День космонавтиков

Это была любовь с первого взгляда. Я помню все так ясно, будто и не прошло с тех пор четверти века: светловолосая девочка вдруг остановилась прямо передо мной, и мне показалось, что глаза ее — золотые. Не такие, как мамино кольцо или серьги, а будто таинственное Сокровище из старой книги, настоящий клад, сияние которого пробивается даже через тяжеленную крышку огромного пиратского сундука.

В тот день дома был шум и такая особенная суета, когда вроде и не выходной, но все соскучились по теплу и весне и очень рады видеть друг друга. Я знал, что пришел День Космонавтиков, которых мы рисовали детском в саду под присмотром утомленной жизнью воспитательницы.

Гости — и взрослые, и не очень — передавали меня друг другу как кирпичи на даче: а ну, скажи еще раз, что сегодня за праздник? И только она стояла в стороне и смотрела очень внимательно, без улыбки, не отрываясь и не моргая, и от этого казалось, будто мы остались вдвоем на маленьком круглом острове — как вишни на дне стакана, — а весь мир вокруг сплетён из пестрого немого мельканья…

…Через неделю после того, как мама получила Похвальный лист, свидетельствующий, что третий класс я окончил с отличием, мы уезжали из города, и следующие пять лет прожили в Казахстане, в военном городке Эмба-5, куда папа, как говорили взрослые, "получил назначение". Это были довольно странные времена, и в Кишинев мы вернулись уже без отца.

Но она ждала меня, и взгляд ее — теплый как серый котенок, пушистый из-за вороных ресниц и золотой то ли от света в осеннем парке, то ли от рыжих звездочек вокруг зрачков — не изменился.

А дальше все было, как у всех: ласковые южные вечера, бесконечные прогулки, изрезанные чьими-то перочинными ножами скамейки и неистребимый вкус, который я различал и в столовском чае, и в ее поцелуях, и в утреннем воздухе — то ли тоска, то ли предчувствие, то ли просто страх перед будущим.

И как у всех, совсем скоро все это растворилось в прошлом — и детство, и школа, и первая сессия, и целая великая держава под гордым названием СССР, — только серо-золотые звезды ее глаз никуда не делись, светили мне по-прежнему. Что бы ни случалось.

Мама моя скоро перестала тревожно вскакивать от каждого стука в дверь, устроила сначала ремонт, потом грандиозную уборку, и в итоге плотно занялась устройством личной жизни, вышла замуж и переехала в предместье Копенгагена. Я чувствовал, что могу никогда ее больше не увидеть; все, что мне осталось — это пара ярких платьев, свалявшийся шиньон, черно-белые фотографии и выстывшая гулкая квартира с громадными трещинами во всех углах и шикарным видом на Скулянское озеро. Изредка мама звонила мне: говорить было не о чем, поэтому она объясняла, как лучше хранить овощи, варить плов, где лежит шинковка для капусты, и на что нужно тратить деньги.

А я, как и все, месяцами дожидался стипендии, тайком писал стихи и свято верил, что у меня непременно будет уютный дом, трое детей и бесконечная безбедная жизнь с моей любимой.

Однажды она осталась на ночь. А утром я, как мог, стал объяснять: надо только немного подождать, потому что меня есть отличная идея, и скоро мы… она улыбнулась, молча погладила меня по лицу, и ушла на кухню. После завтрака пришлось ехать на занятия, и по дороге я продолжал излагать свой грандиозный план. Она внимательно слушала.

У Дома Печати я вышел, а она поехала дальше — как всегда.

Больше я ее не видел.

Я искал везде — упорно, яростно, почти круглосуточно. Я ворвался в кабинет Молдгипрозема, где работала ее мать и стояла одинаковая, симметрично расставленная коричневая мебель, и устроил допрос с пристрастием — но ничего не добился. Все, что я смог узнать: Ляля уехала, и виноват здесь только я один.

Теперь-то я понимаю, что это и вправду был единственный ответ. Ведь ей не нужно было от меня ни богатства, ни грандиозных идей, ни дома, ни даже уюта. Лишь бы быть вместе — что бы ни случилось. Только я слишком привык решать свои проблемы самостоятельно, а потому стал честно и подробно объяснять, сколько еще времени понадобится, чтобы заработать достаточно для нашего счастья — словно она была куклой в роскошной прозрачной коробке, на которую никогда не хватает монет из детского гриба-копилки, унылого, тусклого и затертого как коврик под порогом.

Тогда мне казалось чудовищным, невозможным предательством, что она поступила со мной как со старой игрушкой: и выбросить жалко, и починить не получится, лучше просто оставить под чьей-нибудь бедной грязной дверью, и дело с концом. А теперь да — я все понимаю. Кроме одного: зачем я вернулся в Кишинев через столько лет? Только потому, что у вчерашнего кофе вдруг появился давно забытый привкус то ли тоски, то ли предчувствия, то ли просто страха перед будущим?

Я стоял на бывшей улице Гоголя, где когда-то каждый апрель перекатывалось карамельной волной — лалеле, фетеле, лалеле, лалеле… Сейчас здесь понаставили стильных пластиковых павильонов, откуда разит формалином, а тогда сидели старушки в цветастых платках, и весь старый парк — толстенные влажные деревья, свежее полотно новой травы, облупившиеся за зиму цветные качели и даже разбитый асфальт — в общем, абсолютно все, даже ветер — было пропитано пряным тюльпанным духом.

…Ляля была совсем равнодушна к тому, что я в простоте душевной пытался ей подарить — пару серебряных, с огромным трудом добытых сережек, почти черную розу на длинном стебле или модные меховые рукавички — а когда благодарила меня, то только из вежливости. Я это отлично видел.

Единственное, перед чем она никогда не могла устоять — тюльпаны. Простые красные с толстыми листьями, обыкновенные тюльпаны, которые растут сами по себе во всех старых двориках, огородах и клумбах. У нее были особые отношения с этими цветами. Даже их имена были похожи — абсолютно все называли ее Лялей, хотя в паспорте было написано нечто нереально-гламурное: Элеонора Нестеровская. Только ее настоящее имя было — Ляля. И точка.

Тюльпанные бабушки явно это знали: девушка, да-да, вот ты, иди скорей сюда! Тебе — за полцены, бери все. А Ляля не сводила глаз с поржавевшего кривого ведра, полыхающего живым огнем: щеки в цвет этого пламени, глаза влажные — кажется, она даже дрожала. Всем телом, как изголодавшийся за зиму зверек.

Нет в мире слов, чтобы пересказать то, что я чувствовал, передавая ей охапку тюльпанов, и уж наверняка невозможно объяснить, что ощущала она сама.

Ляля всегда обнимала их обеими руками. Увидеть бы это снова, хотя бы раз — пусть и последний.

Небо с жутким треском разорвалось, и оттуда немедленно вылилось триллион декалитров дождя. Ага, а я и забыл — почти каждый год тут в апреле гроза, и каждый год люди говорят: нет, ну это же ненормально! Вот увидите, что-нибудь случится, все это неспроста.

Под навес цветочного павильона резво вбежала третьеклассница Ляля, отряхнулась, как промокший щенок, вдохнула запах тюльпанов, пробивающийся даже через формалин, и в ту же секунду ее глаза стали влажными, а щеки и уши запылали. Цветочница современного образца — железные нервы, фиксированные цены — предусмотрительно ушла вглубь киоска и отвернулась. Я механически полез во внутренний карман, и только потом сообразил, что ничего этого просто не может быть.

Серо-золотые глаза — те же, но вместо коричневого форменного платья с черным фартуком — джинсовый костюмчик. Вместо белых нейлоновых бантов — мультяшные заколки. Что вообще происходит… Как такое может быть?!

Дождь внезапно кончился, девочка вышла из-под крыши киоска и мельком взглянула на меня, спокойно и без улыбки. Отвернулась — и я увидел печатные буквы в полиэтиленовом кармашке розового ранца: Нестеровская Олеся, 3В класс, лицей А. Кантемира.

Через плотную вату гудел чей-то встревоженный голос: мужчина, вам плохо?!

Плохо? А я думал, что умер.

Я опустился на колченогий табурет, подставленный перепуганной цветочницей. Девочка стояла на тротуаре у светофора; красного человечка сменил зеленый — и она пошла через дорогу в сторону старой студенческой библиотеки. В моей пострадавшей голове стучало: день космонавтиков… день космонавтиков…

Я добрел до машины и постарался собраться с мыслями.

Ну да, все понятно, чудес не бывает, голливудские фильмы — отстой и дешевый вымысел, но, может… стоп! Девочке около десяти лет, значит… тут мне опять стало совсем плохо. Нет, если не взять себя в руки, просижу здесь до завтра. Надо срочно что-то делать. Так: они жили в доме над ломбардом, а вдруг и сейчас… Послушайте!!! — я резко открыл дверь первой попавшейся машины, притормозившей у светофора, — где здесь лицей Кантемира?!

Кишинев — такое место, где люди если и не знакомы, то наверняка знают все про друга твоего дурга, а тот — про остальных, так что к вечеру у меня был максимум нужной информации: лет десять назад Ляля уехала в Белгород, работала там, там же родилась наша дочь; недавно они вернулись домой, потому что после смерти отца тяжело заболела мама. И с тех пор Ляля живет себе потихонечку, растит девочку, смотрит за матерью. Совсем не изменилась, кстати. И даже телефон у них тот же.

Вечером я купил все, что осталось у цветочниц, набрал знакомый номер и сказал: Ляля, я иду к тебе с кучей тюльпанов. Прямо сейчас. Пустишь?

И знаете, что она ответила? Просто — да.

Будто и не было всех этих лет.