки, личико чистое, меловое, всё из бархатной бело-розовой кожи, правильных форм всё на свете, включая уши с тяжёлыми, правда, ширпотребовскими подвесками. Глазищи настырные, немигающие — сплошная бирюза необычайной глубины. Вылитая Софи, как её там. из Италии».

Чертовка, такую быстро не раскусишь.

Рядышком, в полуобнимку, млел, таял на глазах здоровяк Дима. Илуп Харитонович — как профессиональный снабженец — прикидывал смету необычайной свадьбы на колёсах, каковой он, по его признанию, не встречал даже в Одессе:

— Рыбу купим у казахов в Уральске, в том числе для пива там торгуют прекрасным копчёным жерехом, а водку — на нашей стороне, ведь лучше нас её никто до сих пор не гонит, мы не жалеем извёстки и глины на фильтры… Закуски — у бабушек из корзинки как на этой, так и на той стороне пирожки одинаковые… — с картошкой-капустой-луком и яйцами, а также беляши, чебуреки, манты.

Он был при своём деле, лицо его, плоское, как тарелочка для стендовой стрельбы (портрет составлял Жарков), блестело от мельчайших капелек пота, а глаза, слегка заплывшие жирком, из загадочных непрестанно превращались в мечтательные.

— Насчёт фаты молчу, не та обстановка, по поводу цветов — лучше полевые. Может, кто на казахской стороне сумеет сорвать на ходу степные, живые… Музыкальное оформление — есть старая питерская гитара, принадлежащая жениху, сам и саккомпанирует. Наконец, юридическое обеспечение: а отец Евлампий на что? Это же подарок, скажу я вам, в такой дороге-то. И, ещё раз, наконец, — Илуп вдруг взглядом, как сверло, вонзил в Жаркова, — посажёный отец! Кто вы, кстати? — из щёлочек глаз Харитоныча исторглась энергия мага, не позволяющая увильнуть от честного ответа. Однако у Жаркова присутствовала постоянная рабочая версия «геолог» и был у него против таких взглядов и вопросов свой особый, похлеще черепашьего, панцирь.

— Геолог.

— Мм-да… Все мы геологи и первопроходцы, — лениво подытожил снабженец.

«Первопроходимцы», — поправил в уме Жарков.

— А звать-то как вас, уважаемый?

— Иван.

— Блестяще! Свадьба будет идеальной и по замыслу, и по необычайному дорожному воплощению. Все мы, в общем-то, Иваны. — поставил в разговоре точку Илуп Харитонович.

«Что он ко мне пристал? Он, бестия, что-то понял? Он хитрее всех самых хитрых, во всяком случае — всех присутствующих. Он — объект особого внимания? Знать бы…» — Жарков мучился в бессилье. Мучился вдвойне, потому что недавно бросил курить, а все гурьбой пошли в дальний тамбур на перекур. Да, было ещё одно маленькое решение: второго десантника Кирюшу в связи с чрезвычайными обстоятельствами, вызванными этой форсмажорной свадьбой, отселить в купе к Жаркову и святому отцу на верхнюю полку. И, вообще, как выяснилось в предсвадебных признаниях, ребята — десантники бывшие, а ныне — Дима уже не первый год строит Астану, на сей раз забрал с Украины своего дружбана по экстремальной службе и везёт его на трудоустройство всё в ту же Астану, которую сооружают по всем канонам богатейшего созидания Арабских Эмиратов.

Пьянка началась спонтанно, как бы со смотрин жениха и невесты. Дима лениво бренчал на гитаре, напевая что-то давнее, раритетное и вполне задушевное:

«За неделю выпили всю водку, и настал голодный рацион, и тогда вливать мы стали в глотку керосин, бензин, одеколон. И в ночь шестёрками хиляли долго мы по тропам тем, где гибнут рысаки. От вин, от курева, житья культурного зачем забрал, начальник, отпусти». Песня, кстати, не красила жениха, выдавая какое-то ещё иное его прошлое.

Капа сидела красавицей. Губки кривила под ракушку, строила глазки, нечаянно проводила ладонью по бюсту. Пила водку. Всего понемножку. И вовсе не пьянела. Нога на ногу. Верхней болтает влево вправо, норовя задеть Жаркова. Но шептаться вышла со снабженцем. Вот и пойми.

Все потихоньку отупели, кто-то задремал. На Жаркова наплыли воспоминания. В прошлую поездку по этому же пути он сошёл в Горске. Там живёт старшая сестра его друга. Между делом встретился. Измождённая женщина плакала весь вечер в её двухкомнатной панельной квартирке на окраине городка машиностроителей и металлургов. Сына недавно задержала милиция: 6о доз героина в его карманах! Отпустили под подписку. Но те, кто дал эти дозы, не простит их потерю. Плати! Чем? Продай квартиру! А после этого ещё и суд, и срок большой, нескончаемый… Она рыдала буквально на коленях Жаркова. Утром он поехал на её завод, где несчастная всю жизнь вкалывала мастером и даже на пенсии продолжала тянуть лямку — сынок-то неприспособленный к жизни. У заводоуправления огромные щиты с большими и чёткими фотографиями, на одной из них она, мать этого сына, — гордость завода. Но сегодня ей помочь здесь никто и ничем не может, — так ему пояснили. Поехал в милицию. Его принял бравый с виду майор, с большим сверкающим крестом на верхней части мундира — за Чечню. Кто его знает, может и до суда не дойдёт дело, — выдавил он из себя.

Позже Жарков узнал — до суда не дошло. И понял почему — героин оказался в руках ментов, и они сочли, что этого им вполне достаточно, зачем возбуждать дело? Но платить тем, кто были хозяевами наркоты, парню придётся — от этих не уйдёшь.

Через заводской, рудничный южноуральский регион пролегал нешуточный наркотрафик. Где его концы? Кто закачивает бешеную кровь в сосуды скрытого и страшного организма?.

Ночью Жарков проснулся от порыва ветра. Это в купе-то?.. Он подсознательно понял, что где-то вблизи на какое-то время были открыты либо окно, либо дверь в тамбуре, и сразу взвихрился ударяющий холодом в лицо сквозняк. Машинально взглянул на светящийся циферблат: половина третьего. Хорошее время. Лучшее для всяких дел, не требующих посторонних глаз.

Утром подряд через все купе, приподнимая нижнюю полку и заглядывая внутрь, прошёлся очень встревоженный и озабоченный Тлеухан. «Восемнадцать… двадцать… — считал он вслух, почему-то загибая пальцы на руках. — Одного не хватает. Где ещё один мешок?» И он вновь шёл в начальное купе. Как оказалось, в каждом купе под нижней полкой лежал белый парусиновый мешок с древесным углём, а то и два. Эти мешки вёз проводник из Украины. Уголь он, по его словам, продавал на родине в Казахстане — шашлычникам. Мешки эти никто никогда не проверял: ни таможня, ни погранцы — служивый человек везёт, для своего мелкого заработка, ну и пусть себе везёт.

Тлеухан начинал считать в третий раз. Он уже стонал:

«Это же две тысячи сто тридцать шесть тенге. Кто взял?. Зачем?..»

Кажется, только Жарков что-то заподозрил. Он вышел в тамбур, достал сотовый, который всё это время от Лисок был настрого отключён, чтобы никто не знал, что у «геолога» есть связь. Он сказал коротко:

«В два тридцать ночи с внешней стороны первого пути в районе станции Радужная выброшен белый мешок с древесным углём, в нём — наркотики».

А свадьба продолжалась. Временами пел уже не один Дима-жених, а все хором, отец Евлампий, похоже, пригубил лишнего и постоянно твердил:

«Благое деяние, благое… соединяю ваши души, рабы грешные. Соединяю и освящаю, и дарую вам».

Он всё чаще прихватывал рукой крест на груди и целовал его, однако ухитрился припасть губами и к щеке невесты, но жених заприметил это и ткнул кулаком отца святого без разбора в живот.

Чередой шли и проверки. Старообразный, чем-то обозлённый таможенник на станции Озинки заставлял каждого выворачивать тряпьё и всё прочее из чемоданов и сумок до тех пор, пока он не увидит дна! И тут Жарков единственный раз за всё время сорвался: «Что ты хочешь увидеть? Это же тупость! У нас шестой раз всё переворачивают…» — «Мне за это зарплату платят», — последовал ответ. Зато попутчики теперь смотрели на Ивана как-то доверительнее, как на одного из них самих. Дальше следовала станция казахская с чудесным названием Семиглавый Мар — опять проверка, хотя и заметно более щадящая, формальная, нежели на российской забюрокраченной стороне.

«Какие же недоумки — ищут в чемоданах что-то запретное. Все не просветишь. Да и зачем? Кто надумал что-либо провезти, изобретёт и способ похитрее… — размышлял, искал ответы, лёжа на полке, Жарков, сглатывая горькую от водки слюну. — Чёртова свадьба, придумали ведь».

Этой ночью он решил не спать ни минуты. С вечера притворялся опьяневшим, раскачивался, хватаясь за поручни, падал на полку, говорил всякие глупости и даже лез целовать невесту. Всё это вызывало и обычное понимание, и сочувствие, а иногда и досаду — мол, возись тут с ним, отцом посажёным! После полуночи диван напротив скрипнул: отец Евлампий присел, оглаживая короткую чёрную куртку и ущипнув паклеобразную бородку. Привстал на цыпочки и приоткрыл дверь. Протиснулся. Следом встал и Жарков.

В конце коридора, у туалета, стоял некто, с головой, повязанной чем-то вроде обычной рубахи. «Да это же снабженец, Илуп, мать твою…» — ругнулся Жарков. На полу рядом со снабженцем лежало что-то бесформенное и белесое. «Неужто, мешок?». Иван провёл языком по мгновенно пересохшим губам. Ему было ясно, что они сейчас сделают. Они потащили мешок в тамбур, хлопнула открытая ключом дверь вагона… И когда мешок уже летел под насыпь, Жарков внятно произнёс:

«Зачем мешки-то красть?»… Эх, и сам-то он зачем это говорил? Илуп и Евлампий разом обернулись, по лицам энергетическим импульсом скользнул испуг.

— А-а, да это ж свой человечек-то. Не спится ему… Ты, геолог, дрыхнул бы мирно, золото своё ненайденное во сне рассматривал. А здесь — не твоё дело. Лишний ты как бы… — отец Евлампий передохнул. — Мы свидетелев страшно как не любим, хуже легавых они.

Евлампий, как на миг показалось Жаркову, полуподмигнул буквально одним взглядом кому-то…

И. всё. Память человеческой головы оборвалась, словно лента старого кино, последний кадр с мешком и двумя людьми куда-то, энергетично затрепетав, обвалился и тут же стёрся. Его ударили сзади. Удар был по-молодому крепкий.

Что может спасти человека в его самый пропащий момент в жизни? Конечно же, предыдущая жизнь. Кем ты был в прошлом, чем жил, как вёл себя, чем занят был повседневно. Вот от чего зависит твоя сиюминутная судьба, как ни странно. Жарков был сильным малым. В спортзале института схватиться с ним, пусть и не самым рослым громилой, просто качком, вряд ли кто бы решился. Сам Иван иногда после тренировок ощущал прилив сил такой, что, когда впрыгивал в трамвай, либо автобус и сжимал ладонями трубки поручней, ему казалось — они как резиновые поддаются сжатию и даже выпускают из себя воздух. Эффект силы. Металл слабее тебя, твоя воля сильнее рока судьбы.

Наверное, правая рука генетически вспомнила о собственной необычайной силе именно сейчас, в одну, всего лишь в одну микрочастицу часового времени. От летящего вниз, в бездну мелькающего пространства, тела мгновенно отделилась рука и по некоей компьютерной технологии зацепилась за поручень. Ладонь и пальцы намертво обхватили округлый металл, как газовый ключ до царапин стискивает стальную трубу. Удар сверху ботинком по голове ничего не изменил: тело болталось в воздухе, но не падало вниз. Надо было отрубать руку от поручня. Хозяин ноги в ботинке достал тесак. Но внезапно покачнулся и полетел сам.

Голова Жаркова была в полной отключке и последнее, что она ещё восприняла, — щелчок, похожий на выстрел.

…Этот странный блуждающий поезд на всех парах мчался на восток. Кто же придумал это сплошное несовпадение стальной магистрали с государственной границей? Уж умным-то его не назовёшь. Словно сатана для шкодливости свил верёвку из рельсов и пунктирной черты границы, специально понаделав узлов, петель и «восьмёрок» и теперь ухмыляется довольный: помучьтесь, грешненькие мои. Мелькали то русские избы, потраченные временем, с захламлёнными дворами, неряшливыми курами и исковерканной старой сельхозтехникой, то голые казахстанские степи, временами оживающие от случайного присутствия десятка вольно пасущихся коней, от одинокого зимовья, попыхивающего сизым кизячным дымком из низкой трубы. Вдруг появлялись на холме мазары — пять-шесть отшельнических могил, обнесённых саманными квадратными стенками, с закорючками полумесяцев по углам… Веяло вечностью и исконным притяжением земли, до сей поры незаселённой.

Он очнулся, наконец. Полутёмное купе. Тихо. Только колёса ведут дробный счёт вёрстам. На голове повязка. Подвигал руками, ногами. Слушаются. Только правая рука занемела, затвердела до состояния камня и вся наполнена ноющей болью. «Что же произошло?» — первый вопрос Жаркова себе.

В дверь осторожно постучали.

Вошёл сравнительно молодой, стройный и красивый казах в спортивной куртке и джинсах: «Бекишев, подполковник национальной безопасности… Будем знакомы, майор Жарков». «Всё знает ведь, откуда?..» — отреагировал безмолвно Иван. Молодой человек предстал разговорчивым, и Жаркову оставалось лишь внимать его речи.

Оказывается, сам он молодец: три мешка, сброшенные с поезда, попали в руки оперативников, повязаны и те, кто эти мешки поджидал. Героина в них килограммов двадцать! Откуда такие сведения? Так ведь работаем совместно. Прокол ты, Жарков, допустил всего единственный — когда выследил ночью их с четвёртым мешком, но, по сути дела, раскрылся. Понимаю, нервы. Но спешить не надо было?..

Они разговаривали на «ты».

— Сначала мы думали, Иван, что проводник Тлеухан со своим углём для шашлыков — невинная жертва. Но он вместе с ними. Он и предложил перевозить этот уголь в качестве схрона. Пограничники, таможня копаться в грязном угле не станут, к тому же он принадлежит проводнику вагона. Ну, подрабатывает немного, пусть себе, для семьи старается. Ты хочешь знать, кто они? Жених — никакой не десантник, «десантировался» только в таёжные лагеря раза три. Священник — его старый подельник, вместе, как у вас говорят, топтали зону, где он свечки делал для тюремной церквушки. Снабженец — тоже оттуда, хлеборезом на кухне жировал. А вот мадам как бы ни при чём — девка недвусмысленного поведения, искательница приключений. Попросили сыграть роль невесты, приплатили. Второй десантник — пока лишняя фигура, односельчанин Димана, а тот решил его «обкатать», на будущее, пока же заманил как бы на работу в Астану…

Жарков всё больше недоумевал: «Из молодых, да ранний. Ну и дока же ты, степняк».

— И, наконец, о том, что тебя более всего интересует. Кому ты обязан жизнью?.. — он медлил:

— А-си-е! Она вынуждена была пристрелить главаря, после того, как он ударил тебя ботинком по голове и уже не верила, что ты ещё удержишься на весу. Откуда у неё пистолет?. Она — капитан нацбезопасности.

Жарков с лёгким стоном закрыл глаза: «Какой я дурак! Старый осёл!» Когда отмечали эту свадьбу и всякое болтали по пьяни, за дверью купе нам постоянно мешало тарахтение пылесоса. Асия вроде бы чистила половичок, но почему-то только у одного купе. И этого ей показалось мало. Она зашла к ним и достала из-за спины букетик полевых цветов небесного цвета, подала невесте: «Это наши степные незабудки… Не забудете меня никогда…» И посмотрела на Жаркова — взгляд её обычно тёплых глаз в этот момент показался Ивану озабоченным и тревожным. Его пронзила мысль: «Что это… не забудете никогда?» Ох, уж эти восточные словеса со скрытым смыслом. Не ему ли персонально она подала знак? И ведь обратил внимание, но не проанализировал до конца — вот где исток прокола. Следовало устроить с Асей невидимую для остальных встречу. Дальнейшие события могли бы развиваться по другой колее. Думать всегда полезно, даже пост скриптум, извлекая досадный урок. Вслух же Жарков сказал лишь одно:

— Молодец, подполковник, а перед Асей я большой должник. Где же вас так обучали?..

— После распада Союза у нас не было кадров. Но страшнее то, что негде было их готовить. Свои институты формировались в спешке. А вам было не до нас — вы расстреливали из танков собственный парламент. И наше руководство стало большими партиями отправлять молодёжь на запад. Я — ученик польской системы безопасности…

— Бешпеки. А почему же Тлеухан долго сокрушался, когда обнаружил пропажу мешка?

— Э-э. типичная восточная уловка. Знайте, жители города, все до единого, пожалейте меня несчастного тоже все — меня обокрали!.. Поверьте ему: на остановке кто-то вынес мешок и продал шашлычнику на перроне. После этого, какое подозрение на него может пасть?.

Позже, на допросах уже, Жарков прояснил и некоторые другие подробности. Что за пакет был в руках Евлампия ночью? Не поверите… халва. И понёс он её в подарок. Капе, в которую, едва не испортив дело, втюрился. А на конфеты пожадничал… Да и женитьба Димана не планировалась заранее. Подвернулась девка уж очень смазливая — почему бы не устроить отвлекающий манёвр: гуляки-удальцы, да при своём любимом занятии — какой уж тут криминал? К тому же и «жёнушка», столь изворотливая, да неглупая, в скорости может сгодиться для настоящих дел.

— Итак, дальнейшие действия?

— Сойду в Горске. Туда вылетает группа из Москвы. Там есть хорошая зацепка по наркоте. Там встретят и наших граждан, преступивших закон. Надеюсь, отпустите?

— Отпустим. Но только ваших. Хозяин мешков и сами мешки — наши: поедут до Астаны. Вот моя визитка. Будем контактировать. Честь имею.

«Вышколен… Поляки, они гусары, любят парады, блеск. Но и нюхачи дотошные, школа-то известная — от Лжедмитрия ещё… — посмотрел ему вслед Жарков. — Скороспелые у вас, в Казахстане, ребята, дрожжевые, как на опаре выросли. И это понятно: новое долгожданное государство, люди, опьянённые такой переменой, почувствовали себя его полноправными хозяевами, энтузиазм, эйфория, хмель в голове забурлил — того и гляди, затычку вышибет. Вот и молодые, почти не замеченно, как-то сразу, выросли в должностях и званиях. А не так ли, вообще-то, и должно быть? Не надо, как у нас, пережидать коррумпированных старичков, о которых не раз споткнёшься, как о пеньки на вырубке».

А поезд уже миновал погранпост Илецк. Пересекал то равнинное, то всхолмлённое уральское подбрюшье. Сколько он ещё будет нырять из одной страны в другую? Зачем эти бесконечные пустые проверки. Ведь доехали бы мешки, хоть удвой, хоть утрой погранпосты. Правильно сказал подполковник-казах: лучше бы посередине железной дороги границу прочертили — северный рельс ваш, южный — наш. И никакой канители, и деньги — и ваши, и наши — целее.

В Горск поезд прибыл ночью. Оперативники профессионально тихо и неприметно выгрузили всю «свадьбу». Жарков подошёл к Асие. Девочка, щупленький воробышек, кажется еле-еле душа в теле. А наскочи-ка на неё в тёмном переулке — пожалеешь, если ещё жив останешься.

Как обманчиво всё на свете. Многое, во всяком случае. «Что ей сказать, как к ней обратиться?»

— Ася, милая. Вот мой адрес. Ты понимаешь, насколько мне дорога, как я тебе обязан.

— Ладно, Жарков, не хнычь, тебе это не идёт, — ответила она тихо, пряча адрес в карман путейского жакета. — Поцелуй лучше меня — долго жить будешь. Я верю, что мы ещё свидимся.

Иван ощутил на губах незнакомый, почти не уловимый полынный запах степи, настоя скромненьких степных голубых незабудок и пронзительно алых, броских весенних тюльпанов, что кумачевыми полотнищами покрывают плоские просторы в конце весны. В голове поплыли картинки заоконных дорожных пейзажей с одичавшими от свободы конями.

— Хватит, Ваня… — Асия смахнула с глаз слезинки.

— А наш Жарков-то, во, даёт! перевоплотился окончательно… — обратил внимание кто-то из оперативников.

Вот он степной, холмистый Горск. Его длиннющая улица имени вождя мирового пролетариата через весь город. Вот заплаканные глаза старшей сестры друга. Где-то у ментов припрятаны 60 пакетиков героина, а в другом месте горская наркомафия ждёт должок с сына несчастной женщины. За всё это завтра возьмётся Жарков. И за тех, кого сам привёз, снял с блуждающего поезда. Стоп, не ослышался ли?.

— Але, ку-ку-у, отец посажёный! Тебя ещё не посадили?..

Обернулся. Длинноногой цаплей от остановки к магазину бежит… Капа-Капитолина, невестушка вагонная. Махнула ручкой, кинула воздушный поцелуй Жаркову. «Ну и стерва… Опять же, у всякой стервы есть резервы — излови-ка её»., — только и успел он сообразить. Она исчезла, как и появилась, мимолётным видением.

Синдром ржавой крысоловки

Карьков шёл к своему сарайчику, приткнутому к стене давно распроданной под офисы некогда его родной обувной фабрики. В сарае он, по его выражению, сотворял весьма нехитрые устройства — мышеловки. Степан Карьков ими приторговывал, и это приносило ему копеечную прибыль. «Дома-то чего высидишь, скукота и однообразие, на Степаниду уж нагляделся за сорок-то лет, хоть она, конечно, и красивая баба была… — говорил он обычно приятелям. — А здесь, у рынка, всё ж свои люди, привычные уж, повеселее тут, да и прибыль, какая ни на есть». Карькову, бывшему моряку, недавно, посреди лета, стукнуло семьдесят пять, был он роста ниже среднего, весь какой-то корявый, будто сложенный из разных, особо прочных, но обязательно короткомерных частей. Выглядел он скорее крепким мужиком, нежели стариком. И вот уж что никак не увязывалось со всей его несуразностью — плясал лучше всякого цыгана, просто зажигался, искрился весь, чуть поймав ухом ритм музыки. В ход шли и подошвы ног, разумеется, и пальцы на ногах, и пятки, и ладони на руках, и колени, и голенища сапог, если в сапогах отплясывал, и даже локти, лоб, уши, рот свистящий. Всё щёлкало, дробило, улюлюкало, хлопало, а проще говоря, восхищало каждого, заставляло и его сердце биться по-особому восторженно. И ещё надолго унаследовал он от флота одну памятную метку — золотую фиксу на верхнем зубе рядышком с клыком. Обзавелись они с другом этими поделками, находясь как-то в увольнении — модно это было, при случае, для любопытствующих девушек приоткрыть рот, в котором есть кое-что красивое. Когда Степан улыбался всей своей широкой и доброй натурой, зуб вспыхивал и отражал блики, между прочим, более чем удачно, дополняя его портрет.

Народец ближний его ещё часто Якорьком звал. Это необидное прозвище прилепилось к нему чудеснейшим образом. На самом первом построении на палубе линкора, при перекличке, коротенький новобранец из центра России ответил, как и положено, «я», но почему-то, уже как не положено, тут же добавил «Карьков». Получилось слитно, на слух: «Якорьков». Кто-то из моряков сострил прямо из шеренги строя: «Глянь-ко, морская фамилия у нас появилась!». Так он и стал Якорьком. Всегда живым, сообразительным, надёжным в товариществе.

И всё же только благодаря таланту плясуна отхватил он, вернувшись в родные чернозёмные просторы после затяжной, как чересчур серьёзная драма, службы, очень приметную на всю округу розовощёкую Степаниду. Она хоть и была на голову выше его ростом, однако пара оказалась ничего, смотрелась. А началось с того, что однажды на сельских вечерках Степан как ударился подле неё в пляс, будучи ещё в морской фланельке с погонами старшины второй статьи, в бескозырке с ленточками в золотых словах да якорях, так полчаса и не останавливался, неуёмный, вызывая девку в круг, пока, умирая от смущения, не вышла, мелко перебирая каблучками и ускоряя до буквально слитной дроби этот перебор. И тут ещё парни да девчата стали подзуживать: дескать, Степан да Степанида — одна планида, сам Бог их друг к другу приставил. Вот и прожили незаметно, как всякие пенсионеры, словно одним днём, четыре десятка лет. Нажили сына Юрку, токаря, шофёра, парня здорового и симпатичного в мать, однако не шибко путного.

В тени и прохладе сарая Якорёк, отрубив вершок проволоки, стал привычно накручивать из неё пружину для мышеловки. И вдруг заулыбался — что-то его осенило. «А может, посурьезнее что соорудить? Крысоловку, как пить дать?..» — он вспомнил вчерашний, всех укатавший со смеху торг со случайной бабкой. Та подошла: почём, да почём? — Двадцать целковых. — Дорого, милок… — В магазине по тридцать, ну да ладно — бери за пятнадцать. — А ты мне её продемонстрируй!..

Ушлая бабка попалась — словечки-то какие. Делать нечего, зарядил своё творение Карьков. «Гляди», — говорит. И нажимает на сторожок пальцем. А щелчка-то и не последовало, заело. «Ну, вот видишь… — обиженно протянула покупательница. — Того и гляди, подсунут…» — «Так ведь в ней мыша-то не было!.. Потому и не сработала». — на удивление даже самому себе выкрутился Степан. Да так вывернулся, что все друзья-напарники в их самостийном торговом ряду от хохота прямо повалились: «Ну, даёт, Якорёк!». Как кличка с флота следом за ним демобилизовалась — Степан лишь удивляется: небось, сам и проболтался, не помня когда. «Мыша-то не было»., — трясли лицами приятели по рынку, повторяя сквозь слёзы смеха. Заулыбалась и бабушка. И купила, отчаянно махнув рукой.

…Степан накрутил усиленную пружину из проволоки потолще, загнул концы, один прибил парой скобок к дощечке, основанию крысоловки. Чем отличается она от мышеловки, так это тем, что зверя покрупнее должна прихватить надёжно и удержать. Не просто прижать окончанием пружины жалкого мышонка, а — страшно молвить! — как бы пришпилить крысу на гвозди. Их забивают с обратной стороны дощечки, а вышедшие кончики ещё и напильничком затачивают до иголочного острия.

И тут стряслась гремучая беда: то, что не сработало вчера на базаре, сегодня с удесятерённой силой хватануло здесь, на верстачке. Защёлка как-то сама по себе сорвалась и пружинящий конец проволоки пулей ударил Степана по ногтю указательного пальца, а палец как-то влажно влип в гвоздь… Брызнула кровь мелкими кляксами. Карьков едва не закричал от боли — до кости, наверное, пробило. Снял палец с гвоздя и машинально высосал кровь, обернул фалангу и ноготь не самым чистым платочком и наскоро закрутил мягкой изолированной проволочкой. Боль доходила до самого сердца, ущипывала его без жалости, пульсировала вместе с ним.

«Руки косолапые, что ли… угораздило ведь… И крысы не было, а защёлкнулась, не то, что вчера… с пружиной перестарался. да и гвоздь, кажись, ржавый — не успел зачистить». Ему хотелось выть от досады.

К вечеру палец опух, напрягся, покраснел — превратился в морковку с тупым концом. Степанида в сполошилась: «К доктору надо идтить!..» Словно доктор за углом их ждёт-не дождётся. «Какой тебе ещё доктор — вон с окна кусочек алоя отщипни, да привяжи, — оборвал Степан. — Пройдёт, никуда не денется, не впервой».

Утром он не мог и чуточку шевелить пальцем, оконное растение не помогло — палец будто чернилами туго накачали.

Они поехали в травматологическую больницу своего губернского города на маршрутке, дальше переулками месили пыль пешком. В приёмном отделении врач засвидетельствовал всё, как положено, на бумаге, позвал хирурга, совсем молодого мужчину. Тот был кудрявый, в белом халате без пятнышка. Из прореза выглядывал золотой крестик на тяжёлой, словно кованой, жёлтой цепочке. «Верующий, похоже, значит, совестливый, аккуратный, — успел подумать Карьков, — считай, повезло с первого шага. Только прёт от него духами, как от беспутной девки…» Хирург прервал его мимолётные догадки: взглянул на палец, промолвил как-то без выражения: «Ампутация.

Гангреной пахнет… может продвинуться вверх по руке… Семь тысяч… Анестезиологу ещё надо… И продольный разрез придётся делать».

— Чего? Какие семь тысяч? Что ещё за астезиолог? Я на обувной фабрике кузнецом в горячем цеху тридцать восемь лет оттрубил. я семь лет на корабле плавал: четыре океана и восемь морей прошёл!.. — впервые за многие годы на крик сорвался Карьков.

— И мы своё оттрубим, — спокойно сказал кудрявый в белом. — И палец отрубим. А то и выше. Если оплатите операцию.

— Пойдём, пойдём отсюда, Степанька!.. — тащил по ступенькам крыльца упиравшуюся жену Степан. — Нога моя больше сюда не ступит… Курвачи, а не врачи… Я их достану!.. Всех благ! — выкрикнул привычное для него прощальное слово, на ходу заматывая палец бинтом.

Дома он взялся за телефон, хотя толком говорить по нему не умел, не было нужды, особенно говорить с официальными лицами. В горздраве ему ответили, что медицина у нас, в принципе, бесплатная, но случается, госсредств недостаёт. Впрочем, с обращением его, гражданина Карькова, непременно разберутся и ответят по форме лично ему же и пожурили за то, что он некорректно общается по телефону. Звонил ещё куда-то — примерно то же… К вечерку заглянул Филантий, проще говоря, Филя, тощий и длинный, как кишка, молчаливый, но по пьяни и говорливый сосед по тротуарному рынку, торговавший шурупами, ржавыми гвоздями, такими же патрубками и тремя водопроводными кранами.

— Якорёк, Стёпа, куда пропал-то? Без тебя скучно. К обеду сообразили по капельке. Да опять же без тебя — не то, сам понимаешь, даже анекдот рассказать, утешить, рассудить некому… Бабка твоя, интеллигентша, опять приходила, ещё одну мышеловку хотела купить. Да их больше никто у нас не делает. Ушла ни с чем. Что с пальцем-то?

— На гвоздь напоролся по глупости.

— То-то смотрю, кислый… Сейчас вылечим. — Полез в оттопыренный внутренний карман задубевшего от носки пиджака. — От всех болезней, зараза. Не маши руками, не отказывайся. Есть мыслишка одна. Помнишь парторга на нашей обувной, Сетевого, да-да, Сетевого. Он же на профсоюзе большим сейчас сидит. Не смотри что на митингах он в старом фрицевском колпаке, как в кастрюльке вверх дном, да в тужурке облезлой кожаной — это прикид такой для народа. Смотреться-то своим человеком должен — веры больше. А вообще-то он нынче один из самых богатых людей в городе: стадион, всякие там санатории, профилактории, базы приватизировал. Они ж профсоюзные были… — Филя не спеша разлил по первой, как бы делом подкрепляя свою речь. — К нему и обратимся, он всё может, любого фельшера захомутает и шлангом скрутит.

Не иначе, как вспомнил, что слывёт молчаливым, Филантий, похоже, закусил последним словом. Выпили по второй, по третьей. Палец откликнулся — перестал ныть. Филя молчал и жалостливым собачьим взглядом преданного слуги смотрел на Степана.

Разговор с Сетевым получился солидным и обнадёживающим. Но, во-первых, до него, что называется, едва достучались и это уже можно было считать отнюдь не рядовой победой. Секретарша грудью встала на пути, только взглянув на двух смурных мужиков, увиливала, хитрила, лиса паршивая. Степан даже представил её себе в некоем образе: растопырила руки на весь предбанник, как ветряная мельница крылья, а может и стала бы лягаться при случае, обе ноги, видать, толчковые… Потом, уже в кабинете, воздушном и затемнённом, Сетевой не признал ни Карькова, ни каланчу Филантия, который трудился на обувной всего-то грузчиком, а по совместительству — экспедитором. Знаете, говорит, сколько у меня народу?! И я вам не Македонский, чтобы каждого упомнить. Тогда Степан надоумил его, что до парторговской должности тот был начальником цеха, где и громыхал раскалённым железом бессменный кузнец Карьков. Сто двадцать шесть рационализаторских предложений и даже изобретений внёс он, Степан Карьков, за эти годы и даже оказался у него раз пятнадцать в соавторах сам Сетевой… Прогресс-то на фабрике развивался вверх в основном благодаря Карькову, потому и труд был во многом механизирован. К примеру, передки, стельки, другие заготовки стали кроить одним прикосновением штампа… Не раз об этом на собраниях говорил и сам Сетевой. И в партию хотел принять Карькова, да в последний момент передумал: «Бросил бы ты, душегуб, этот хуторской самогон на рабочее место таскать!..» А ведь и сам пригублял по гранёному стакану, пригнувшись за пыльным горном.

И тут, наконец, вспомнил профсоюзный босс: «Ну как же, как же!.. — стукнул себя в медный лоб, — мы с тобой, Карьков, считай, вдвоём и двигали прогресс. Так что там у тебя стряслось?..» — Поправимо, — выслушав, коротко резюмировал Сетевой. — Мы слов на ветер не бросаем и кого надо к порядку призовём скорёхонько. Завтра иди к тому хирургу. и пусть он только заикнётся о деньгах, продажная шкура, эскулап хренов!.. Ты меня понял, надеюсь?.. Чаю не предлагаю, мужики, время сейчас не то, чтоб чаи распивать — только поспевай.

На другой день Карьков со Степанидой вновь поехали общественным транспортом в травматологичку. Час пробивались к хирургу. Тот самый — голова в завитках, халатик шуршит крахмальный. «Молодой ещё совсем, есть ли опыт-то?» — закралось легковесное сомнение в голову Степана. Врач осмотрел руку, покачал головой: «Тянете время, по проволоке ходите, раскачиваясь. Пятнами рука пошла. Двенадцать тысяч, да анестезиологу, само собой».

У Степана от этой наглости первое слово в горле застряло: «Сетевой вам звонил?..» — «Мы не позвоночники, мы хирурги. И разговор у нас с вами жизненно важный. А Сетевой лучше бы сумму эту тебе отслюнявил, от него не убудет».

— А тебе прибудет? Всех благ, — сказал Степан и с жалобным и нетипичным для него колючим лицом, готовым взорваться, заковылял к лестнице…

К концу дня, прослышав о беде, приехал сын Юрка, привёз с собой внучка Валерку. Сын прежде на механическом заводе работал станочником, но начальство завод растащило, обстановка усугубилась до шекспировской. Ушёл работать на автобус к частнице — тоже пусто! Почти всю выручку дневную отдавал владелице маршрута, свояченице опять же какого-то большого начальника. Та ничего не делала, но деньги собирала с каждого водителя. Перешёл в строительную бригаду — в отдалённости ферму возвести задумали. Но тоже давно не платят. С женой ни то, ни сё, можно сказать, по отдельности: она обвиняла его в изменах, он ей пришил какого-то мужичонка.

— Батя, ты не дёргайся — сейчас, единственно, только партия поможет.

— Так её нет уж давно, на риф наскочила. А риф — он и «Титаник» утопит.

— Ошибаешься, батя. Есть такая партия! Помнишь, кто-то вякнул, ну на партийном там балагане? Я сейчас позвоню в их штаб.

Наутро в дверь бодро затрезвонили. Через порог шагнули двое ухмыляющихся парней и девушка в штанах, постыдно обтягивающих её нижнюю половину. В руке одного — коробка. Представились они Карькову не то «нашими», не то «вашими» — не вник. Выслушали хозяина, постоянно требуя говорить короче. Пояснили: вообще-то, мол, это совсем не партийное дело, но и, в то же время, забота о каждом россиянине входит в круг их прямых и косвенных обязанностей и они посодействуют больному уж точно, как по графику. Вручили коробку.

Сверху положили разноцветный лист с портретами: вот здесь, дескать, поименованы наши кандидаты — а выборы через полторы недельки — вы уж, все взрослые и сознательные в трудовой семье, нарисуйте крестик против каждого. Бросили с порога: мол, оперативно разберутся и позвонят дополнительно.

Степан в нетерпении разорвал картонку здоровой правой рукой. На стол вывалились две баночки консервов — «бычки» и «сайра», а также зелёный горошек, лапша в пакетиках и пузырёк шампуня… Тут в дверь тихо и нежданно втиснулся фитиль Филантий, врезавшись головой в бейсболке в верхний косяк. Ухватил взглядом стол:

— Не горюй, Якорёк, Стёпа, открывашка есть? Бычки в томате — это полезно!..

Степанида едва не попёрла базарного гостя прямо от двери, но учла всю накрененность хворой обстановки и, неслышно всхлипнув, скрылась в соседней комнате. Усталая, выжатая болью и страхом предчувствия, бесконечным бдением, прикладыванием компрессов и примочек из глины, овса, тёртого хрена и трав, она становилась безразличной.

— Крысы сухопутные, восьминоги ненасытные. — выругался Степан после второй рюмки. Рука его уже висела на перевязи, как переломленный батон сверхтолстой варёной колбасы. И этот батон, казалось, страшным стволовым обрезом грозил, окружающим его, тем ненасытным тварям.

Сын Юрка пытался утешить отца: — Они помогут… Вот увидишь… Это люди непростые, батя. Надо только подождать.

Восьмилетний внук Валерка озирался на деда пугливо и печально, как смотрит закоренелый двоечник на свою учительницу, которую за что-то распекает директор школы. Эта учительница не раз его спасала и вот она может уйти насовсем.

Он бы, наверное, мог собрать эту сумму — и семь тысяч, и даже двенадцать, если бы не долги. Ремонт коридорчика сделали, линолеум сменили (как некстати!) — совсем проваливался. Да если бы у Юрки с работой всё было ладно… И занять-то не у кого, и ссуду никакой банк не даст неимущему пенсионеру. Карькову на закате лет как-то сразу не подфартило по нескольким направлениям. Оплата рацпредложений прошла почему-то мимо официального заработка, да и была ничтожной. Как выяснил он после и совершенно по случаю, тот же начальник цеха Сетевой заработал на сметливом кузнеце немалые деньжата. В общем, пенсию назначили — кот наплакал: три с половиной тысчонки. Степаниде того меньше — колхозный стаж — это как лагерный срок, пустота, вакуум, да и только.

На следующее утро, тёплое и светлое, августовское, Степан добрёл до сарая, будто прилипшего подслушивать несуществующие уже шорохи канувшей в Лету обувной фабрики. Присел у верстака и выключился. Видение его посетило: идут босиком по горячей пыли, держась за руки с матерью. Дорога неровная: то вверх, то вниз, то наискосок — просёлок над Доном, вот и всё. Народу кругом много: женщины и дети в основном, как и они сами. Собаки, как волки. Солдаты в чудных пилотках. Это их гонят в лагерь. Мать всё шепчет: «Ты терпи, Степунчик, я сальца кусочек спрятала и хлебушка ломоток, может и спасёт это нас». Их держали за проволокой в голой степи, под палящим солнцем, под дождём грозовым, без еды, без воды. И тут же он увидел вдруг нечто совсем иное — чиновница спрашивает: есть ли свидетели, которые бы подтвердили, как он был малолетним узником у фашистов, тогда и о пособии можно речь заводить? Этот вопрос настиг его уже после пройденной жизни — да какие очевидцы, коль мама умерла вскорости, коль отец с фронта не вернулся, а сам он, продолжатель рода Карьковых, воспитывался у дяди, затем — в ремеслухе обучали станочному делу… Армия. Флот. Единственное, что удалось — это служба. И чинами не обошла, и уважением, товариществом моряцким обогрела.

Уж много позже повелось это — оформлять пособия узникам ещё той страшной войны. Поехал на те хутора — а там урочище, крапивой наполненное, да одинокий, обгорелый, как труп в исподнем, высохший тополь в свидетелях. А то бы получал хорошо.

Он вздрогнул, видение исчезло. Зато явь обозначилась. К сараю шли Степанида и не покидающий его Филя — ещё не известно, кто кого выше.

— Ты, Стёпа, мужайся и крепись — я ведь с тобой прощаться пришла. Она присела на узенькую скамеечку.

— Все кругом молчат, одна я переживаю да Богу молюсь. Ты меня, Степушка, прости, если что… — И запричитала… — А не запамятовал, Стёпа, как мы этот дом фабричный строили своими руками, квартирку нашу — это ведь мы свою жизнь начинали улаживать?.. И бетон вечерами после работы месили, и кирпичи до надрыва таскали.

— Как же, запамятуешь такое! 427 часов отмантулили. Носилки с кирпичом грохнулись на ногу, едва отхромал… Потому и дом свой, как в родах вымученный… И никакая приватизация не нужна была нам — мы его солёным потом, сердцем выстрадали.

— Успокойся, Степушка, зря я разговор этот затеяла, нам бы о чём другом потолковать.

— Не хорони ты его заживо, Степанида. Судьба ещё весь ресурс не выжгла. Не опережай судьбу-то! А ты что приуныл, Стёпа, Якорёк, бабы они и есть бабы. Мы ещё с тобой посидим на берегу Дона с удочками, грибы пособираем в сосняках… пивка холодненького попьём. А кто нам запретит?. — он хлопнул себя разлапистым кулаком в худую ребристую грудь, вылитый бочонок с выпуклыми обручами. — У меня и сейчас есть… — уже шёпотом. И добавил грозным рыком, взметнув разом воробьёв с дворовой рябины — Погоди, мы их всех, кто у нас на препятствии, настигнем. Вот такой я разгневанный!..

Степанида уплелась варить травы. А Карьков вновь как бы в параллельный мир канул, никого не слыша отсюда, с ближней стороны. И вновь волнующая молодая давнишняя иллюстрация. Он на глянцевой мокрой палубе крейсера, ночь, взрывы кругом, штормит где-то по пятому баллу, ухнуло прямо вплотную сбоку и он летит, долго летит, словно альбатрос на планерских крыльях, и падает в бездну пузырей, бурлящей солёной газировки… Какой-то канат, человек, схвативший его за волосы. Так это же из тех дней, когда он на флоте захватил краешком японскую войнушку, семнадцатилетним. Это его с палубы скинуло взрывом.

Он сегодня по закону имеет все фронтовые права. Но нет, ему этих прав не дали. Почему? А получилось вот как.

Перед Степаном возникла, словно в мареве, живая колыхающаяся картинка, причём, довольно радостная — вот уж действительно, жизнь, она как один день, будто вчера это было. Направили их крейсер секретно через Тихий океан в Сан-Франциско. За каким-то грузом. К друзьям, союзникам. Встреча была жаркая, людная, в кинотеатре бурливого портового города. Наши морячки концерт дали большой.

И вот вышел он, старшина второй статьи Стёпа Карьков, на обласканную зрительскими хлопками сцену: с «Яблочка», с русской плясовой, с «Цыганочки» начал, а закончил всякими там заморскими тустепами, да польками. Колесом по сцене на вытянутых руках катался. На животе, на медной пряжке с якорем, выкручивал крендели. Американцы голоса сорвали, ладоши отшибли, приветствуя необычного низкорослого моряка из снежной, воюющей страны Советов, одна американка даже замуж просилась… Словом, сбацал как мог, заокеанскую державу поставил на колени, если хотите, при всём её умилении и неподдельном восхищении.

Когда вернулись, думали — по медали всем выдадут. Лично он преподнёс, как умел, русское искусство! Нет. Ему сказали после возвращения, чтобы забыл о том концерте и дали бумажку расписаться, якобы он, как и остальные его «подельники-артисты», вообще никогда не присутствовал во фронтовой зоне. А так бы пенсия сегодня была фронтовая.

Кажется, он очухался. Он даже задал вопрос Филантию:

— А что бы ты сделал, если б тебе дали миллион?.. Филя растерялся и зачем-то поддёрнул ходульные штаны.

— Дак. Кто ж мне его даст. Уж погулял бы… и тебя не забыл бы, Якорёк. Не веришь?.

— Верю… Но это мечта млекопитающего. Ты и так не просыхаешь. А на что-то высокое не способен. Пень пнём!

— А Сетевой, стало быть, по уму распорядился бы миллионом? А твой хирург тоже шибко умный?..

— Не в этом дело, Филя. Жизнь у всех одна и она, как один день. Не успеешь оглянуться и деньги ни к лешему. Главное всё же в том — что ты сделал, кого родил, кого и насколько поддержал… А всё остальное — пустое, грех безбожника… Ведь живём-то совсем в ином мире, не пасут нас завоеватели со зверским собачьем на поводках. Радоваться бы, светлеть душой… Чего не хватает-то нам?! Простор на тыщи километров, сплошное несметное сокровище! — едва не сорвался на бесполезный крик Карьков. — Справедливости, честности разве что не стало. Ни любви, ни состраданья у нас друг к другу… Почему?.. Потому что мы все вдруг оказались больными? У нас у всех ампутировали совесть, необходимый голос совести внутри каждого сразу и пропал, искалечили нас безвозвратно, всех поголовно сокрушили деньги, бумажки постыдные?.. И ведь получились из нас уже не люди, а крысы!..

— Вот и я об этом, — оживился Филя. — Ты успокойся, Стёпа, Якорёк. Передушим мы этих крыс — не пикнут. Ведь не все ещё пока… А пока… Не послать ли нам гонца?.

Карьков проснулся в половине пятого утра и обнаружил на глазах крупные слёзы — во сне плакал. Руки словно бы и не было, как-то вся онемела, отнялась, словно лишняя. Зато давило под сердцем. Дыхание совсем спирало. И это впервые.

— Что ты, Степушка? Не спится? Рука болит?. Он не ответил. Вдруг потерял сознание, как провалился в океан.

Днём чуть-чуть отпустило. Сидел на диване. Все, как и он, ждали телефонного звонка. Хоть бы от партии, хоть бы от самого дьявола. Но телефон словно контузило. Опять пришёл худющий, чистое удилище, Филя. Не пустой. Но Степан наотрез отказался. Тогда гость ударился в рассуждения, стал вспоминать вчерашние дворовые встречи, разговоры и тем самым только подсыпал соли на страшную рану Якорька.

— Вчерась во дворе у нас был праздник. Ну не совсем… На пенсион спровадили мужика. Чиновника. Где-то возле депутатов ошивался. Знаешь, Стёпа, сколько ему заплатили на прощание?

_{— ???}

— То-то же. Сорок окладов! Мать честная. Оказывается, так положено.

— Не бреши, верста коломенская. Этого не может быть. Этак нам и России не хватит, всю раздадим по начальству. Веришь всяким.

— Вот-те крест. Чтоб мне на базаре фарту не видать… А знаешь, какую пенсию назначили? Двадцать восемь тыщ-щ!..

— На весь год, что ли?

— Ты чего, Якорёк, воды морской хлебнул во сне?.. Это ему, как тебе три с полтиной — понял?.. Расслоением это называется, вчера мне так один грамотей раскумекал.

— Стало быть, пора умирать… Мы с тобой никто… Мы с тобой потерпели крушение и мачта наша общая хрупнула, как спичка. И первыми, как всегда, с нашего, построенного нами, корабля, бегут крысы — на этот раз, прихватив всё, что пожирнее… — Карьков сжал губы до мертвенной неодушевлённой полоски. — Плесни что ли, длинный, всех благ тебе… А мы, дураки, всё какого-то звонка ждём. Зачем? Что он нам даст? От чего спасёт? Юра, сынок, ты ведь на гармошке играл смолоду-то — поди, возьми у соседа напротив, да сыграй мне что-нибудь занозистое, привычное, чтоб кровь взбурлило.

Юрка принёс тульскую хромку, скользнул по пуговкам, расслабляя пальцы, легко, на ощупь, взял пару аккордов и пошёл наяривать колено за коленом.

Но уже и ноги, былые чуткие ноги отца, не реагировали на бодрые, мажорные призывы, как бы спали. Внутри у него нарастала тяжесть глухой обиды, к горлу чугунным шаром подкатило чувство кем-то бессовестно обманутого, грубо униженного глупого человечка.

Он больше не мог сопротивляться набирающему силу недугу. Да и к чему теперь это превозмогание?..

Глаза Карькова подёрнула одна сплошная, большая и плоская слеза. Ему ещё хотелось что-то из собственной жизни вытянуть… Он как бы желал нечто важное заявить, но золотая фикса вспыхнула лишь на кратчайшую долю случайного и неуверенного видения.

Это смертельное чувство вины

Жили-были хорошие детки — Ванечка да Манечка. Это по-нашему. А если по-немецки — Ханни да Марихен. Учились хорошо. Родителей слушались. Младших не обижали. Старших уважали. Подросли, в университет пошли, на студенческую конференцию поехали, встретились там и полюбили друг друга.

Поженились не сразу, а три года на каникулах друг к другу катались да каждый вечер ровно в девять перезванивались. Да не только почирикать, мол, люблю тебя, мой зайчик, люблю тебя, мой котик, а и поговорить им было о чём. То смысл жизни, бывает, ищут. То права детей обсуждают. То над разницей между интеграцией и ассимиляцией иммигрантов задумаются. То — сколько индивидуальной свободы должно быть в подлинной демократии, а сколько — общественных принципов. То со снобами и гопниками разбираются. А то и вовсе роль церкви в политической жизни страны знать хотят. И не то, чтобы поорать да языки почесать, а серьёзно так обсуждают. В общем, хорошие ребята. А, главное, взаправду друг друга любили. Бывает, идут, взявшись за руки по улице, — залюбуешься. И некрасивые оба, вроде, а поглядишь на них — и вроде кто тебе подарок новогодний сделал! Правда, волосы у Марихен были хороши. Каштановые с золотинкой, густые, чуть недостающие до плеч, так что, когда налетал ветер, упругие пряди поднимались короной.

Вы о новогодних подарках мечтали? Вот у меня был старенький дед Мороз в детстве с мешком из жёлтой гофрированой бумаги. Купили его месяца через два после моего рождения. Мама, как я подрастать стала, того старого грязного деда всё выбросить хотела, да нового, нарядного, купить. А я всё его обратно из помойки вытаскивала и то за ёлку, то на антресоли схороняла. И накануне Нового года непременно ему в мешок записочку пропихивала, на которой моё желание было записано. Я рано писать научилась. Так что, в его мешке мои желания лет с трёх накапливались. Не то, чтобы я когда-то верила, что они исполнятся. А так как-то. Просто хотелось положить ему моё желание в мешок — и всё.

Выну клочушок ваты, чтобы новая записка поместилась, желание моё в комочек сомну — и в мешок. А клок ваты — сожгу и пепел развею. Потому что неудобно дед-морозовскую вату выбросить. Потом мама деда всё-таки изловила и ликвидировала. Так что, теперь никто не знает, какие у меня были новогодние желания. Но вот когда я светленьких да глазастеньких Ханни с Марихен у себя из кухонного окошка во дворе всякий солнечный день видеть стала, то и почувствовала, что один-другой желательный комочек расправился и неожиданным образом исполнился. Не забыл меня, видать, Дедушка. И не вовсе ликвидировался.

Отучились оба. Профессии хорошие получили. Он — детский психиатр, она — детский психотерапевт, который живописью и всяким другим художественным творчеством лечит. Пришло время место искать, где у обоих работа будет и где квартиру снимать недорого.

Выбрали себе красивый и сложный город Берлин, облюбовали квартиру такую, чтобы у Марихен непременно одна своя комната была, у Ханни одна своя, а у них обоих общая. Очень они боялись, что от слишком совместного быта их чудесная любовь может разрушиться. Что наступит день, и они перестанут встречать друг друга, а будут просто вместе по дому да по гостям шляться. Да и то сказать, ведь со временем и работать вместе собирались. Ни на минуту уже не разлучаться. Так ведь правда — и «я» утратишь, и «ты» замечать перестанешь. Осторожней с этим надо.

В общем, планировали, радовались. Марихен платье белое шила. Они с Ханни были христианами. Ханни чуть менее религиозным и увязывающим свой календарь по церковному. Марихен же не мыслила нормальной жизни без регулярной исповеди и отпущения грехов. Так что к свадебному обряду они готовились тщательно и торжественно.

А незадолго до свадьбы ехала Марихен на машине через перекрёсток. Полыхнул в открытое окно ветер. Бросил ей каштановую упругую прядь в угол глаза, и не разглядела Марихен быстрое движение тёмного силуэта справа. Через секунду раздался человеческий визг, перекрывающий даже дружный визг многих тормозов. Ещё несколько секунд по перекрёстку скользили и разлетались кубарем, карточным веером, покати-горошком, поваленный на бок мотоцикл, осколки зеркал, багажные сумки и два человеческих тела. Марихен вышла из машины, посмотрела на визжащую с закрытыми глазами женщину на обочине, и, кажется, пошла вперёд, к юноше, который лежал ближе к ней. Но дальше она не запомнила. Только женщина на обочине ясно в памяти осталась.

С точки зрения правил дорожного движения, Марихен была стопроцентно виновата. Но в Германии за это не обязательно сажают. Поскольку мало смысла в этом видят. А видят его в том, чтобы виноватый расплачивался. За всё. За лечение, например. И ещё в специальный фонд платил. Это, поверьте мне, очень большие деньги. Такие большие, что в России иной и на пять лет в тюрьму бы за такие сел. А иной и на десять не пожалел бы. Но я не об этом хочу рассказать.

А упоминаю это только для того, чтобы объяснить, почему Марихен каждый день проводила не в камере предварительного заключения, а под окнами реанимации, где лежал тот из двух парней, что ехал без шлема. Это был очень здоровый, спортивный парень. С размозжённым черепом и повреждённым осколками мозгом этот 18-летний мальчик продолжал жить.

Ханни уже начал работать на новом месте, молодых врачей принято загружать по самое некуда, и поэтому по будням он приезжал в больницу только поздно вечером, чтобы увезти Марихен домой.

Разговаривали они мало. Не было теперь такой темы, от которой бы Марихен не передёргивало и со словами: «Ханни, пойми, я пока не имею больше права об этом говорить!», она превращалась в соляной столп.

Марихен стала считать, что всё, что может доставить ей удовольствие, — книжка ли, шоколадка ли, — это оскорбление Петеру, мальчику, которого она искалечила. В то же время, она не пыталась ни руки на себя наложить, ни как-то изменить течение вещей. В срок, который был указан в её договоре, она вышла на работу и стала бесшумно и аккуратно ассистировать в большой красивой клинике, изготовляя необходимые предметы терапевтического искусства. Задав Ханни вопрос, не лучше ли им отказаться от заключения брака в связи с её новым финансовым положением и диагностированной депрессией, и выслушав его горячий ответ, она не стала спорить. И в срок, который был назначен в ЗАГСе, она тихо вышла за Ханни замуж. Она сосредоточенно составляла списки необходимых для нового хозяйства покупок и смету. Никогда не возражала, если Ханни приглашал гостей, и послушно шла с ним в гости, в театр — на все эти раньше, ещё до того момента, когда она услышала визг женщины на обочине, запланированные мероприятия. В Германии ведь принято планировать задолго. Тем более — медовый месяц и ситцевый год. Когда Ханни предложил ей пройти психотерапию, она тотчас же согласилась: «Конечно, Ханни, прости меня, пожалуйста. Я давно уже обязана была сама об этом подумать». И на следующий же день она нашла себе психотерапевта, хотя дело это непростое.

Один раз Марихен по-настоящему оживилась — когда психотерапевт предложила ей пойти к родителям Петера, просто поговорить с ними и, может быть, найти что-то, что она может для них делать. Это были немолодые люди. Петер был поздним и единственным ребёнком. Мало ли, какая нужна помощь. Марихен пошла, и они поплакали вместе. Но помощи родителям Петера оказалось не надобно. И Марихен снова замкнулась в себе. Она была приветлива и обходительна. О её внутренней аскезе и недопустимости удовольствия для себя догадывались только те, кто близко-близко знал её прежде. Перед ними Марихен чувствовала себя особенно виноватой. Она понимала, что стала обузой для близких. Но оставить её одну не просила. Это было бы пустым сотрясением воздуха в удовольствие своей гордыне. Ведь и Марихен знала этих людей близко, и ничуть не сомневалась, что никто из них не помыслит оставить друга в беде. Невозможно.

Всё, не занятое работой, семейными и семейно-светскими обязанностями время Марихен проводила в больничном саду.

Через три месяца Петер умер, так и не приходя в сознание. Марихен с той же регулярностью стала ходить на его могилу. Родители Петера иногда видели её издалека. И для них было некоторым утешением, что виновная в смерти их сына не забывает Петера. Заметив их, она быстро уходила.

В годовщину свадьбы Ханни стал на неё кричать. Он кричал, что так нельзя. Что Петер мёртв, и его не вернёшь. Что если бы Петер не был идиотом и надел бы шлем, жива бы сейчас была и его, Хана, жена, которая не жена, а живой труп. Что есть несчастные случаи. Что бы по этому поводу ни говорил закон. Потому что тысячу раз на дню мы делаем что-то неправильно. Потому что мы люди. Марихен смотрела на него, подняв лицо от дневника, и не знала, что ответить. Ханни был, конечно, прав. Но она становилась от этого не менее виноватой.

Ханни позвонил мне тогда в каком-то полубезумном состоянии. Он всё повторял в трубку: «Ты понимаешь, как я на неё кричал! Я просто не мог остановиться. Как будто нажимаешь на тормоза, изо всех сил вдавливаешь ноги в педали, но машина всё ещё летит вперёд, и ты знаешь, что она врежется прежде, чем успеет остановиться. И ты только кричишь и смотришь перед собой. Я же муж! Если бы я был настоящим мужем, она бы так не страдала! Я просто плохой муж! Я виноват, что всё это не имеет конца». Это текст он проговаривал снова и снова. Тоже, видимо, «жал на тормоза», как с Марихен, но не мог остановиться.

Звонок Ханни застал меня на трамвайном мосту. Судя по доносящемуся из трубки шуму, мой друг тоже был где-то на проезжей части. Я устало облокотилась на изъеденные лишайником каменные перила, смотрела на ленивую в этом месте воду Майна, отражающую старейшую в городе церковь с башнями, похожими на кошачьи уши, и под монотонное бормотание в трубке думала о смысле покаяния и о том, что же всё-таки такое «облегчение от бремени грехов». Марихен, наверное, теперь святая. Или вот-вот станет ею.

Я почти заснула под голос Ханни и позванивание-постукивание трамваев, грезя лучистыми отражениями ангелов, голубей и чаек, но в тот момент, когда мобильник уже грозил выскользнуть в реку, разговор внезапно оборвался. Видимо у Ханни кончились на карточке деньги.

Дома сидел почти постоянно о ту пору чем-то недовольный и часто пропускавший школу старший сын. С тех пор, как я заболела, многое у нас пошло наперекосяк. В своей тогдашней манере он протопал за мной на кухню и стал что-то мне выговаривать. Это было продолжением нашего предыдущего, а, вернее сказать, бесконечного разговора, в котором он, в общем-то, был прав, и я, в частности, действительно, была виновата. Хотя бы потому, что из нас двоих родитель — это я, а ребёнок — это он. Подскочил младший, всегда ужасно нервничавший, когда старший заводился, и, как всегда, попытался начать улаживать, хотя и знал, что бесполезно.

Но сегодня между мной и старшим сыном словно стояла высокая вода. Я разглядывала этого хрупкого, удивительно красивого подростка без ставшей привычной смеси раздражения и острой жалости.

— Ты чего так смотришь? — остановил он свою речь на всём скаку.

— Знаешь, — сказала я, — а ведь, действительно, существует прошлое.

— Что? — удивились мальчишки хором.

— Прошлое. И будущее.

— И много ещё у тебя таких открытий? — саркастически поинтересовался старший.

— Ещё не знаю. Но ты сейчас не понял меня. Как я не понимала час назад. Прошлое — это не начало настоящего, не первая его часть. Прошлое — это совсем другое. И оно, правда, есть. Совсем прошлое. Действительно прошлое.

— Соответствует грамматике латинского языка, — важно застолбил старший.

— Ага, только «действительное прошлое» звучит по-дурацки, — хихикнул младший.

— По-дурацки, — согласилась я.

Видимо, в глазах у меня всё ещё рябила ленивая вода под церковью, и старший сын каждый раз, когда я взглядывала на него, казался покрытым крохотными дрожащими тенями и мерцающими искорками.

— Ну, чего ты смотришь-то так? — подозрительно вскинулся он, и, кажется, всё никак не мог найти нить прерванного разговора.

— Да вот думаю, что ровно с этого места нам придётся начать всё сначала.

— С какого ещё начала? — вконец сбился он не столько от моих слов, сколько от моего вида, — Не хочу я с тобой ничего начинать сначала! — на всякий случай напомнил он свою позицию.

— Придётся. У нас нет другого выхода.

— Будешь психолога из себя строить? — вставил он любимую шпильку. — На меня не действует. Я эту твою Торри читал!

— Знакомиться нам придётся друг с другом, — не унималась я.

— С какой стати?

— А с такой. У меня наступило прошлое. Он весь напружинился, ожидая подвоха.

А я, разглядывая его сквозь чехарду теней и искр, в первый раз удивилась, сколько времени я потратила на сожаления о прошлом, вместо того, чтобы просто дать ему наступить.

Впрочем, это уже совсем другая история. Я всё отвлекаюсь. А хотела досказать про Ханни и Марихен. Они по-прежнему вместе. Как говорит

Ханни, так рано открыть свою частную практику им удалось только благодаря невероятной работоспособности, точности и аккуратности Марихен. Она днюет и ночует на работе и выполняет её за троих. Буквально. И на оплате этих гипотетических троих им удаётся достаточно сэкономить, чтобы Марихен могла выплачивать государству свой долг за Петера, и ещё на расширение практики оставалось. Пациенты её очень любят, и, хотя главным, соответственно образованию и занимаемой должности, в их рабочем коллективе является он, на самом деле, как считает Ханни, вся клиентура идёт, во-первых, к Марихен, а уж его рассматривает как дополнительный персонал.

Общие знакомые ценят Марихен безмерно. У неё для всех есть ценный совет.

«Расстаться с Марихен для меня непредставимо», — сказал мне Ханни, — «Но ты же понимаешь, я мужчина и не могу всё время быть один!» Я понимаю. Чего ж тут не понять. — И я не чувствую себя виноватым! — добавил он зло.

Горячее Облако

Мне было семь лет. Операция и её последствия одним ударом вышибли меня в мою отдельную жизнь, как в вестернах герой-ковбой одним ударом выбрасывает негероя-ковбоя сквозь столы, стулья и хлопающие двери на пыльную улицу.

Я молчала. Сидела у окна. Прижимала руки к животу. Я вообще-то и раньше знала, что там кишки. Но я не знала, что они там на самом деле. И что, если шов разойдётся, то они вывалятся наружу. И потом я наконец-то умру, но сначала я буду долго-долго кричать от боли.

Я по-новому понимала своё тело. Я больше не понимала его.

А потом у меня появился новый друг — цыплёнок. Жёлтый куриный цыплёнок. И я снова неуверенно стала ходить. Потому что, если я поднималась, держась за спинку стула, дотягивалась до стенки и шла вдоль неё, то он бежал за мной и пищал. И сразу было видно, что он — мой друг.

Он был такой невесомый, как горячее облако. Так я его и назвала, по-индейски длинно: мой Друг Горячее Облако. Я брала его в две руки, в пригоршню, подносила к лицу, иногда даже осторожно клала разомкнутые губы на кончик его клювика и нежно-нежно дышала.

Скошенными так, что мама пугалась, глазами, я видела, как Горячее Облако закрывает глаза, перетряхивает крылышки и блаженно засыпает. Я тоже закрывала глаза и успокаивалась.

В тот же вечер папа и постоянная подружка временного отрезка его жизни — Катя — забрали меня на дачу.

Катя вставала раньше всех людей. И мой друг Горячее Облако — тоже. Он — с рассветом. И пищал в своей коробке. Коробка у него была огромная. Вниз Катя ставила огромную кастрюлю — я такие большие потом только в школьной столовой видела — с тёплой водой, мерила для верности в ней температуру, сверху и кругом клала одеяла. До утра цыплёнок не мёрз.

Я немножко сыпала проснувшемуся цыплёнку зёрен сонной рукой и проваливалась в мой горячечный, всё ещё медикаментозный, сон. А Катя переживала, что он пищит, а мне надо спать и выздоравливать. У неё не могло быть своих детей. И ей казалось, что ребёнок — это самое хрупкое на свете, и что его надо беречь и лелеять, говорить ему только всё самое умное и доброе, объяснять каждую травку, и ни за какие калачи не говорить «я занята».

На рассвете она осторожно вынимала Горячее Облако из коробки и уносила с собой вниз. Где писала докторскую, готовила сложные завтраки, сервировала каждый раз, как в книжке «О вкусной и здоровой пище», стол и красиво-прекрасиво причёсывала свои чёрные блестящие волосы, и, наконец, тихонько подсаживала цыплёнка мне в коробку, и, разбудив, поджидала нас с папой к завтраку, блестя глазами и обдёргивая платье на поясе. Цыплёнок привык подбегать к ней.

Я помню это, как в замедленной съёмке. Катя зацепилась за порожек. Она ведь ещё по утрам бегала за свежим молоком. А там иногда надо было ждать. И она запыхалась. Её глаза смотрели на птенца. Руки дико метелили кругом, ища опоры. Бидон с молоком упал и выплеснул дымящийся белый язык до самых папиных кед. Коротенькая тюлевая занавеска с треском оборвалась. Папина пепельница грохнулась с узенького подоконничка, предварительно оттолкнув Катину руку от него. А Горячее Облако просто стоял и смотрел на Катю одним глазом, наклонив на бок головку.

Потом он лежал и пищал. Его кишки пёстрым перламутром выдавились через задний проход.

Катя смотрела то на меня, то на цыплёнка, не вынимая толстых, как камни в её колье (она так красиво одевалась утром!), осколков большой хрустальной пепельницы из коленок. Наверное, ей тоже казалось, что, если я закричу, то у меня всё-таки разойдётся этот проклятый шов.

— Доктора, доктора! Людей бы вы так лечили, как вы пляшете!.. — помнишь, ворчала уборщица тётя Шура после очередных танцев в общаге? Да, славные были времена, есть, что вспомнить. Всему радовались, всё успевали — молодость!

Что я пришёл? Знаешь, стрессы, нервы… Всё есть, а жить не хочется. С женой проблемы. В смысле, всё раздражает, разговаривать толком разучились. На спорт времени нет, зато старые травмы дают о себе знать, особенно по ночам. Без таблеток не сплю… Не верю — неужели уже того… ну, возраст подходит… Артритик, хондрозик…

— Инсультик, инфарктик… Придурок! Лень и безделье!

— Это у меня-то — безделье?! Да я по 12 часов вкалываю!

— Штаны протираешь на совещаниях! А мог бы вкалывать за операционным столом, тогда и не ныл бы; так нет, в чиновники подался! Тебе же равных на курсе не было!

— Это всё комсомол… Туда назначили, потом выше перевели, и понеслось. Короче, Аскле-пий, посоветуй, куда поехать — Сочи, Прибалтика, Крым? Везде был, помогает, конечно, неделю — другую, а потом всё то же.

— Тяжёлый случай, но не безнадёжный. Ты помнишь Славку Турчинского из параллельной группы? Ну, вспоминай! История была нашумевшая, когда на здании нашего института появился, откуда ни возьмись, на огромном транспаранте, лозунг: «мы — умы, а вы — увы».! И это в махровые совковые времена! На правительственной трассе! Помнишь, они мимо нас из аэропорта на свои дачи ездили. На том месте висел обычный плакат, на который и внимания никто не обращал, типа, «Наша цель — коммунизм». И вдруг такое! То, что это Славкина работа, мы могли только догадываться. Через много лет сам признался не без гордости. Так вот, сейчас Славка, вернее, Вячеслав Иванович, главный врач санатория «Озеро Шира». В институте он специализировался на психиатрии, кандидатскую защитил, потом увлёкся психотерапией. Вот к нему и поезжай.

— Здорово! Я же сам из тех мест. С родителями на Шира чуть ли не каждый год отдыхали. Только не поеду я туда. Скукотища! Массовик-затейник «три прихлопа, два притопа» и бег в мешках? Ну, озеро, ну, природа, я и в нашем Подмосковье не хуже найду.

— Ты меня спросил — я ответил. Ничего другого от меня не услышишь.

Одно знаю точно — не пожалеешь. Всё, до свидания, Василий! Привет Турчинскому!

А что, в самом-то деле? Побывать в родных краях, вспомнить молодость, встретить старых друзей — совсем неплохо!

Несколько звонков нужным людям, и к концу рабочей недели 20 % путёвка в санаторий «Озеро Шира» с авиабилетами до Красноярска лежали на столе госслужащего Василия Петровича Шилова.

Озеро Шира, забытое в суматохе дней, завладело его мыслями.

Перед глазами предстала картина: он с родителями едет на отцовском служебном УАЗике по бескрайним хакасским степям, белёсым от ковыля, только устремлённые к небу огромные камни-менгиры изредка разнообразят пейзаж. И вдруг за пригорком открывается вид на озеро. Оно неожиданно грандиозно и величаво. Оно потрясающе прекрасно! Если хорошенько вспомнить, то именно это озеро сформировало многие жизненные представления — любовь к воде, к плаванью, (в молодости занимался серьёзно, даже имел разряд), возможно, выбор профессии. Именно так! Родители отдыхали по путёвке в санатории, а Васю устраивали на квартире у милейшей Марии Николаевны, работавшей в санатории массажисткой. После медучилища Василий, отслужив в армии, работал массажистом, да и во время учёбы в мединституте всегда мог подработать, а уж как девчонкам массаж нравится! Один из самых примитивных методов обольщения, открытый Василием, неоднократно и с успехом практиковался до женитьбы, потом как-то даже и забылся. Иногда вспоминал, во время отпуска на море.

2

В аэропорту Красноярска Василия встретил водитель Турчинского на служебной машине, извинившись, что сам главврач, предупреждённый о приезде московского гостя, не имел возможности встретить лично. Василий был приятно удивлён таким вниманием. Не ближний свет — добираться, Василию пришлось бы трястись, кажется, ночь на поезде. Да и служебная машина — вовсе не «Волга»-развалюха, а новенький «Ниссан», домчал отпускника до места отдыха за 4 часа.

В кабинете Турчинского, уже после оформления в приёмном отделении, как положено старым друзьям-однокашникам, Василий, потянувшись к своему дипломату, со словами:

— Ну, что, за встречу, по коньячку?

— Вот чай, кофе — пожалуйста, а со спиртным у нас строго!

— Да брось, ты, Иваныч! Я хоть и не особо любитель, но всё же — традиция!

— Ты в приёмном расписывался при оформлении? Договор читал? Нет, конечно? Так вот, объясняю: ты взял на себя обязательства не пить спиртных напитков и не курить в течение 21 дня, т. е. на время отпуска. Я взял на себя ответственность за твоё выздоровление — психическое и физическое. Так что, сам понимаешь… Я — должностное лицо при исполнении, ответственность сторон.

— Да ты что, смеёшься? А в противном случае — что?

— Сначала — предупреждение, повторно — выписка без компенсации.

Всё юридически грамотно оформлено.

— Ну, и крут ты, мужик! Где-то я читал, что подобные методы практикуют монахи в буддийских храмах, там ещё надо всегда улыбаться и спину держать прямо, иначе палками поколачивают недовольных. У тебя хоть без этого, надеюсь?

— Обходимся без палок. Кстати, сигареты на стол выкладывай, и коньячок мне оставь на память.

Первая мысль Василия от такой наглости — напомнить, кто есть кто! Возмутиться, пригрозить штрафными санкциями и замучить проверками! Заорать, дать в морду! Уйти, хлопнув дверью, наконец!..

— Остынь! Если честно, ты ведь сам давно собираешься бросить курить? Более подходящий случай вряд ли найдётся! — отвечал мыслям гостя хозяин кабинета, вставая из-за стола.

Вячеслав Иванович открыл стенной шкаф, оказавшийся баром. Всякое видел Василий в жизни, но такого богатства и разнообразия напитков даже представить не мог.

— Видишь, друг мой, — не ты один страдалец! Это только эксклюзив, обычно сдаём в магазин на железнодорожной станции на реализацию. Кстати, на территории санатория и в посёлке не купишь ничего одурманивающего. А до станции придётся идти пешком 12 км. С транспортом тут туговато, знаешь, без моего распоряжения… При ломках и позывах ныряй в озеро — проверено. На третий день исчезают все симптомы интоксикации, аки младенец станешь!

— А крылышки не вырастут? Что-то очень уж всё просто!..

— Да мы сами привыкли всё усложнять! Ладно, хватит болтать, пойдём, я тебе санаторий покажу. Говоришь, в детстве отдыхал?

Василий, в сопровождении главного врача, несмотря на усталость после дороги, с любопытством осматривал знакомые места. Он узнавал и не узнавал — новые корпуса, лечебно-диагностическая база с новейшим оборудованием. Ну, допустим, УЗИ сейчас никого не удивишь, но компьютерный томограф! Аквапарк, бассейны с минеральной водой, водопадами, фонтанами! А зимний сад с оранжереей, где среди пальм и тропических цветущих деревьев летали разноцветные попугаи и порхали слишком крупные бабочки?

Столовая, где обедали отдыхающие, больше походила на роскошный ресторан. Тип питания — шведский стол. Даже не понадобилось отдельного банкетного зала. Пообедали, как все.

Глаза видели, но мозг чиновника, подсчитывающий вложенные во всё это великолепие денежки, отказывался поверить в реальность.

Им овладело какое-то мрачное отупение, он, молча, смотрел, слушал, кивал.

Вячеслав Иванович, видя, что шоковая терапия на первом этапе удалась, проводил гостя в номер — вполне приличный двухкомнатный полулюкс с видом на озеро. Новенький корпус, как корабль, возвышался на самом берегу.

И всё же.

— Интересно, на какие шиши, грубо говоря? Поделись опытом!

— Успеем ещё об этом… Завтра, первым делом, идёшь на приём к своему доктору, а после — к психологу на тестирование.

— Издеваешься! Я что, псих, по-твоему?

— Порядок такой.

Василий уже понял, что спорить бесполезно. Ладно, пусть всё идёт, как есть, а ему только остаётся расслабиться и плыть по течению. От него уже ничего не зависит. Даже хорошо, наверное. Никакой ответственности, думать не надо. Рука по привычке полезла в карман за сигаретой. Тьфу, ты…

Закат над озером завораживал своим очарованием. Схватив полотенце, Василий помчался к воде. Ух, ты! Здорово! Бодрит!..

По телу разлилась благодать, каждая клеточка ликовала! Василий вернулся в номер спокойным и умиротворённым. На него навалился здоровый и крепкий сон до самого утра — впервые за последний год, как минимум.

3

С утра началось обычное хождение по врачам: обследования, сдача анализов, назначение процедур. Поневоле, общаясь с отдыхающими в очередях перед кабинетами, в столовой, прислушиваясь к разговорам, из отдельных фраз, доносившихся до его ушей, что-то настораживало, начинала беспокоить какая-то недосказанность. Постоянно упоминался «тот день»., до «того дня» всё было по-другому, а после «того дня» настали другие времена. Какой «тот день»? Может, пришельцы прилетали, скважину с нефтью пробурили или клад нашли?

Компьютерное тестирование в кабинете психолога Елены Алексеевны, Елены Премудрой, как окрестил Василий с первой минуты знакомства симпатичную молодую блондинку, заняло не более получаса. Василию пришлось отвечать на сотню глупейших бессмысленных вопросов, вроде «любите ли вы слонов?». Василий всё воспринимал в шутку, ну, в самом деле, нельзя же относиться к этому серьёзно!

В беседе с психологом выяснилось, что новые благословенные времена для санатория наступили примерно 5 лет назад. Приехала как-то в санаторий знаменитая и известная в широких кругах узких специалистов профессор-лингвист Уткина. Отдыхала почтенная дама, как все, лечила суставы чудодейственной грязью, пила целебную воду. Почувствовав прилив сил от благоприятного воздействия курортных факторов, она, в сопровождении молодого то ли ученика, то ли поклонника, стала совершать прогулки по окрестностям вокруг озера. Однажды профессор Уткина с молодым человеком фотографировались на фоне знаменитых на весь мир, огромных камней-менгиров, ими утыкана вся хакасская степь. Местные к ним привыкли и внимания особо не обращают, хотя, если задуматься… Такие громадины! Кто-то же их устанавливал! Многотонные махины 2–3 метра в высоту, есть и покрупнее… Археологи изучают рисунки и надписи, оставленные на камнях руками древних художников, ведут раскопки. Живая история! Так вот, профессор Уткина сфотографировала несколько древних посланий.

Короче, мировая сенсация! Надписи на санскрите, языке древнейшей индийской философии, утверждали, что озеро Шира, на самом деле — Шива, в честь одного из трёх главных богов Индии — Шива, Вишну, Брахма. Каменные истуканы — это божественные лингамы бога Шивы. Миллионы верующих во всём мире любят прекраснейшего, могущественного бога, первейшего и главного из великой троицы.

Бог Шива был всегда! Он олицетворяет собой силы природы, в том числе мужскую всепобеждающую энергию, неразрывно связанную с женской энергией, порождающей жизнь во всех проявлениях. Символ бога Шивы — Шивалингам. В Индии ему поклоняются в храмах, в домах, на природе, на священных берегах Ганга во время грандиозных праздничных церемоний, посвящённых богу Шиве, и — ежедневно, ежечасно, наедине с богом и самим собой.

Ом намах Шивайя!

Да не иссякнет никогда твоя великая сила!

Долгое время служители культа и учёные многих стран искали первоистоки, колыбель земного воплощения вечного и бесконечного бога Шивы.

Открытие профессора Уткиной не оставляло сомнений в том, что поиски благословенного места завершены, приравнивало озеро Шира, вернее Шива, к священному Гангу. Всемирно известный институт Брахмакумарис прислал делегацию, в которую входили очень важные учёные, они подтвердили правильность выводов профессора Уткиной. Более того, древние надписи сообщали о повторном пришествии бога Шивы в новом воплощении.

Информация обрушилась на Василия, как Тунгусский метеорит на сибирскую тайгу. Да, он чувствовал величие этого озера и свою неразрывную связь с ним. Ощущение, что он знал об этом, но забыл, не покидало его. Модная в последнее время тема близости двух языковых культур — русской и индийской, их взаимовлияния и взаимопроникновения, не просто интересовала, а глубоко волновала Василия. Почему его бабка, родом из глухой сибирской деревни, носила имя Агния? На санскрите — Агни — бог Солнца — огонь

Агни — я. Я — Агни! Почему его дядю назвали

Ян?

4

В местной библиотеке Василий нашёл множество литературы по интересующему вопросу, попытался обобщить и систематизировать знания — давняя привычка аналитика. Огромное количество противоречивой информации было необходимо привести к общему знаменателю.

Итак. Индийская философия — древнейшая на Земле, первые упоминания XII–XI в. до Р. Х. — узнал Василий из словаря Эфрона и Брокгауза. Именно из индийской философии возникли все современные религии! В философских трудах Блаватской, Соловьёва, Рерихов и многих других авторов говорится о доарийских временах в Индии. Арии — белокожие и светловолосые воины, пришли в Индию с Севера, принесли свою культуру, породнились с местным населением, затем, возможно, часть из них осталась в Индии, а часть вернулась на север.

Троица великих богов — Шива, Вишну, Брахма — составляют единство Махадэва. Каждый из них имеет верную и преданную жену. Единство женского начала, воплощающего великую женскую энергию Шакти, носит имя Махадэви. Махадэва — Махадэви. Инь-ян.

Одно без другого бессмысленно и невозможно… Великий исполин Шива без энергии Шакти даже не способен пошевелиться.

Жена Шивы имеет несколько ипостасей, проявлений, которые очень точно отражают социальную роль женщины:

Сати — преданность и самопожертвование ради мужа;

Ума — нежность и чистота;

Парвати — олицетворение материнства;

Дурга — «недостижимая», многорукая богиня ведёт непримиримую войну со злобными демонами, защищая Шиву и помогая ему;

Кали — «чёрная», мстительная сущность, необходима для очищения рода человеческого от скверны.

Индийские боги, самые древние из всех известных, имеют множество воплощений в последующих божествах, т. н. аватарах, а именно: Кришна, Рама, Будда, Лао-Цзы, Конфуций, великие правители, знаменитые деятели, прославленные герои и простые смертные. — до бесконечности!

«Источник истинного знания есть откровение, содержание Вед, которые произошли раньше мира из дыхания Верховного существа Брахмы», — цитата из древней Веданты.

Информационное поле. Вначале, как известно, было слово.

Брахма — источник информации, наша связь с информационным полем, наша способность к восприятию информации для того, чтобы что-то делать. Интеллект, разум, логос.

Вишну — творец. Всё, что создаёт человек в своей жизни — дети, дома, книги, музыка, картины, мебель, посуда, одежда; выращенные деревья, цветы, плоды; то, чего не было без него и рождено, сотворено с его участием — приближает к творцу. Творчество, созидание.

Шива — огонь, страсть, игра, зажигающий танец, стихия, интерес, начало и конец для нового витка развития или уничтожения. Энергия для созидания или разрушения. Чувства и эмоции.

Получается, что в любом из ныне живущих обитает дух древнего индийского бога, вернее, каждого из великой троицы. Бог есть Любовь, энергия жизни, живая развивающаяся система!

Василий был потрясён и очарован простотой и гениальностью этой системы знаний. Всё взаимосвязано. Единое информационное пространство даёт возможность выбирать то, что соответствует твоему жизненному опыту, а не слепо подчиняться кем-то раз и навсегда установленным правилам. Безграничная возможность для творчества!

5

— Что уж ты так разволновался-то? — сам себя спрашивал Василий, зная ответ и испытывая внутреннюю дрожь от сознания собственной значимости. Вселенная расширилась, и он, Василий, не просто пыль и мельчайшая песчинка, а очень даже важная её часть.

Васина фамилия Шилов с раннего детства в любом сообществе — во дворе, садике, пионерском лагере, школе, спортивной секции — гарантировала ему прозвище Шило, что вполне соответствовало настырному характеру маленького Васи. Однако, ближайший друг Борька Чмых не выговаривал букву Л, поэтому вместо Шило, получалось Шива. Так и прилипло — Шива да Шива. Тем более, первые две буквы фамилии и имени Шилов Вася, складывались в то же слово — Шива. Это порождало массу, мягко говоря, неудобств. Например, во время Васиного дежурства в классе, когда Вася с красной повязкой на рукаве следил за порядком, стоя у входной двери, пройти мимо дежурного, называлось — пройти проверку на вшивость. Каждый считал своим долгом блеснуть остроумием:

— Шива — Шива, видишь вшей? Ты гони их всех взашей!

— Иди сюда, мой Шива, мне без тебя паршиво!

— Рот у Шивы до ушей, хоть завязочки пришей!

И т. д.

Так что, своим прозвищем, от которого было пролито немало слёз, получено множество синяков и царапин, Вася отнюдь не гордился. Детские обиды, о которых он никому не рассказывал, сформировали у него жуткий комплекс неполноценности, преодолевать его пришлось всю жизнь.

А тут вдруг такое. Василий бродил в одиночестве по берегу озера, плавал до изнеможения, жарился на солнце, валялся на песке, прислушиваясь к своим новым ощущениям. Чувство, охватившее его, было настолько необычно по своей мощности и новизне, что он боялся — его сочтут сумасшедшим, если он попытается кому-то рассказать и объяснить, что с ним происходит. Он радовался каждой травинке, бабочке, божьей коровке. Разговаривал с цветами и птицами. В плеске озёрных волн слышалась человеческая речь.

Чувство огромной вселенской любви наполняло душу и тело Василия и часто неожиданно выливалось от переизбытка слезами счастья. Он ни с кем не хотел и не мог говорить, разве что по необходимости, на процедурах и в столовой. Нужно было принять, усвоить, переварить, сделать своим, чтобы не исчезло вдруг это волшебное состояние необъяснимой радости и душевного покоя.

Отпуск неумолимо приближался к завершению. Перед отъездом Василий зашёл попрощаться с Турчинским и от души поблагодарить за то, что он приобрёл — нового себя, бодрого, здорового, помолодевшего, уверенного, что нашёл какой-то внутренний стержень.

А может, ещё не нашёл, но сделал первый шаг в правильном направлении… Главврач, не дав гостю открыть рта, извинился:

— Прости, друг, что времени мало тебе уделил. Сам понимаешь, дел по горло. Гостей принимал высоких. Наши боги, так сказать.

— Из Индии?

— Да, нет, — рассмеялся Вячеслав Иванович, — из Норильска. Комбинат, как ты знаешь, в десятку богатейших предприятий в стране попадает. Прогрессивное руководство. Это в Куршевелях они только куражатся, а лечиться здесь любят, вот и поддерживают на должном уровне.

— А как же?..

— Индия? Это всё Елена Алексеевна, психолог, известный у нас специалист по мифотворчеству. Набирает материал на кандидатскую по теме «Влияние сферы бессознательного на психосоматику». Ты знаешь, неплохие результаты! Я дал ей полную свободу действий. А уж как к нам народ потянулся! Заполняемость — 100 % круглый год! Раньше о таком и не мечтали. Так что, говоришь, в этом году в моде Индия? В прошлом сезоне были сплошные Зевсы и Афродиты, а надписи на менгирах были на древнегреческом. И вообще, не менгиры это, а гермы бога Гермеса, ну, сам понимаешь, символика. Надеюсь, не скучал, не жалеешь о проведённом у нас времени?

— Да уж, с вами не соскучишься!.. На будущий год с женой приедем, это я тебе точно обещаю!

Одно утро Ольги Ивановны

Утром по радио передали прогноз погоды: ночью было за сорок градусов мороза, днём обещали минус тридцать пять. Скоро Крещение, и зима не упустила случая доказать, что она не просто зима, а сибирская и суровая. И стёкла на окнах она покрыла инеем, разрисовав морозными узорами, сквозь которые ничего не было видно. Но стужа стужей, а одинокая пенсионерка Ольга Ивановна собралась в магазин — в доме закончился хлеб. Закутавшись теплее, она вышла из подъезда. На улице стоял густой, плотный — хоть топор вешай — сизый туман. Рядом с крыльцом, в палисаднике под окном, топорщили ветки, тоже покрытые толстым слоем инея, два высоких куста: рябины и сирени. На них неподвижно сидели несколько синичек и стайка нахохленных серых воробьёв. Не было слышно ни цвиньканья, ни чириканья, видно, у пичуг уже не было силёнок. И всё же они цепко держались за ветки своими тоненькими лапками. «Господи, и как они ещё не отморозили ножки?» — с острой жалостью подумала Ольга Ивановна. Прикрыв рукой в тёплой вязаной варежке сразу озябшее лицо, она торопливо шла и переживала: «А к ночи-то снова сорок будет, совсем птицам туго придётся. Нынче синичек после прошлогодних морозов в городе редко увидишь. Как бы и с воробьями та же беда не приключилась». Купив в соседнем киоске хлеба, она вернулась к подъезду. Стянув варежку, еле отломила от уже затвердевшей на морозе буханки краюшку, раскрошила её рядом с крыльцом и отошла в сторонку. Птицы, хотя и казались совсем примёрзшими к веткам, вдруг оживились и мигом слетели на снег к угощению. Крошки моментально исчезли в их клювиках, а изголодавшиеся и промёрзшие пичужки не улетали, суетились на снегу и всем своим видом, казалось, говорили: «Ну, что же ты, что же, бабушка, не жадничай, дай ещё!» Ольга Ивановна, улыбнувшись, снова бросила им крошек и сразу спрятала замёрзшую руку в варежку. Она вспомнила, что в холодильнике у неё лежит шматок несолёного сала, которое очень любят синички. Дома она нарезала сало маленькими кусочками, высыпала их в широкую коробку из-под обуви, вынесла её во двор и поставила под кустами на снег. Птичья мелочь снова набросилась на еду, совсем уже не опасаясь своей благодетельницы. Но не успели птицы склевать и по кусочку, как откуда-то сверху с громким и грозным карканьем на них налетели две вороны. Птахи в испуге шарахнулись от них в разные стороны. От неожиданности даже Ольга Ивановна отступила назад, но, опомнившись, замахала руками: «Кыш, разбойницы, кыш, пиратки, пошли вон!» Вороны нехотя взмахнули крыльями и отлетели, правда, всего на несколько шагов. Вытянув шеи, чёрными блестящими бусинами глаз они жадно смотрели на недоступный корм, явно собираясь снова атаковать коробку. Но Ольга Ивановна была настороже и, подобрав льдинки, бросала их в ворон, отгоняя тех подальше. Напуганные синички с воробьями сидели на соседних кустах, но ведь голод-то не тётка, и они, осмелившись, всё же снова подлетели к коробке со спасительной едой. Склевав сало, о чём-то поцвинькав и почирикав между собой, повеселевшая птичья братия скоренько убралась от греха подальше. Вороны же, несколько раз злобно каркнув, мол, ладно же, припомним мы ещё вам всем, припомним, тоже улетели куда-то. Видно, подались добывать себе пропитание где-нибудь в другом месте, авось, и повезёт.

Промёрзшая, но довольная, пришла Ольга Ивановна домой, растёрла ладонями уже начавшие белеть на морозе щёки и заварила себе чайку со смородиновыми листьями. Обхватив озябшими руками чашку с горячим чаем, она прихлёбывала ароматный напиток и размышляла: «Вовремя я сегодня подкормила бедных пташек! Глядишь, и выдержат эти морозы. Может, и ещё кто-нибудь их пожалеет, а там и до весны не так уж далеко. Вот бы и нас, стариков, кто-нибудь так же от холода да от воронья разного защищал». И тут же сама над собой посмеялась: «Ишь, бабка, размечталась! Ты же не воробей и не синичка, одними-то крошками ведь не обойдёшься! Допивай свой чай да займись делами!» Вымыв чашку, Ольга Ивановна просеяла муку и завела тесто для пирожков с картошкой и капустой, которые очень любил обещавший приехать в гости племянник-студент. Потом она села довязывать шерстяные носки для него, ведь на дворе пока ещё всё-таки хозяйничала такая студёная нынче зима.

Воспоминания о будущем

Мария Сергеевна ехала на дачу. Электричка затормозила и остановилась на очередной станции, а из вагонов высыпали дачники с рюкзаками на плечах. Взгляд Марии Сергеевны, сидевшей у окна, невольно задержался на трёх черноволосых парнях лет по 25, прошедших мимо вагона. Вдруг один из них остановился, наклонившись, что-то поднял из-под ног и положил на край синей вокзальной скамьи. Это что-то оказалось куском белого хлеба, валявшимся на грязном бетоне платформы. Парни отправились дальше, а пожилая женщина, сидевшая напротив и тоже наблюдавшая эту сценку, сказала: «Это из Узбекистана ребята, работу у дачников ищут. Они у моих соседей колодец выкопали, сработали на совесть. И смотрите, кусок хлеба подняли, чтобы его ногами не топтали, а ведь бросил-то кто-то из наших, местных — взрослых или детей». Мария Сергеевна, соглашаясь, кивнула ей головой, и обе женщины, задумавшись, поехали дальше.

Марии Сергеевне вспомнился другой случай, произошедший у неё на глазах уже в маршрутном автобусе. Вообще сейчас каждый пожилой человек в городе мог бы поведать историй если не на целый роман, то на повесть уж точно о своих впечатлениях от поездок в городском транспорте. Мария Сергеевна была уже на пенсии, но ещё работала. И вот как-то она, уставшая, с поднявшимся давлением, ехала с работы домой и очень обрадовалась, когда увидела свободное место. Со вздохом облегчения она опустилась на сидение, рядом с юношей лет шестнадцати. На следующей остановке по ступенькам тяжело поднялась, опираясь на палку, высокая полная старуха. Свободных мест больше не было, и она встала у двери, вцепившись в стойку, — автобус шёл неровно, то и дело дёргаясь. Рядом сидело много крепких молодых людей и симпатичных девушек, модно и со вкусом одетых, с красивым макияжем на лицах. Одни из них были заняты серьёзным делом — передавали, видимо, очень срочные, просто неотложные эсэмэски; кого-то вдруг одолел внезапный предательский сон. Остальные просто равнодушно наблюдали за пожилой женщиной с забинтованной у щиколотки ногой. Не выдержал лишь один смуглый мужчина лет тридцати пяти. Похоже, это был выходец из Таджикистана. Он поднялся, притронувшись к руке старухи, стоявшей к нему спиной, и с акцентом сказал: «Садитесь, бабушка!» Та, тяжело припадая на больную ногу, прошла к освобождённому месту и села: «Вот спасибо-то, сынок! Вот спасибо! Дай тебе Бог здоровья!» Мария Сергеевна с удивлением невольно произнесла, обращаясь к парню-соседу: «Надо же, а вот из наших ребят-горожан почему-то никто не догадался уступить ей место! Воспитание на востоке другое, что ли? Хотя я всю жизнь в школе работаю, но никогда не учила детей быть такими бесчувственными и жестокими!» Но молодой человек ничего ей не ответил (слава Богу!), только как-то странно на неё посмотрел, как на некое ископаемое, что ли. А Марии Сергеевне припомнилась ещё одна автобусная история, уже с ней самой. В маршрутку она заходила вместе с молодой светловолосой женщиной, державшей за руку сынишку лет шести. Свободных мест, как обычно, не было, оставалось одно. Мальчик уже направился, было, садиться, но его мама, не отпуская руку сына, очень серьёзно сказала ему: «Ты же у меня мужчина и уже большой! Давай уступим место бабушке!» И она кивнула Марии Сергеевне, приглашая сесть.

Та всё-таки попыталась возразить: «Пусть ребёнок садится!» Но шестилетний мужчина теперь ответил сам: «Я уже большой, я постою!» Поблагодарив его: «Спасибо, молодой человек!» — Мария Сергеевна заняла место и благодарно улыбнулась его совсем ещё юной, но уже такой мудрой маме. Ведь когда-то ещё её бабушка сказала, что кого растишь, того и вырастишь, с тем и старость встречать придётся. Так, выходит, что те, кто вырастил и воспитал здоровых и красивых внешне, но с абсолютно равнодушной душою людей, сами потом могут наткнуться на остриё этой палки о двух концах? Бруно Ясенский недаром говорил: «Бойтесь равнодушных!» Но маме шестилетнего рыцаря это уж точно никак не грозит, равнодушия своего сына ей бояться нечего.

А память преподнесла Марии Сергеевне воспоминание о давней уже встрече и разговоре с девочкой-осетинкой. Ещё в начале перестройки бригада плотников из Осетии приехала в маленький городок в Иркутской области строить дома из бруса, да так и осталась там жить. Плотники построили дома и для себя, перевезли свои семьи, дети их пошли в местную школу. Одно семейство поселилось по соседству с мамой Марии Сергеевны. А так как старушка жила одна, прибаливала, как все пожилые люди, то новые соседи помогали ей: то за хлебом, то за молоком сходят, а в праздник Святого Георгия и на Пасху, на Новый год угощали её своим, очень вкусным, осетинским пирогом с сыром. Делала это чаще всего их дочь-семиклассница Лаура. Мария Сергеевна часто приезжала навестить мать и познакомилась с её вновь поселившимися соседями.

Как-то она разговорилась с девочкой, которая знала, что Мария Сергеевна работает в школе учителем литературы. Лаура оказалась начитанной не по годам, причём, знала не только книги по школьной программе. И когда Мария Сергеевна поинтересовалась, знаком ли Лауре поэт Коста Хетагуров и его книга «Осетинская лира» («Ирон фандыр»), то девочка с радостью закивала головой. «Ой, Вы тоже её читали? У нас дома есть эта книга! У нас и другие осетинские книги есть, целая библиотека. Хотите, расскажу?» И она начала взахлёб пересказывать события, о которых говорилось в книгах.

Мария Сергеевна с удивлением слушала, и ей было немного обидно за своих учеников-старшеклассников: «Вот бы и все они так же знали и любили наших русских классиков! Вот бы и их не приходилось всяческими методами и ухищрениями заинтересовывать, а то и буквально заставлять читать хотя бы по программе Тургенева, Толстого и Достоевского! Младшие-то дети пока ещё всё-таки читают и для уроков, и что-то для себя, а вот старшие…». Она спросила девочку: «А кто собирал вашу домашнюю библиотеку?» Оказывается, и покупал книги, и читал сам, и хотел, чтобы их читали его дети, глава семейства, работавший плотником. А Лаура ещё больше удивила свою взрослую собеседницу: «Я, когда окончу школу, буду поступать учиться в пединститут, на учителя русского языка!»

Марии Сергеевне сейчас уже было известно: эта девочка, прекрасно знавшая в седьмом классе свою родную осетинскую литературу, выросла и знает так же хорошо русский язык и литературу. Лаура окончила пединститут с отличием, уехала на родину, в Осетию, и работает в школе, учит осетинскому и русскому языку местных ребятишек. И Марии Сергеевне с болью подумалось: «Вот потому и сохранился в веках такой маленький народ — аланы (осетины), что они — и плотники, и их дети, и учителя — знают и любят родной язык, почитают своего Святого Георгия, своих поэтов и писателей; уважают стариков и заботятся о них. Они помнят и соблюдают национальные обычаи и не представляют себе, что можно всё это забыть и жить по-другому! А что же ожидает нашу Русь, столько пережившую: монголо-татарское иго».

— Вон ту девочку зовут Аня.

— Кто её зовёт, папа? — недоумённо спросила дочка.

— Все её зовут!

Отец не понял, что для неё, трёхлетней, «звать» означало «подзывать», «называть по имени, прося подойти». Однако сейчас она не слышала, чтобы кто-нибудь кричал той девочке:

«Аня! Аня!»

А человека, которого никто не зовёт, не зовут никак.

— У божьих коровок есть свои больницы, — заявила Янка. — Заболеет какая-нибудь, или лапку сломает, так её божья коровка-скорая помощь на спинке в больницу отвезёт.

— Врёшь ты всё, — не поверила Ирка.

Они были сёстрами, но двоюродными, и второе отравляло Янке всю радость от первого. Когда общая бабушка, у которой они сейчас гостили, выпускала смуглую Янку и беленькую Ирку поиграть на улице у калитки, и у них спрашивали:

«Вы сестрички?», Янка отвечала «Да!» и страшно злилась на Ирку, всегда прибавлявшую:

«Двоюродные».

Она была на полгода старше пятилетней Ирки, и обычно та с удовольствием верила всем её выдумкам. А тут вдруг отказалась.

— Божьих коровок — скорых помощев не бывает!

— А вот и бывает! — не сдавалась Янка, сама себя уже убедившая.

— Вруша, вруша, гнилая груша!

— Ирка-дырка!

— Янка-поганка!

Они сцепились и в этот день так и не помирились. А на следующее утро Янка увидела: по песчаной садовой дорожке через пятна света и тени быстро ползёт крупная божья коровка, а на спинке у неё сидит другая.

— Ирка! Ирка-а-а-а!

Та прибежала со всех ног. «Смотри!» — показала Янка и хотела добавить:

«Извинись!», но почему-то не стала. Она ведь и сама не знала, каким чудом её выдумка вдруг превратилась в правду.

Ирка посмотрела и уважительным шёпотом спросила:

— А что у неё болит?

Сидевшая на диване старуха, к которой подвели Серёжу, напоминала трухлявый кривой сучок. Она подняла голову, похожую на маленькой череп, и мальчик увидел, что оба её зрачка густо замазаны белым.

— Тётя Аня, вот Серёжа! — громко крикнула мать.

Тётя Аня не ответила ничего. Когда же родители вышли в коридор, она вдруг заговорила дребезжащим голоском. То была настоящая импровизация, но в свои неполные шесть лет мальчик не знал такого слова. Он просто понял: тётя что-то выдумывает вслух.

«Неправда», — сказал мальчик. «Я конфеты не люблю». Он и в самом деле их не любил. Взрослые думают, будто все дети должны обожать сладкое. Одного этого было достаточно, чтобы Серёжа его возненавидел. Он полюбил лимоны: сначала назло, а потом по-настоящему. Он мог съесть целый лимон, со шкуркой и без сахара.

А тётя Аня, не обращая на него внимания, продолжала говорить, и теперь даже в рифму:

«Неправда», — снова сказал Серёжа, а в ответ прозвучало:

«Неправда!» Но дребезжащий голосок добавил:

Страшнее её белых глаз и костлявой головы было то, что она не обращала на его протесты никакого внимания. Мальчик решил, что она так издевается, и выкрикнул самое скверное слово, какое только мог себе позволить: «Противная!!!»

Его услышали, но не тётя Аня, а вошедшая мать. Секунду спустя щека у него горела.

А тётя Аня продолжала дребезжать своё. Она была не только незрячей, но и совершенно глухой, и происходившее в её бедном мозгу давно уже не зависело от окружающего мира. Вот только объяснить это мальчику никто не потрудился.

В солнечный, сонный зимний день семилетняя девочка играла в тёплой комнате перед окном со своими куклами.

Голые желтоватые куклы лежали вниз лицом на широком белом подоконнике. Девочка развела в глазурованном кувшинчике немного шампуня, смачивала в нём ватку и протирала ею кукол. Всякий взрослый сказал бы: купает своих дочек. На самом же деле она бальзамировала трупы. По игре, для неё это был единственный способ заработать на жизнь.

Но их полагалось ещё и отпеть, и она выбрала слова, лучше всего подходившие к случаю. «В пряже солнечных дней время выткало нить», — тянула она безголосо. — «Мимо окон тебя понесли хоронить».[26]

Бальзамирование и песня-обряд превращали смерть в солнечный вечный сон.

Через двадцать с лишним лет она наблюдала украдкой, как играет с куклой её собственная дочка. Дочка лечила куклино ухо, прикладывая к нему поверх белой тряпочки кожаный футлярчик для автобусных талонов, изображавший грелку.

Мать смотрела и радовалась, что от того проклятого шампуня не осталось ни капли.

Накануне утренника Катю поставили в угол за то, что она нагло не желала спать и болтала с другой девочкой. На самом деле болтала та, другая, а Катя только слушала, но именно её, как самую крупную и старшую в группе (Кате уже исполнилось семь) автоматически посчитали зачинщицей. Оправдываться она не стала: что она, ябеда-доносчица, курица-извозчица, что ли?

С дисциплиной тихого часа в садике было строго. Воспитательница, заметив болтающих, всегда орала:

«Вы только подумайте! Сами не спят и другим не дают!», и как будто не замечала, что от её вопля просыпаются все уснувшие дети. Катю это лишний раз убеждало в непроходимой дурости взрослых.

Один раз в спальню вошла заведующая. Катя крепко-крепко зажмурилась и услышала над собой её голос:

«Рувинская спит! Небывалое дело!»

И заведующая уселась прямо ей на ногу, да так и сидела, разговаривая с воспитательницами, а Катя лежала молча, терпела и вытерпела. И вот надо же, сегодня попалась.

Стояние в углу в комнате для занятий считалось позорным, а было скучным. Правда, можно было отодрать от стенки вязкую капельку застывшей масляной краски и попытаться из неё что-нибудь слепить. Но сейчас Кате было даже и не скучно, потому что за её спиной воспитательница репетировала с Танечкой Стекловой.

Похожая на куколку, хлопавшая большими глазами Танечка выступала на каждом утреннике и восхищала всех родителей. «Какая красивая девочка!», — ахали Катины папа и мама. «А я красивая?» — спрашивала Катя и всегда получала:

«А ты — обыкновенная».

Мальчик Саша, который немного с ней дружил и которого невозможно было поставить в угол, — он смеялся и выходил из угла, — говорил о Танечке: «Чего они с ней чипалятся?». Вряд ли он мог объяснить, что такое чипалятся, но этого и не требовалось. Последний месяц воспитатели особенно чипалились с Танечкой: на предстоящем утреннике она должна была читать главный стих и поэтому её, счастливицу, ради репетиций освобождали от дневного сна.

…Катя в углу наставила уши. Услышанное ей понравилось.

Дальше было ещё лучше, потому что похоже. Так могла сказать она сама:

Словом, когда запинавшаяся Танечка прочла стих про мишку второй, а потом и третий раз, Катя его запомнила. Стихи она любила больше всего на свете, и с год назад, выучившись читать, стала запоминать их целыми страницами, хотя от некоторых становилось грустно, так грустно, что и плакать бесполезно.

Но тут пришла золотая медведица. И вынянчила чужое дитя, вырастила из него немножко медведя, волшебного, как она сама. Так зачем же она потом ушла, эта золотая медведица? Как же он — такой — будет теперь один?

Иногда Катя рвалась в стих, чтобы исправить происходящее.

Захлёбываясь горьким негодованием, как морской водой, она переделывала:

Ей очень хотелось прочесть вслух всё, что запоминалось, но прочесть было некому. Мама с папой просто отмахивались, а бабушка перебивала Катю на середине, ледяным голосом спрашивала:

«Ты закончила?» и зловеще сулила: «Надеюсь, в школе тебе будет не до беллетристики». Беллетристикой она, сама читавшая только газеты, именовала все на свете книги, включая детские, и если уж соглашалась почитать Кате хоть про Айболита, то прибавляла к каждому слову: «Какая глупость!»

Бывшая учительница, она ушла на пенсию на полгода раньше положенного и «потеряла в деньгах», чтобы заняться внучкой, о чём той напоминали каждый день. К бабушке и сейчас иногда приходили старшеклассницы, и она рассказывала им, что есть какая-то Кися Зота[27]. Внучка же никогда не слышала от неё ни одной сказки, ни одной истории. Бабушкин рот, вечно сжатый в узелок, обычно приоткрывался только, чтобы выпустить: «Ты должна осознать свою вину», «У тебя всегда беспорядок», «Научись себя вести». Катя, когда была поменьше, не понимала, как это можно вести себя — за ручку, что ли? — и со смехом пыталась взять за ручку свою тень на стенке, демонстрируя, что вести себя не получится.

…Катя не стала рассказывать бабушке, что стояла в углу, — разве можно что-то объяснить взрослым? — а на вопрос: «Так чем вы сегодня занимались?» ответила:

«Стихи учили. Мишка, мишка, как не стыдно».

Бабушкиного терпения хватило только на четыре строки.

— Кто это написал? Катя с ходу выдумала:

— Поэт Комарицкий!

Бабушка собрала рот в узелок и наконец процедила:

— Не знаю такого.

На следующий день Катя, как было велено, взяла с собой в садик куклу: утренник именовался День Любимой Игрушки. Вообще-то она любила играть не с куклами, а с канцелярскими принадлежностями, и не в дочки-матери, а, например, в побег из крепости. Или в Порядок и Беспорядок.

Вокруг Господина Беспорядка, — его изображал расписанный под хохлому деревянный стакан для карандашей, — группировались все, кто не соглашался спать, когда не хочется, и стоять в углу, и вообще вести себя за ручку. Против них были тихонькие и примерные послушки-многокушки, ябеды-доносчицы.

Прекрасный в своих чёрно-ало-золотых доспехах, Беспорядок был вроде как злодей, однако в конце игры почему-то оказывался хорошим. Но не могла же Катя принести его в садик!

…Первое, что услышала она, переступив порог, было:

— Что делать?! Стеклова не пришла, заболела! Воспитательницы метались как ошпаренные.

До Кати донеслось понятное любому детсадовскому ребёнку слово «комиссия». С куклой в руках она, не задумываясь, шагнула вперёд.

— Я могу прочесть про мишку.

— Ты?! А ну пошли! Да положи ты свою дурацкую куклу!

Больно схватив за руку, Катю потащили к заведующей.

— Надежда Михайловна! Надежда Михайловна! Вот, Рувинская может прочесть вместо Танечки!

— Читай! — приказала заведующая.

Катя послушалась. Она добралась до конца, не запнувшись.

— Откуда ты знаешь эти стихи? — спросила заведующая почти с подозрением.

Катя хотела посмотреть ей в глаза, но видела перед собой только широкий живот.

— Вчера выучила. Когда в углу стояла. Ответа не последовало, и она ещё добавила:

— Только я не знаю, кто это написал.

— Саша Чёрный, — машинально ответила заведующая, и вдруг отчего-то спохватилась. — Этого говорить не надо!

Оказывается, поэта зовут как мальчика. Но почему этого не надо говорить? Однако раздумывать было некогда. Кате наспех подтянули колготки, одёрнули платье, сунули в руки чужого жёлтого медведя, велели улыбаться гостям и повели её в зал.

…Ей хлопали, но не так, как Танечке, с которой увесистая Катя не шла ни в какое сравнение, и за спасение утренника никто не сказал ей спасибо. Но она всё равно была счастлива, уверенная, что они теперь поняли: Катя, если надо, может запомнить любые стихи. Может быть, они думают, что для этого её надо поставить в угол? Пускай ставят. Пускай себе Танечка Стеклова выступает первая. А потом она, Катя. А вдруг ей разрешат прочесть то, что она сама захочет? Про золотую медведицу, про вересковый мёд?

Она ждала этого перед Новым Годом.

Потом — перед Женским днём.

Потом — перед Первомаем.

И — последняя надежда — перед прощальным утренником.

Но выступать перед гостями по-прежнему поручали изящной Танечке, а крупную Катю сажали в задний ряд, чтобы не мешала на неё смотреть.

…Пятнадцать лет спустя Катя вышла замуж за Сашу. Иногда он просит её почитать что-нибудь наизусть.

Игнатьевна, тощая маленькая старушка, работала в Олиной школе уборщицей. Ела она в школьной столовой и всегда ходила в платке, чёрном халате под названием спецовка и высоких резиновых сапогах. Учителей полагалось называть по имени и отчеству, другую уборщицу — тётя Ира, а её — почему-то Игнатьевна. Первоклассница Оля находила это очень невежливым. Что-что, а вежливость в Олю вколотили накрепко. В школе она здоровалась со всеми встречавшимися ей взрослыми и однажды, спускаясь по лестнице, поздоровалась со стоявшей в дверях второго этажа Игнатьевной.

В ответ Игнатьевна закричала — то ли на Олю, то ли на кого-то в глубине этажа — закричала, точно залаяла. Оля знала, что думать так очень плохо, но ей всё равно казалось, что Игнатьевна кричит «ав, ав, ав», как маленькая, злющая жалкая собачонка.

Как-то после уроков учительница послала Олю принести веник из кладовки под лестницей, куда прежде та ни разу не входила. Оля сунулась в кладовку и перепугалась. Среди лопат, мётел, швабр и прочего стояла железная кровать, а на ней лежала Игнатьевна. Спала. Девочка схватила ближайший веник и убежала.

Она поделилась увиденным с Викой. Подружка из Вики была так себе. Правда, она рассказывала удивительные истории, которые нельзя было нигде прочитать, но нередко ни с того, ни с сего щипалась или обзывалась. А ущипнёшь её в ответ или скажешь: «Кто первый обзывается, тот так и называется!», — так она надуется и перестаёт с тобой разговаривать. Но родители всегда шпыняли Олю за то, что она ни с кем не дружит, а значит, плохая. Приходилось терпеть Вику с её щипками и обзываниями.

Услышав, что Игнатьевна спит в кладовке, Вика спросила:

— А знаешь, почему она так живёт?

— Как живёт?

— Бедно-пребедно. Ест в столовке. И спит в школе. И одежды себе совсем не покупает. Она деньги копит, хочет собрать тысячу рублей, чтобы от своих родителей откупиться.

— Какие у неё родители? Она же старая!

— А родители ещё старее.

— А как это — откупиться?

— Придёт к ним и скажет: «Вот, заберите обратно тысячу рублей, которые потратили на моё воспитание, и прощайте навсегда!» И больше к ним не придёт. И письма не пришлёт. И по телефону не позвонит.

— Они её обижали? — догадалась Оля?

— Ещё как! Вот она и хочет откупиться. Только никому не говори, это тайна, поняла?

Оля и без того знала, что услышанное от Вики лучше не повторять дома. Но она задумалась. У неё были свои деньги — двадцать копеек, найденные на улице и хранившиеся в коробке из-под спичек. В тот же вечер она подошла к укрывшемуся за газетой отцу.

— Папочка, — позвала она, как велено, хотя и через силу. — Папочка, по сколько раз надо двадцать копеек, чтобы получилась тысяча рублей?

Отец ничего не ответил Оле. Он только окликнул из-за газеты жену:

— Зоя, иди сюда! Похоже, эта дура схватила двойку и не хочет сознаваться!

Две истории из одного подъезда

Дом построили задолго до революции, а перестроили перед самой войной. Вход в него когда-то закрывала снизу доверху узорная решётка с дверцами; часть её ещё держалась под высоким сводчатым потолком. Из гулкого подъезда, глубокого, точно драконово горло, на второй этаж вела старинная лестница с широкими каменными перилами и выпуклыми балясинами, похожими на короткие крепкие ноги, а на входных дверях нижних квартир сохранились ручки в виде львиных голов. Третий этаж и два верхних лестничных марша, пристроенные позднее, выглядели обыкновенно.

Десятилетний Гриша с третьего этажа очень любил подъезд. Здесь хорошо думалось о том, как люди жили раньше. В дореволюционный период: сами слова переваливались, будто кареты на тряской мостовой. Интересно, например, где в этом доме помещались когда-то слуги? Должно быть, за узкой, теперь навсегда запертой дверью у лестницы. Какая же там была теснотища — ведь слуг было много! А барин жил один на два этажа. Вот и случилась революция.

Подъезд разрешал не только думать. Ещё можно было улечься животом поперёк широких перил и съехать вниз. Когда мальчик возвращался из школы, он обычно прокатывался подобным образом три-четыре раза, пока однажды не попытался сесть на перила верхом, как в книжках. Но он не был ловким хулиганом из книжки, он был низеньким и толстым Гришей Блюминым по прозвищу Блюмблюмчик и поэтому тут же потерял равновесие, свалился в лестничный пролёт и грохнулся на площадку с немалой высоты, да так сильно, что не сразу смог встать. Наконец всё-таки поднялся, дотащился до лестничного окна и долго отсиживался на просторном подоконнике, прежде чем вскарабкаться на свой третий этаж.

Дома так ничего и не узнали. Мальчика отчаянно раздражала паника, которая начиналась при малейшем подозрении на его нездоровье, все эти ахи-охи, бесконечное разглядывание языка и щупанье лба, — градусникам в семье не доверяли. Он злился: «Что вы меня щупаете, как капусту на базаре?», вырывался и убегал в ванную, где, запершись, ополаскивал лоб ледяной водой и драил язык зубной щёткой. А если сказать, что упал с перил, какое начнётся кудахтанье! И Гриша промолчал; часа два ему было больно дышать, потом это прошло. И всё же что-то в нём сломалось: он больше не решался сесть верхом на перила, а съезжать по ним на пузе, как трус, запретил себе сам. Одной радостью у него стало меньше.

Зато здесь, в подъезде, можно было свистеть, пусть даже не в два пальца, — этому он, увы, так и не научился, — а просто насвистывать. А где же ещё? В школе — себе дороже. Дома не то, что свистеть — разговаривать по-человечески не всегда разрешалось. «Почему ты кричишь?!», — шипели дедушка с бабушкой, если Гриша начинал взахлёб что-нибудь рассказывать. Раньше он насвистывал на улице, пока какой-то прохожий не спросил его весело:

«Мальчик, ты притыренный, да?» А в подъезде можно было дать себе волю. Свист разносился по всем трём этажам, и Грише даже мерещилось эхо: вроде как друг подсвистывает.

Как-то после школы он вошёл в подъезд, случайно глянул в нишу под лестничным окном на первом этаже и застыл, забыв о свисте. Там сидела кошка.

Худая, рыжая с белой грудкой, она собралась в комок и смотрела на Гришу перепуганными жёлтыми глазами. По треугольной маленькой головке он сразу понял, что видит не кота, а именно кошку, — не зря он прочёл кучу рассказов о животных, — и тут разглядел, что за левым ухом у неё жуткая свежая рана.

Гриша давно перестал надеяться, что вместо дурацких толстых свитерков и жилетиков ему подарят на день рождения котёнка или щенка. И дедушка с бабушкой, и папа с мамой молились Ги-Гиене, злой богине с головой гиены, и поэтому не любили животных, считали их всех лишайными и блохастыми и даже в гостях не позволяли Грише гладить хозяйских кошек и собак. А к этой, явно бездомной, бродячей, не разрешили бы ему подойти и на километр. Но сегодня, вспомнил он, был особенный, редкостный день: ещё с полчаса никого из них не будет дома. — Кис-кис-кис! Кис… Рысь! Рысь, Рысь, Рысь! Иди сюда!

Кошка, то и дело замирая и проседая от ужаса, всё-таки прибежала за ним на третий этаж. В коридоре квартиры она забилась под стул с продавленным сиденьем, на который обычно ставили сумки и портфели. Гриша вымыл руки и полез в холодильник. Молока там не оказалось. Зато он нашёл лоток мясного фарша и выгреб целую пригоршню в свою синюю мисочку, в которую по утрам бабушка щедро накладывала ему ненавистный склизкий творог со сметаной. Сверху он вылил сырое яйцо. В одной книжке говорилось, что это лучшая еда для раненых кошек.

— Ешь, Рысь, ешь!

Глотала она торопливо и аккуратно. Гриша принёс пузырёк зелёнки и пакет ваты, но решил не трогать рану, пока кошка не поест. Может быть, подумал он, в неё швырнул камень здоровенный Витька из соседнего двора, который часто пулял металлическими скобками из рогатки в него самого, приговаривая с оттяжечкой:

«Ж-жид! Ж-жид!», а потом убегал от честной драки. Гриша просунул руку под стул и несколько раз погладил кошку.

Полечить ей рану он не успел. Дедушка с бабушкой явились в ту самую минуту, когда кошка, дочиста вылизав мисочку, со счастливым мурлыканьем тёрлась о ножки стула. Бедная, она решила, наверно, что её оставят здесь жить!

И началось. Несостоявшуюся Рысь шваброй выгнали за двери, хотя мальчик повторял, что она ранена; синюю мисочку тут же выбросили, за что Грише попало отдельно, а ему сначала мыли руки чуть ли не кипятком, потом протирали водкой, зачем-то обрезали ногти и объяснили, что он негодяй. Папа с мамой вечером добавили своё. Он отмалчивался и думал только о том, что кошка теперь считает его предателем.

После этого он стал брать с собой в школу бутерброды с докторской колбасой, от которой раньше всегда отказывался.

— Наконец-то полюбил колбасоньку! — радовалась мама. Она и не подозревала, что сын надеется найти кошку и покормить её «колбасонькой». Он высматривал Рысь по дороге в школу и из школы; искал и в своём дворе, и в соседнем, хотя мог наткнуться там на Витьку, и всё зря. Колбасу он в конце концов выкладывал на землю где-нибудь между двумя сараями, — пусть хоть другое бродячее животное поест, — а хлеб, давясь, съедал сам в подъезде.

Кошка так и не нашлась. Брать с собой колбасу Гриша потом перестал. Свистеть прекратил. И с тех пор быстро проходил через подъезд, чтобы не видеть пустой ниши под лестничным окном на первом этаже.

Тоненькая и длинная чёрная гусеница, похожая на кусок растрёпанного шнурка, прилепилась к стене подъезда — как раз над процарапанным в коричневой краске словом Рантомас. Дед обязательно раздавил бы её, сказала себе Лида. Как того навозника.

Лиде было лет пять, когда её привезли на лето в другой, маленький город к деду с бабушкой.

Как-то она увидела у них во дворе интересного жука, но едва присела его рассмотреть, как дед закричал:

«Это навозный! На нём микробы!» — и наступил на жука толстым ботинком. Под подошвой скрипнуло, захрустело, — Лиде даже показалось, что вскрикнуло.

— Он пищит, — сказала она нерешительно, готовая пожалеть раздавленного, — Вот так: и-и-и!

— Он говорит: хочу микробы разнос-и-и-ть, — твёрдо истолковал дед предсмертный вопль жука, злодея до конца.

Лида не поверила и после этого держалась подальше от деда, поближе к бабушке. Уютная, как большая и мягкая перьевая подушка, бабушка носила косички, такие же тонкие и длинные, как у внучки, только не чёрные, а седые, и шпильками закрепляла их на затылке. Шпильки то и дело выпадали, Лида их подбирала и приносила бабушке, каждый раз слыша:

«Спасибо, донечка» и поправляя:

«Я тебе не донечка, а внунечка». Дед называл внучку только полным именем:

«Лидия, ты обязана лечь спать».

Осенью того же года бабушка умерла. Пару лет спустя Лидина семья перебралась в этот дом, дед переехал к ним, и девочка, само собой, оказалась на его попечении. Он стал водить её гулять, и во время прогулок поначалу сердито молчал, пока однажды вдруг не объявил:

«Хочу тебе что-то рассказать».

Лида обрадовалась, приготовилась; вступление даже показалось ей знакомым:

«Жила когда-то одна женщина, и у неё был».

…Сын, подхватила она мысленно. Из этого сына наверняка получился великий волшебник. Нет, доктор, доктор! Потому что однажды он помог, — поднёс вязанку хвороста, — какой-то беднячке, а это оказалась сама смер.

«…У неё был солитёр, — закончил дед. — Такой огромный глист. От этого она умерла».

— И всё?!.

— А что тебе ещё? От глистов умирают. В другой раз он начал так: «Были мальчик и девочка — брат и сестра, и однажды они пошли». И опять Лида развесила уши, успев немножко позавидовать героине, у которой был брат, и собираясь переселиться в неё для путешествий и приключений.

Вместо этого она услышала: «…пошли в огород, нашли какой-то корешок. Подумали, что это морковка, съели его и умерли».

Дальнейшие рассказы были в том же роде: «…Оставила открытым газовый кран, и потом зажгла спичку». «…Ночью игла дошла до сердца». «…а мышь укусила его, и он погиб от водобоязни, не мог пить».

Последнее звучало совсем уж дико. Выходит, человек умер от жажды, потому что боялся попить воды?! Даже самый распоследний трус, думалось Лиде, сумел бы справиться с таким дурацким страхом! «Зачем ты мне это рассказал?» — всякий раз тоскливо спрашивала она, но ни разу не получила ответа, и в конце концов научилась крепко-крепко сжимать зубы, как только дед заведёт своё.

От этого уши наполнялись ровным, похожим на самолётный, гулом, глушившим его голос.

Иногда они ходили в парк, разделённый надвое большим оврагом, куда Лида любила спускаться за добычей. Весной она приносила первые цветы, летом — кисточки дикой смородины. Дед добычу отнимал и выбрасывал. Гусиный лук он объявлял «куриной слепотой», от которой «теряют зрение», — раз цветы жёлтые, это куриная слепота, — а дикую смородину называл волчьей ягодой. Как будто Лида в свои восемь лет не смогла бы их различить!

— Да ты на листья посмотри, — безнадёжно уговаривала она.

— Ли-ди-я, — отвечал дед с таким нажимом, точно голосом давил навозников. — Лидия, у тебя нет ума.

Девочка перестала подносить ему ягоды. Теперь она их промывала под струёй питьевого фонтанчика, устроенного у края оврага, и тут же съедала. И ничего. Вот вам и волчья ягода.

А уж насекомые. дед видел в них только ядовитых вредителей.

«… При ближайшем рассмотрении гусеница оказалась не совсем чёрной: по бокам у неё, точно ниточки, шли жёлтые полоски. На её спинке росли пучки коротких щетинок. Как же она доползла сюда, не попав никому под подошву, — ведь от ближайшего дерева до подъезда не меньше трёх метров, — да ещё и на стену взобралась? Всё равно, что человеку залезть на Эверест. Может, её убрать куда-нибудь? Вдруг дед и в самом деле её заметит и раздавит?

Не заметит. Он всегда смотрит только под ноги. Однажды даже сочинил для внучки поговорку:

«Засмотришься на звёзды и попадёшь в лужу». А гусеницу трогать нельзя: она приклеилась, наверняка собралась превращаться в куколку.

Так у Лиды появился секрет. Она назвала гусеницу Нонна и в тот же день за обедом спросила деда:

«А правда, Нонна — красивое имя?»

— Нонна — наверняка кривляка и ломака! — заявил тот, и она фыркнула, едва не расплескав борщ.

Меж тем гусеница действительно окуклилась: из чёрного растрёпанного шнурка превратилась в крошечный коричневато-серый свёрточек, почти невидимый на фоне стенки, — если, конечно, не знать, куда смотреть. Лида, боясь выдать местопребывание Нонны, не поднимала глаз, когда шла мимо с дедом. В школу и обратно она ходила одна, и каждый раз, проходя через подъезд, обмирала: вдруг Нонна исчезла? Завидев свёрточек на прежнем месте, она успокаивалась и подолгу простаивала перед ним, пытаясь угадать, кто складывается там внутри: павлиний глаз, адмирал, махаон?

Прошло две недели. Закончился май, а с ним и школьные занятия. Теперь Лида каждый день вызывалась забрать почту из ящика, чтобы иметь возможность навестить Нонну, ставшую — или это только казалось? — какой-то полупрозрачной.

…Бабочка сидела на своей бывшей оболочке. Крылышки, сложенные треугольником, выглядели серыми с розовым и оранжевым. Но вот она их развела, будто показывая, и они оказались кирпично-красными с чёрными и белыми пятнышками. Крапивница. Самая обыкновенная бабочка, но всё равно красивая.

Лида тихонько опустила газету на пол, вытянула перед собой руки, чуть согнула ладони и, медленно их сближая, двинулась вперёд. Нет, она не собиралась насаживать пойманную Нонну живьём на булавку. Не для того она её берегла, караулила все эти дни! Нет, Лида хотела её поймать, чтобы сразу отпустить. Просто почему-то очень важно было хоть секунду подержать бабочку в руках.

Девочка опоздала. Крылья крапивницы коснулись не успевших сомкнуться ладоней. Бабочка взлетела, сразу поднялась к сводчатому коричневому потолку, и выпорхнула в ярко-голубое небо.

На стенке осталась только пустая, треснувшая сухая оболочка; потом она отвалилась, но не полностью. Верхний сегментик, маленькое прозрачное колечко, ещё держался. Он уцелел даже после ремонта, когда стены подъезда покрыл новый слой коричневой краски, и слово Рантомас исчезло.

Лида часто смотрела на проступавший под краской крошечный бугорок, словно он был залогом появления новой Нонны. Однако ни одна гусеница больше на стенку не взбиралась.

Тётя Тома

Отчего плакала тётя Тома? Она плакала о пропаже открытки с Новым Годом, которую год назад прислал для сына её брат, зек Максим, но не только. Она также плакала о своём племяннике, который говорит на воспитательницу матерные слова и кусает дежурную в столовой.

Бедная тётя Тома, охватившая своими мягким руками плечи грубого племянника Вани, не знала, отчего всё так завязано в её жизни и перемешано в беспомощном сердце, и плакала в вестибюле, чтобы люди не подумали чего плохого и простили её.

Прогулка

Это прогулка, воскресенье. Молодая воспитательница, солнце высоко. Предвкушение сразу всех радостей жизни: валяться в траве, кубарем нестись с песчаного откоса, а потом драться, драться и окончить войну победой!

А девчонки подберут раненых.

Но мгновенно все сбились в кучу. Мы в кольце, в тисках, с молодой воспитательницей в центре, хлопающей, как курица, руками и полами кофты. И все ловят руку, рукав, полу и валят с ног друг друга. Мы в окружении деревенских. Их пять или шесть. И у каждого собака. Выходцы из окрестных деревень, рождённые потомственными пьяницами, каким-то чудом не попавшие ни к нам, в обыкновенный, ни в специальный интернат, они дразнят нас своей звериной свободой, испытывают гибельным счастьем: быть отдельно от нас, быть не нами.

Мы кричим:

«Гады, немцы!» и хватаем из-под ног острые камни, одной рукой всё ещё цепляясь за рвущийся подол.

Цыпки

Зимой у всех цыпки, потому что снег надо брать голыми руками. Снег необходим рукам, как горлу сосулька.

Нежные руки — это очень стыдно. Руки красные и шершавые к ночи — это хорошие руки, им не страшна работа, кошка и колючка. Они немного чешутся, но не скажешь, что болят. В первом классе мальчишки даже гордятся своими цыпками. И дружат с девчонками, у которых руки хорошенько обветрились.

Когда боязливая Танечка Сачкова вдруг сказала перед сном:

«Помажьте мне руки мазем!», — все девочки прыснули, прикрывшись одеялами.

Но через две минуты, когда Ирина Петровна вернулась с банкой и стала мазать вдоль синих жилок корявые Танины лапки с обкусанными ноготками, все вдруг замерли, а многие тихо попросили: «И меня!» И остальные, уже уснувшие, и даже мальчишки в своих спальнях что-то небывалое почувствовали сквозь сон и стали садиться в кроватях и озираться, протирая глаза.

Специально для заболевших

Мы организованно шли проведать одноклассника в больницу. Только иногда выбивались из строя. Светлане Валентиновне было трудно нас удерживать; подравнивая и покрикивая, она всё время морщилась. Но ведь можно хоть раз и не по струночке, — ничего, Валентиновна, потерпи! Иногда удавалось разбрызгать лужу или прутиком сбить лопух.

А вот и Миша. Даже не похудел. Так только, поблек немного. Конфеты «Крыжачок» тоже помогут. Всю неделю не ели их, собирали. И Светлана Валентиновна не ела, спасибочки. Миша пусть теперь всех временно заболевших накормит, а то их тошнит уже от горьких пилюль.

Похлопали Мишу по плечу, пошутили:

«Мишка, тебе ещё не крышка», даже радостно сделалось. Это хорошее мероприятие.

А то ещё Люда Красикова болела. Кашляла до посинения. Мы говорим:

«Светлана Валентиновна, Люда слишком кашляет, она даже ночью всех будит, но она не виновата, вы её не ругайте, пожалуйста! Её надо к доктору». А Светлана Валентиновна отвечает:

«Ничего, надо закаляться, бронхит от воздуха проходит».

Ну, мы тогда сами нашего доктора Гвоздёва позвали, вылечил за недельку, никаких проблем.

А ещё есть Жанночка, так с виду симпатичная, в первом классе, но у неё почки отказывают постепенно. Гвоздёв говорит, умрёт. А если б была у неё мама, наверное, отдала бы ей свою почку.

А ещё был Серёжа. Розовый, точно с мороза, он забегал в комнату на минуту; что-то тянуло его обратно, но мы не знали — куда. Он был классный футболист, с ним было здорово играть. Он никому не любил мозолить глаза. И никому ничего про себя не рассказывал.

У него был рак полости рота, редкое заболевание. Если б мы знали, мы б сразу тоже доктора позвали. А он скрывал. Мы тут специально говорим, тем, кто наш рассказ читает, чтоб, если что такое приключится, не скрывали бы. А то, что нам теперь делать? Из городской больницы Серёжу сразу отвезли на кладбище, не знаем даже, где оно находится. После него осталась младшая сестрёнка. Она пришла в наш класс, чтобы выбрать себе нового брата, но все только смотрели в пол.

Линейка

Каждое утро, в воскресенье, надо сорок пять минут стоять ровно. За это можно будет играть во дворе и смотреть кино. Не только за это. Но и за это, конечно. Ро-о-о-вненько стоим. В шестом классе под последней партой нашли мусор. А мы — второклассники, но чисто убрали. Семиклассник Коржов пробовал самогонку, которую пронёс на территорию его дед. Больше не будет ноги деда в нашем интернате! И даже запаха спиртного не будет! Тогда уж и фляжку у Вадима Григорьича заберите! Слабо, да? Девочки красят губы, это нескромно, смотрится ву-ли-гарно! А как Степановна краснорожая накрасится, а потом вся размажется, так это красиво? Ей можно, да? Славка Мостовский из шестого сказал, что ей уже на пенсию пора! Даже пот с лица оттереть ленится. В бытовой запрет пятиклассника и лупцует за то, что тот опоздал или огрызнулся. Конечно, не надо старшим огрызаться, но было бы лучше, если б все сразу собрались, да так огрызнулись, чтоб она сквозь землю провалилась. Или можно ещё по-другому. Она, например, в столовую или в туалет всегда спешит, аж пыхтит, так можно леску натянуть между стульями.

Ух, как Станкевич выгибается. Не может стоять. Счас к нему прицепятся. Васька, дёрни за пиджак, предупреди! Поздно!

— Станкевич-ч!

Это Марья Владимировна шипит.

— …таковы, в общих чертах, наши задачи на сегодняшнее воскресенье. Кино покажут в три часа. А что случилось с второклассниками? Посмотрите, ребята! Может, им нужна помощь? Это ж не линейка, это ж чёрт знает что! Станкевич! Марья Владимировна! Он, видимо, забыл, где находится?!

Ничего не забыл! Просто не хочет он быть вашей линейкой.

Воры

Ученики второго класса Ивановский и Батян украли у Нины Григорьевны кошелёк и сбежали с рисования в магазин. Они не привыкли считать чужие деньги, но зато предчувствовали, как упоительно их тратить. Ивановский и Батян сильно друг от друга отличались. Батян имел совесть, в то время как Ивановский её не имел. Но сейчас они составляли одно: их связывали дружба и преступление.

Они мчались по магазину «Разные товары», как ласточки, как соколы, как истребители. Они покупали одинаковые зелёные шарики, набор иголок, надували, подбрасывали и прокалывали каждый шарик. Набивали карманы пряниками и коробками спичек. Покупали серпантин, сыпали его в пыль и топтали. Потом они купили две открытки с оленями, весенними деревьями и надписью: «Любимой женщине» и приклеили их слюной к двери магазина «Разные товары».

Но в конце они устали. Сели на доски возле недостроенного дома, вытряхнули из кошелька последние десять копеек и заревели. Только Ивановский от страха, а Батян от совести.

От вольготной жизни

Вечерами, когда погасят свет, вспыхивает ревность. Я захожу только в одну комнату. Остальные ревнуют до завтра, до послезавтра. Восемь человек зададут свой вопрос. Недавно они спросили, много ли бомб у американцев, а сегодня — откуда дети. Странно, что в третьем классе они этого не знают. Я рассказываю историю для младшего возраста о том, как семечко падает в землю, растёт под ветром и дождём, пока не вырастет какой-нибудь василёк. У мамы с папой всё, как у солнца и земли. К тому же мама хорошо кушает и спит, очень много радуется и улыбается, и от вольготной жизни рождается мальчик Вася.

И когда, ища подтверждения своим самым смелым догадкам, девочки стали выяснять подробности, Наташа сказала: «Наверное, меня тоже любила мама, когда я была семечкой».

Беатрисса

У нас была мышка в серебристо-сером платьице. Она жила в туалете, на стене, и даже на потолке. Мы культурно просили её:

«Беатрисса, посиди немного в углу, вот тебе кусочек сыра», но всё было напрасно. Она была своенравная. Дети ходили смотреть нашу мышь, как если бы это была кошка, или собака, или какая-нибудь домашняя птица. Вывезенные из своих деревянных домов-развалюх ради каменной жизни в городском посёлке, они ещё помнили деревенские дворы, где каждый клочок земли мяукал, кукарекал или хрюкал. И мышка, скромная квартирантка в оштукатуренном туалете, была им домашним зверьком.

Они не могли с ней играть, но, задирая головы, об этом мечтали. «Она что у вас на постоянное жительство прописалась?» — спросила как-то наша гостья, Аделаида Андреевна, жена завуча. И мы поняли, что пришла пора расставаться с нашей свободолюбивой грызуньей.

Мы позвали хорошего ученика, Лёню Мещерякова, и попросили убрать мышь. Лёня взял Беатриссу за хвост и отнёс на помойку. Там он подоткнул под её бока картофельной шелухи, которая могла бы служить Беатриссе постелью или пропитанием.

Мечтатель

Лёня Мещеряков — очень трудолюбивый мальчик. Ещё он всегда помогает товарищам и улыбается, как Гагарин в детстве. Лёня учится на четыре и пять. Вот если б какая бездетная пара узнала, что существует такой мальчик! Его бы усыновили и были б счастливы по гроб жизни. Лёня понимает, что такое вполне может с ним случиться. Он часто представляет, как его облюбовали мужчина и женщина в шубах, усыпанных мерцающими снежинками, посадили в сани: поедем с нами, мальчик, ты нас тоже полюбишь! Как одарили его орехами, мандаринами и обязательно дали ещё немного денег, чтобы он купил себе сам то, что пожелает.

И вот они засыпают под однозвучный колокольчик. Лёня спрыгивает, покупает билет до станции Березино, а там находит тюрьму.

Лёня знает, что подходит срок, когда он должен предупредить отца. Лёне надо ему сказать, чтобы тот из тюрьмы не убегал и не выходил за хорошее поведение. Пусть он лучше умрёт себе спокойно в тюрьме, чем его убьёт сын Леонид. Хватит на их семью, что папа убил маму, когда был пьяный. Просто схватил её за волосы и с размаху ударил о стенку.

Лёня никогда не будет пить. Но если папа выйдет из тюрьмы, он тоже напьётся. Один раз в жизни. Чтобы убить папу. И тогда Лёня сядет в тюрьму на всю жизнь. И будет сидеть там до самой смерти, чтобы от их семьи не осталось никого, никого.

И воспитатели чтоб его забыли, и люди, которые хотели усыновить, и учителя, которых он настолько радовал, что один из них, математик, как-то потрепал его по щеке.

Свет мой, зеракльце…

После индийского фильма, в котором убили слугу, а потом спасли младенца, покаялись и сыграли свадьбу, девочки с неземными улыбками, и, украдкой, слезами, пошли умываться и незаметно красить губы красным фломастером.

В дверях бытовой, горбясь, стояла длинноногая Снежана. У неё была голубоватая кожа и близорукие красноватые глаза.

На подоконнике лежал нерегламентированный осколок зеркала. Мельком взглянув на себя, Снежана пожала плечами и бросила зеркальце в мусорное ведро.

И потекли напевы смуглолицых индийских девушек, пряные и густые, как кровь из разбитых сердец.

— Снежана, это ты здесь поёшь? — спросил Коля Пацук.

— А что, нельзя?

— А ты, это, слова откуда знаешь?

— Слова мои, музыка народная, — ответила Снежана и зарделась.

— Не красней, тебе не идёт!

— Да пошёл ты, — тихо сказала Снежана и, запнувшись, выкрикнула нехорошее слово.

Коля ничего не ответил. Только ухмыльнулся, как будто другого не ждал.

Хотя мгновение назад он надеялся, что Снежана поговорит с ним по-человечески. Поёт же она всё-таки. Но нет, ничего подобного. Все они такие. Шлюхи!

И вильнув бёдрами, словно передразнивая, он побежал от неё.

Снежана снова достала осколок из ведра и, плача навзрыд, стала его топтать, чтобы никакого счастья больше не мерещилось.

Я

Я не помню, что он натворил. Как будто специально не помню, чтобы можно было подставить самую страшную причину. Но её нет.

Вова сидел под партой и почему-то не хотел вылезать, когда все уже построились. «А ты его скакалочкой! — ударило в голову чьё-то умудрённое, и, как поезд перед крушением, задёргалось сердце. — Если б были родители, наказали бы… Раз их нет, значит ты должна! Это твой долг».

«Долг! Долг! — громко стучало в голове. — Нет, при чём тут долг?! Как он смеет отсиживаться?!»

Вова не заплакал, не закричал, не стал таращить на меня глаза и стискивать зубы. Он заверещал. Как жук. Как сверчок. Как поросёнок в мешке.

И я потом никогда не знала, что будет с ним и что со мною.

Конфетка

На улице дул сильный ветер. Нулёвка сидела в тесной игровой перед телевизором.

Воспитательница и учительница немецкого языка Галина Станиславовна закрыла форточку, чтобы дети не простыли. Но в духоте хотелось спать, и малыши толкали друг друга, потому что вялость была им противна.

Галина Станиславовна объясняла балет своему сыну Русланчику, ученику третьего класса общеобразовательной школы, которого не хотела оставить без эстетического воспитания.

С каждой минутой дети всё меньше слушали балет. Толстый Коля лёг на ковёр, прикрыл глаза, а Валечка стала бинтовать ему ногу шёлковой лентой.

Пять человек нашли в игрушечной чашке настоящую конфету и не знали, как её поделить. Умный Толя сказал:

«Пусть каждый послюнит пальцы и потрогает конфету, а потом оближет, и постепенно конфета съестся сама».

Когда остался маленький кусочек и пальцы покраснели от сосания, ребята вспомнили про Галину Станиславовну. Они подошли и стали тихонечко трогать её платье, чтобы отвлечь от телевизора, а потом смелая, но красная, как помидор, Наташа, протянула воспитательнице размягчённый остаток. Галина Станиславовна сразу заметила коричневые точки на одном из элегантных своих рукавов, закричала, что это кошмар, и вдруг, позабыв о стопроцентном сохранении здоровья, распахнула форточку настежь.

Сладкий огрызок опустился возле огуречной теплицы, — его отнёс туда сильный ветер, — и время потекло дальше, в соответствии с распорядком дня.

Яблоко от яблоньки

Девчонки Полину недолюбливали. Она же людей дичилась, хоть и была нагловатая. Попросишь по-хорошему:

«Дай свою вторую зубную щётку, почистить форму, а то Николашкин заставит в воскресенье чистить, вместо кино», а она в ответ:

«Зачем тебе моя вторая! У тебя своя первая есть!» — и тут же слиняет, а щётку в карман, чтобы без спросу не воспользовались.

Мама у Полины неопасная, но сумасшедшая. На ней висят постыдные лохмотья, бывшие когда-то неизвестно чем. Но её пускают к дочке, несмотря на внешний вид. Девчонки между собой говорят, что если б у них была такая родственница, то одно из двух: или бы они её прогнали, или бы пожалели, но сами бы от стыда сквозь землю провалились.

А Полина — хоть бы что. Каждый раз подставляет лицо под её слюнявые умалишённые поцелуи.

Иногда чокнутая мамаша пытается ещё кого-нибудь обнять, из тех, кто неподалёку находится, но все, в основном, вырываются и крутят пальцем у виска. Мама ещё сравнительно молодая, но седоватая, косматая и почти без зубов. Все, наверное, думают, что она похожа на Бабу Ягу, правда, вслух не высказываются. Обнимая Полину или же протягивая руки, чтобы прикоснуться к ускользающему чужому ребёнку, мама Полины несколько раз спрашивает:

«Я тебя лю-лю?», — при этом вздыхает и будто бы плачет.

Ночью, когда лунный луч достигает полининой кровати, третьей от окна, дочка вынимает принесённые мамой сувениры: ленту с опалёнными концами, бутылочку без горлышка, пахнущую то ли прогорклыми духами, то ли вычихавшимся счастьем или почти новую зубную щётку, и смотрит на них, пока глаза не начнут смыкаться.

Посетительница

Через три года я приехала навестить детей. Они дежурили. Я их вылавливала по двое-трое, по одному: то за ведром с картошкой, то за мокрой тряпкой, то за нелегальным футболом. Подросший Вова ловко перепрыгнул с крыши сарая на крышу другого сарая. Связанные одной скакалочкой, мы подумали об одном. Вова сильно покраснел: ему было стыдно за меня.

И я вспомнила, как раньше он мягко на меня смотрел, как, не отрываясь, слушал, всегда, что бы я ни говорила.

Ещё когда-то он разрешал брать его за руку и нередко улыбался, готовый довериться и полюбить. И я позвала его: «Вова!» Но он смотрел себе под ноги, а его мохнатые ресницы оставляли тени на пунцовых щеках.

Снежана и ещё две девочки репетировали новую самодельную песню к какому-то слёту: «Интернат, интернат, ты отец мой и брат». Песню странную, заунывную, с подвыванием в конце.

А Серёжа тогда ещё был жив. Он пробегал по коридору с мячом, и мальчишечьи бицепсы выпирали из липнущих рукавов. Когда мы поравнялись, он подмигнул, изображая дерзость, но тут же смутился и, легонько подфутболив мяч, спросил: «А. И., а вы помните меня?»

Таковы были песни этой Гражданской войны. Одни с радостью погибали с верой во всемирное светлое будущее, опытным полем для которого стала Россия, другие — за Веру православную и Отечество. И те, и другие считали своим долгом самоотверженную борьбу друг с другом и с внешними врагами. В этой войне с обеих сторон не было героев, были только участники, они же и жертвы, достойные уважения, восхищения, сострадания. В результате кровавого противостояния 1917–1922 годов в России погибло более 10 млн. человек. Проиграли все: победители через семьдесят лет оказались в стане побеждённых, а бывшие побеждённые не испытывают радости от торжества суда Истории. И ни одна из сторон не принесла покаяния. В последнее время гражданское противостояние проявляется в войне памятников. Однако пора уже дорасти и до общего памятника всем участникам, всем жертвам этой войны — и красным, и белым, и зелёным, и никаким. Хотя бы в душах.

Одним из самых ярких, напряжённых и драматичных событий русской Гражданской войны был Великий Сибирский Ледяной поход армий адмирала Колчака от Омска до Читы, а движение основных сил сибирских белых армий по Кану сами участники Сибирского Ледяного похода считают его кульминацией. Исходя из этого, вся хронология Сибирского Ледяного похода в Приенисейском крае может быть условно разделена на три периода: до Кана, Кан и после Кана. Этот очерк — об отступлении Сибирских белых армий в декабре 1919 г. — январе 1920 г. по территории Красноярского и Канского уездов и его центральном событии — проходу войсковой колонны генерала Каппеля по Кану.

В основу его легли воспоминания непосредственных участников гражданской войны на Востоке России — белых генералов и офицеров, участников Великого Сибирского Ледяного похода, прошедших в январе 1920 г. по Кану: помощника главнокомандующего армиями Восточного фронта генерал-лейтенанта В. О. Каппеля, генерал-лейтенанта Д. В. Филатьева, командиров дивизий генерал-майоров П. П. Петрова и Ф. А. Пучкова, адъютанта главнокомандующего армиями Восточного фронта полковника В. О. Вырыпаева, командира полка капитана А. Г. Ефимова. Поскольку воспоминания непосредственных участников событий являются фактически единственным более или менее системным историческим источником по теме, здесь приведены довольно обширные выдержки из них.

Не менее интересна позиция нейтральной и противоположной сторон. Но местные крестьяне были в массе своей неграмотными и письменных воспоминаний не оставили. Большую и важную работу по восполнению этого пробела в источниковедческой базе по истории гражданской войны в Приенисейском крае проделал краевед В. А. Аференко, собравший в 1967–1975 годах воспоминания старожилов Красноярского уезда.

Большой интерес здесь представляют воспоминания непосредственных свидетелей и участников событий.

Системных источников со стороны красных тоже не осталось. Красные командиры в силу малограмотности сами воспоминаний не писали, а приказы по войскам 5-й Красной армии за этот период времени посвящены вопросам административно-хозяйственной деятельности и не содержат собственно боевых приказов, по которым можно было бы реконструировать ход событий со стороны красных.

Великий Сибирский Ледяной поход начался в ноябре 1919 г. и продолжался до начала марта 1920 г. Отступающие белые войска проделали путь общей протяжённостью более 3 тыс. км. Историки выделяют в Великом Сибирском Ледяном походе три этапа: 1) от Омска, берегов Иртыша до Енисея, 2) от Красноярска до района г. Канска и 3) до Байкала и Читы. Этот поход был назван Великим Сибирским Ледяным по аналогии с 80-тидневным 1-м Кубанским (Ледяным) походом Добровольческой армии генерала Л. Г. Корнилова 1918 года из Ростова на Дон.

4 ноября 1919 г. главнокомандующим Восточным фронтом был назначен генерал-лейтенант К. В. Сахаров, 9 декабря его сменил генерал-лейтенант В. О. Каппель. В ходе начавшегося великого отступления по Сибири предполагалось последовательное создание двух линий обороны — по р. Тоболу и по линии Обь — Иртыш.

Поручик Варженский (Чердынский полк Пермской стрелковой дивизии 1-ой Сибирской армии):

Но 1-я Сибирская армия генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева, отведённая в глубокий тыл (Томск, Ачинск, Красноярск) для пополнения и охраны Транссибирской магистрали, разложилась, приняла участие в эсеровских мятежах и перестала существовать. Отдельные её отряды предприняли отступление на восток.

Вместо того, чтобы организовать линию обороны для отступающих 2-й и 3-й сибирских армий, генерал Б. М. Зиневич с частью своих полков в начале января 1920 г. возглавил мятеж красноярского гарнизона.

4–6 января 1920 г. Кровавый сочельник

4 января, находясь в Нижнеудинске, адмирал Колчак сложил с себя полномочия Верховного правителя, передав их Главнокомандующему Вооружёнными силами на Юге России генералу А. И. Деникину. Вся полнота военной и гражданской власти на территории «Российской Восточной окраины» была передана атаману Забайкальского казачьего войска Г. М. Семёнову.

Дойдя до Ачинска, сибирские армии адмирала Колчака оказались зажатыми между двух огней: с запада наступали части 5-й армии красных, на востоке Транссибирскую железнодорожную магистраль перекрыл красноярский гарнизон, перешедший на сторону эсеров. Возникла реальная угроза окружения и уничтожения сибирских белых армий.

Попытки взять мятежный Красноярск с боя и пробиться на восток не увенчались успехом. В ожесточённых боях 4–6 января 1920 г. с наступающими частями 5-й Красной армии, вошедшими в историю белого движения под названием «кровавый» или «роковой сочельник», 2-я Сибирская армия генерал-майора С. Н. Войцеховского и 3-я армия (ВРИО командующего, начальник штаба армии полковник С. Н. Барышников) потерпели сокрушительное поражение.

Поручик Варженский:

4 января потери белых составили порядка 50–60 тысяч человек убитыми, ранеными, но, главным образом, пленными. Судьба этих пленных была трагичной. В условиях гражданской войны категория военнопленных вообще была понятием временным. В братоубийственной войне бои носили особенно ожесточённый, беспощадный характер и не предполагали взятие противника в плен, пленных или убивали, или прогоняли, или принимали в число победителей. Поэтому раненых и больных (в отступающих белых войсках свирепствовала эпидемия тифа) в условиях отхода не оставляли, а везли с собой в обозах. Случаи расправ с пленными с обеих сторон были обычным явлением. Так, в одном из фронтовых донесений белых, составленном в Енисейской губернии 15 сентября 1919 г., описан типичный случай отношения к пленным в гражданской войне:

Участник похода Северной группы генерала Н. Т. Сукина доброволец С. В. Марков описывает подобный случай зверской казни пленных, произошедший в январе-феврале 1920 г. во время движения отряда по р. Лене:

Смерть солдата в бою всегда списывалась на жестокость войны, но убийство пленных никогда не расценивалось как воинская доблесть. Справедливости ради следует отметить, что белые также не отличались благородством по отношению к пленным. Так, после ожесточённого боя у станции Зима 30 января 1920 г. белые зверски казнили на окраине Зимы до 60 пленных.

Но белых, попавших в плен под Красноярском, было так много (обозы, беженцы и наименее стойкие части), что для их содержания был специально построен концлагерь. По данным С. П. Мельгунова, число погибших зимой-весной 1920 года в Красноярском лагере для военнопленных оценивается в 40 тыс. чел. Для того, чтобы понимать и оценивать масштабы трагедии с позиций человека того времени, необходимо упомянуть о следующем факте: во всей Белой Сибири при Временном Сибирском правительстве адмирала Колчака (ноябрь 1918 — январь 1920 г.) жертвами белого террора, включая тыловые карательные экспедиции против партизан, стали около 25 тыс. чел. Если перед Щегловской тайгой в отступающих частях 2-й и 3-й Сибирских армий Колчака числилось от 100 до 150 тыс. человек и, по приблизительным подсчётам, столько же беженцев, то после Красноярска на восток прошло самое большее 40 тыс. чел.

Поручик Варженский:

У железнодорожной станции Минино остатки 2-й и 3-й армий соединились. Здесь, в 25 верстах западнее Красноярска по данным генерал-лейтенанта Филатьева, силы 2-й армии составляли:

После «кровавого сочельника» основные силы белых временно утратили боеспособность. Главной задачей теперь стало просто выжить, вывести остатки войск из-под удара, сохранить силы для продолжения борьбы. Спасение виделось на востоке, на территориях, не подконтрольных красным — в Канске, Иркутске, Забайкалье. Но проход на восток, как скала, закрывал мятежный Красноярск. Положение белых было отчаянным: они потеряли большую часть личного состава, по-прежнему не имели устойчивой связи между своими подразделениями, потеряли много обозов, но ещё больше стали обременены ранеными и больными, психологически подавлены, лишились не только остатков артиллерии, но и последних железнодорожных эшелонов, а их дальнейшее продвижение было возможно только в походном порядке — пешком, верхом, санными обозами. При этом двигаться можно было или обходными путями, преодолевая огромные расстояния по зимнему сибирскому бездорожью, или совершать отчаянные марш-броски по главным путям, опережая противника. И тем не менее, наиболее боеспособные и стойкие части белых начали обход Красноярска с севера.

Вечером 5 января левая колонна частей 2-й армии генерал-лейтенанта Г. А. Вержбицкого, численностью до 2 тыс. человек вышла на северную окраину Красноярска, незамеченной по льду перешла Енисей, вышла через Берёзовку на ст. Батой (Вознесенку) и быстро двинулась на восток по Сибирскому тракту. В составе группы были части Воткинской дивизии, сохранившей всю свою артиллерию.

Успешным проходом группа Вержбицкого обязана начальнику конной разведки 57-го Воткинского полка поручику Орлу. Бывший красноярец, 4-го января 1920 г. он ушёл на разведку в город, побывал не только в разных местах Красноярска, но и в штабе красных. Поручик Орёл наметил наиболее безопасный маршрут движения и своевременно сообщил его генерал-лейтенанту Г. А. Вержбицкому. Уже за Красноярском разведчик нагнал на марше свой полк.

К группе генерала Вержбицкого присоединилась Енисейская казачья бригада в составе двух полков, вышедшая из станицы Торгашиной. Красноярские казаки прошли путь Великого Сибирского Ледового похода до Читы и затем воевали в составе Русской Дальневосточной армии.

В этот же день вслед за группой Вержбицкого по северной окраине Красноярска Енисей перешли остатки 2-й Уфимской кавалерийской дивизии генерал-майора князя В. Ю. Кантакузена численностью до 350 всадников. От Берёзовки отряд князя Кантакузена двинулся на север вниз по Енисею.

6 января 1920 г. Северный обход Красноярска остатками Сибирских армий

Рано утром 6 января группа генерал-лейтенанта К. В. Сахарова выдвинулась из деревни Минино, прошла вдоль левого берега Енисея, перешла Енисей и вступила на ночлег в волостное село Есаулово.

Ещё вечером 5 января от станции Минино выступила 2-я армия. Двигаясь в обход Красноярска, её передовые части и штабы только через сутки вышли к Енисею севернее Есауловского и поздно вечером 6 января вступили в село Частоостровское. Здесь в ночь с 6 на 7 января состоялось совещание командиров отдельных частей 2-й армии по вопросу о выборе пути дальнейшего движения.

Генерал-майор Пучков:

Полковник Вырыпаев:

Генерал-майор Петров:

Генерал-майор Пучков:

Во всяком случае, боевым столкновениям с противником белые предпочли борьбу с суровой сибирской природой. Дезорганизованных и уставших белых спасала неорганизованность и усталость красных.

7 января 1920 г. — Рождество Христово Войсковая колонна Каппеля — на север по Енисею

8 января 1920 г. Отделение Северной группы для прохода по Ангаре

9 января 1920 г. Войсковая колонна Каппеля — Река Кан

Выступив из Подпорожной после полудня 8-го января, только под утро следующего дня 4-я Уфимская и 8-я Камская стрелковые дивизии завершили обход порогов по сопке Сочивкин хребет и спустились на Кан.

Генерал-майор Пучков:

Капитан Ефимов:

Поскольку продвижение дивизий 2-й армии шло довольно медленно, части 3-й армии были вынуждены оставаться на месте в деревне Подпорожной в течение всего светового дня 9 января.

Капитан Ефимов:

Ижевская дивизия была определена в арьергард движения основных сил армии, чтобы пройти уже проложенным путём. И это не случайно. Дело в том, что в обычных частях белой армии число семей, следовавших за военнослужащими, было сравнительно невелико. Солдатские семьи при отступлении, как правило, оставались на местах, и число семей, следующих за частью, ограничивалось преимущественно семьями офицеров. Но в рядах рабоче-крестьянской Ижевской дивизии число семей военнослужащих было весьма значительным.

Генерал-майор Пучков:

А тем временем для дивизий 2-й армии наступает вторая ночь на Кане.

Полковник Вырыпаев:

Генерал-майор Пучков:

Генерал-майор Петров:

Капитан Ефимов:

Генерал-майор Петров:

Капитан Ефимов:

Полковник Вырыпаев:

Генерал-лейтенант Филатьев:

Капитан Ефимов:

Старожилы также подтверждают воспоминания белых о многих жертвах похода:

Щукин Пантелей Игнатьевич, 1894 г. рожд.: [Житель д. Большой Балчуг]

Некоторые солдаты, не вынеся тягот перехода по Кану, возвратились в Подпорожную. О их дальнейшей судьбе можно только догадываться: они могли сдаться в плен, стать таёжными отшельниками или участниками белого партизанского движения. Ещё в 1960-х годах на их полуразвалившиеся землянки время от времени набредали в тайге охотники и искатели «золота Колчака». По их рассказам, в земляках находили старые винтовки, револьверы, патронные гильзы, нехитрую утварь и полуистлевшие личные вещи.

Но основные силы белых армий смогли пройти по Кану! Трудно не согласиться с высказыванием штабс-капитана Решетникова, не участвовавшего в переходе по Кану, но в полной мере испытавшего всю тяжесть участия в Сибирском Ледяном походе:

Тяжесть перехода и новые жертвы ещё больше сплотили людей. Если у Подпорожной на канский лёд вступили дивизии камцев, уфимцев, уральцев, ижевцев, то, пройдя через горнило Кана, к деревне Барге они вышли уже «каппелевцами», а своего главнокомандующего справедливо почитали как спасителя.

10 января 1920 г. Войсковая группа Каппеля — Барга

Генерал-майор Пучков:

Такого количества людей деревня Барга не видела за всю свою двухвековую историю. По оценкам, из тайги вышло около 10–12 тысяч человек.

Генерал-майор Петров:

Полковник Вырыпаев:

Врач ампутировал верхние фаланги пальцев правой ноги, от левой ступни оставил только пяточную кость. И после этого генерал Каппель ещё ставил ногу в стремя и верхом приветствовал своих солдат!

Переход ядра белых армий от д. Подпорожное до д. Барга занял от 36 до 48 часов. Тяжелее всех пришлось штабу и конвою главнокомандующего, стрелкам 4-й Уфимской дивизии. Прокладывая дорогу, они прошли этот путь «в два с половиной дня, делая в среднем не более двух с половиной вёрст в час». Растянувшиеся по Кану 8-я Камская стрелковая, 12-я Уральская стрелковая и 2-я Уфимская кавалерийская дивизии 2-й армии продолжали подходить к деревне Барге до полудня 10-го января.

Ижевская дивизия 3-й армии прошла этим путём значительно легче: дорога была проторена и утрамбована, а ночной мороз облегчил продвижение.

Генерал-майор Петров:

Капитан Ефимов:

Ижевский конный полк, замыкавший движение 3-й армии, выступил из Подпорожной в 5 часов утра 10 января и по укатанной дороге через 19 часов, остановившись на полпути для короткого получасового привала, вышел к деревне Баргинской. Таким образом, к концу дня 10 января все участники перехода вышли с Кана.

Деревня Барга, по сведениям на 1917 год, насчитывала 92 двора и могла вместить только головные подразделения — штаб главнокомандующего генерала Каппеля и 4-ю Уфимскую дивизию. Части, выходившие с Кана вслед за ними, должны были пройти через деревню Баргу и рассредоточиться на постой и ночлег в ближайших селениях.

Из воспоминаний генерал-майора Пучкова о месте ночлега 8-ой Уфимской стрелковой дивизии достоверно известно:

Генерал-лейтенант Филатьев, вероятно, двигался в рядах именно этой дивизии и по выходу с Кана проделал в её рядах дополнительный переход до деревни Высотино по старой просёлочной дороге. Он писал:

Где именно «в ближайших к Барге деревнях» были расквартированы другие подразделения, вышедшие с Кана, точно установить не представляется возможным.

Генерал-майор Петров:

Если принять во внимание упоминание генерала Петрова о том, что для размещения дивизии неполного состава было достаточно деревни в 40–50 дворов, то населённая местность в окрестностях деревни Барги, вполне подходила для расквартирования значительных армейских сил:

Наиболее вероятным местом для дополнительного расквартирования войск, вышедших с Кана, могла быть д. Новая Печера. На карте Канского уезда, изданной Енисейским губернским земельным отделом в 1920 г., показана старая грунтовая дорога, соединяющая Баргу с Высотино. Именно по ней и направилась на ночлег 8-я Уфимская стрелковая дивизия генерала Пучкова. На эту же дорогу выходил просёлок с Новой Печеры, до которой оставалось меньше версты, и часть каппелевских войск могла остановиться в ней на ночлег. Исторически сложилось так, что все просёлочные дороги вели в д. Высотино, которая ещё в начале XIX века была центром сельского участка, общины государственных крестьян, живущих в нижнем течении р. Барги, здесь же со второй половины 1830-х годов находился «экономический хлебный запасный магазин» общины. Деревня Орловская в 1920 г. не имела прямого дорожного сообщения с д. Баргой и для того, чтобы попасть в неё из Барги, нужно было сделать «крюк» через Высотино.

На станции Клюквенная сходились Транссибирская железнодорожная магистраль и старый Сибирский тракт. Сюда после трёхдневного перехода от села Есауловского пришёл отряд Сахарова.

Генерал-лейтенант Сахаров:

11 января 1920 г. Северная группа Сукина — на Яковлевку!

12 января 1920 г. «Канский прорыв» генерала Сахарова

Генерал-лейтенант Сахаров:

Первая боевая колонна развивала наступление с фронта. Наступая по открытой местности левого берега, увязая в глубоких снегах, она понесла большие потери и была остановлена плотным огнём противника. Тем временем, вторая колонна под командой генерал-майора Д. А. Лебедева, имея задачей переправиться через Кан и ударить в тыл красным повстанцам, совершала глубокий обходной манёвр их крайнего левого фланга. Артиллерийский огонь красных и пересечённый характер местности серьёзно затрудняли её продвижение. Только с наступлением темноты колонне генерала Лебедева удалось завершить манёвр и ударить в тыл.

Генерал-лейтенант Сахаров:

Таковы известные обстоятельства «канского прорыва» генерала Сахарова, однако среди исследователей истории Гражданской войны нет общепринятого мнения о месте данного боя. Генерал Сахаров в своих воспоминаниях не приводит названия деревни, занятой отрядом красных. Только один из участников событий, оренбургский казачий офицер Иванов, прямо упоминает название населённого пункта.

Вс. Н. Иванов:

Однако местонахождение д. Берешь нуждается в уточнении. Берешь — это второе название д. Подъяндинской, расположенной на западном (левом) берегу Кана. Напротив Подъянды на восточном берегу Кана находится устье р. Большой Береж и Бережская казённая лесная дача.

Между тем, как следует из текста воспоминаний, атакуемая белыми деревня находилась в 15 верстах от Голопуповки именно на восточном высоком берегу в непосредственной близости к Кану (в её домах отогревались резервы), а манёвр по её глубокому обходу совершался именно по западному (левому) берегу Кана, при этом обходящая колонна двигалась на север. Учитывая данные обстоятельства, надо полагать, что на острие «канского прорыва» находилась д. Шумиха. К тому же от неё шла просёлочная дорога на восток.

При этом во время «канского прорыва» бой шёл не за одну деревню. Сахаров упоминает о «занятых боем деревнях».

В его воспоминаниях также упоминается вечерний рапорт офицера одной из частей, пришедших в Голопуповку раньше отряда Сахарова:

Какую «одну» деревню пытались взять боем белые накануне прорыва?

Восточнее Голопуповки в направлении Кана идёт дорога, разветвляющаяся на село Амонаш (Амонашенское) и на деревню Тарай. Для того, чтобы успешно развивать наступление на восточный берег Кана, предварительно надо занять деревню, находящуюся непосредственно напротив д. Шумихи, — это д. Тарай.

А для успешного обхода «крайнего левого фланга большевиков» и во избежание опасности флангового удара в тыл наступающим, необходимо было также занять волостное село Амонаш. Одну из этих деревень и пытались безуспешно взять боем отдельные отряды белых за день до общего наступления.

О занятии одной из этих деревень в ходе «канского прорыва» вспоминал офицер Чердынского полка поручик В. Варженский. Однако он не уточнял названия деревни:

Главнокомандующий генерал Каппель и 2-я армия генерала Войцеховского после тяжёлого перехода по Кану продолжали находиться в д. Баргинской и окрестных деревнях. К этому времени была установлена вестовая связь с отрядом генерала Вержбицкого.

Утром 12 января (по другим сведениям 13 января) группа Вержбицкого вышла из села Бражного и продолжила поход на восток к Нижнеудинску. Красные, узнав об уходе колонны, выдвинулись из Канска и вновь заняли село.

В это же утро Ижевский конный полк капитана Ефимова вышел из Ивановки и, проследовав через деревню Солянку, пересёк Транссибирскую железную дорогу на переезде у 909-й версты.

Здесь на железнодорожном переезде стоял эшелон чехов, в составе которого было несколько вагонов с лошадьми.

За серебряные монеты, отбитые под Красноярском у красного обоза, ижевцам удалось уговорить чехов продать немного овса, чтобы подкормить своих лошадей.

Капитан Ефимов:

Решимость командира полка полковника Михайлова возымела действие, и чешский эшелон не посмел двинуться, пока весь стрелковый полк не перешёл через линию железной дороги.

К вечеру 3-я армия вступила в село Больше-Уринское на большом Сибирском тракте. Генералу Молчанову было известно о том, что красные имеют в Канске большие силы и продолжают усиленно укрепляться на подступах к городу. Офицер штаба 3-й армии подполковник Ловцевич накануне сходил на разведку в г. Канск. Он переоделся в солдатскую шинель без погон, проник в город, побывал в разных его районах и лично убедился в невозможности штурма Канска. Во время разведки он был задержан красным патрулём, заподозрившем в нём «колчаковского капитана», но Ловцевичу удалось развеять подозрения и успешно выполнить задание.

Колонна 3-й армии предполагала обойти Канск с юга через село Бражное. Но достоверных сведений о том, занято Бражное красными или нет, от крестьян Больше-Уринского получить не удалось. Было известно только то, что оно регулярно переходило из рук в руки.

11 января у д. Ивановки колонна Северной группы Н. Т. Сукина свернула на зимнюю «соляную» дорогу и двинулась вверх по льду р. Посольной. Достигнув вершины Посольной, дорога шла через водораздел к верховьям р. Мурмы, впадающей в Усолку, и выходила несколько ниже устья Мурмы к деревне Яковлевой Тасеевской волости Канского уезда. Дорога эта была известна с XVIII в. и вела к Яковлевскому соляному магазину, представлявшему собой соляной склад Троицкого солеваренного завода. Здесь у Усолки проходил Тасеевский тракт местного значения. Южнее Яковлевки в 8-10 верстах по тракту находилась «столица» партизанского района с. Тасеево. Двигаясь от Яковлевки на север, можно было выйти на Ангару.

К вечеру 12 января 11-й Оренбургский казачий полк, двигавшийся в авангарде Северной группы, подошёл к окрестностям Яковлевки.

Марков С. В.:

Зуев А. В.:

Марков С. В.:

Зуев А. В.:

13 января 1920 г. Каппелевская колонна 3-й армии Молчанова

После короткого ночлега в Больше-Уринском 3-я армия начала обход Канска с юга через Бражное. Поскольку достоверных данных о принадлежности села не было, решили исходить из того, что оно может быть занято красными повстанцами. Ижевскому конному полку была поставлена задача занять Бражное и обеспечить проход частей 3-й армии через село. Ещё в темноте, в 3 часа утра, кавалерийский полк выступил из Больше-Уринского.

Капитан Ефимов:

В этот же день утром 3-я армия выступила из Больше-Уринского, проследовала через Бражное и двинулась дальше на Нижнеудинск.

Отдохнув после тяжёлого перехода по Кану, войсковая группа 2-ой Сибирской армии генерала Войцеховского в составе 4-й Уфимской и 8-й Камской стрелковой дивизий, 2-й Уфимской кавалерийской дивизии и нескольких мелких войсковых единиц выступила из д. Баргинской и окрестных деревень. Первоначально генерал Войцеховский намеревался выйти на Трассибирскую магистраль и, двигаясь вдоль железной дороги, выйти на Канск. Однако, связавшись по телеграфу на станции Заозёрная с группами Вержбицкого и Сахарова, Войцеховский узнал о том, что солдаты канского гарнизона перешли на сторону большевиков, а сам город занят тасеевскими партизанами, которые также заняли деревни южнее Канска и успели сильно укрепить позиции на подступах к городу.

Чтобы избежать столкновения с противником сильно поредевших частей, было принято решение выдвигаться к Транссибу и Московскому тракту, двигаться на юг в обход Канска на соединение с колоннами Вержбицкого и Сахарова.

Полковник Вырыпаев:

Генерал-майор Пучков:

Генерал-лейтенант Сахаров:

14 января 1920 г. «Яковлевский прорыв» Северной группы Сукина

На счастье Северной группы основные силы партизан действительно были стянуты туда, где ожидался проход основных сил белых армий — к Канску, Московскому тракту и Транссибирской железнодорожной магистрали.

Зуев А. В.:

Генерал Каппель во время Великого Сибирского Ледяного похода. Вероятно, последняя фотография Каппеля.

Марков С. В.:

От Пашино Северная группа Н. Т. Сукина двигалась вверх по Ангаре двумя отрядами Судьба этих отрядов оказалась различной. Впереди шла строевая колонна 3-го Барнаульского и 11-го Оренбургского казачьего полков. Барнаульцы и оренбуржцы взяли за правило передвигаться быстро и налегке. Ведя бои с превосходящими силами противника, оставляя по пути в деревнях раненых и больных, делая тяжелейшие переходы до 80 и 110 вёрст в день, они смогли к 14 марта 1920 г. дойти до Читы.

Колонна полковника Казагранди двигалась вторым эшелоном. Большую долю в ней имел «нестроевой элемент», колонна была перегружена обозами с семьями и беженцами. Двигаясь вторым эшелоном, отряд Казагранди испытывал недостаток в лошадях, фураже и продовольствии, он с трудом совершал дневные переходы по 30–50 вёрст, постепенно отставал, пока окончательно не отделился в с. Каменка на Ангаре. Отряд медленно двигался полным составом, не бросая раненых, больных, штатских. Здесь же на Ангаре у села Кононово 10–12 февраля 1920 г. отряд полковника Казагранди был настигнут красными и сдался (300 человек при 250 винтовках и 15 пулемётах).

Ранее от колонны Казагранди отделился отряд генерала Перхурова. Во время перехода к реке Лене проводник сбился с пути и, вместо 4 суток, отряд бродил в дикой тайге 8 дней. 11 марта 1920 г. отряд Перхурова вышел к селу Подымахинскому у Лены и согласился разоружиться под гарантию полной неприкосновенности всем членам отряда. Однако всех взяли в плен и пешком отправили в Иркутск, до которого было более 700 вёрст.

Иногда общая численность белых, прошедших северным обходным путём по Ангаре, оценивается в краеведческой литературе примерно в 10 тысяч человек. Следует признать, что по Ангаре шли не только военные отряды. Вслед за строевыми и нестроевыми воинскими чинами, двигавшимися в походных колоннах, в обозах следовали раненые, больные, гражданские лица, члены семей военнослужащих, включая детей. Однако, даже принимая во внимание большое количество гражданских лиц, приведённую цифру следует признать сильно завышенной. Местные жители вспоминали, что по Ангаре прошло от 4 до 6 тысяч человек.

16 января 1920 г. Соединение войсковых колонн на юге Канского уезда

Каппелевские колонны Войцеховского и Молчанова, обошедшие Красноярск и совершившие движение по таёжному Кану, соединились с колоннами Вержбицкого и Сахарова, прошедшими Красноярск и прорвавшимися через оборонительную линию степного Кана. Местом соединения стала южная часть Канского уезда. Окружение и уничтожение остатков Сибирских белых армий адмирала Колчака не состоялось. Теперь из разрозненных войсковых колонн предстояло создать новую «каппелевскую» армию.

Где именно произошло соединение колонн белых армий — вопрос до сих пор открытый. Никто из участников Сибирского Ледяного похода в своих воспоминаниях не указывает конкретное место соединения. Видимо, соединение четырёх войсковых колонн не было одномоментным. Бесспорно следующее: все колонны обошли Канск с юга; колонна Вержбицкого, а вслед за ней каппелевская колонна 3-й армии Молчанова прошли через Бражное. Не ясно, в каком именно месте переходила Кан группа Сахарова. Наиболее вероятно, что осуществив «канский прорыв», она двинулась на восток через д. Шумиху. От Шумихи дорога шла на Александровку, Новую Покровку, Тарамбу, Верхнюю Тугушу, а далее на волостное село Тинское и железнодорожную станцию Тины. Но не исключено, что после прорыва группа Сахарова могла повернуть на север и пройти через Бражное или Кучердаевку. Каппелевская колонна 2-й армии Войцеховского, выйдя на Подъянду, могла двигаться только на д. Тарай и, перейдя Кан у д. Шумихи, дойти 13 января до д. Александровки на р. Пойме. Маршруты движения всех колонн могли пересекаться в районе железнодорожных станций Тины, Решоты или восточнее их на марше к Нижнеудинску.

Изголодавшиеся, промёрзшие, без зимнего обмундирования, испытывая острый недостаток в боеприпасах, белые упорно продолжали отходить на Иркутск. Белая армия, которая не могла двигаться по определению, понимала, что может уцелеть только в движении. Сибирский Ледяной поход продолжался. Движение войсковых колонн приобретало всё более организованный вид. Несмотря на сильные морозы, смертельную усталость, недостаток в обозах, наличие большого количества раненых, больных и членов семей, колонны Белой армии ежедневно проходили на марше по 40–50 вёрст.

Тяжело больной генерал Каппель до последнего оставался в седле и продолжал вести войска. Ампутация левой ступни и частично фаланг пальцев правой ноги делали верховую езду для него с каждым днём всё более невыносимой. Но подчинённые видели — главком с ними!

21 января 1920 г. — Нижнеудинск

Дальнейшее отступление белых вплоть до Забайкалья продолжалось без особых препятствий. Нижнеудинск был взят войсками генерала Вержбицкого без боя. Здесь узнали о предательстве союзниками адмирала Колчака и захвате золотого запаса России.

Полковник Вырыпаев:

Начальники чешских эшелонов, узнавая о тяжёлом состоянии генерала Каппеля, предлагали разместить его вместе с частью штаба в своих санитарных вагонах, гарантировали секретность и безопасность. На все эти предложения Каппель ответил категорическим отказом. На доводы своего адъютанта полковника Вырыпаева

22 января 1920 г. — На Иркутск!

В Нижнеудинске на общем собрании командиров вышедших из окружения частей было принято решение ускорить движение на Иркутск. Двум войсковым колоннам предстояло соединиться в районе станции Зима, взять с ходу Иркутск, освободить адмирала А. В. Колчака и отбить «золотой эшелон». Затем предстояло объединиться с атаманом Г. М. Семёновым и восстановить Восточный фронт. Это было последнее совещание, проведённое В. О. Каппелем. Во время совещания Каппель всё время лежал на кровати.

Силы покидали его и 25 января 1920 г. главнокомандующий отдал последний приказ по армиям Восточного фронта — назначил своим преемником генерал-майора С. Н. Войцеховского и вручил ему один из своих Георгиевских крестов.

Капитан Ефимов:

Полковник Вырыпаев:

26 января 1920 г. — Смерть Каппеля

Уже без сознания генерал Каппель был перенесён в лазарет румынского эшелона. Многие полагали, что у Владимира Оскаровича развивается гангрена ног, вызванная обморожением. Но согласно диагнозу, поставленному румынским доктором К. Данцом, генерал Каппель умирал от двухстороннего крупозного воспаления лёгких.

Полковник Вырыпаев:

Генерал-лейтенант Сахаров:

Подчинённые не оставили тело своего генерала. Гроб с телом Каппеля сопровождал отступающую армию.

После того как 7 февраля 1920 г. большевиками в Иркутске быль расстрелян адмирал А. В. Колчак, штурм Иркутска был прекращён, отступление белых продолжилось в Забайкалье. Тело Каппеля было перевезено в санях через Байкал и похоронено сначала в Чите, а потом, с уходом белых из Забайкалья, было взято в Харбин и погребено в ограде церкви Иверской иконы Божьей матери на Офицерской улице. На собранные каппелев-цами средства на могиле был поставлен мраморный крест, снесённый в 1955 г. китайскими властями по просьбе советской стороны. В декабре 2006 г. останки Каппеля были эксгумированы и возвращены на Родину. После того, как власти Читы не дали согласия на захоронение останков легендарного генерала, они были перевезены в Москву и, по благословлению Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II, упокоены в некрополе Донского монастыря. Русский генерал, считавший для себя «высшей наградой на земле от Бога — смерть за Родину», был погребён рядом с могилами генерала А. И. Деникина и философа И. А. Ильина.

Март 1920 г. Чита — Переформирование армий

9 марта 1920 г. части сибирских армий вступили в Читу, 14 марта в Читу прибыли остатки Северной группы генерала Сукина. В рядах 3-го Барнаульского полка оставалось 100 офицеров и 400 солдат, в 11-м Оренбургском — 25 офицеров и около 300 казаков, более 10 пулемётов. С приходом белых войск в Забайкалье Великий Сибирский Ледяной поход завершился.

Среди участников событий и исследователей истории Гражданской войны до сих пор нет более или менее общей оценки количественного состава армий адмирала Колчака, прошедших путь от Омска до Читы.

Генерал-майор Пучков считает, что под Иркутском остатки белых армий Восточного фронта насчитывали только 22–24 тыс. человек, из которых не более 5–6 тысяч оставались строевыми:

Современные исследователи приводят разные данные по численности белых армий, вышедших вдоль Транссибирской железной дороги к Иркутску. Одни исследователи полагают, что в Иркутскую губернию вступило не более 30 тысяч белых, другие полагают, что до Иркутска добрались 40 тысяч человек.

Так же существенно различаются и сведения о количестве войск, перешедших Байкал и дошедших до Читы. Главнокомандующий Восточным фронтом генерал-майор Войцеховский в начале марта 1920 г. телеграфировал во Владивосток, что вывел в Забайкалье остатки войск в количестве 30 тысяч человек.

Доброволец Марков:

Генерал-лейтенант Филатьев, скептически оценивающий Великий Сибирский Ледовый поход, писал:

Современные исследователи называют разное количество остатков армий, пришедших в Читу: 18 тысяч человек, 15 тысяч человек.

Остатки трёх сибирских армий адмирала Колчака были переформированы в Чите в корпуса и вместе с забайкальскими казаками атамана Семёнова образовали теперь уже только одну белую армию — Русскую Дальневосточную. Возглавил войска Российской Восточной окраины генерал-майор С. Н. Войцеховский. Восточный фронт был восстановлен.

Можно по-разному относиться к белому движению. Но сегодня это уже История, поэтому современный человек, не лишённый чувства сострадания, считающий себя гражданином и патриотом, не может не отдавать дань уважения белому воинству, до конца прошедшему свой трагический путь, не признавать его верности долгу, лучшим армейским традициям и любви к Отечеству.

Генерал-майор Пучков:

Р. S. Работа над очерком была завершена 10 января 2010 г. в день 90-летия прохода каппелевцев по Кану, в г. Зеленогорске (в 3 верстах от бывшей д. Барги).

Два стихотворения