Десант в Крым

С утра я опять пошел на берег.

Ветер валил с ног. Море было пестро от длинных белогорбых волн.

Мутные волны пролива и высокий неприятельский берег были хорошо освещены солнцем. Немцы занимались пристрелкой своих отмелей.

У нашего берега, у пристани, из воды торчали пулеметы затонувшего сторожевого катера.

Пускаться в такую погоду через пролив было бы безумием. Операция откладывалась.

Так продолжалось уже несколько дней.

31 октября 1943 года я встретил генерала. Командующий молча смотрел в море.

Море бушевало еще сильнее, чем в предыдущие дни. Было туманно. Темнота наступила раньше обычного.

Я пошел к командиру морского батальона капитану Николаю Белякову. Батальон стоял в строю во дворе. Все было готово к погрузке на суда.

Уже совсем стемнело, когда мы спустились к пристани. Наш батальон грузился первым. Я решил отправиться с Беляковым, на его мотоботе.

В мотоботе уже сидели автоматчики и связисты, на носу стояли 45-миллиметровая пушка и станковый пулемет. Мотобот подымал сорок пять человек. В самый последний момент нам прибавили еще пятнадцать человек.

Мы шли на буксире бронекатеров.

Я оглядел тех, с кем сегодня меня соединила судьба. Все это были русские моряки с сосредоточенными, красными от ветра лицами, готовые к самым суровым испытаниям.

В двенадцатом часу ночи мы отчалили от пристани. Мотобот был явно перегружен. Когда кто-то попытался пройти по борту, возмущенный старшина крикнул:

— Эй, ты, осторожнее, мотобот перевернешь!

Наша эскадра вышла в море.

В ушах надолго остался приветный крик людей на берегу:

— Счастливого плавания!

Дул сильный северный ветер.

Шумели моторы буксирующих нас бронекатеров.

Накрывшись плащпалатками поверх заспинных мешков, люди сидели в мотоботах, на гребнях баркаса и даже на плотах, поставленных на пустые железные бочки.

Было холодно. Люди старались не шевелиться, сохраняя в стеганках и шинелях тепло.

Рядом со мной сидел мой связной, двадцатилетний паренек из Сталинграда Ваня Сидоренко.

Суда миновали красные и зеленые огоньки на песчаном острове Тузла и повернули резко на запад, к берегам Крыма.

Волны начали заливать мотобот. Пришлось вычерпывать воду шапками и котелками. Все были мокры с головы до ног.

Там, у берега, занятого неприятелем, по небу и по морю шарили прожекторы. Очевидно, немцев донимали наши ночные бомбардировщики.

Мы неумолимо двигались вперед. Никто не разговаривал.

Несколько раз посматривал я на циферблат часов. Время тянулось медленно. Скорей бы все это началось!

Без четверти пять несколько лучей прожекторов вдруг вырвали нас из тьмы и задержались на судах.

Я разглядел до того невидимые десятки катеров и мотоботов, идущих рядом.

Свет слепил глаза. Нас обнаружили.

И в это время, потрясая небо и море, накатываясь, грянул страшный тугой гром. Снаряды, нагнетая воздух, начали пролетать через наши головы. Над неприятельским берегом встали клубы огня.

Это была артиллерийская подготовка.

Наши тяжелые пушки с Таманского полуострова били по береговым укреплениям немцев.

В то же время бронекатера отцепились от мотоботов, зашумели моторы на наших судах, и мы пошли своим ходом.

Через некоторое время артиллерийская подготовка окончилась. Снаряды зажгли на берегу несколько строений и стогов сена.

Пламя пожаров послужило нам ориентиром: суда двигались на огонь.

Но снова вспыхнули прожекторы. Немцы начали стрелять осветительными снарядами и бросать сотни ракет. В их дрожащем свете мы увидели высокий неуютный берег и белые домики.

К берегу.

Первые два мотобота с бойцами подходили к берегу.

Вражеские снаряды рвались вокруг, поднимая столбы холодной воды и обдавая всех колючими брызгами.

На нашем мотоботе разорвался снаряд. Он вывел из строя один мотор. Вспыхнуло пламя. Но мотобот продолжал итти. Его как бы увлекал вперед гудящий парус огня.

Вдруг берег как будто ударил нас.

Я стал на борт и, сделав трехметровый прыжок, спрыгнул на крымскую землю.

Мотобот врезался в песок. Морская пехота прыгала в воду. С невероятной быстротой выгрузили пушку и пулемет.

После мотобота на земле было очень просторно.

Прямо перед нами оказался огромный дот, из которого бил крупнокалиберный пулемет. Я видел, как к нему бросился командир батальона Беляков. В амбразуру полетели противотанковые гранаты.

Я подался вправо. Бойцы недвижимо лежали на песке перед колючей проволокой. Между ними рвались сотни снарядов. Яркий, словно свет электрической сварки, луч прожектора осветил нас. Моряки увидели мои погоны — я был среди них старший по званию — и крикнули:

— Что теперь, товарищ майор?

— Саперы, ко мне!

Появились шесть саперов.

— Резать проволоку!

Не прошло и двух минут, как проход был проделан. Мы ринулись в него. В упор по нас прямой наводкой била пушка. За мной ползли пехотинцы. Я узнал Цибизова — командира роты автоматчиков; слышал, как Беляков посылал кого-то атаковать пушку.

Вдруг рядом я увидел девушку. Она поднялась во весь рост и, ступая то вправо, то влево, пошла вперед.

В это время над головами у нас прошел маленький самолет с красными звездами на крыльях. Самолет снизился на немецкий прожектор, стреляя из пулемета.

Свет погас. Справа и слева гудели такие же самолеты, и я понял, как во-время они прилетели.

Мы бросились вперед. Густо рвались снаряды и мины.

Бегущий рядом автоматчик рухнул на землю. Он был смертельно ранен. Умирая, он прошептал:

— А все-таки я прожил хорошую жизнь…

С мыса ударил луч второго прожектора, осветил дорогую голые деревья вишневых садов, каменные домики поселка. Оттуда строчили пулеметы и немецкие автоматчики. У нас почему-то никто не стрелял.

— Огонь! — закричал я не своим голосом.

Затрещали наши автоматы.

— За родину, за Сталина! — кричали моряки, врываясь в поселок, забрасывая гранатами дома, из которых отстреливались гитлеровцы.

Победный клич, подхваченный всеми бойцами, поражал немцев, как огонь.

Гитлеровцы стреляли из окон, чердаков и подвалов, но первая, самая страшная линия их прибрежных дотов уже была обойдена.

Начинало светать. Бой шел на улицах. Я увидел пехоту гвардии капитана Петра Жукова, которая высаживалась правее нас.

— Вперед, на высоты! — кричал мокрый, вылезший из воды капитан.

Высоты, которые при свете ракет казались нависшими над самым морем, на самом деле были за поселком, в трехстах метрах от берега.

Пехота устремилась на высоты.

Я вбежал в первый попавшийся дом. На столе еще дымились горячие котлеты, стояли бутылки вина. Я отодвинул их и буквально в несколько минут написал первую корреспонденцию. В ней упомянул офицеров Николая Белякова, Петра Дейкало, Платона Цикаридзе, Ивана Цибизова, Петра Жуковаp[1]. Они храбро дрались в момент высадки.

Было важно дать знать читателям, что мы не погибли, а зацепились за Керченский полуостров и продолжаем вести борьбу. Я написал заголовок: «Наши войска ворвались в Крым». Заметку окончит словами: «Впереди — жестокие бои за расширение плацдарма».

Как раз в этот момент в дом попал снаряд. Ослепительные искры, радужные круги и темные пятна заходили в глазах. На какое-то мгновение потерял сознание, но все же поднялся.

Завернув корреспонденцию в кусок брезента, чтобы она не промокла в воде, мы со связными бросились к берегу.

Там под сильным неприятельским огнем разгружался последний мотобот. Я посадил в него связного и огляделся. Наши сторожевики и бронекатера вели огонь из пулеметов и пушек по неприятелю.

Мотобот отошел. Я вбежал на высотку и увидел, как два снаряда зажгли мотобот. Команда, сбивая пламя, упорно уводила судно от берега.

«Дойдет ли корреспонденция?» с тоской подумал я, но через минуту о ней забыл.

У берега.

Я добежал до группы бойцов, атакующих дот, издали похожий на курган. Немецкий пулемет уже был разбит гранатой, но два автомата стреляли из амбразуры.

С одним красноармейцем забежал с тыльной стороны дота. На бетонной лестнице показался офицер. Он выстрелил в упор из автомата, убил красноармейца. Пули сбили мою фуражку. Если бы я не отклонился, вся очередь автомата вошла бы мне в голову.

Я дернул за спусковой крючок своего ППД, но выстрела не последовало: диск был пуст. Изо всей силы ударил ногой по голове немца. Он качнулся, уронил автомат, поднял грязные руки. Я уже не помнил себя от ярости. В руках был наган. Раздался выстрел. Немец упал. На шее его белел серебряной оправой новенький железный крест.

Пятнадцать лет играл я в футбол и хоккей и ни капельки не жалею потерянного на это времени. Стоит пятнадцать лет заниматься спортом, чтобы в такой момент ловкостью своей спасти свою жизнь, убить хитрого и сильного врага.

Вместе с красноармейцами вошел внутрь дота. Здесь находился командный пункт с прекрасным обзором моря. На столе валялись разбросанные документы, карты, письма, фотографии пышных немок, коробки сигар.

На столе дребезжал телефон. Снял трубку. Какой-то властный старческий голос спрашивал по-немецки, что случилось.

— Мы уже здесь! — крикнул я в трубку по-русски.

Из-под кроватей красноармейцы выволокли двух насмерть перепуганных офицеров. Они сказали, что ждали наш десант, но не в такую бурную ночь и не в Эльтигене, одном из своих крупнейших опорных пунктов. В обороне здесь находились портовая команда и батальон 98-й немецкой пехотной дивизии.

С командиром роты автоматчиков Цибизовым мы прошли по всему фронту слева направо, мимо десятков уже обезвреженных дотов, видели десятки захваченных пушек, горы снарядов к ним.

Перед глазами простиралась бесконечно милая степь. Свистел серебряный осенний ветер. Было утро, и в небе еще стояла призрачная луна.

У моста по дороге в Камыш-Бурун нашел Белякова. Батальон его, хотя и не полностью высадившийся, развивал успех. Были взяты ряд курганов и господствующая на местности высота 47,7. По всему полю бежали немцы.

Появившийся наш самолет сбросил вымпел. В записке просили сообщить обстановку и спрашивали, где командир дивизии.

Штаб дивизии с нами не высадился. Где находился командир дивизии, мы не знали.

К девяти часам утра с Камыш-Буруна немцы подвезли семнадцать автомашин с автоматчиками.

Гитлеровцы пошли в атаку на узком участке роты капитана Андрея Мирошника[2].

Вся наша передняя линия кипела от минометных и артиллерийских разрывов. Сотни снарядов беспрерывно рвались среди окопов. Азарт боя был настолько велик, что тяжелораненые ограничивались перевязкой и продолжали сражаться.

Красноармеец Петр Зноба, раненный в грудь, убил восьмерых немцев. Он заявил, что скорее умрет, чем уйдет, не выполнив задачи.

Первая атака была отбита.

Потеряв много убитыми и не подобрав трупы, немцы отошли на исходный рубеж.

Через час по дороге подошли двенадцать танков и семь самоходных орудий — «фердинандов».

— Ну, после холодной морской воды начнется горячая банька! — заметил Рыбаков, заместитель командира батальона по политчасти.

— Чем больше опасности, тем больше славы, — ответил ему, смеясь, лейтенант Федор Калинин, комсорг батальона, заменивший утонувшего начальника штаба.

Не задерживаясь, немецкие машины ринулись в атаку. За ними во весь рост, напряженно суетясь, шли автоматчики, горланя какую-то похабную песню. Немцы наступали встык между морским батальоном Белякова и батальоном пехоты Жукова. Их было в два раза больше, чем нас.

Танки неслись, волоча за собой хвосты пыли. У нас настала тишина. Я посмотрел на циферблат: было десять минут одиннадцатого.

Одновременно хлопнули два выстрела: стреляли две 45-миллиметровые пушки, высаженные на берег. Один танк вспыхнул и завертелся. Его подбил наводчик Кидацкий. Я был рядом с ним и видел, как наслаждался человек своей силой и ловкостью. Он боялся потерять хоть одно мгновение жизни и посылал снаряд за снарядом.

Кидацкий разнес крупнокалиберный пулемет, уничтожил несколько десятков автоматчиков. Но «фердинанд» разбил ему пушку. Наше второе орудие тоже было разбито.

Уцелевшие артиллеристы взялись за винтовки.

Бой с танками повела пехота. На младшего сержанта Михаила Хряпа и красноармейца Степана Рубанова шло четыре танка. Было что-то злое, трусливое, я бы сказал — крысиное в этих серых машинах. Два бойца мужественно пропустили их через свой окоп и автоматным огнем уложили около сорока автоматчиков, следовавших за машинами. Если бы они не выдержали, побежали, их наверняка бы убили, но они устояли и вышли из боя победителями.

Их подвиг был разумен и послужил примером.

Бойцы Букель и Дубковский из противотанковых ружей подожгли по одному танку. Рядовой Николай Кривенко угробил танк противотанковой гранатой.

Как нигде, проявлялись в этом бою молодость, восторг силы, страстная жажда жизни. Десантники уничтожали танки, сберегая себя для продолжения боя.

Над нами проносились десятки наших штурмовиков и с бреющего полета расстреливали немецкую пехоту, танки и пушки. Моряки ракетами указывали им расположение противника, но, как потом оказалось, несколько запаздывали: ракету надо давать на подходе самолета, а не тогда, когда он уже над целью.

Артиллерия с Таманского полуострова беспрерывно била по скоплениям гитлеровцев через пролив шириной в восемнадцать километров. Но контратаки немцев не прекращались ни на минуту. Ценою любых потерь враг хотел сбросить нас в море.

Во втором часу дня к нам в цепь приполз бородатый Андроник Сафаро, связной из штаба полка. Узнав, что я корреспондент, он сказал, что меня вызывают начальник штаба полка кавалер ордена Суворова третьей степени майор Дмитрий Ковешников[3] и заместитель командира полка по политчасти майор Абрам Мовшович.

Воспользовавшись очередным налетом авиации, когда огонь немцев несколько затих, мы с Андроником бросились бежать к поселку.

Штаб находился в темном подвале дома без крыши.

Ковешников, склонившись над рацией, просил у командующего огня:

— Я муравей, Ковешников. Дайте огня. Цель 139. Атакуют танки. Атакуют танки. Дайте огня. Дайте огня. Я муравей, Ковешников. Прием.

Цель 139. Я только что вернулся оттуда. Сел писать корреспонденцию. Не успел ее закончить, как часовой сообщил, что к нам полным ходом идет торпедный катер. Я запечатал корреспонденцию в конверт, надписал адрес и бегом бросился на берег. Там творилось что-то невообразимое. Около пятидесяти неприятельских пушек обстреливали корабль и берег, к которому он стремился пристать. После каждого разрыва тысячи прожорливых чаек с криком бросались в воду, вытаскивая клювами глушеную рыбу. Птицы гибли от осколков. Волны выбрасывали их на прибрежный песок.

Торпедный катер все-таки подошел. С него сбросили несколько ящиков патронов и запросили обстановку. Я скороговоркой сказал главное, сунул кому-то в руки конверт.

Катер отошел, но метров через триста в него попал снаряд. Судно накренилось набок и стало тонуть. Моряки поспешно спустили на воду резиновую лодку, но и в нее попал снаряд.

В подвале Ковешников беспрерывно требовал огня. Артиллерия с Таманского полуострова работала на всю свою мощь. Тяжелый снаряд разнес один танк, и Ковешников по радио передал артиллеристам благодарность от пехоты. Но огонь артиллерии мало-помалу затихал и наконец прекратился вовсе.

Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи.

Немцы усиливали нажим. В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на сто метров к нашему командному пункту.

Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем со всех сторон. Положение было критическим.

И тогда Мовшович повел бойцов в решающую атаку.

Немцев было раз в десять больше, с ними были танки и «фердинанды». А мы стреляли из автоматов одиночными выстрелами, но стреляли без промахов, наверняка.

Кто-то идущий рядом сказал:

— Они пришли на нашу землю, чтобы лечь в нее, удобрить своими трупами.

— Вперед! Храбрым помогает счастье!

Я узнал крик Мовшовича. Обрадовался: значит, он жив.

И вдруг молодой торжественный голос затянул:

Пел раненый лейтенант Женя Малов. Кровь из рамы на голове заливала его лицо с ребяческим пушком на щеке, по которой осколок прошелся раньше, чем бритва.

Женю Малова поддержала вся цепь. Даже я, никогда в жизни не певший, и то присоединился к хору устремленных вперед голосов. Не знаю, как кого, но меня песня убеждала, что мы не умрем, враг не выдержит и побежит.

Закатывалось красное солнце, и все наши ордена и медали казались сделанными из чистого золота.

Расстояние между нами и немцами суживалось…

Все силы свои развернули немцы в чистом поле: и танки, и самоходные орудия, и минометы, и пехоту.

И тут после долгого перерыва вновь заработала артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов карающим дождем осколков. Но это было только начало возмездия.

Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавили огня. Пламя бушевало среди плотных рядов немцев, а мы все сближались, идя за своим огневым валом.

Немцы стали поспешно отходить. Десантники устремились за ними, подхватывая брошенные немцами автоматы и винтовки и стреляя из них.

В одном месте нас накрыла немецкая артиллерия. Пришлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал веточку, растер ее между пальцев и, надо сознаться, впервые за всю жизнь почувствовал, как хорошо пахнет полынь.

Быстро темнело.

Увлекшись боем, мы не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл полковник, командир дивизии со своим штабом и свежими войсками.

Выслушав Ковешникова, полковник бросил прибывших на врага.

До этого гитлеровцы видели перед собой истекающие кровью остатки десанта. Они готовились переждать артиллерийский налет и штурмовку самолетов, чтобы окончательно раздавить нас. Сейчас немцы почувствовали перед собой массу устремленных вперед солдат. Они никак могли понять причины такого превращения и, обескураженные, не принимая боя, отошли за свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты десантом в первый день высадки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. Все восхищались стремительностью полковника. С его появлением десантники вздохнули, вспомнили, что можно напиться, съесть по сухарю.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заголовком: «День первый». Доставить его в редакцию взялся раненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему открытки с просьбой переслать их на почту. Содержание открыток было домашним и нежным, как будто посылались они не с фронта, а с мирных дач.

В поселке.

Тревожная ночь прошла быстро. Нам все же удалось забыться часа на два на полу, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Раскрывали глаза от взрывов, сотрясавших дом, и тут же вновь засыпали.

Утром я шел на наблюдательный пункт морского батальона и видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня.

Пункт помещался в усадьбе, огражденной каменным белым забором. Здесь работала сестра милосердия. Я сразу узнал плотную белокурую девушку, ту, которая, выскочив из мотобота, первой полезла через колючую проволоку. Тогда я потерял девушку из виду и не смог записать ее фамилию. И вот снова встретил ее. Она перевязывала раны морякам. Ее зовут Галина Петрова[4].

Беляков полностью восстановил за ночь положение, заставил немцев спуститься в противотанковый ров, густо ощетинившийся ежами. На переднем крае с вечера вчерашнего дня в снарядной воронке остался раненый Цибизов. Два моряка пытались вынести его, но были ранены немецкими снайперами. Тогда командир роты, добродушный смуглолицый украинец Петр Дейкало, выдвинул вперед своих снайперов, и они уничтожили немцев, мешавших своим огнем подобраться к раненому лейтенанту. Через час Цибизов был вынесен, и я увидел его, когда Галина Петрова пеленала его бинтами.

Смертельно раненный лейтенант узнал меня, попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы товарищ Сталин мог прочесть про моих ребят.

Цибизов задыхался, с трудом выдавливая слова из своего обессилевшего тела:

— Опишите краснофлотца Отари Киргаева. Он в первую минуту боя перебил из автомата прислугу прожектора… Ослепил фрицев…

Только корреспондент со своим неистощимым профессиональным любопытством, любознательностью, с привычкой записывать может рассказать о том, какую самоотверженность проявляют люди в бою.

Бойцы это понимают и любят видеть корреспондента рядом с собой. Сами о себе люди не пишут. В письмах они говорят о домашних делах.

Я разговаривал с Галиной Петровой. Она сама из Николаева. Я рассказал ей о том, как мы, группа армейских корреспондентов, последними оставляли ее родной город.

— Отсюда совсем недалеко до Николаева и Одессы, — сказала девушка.

Вскоре появились немецкие самолеты и начали кружить над нами. Семь раз они пробомбили наши боевые порядки. Но вреда сделали мало.

Несколько часов в чистом, безоблачном небе длились воздушные бои, за которыми с увлечением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкерс» комками дымного огня упали на советский берег Крыма.

Как и в первый день, в десять часов утра пехота и танки врага пошли в атаку.

За полчаса до этого бойцам принесли сброшенные самолетом листовки с воззванием Военного совета армии. На полях листовок политработники приписывали победные сводки Информбюро. Воззвание подымало дух бойцов, вдохновляло на подвиг.

Двенадцати немецким танкам удалось прорваться сквозь наши боевые порядки. Осыпая землю, они с грохотом прошли через окопы.

Я видел, как впереди громыхал «фердинанд». Раненый советский боец, пропустив орудие, приподнялся на локте, швырнул гранату, силясь попасть в отверстие для выбрасывания стреляных гильз, находящееся сзади.

Первая граната разорвалась на броне, не причинив вреда. Вторая попала в дыру, и самоходная пушка взорвалась.

Немецкую пехоту наши бойцы отсекли и заставили залечь.

Первая стремительная атака немцев сорвалась. Мы их принудили все начинать сначала.

Как и в первый день, нам крепко помогали авиация и артиллерия Таманского полуострова. Тяжелые снаряды рвались среди танков, самолеты «Ильюшин-2» буквально косили атакующих немцев.

После того как первая попытка отжать нас от моря ударами с флангов провалилась, немцы сделали отчаянное усилие прорваться встык, чтобы расколоть нашу оборону надвое. Этого мы ждали. Бойцы встретили немцев убийственным огнем и к концу дня, сами неоднократно переходя в наступление, отбили четырнадцать вражеских атак.

День этот славен многими подвигами.

Красноармеец Цховребов, человек с прекрасной и сильной душой, ворвался в немецкий окоп, застрелил четырех немцев и, раненный, продолжал бороться. Пятого немца он зарубил лопатой.

Узнав об этом подвиге, я отправился разыскивать Цховребова. Нашел его на операционном столе в санбате, помещавшемся в разбитой школе. Операция была закончена, но разорвавшийся вблизи снаряд снова ранил героя. Хирург, даже не удивившись, вновь принялся штопать живое тело человека, стиснувшего зубы от боли.

Врач рассказал мне о смерти одного моряка-грузина.

— Понимаете, умирает при полном сознании и говорит: «Я умираю счастливой смертью: вижу перед глазами свою родную Кахетию…». Сказал еще несколько слов, которых я не разобрал, и умер.

К вечеру перед нашими боевыми порядками залег немецкий полк с оружием в руках, но этот полк был уже основательно потрепан.

Настала ночь. К берегу стали подходить вражеские катеры, рассчитывавшие, что у нас их примут за свои.

Два катера успели причалить. Высадившиеся немцы, попав под наш огонь, сбились в кучу, стали кричать, чтобы их взяли обратно, и были немедленно расстреляны нашим пулеметным огнем. Остальные суда, обозленно обстреляв поселок из крупнокалиберных пулеметов, ушли в море и там до рассвета вели бой с советскими катерами, не пуская их к нам на помощь.

Всю ночь при свете коптилки писал я корреспонденцию о дне втором.

На полу в сене спал разведчик Виктор Котельников. Он храпел на весь подвал, и дыхание было таким сильным, что пришлось подальше убрать коптилку, чтобы она не погасла.

Эту корреспонденцию, посланную мной, нашли среди документов на груди погибшего майора Кушнира. Волны принесли его тело на Таманский берег. Корреспонденция, доставленная трупом, была во-время напечатана в газете.

Танки приближаются.

На третий день я узнал, что в поселке есть жители — мать и дочь Мирошник; они одни только и остались в живых из большой рыбачьей семьи. Пошел разыскивать их, но нашел не сразу.

В домах, в которые заходил, царил беспорядок: на столах валялась битая посуда, постели были разбросаны и на полах валялся пух. Видно, гитлеровцы подняли жителей внезапна, выгнали их, не дав собраться, и потом уже грабили дома, вспарывали перины и подушки, отыскивая в них золото.

В одном доме, переступив порог, увидел убитую женщину. Хотел было выйти, да глаза задержались на длинном полотняном рушнике, валявшемся на полу. Цветным шелком на рушнике был вышит неоконченный портрет товарища Сталина. Тут же валялись мотки ниток.

В черные ночи немецкого рабства женщина вышивала портрет дорогого каждому русскому сердцу человека. В опасном труде находила она забвение и покой.

Сняв фуражку, я поглядел в лицо убитой. Она знала, что грозило ей, когда по памяти вышивала портрет вождя, и не побоялась смерти. Она тоже была нашим солдатом.

Мать и дочь Мирошник встретили меня приветливо, угостили солеными помидорами, хорошей керченской сельдью и дождевой водой. С жадностью набросился на воду, показавшуюся вкуснее всех напитков, которые приходилось когда-либо пить.

В поселке не было пресной воды, и десантники утоляли жажду соленой и мутной влагой, от которой еще более хотелось пить. А здесь, в темной глиняной макитре, вытащенной из погреба, покачивалась прозрачная серебристая вода, собранная по каплям в редкие дождливые дни. Я пил медленно, наслаждаясь каждым глотком.

Женщины рассказали, что девятнадцатого октября немцы начали поголовную эвакуацию населения. Они спрятались в погребе и таким образом избежали рабства. Со слезами на глазах Екатерина Михайловна Мирошник говорила, что в последних числах октября гестаповцы возле крепости Еникале расстреляли свыше четырнадцати тысяч женщин и детей — жителей Новороссийска и Таманского полуострова.

Она рассказала о знаменитых катакомбах, отрытых несколько тысячелетий назад недалеко от Керчи, у Царева Кургана, в Аджим-Ушкае. В этом огромном, тянущемся на десятки километров подземном городе спасались от немцев десятки тысяч советских людей. Немцы выкуривали их углекислым газом. Люди умирали, но не выходили к своим палачам.

Семь месяцев жили несколько тысяч подростков, детей и женщин под землей, без солнца и свежего воздуха. Воду собирали по каплям со стен. Люди умирали от голода, предпочитая смерть немецкому рабству.

У мыса Такел наскочила на мель баржа, груженная советскими девушками. Немцы там же взорвали баржу вместе с живым грузом.

Старая женщина передала слова немецкого офицера, жившего у нее на квартире. Офицер этот заявил:

— Командующий немецкими войсками в Крыму генерал Маттенклотт скорее расстреляет все население, чем даст Красной армии освободить их.

Дослушать женщину не удалось: налетели немецкие бомбардировщики, начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш «пятачок». Екатерина Михайловна с дочерью бросились в погреб. Разорвавшаяся во дворе бомба убила обеих женщин. Похоронили их в братской могиле вместе с солдатами.

Врагу вдогонку.

Весь день немецкие бомбардировщики не давали покою.

Я шел с Беляковым в морской батальон; бомбежка заставила нас целый час лежать в противотанковом рву.

Прижавшись к теневой стороне, Беляков рассказывал об Архангельске — своей родине, о том, как рвался он к Черному морю и как сейчас сердце тоскует по беломорским берегам. Тринадцать лет Беляков прослужил в армии, командовал взводом, ротой, был начальником штаба батальона, которым командует сейчас.

Лежа в своей канаве, мы были свидетелям того, как во время очередного налета немецкой авиации наш штурмовик «Ильюшин-2» пошел на лобовой таран и сбил атакующий его «мессершмитт». Оба самолета упали на нашу территорию.

Бойцы похоронили своего летчика у моря и поставили над его могилой памятник из белых известковых камней.

В корреспонденции о третьем дне я написал, что десантники хотят знать имя героя-летчика, хотят видеть его портрет, напечатанный в своей газете. Через три дня в газете «Знамя родины», сброшенной с самолета, мы прочли статью нашего поэта Бориса Котлярова «Таран в воздухе». В ней описывался увиденный нами подвиг. Имена летчиков — Борис Воловодов и Василий Быков. Оба были коммунистами. Первый — из города Куйбышева, ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза; второй — парторг эскадрильи, уроженец Ивановской области.

Как и первые два дня, третий день боя был заполнен массовыми атаками немецких танков и пехоты.

Во время одной из атак, когда танки подошли к домикам поселка на нашем левом фланге, мне пришлось быть на командном пункте командира дивизии.

Командир дивизии считает десантную операцию вполне удачной по замыслу, взаимодействию различных родов оружия и предварительной подготовке. Уверенность в своих силах, в своем превосходстве над противником — вот характерная черта командира дивизии и его десантников.

Как-то ефрейтор Александр Полтавец сказал мне:

— Мое стрелковое отделение оказалось сильнее четырех танков.

То же самое могли сказать командиры всех отделений.

Днем к берегу подплыли восемь бронекатеров с нашими пехотинцами. Катера шли развернутым строем, как на маневрах, прикрываясь дымовой завесой, пущенной с самолета. С замиранием сердца смотрели мы на мужество людей, подплывающих к берегу днем, под жутким обстрелом. Один катер немцы подожгли, но команда не покинула его, а продолжала до последнего своего дыхания вести огонь по врагу.

Как только затих обстрел, я с капитаном Повелко, который занимался похоронами убитых, пошел на берег. Мертвые лежали на песке. Рядом с ними лежали убитые чайки. Их крылья шевелила волна.

Весь день десантники вели бой. К вечеру они отбили семнадцатую танковую атаку немцев. Наступила темнота, а с ней и затишье.

Ночью в штабе шла кропотливая будничная работа. Несколько офицеров спали на охапке грубого душистого степного сена. Я уже дописал на краешке стола свою корреспонденцию.

Хотелось читать, но ни одной книги в поселке не было. И вдруг мичман Бекмесов вытащил из шинели толстую тетрадь, исписанную чистым, аккуратным почерком, и стал читать ее вслух. Это был дневник Татьяны Кузнецовой, работавшей в поселке бухгалтером.

Просто и трогательно русская девушка писала о своей мечте стать зубным техником, о том, как немцы убили эту мечту.

Она писала о своем отце:

«…Папу заставляют каждый день месить бетон, идущий на укрепления. Если бы не я, он покончил бы с собой. Меня немцы не тронули…».

Девушка, которая когда-то страдала от того, что была некрасива, сейчас благодарила судьбу за то, что родилась такой и не приглянулась ни одному немцу.

— «…Каждый день смотрю по утрам на восток, но я жду не солнца, а возвращения своих… — читал Бекмесов. — Когда-то наши девушки много пели, и я пела с ними, а сейчас все замолкли, и не столько потому, что запрещают немцы, а потому, что не могут петь соловьи в подвале…».

— Дайте мне этот дневник, — попросил я мичмана.

— Ни за что на свете. Я обязательно найду Татьяну и женюсь на ней, — ответил Бекмесов.

Вскоре мы услышали на нашем берегу отдаленный грохот и ночью увидели за Керчью орудийные сполохи. А еще через несколько дней прочли в газетах о высадке десанта севернее Керчи, о том, что захвачены населенные пункты Маяк, Баксы, Аджим-Ушкай. Войска получили возможность переправляться через пролив днем.

Мы ждали выхода к нам северного десанта. С надеждой смотрели ночами на север, где под самыми звездами стоял красный столб дыма, отражавший огонь пожаров.

Наступил канун праздника Великой Октябрьской революции.

Было холодно; на море бушевала буря.

У радиоприемника собрались политработники. Мы слушали Сталина. Сталин был рядом с нами, и это придавало нам силы.

Как только доклад закончился, мы пошли на передовую линию, чтобы рассказать слышанное бойцам.

…Пришел день праздника. Ветер гнул до земли уцелевшие деревья.

С утра немцы открыли бешеный огонь. Стреляли сотни орудий со всех сторон. Гибли даже развалины.

Ночью появился мокрый с головы до ног Ваня Сидоренко, мой связной. Чтобы добраться к нам, он проплыл два километра в ледяной воде.

Я ему налил стакан водки, но переодеться ему было не во что. Мокрая одежда высохла на теле.

…Так проходили сутки за сутками.

Как-то ночью я отправился на передний край. В окопах услышал разговор бойцов.

— Когда-нибудь после войны, — говорил Хачатурян своему другу Петрову, — пойдем мы с тобой в кино смотреть фильм «Сражение за Крым» и увидим там себя и все неизгладимые в памяти картины нашего десанта, развалины и пепел рыбачьего поселка Эльтиген…

Бойцы сидели в окопе и, осторожно покуривая в рукав, разговаривали о том, что ждет их после войны.

— Вы зачем курите на переднем крае? — спросил я строго.

— Греем ноги, — с мягким юмором ответил один из них.

В темноте были плохо видны лица разговаривающих. Но я знал — передо мной герои. Каждый уже отличился в десанте, убил своего немца, внес свой пай в дело изгнания немцев с нашей земли.

Хачатурян подал заявление с просьбой принять его в кандидаты партии. К заявлению командир его приложил боевую характеристику. В ней сказано: «Участвовал в десанте на Крымское побережье».

Наступил семнадцатый день существования десанта.

Семнадцать дней, не утихая, бушевал здесь ураган огня.

В поселке нет ни одного целого дома, ни одного дерева, все разрушено немецкой артиллерией. Под ногами валяются осколки. Их больше, чем опавших осенних листьев. Но люди уже надежно зарылись в землю, и потерь почти нет.

Танки, самоходные орудия, авиацию, дальнобойную артиллерию — все обрушили немцы против десантников. Они хотели утопить нас в море, но бойцы поджигали танки, стрелки гранатами взрывали «фердинанды»; обломки «мессершмиттов» валяются сейчас среди мусора и развалин.

Большие силы немцев привлек наш десант.

Они решили блокировать нас с моря. Каждую ночь несколько хорошо вооруженных самоходных барж выходили в море, становились против нашего берега, пытаясь не пропустить к нам мотоботы с Таманского полуострова. Уходя, они жестоко обстреливали наш берег.

Это надоело десантникам. Артиллеристы лейтенанта Владимира Сороки подбили одну баржу. Вторую баржу из противотанкового ружья поджег бронебойщик Александр Коровин. Немцы едва утащили ее, дымящуюся, на буксире.

Блокада немцам не удалась.

В воздухе парят наши самолеты. Ежедневно на парашютах нам сбрасывают боеприпасы, продовольствие, газеты и письма.

Ночью мне передали радиограмму: приказано возвратиться в Тамань.

Утром четыре мотобота с боем прорвались мимо немецких самоходных барж и торпедных катеров. Маневрируя среди разрывов, они пристали к берегу и сбросили ящики с боеприпасами. О подходе катеров мне позвонили в блиндаж Ковешникова. Я попрощался со всеми офицерами. С койки поднялся больной Мовшович, накинул шинель, пошел меня провожать.

Мы остановились у кладбища на высоте, расцеловались, и я побежал по тропинке, пригибаясь под пулями. Внизу оглянулся. Мовшович стоял на фоне неба и глядел вслед.

Я подбежал к мотоботам, когда они уже отходили. Прыгнул в один из них. На море клубился сильный туман, била высокая волна. Немецкие суда обстреливали нас, но преследовать не решились.

Мы шли кильватерной колонной — один за одним; наш мотобот первым. Сотни чаек преследовали нас своим криком, словно чуя добычу. И вдруг нас стал обгонять задний мотобот…

Раздался потрясающий взрыв. До самого неба взметнулся веер черного пламени, и хлопья сажи медленно опустились на волны. Тысячи чаек с криком бросились в воду на глушеную рыбу.

Ухватившись за обломки, в море держались три человека, но они не кричали, не звали на помощь, а обезумевшими глазами смотрели вокруг, как бы не понимая того, что случилось.

Мотобот двигался к ним. И тут все увидели сотни рогулек, торчащих из воды. Закричали:

— Мины, взорвемся!

Стало страшно. Но кто-то разглядел, что рогульки были всего-навсего немецкими ручными гранатами с деревянными ручками; погруженное тело их поддерживалось рукояткой, торчавшей на четверть из воды. Очевидно, на мотоботе был ящик этих гранат.

Мы вытащили троих моряков.

Выглянуло солнце. Потеплело.

Миновав минные поля и несколько гряд подводных камней, мы добрались до пристани на Таманском берегу.

Через пролив в синей дымке виден был освобожденный нами берег Крыма.

«Чорт возьми, как хороша земля! — подумал я, ступив на берег. — И море и небо с нею никак не сравнимы».

Земля была большая и прочная и простиралась вокруг нас на тысячи и тысячи километров.