Деревянные башмаки помещика

Я никогда не рассказывал вам про мудрого пастора из Коурума? Вы наверняка видели старую надгробную табличку на хорах коурумскои церкви. Она из жести и изображает вроде как бумажный свиток, перевитый терновым венцом с малюсенькой косой наверху. Табличка сильно заржавела, но надпись различить можно, особенно если знаешь наперед, о чем речь. Она установлена в память об Эммануэле Повельсене, пасторе и владельце поместья Кнуструпгор. Старики еще помнят рассказы про него. Вообще-то, при жизни его звали господин Манволь. А поместье ему досталось необычным путем.

Вот что про это рассказывают. Господин Манволь был пастором в Коуруме. Человек он был незлобивый, тихий, и притом отличался большой ученостью. Говорят, что школу в Копенгагене он окончил с отличием. Память у него была что бездонный колодец; он мог без запинки перечислить всех пасторов во всех приходах по всей стране, мог сказать, сколько лет они правили свою должность, где родились, и назвать их всех по именам. Это ж какую голову надо иметь, чтобы все это запомнить!

Но в мирских делах он мало что смыслил, да и ждать этого от него не приходилось. Говорили, что все хозяйство держалось на мадам, хотя и то сказать, какое там хозяйство было в этом жалком, нищем приходе! Пастор был человеком чересчур добрым, мадам была сущая мегера. Рассказывали, что это мать господина Манволя приискала ее сыну в супруги, чтобы у того была дармовая экономка. Врать не стану, но люди поговаривали, будто пастор вообще чурался женщин. И будто в тот вечер, когда они вернулись домой после венца, пастор с плачем убежал на чердак и спрятался там, вне себя от страха, что невеста может покуситься на него.

С тех пор они жили на разных половинах. Правда, сам-то я не больно в это верю. Не сомневаюсь, что пасторы свое дело знают, не зря же они всегда бывают окружены многочисленным потомством. А не то при них непременно должен быть кто-то, кто помогал бы им выполнять эту их обязанность. Для того они, видать, и держат при себе иной раз капелланов. Господин Манволь был, как я уже сказывал, человеком доброты необычайной. Он готов был раздать все, что имел. Он ублажал кошек, собак и прочую живность, точно они были ему близкой родней.

Даже навозному жуку он старался сохранить жизнь. Ну, что до жука, так ведь у того тоже черное одеяние! Не однажды бывало, что пастор, отправившийся в поездку по приходу, останавливал коляску посередь дороги и кучер, усевшись на корточки перед лошадьми, начинал ковыряться в колее. Видя такую картину, народ с ухмылкой говорил, что не иначе как дело тут в навозном жуке, которого господин Манволь углядел в колее и теперь опасается раздавить колесами.

Вот такой это был человек.

Рассказывают, что был у господина Манволя работник, продувная бестия, и этот малый однажды задумал сыграть с хозяином злую шутку.

Пастор вел войну с кротами. Тут, сдается мне, он поступал не по справедливости, потому что уж кто-кто, а кроты наверняка сродни пастору. У крота такое же черное одеяние, он тоже наполовину слепой и к тому же, говорят, шибко ученый. Но как бы там ни было, а пастор задумал истребить кротов, которые портили ему грядки. Ну и вот, пастор объявил, что работник получит два скиллинга за каждого убитого крота, которого ему принесет. И вот работник явился к пастору в кабинет с огромным кротом, получил причитающуюся награду, и пастор выбросил дохлятину в сад. На другой же день работник опять принес убитого крота, на третий опять, – и так продолжалось целую неделю, пока крот не начал смердеть.

И все-таки пастор принял этого крота еще разок-другой. Но бесстыжий малый не угомонился. Постепенно дух от падали пошел непереносимый. Парень брезговал касаться крота руками и стал таскать его на веревке. Пастор почувствовал что-то липкое на пальцах и принюхался к кроту. Он призвал работника к ответу, и тому пришлось признаться, что он все время приносил одного и того же крота. И вы думаете, ему за это досталось на орехи? Какое там! Уж больно добрым человеком был пастор Манволь. Но над этой проделкой работника люди немало потешались.

Вот так-то. Впрочем, иной раз и глупая голова может сослужить службу человеку. Хоть пастор и натерпелся сраму, но чему-то он, видать, обучился в школе, потому что в конце концов пастор оказался тем, кто смеется последним.

В те годы, когда господин Манволь был пастором в Коуруме, там жил владелец поместья Раннхольм. А помимо Раннхольма все остальные большие поместья в округе тоже принадлежали ему. Звали его Йокум Стисен; это был могущественный человек, и богат он был несметно. Говорили, что он по рождению был из крестьян. Пастор охотно наведывался в Раннхольм, и не станем же мы кидать камень в человека за то, что его тянет к богатеям. В доме, где есть чем подкормиться, всегда толкутся те, кто только может придумать повод для визита. Но помещика всегда так и подмывало унизить пастора; он, например, заставлял пастора нести впереди себя свечу. А надобно признать, что приходская паства – это как раз те из малых сих, кого гневить не следует. В народе ходило много толков про то, как глумятся над пастором в поместье Йокума Стисена, когда он там бывает; это было просто непристойно. Его заставляли благословлять трапезу, когда собутыльники хозяина сидели за столом, обжирались и резались в карты. Ну, это ладно, благословение еще никому вреда не приносило, но они покушались на пасторское достоинство, а это уж непозволительно. Однажды они заставили одну из служанок опрокинуть пастора навзничь и усесться ему на голову – фу, срам какой! Обходить поместье Раннхольм стороной пастор не мог – не так уж он был богат. К тому же он не всегда и замечал, что над ним потешаются.

Но послушайте, что было дальше. Однажды в Раннхольме затеяли попойку. За столом были одни мужчины. Йокум Стисен всегда созывал полон дом барышников и тому подобного сброда; они пили и дулись в карты, пока не засыпали тут же, за столом. Оно, конечно, негоже пастору бывать на таких сборищах, так что оправдывать господина Манволя никто не станет, но все-таки он был там. Сперва все накинулись на еду, и пастор не отставал от других, а потом прочел молитву, держа в руках псалтырь Хольмблада. Тут помещику взбрело в голову похвастать перед честной компанией своим скотом, и все отправились на скотный двор. Йокум Стисен откармливал бычков; что ни год сотни голов скота переправлялись на юг из его поместья. На скотном дворе грязи было по колено, и пастор отказался идти туда в своих лакированных сапогах.

– Надевай тогда мои деревянные башмаки! – сказал помещик, усмехаясь. Он ткнул пальцем в башмаки, стоявшие в сенях, и вся компания пришла в восторг от этой шутки, потому что башмаки были непомерно большие, прямо-таки громадные были башмаки.

В нынешние времена деревянные башмаки, какие носили когда-то, почти нигде не встретишь. Теперь больше в ходу деревянные башмаки с кожаным верхом. Ну а тогда таких в помине не было. Башмаки были громадные, а чтобы они не растрескались, их оковывали железными скобами. Башмаки Йокума Стисена были особенно велики, потому что сам он был здоровенный детина с громадными ножищами. Башмаки его были ни дать ни взять деревянные корыта, обитые железом.

Пастор покосился на них. Отъевшиеся зубоскалы так и покатились от смеха. Но пастор все-таки надел башмаки! Он словно хотел преподать им урок кротости. Затем все отправились осматривать быков. Тщедушный пастор тащился и шаркал башмаками; он, точно ребенок, мог вертеть в них ногами во все стороны.

Шутки так и сыпались на пастора. Говорили, что падение в навоз ему не грозит, потому что ноги у него тяжелее туловища. Говорили, что в таких корытах он, дескать, сможет переплывать реку, как на плоту… В общем, глумились как только могли.

И тут Йокум Стисен закричал, что ежели пастор сможет дойти в таких деревянных башмаках до Гамбурга, то он отдаст ему поместье Кнуструпгор.

– Это пари? – быстро спросил пастор.

– Выходит, так! – загоготал Йокум Стисен, а остальные пришли в восторг, видя, как дурачат пастора.

– Вы слышали? Стало быть, вы все свидетели, – сказал господин Манволь.

Он вошел в сени, скинул с себя башмаки и отправился домой. Вся компания чуть не лопнула от смеха. Правда, Йокум Стисен был немного озадачен; ведь пастор ухитрился обернуть шутку в серьезное дело и с тем ушел.

И вот к вечеру, после того как гости просидели за картами часа четыре, они увидели господина Манволя, который въезжал во двор в своей голштинской коляске. Мадам тоже была тут! Пасторский батрак сидел на козлах за кучера. Что бы это значило? Когда все выбежали во двор, то увидели, что коляска набита хлебом, мясом и другими припасами; был тут и бочонок пива. Пастор потребовал, чтобы ему вынесли большие деревянные башмаки. Он готов отправиться в путь.

Йокум Стисен не на шутку растерялся. Сперва он стал просить прощения, потом предложил изрядный денежный выкуп, если пастор откажется от задуманного. Но господин Манволь твердо стоял на своем и не дал соблазнить себя синицей в руках вместо журавля в небе. Мы ведь всегда должны стремиться к большой цели. Отказаться от пари Йокум Стисен не мог, тому было слишком много свидетелей. Он надулся, как индюк, ругался, грозился и обзывал пастора самыми обидными словами. Что ж, и это иной раз приходится стерпеть, ведь верно? Тщедушный пастор твердо решил пройти свой крестный путь. Как ему удалось подбить на это мадам, сказать трудно, а может, она на сей раз и сама увидела, что не такую уж глупость затевает ее дуралей? Во всяком случае, она была так же непреклонна, как и он.

Ради имения Кнуструпгор можно было пойти на любую, даже самую сомнительную сделку.

Вот когда Йокум Стисен попался на крючок! Кое-кто пытался образумить пастора. Ну на что это похоже?… Какая странная причуда! Ведь он вмиг лишится своего места, предупреждали его. А он знай себе требовал деревянные башмаки, ему не терпелось приступить к самоистязанию. Тогда, чтобы поколебать его, присутствующие прибегли к насмешкам. Но тут на помощь ему пришла мадам. Она со своего места обрушила такую брань на собравшихся, что те смущенно потупились. Препирательства длились долго. Йокум Стисен от злости совсем потерял разум и накинулся на пастора с кулаками, но его удержали силой.

В конце концов он сдался и швырнул деревянные башмаки прямо в грязь, под ноги пастору. «Пускай этот служитель божий катится в них ко всем чертям!» – заорал он. Это было прямое поношение. Но ведь он сам приучил пастора сносить бесчестье. Господин Манволь даже не ответил ему, до того унижен он был в сердце своем. Он надел башмаки. Шутки шутить он не собирался. Он натянул на себя три пары толстых шерстяных чулок, чтобы хоть как-то заполнить «корыта». Откуда брались силы у этого слабого, тщедушного человека? От уверенности, сдается мне. Все так и покатились от смеха, увидев его в позе пилигрима, готового к своему тяжкому и долгому пути. Но тут все увидели, что придумали пастор с женой… Они велели кучеру ехать шагом, а пастор вцепился руками в задок повозки. Это поддерживало его, и подмога была нешуточная. Но все-таки он шел сам, тут придраться было не к чему. И вот таким манером они выехали из поместья.

Путь от Раннхольма до Гамбурга лежит почти через всю Ютландию! Господин Манволь проделал его за месяц и одиннадцать дней. Никто не верил, что он одолеет такой путь, но все-таки он его одолел! Пастор шагал в день по три-четыре мили, иной раз больше, иной раз меньше. Много тягот перенес он в дороге, и много натерпелся он от людей. Иные думали, что он не в своем уме, и требовали засадить его в сумасшедший дом, другие порицали его за грех, который он совершал. Чтобы священнослужитель позволил себе такое, слыханное ли дело? Но мне бы хотелось взять его под защиту. У многих ли хватило бы духу отважиться на такое безрассудство? По мне, так его бы за это следовало медалью наградить.

Не успевала процессия приблизиться к селению, как молва уже опережала ее. Люди сотнями окружали старого пастора. Они плевали на него. Зачем? Другого места, что ли, не было для этого? Они толпились вокруг и пели: «Мальбрук в поход собрался…» В Коллинге его и вовсе засадили в тюрьму, но вскоре выпустили.

Йокум Стисен послал верховых, которые должны были не отставать от пастора и следить, чтобы он не вздумал сесть в повозку. Они, само собою, пытались и вредить ему при случае. К югу от Фредеритса они разломали мост, чтобы помешать ему перебраться на другую сторону. Но это смогло задержать его лишь на короткое время, пока чинили мост.

Пастор страдал неимоверно. Последние десять дней он тащился с великим трудом. На ногах у него были волдыри, он весь исхудал, высох, как щепка. Но мадам восседала на сиденье, как ангел-утешитель, и подбадривала его, когда он почти терял силы. С каждым днем деревянные башмаки казались бедняге все тяжелее, он тащил их, как раб тащит кандалы на ногах. Перед самой Голштинией один из его башмаков развалился, и его скрепили у кузнеца железными скобами.

Это было искупление грехов для всех пасторов. Может быть, той ношей, что он взвалил на себя, он облегчил совесть многим! Все мы не без греха, и должны быть благодарны, если кто-то взваливает на себя крест и принимает страдание за всех нас. Господин Манволь совершил мученический подвиг, и за это мы его никогда не забудем. Его да еще пастора Мёллера из Хавдрупа – этих двоих я всегда ставил высоко.

Пастор Мёллер однажды в воскресенье столь истово служил обедню, что вывихнул себе челюсть, да так и остался с разинутым ртом. Он проглотил не одну муху, пока ему удалось вправить челюсть обратно. Он был истинно благочестивым человеком. Господин Манволь тоже истово вершил свой подвиг. Говорят, он не раз обливался горючими слезами, когда тащился по пустынной дороге, вцепившись в задок повозки. Правда, жена утешала его… Но его боль и его слезы благодатной росой должны пасть на наши грехи, а его скорбь должна стать нашим исцелением, ежели верить библейскому пророчеству. А в самые тяжкие минуты, сдается мне, помощь была рядом… он наверняка принимался тихо творить молитву. И к тому же он небось вспоминал про уготованное ему царствие небесное, то бишь про славное маленькое именьице…

До Гамбурга они все-таки добрались. Там пастор расхворался и много дней пролежал в постели. Когда он вернулся домой, то узнал, что лишен сана, но к этому он, само собой, был готов.

А имение Кнуструпгор все-таки досталось ему. Был суд, без этого дело не обошлось, но Йокуму Стисену пришлось уступить поместье.

Господин Манволь прожил в нем до конца своих дней. Этот отдых пришелся ему весьма кстати после путешествия в Гамбург. Вот так он заделался помещиком. Но говорили, что делами в поместье, которое они получили в полную собственность, скорее всего заправляет мадам.