Десантура

1

— Имя, звание? — сказал офицер.

«Хорошо, скотина, шпарит, почти без акцента… Из прибалтийских, что ли?»

— Имя, звание? — повторил немец.

Пленный криво улыбнулся:

— Документы перед тобой. Зачем спрашиваешь?

Немец поднял голову и поморщился:

— Имя? Звание?

«Вот заладил…» — подумал пленный.

— Тарасов. Николай Ефимович. Подполковник.

Офицер кивнул и зачеркал чернильной ручкой по бумаге.

— Должность?

— Командир первой маневренной воздушно-десантной бригады.

Тарасов улыбнулся краешком рта.

Офицер положил ручку:

— Обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. Я буду вести допрос. И в ваших интересах не молчать, а говорить. Вы согласны?

«А фразы-то не по-русски строит…» — Тарасов снова едва улыбнулся. — «Ну, черт немецкий… Хочешь, значит, информацию получить? Будет тебе, тонконогий, информация…»

— Родился в Челябинской области. Девятого мая. Четвертого года.

— Значит, вам скоро будет тридцать восемь?

— Вряд ли. Я не доживу до тридцати восьми.

— Почему? — удивился обер-лейтенант, подняв брови. — Война для вас закончена. Вы в плену.

— Война для меня никогда не закончится, — ответил Тарасов.

Немец опять удивился, но сказать ничего не успел, потому что подполковник Тарасов резко побледнел и, закрыв глаза, повалился на левый бок. Обер-лейтенант вскочил и заорал на немецком:

— Der Artz! Schnell! Schnell!!

Но Тарасов пришёл в себя и диким усилием воли заставил себя выпрямиться.

— Не ори! — почти шёпотом сказал подполковник.

Фон Вальдерзее его не услышал. В избу ввалился караул. Обер-лейтенант что-то рявкнул им. Что — Тарасов не понял. Звуки перемешивались в затуманенном сознании. Немец то двоился, то троился в глазах. Подполковник старался держаться прямо. Ему казалось — что это удается. Он не замечал, как качается на грубо сколоченной табуретке. Из стороны в сторону. Он старался держаться. И Тарасов держался. Хотя со стороны, кому-то показалось бы смешным — пьяный мужик сидит и качается из стороны в сторону…

Укол в предплечье. Чуть полегчало. Отрывистая немецкая речь за спиной. Тарасов улавливал только отдельные слова:

— …Дистрофия… …Голод… …Умереть… …Еда…

Он пришёл в себя, прямо перед носом образовалась из ниоткуда кружка, пахнущая мясом. Он жадно, не сдерживаясь, схватил ее. Выпил залпом. Через секунду вырвало. После месяца войны и голода организм не принимал еду. Отучился. Перед глазами появился стакан. С красной жидкостью. Вяло он выпил ее. Горячим прокатило по пищеводу. Тарасов вскинул голову.

Вино придало сил. Сознание прояснилось.

— Эншульзиген зи битте, — вытер он рот.

Обер-лейтенант удивился. Пока в первый раз:

— Вы знаете немецкий язык?

— У меня жена немка. Была.

Обер-лейтенант приподнял бровь.

— Ja?

— Я, натюрлих.

— Вам удобнее говорить на русском?

…По средам они разговаривали с Наденькой на английском. По пятницам — на немецком. Четверг и суббота были заняты греческим и латынью. Вторник — французский день. Она не закончила Смольный. Не успела. Старше его на четыре года — революцию встретила сначала восторженно. Потом настороженно. Потом со страхом…

…Станция орала гудками паровозов. Колчаковцы отступали по всему фронту. Красные давили, давили, давили. Везде. Каппелевцев перебрасывали из Перми на другой участок разваливающегося фронта. Усталые, измождённые, почти без патронов. Они сидели в столыпинских вагонах и безучастно смотрели на беснующуюся толпу, пытавшуюся прорваться через оцепление. Пятнадцатилетний Колька смотрел поверх голов, сжимая в руках заиндевелую винтовку без патронов. Внезапно он зацепился за удивительно-зелёный взгляд. Она стояла, прижавшись спиной к выщербленной стене вокзального здания. Невысокая, худенькая, рыженькая — даже платка на ней не было — она смотрела перед собой и вглубь себя.

Зацепился, оказывается, не он один.

На платформу спрыгнул поручик Товстоногов. Растолкав толпу, он пробрался к барышне, молча схватил ее за руку и потащил к вагону. Та не сопротивлялась. Как кукла. Поручик врезал кому-то по морде, ткнул в бок какую-то визжащую бабу, но вытащил буксиром зелёноглазку к вагону.

— Прими!

Коля неловко схватил зелёноглазку за ледяные руки.

— Под руки хватай! — сердито рявкнул поручик.

Солдаты вспохватились, ровно выдернулись из дремотного равнодушия, и помогли Коле втащить девчонку в вагон.

Толпа, увидев такое дело, взревела, колыхнулась и порвала тонкую цепочку охранения. Но поезд уже тронулся. Девушку уложили на кучу гнилой соломы, укрыли запасной — дырявой и окровавленной — шинелью.

— Поручик Товстоногов, честь имею! — коротко бросил барышне командир роты. Впрочем, что в той роте-то было? Тридцать штыков…

Она не ответила. Просто смежила веки и уснула. Коля поднял ворот шинели, уткнулся в мёрзлый драп холодным носом и уставился на проплывающие бараки пригорода.

«Отче наш… Иже еси на небеси…» — скорее по привычке, нежели сознательно читал он древние слова.

Каждый мальчик играет в работу своего отца. Так, когда-то и Коля играл в Литургию…

«Отче наш… Иже еси на небеси…»

— Тарасов!

— Я, ваше благородие! — очухался он от некрепкого сна.

— Следи за барышней, а я присплю, — поручик силой протер красные глаза.

— Так точно, ваше благородие! — не вставая с тряского пола, козырнул вольноопределяющийся Коля Тарасов, мальчик пятнадцати лет.

Товстоногов захрапел, показалось, не коснувшись щекой бурки, на лету.

Коленька же подполз на коленках к девушке. И снова залюбовался ей.

Маленький носик, высокие скулы, прыщик на лбу…

Обычная девушка, коих он встречал десятки, а может и сотни раз.

Пермь, хотя и маленький город, но все же, все же…

И вот она. Нашлась. Маленький ангел на полу в «Столыпине», на охапке грязной соломы, под не менее грязной шинелью…

Ровно Та, которая девятнадцать веков назад…

Коля резко отвернулся, прогоняя кощунственные мысли.

«…Да святится Имя Твое… Да пребудет, пребудет…» — не удержался и вновь посмотрел на нее…

Она открыла глаза. зелёные-презелёные. И улыбнулась.

Коля сухо сглотнул. И кивнул, старательно подражая поручику:

— Вольноопределяющийся Тарасов к вашим услугам!

Вольноопределяющийся звучало как-то солиднее чем, рядовой. По чести говоря, у Коленьки Тарасова и звания-то ещё не было. Звание дают после присяги. А кому присягать? Вот этим глазам и надо присягать…

— Надя… — тихо прозвучало в ответ. — Надя Кёллер…

Он осмелился и погладил ее по руке.

— Вы в безопасности, мадемуазель… Вы в эшелоне генерала Каппеля! — и мужественно приподнял подбородок, не знавший бритвы.

Она тихо улыбнулась, не сводя с него глаз.

Потом провела рукой по своей короткой рыжей прическе:

— Тиф… Извините, Николя…

Он знал, что такое тиф. Из семи сестер и братьев выжили только он и младший, Женька, оставшийся с родителями. Пять лет ему. А Коля пошёл воевать. За Родину.

Он протянул руку и погладил ее по щеке, едва не падая в обморок от собственной наглости.

Она закрыла глаза и с силой вжалась в его руку.

Кто-то из солдат в углу громко испортил воздух.

Коля закусил губу, а Надин хихикнула.

А потом разорвался снаряд. Паровоз резко стал тормозить. Откуда-то сверху повалились мешки. Коля упал сверху на Надю, прикрывая ее своим телом.

Злая пулемётная очередь прошла по стенке вагона. А он чувствовал только ее горячее дыхание на своей щеке.

Поручика убило сразу. Осколком. В шею.

И совсем некрасиво. Не как в книжках. Он плескал кровью, судорожно дергая руками и ногами, а через него перепрыгивали солдаты и сразу ныряли в придорожные сугробы.

— Прости…Я вернусь! — прошептал Коля. И дернулся было в холодный проем вагона.

— НЕТ! — вскрикнула Надин и схватила его за обшлаг шинели.

— Так уже было. Так уже было! — запричитала она. — ТАК УЖЕ БЫЛО! ТЫ СЛЫШИШЬ?

Мальчик ошалело обернулся на нее:

— Что было?!?

— Сейчас нас убьют! — глаза у нее побелели от страха. Снаружи вагона был слышен крик, рев, мат, стрельба и взрывы.

Коля снова дернулся из ее рук, выронил винтовку — та грохнула об доски громче трёхдюймовки — ударил ее по щеке:

— Отпусти! Я вернусь, слышишь?

— Никто не вернется… — вдруг отпустила она его. Потом твердо так посмотрела ему в глаза, — Потому что некуда возвращаться.

— Я вернусь, — сквозь зубы ответил ей мужчина, минуту назад бывший мальчишкой. И бросился к вагонному проему.

— Руки, сволочь белогвардейская!

Трое солдат — один в будённовке с огромной красной звездой, двое в солдатских, ещё царских, папахах, на угол перевязанных красной лентой — выставили навстречу ему штыки.

Мальчишка, секунду назад бывший мужчиной, резко остановился. И поднял руки.

— Наши! — вдруг выдохнул голос за спиной. — Господи, наши!

Один из солдат заглянул за спину Коле:

— Эт кто там нашкает?

— Срочно свяжите меня с комиссаром армии, остолопы! — рявкнула вдруг Надя.

— Связать-то свяжем… — ухмыльнулся тот, который в будённовке, — И поиграем как следует!

— Тебя тогда на картинки для детишек порвут, ур-р-род! — рыкнула «барышня». — Быстро связать с комиссаром!

— Да ладно, че ты… — аж попятился от напора красноармеец. — А этого куда? В распыл?

— Духонин обождет. Это… Это муж мой!

— Хых! Чё-т мелковат для мужа!

— Это у тебя мелковат. У него в самый раз! — отбрила она.

Красные заржали.

Надя спрыгнула из вагона:

— Вот мандат! Читай, коли грамотный!

Красноармеец в будённовке взял бумажку. Перевернул ее вверх ногами и начал старательно делать вид, что читает ее. Даже не забывал шевелить губами.

Наконец, он, устав притворяться грамотным, скомандовал:

— Геть энтих в самовозку.

Колю и Надю подвели к легковому автомобилю. Трофейному. ещё не успели замазать французские знаки на дверях.

А Коля Тарасов ошалевал…

Надя — красная шпионка? Да не может быть! Это… Это слишком! Она не могла так притворяться! Потому что — это же ОНА!

Она молчала всю дорогу.

Она не обращала никакого внимания на Николеньку.

Он попытался взять ее за руку.

Она просто убрала свою ладонь.

Он заиграл желваками и зажмурился. А потом положил ей руку на колено.

Она никак не отреагировала.

Он открыл глаза и посмотрел на нее.

Ледяной кристалл ее взгляда убил его.

И он умер.

Воскрес только тогда, когда прозвучал выстрел.

Машина вильнула, съехала с дороги и ударилась в дерево.

Когда он пришёл в себя — рядом никого не было.

Только труп шофёра. И дымящаяся кровь…

Первая маневренная воздушно-десантная бригада в конце февраля сорок второго года была перекинута в деревню Выползово Демянского района Новгородской области. К линии фронта. Наконец-то! Молодые парни — уроженцы Кировской и Пермской областей, — всю зиму ругали начальство. Бригада начала формирование ещё осенью сорок первого. Осенью! В самые тяжелые дни немецкого наступления под Москвой, когда под танки Гудериана ложилось народное ополчение, военкомы отбирали самых крепких, самых здоровых в десант. Долгих пять месяцев на глубоко тыловой станции Зуевка парни постигали науку маневренной войны.

Немцы уже получили по зубам в декабре и январе. А десантура все ещё бегала на лыжах, прыгала с парашютом, стреляла по мишеням.

Как же это злило!!

А комиссар бригады Мачихин утешал, мол, виды на вас, комсомольцы, Ставка имеет. В Берлин забросят, чтобы фюреру усы оторвали. На том война и закончится! Некоторые, между прочим, верили!

А как ни ждали, как ни просили — отправка на фронт произошла неожиданно. Ночью подняли по тревоге и марш-броском на станцию. Солдату собраться, что подпоясаться, так, вроде, при старом режиме говорили?

И вот, они на войне… Впрочем, нет. Ещё в тылу. Ещё идут сборы.

Сержант Фомичев тщательно следил, что бы его отделение было готово к заброске в тыл к фашистам незамедлительно. Боеприпасы, гранаты, оружие, взрывчатка, санпакеты, продукты…

— Ты слышал, что комроты сказал? — ругался кто-то из бойцов Фомичева. — Продуктов брать на три дня. Не больше. А там нас немцы кормить будут!

— Свинцом! — хохотнули в ответ.

— Тоже вариант! Но я предпочитаю мясо!

— Немецкое?

— Свиное!!

Парни весело паковали вещмешки. С хохотками, с шуточками, прибауточками…

Фомичев вдруг увидел, как один из бойцов его отделения стал выкладывать тушёнку из вещмешка.

— Не понял… Боец, ты чего? Ты чего делаешь?

— Тяжёлый мешок, товарищ сержант, я столько не подниму! Вернее, поднять-то смогу, а вот нести долго…

— Ты туда чего наложил?

— Да я подумал, я ж автоматчик. Мне ж полтыщи патронов мало. Решил тыщу взять. А продукты с фрицев возьмем! — молоденький пацан, с красивым, почти девичьим лицом, невинно хлопал пушистыми ресницами, — Ну что полтыщи? Восемь дисков всего. На пару боев. А когда там ещё боеприпасы подкинут? Так что уж лучше патроны, чем тушёнка.

Фомичев — ветеран финской, с орденом «Красного знамени» на груди, молчал. Рядовой Петя Иванько был прав. Прав стратегически, но вот тактически…

— Бери патроны, — кивнул командир отделения — в просторечии комод. Затем нагнулся, поднял со снега четыре консервные банки и сунул в карманы полушубка.

Война войной… А пожрать не мешает никогда. Фомичев подошёл к своему вещмешку, набитому под завязку всякой всячиной — в том числе и сухарями — дернул за шнурок и начал трамбовать груз неудобными консервами.

— Товарищ сержант, а товарищ сержант? — Иванько растерянно смотрел на сержанта. — А зачем Вы это делаете?

— Спасибо потом скажешь, — буркнул в ответ сержант, впихивая последнюю консерву между бруском тола и шерстяными носками.

Иванько хлопал густыми ресницами, глядя, как командир его отделения распихивал тушёнку по вещмешку.

Рядовой Иванько прибыл недавно. На замену разбившемуся Ваське Перову. У Васьки парашют не раскрылся. Оставались сутки до фронта. И вот вместо Васьки — пацанёнок Иванько.

Фомичев, наконец, распрямился:

— Собирайся, боец. На войну скоро!

2

…Я предпочитаю говорить на русском, господин обер-лейтенант…

Фон Вальдерзее пожал плечами:

— Дело ваше. Мне все равно — на каком языке вы разговариваете. Итак, вы женились на Надежде Кёллер, урождённой немке?

— Нет.

— Я, кажется, плохо понимаю вас…

— Я сам себя плохо понимаю, герр лейтенант!

Немецкий офицер потряс головой.

— Я ушёл лесами и вернулся домой. И снова начал учиться в семинарии.

— Разве церковные школы не были закрыты при Советах?

— Не везде. Мой отец был священником в глухой деревушке. Белохолуницкий уезд. Волость — Сырьяны. До революции я учился в Пермской семинарии. После войны — дома, у отца. Мне сложно это объяснить, герр обер-лейтенант.

— Ничего, это не существенно. В каком году вы стали служить в Красной Армии?

— В двадцать первом.

— Вам было семнадцать лет?

— Да. Мне было семнадцать лет.

— Я не понимаю… — пожал плечами немец и нервно заходил по кабинету, — Вы воевали у Колчака. Вы сын священника. Вы учились в семинарии, когда Христова вера была под запретом. Но вы пошли в Красную Армию? Почему?

Подполковник потер лоб:

«Вот как этому хлыщу объяснить, что я искал Надю?»

— Из чувства самосохранения, герр обер-лейтенант. Да, я сын священника. Священника — убитого ревкомовцами. Меня могли так же убить как контру. Тарасов побледнел и слегка качнулся на стуле.

— Как Вы себя чувствуете, герр Тарасов? Прикажете подать чаю?

— Лучше сигарету…

Изба была густо натоплена.

Военсовет Северо-Западного фронта решал последние задачи перед выброской десантников в тыл к немцам.

Начальник штаба фронта, генерал-майор Ватутин, стоял у стены, водя указкой по карте.

— Итак, товарищи командиры, как мы знаем, в результате нашей операции, при участии Калининского фронта, мы заперли в котле части второго армейского корпуса в районе Демянска. Это наше первое окружение противника за эту войну, товарищи! Первое крупное окружение! По данным разведки и партизан в котле сейчас находятся не менее пятидесяти тысяч немецких оккупантов.

Есть два варианта, товарищи командиры. Либо мы ждем, когда фрицы сами вымерзнут в котле, либо делаем гамбит.

— Товарищ Ватутин, можно без загадок? — поморщился командующим фронтом генерал-майор Павел Алексеевич Курочкин.

— Конечно, товарищ генерал-майор! — кивнул Ватутин и продолжил. — Смотрите сами, товарищи командиры. котёл похож на колбасу. Вот мы и предлагаем пошинковать ее.

Переждав смешки, Ватутин продолжил:

— Дело в том, что немцы пытаются пробить коридор к окруженным в районе Рамушево, — карандаш скользнул к западной оконечности котла. — А так же немцы сформировали воздушный мост снабжения, по которому проходит до двухсот транспортных самолётов в сутки. Задачи, товарищи командиры, просты. Пока фронт будет сдавливать кольцо окружения, первой маневренной воздушно-десантной бригаде под командованием подполковника Тарасова и двести четвертой воздушно десантной бригаде по командованием подполковника Гринёва поручается… С севера котла выйти в район болота Невий Мох, оттуда атаковать цели. Первое — аэродром в деревне Глебовщина. Разрушив аэродром, мы нарушим обеспечение демянской группы войск противника. Второе — атаковать деревню Добросли, где находится штаб второго армейского корпуса немцев. Командующего корпусом зовут…

Ватутин зашёлестел бумажками:

Генерал Брокдорф-Аленфельд. Барон, наверное… Или граф. Не важно. Попутно уничтожать гарнизоны противника в деревнях и селах котла.

Тарасов хмыкнул, представляя картину…

— Что смешного, товарищи командиры? — генерал-лейтенант даже побагровел, когда услышал фыркание командиров.

— Ничего особенного, товарищ комфронта… — подал голос подполковник Гринёв. Просто вы посылаете нас…

Павел Алексеевич резко помрачнел:

— Я знаю. Я знаю, мужики, куда и зачем вас посылаю. Буду помогать, чем смогу. Обе бригады обеспечим под завязку всем. Оружие, боеприпасы, продовольствие… Как только выйдете на место сосредоточения — сделаем воздушный мост. А после соединения с двести четвертой — атакуете Добросли. Решать будете по обстановке — блокировать село или захватывать.

— Товарищ генерал-лейтенант… — сжал кулаки Тарасов.

— Начштаба, доложи им результаты разведки…

Ватутин — полноватый и улыбчивый генерал-майор — методично стал рассказывать Тарасову и Гриневу о недавней разведке боем батальоном двести четвертой бригады:

— Пятнадцатого февраля сего года в котёл был заброшен третий батальон бригады подполковника Гринёва.

Гринёв кивнул.

— Восемнадцатого же февраля из солдат дивизии СС «Мертвая голова» формируется специальное подразделение для борьбы с парашютистами под командованием бригадефюрера СС Симона. Группа имеет на вооружении бронетехнику, одной из основных задач группы является прикрытие важнейших объектов, включая аэродромы. Это элитная дивизия. Об уровне ее подготовки свидетельствует уже тот факт, что ее солдаты практически никогда не уклоняются от рукопашного боя с нашими войсками, что среди немцев является скорее исключением, чем правилом. Вот примерно так.

— То есть нас уже ждут?

— Не так много и ждут, товарищ подполковник, — продолжил начштаба. — В котле по данным нашей разведки, около пятидесяти тысяч немцев. Из них не менее сорока пяти на передовой. Внутри же самого котла — не более пяти. Второй армейский корпус и часть десятого армейского корпуса шестнадцатой армии фашистских войск, в составе двенадцатой, тридцатой, тридцать второй, сто двадцать третьей, двести девяностой пехотных дивизий и элитная дивизия СС «Тотенкопф», что значит…

— Мертвая голова… — машинально сказал Тарасов. — Уже говорили.

— Что? — отвлекся Ватутин. — А… Да. «Мертвая голова».

Курочкин резко распрямился:

— Что у вас с вооружением, доложите!

Тарасов встал, одернув кожаную курточку. В доме, где квартировал штаб фронта, было жарко. Но почему-то знобило. Сквозняк, что ли?

— На семьдесят пять процентов вооружены винтовками типа «СВТ». Остальные трёхлинейками и «ППШ». миномётный дивизион — три батареи по четыре миномёта калибра пятьдесят миллиметра в каждой. Кроме того, в дивизионе два миномёта калибра восемьдесят миллиметров. В каждом батальоне по миномётной роте по шесть миномётов калибра пятьдесят. В бригаде двенадцать противотанковых ружей. Противогазов нет.

— Противогазы вам на хер не нужны… — буркнул Курочкин. — Лучше по лишней обойме возьмете.

— С продовольствием как? — спросил Тарасов.

— Тыловик что скажет? — повернулся Курочкин к интенданту первого ранга Власову.

— Паек на три дня выдан. Остальное зависит уже не от меня… — пожал тот плечами.

— А от кого? — удивился комфронта. — От меня, что ли?

— От авиации, товарищ генерал-лейтенант. Только от авиации.

— Авиация будет. Полковник! Почему в доме холодно?

Дремавший в углу худощавый адъютант вздрогнул как от удара и, просыпаясь на ходу, выскочил из избы. Через минуту за окном послышался его начальственный мат…

— Авиация будет. «ТБ-3» и «уточки». Тридцати самолётов будет достаточно, — продолжил Курочкин. — Подполковник Тарасов, как поняли задачу? Доложите…

Тарасов снова встал:

— Переходим линию фронта. Сосредотачиваемся в районе Малого Опуева на болоте Невий Мох. Соединяемся с двести четвертой бригадой подполковника Гринёва. Затем уничтожаем аэродромы в районе Гринёвщины. После этого атакуем Добросли, где уничтожаем штаб немецкой группировки…

Доклад Тарасова был прерван грохотом дров, брошенных бойцом возле печки.

— Продолжайте, — поморщившись, сказал Курочкин.

— После этого, вместе с бригадой подполковника Гринёва двигаемся в сторону реки Бель, где и идем на прорыв. Товарищ генерал-лейтенант… Хотелось бы уточнить вопрос. Кто из нас будет осуществлять общее руководство операцией в тылу противника?

Тарасов понимал, что выглядит сейчас карьеристом и дураком, поднимая такой вопрос первым. Но успех всей операции, как думалось ему, зависел от этого не меньше, чем от проблем снабжения.

Но комфронта понял Тарасова по-своему…

— Подполковник! Что вы себе позволяете! Вы отвечаете за свою бригаду, Гринёв за свою. Координация действий будет осуществляться здесь. Здесь! Понятно? — генерал-лейтенант ударил кулаком по столешнице.

Словно в ответ на это боец уронил у печки ещё одну охапку дров.

— Пшёл вон! — рявкнул бойцу Курочкин. — Штаб фронта, а как бордель! Один себе командование выторговывает, другой дровами кидается! Ёпт! Тарасов, объясните, почему вы отказываетесь от выброски бригады самолётами?

— Павел Алексеевич… Я уже докладывал… В письменном виде, между прочим…

— Дерзите, Тарасов, ой, дерзите…

Тарасов заиграл желваками:

— Зима. Глубина снежного покрова в среднем достигает метра. По такому снегу будет затруднительно собрать бригаду в течение ночи. Поэтому предпочтительнее переходить линию фронта между опорными пунктами немцев.

— Вам, конечно, виднее, — Курочкин слегка остыл. Помолчал. Подумал. И сказал:

— Выход бригады назначаем на девятое марта. Послезавтра. Вопросы есть? Вопросов нет. Все свободны.

Тарасов и Гринев переглянулись. Комбриг приложил руку к голове и, четко развернувшись, почти печатая строевой шаг, вышел из избы, вслед за командирами штаба.

Десантники не всегда падают с неба.

Хотя бригада и готовилась, ещё в Зуевке, к прыжкам, линию фронта бригада переходила на лыжах. Да, по честному, какая там линия фронта? Все представляли ее огненной дугой, ощетинившейся злыми пулемётными очередями и тявканьем миномётов. А тут немцы сидели в опорных пунктах — бывших деревнях. И, как правило, вдоль дорог. Потому как Демянский край — это сплошные болота. Незамерзающие. Только сверху метровый слой снега. Вот по нему десантники и шли на лыжах в рейд по немецким тылам.

Ночь. Мартовский легкий морозец. Белые призраки на белом снегу.

— Витек, постой…

— Ну чего там? — раздраженно обернулся сержант Витька Заборских.

— Крепление, будь оно не ладно…

— Почему перед выходом не проверил? — зло спросил командир отделения.

— Да проверил я! — шёпотом возмутился рядовой Шевцов. — Пружина натирает чего-то…

— Не ори! — свистяще ответил сержант, — Чего она у тебя там натирает?

— Да пятку…

— Разворачивайся и ползи назад. В расположение! Мне криворукие и косоногие тут не нужны. Сказал же ещё вчера — все подогнать! — сержант окончательно разозлился.

— Да подогнал я, Витек! Ботинки промокли, блин… Внизу вода сплошняком!

— Обратно, говорю, ползи!

— Не поползу! — набычился Шевцов. — У меня, между прочим, взрывчатка. И что я там скажу?

— А что я лейтенанту скажу, если ты, скотина, все отделение тормозишь, а значит, всю роту!

— Ещё всю бригаду, скажи… — обозлился Шевцов, дергая что-то под снегом.

— Вань, бригада — это мы!

— Скажешь, тоже…

— А кто ещё?

Шевцов ничего не ответил, яростно дергая пружину крепления, впившуюся в промокший задник правого ботинка и натиравшую сухожилие. Кажется, ахиллово? Так его доктор на санподготовке называл?

— Ладно, Вить… Пошли. На привале посмотрю. Поможешь?

— Помогу. Только до привала ещё как до Берлина раком.

— Доберемся и до Берлина.

Слева взлетела немецкая ракета.

Немцы их пускали экономно. Все-таки в котле сидели. Обычно не жалели ночью ни освещение, ни патроны. А здесь сидят как мыши. Раз в пятнадцать минут запускают. Ещё реже шмальнут куда-то очередью. Или того смешнее — одиночным. Больше намекая нашим — не спим, не спим! Нечего к нам за языками лазать!

А мимо почти три тысячи человек в белых маскхалатах в тыл проходят!

«Блин, как же все-таки тяжело идти!» — подумал Заборских, утирая пот с лица. Шли они на лыжах охотничьих. Широких — с ладонь. По целику на них не бегают. Ходят, высоко поднимая ноги. Колено до пояса. На каждому шагу. И так пятнадцать километров…

Под утро поднялась метель.

Идти стало сложнее. Но зато, хоть как-то следы заметало… Впрочем, после такого стада:

— четыре отдельных батальона;

— артминдивизион;

— отдельная разведывательно-самокатная рота;

— отдельная саперно-подрывная;

— рота связи;

— зенитно-пулемётная рота;

Две тысячи шестьсот человек в промежутке между двумя опорными пунктами — Кневицы и Беглово — а это всего лишь пять-шесть километров поля.

Впрочем, метель не помогла…

Когда рассвело, бригада устроилась на дневку…

— Шевцов, что у тебя с креплением?

— Не только у него, сержант, — откликнулся ефрейтор Коля Норицын. — Почитай, пол-отделения маются. А то и пол-роты. А, стал быть, и пол-бригады.

Заборских ругнулся про себя. Несмотря на морозную зиму — в феврале до минус сорока двух доходило — болота так и не замерзли.

Десантники проваливались до самой воды — сами здоровяки и груз у каждого — пол-центнера.

Сначала думали идти в валенках. Хотя днем и припекало уже по-весеннему, ночью мороз трещал, опускаясь до двадцати пяти, а то и тридцати. Но потом комбриг приказал идти в ботинках. А крепление по ботинку скользит, сволочь, и начинает по сухожилию ездить вверх-вниз. Некоторые уже пластырями потертости заклеивают.

— Все живы? — подошёл комвзвода, младший лейтенант со смешной фамилией Юрчик.

— Так точно, товарищ командир! — козырнул Заборских. — Только вот…

— Знаю, — оборвал его комвзвода. — Решим этот вопрос. Пока отдыхайте. Костры не разводить. Не курить. Паек не трогать.

— А как тогда отдыхать? — спросил кто-то из десантников.

Млалей обернулся на голос:

— Можешь посрать сходить. Только бумаги тебе не выдам. Так что пользуйся свежим снежком. Вот тебе и развлечение.

Отделение тихо захихикало. Тихо, потому что все, в немецком тылу уже…

— Воздух! — сдавленно крикнул кто-то.

С северо-запада донесся басовитый гул.

Через несколько минут, едва не касаясь макушек деревьев, над бригадой проползли три огромных самолёта.

— Транспортники… — вполголоса, как будто его могли услышать пилоты, сказал Юрчик.

— Юнкерсы? Полсотни два? Да, товарищ младший лейтенант? — спросил его самый мелкий в отделении — семнадцать лет, почти сын полка! — Сашка Доценко.

— Да, немцы их тетками кличут…

Последняя «тетушка» уже уползала дальше, в сторону Демянска, как вдруг, раздался выстрел, второй, третий!

— Бах! Бах! Бах!

СВТшка!

А самолёт так же величаво удалился. Как будто бы и не заметил…

— Кто стрелял?! Кто стрелял, твою мать?!

— Писец котенку, срать больше не будет… — меланхолично сказал Шевцов.

Вокруг забегали, засуетились люди.

Минут через пять к командованию бригады потащили провинившегося.

Заборских зло посмотрел на провинившегося косячника. А потом повернулся к своему отделению:

— Стрельнут сейчас паразита. И поделом. Чуть всю бригаду не спалил, урод. Ты, Доценка, скажи-ка мне — кто такой десантник?

— Десантник есть лучший советский воин, товарищ сержант!

— А что значит лучший?

— Значит самый подготовленный в плане стрельбы, рукопашного боя, знания уставов…

— И?

— И дисциплины, а также морально-политической подготовки!

— Молодец, Доценка! Оружие в порядке?

— Обижаете, товарищ командир!

— Немец тебя как бы не обидел.

— Я немца сам обижу, мало не покажется!

Заборских покачал головой:

— Сомневаюсь… Покажи-ка оружие.

Доценко протянул «Светку» настырному, как казалось, командиру отделения.

А в небе опять загудело.

— Суки! — чертыхнулся кто-то, когда над лесом пронеслась тройка «Юнкерсов». Но уже не толстых «тёток». А лаптежников-пикировщиков.

Правда, в пике они не заходили. Начали, твари, работать по площадям.

Мелкие бомбы сыпались горохом. То-тут, то-там — Бум! Бум! Бум!

Один особо близкий разрыв накрыл сержанта Заборских снегом, крупицами земли и мелконькими щепочками.

Хорошо, что не видели куда бомбить, твари!

И так два часа! Одна тройка улетит, другая прилетит! И с места не двинуться…

— Расстрелять к чертовой матери дурака! — орал Тарасов. — Не успели в котёл войти — уже потери! Сколько?

Командир бригады резко повернулся к подошедшему начальнику медицинской службы.

— Девятнадцать убитых. Двадцать шесть раненых. Тяжелых десять, товарищ подполковник.

— Урод! — Тарасов схватил за грудки невысокого белобрысого десантника. — Ты понимаешь, что натворил? Два взводы вывел из строя. Два взвода! Из-за таких как ты вся операция под угрозой срыва.

Парень только хлопал белесыми ресницами.

— Расстрелять!

Пацан вдруг заплакал и попытался что-то сказать, но бойцы комендантского взвода подхватили его под руки и потащили в сторону.

— Товарищ подполковник, можно на пару слов? — комиссар бригады отвел в сторону Тарасова.

— Ну? — требовательно бросил подполковник, когда они отошли в сторону.

— Ефимыч… Не горячись. Не к добру парня сейчас расстреливать.

Тарасов прищурился и посмотрел на военного комиссара бригады Мачихина — крепкого здорового мужика огромного, по сравнению с невысоким командиром, роста. Почти на голову выше. Со стороны смотрелись забавно — маленький, подвижный, похожий на взъерошенного воробья Тарасов и основательный, неторопливый медведь Мачихин.

— Александр Ильич, не понимаю вас! — выдержал официальный тон Тарасов.

— Ефимыч, — не сдался военком. — Сам посуди, ну расстреляем мы парня. Что о нас другие думать будут? Пойдут за тобой в огонь и в воду, зная, что за любую ошибку тебя могут перед строем поставить и петлицы сорвать? А?

— Ильич, тут не просто ошибка. Он всю бригаду, все наше дело под монастырь подвел.

— Ну, положим, ещё не подвел. Немцы нас все равно не сегодня, так завтра бы обнаружили. Согласен?

— Это не отменяет девятнадцати, слышишь, Саш — ДЕВЯТНАДЦАТИ похоронок.

— Понимаю. Но и парня понимаю. Сгоряча. Не выдержал. Первый раз в деле. А тут эти летят как дома. Я сам, признаюсь, за наган схватился.

— Но стрелять-то не начал?

— Ефимыч, парню — восемнадцать. Он кроме мамкиной, больше никаких титек не видел. Отмени расстрел. Прошу тебя. Не как комиссар. Как человек. Помяни моё слово, отработает он и за себя и за погибших.

Тарасов пожевал губы. Нахмурился.

— Коль… Он сам себя уже наказал. Думаешь, легко знать, что по твоей вине два десятка товарищей погибло, не сделав ни единого выстрела по фрицам?

— Ладно. Уболтал. Черт с тобой. Под твою ответственность.

— Конечно под мою, товарищ подполковник. А Бога нет, кстати.

— Я помню. Лейтенант, приведите этого снайпера, — приказал командиру комендантского взвода Тарасов, когда они подошли обратно.

— Скажи-ка мне, любезный, — сказал проштрафившемуся Тарасов. — Ты почему только три выстрела сделал?

— Винтовку заело, товарищ подполковник, — не поднимая глаз, сказал парень.

— Громче. Не слышу.

Парень поднял голову. Слезы уже высохли, оставив разводы на бледных, не смотря на морозец, щеках.

— Винтовку заело. Три выстрела и все. Не стреляет.

— Так ты и за оружием, значит, не следишь?

— Почему же! Обязательно слежу. Последний раз вчера, перед выходом.

— Дайте винтовку этого обалдуя.

Тарасову протянули «СВТ» виновника. Подполковник снял магазин, достал затвор…

— Так и есть. Масло застыло за ночь. Три выстрела сделал — отпотело, и тут же ледяной корочкой затвор покрылся. Гадство…

— Не последний раз…

— Начштаба! Соберите командиров. Пусть проверят оружие личного состава. Затворы, трубки, все протереть. Чтобы и следа масла не осталось.

— Есть! — козырнул майор Шишкин, начальник штаба бригады.

— А с этим что? — вступил в диалог уполномоченный особого отдела Гриншпун.

— Чей он, вдовинский?

— Да, из батальона Вдовина.

Хмурый комбат стоял рядом.

— Вот что, капитан… Бардак у тебя в батальоне. В следующий раз пойдешь под трибунал ты. А не твои подчиненные. Бери своего обалдуя и с глаз долой.

Вдовин отправился было в свое расположение, но Тарасов остановил его:

— Стой! Вот ещё что… Раз у тебя такие горячие джигиты, завтра идешь первым. Детали сообщу вечером. А теперь — свободен!

3

Тарасов побледнел и слегка качнулся на стуле.

— Как Вы себя чувствуете, герр Тарасов? Прикажете ещё подать чаю?

— Лучше сигарету…

— Вы же не курите?

— Обычно не курю…

— Вы так и не объяснили, господин подполковник, почему пошли служить в Красную Армию? — спросил фон Вальдерзее.

— Мне было семнадцать лет, господин обер-лейтенант. В двадцать первом, после возвращения домой, поехал в губернию. Поступил в училище. А в двадцать четвертом, в звании младшего командира, закончил его с отличием.

— В звании кого?

— Ну… По-сегодняшнему это младший лейтенант.

— Понятно. Продолжайте…

Меня отправили во Владимир. Там был командиром взвода два года. В двадцать шестом меня отправили в Москву. На курсы усовершенствования.

— Что значит курсы усовершенствования?

— Ну… — Тарасов даже растерялся, а потом сообразил: — Переподготовка.

— Долго длилась?

— Четыре года. На второй год был назначен при курсах «Выстрела» командиром роты.

— Какой «Выстрел»? — фон Вальдерзее был по-немецки педантичен.

— Высшая тактическо-стрелковая школа командного состава РККА имени Коминтерна «Выстрел». Переподготовка командного и политического состава сухопутных войск в области тактики, стрелкового дела, методик тактической и огневой подготовки. Командиром был комкор Стуцка Кирилл Андреевич. Арестован в тридцать седьмом…

— А дальше?

— Дальше не знаю. Наверное, расстрелян.

— Меня интересует ваша жизнь, — строго сказал обер-лейтенант.

— Ах, вот как… Дальше я встретил в Москве Надю, женился, а потом был отправлен на Дальний Восток…

Так бывает только в романах.

Молодой млалей шагал по весенней, майской Москве, сверкая кубиками на новенькой гимнастерке. Девчонки весело хихикали в ответ на его взгляды. А он хмурил брови и старался казаться серьезным!

— Надя?!

— Извините?

Рыжая короткая прическа вразлет, тот же маленький носик…

— Я Коля… Простите, Николай Тарасов.

И, совершенно по старорежимному, кивнул:

— Девятнадцатый. Пермь. Муж. Помните?

Она, испуганно оглянувшись, схватилась за рукав гимнастерки.

— Пойдемте гулять, рука об руку, Вы не против?

И потащила его по асфальтовой дорожке вдоль пруда.

— Вы тот мальчик, да? Коля? С которым в машине ехала?

И почему он тогда не обиделся на мальчика? Может быть, ей было бы легче жить…

— Ваш муж собственной персоной!

Она засмеялась и сжала его локоть.

Какой-то пожилой брюнет, сидящий на скамейке, неодобрительно поджал губы и сжал свою трость. Правый глаз его был черный, левый почему-то зелёный. Сидящий же рядом со стариком лысый мужчина посмотрел на них печально. Впрочем, выходной, на Чистых Прудах сегодня половина Москвы отдыхает. Кого только тут нет…

— Вы уж простите меня, Коля, что я так по-хамски себя повела тогда. Ударила вас наганом…

— Хм… Хорошо не пристрелили… — улыбнулся он.

Надя виновато посмотрела на лейтенанта. Господи, какие глаза… Батюшка бы велел перекреститься…

— Мороженое, кому мороженое? — внезапно подкравшись, заорала почти в ухо Тарасову тетка с ящиком холодной сладости.

Они взяли по шарику ванильного — оказалось, что ванильное они оба больше любят — и зашагали дальше.

Когда рядом не было людей, Надя рассказывала о себе.

Дочь золотопромышленника Келлера зачем-то вступила в партию эсеров. Хотела освобождать народ от царского ига. Было-то ей всего семнадцать… А вот понесло же за счастье народное… В восемнадцатом расстреляли семью. Маму, отца, двух братьев и сестричку… Из-за нее и расстреляли. В ЧК узнали, что дочь осталась в боевой организации и даже принимала участие в восстании Савинкова в Ярославле. Это были страшные дни…

Город полыхал ровно в аду. Обложенный со всех сторон красными войсками. Вырваться удавалось единицам. Наде повезло…

Месяц она отсиживалась в лесах, прячась от чекистов. Иногда притворялась тифозной больной, ради этого пришлось подстричься.

— Да, я помню. Волосы у тебя короткие были. Как у мальчика, — осторожно улыбнулся Николай.

— Да… С тех пор так и не отросли. Хотя сейчас так модно…

Перекладными она отправилась в Сибирь. Где на поезде, где на телегах, а потом на санях, а где и пешком.

Добралась только до Перми, где ее и свалила испанка… А встала на ноги, когда двадцатидевятилетний белый генерал Пепеляев уже отступал обратно, к Уральскому хребту.

— Я помню… Ты тогда грозилась ИМ — выделил Николай голосом слово — мандатом…

Надя засмеялась:

— Это был листок из «Арифметики» Магницкого…

— Да ладно? — удивился млалей. — Там же печать была! Я же видел!

Девушка захохотала:

— И ты тоже поверил? Это был библиотечный штамп!!

— Поверил! — глупо улыбаясь, ответил он, А если бы они не поверили? Если бы грамотный среди них оказался бы?

— Если… Тогда бы мы с тобой тут не гуляли!

Он взял ее ладошку и осторожно погладил. Она посмотрела ему в глаза. Но руку не отняла. Мимо пробежала веселая девчушка с воздушным шариком.

— А потом я сбежала. А ты?

— Я тоже… И больше не вернулся к белым.

— Я вернулась в Москву. Как-то жила, сама не понимаю как. Но вот жила.

— А сейчас?

— И сейчас как-то живу. Работаю в паровозной газете «Гудок». А ты?

— А я, как видишь… — он одернул гимнастерку.

— И что, тебя бывшего белогвардейца взяли в Красную Армию?

— Да у нас половина воевала то у красных, то у белых, — настала очередь смеяться Коли.

— Смотри… Церковь открыта… Давай зайдем? Не боишься?

— Кого мне бояться? — удивился Тарасов.

— Ну, ты же красный командир!

— Ну и что? Красный командир не должен никого бояться!

— А меня боишься?

— Немного…

— Пойдем!

Через час они повенчались…

Младший лейтенант Митя Олешко шёпотом материл упавшего на снег бойца. Упавшего и ни как не желавшего вставать. Мелкий снег хлестал пургой по щекам, красноармейца заносило снегом.

— Вставай, сука ты такая, вставай! — командир миномётного взвода первого батальона бригады уже собрался снять лыжное крепление и пнуть упавшего бойца, как тот зашевелился, стряхивая снег.

— Я вам не какая и не сука, товарищ командир и нечего лаяться! Я, между прочим, сюда по призыву комсомола пришла!

Олешко слегка ошалел. Боец оказался девкой.

— Ты кто такая? Откуда, твою м… — младший лейтенант едва сдержался от ругани.

— Не надо лаяться! Я же просила… — девка схватила млалея за протянутую руку и встала. — Ну, упала, ну подумаешь…

— Лейтенант, ты идешь? — донесся приглушенный крик из темноты. Взвод уходил по лыжному следу в темноту демянских болот.

— Сейчас, — так же полушёпотом крикнул млалей. Пурга пургой, а немцы где-то тут… — Слышь ты, баба, объясни кто такая?

— Я не баба, я техник-интендант третьего ранга, Довгаль! — козырнула девчонка и едва опять не упала в сугроб. Млалей ее удержал за руку. — Переводчица я, из первого батальона.

— Митя… Олешко… Младший лейтенант Олешко! Так я тоже из первого. Командир пульвзвода. Ты откуда тут взялась-то? — удивился лейтенант, глядя в карие глаза.

Наташа, на мгновение, прижалась к груди Мити. Пошатнулась снова? А потом они пошли по лыжне вглубь демянского котла

— А нас тут четверо! В каждом батальоне переводчица. Любка Манькина вон в четвертом, а я что хуже, что ли? Нам Тарасов говорил, мол, оставайтесь, а мы — нет! — пошли! А как не пойти? Война же!

— А чего лежала-то? — краешком рта улыбнулся Олешко.

— Споткнулась, а все мимо идут, мимо. А я встать не могу, тяжело, думаю ну все. Подведу сейчас батальон. Отстану. Ты первый, кто меня поднял, ага!

— А я тебя раньше не видел… — посмотрел на Наташу младший лейтенант.

— А нас подполковник прятал. Вон вас сколько. Красавцы. Все на подбор. Три тыщи почти, а нас всего четверо. Вот и спрятал, чтобы девки не блазнились! Да ты не думай, я не такая! Мы все не такие!

— А я и не думаю, — буркнул Олешко.

Но техник-интендант третьего ранга не услышала его за очередным порывом ветра.

— Ладно, сама я дальше…

Она оторвалась от крепкой руки младшего лейтенанта и побежала вперёд, догонять своих, наверное…

4

— Дальше я встретил в Москве Надю, женился, а потом был отправлен на Дальний Восток…

— В каком году вас арестовали? — спросил фон Вальдерзее.

— Летом тридцать седьмого.

— А какова причина?

— На Дальнем востоке я был адъютантом командующею байкальской группой Дальневосточной армии у полковника Горбачева. Горбачев же до этого работал в военной миссии в Германии. Руководителем ее был соратник Тухачевского Путна.

Немец прошёлся по комнате, разминая затекшие мышцы. Подошёл к окну. Посмотрел на улицу. И задал неожиданный вопрос:

— Как вы считаете, заговор Тухачевского действительно был? Или это параноидальные страхи Сталина?

Тарасов удивился:

— Лично я не знаю. Тогда я был всего лишь майором.

— Но ведь вы были адъютантом, и какая-то информация до вас все же доходила?

— Герр обер-лейтенант, Вы плохо себе представляете нашу жизнь…

Тарасов вдруг задергал щекой.

А Юрген фон Вальдерзее вдруг наклонился над старым столом.

— Не понимаю вас, господин Тарасов.

— И не поймете, герр обер-лейтенант…

— Нихт ферштеен…

Тарасов грустно посмотрел на немца. Шмыгнул. Потер спадающую на левую бровь повязку…

— А как ты думаешь? Это моя страна! Понимаешь? Ленин, Сталин, Троцкий, даже Николашка! Причем тут эти говнюки, а?

Николай так шарахнул по столу стаканом, что кот сбрызнул с кухни в комнату.

— Коль, ты не горячись так. Ты майор?

— Майор. Что это меняет?

— Все, Коля, все меняет, — полковник Горбачев махом кинул в себя полстакана кваса, запивая горький водочный вкус, горько осевший на корне языка. — Ты — майор. Ты старший. Так это с латыни переводится?

— Так. Дальше-то что?

— Под тобой десятки. Нет. Сотни бойцов. Значит что?

— Что? — пьяно покачиваясь на табуретке, спросил Тарасов.

— Что ты не один. Понимаешь? — хлопнул его по плечу Горбачев.

— Нет, — качнулся Николай.

— Сейчас я тебе объясню… Вот ты, — полковник положил на кривоногий стол кусок хлеба с тарелки.

— Ну?

— Не нукай, не запряг… Где твой батальон?

— У меня нет батальона. Я ж адъютант твой, забыл что ли?

Горбачев откинулся на спинку единственного в квартире стула.

— Будет у тебя батальон, когда-нибудь. А может и полк. Или бригада. Или дивизия. Да хоть отделение. Какая разница? Дело не в количестве! Дело в отношении. Понимаешь?

Тарасов почесал щеку:

— Не понимаю.

— Твою мать… Начну сначала. Какая разница — кто у власти? Кто нынче царь? Ты же не за царя в атаку идешь? Так?

— Так… Ну и что?

— Что? Вот тебе вопрос, — Горбачев оперся локтем на столешницу. — Что такое Родина?

Тарасов взялся за бутылку:

— Бхнем, таарищ полкник?

— Бахнем. Но чуть позже. Ты на вопрос-то ответь. Или слабо?

Тарасов подержал бутылку на весу, подумал… И поставил ее:

— Надя.

— Что Надя?

— Надя — моя родина. А вот ещё родит…

— Поздравляю. Но не в этом суть. Значит, Надя — твоя Родина?

— А кто ещё?

— Тебе виднее, кто ещё…

Как это часто бывает с пьяными, майор Тарасов вдруг нахмурился, поскучнел и двинул граненый стакан к центру стола. Горбачев широко плеснул водкой по стаканам, непременно залив столешницу…

— Мужики, вы спать-то собираетесь? — Надя стояла в дверном проеме, осторожно держа одной рукой тяжелый живот. Второй она держалась за ручку двери.

— Наденька, мы по последней за тебя и спать! Служба ждет! — спас Тарасова Горбачев. Почему-то друзья всегда первыми начинают такой смешной, но острый разговор с женами. Чуют запах беды, что ли?

— Вот ещё секундочку, Надин… Коль, думаешь, Тухачевский предатель? Я, когда в Германии работал, понял одну вещь, — почему-то Горбачев казался Тарасову трезвым. — Надо что-то менять. Что и как не знаю… Но немцы нас сделают. На раз-два сделают. Легко и непринужденно. У них нет ничего. Ни техники, ни солдат обученных, ни идеи. Есть только одно — организация. Они злые. По-хорошему злые. На весь мир. И они выиграют следующую войну. А мы просрем все. У нас есть все — танки, люди, орудия. А они все равно выиграют. Потому что они за Фатерлянд, а мы против Родины. Согласен?

Тарасов покачнулся, почти упав, и, на всякий случай решил согласиться — тем паче, кто такое Родина он не знал. Просто пытался не думать. НЕ ДУМАТЬ!

Надя презрительно покачала головой и тяжело унесла беременный живот обратно в комнату. «Завтра опять ругаться будет… Надо бросать пить. А то ведь беда…»

А настоящая беда пришла позже. Под утро…

— Открывайте! НКВД!

Бешеный стук ломал дверь.

ещё пьяные они открывали двери. ещё пьяные тряслись в открытой полуторке. ещё пьяные весело затянывали: «Черный ворон, чооооорный вороон!»

— Имя, звание?

— Тарасов… Майор…

— Цель заговора?

— Какого ещё заговора? Не понял!

Конвоир так двинул прикладом, что все вопросы снялись.

Особая тройка дала пять лет. Полсотни восемь дробь три.

А освободили в сороковом. По бериевской амнистии. Статью не сняли, но хотя бы поражения в правах не было. Живи — где хочешь, работай — кем хочешь. Но не в армии.

В Харькове его встретила Наденька с дочкой на руках. Со Светланкой…

Четыре года он просидел в одиночке. Есть такой город — Ворошиловск. Родина, говорите?

А потом он работал инструктором по парашютному делу. В парке развлечений. Ну, лекции ещё читал. Сто семьдесят прыжков! Сто семьдесят! А он — лекции…

А двадцать четвертого июня его снова призвали в армию.

Двадцать четвертого июня сорок первого…

— Двадцать четвертого я первый раз водку попробовал. Когда батю на войну провожали. Мать тогда как зыркнет… А отец спокойно так ей: «Он сейчас старшой». И в стакан мне плеснул на донышко. Не чокаясь. Как знал. Осенью похоронка пришла. В октябре. Пропал без вести под Киевом. Вот же… Где Киров, а где Киев?

— И что?

— Что, что… — пожал плечами рядовой Шевцов. — Ни что! Унесло меня тогда с того самогона… Батю так и не проводил толком. Полуторка за ними пришла — а я в кустах блевал. Стыдно до сих пор. А после похоронки я в военкомат побежал. Добровольцем, говорю, возьмите. А они говорят — приказа нет такого, чтобы до восемнадцати. А мне восемнадцать в ноябре. В ноябре и ушёл. Сначала в запасный полк. А оттуда уже в бригаду.

— За сиську баб так и не подергал в колхозе-то? — засмеялся кто-то из темноты.

— Коров только… — вздохнул Швецов, — Матери, когда помогал…

И тут до рядового дошло:

— Что? Что ты сказал? Да наши девки…

— Да не ори ты, — добродушно ответил ему голос. — Бабы, они же и в Турции бабы. Их дергать надо, да. Иначе тебе дергать не будут.

Отделение заржало в полный голос.

— Ошалели совсем? Сейчас у меня кто-то не по сиськам огребет!

Сержант Заборских выскочил из темноты:

— Млять, епишкин корень, вы чего, уху ели? Швецов — три наряда вне очереди!

— А я то что? — возмутился рядовой. — Это они!

Рядом кто-то прыснул со смеху.

— Норицын! Три наряда!

— Есть три наряда! — придавливая смех, ответил ефрейтор Норицын.

— Заборских, мать твою! — послышался голос отдалече. — Совсем обалдели? Тишину соблюдать! ещё один звук — пять нарядов сержанту.

— Есть, товарищ младший лейтенант! — сержант Заборских показал отделению кулак.

Парни замолчали, тихо смеясь про себя.

А потом кто-то из них свистнул. Тихонечко так.

— Млять, кто свистит? — зашипел командир взвода.

В ответ свистнули ещё раз.

— Удод! Заткнись! Узнаю — хохолок в жопу засуну. Заборских, опять твои хулиганят?

— Никак нет, тащмлалей! — полушёпотом крикнул сержант.

За его спиной кто-то засмеялся в полголоса. Отделение зафыркало в рукавицы.

— Лежать! Лежать, я сказал!

В темноте щелкнул затвор.

— Лежать, пристрелю! Вы чего, бойцы, совсем охамели?

Младший лейтенант Юрчик погладил левой рукой дергающуюся щеку — результат летней ещё контузии. Ссука… Сколько дней прошло…

— Лежать тихо. Без звука. Чтобы слышно было как мышка пернет. Что особо не ясного? Почему орем на весь котёл, так что в Демянске слышно?

Небо чернело мартовской ночью. А ели почему-то голубели…

— Товарищ младший лейтенант, вы бы пригнулись… Хоть и темно, но демаскируете…

Юрчик заиграл желваками. Сержант явно издевался над ним. Знают, сволочи, что не воевал ещё. Хоть и контузия…

…Младший лейтенант Женя Юрчик не всегда был младшим лейтенантом. Раньше он был студентом Гомельского педагогического техникума. Только вот доучиться не успел. Двадцать шестого июня наскоро сформированный из коммунистов и комсомольцев истребительный батальон приступил к охране «Гомсельмаша». Там-то Женя и столкнулся с первым немцем.

— Ваши документы, товарищ командир!

Высокий, ладный артиллерийский капитан с удивлением посмотрел на двоих студентов в кепочках, но с винтовками за плечами.

— Вы ещё кто такие?

Женя показал ему красную повязку на рукаве:

— Истребительный батальон Центрального района, товарищ капитан.

— Ну да… Истребительный батальон… Свои документы предъявите для начала!

Студенты смущенно переглянулись. Патрулировать им приходилось в гражданской одежде. Хотя командир батальона — старший лейтенант НКВД товарищ Соловьев — обещал в ближайшее время обеспечить истребителей армейским обмундированием.

Женя закинул винтовку на плечо и полез в карман белой рубашки.

Капитан взял временное удостоверение и стал его изучать:

— Действительно, истребители… А что ж как махновцы одеты? — капитан добродушно улыбнулся.

— Так не успели ещё, товарищ командир. А вы с фронта? — спросил товарищ Юрчика — Коля Савельев.

— С фронта, ребята, с фронта.

— И как там? — жадно спросил Костя. У него даже заблестели глаза, и он подался всем корпусом к капитану так, что тот слегка отодвинулся.

— Нормально! — спокойно кивнул капитан. — Мы давим. Временные трудности есть, но мы их скоро преодолеем. И пойдем вперёд.

— Эх… Не успеем повоевать… — грустно вздохнул Женька, поджав губы.

— Не переживайте, — подмигнул артиллерист. — А покажите-ка мне как к заводоуправлению пройти.

Женька повернулся, показывая дорогу:

— Значит вот прямо сейчас пойдете, вдоль этого забора, там свернете налево и…

Вдруг он запнулся, будто вспомнил что-то:

— Товарищ командир, а документы все-таки покажите…

— Вы что ребята, немецкого шпиона во мне разглядели? — развел руками капитан, удивленно улыбаясь.

— Порядок такой, товарищ капитан…

Капитан опять улыбнулся, полез левой рукой в карман гимнастерки и мельком посмотрел за спины ребят.

Юрчик машинально стал оглядываться…

Последнее, что тогда увидел Женя — финка, летящая в горло Косте. А потом сокрушительный удар чем-то тяжелым сзади.

Диверсантов тогда так и не взяли. Это Женя узнал уже в Смоленском госпитале. А в октябре его призвали в армию…

…- Заткнитесь, говорю, ироды! — Юрчик вышел из себя от злости. — Немцы рядом!

— Лейтенант, разведка возвращается!

Взвод моментально затих. Послышался скрип снега… А потом появились две фигуры в маскхалатах. Ребята из его взвода, посланные за речку посмотреть — что там да как.

— Ну что там?

— Речка промерзла. А за речкой в перелеске — кабели связи. Тихо, следов нет. Что делать будем?

— Норицын! Бегом до командира роты. Доложи.

— Да, товарищ младший лейтенант.

— Бегом!

Норицын исчез в темноте.

Ребята-разведчики разгребли снег до земли и зажгли там сухой спирт-пасту — синее пламя давало иллюзию уюта и крохи тепла — и торопливо стали грызть гороховый концентрат.

— Эй, вы что это? — возмутился Юрчик. — Это же НЗ. Паек не трогать!

— Товарищ младший лейтенант, сутки уже не ели… — не отрываясь от сухпая, пробурчал один из разведчиков.

— И в самом деле, — поддержал их Заборских. — Кишка кишке бьет по башке. Последний раз перед заброской суп хлебали, силы-то надо восстанавливать.

— Есть приказ по бригаде… — сквозь зубы, зло и решительно сказал Юрчик. — НЗ не трогать. На то он и НЗ. Продукты будем добывать у немцев. Вот возьмем обоз или продуктовый склад, там и поедим. Да и местные жители нам помогут.

— А на кой черт мы тогда жратву с собой тащим, а товарищ младший лейтенант? — спросил кто-то из темноты и тут же зашуршал фольгой. — Пока до немцев дойдем — копыта отбросим.

Стоявший рядом Заборских ухмыльнулся.

Юрчик же, понимая, что бойцы после суточного перехода хотят, есть как волки, махнул рукой. Зимой голодным быть нельзя.

— Черт с вами. Разрешаю по половине брикета горохового концентрата. И по сухарю.

— Вот это дело!

Взвод обрадовано загомонил и моментально стал шуровать в вещмешках.

Сам же млалей сел чуть в стороне, прислонившись к старой берёзе. И с огромным удовольствием вгрызся в соленущий брикет.

Половины его молодому желудку не хватило. Но он, переборов себя, сунул брикет обратно в мешок. И вовремя. Вернулся ефрейтор Норицын.

— Комбат приказал — уничтожить кабели к эээ…, в общем, к такой-то матери.

— Комбат?

— Да, он в роте сейчас.

— Понятно… Первое отделение! Есть возможность отличиться!

Юрчик торопливо надел вещмешок:

— Смирнов, поведешь дорогу показывать! — бросил он одному из разведчиков.

— Смирнитский я, товарищ младший лейтенант. А чего ее показывать? Мы как слоны лыжню натоптали.

— Не рассуждать! вперёд.

Десантники попрыгали на месте, проверяя — не бренчит ли снаряжение и пошли на спуск к речке.

Каждый шаг давался с трудом — спуск ночью по берегу, заросшему кустами чреват опасностями. Полуметровый слой снега скрывал все, что угодно — от валунов до стволов деревьев. Шагать приходилось высоко. Да и шума было — как от стада коров.

Кусты трещали, кто-то упал, сбряцав котёлком, кто-то матюгнулся вполголоса.

Наконец спустились на лед реки и зашагали по сугробам. Юрчик шёл вторым, после разведчика, чью фамилию он так и не мог запомнить.

На противоположный берег поднялись не так шумно — подниматься всегда легче — лесенкой, один за другим.

— Пить хочу, сил нет, — тяжело дышал замыкающий маленькую колонну Миша Иванько. — Товарищ младший лейтенант. Там промоина. На обратном пути наберем водички?

— А что, фляжка пуста уже у тебя? — утирая пот с лица — мороз, а ходьба на широких лыжах по ночному лесу способствует согреванию организма — ответил вопросом Юрчик.

— Да концентрат этот — соленый, ужас!

— Терпи. На обратном пути попьешь. Далеко до кабеля?

— Километр, примерно.

— Отлично… вперёд, вперёд, вперёд!

Смирнитский протянул свою фляжку Иванько. Тот сделал несколько больших глотков и пошёл…

Кабель нашли быстро. Пережгли термитными шариками в четырех местах, куски же выбросили подальше.

Немцы здесь не бродили зимой — целина нетронутая. Так что времени много. Часа два, а может и больше. Не любят немцы ночью по лесам ползать.

Поэтому не спеша тронулись обратно. На речке наполнили фляги ледяной водой. Иванько, как самого легкого, положили на лыжи и он подполз к промоине. Напился сам, потом и фляжки наполнил.

А через час его скрутило от боли в животе.

Санинструктор Белянин ничего не мог понять — любое прикосновение к животу вызывало у рядового дикие стоны.

— Мама, мама, ой, мамочка!

— Хрен его знает, товарищ младший лейтенант, — растерянно чесал затылок санинструктор. — Живот тугой как барабан. На аппендицит не похоже. Может, отравился чем?

— Да чем он травануться-то мог? Не водой же из реки?

Пришлось соорудить волокуши и тащить его в батальон.

ещё час прошёл в томительном ожидании. И немцев с той стороны, и санинструктора Белянина.

Вернулся он мрачнее тучи.

— Помер Иванько.

— Как?! — всполошился взвод.

— Как, как… Взял да помер. Скрутило парня так, что разогнуть не смогли.

— Сержант Заборских! Вещмешок его дай, — заиграл желваками Юрчик.

Младший лейтенант начал рыться в мешке. Гранаты, патроны, тротил, лыжный ремнабор, смена белья, продукты…

Продукты!

Командир взвода достал шесть пустых бумажных оберток из-под горохового концентрата.

— Батюшки-светы! — изумился Белянин. — Так он что… Шесть упаковок сожрал?

Юрчик хмуро кивнул.

— Так это он, почитай, ведро супа разом умял… Таперича и понятен ход… Заворот кишок у парня случился…

— Всё всем понятно? — спросил Юрчик. — Командиры отделений! Довести до личного состава, что продуктовый НЗ не трогать ни под каким предлогом.

А сам стал готовиться к неизбежному вызову к комбату, а то и комбригу. А Тарасов был суров на расправу…

5

— Значит, вас выпустили в сороковом году? Так? — Фон Вальдерзее быстро писал и морщился, когда табачный дым попадал ему в глаза.

— Так. За примерное поведение.

Обер-лейтенант кивнул. И подумал, что это термин «примерное поведение» — означает не что иное, как сотрудничество с ГПУ.

— А призвали в Красную армию с началом войны?

— Да. На третий день. В звании майора.

— Так быстро? И что это значит, по-вашему?

— Значит… Значит, был востребован как специалист.

Немец улыбнулся новому подтверждению своей версии. Стучал десантник на товарищей по камере, ой, стучал…

— А жена с дочерью?

Тарасов вздохнул:

— Арестовали сразу двадцать второго. Как немку. Думаю, что расстреляли.

— Почему так думаете?

«Ну что… Пора закидывать удочку?» — подумал подполковник.

— В июне сорок первого были арестованы все немцы, проживавшие в Москве. И нет никаких известий об их судьбе. Зная нравы НКВД — могу предполагать, что все они были уничтожены.

Фон Вальдерзее не удивился. Он был наслышан о действиях ГПУ, вернее НКВД. Один тридцать седьмой чего стоил. Вот взять этого подполковника — грамотный же специалист, бригадой — надо отдать должное — руководил умело. Немало нервов десантники вермахту потрепали. А вот посадили тогда его ни за что. Просто за связь с «врагами народа». И вот ещё жену арестовали и расстреляли. На это и надо, пожалуй, давить. Клиент, кажется, может поплыть. И вербовка высококлассного специалиста принесет огромную пользу и Германии, и лично обер-лейтенанту Юргену фон Вальдерзее, офицеру разведотдела сто двадцать третьей пехотной дивизии.

Конечно, абвер заберет Тарасова к себе, но вслед за подполковником может пойти наверх и обер-лейтенант. Главное сейчас — установить максимально возможное в данной ситуации доверие, чтобы Тарасов не представлял себе дальнейшей жизни без фон Вальдерзее.

— Да… Сложная у вас сложилась жизнь… — посочувствовал немец русскому десантнику.

Тарасов вдруг широко улыбнулся:

— А у кого она сейчас легкая? Война есть война.

— А что вы почувствовали, когда догадались о расстреле жены?

Тарасов помрачнел. А в душе снова улыбнулся. Последнее письмо от Нади и Светланки он получил за несколько дней до выхода бригады на задание.

Они жили у отца Николая — Ефима — в том же Кировском краю. Никто его не убивал. Церковь закрыли, да. Превратили ее в колхозный склад. Отец работал в нем сторожем. И продолжал служить литургию по ночам. Среди пыльных мешков и промасленных запчастей. Единственными участниками литургии были облупленные лики святых со стен. И наглые крысы, таскающие колхозное зерно. Надя писала, что устроилась работать в сельскую школу учительницей немецкого, что живут не сытно, но и не голодно, скучно и спокойно…

— Я почувствовал ненависть, герр обер-лейтенант.

— Почему тогда сразу не перешли на сторону вермахта, господин подполковник? Это бы спасло жизни тысяч ваших и наших солдат…

— Потому что это мой воинский долг. Я давал присягу служить народу.

— Ваша позиция вызывает уважение, но…

— Сталины уходят и приходят, а русский народ остается…

— Готов блиндаж, товарищ подполковник!

— Готов, это хорошо… — Тарасов кивнул лейтенанту из комендантского взвода.

Блиндаж представлял собой яму в снегу. Сверху настилом — лежали еловые ветки. Снизу — они же — были накиданы на пол. По центру горела свечка. Благодаря ней внутри укрытия было жарко — на улице минус двадцать, внутри минус пять. Можно нормально спать. Правда, чертова влажность…

Военврач третьего ранга Леонид Живаго доложил, что за первые двое суток уже тридцать бойцов обморозили ноги. За месяц так можно треть бригады положить больными…

Да и раненых хватает. Немецкие истребители целый день носятся над расположением бригады.

Очередь рядом проходит — пятисантиметровые дырки в снегу. Тут и легкое ранение в руку или в ногу — означает одно — смерть. Выносить никто не будет за линию фронта. Раненых и обмороженных устраивают в лагерях…

— Командование фронта обещало начать ежедневные авиарейсы — подвоз боеприпасов, продовольствия, пополнения и эвакуация раненых, — доложил начальник штаба Шишкин.

— Начать… Ещё задачу не начали выполнять, а уже такие потери… — горестно покачал головой комиссар Мачихин. — Слышали? Начштаба первого батальона — Пшеничный — уснул у костра? Обгорел и даже не заметил.

— Товарищ подполковник… — сказал Шишкин, — Если не разрешим вскрыть НЗ — потери возрастут.

Тарасов нахмурил брови, подумал…

— Пиши приказ. Пора. Надеюсь, что фронт не подведет.

Плащ-палатка над входом вдруг приподнялась:

— Товарищи командиры, — в снежный блиндажик заглянул взволнованный начкар, — Тут пленных привели!

— Ого! — приподнялся Мачихин. — Кто отличился?

— Да они сами вышли!

— Как сами? — не понял Тарасов.

— Это наши пленные! — почти крикнул начкар. — Ходят по лесу в чем мать родила, из оружия только один топор…

— Как наши? — переглянулись командиры и по очереди выскочили наружу.

Перед блиндажом сидели семеро красноармейцев в драных шинелях, без пилоток. А один вообще в подштанниках. В двадцатиградусный мороз начала марта…

Увидев перед собой высокое начальство, мужики начали приподниматься. Тарасов махнул рукой:

— Сидите. Кто такие?

Один все-таки встал:

— Рядовой Ефимов — третий эскадрон четвертого кавалерийского полка. Попал в плен в сентябре сорок первого при выходе из окружения.

И упал.

— Так…

— Документов, конечно, нет? — подал голос уполномоченный особого отдела.

Обтрепанные, истощавшие, почерневшие от мороза бойцы промолчали, продолжая тихо грызть сухари, которыми поделились сердобольные десантники.

— Остынь, Гриншпун… Не видишь, что ли? Лейтенант, — повернулся подполковник к начкару, — Покормите людей. Выдайте нормальную одежду, табак и… И водки. Только немного.

Через час все семеро стояли перед командирами.

— Значится, товарищ подполковник, в плен я попал…

— Мало меня интересует, где и как ты боец в плен попал, — обрезал его Тарасов. — Меня больше интересует — как и откуда ты бежал. И представься для начала…

— Боец Филимонов, товарищ подполковник. А бежали мы с лесозаготовок. Под Демянском сенобаза есть. На Поповом болоте. Не растет ни черта — мох только. Вот. А на той сенобазе — бункеры, штук шашнадцать…

Мачихин вдруг заметил, что у бойца Филимонова нет половины зубов…

— Окон нет, дверей тоже. Норы, только бетонные. Там нас и держат. Вернее держали, — поправился Филимонов. — Мрут как мухи все. Каждый день — тех, кто на ногах стоит — заставляют боеприпасы немцам таскать. Снарядные ящики али с патронами. Еду не доверяют. Кто упал — сразу стреляют. Кто слабые — те крючьями мертвяков по углам лагеря растаскивают, чтобы не мешались. А нас на аэродром бросили — снег расчищать. Вот оттуда мы и дернули. Четверо суток по сугробам, товарищ подполковник…

— Карту читает кто из вас? — спросил начштаба. — Можете показать, где аэродром?

— Неее… — в один почти голос загудели красноармейцы. — Мы ж не обученные…

— Жаль… Населенные пункты, — какие рядом были?

— Святкино проходили…

— Понятно, — кивнул Тарасов. — Силантьев, забери бойцов. Нам тут поговорить надо.

Караул вывел бывших пленных из блиндажика.

— Ну что, отцы-командиры, делать будем? — начал Тарасов. — Вот вам и первые разведданные.

— Сомнительные, товарищ подполковник… — подал голос особист.

— Без тебя знаю, особый ты, Гриншпун, уполномоченный, что сомнительные. Других пока не имеем и не предвидится, — отмахнулся командир бригады. — Думаю в район Гринёвщины надо разведчиков сгонять. Доставай карту…

ещё полчаса командование бригады размышляло над возможностью операции. Опасно, но эффективно. И эффектно. Накрыть силами бригады аэродром, который питал всю — ВСЮ! — окруженную немецкую группировку, цель очень заманчивая…

Очень!

— А с бойцами — что делать будем? — спросил в конце разговора осторожный, в соответствии с должностью, Гриншпун.

— В штат зачислим. Лишними не будут.

Гриншпун скривил нос:

— Не по порядку…

Тарасов сильно сузил глаза:

— Не по порядку их сейчас в тыл выводить под конвоем. У меня… У нас, — поправился он, лишних людей нет. Комиссар согласен?

Мачихин, из-за своего медвежачьего роста почти лежавший на лапнике, согласно кивнул:

— Но присмотреть за ними надобно, Ефимыч.

— Это само собой, товарищ комиссар. На это у нас капитан Гриншпун есть. Вот он пусть и приглядывает… А давай-ка посмотрим на этот аэродром поближе, а?

Заходящее мартовское солнце слепило глаза, отражаясь от наста. Ефрейтор Петров — снайпер первого взвода — не мог ничего разглядеть — что там делалось на крутом правом — западном — берегу Поломети.

— Твою мать… — грустно шептал он, пытаясь рассмотреть — есть там немцы или нет.

Речка — шириной метров десять всего. Но если немцы там поставили, хотя бы два-три пулемёта — звездец переправе.

Накроют на чистом льду на раз-два. И не спросят, как зовут.

Он пытался разглядывать берег в оптику снайперской «светки» полчаса, не меньше. Но так ничего и не сумев рассмотреть, отполз обратно.

— Ну что? — спросил его младший лейтенант Юрчик.

— Ни черта не видно. Солнце глаза слепит.

— Плохо… С наступлением темноты уже двигаться надо. Юрчик почесал начавшую отрастать щетину.

— Товарищ командир, а разрешите проверить… — подал голос Заборских. — Мы отделением туда дернем по-быстрому и…

— Отставить… С тебя и твоих ребят ночных приключений хватит. Да и приказа не было переходить. Хотя мысль правильная…

— Может мои, товарищ младший лейтенант? — подал голос сердитый на вид сержант Рябушка, командир третьего отделения.

— Давай. Только не сейчас, — остановил дернувшегося уже было «комода» Юрчик. — Обождем ещё час, когда солнце за деревья зайдет.

На удивление его не вызвали к комбату. Оказывается, Иванько был не единственным таким… Пять человек по всей бригаде точно так же легли в снега демянских болот… И выстрела не успели сделать. Жаль. Бессмысленная смерть. Глупая и бессмысленная. Лучше бы пулю фрицевскую словили. А так просто сожрали продукты и сдохли. А рука не поднимется написать их матерям правду. Матери тут не причем. «Пал смертью храбрых». Вот, собственно говоря, и все. Что тут ещё сказать, а? Пал смертью храбрых… Хотя бы и так. Теперь нам надо прожить за себя и за него так, чтобы не стыдно было смотреть в глазам нашим внукам. Интересно, а внукам не будет стыдно нам в глаза смотреть? Да вряд ли… Они будут лучше нас. Не смогут жрать в три горла чужое. Ведь они наши внуки будут. Наши, не чьи-нибудь. Но главное сейчас фрицев изничтожить. А потом и о внуках думать будем…

— Товарищ младший лейтенант, а товарищ младший лейтенант! Проснитесь!

— А? — Юрчик подкинулся, схватившись за винтовку.

— Пора! Солнце садится!

И впрямь. Начинало смеркаться…

— Рябушка! Готовы?

— Давно готовы, — буркнул сержант.

— Тогда вперёд. И при любой неожиданности — назад. Понятно?

— Ясен перец, товарищ командир. За дураков-то не держите. Зря, что ли, учились?

— Сейчас и посмотрим…

Третье отделение пошло вперёд. И снова — осторожно спуститься по берегу, залечь на снегу, покрывавшему лед Поломети и цепью двинуться вперёд.

Юрчик внимательно разглядывал из кустов в бинокль противоположный берег.

Тишина…

Ребята доползли до средины реки. Несмотря на маскхалаты, их прекрасно было видно на снегу.

И если на том берегу были немцы, то они так же легко видели десантников, как и младший лейтенант.

Сержант Рябушка приподнялся на локте, оглянувшись назад и показал большой палец — все нормально, командир!

Гулкий выстрел тут же порвал тишину. Голова сержанта лопнула как арбуз и снег окрасился кровавыми ошметками. Тело его бессильно задергало ногами.

И правый берег зло полыхнул огнём.

Фонтаны пуль — то белые, то красные — взорвали безмятежную ледяную гладь реки.

Кто-то из бойцов бросился назад и тут же рухнул, пробитый очередью пулемёта. Кто-то скорчился, вздрагивая при каждом попадании в тело. Кто-то тонко закричал, выстреливая не глядя обойму. Кто-то просто раскинул руки крестом, сгребая судорожными пальцами горячий от крови снег.

Третье отделение умерло за несколько секунд.

А на том берегу закричали что-то гортанно, и лес вдруг ожил. Хлопнул раз-другой миномёт — разрывы разбили лед между лежащими трупами десантников, хлынула вода. Чье-то тело, чуть задержавшись на берегу проруби, свалилось в черную воду, чуть мелькнув на поверхности краем маскхалата и поднятой, скрюченной рукой.

Младший лейтенант, приоткрыв рот, смотрел на смерть своих ребят, а потом вдруг завопил:

— Огонь, огонь, огонь! — не замечая, что взвод уже давно палил по противоположному берегу из всего, что может стрелять.

В ответ били немецкие пулемёты, густо хлопали карабины. ещё одна команда — и по всему берегу встали серо-зелёные в страшных касках. И побежали вперёд, спрыгивая с обрывчика и огибая воронки во льду. А миномётчики немедленно перенесли огонь на берег, где засели русские десантники.

«Не меньше роты!» — мелькнула правильная, но трусливая мысль младшего лейтенанта.

— Отходим! — закричал он. Его бы никто не услышал, но цепь словно дожидалась приказа — рванув назад, в лес, к бригаде…

Как выяснилось позже, немцы не собирались преследовать передовой отряд десантников. Они просто отбросили их с берега Поломети, словно намекнув — «Здесь вам не пройти!». А заодно утопили в реке восемь мертвых и четверых тяжелораненых русских. И ещё шутили: «Раки в этом году будут мясистые…»

Этого не знал рядовой Ваня Никифоров. Он просто заблудился. Он не знал куда идти. Лыжные следы исчеркали весь лес. Они шли вдоль и поперек, крест-накрест. Но куда бы он не шёл — везде было пусто. Следы поворачивали, закруглялись, пересекались…

Но людей не было.

А потом он сломал лыжу, наткнувшись на невидимый под снегом корень. Достав дрожащими руками скобы, попытался вогнать их в дерево. Не вышло. Не хватало сил. Тогда он достал суровые нитки и густо перемотал ими лыжу. Вроде бы держало. Но через пару десятков шагов нитка перетерлась об острый наст.

Тогда он сел и заплакал, уткнувшись в коленки. Обычный восемнадцатилетний мальчишка. Ему было страшно. Черное небо равнодушно смотрело на него звездами исподлобья Луны. Он посмотрел на нее мокрыми глазами. Слезы превращались в льдинки на щеках. Хотелось спать, равнодушное оцепенение мягко обняло кисти и ступни… Стало даже тепло.

Он помотал головой, стряхивая сон.

Поднялся.

И упрямо зашагал, хромая на сломанную лыжу, куда-то вперёд, напевая про себя:

— Там вдали, за рекой, разгорались огни… В небе ясном заря догорала…

Через несколько десятков метров он увидел каких-то людей. И скинул непослушными руками винтовку с плеча.

— Хальт! — закричали ему люди.

— Вдруг вдали у реки, засверкали штыки — это белогвардейские цепи…

Винтовка словно сама выплюнула свинец. И ослепила Ваню, но он продолжал стрелять по направлению…

— И без страха отряд поскакал на врага…

Люди тоже плевались огнём в ответ.

Но рядовому Никифорову было все равно. Он прислонился спиной к какому-то дереву и стрелял, стрелял, стрелял — лихорадочно меняя обоймы, словно стараясь, что бы они не попали врагу в руки.

Он не замечал, что несколько немецких пуль уже пробили ему левое плечо, бедра и правое легкое. Он настолько замерз, что ему было все равно. Он не чувствовал ничего, кроме одного:

— Там вдали, за рекой, уж погасли огни, в небе ясном заря загоралась…Капли крови густой… Из груди молодой… — ему казалось, что он кричит, но он просто шептал.

Немцы для верности ещё несколько раз выстрелили по упавшему большевистскому фанатику. Потом обыскали его и не нашли ничего, кроме двух гранат Ф-1, десятка обойм для винтовки СВТ и пяти рыбных консервов. Табака не было. Ваня так и не научился курить. Он просто пропал без вести. До сих пор никто не знает, попал ли он хоть в кого-нибудь…

6

— Итак, давайте, герр Тарасов перейдем к действиям вашей бригады…

— Не моей…

— А чьей же? — удивился обер-лейтенант.

Тарасов глубоко вздохнул:

— Цель бригаде была поставлена простая. Взять Демянск. По расчетам командования Северо-Западным фронтом, в котле должно находиться пятьдесят тысяч солдат и офицеров второго армейского корпуса. Из них сорок пять тысяч на передовой, пять тысяч в тылу.

Фон Вальдерзее так удивился, что перестал писать:

— Сколько, сколько?

— Пятьдесят тысяч.

Обер-лейтенант покачал головой:

— Военную тайну я не раскрою, если скажу, что ваше командование ошиблось почти в два раза…

Тарасов криво улыбнулся:

— Я уже понял. Примерно девяносто тысяч. Так?

— Вы хороший офицер, господин подполковник… — удивленно покачал головой фон Вальдерзее.

— Наша бригада, а также двести первая должны были рассечь котёл на четыре части, взять Демянск и парализовать второй армейский корпус путем уничтожения штаба группировки.

Обер-лейтенант ещё больше удивился:

— Ваше командование…

— Генерал-лейтенант Курочкин…

— Он… Представлял себе трудность подобной задачи?

Тарасов засмеялся…

Февральское небо било гроздьями звезд по земле.

Тарасов стоял на крыльце избы, где располагался штаб фронта, и смотрел в эти звезды. Медведица, Кассиопея, Орион… Он не был романтиком. Он был военным. Надя всегда ворчала на него, что он не видит красоты, а только воображает позиции предполагаемого противника…

— …Коль, смотри как красиво! Какая излучина…

— Вижу… Вот там и там поставить два пулемёта и под фланкирующий огонь…

— Коля! Ну так же нельзя…

— Подполковник! Тарасов! Зайдите ко мне…

Круглолицый и вечно улыбчивый Ватутин махнул Тарасову рукой, приглашая его обратно в дом.

— Николай Ефимович! — начал начштаба фронта, когда они зашли в маленькую спальню. Видимо здесь, обычно, и квартировал генерал-майор. Над узкой кроватью висела огромная, исчерканная разноцветными карандашами карта. На маленькой тумбочке и на полу валялись книги.

— Итак, Николай Ефимович, чаю?

Тарасов кивнул.

Ватутин приоткрыл дверь и крикнул:

— Два чая мне. С лимоном. И это… Печенья овсяного!

— Николай Ефимович, задача перед вами стоит архисложная. Вы сами это прекрасно понимаете, осторожно начал Ватутин.

— Товарищ генерал-майор, я понимаю, — Тарасов никогда не был деликатным. — Вы что-то хотели от меня?

Ватутин почесал нос:

— Тезка, а давайте без иконопочитания? Вы комбриг, а я начштабфронта. Если бы не известные нам обстоятельства, то мы могли бы поменяться местами. Так?

— Вы про колчаковский фронт? Или про арест? Так я был, между прочим, реабилитирован товарищем Берией и войной! — оскалился Тарасов. Не в его характере было играть в игры… — Если не доверяете мне, тогда меняйте на любого другого, но…

Ватутин зло сплюнул на пол:

— Тьфу! Да я совершенно не об этом хотел поговорить!

— А о чем, Николай Федорович? — Тарасов держался ровно и отстраненно, хотя при его взрывном характере это было неимоверно сложно.

— О бригаде! Спасибо! — Дверь приоткрылась и адъютант, в звании старлея, протянул поднос двумя стаканами чая и двумя блюдцами. На одном желтел посахаренный лимон, на другом лежало овсяное печенье.

Тарасов взял за ручку подстаканника свой чай и осторожно подул на кипяток. Потом взял печеньку с блюдца. Надя такие любила, да…

— Николай Ефимович! — Ватутин бросил дольку лимона в стакан и зазвенел ложкой. — Ваша бригада идёт первой. идёт тихо, осторожно, обеспечивает лагерь в котле у немцев. За вами идёт гринёвская — двести четвертая. Параллельно вторая маневренная под Лычково свою задачу выполняет…

— Я уже знаю, Николай Федорович, — отхлебнул Тарасов чай. Крепкий, кстати. И тоже положил в стакан лимон.

— Я волнуюсь за связь, товарищ подполковник. Не будет связи, не будет операции. Сумеете обеспечить?

— А что мне остается делать, товарищ генерал-майор? Конечно, обеспечу!

Ватутин потер красные глаза:

— Ошибка в одну цифру и продукты с боеприпасами будут сброшены немцам. Понимаете?

— За кого вы меня держите-то? — начал вскипать Тарасов.

— За командира бригады, которая может решить исход всей зимней кампании. А значит всей войны. Это наш первый — слышите? ПЕРВЫЙ! котёл! Пятьдесят тысяч немцев там. Пятьдесят! Строем этих сволочей проведем по Москве. А самое главное — дыра тут будет. Смотри! — Ватутин вскочил и рубанул рукой по карте, отсекая весь левый фланг фрицев. — И из этой дыры мы ударим до Прибалтики. До Балтики! И вся группа армий «Север» в Сибирь поедет! Куда они так стремились! Сссуки! Ленинград освободим!

Глаза Ватутина горели яростным огнём

— Ты, Ефимыч, только своё дело сделай! А мы уж тебя поддержим. Мы сдюжим. А ты сделаешь?

Тарасов дохлебнул чай:

— Сможем, товарищ генерал-майор!

— Коньячку?

— Нет. Спасибо. Я не пью…

— Правильно! Не пей! Связь, главное связь!

Подполковник Тарасов вышёл на крыльцо и снова посмотрел в морозное небо. Звезды, звезды… Кому вы светите сегодня, звезды? Кому на погоны упадете завтра? Кому на могилы?

Тарасов открутил крышку фляги. Понюхал. Поморщился. Хлебнул водки. Опять поморщился.

— В бригаду!

— Есть, товарищ подполковник!

Старший сержант Сенников — комвзвода ездовых — нещадно стегнул лошадку по спине. Лошадка мотнула мохнатой головой и потрюхала санями в расположение первой маневренной воздушно…

Лошадка знала, что ее там покормят…

— Как жрать-то охота… — грустно сказал рядовой Ефимов, безуспешно обыскав в очередной раз свой рюкзак.

— Заткнись, а? — старшина Шамриков плюнул в снег. — Без тебя тошно.

Странно, но вот такое бывает на фронте.

Старшине было сорок два года. На фоне восемнадцатилетних мальчишек он казался стариком. А вот добился же, чтобы его зачислили в десантную бригаду. Он пришёл в Монино, где проходили десантники последние свои обучения, своим ходом, прямо из госпиталя. Наплевав на патрули, на предписание, на все на свете — грея на груди письмо, переданное ему в госпиталь из рук в руки, а потому безцензурное:

«Здравствуй, папа! Наконец-то нас отправляют на фронт. Вскорости будем прыгать на головы немцам. Сейчас заканчиваем тренировки. Маме не пиши ничего. Я сам напишу. Мы сейчас в Монино. Прыгаем с парашютами. Извини за почерк. Спешу. Ты-то как? Как рука? Все, бегу, зовут. Твой сын Артём»

Когда старшина прочитал записку, то понял, что должен повидать сына. Полгода на фронте — от Гомеля до Москвы — смерть, кровь и грязь. И Артёмка, глупыш, прыгает туда… В эту смерть, кровь и грязь…

Всеми правдами, под угрозой обвинения в дезертирстве, старшина Шамриков добрался до расположения десантников. И уговорил подполковника Тарасова взять его в бригаду.

Как он орал на старшину….

Перестал после одной фразы Шамрикова:

— Товарищ подполковник… Негоже, когда поперек батьки в пекло…

— Старшина, ты сам посуди… Нелегко ведь будет… — Тарасов чесал в затылке, думая как избавиться от этого крепкого, сильного, но… Но уже не молодого старшины.

Старшина Шамриков помялся, а потом сказал:

— Вона, говорят, девки с вами идут. Нешто, девки меня лучше?

— Девки моложе…

— И глупее.

— Мне, старшина, не ум нужен. А сила и выносливость.

Шамриков шмыгнул носом:

— Ну так спытай…

На всеобщее удивление Шамриков уложился во все нормативы. А по некоторым — укладка парашюта, сборка-разборка «СВТ» — даже опередил некоторых мальчишек. На вопрос, где он так сноровисто парашютом научился владеть, шмыгнул и ответил:

— А я с сыном гулять любил у парашютной вышки.

А последним аргументом для командования бригады стали слова старшины:

— Вот, кабы, товарищ подполковник, твой сын был бы, так ты думаю вприпрыжку бы побежал за ним…

И Тарасов согласился. Хотя и скрепя сердце…

И вот сейчас старшина Шамриков лежал в снежном окопе — где-то внутри Демянского котла — и выслушивал стоны рядового Ефимова — единственного своего подчиненного из ездового взвода. Смех один. Ездовых на весь батальон — два человека. И без лошадей. Принеси-подай. А вот что ты — штатное расписание! Зато Артёмка рядом…

— Дядь Вов… Ну, ведь есть что пожрать у тебя, а?

— Нету. Вчера вечером с тобой последний сухарь дожрали.

— Куркуль, ты, дядь Вов… — Ефимов перевернулся на другой бок и подогнул ноги к животу. Так, почему-то, хотелось есть меньше.

— Снег жри, поди полегчает… — флегматично ответил старшина Шамриков. — Говорят, скоро продукты сбросят. Вот тогда и пожрешь, как следует.

— Злой, ты, дядя Вова… — вздохнул Ефимов, снова переворачиваясь на другой бок.

— Ага. Злой. И что?

— Да ничего… Так… Стой, кто идёт! — рядовой подскочил, как смог, выставив перед собой трёхлинейку.

— Не ори, а? Иди-ка погуляй… — Сержант Шамриков прохрустел снегом мимо рядового, откинув рукой штык винтовки Ефимова.

Тот оглянулся на старшину:

— Гуляй, Вася, гуляй…

— Я Сережа! — воскликнул Ефимов.

— Насрать. Гуляй, боец! — старшина Шамриков почесал нос. Когда Ефимов скрылся в зарослях, он спросил сына:

— Ну как ты?

— Бать, дай закурить?

— Ты же вроде бросил перед операцией, м?

— Снова начал. Дай закурить, не нуди, а? — младший Шамриков протянул дрожащую руку к отцу.

— Артёмка… Последняя… Сам смотри…

Старшина достал из вещмешка бумажный кулек:

— Ладошки подставь…

Артём сноровисто подставил ковшичком ладони. Старший Шамриков не спеша, аккуратненько, развернул сверток. Затем — так же аккуратно — оторвал кусочек газеты, сложил его пополам, насыпал в него табачные крошки и, лизнув края, свернул цигарочку. Потом не спеша понюхал ее, глубоко вдыхая…

— Бать… Не томи, а?

— Помолчи. Огонь давай, да?

Сержант Шамриков торопливо щелкнул немецкой зажигалкой, подаренной ему старшиной Шамриковым перед выходом бригады в котёл.

Дядя Вова глубоко затянулся… Раз… Другой… Потом протянул самокрутку сыну.

— Бля… Хорошо-то как… — дымом промолвил… Именно промолвил, не сказал, не крикнул, а промолвил, почти шёпотом тот. — Аж голова кругом…

— Жрать небось хочешь?

Артём, ошалело глядя в синее мартовское небо, только кивнул…

— На… — протянул старший Шамриков сыну сухарь. — Последний, Артёмка.

Тот, опьянённый долгожданным никотином, лениво стал его грызть:

— Вот оно счастье-то… Бать… — по рукам Артёма пробежали иголочки, голова зашумела, пальцы онемели.

— Чаво?

— Почему мне так мало надо? Пара затяжек и сухарь… И я счастлив…

— Блевать не вздумай, счастливый. И чинарик отдай.

— На…

Старший Шамриков осторожно вытащил окурок из рук сына и сделал ещё пару пыхов:

— Думать чего-то надо, Артёмка. Иначе сдохнем тут и мамка не дождется….

Старшина не успел ответить. По лесу захлопали выстрелы немецких карабинов…

7

— Я не понимаю, вашего командования, подполковник! — обер-лейтенант встал и нервно заходил из стороны в сторону, цокая сапогами по половицам. — Как можно бросать легкую пехоту, пусть и элитную, в тыл армейского корпуса, ставя такие задачи и основываясь на ошибочных разведданных?

Тарасов молчал, следя за разволновавшимся немцем. Тот остановился и, навалившись над столом, непонимающим взглядом уставился на подполковника:

— Поверьте, я потомственный военный. Мой дед — Альфред фон Вальдерзее был начальником генерального штаба Второго Рейха! Сам Шлиффен был его преемником! Мой отец — был начальником штаба восьмой германской армии, разбившей ваших Самсонова и Рененнкампфа в четырнадцатом году под Танненбергом! Вам, вообще, известны эти имена?

Тарасов ухмыльнулся про себя над каким-то детским высокомерием лейтенанта. Похоже немец и не осознавал своего отношения к русским.

— Мы, герр обер-лейтенант, академиев не заканчивали…

— Что? Я не понимаю вас!

— Но я прекрасно знаю, что вашего батюшку, после поражения на первой стадии операции вместе с командующим генералом Притвицем сняли с должностей. Победу одержали Гинденбург и Людендорф. А вернее, дополнительные два с половиной корпуса, переброшенных из Франции. Не так ли?

Обер-лейтенант онемел от наглости пленного. От наглости и ухмылки.

— Хорошо, — сел фон Вальдерзее. — Если у вас в Красной армии все такие умные, почему же вас все-таки бросили на верную смерть? Без нормального оружия, без достаточного количества боеприпасов, без продовольствия, наконец?

— Герр обер-лейтенант… Можно вам задать вопрос?

Юрген подумал и кивнул:

— Почему ваш корпус цепляется за эти болота, находясь в окружении, имея огромные проблемы со снабжением. Не лучше ли, с военной точки зрения, прорвать кольцо и, соединившись с армией, вывести дивизии. Какова ценность этих болот?

Обер-лейтенант подумал с минуту. Встал. Опять подошёл к окну. И, не глядя на Тарасова, сказал:

— Таков приказ. Приказ фюрера. Крепость Демянск — это пистолет направленный в сердце России. Нам приказано удерживать эту крепость до последнего человека.

Тарасов молчал. А немец продолжил:

— Я понимаю вас. Приказ есть приказ. И вы его выполняли до последнего. Но ваши генералы…

— Герр обер-лейтенант, вы знаете, как вывести из строя танк?

Вальдерзее удивился вопросу:

— Бронебойно-зажигательным по уязвимым местам…

— А лучше всего сахара в бензобак. Придётся чистить карбюратор, а это долгая процедура. Правда, и сахар растворится. Вот наша бригада и есть тот сахар.

Фон Вальдерзее понял метафору:

— Но ваша бригада растворилась, а наш панцер пока стоит непоколебимо! — немец с трудом выговорил последнее слово.

«Именно что — пока…» — подумал про себя Тарасов. А вслух сказал…

— Вызывай, вызывай, твою мать… — зло ругнулся комбриг на радиста. Тот покосился на Тарасова.

— Земля, Земля, я Небо… — продолжил он бубнить.

Подполковник отошёл в сторону и привалился плечом к сосне. шёл третий день операции. Продукты уже закончились. Люди начали просто падать в снег и не вставать. Их поднимали более здоровые, заставляли идти и идти вперёд. Скорость движения бригады упала до десяти километров в день. По расчетам штаба — они уже должны были выйти в район сосредоточения на северо-западную оконечность болота Невий Мох. Со всех сторон клевали эсэсовцы. Они опасались нападать на бригаду. Но стычки случались каждый день. Количество раненых и обмороженных росло каждый день. По расчетам Тарасова — к началу активных боевых действий бригада могла потерять треть личного состава.

Просто потому, что нечего было есть.

— Есть! Есть связь, товарищ подполковник! Передавать радиограмму?

— Нет, блин… Задницу себе вытри! Бегом, мать твою!

И через линию фронта полетела шифровка:

«Дайте продовольствие, голодные. Координаты…»

Но ответа не было. Как не будет ответа и на следующий день:

«Вышли в район сброса грузов, продовольствия нет!»

И через два дня:

«Уточняю пункт выброса продовольствия … Юго-западнее Малое Опуево, повторяю координаты для выброски продовольствия — лесная поляна юго-западнее Малое Опуево. Дайте что-нибудь из продовольствия, погибаем, координаты …»

Невероятными усилиями, через мороз, бурелом и стычки с немцами, бригада все же продралась на болото Невий Мох. В рюкзаках оставались только по две плитки шоколада. Брать их можно было только по приказу командира. Съел раз в день дольку — вся норма. У тех, кто воевал на финской — сохранился чай. «Чай не пьешь — какая сила? Чай попил — совсем ослаб…»

Продралась бригада на точку встречи с двести четвертой бригадой подполковника Гринёва. Но гринёвцев там не было. Не было и обещанного снабжения.

Тарасов обходил батальоны. Сил не было и у него, но упасть, лечь, уснуть — он не имел права. Пацаны смотрели на него и держались им.

В третьем батальоне его угостили горстью берёзовых почек. Подполковник похвалил комбата за организацию питания, стараясь скрыть злость на командование фронта. Где же самолёты??

— Товарищ капитан… Ой, простите! Товарищ подполковник! Разрешите обратиться к товарищу капитану! — подбежал к командирам молодой десантник с рыжей щетиной на щеках.

Тарасов молча кивнул.

— Товарищ капитан… Дозор, похоже обоз немецкий обнаружил. Пять саней. Еле ползут по дороге на Малое Опуево.

Глаза десантника лихорадочно горели. Командиры переглянулись:

— Действуй, комбат!

Комбат-три молча козырнул и побежал поднимать бойцов.

Лес зашевелился. Из вырытых в снегу ям, укрытых маскхалатами, выбирались — по двое, по трое — десантники надевали усталыми, обмороженными руками лыжи и исчезали в кустах.

Тарасов, дождавшись, когда последний из красноармейцев исчезнет в густом подлеске, решил передохнуть. Он спустился в ближайшую яму и прислонился к снежной стене. Едва прикрыл глаза и…

И услышал чьи-то крики.

Ругнувшись про себя, он досчитал до трёх, собрался и пружиной выскочил из снежной ямы. Метрах в ста кучка бойцов кричала на все болото.

— Что кричим, а драки нет? — подошёл подполковник к скандалистам.

— Смирно! — рявкнул кто-то из бойцов. Тарасов, приглядевшись, узнал в скомандовавшем комиссара третьего батальона.

— Куклин? Ты почему не с батальоном? — удивился комбриг. — Что тут у вас происходит?

— Смотрите сами…

Бойцы расступились.

На снегу лежал десантник. По почерневшему от обморожений лицу его текли слезы. И он грыз какой-то красновато-жёлтый кусок.

— Не понял…

— Тол жрет, товарищ подполковник! Гранату раскурочил, тол вытащил и жрет!

Тарасов почти без размаха пнул бойца по рукам. Кусок взрывчатки вылетел из ослабевших рук десантника и по большой дуге скрылся где-то за деревьями, сбив с еловой лапы ломоть снега.

Комбриг сунул руку в карман и вытащил кусок сухаря. Потом присел перед десантником:

— Жрать хочешь? На, держи.

Десантник вцепился в сухарь скрюченными пальцами и, почти по-звериному воя, сгрыз его в пару секунд.

— Теперь тащите его к медикам. Промывание ему сделать. Бегом!

— Товарищ подполковник! А что, он с ума сошёл? — опасливо спросил Тарасова один из бойцов.

— Нет. Просто с собой не совладал. Тол, он сладковатый на вкус. Вот… держи записку. Военврачу передашь. Бегом! Десантура…

Потом Тарасов подошёл к комиссару батальона:

— Непорядок, комиссар, непорядок… Скоро у тебя бойцы друг друга начнут жрать.

Тарасов знал, что это уже пятый случай по бригаде. Но скрывал это от комиссара батальона. Впрочем, Тарасов догадывался, что Куклин в курсе происшествий.

Такое трудно скрыть.

Если вообще возможно…

— Догоняй батальон, комиссар. Обоз берите. От вас сейчас вся бригада зависит…

Ефрейтор Шемякин грыз еловую веточку, пытаясь заглушить сосущую боль в пустом желудке. И наблюдал сквозь прицел за немецкими обозниками.

Те почему-то остановились прямо напротив него. Слезли с саней, скинув с себя ворохи какого-то тряпья. Достали лопаты и пошли в лес. Прямо на ефрейтора.

Шемякин слегка заволновался, играя пальцем на спусковом крючке.

Немцы гортанно лаялись на весь лес.

Один из обозников был с черной повязкой на глазу.

«Словно пираты Стивенсона…» — вспомнил Шемякин, читанную ещё в детдоме книжку. И стал отползать назад: «Да где же батальон?»

Дозорных было трое — почти все отделение. Четвертый был послан в расположение батальона за помощью. А немцев было десять…

Шемякин осторожно показал ладонью — назад! назад!

Нельзя себя обнаруживать, сейчас батальон подойдет. Уроем рыла фрицам!

Ефрейтор спрятался за большущей, из-под снега торчащей корягой. Осторожно высунул обмотанный бинтами ствол винтовки между корнями. Немцы были совсем рядом. ещё метров пять и…

Немец с повязкой на глазу — Шемякин мысленно назвал его Сильвером, правда тот был одноногий, но какая разница, в принципе-то? — вдруг рявкнул чего-то. Обозники остановились и начали раскидывать снег в стороны.

«Захоронка у них тут, что ли?» — подумал Шемякин. И тут его ожгло мыслью. Посыльный умчал в батальон, чтобы сообщить, что обоз уходит по дороге к Опуево. Наверняка, подмога пошла южнее, чтобы перехватить немцев. Кто же знал, что тыловики остановятся тут, прямо напротив дозора ефрейтора Шемякина?

Слева рядовой Юдинцев, справа рядовой Колодкин. Три капризных «светки» в руках и девять гранат в подсумках. И прямо перед ефрейтором немцы какой-то клад копают…

Ждем, ждем, ждем…

Даже есть перехотелось. И жарко стало…

Ага! Вот и клад!

Один из фрицев наткнулся на что-то под снегом. Откинул лопату, встал на коленки и стал выдергивать что-то… Потом крикнул по своему. Один из немцев, стоявших рядом, вытащил из-за пояса топор и протянул стоящему на коленях. Тот стал яростно рубить это «что-то». По лесу прокатилось глухое эхо ударов, а по снегу по летели странные красные щепки. Немцы засмеялись, показывая на них.

Шемякин приложился поудобнее к прикладу.

Наконец, фриц утер пот со лба и отдал топор. Потом вытащил что-то черное, непонятное из сугроба…

Лошадь! Ей-Богу, лошадь!

Фриц держал в руках промерзлую лошадиную ногу.

Одноглазый что-то буркнул и обозники в ответ ему радостно захлопали друг друга по плечам.

Только сейчас Шемякин заметил, что немцы исхудавшие — впалые щеки, ввалившиеся глаза, острые носы.

«Тоже, суки, жрать хотят…» -

— Helmut! Kurt! Hainz! Komm zu mir! Alle, alle! — крикнул одноглазый. С дороги прибежали оставшиеся при санях ездовые.

Немцы сноровисто обдергали сухие ветки с придорожных елок и развели костерок. Один топориком вырезал из лошадиной ноги куски мяса и надевал их на веточки, раздавая своим «фройндам».

«Шашлык, твари, делать будут…» — сглотнул ефрейтор тягучую слюну.

Мясо, съеживаясь, ароматно зашипело на трещащем огнём…

Последний раз шашлык он ел в июне сорок первого. И запивал разливным холодным пивом. Первую зарплату с парнями отмечал, ага… Потом ещё со Светкой познакомился… Тогда вот в руки не далась, да, а сейчас вот другая «светка» в руках…

Бах! Бах! Бах! — резко хлопнуло откуда-то слева.

Немец, только что тянувший ко рту веточку с мясом упал, ткнувшись лицом в костер.

Шемякин сначала выстрелил в толпу заоравших немцев. А потом вскочил на колени и снова выстрелил.

Потом присоединился к стрельбе и Колодкин.

В течение секунд двадцати все было кончено. С расстояния в пять метров из «СВТ» промахнуться невозможно. Гансы лежали, окрашивая кроваво-красным паром истоптанный снег. Кто-то из них стонал, кто-то хрипел. Видать, пуля попала в горло. Точно. В горло. Вон, лежит, качается с боку на бок, пытаясь остановить кровь.

Шемякин отопнул фрица, чтоб не мешался.

Выл тот, который упал в лицом в костер. Багровые пузыри надувались по щекам. Он пытался стереть их, но лишь размазывал вытекшие глаза по лицу.

Бах! — и обожженный фриц успокоился, разбрызгав мозги по снегу.

— Юдинцев! Скотина! — Шемякин развернулся лицом к здоровяку Сашке Юдинцеву. — Кто стрелять разрешил! Ща как дам!

Двухметровый десантник виновато загудел в ответ:

— Дим, а че они жрать начали…

— Дубина ты, Юдинцев! И ты, Колодкин, дубина! — развернулся командир отделения к Сашке Колодкину.

— А я то что? — удивился рядовой Колодкин.

С Юдинцевым они были похожи как близнецы — одного роста, косая сажень в плечах. Винтовки в их руках казались пистолетиками из детства.

— Ничего, — буркнул Шемякин и выстрелил в затылок зашевелившемуся было немцу. — Фрицы мясо не дожарили.

А потом присел на корточки и взял из руки убитого немца обгорелую палочку с кониной и, стряхнув его кровь с мяса, стал жевать.

— Соли не хватает… Чего стоим, кого ждем?

Бойцы жадно, почти не жуя, стали сметать полусырое лошадиное мясо.

— Вкусно-то как… — пробурчал набитым ртом Юдинцев.

— Мугуммм… — промычал Колодкин, хватая очередной кусок.

Шемякин утер рот испачканной углем рукой и уселся на ещё тёплый труп одноглазого немца.

— А вот я настоящий шашлык ел, когда….

Договорить он не успел — прямо перед ним упала немецкая граната с длинной ручкой.

Шемякин успел вспомнить, что у «колотушки» длинный запал, что ее можно схватить и кинуть обратно, и даже протянул руку, чтобы схватить ее. И ещё успел услышать шипение запала, и увидеть, что у Юдинцева выпал из открытого рта кусочек мяса — надо бы отматерить его за это! Но сделать ничего не успел, потому как в глазах полыхнуло белым пламенем.

Двое немецких ездовых терпеливо дожидались своей очереди, охраняя сани обоза. На этом месте, в ноябре сорок первого года полег эскадрон красных. Конины должно было хватить на целый полк…

Когда вспыхнула стрельба, они скатились на другую сторону зимника. Разглядев, не мудрствуя лукаво, что русских диверсантов всего трое, метнули две гранаты, а потом вскочили — каждый на свои сани — и помчались обратно в расположение.

Третий же батальон, развернувшись на звук выстрелов, прибыл на место боя минут через десять. Захваченных живых лошадей, не раздумывая, пустили на мясо. А потом выкопали и осенних лошадей, стараясь не путать их со всадниками.

«Господи, только бы не сибироязвенные…» — молились про себя в медсанбате… А военврач второго ранга Попов умолял:

— Варите как можно дольше, ребята! Варите как можно дольше!

8

А вслух подполковник Тарасов сказал:

— Понимаю, что вермахт сейчас стоит в Демянске, а не Красная Армия в Танненберге.

— Этого никогда не будет! — презрительно дернул щекой фон Вальдерзее.

— Не знаю, герр обер-лейтенант, будет или нет. Сейчас меня другое интересует. Более насущное, — Тарасов вдохнул полной грудью: «Начнем потихонечку?»

Юрген прищурился:

— Что именно?

— Моя дальнейшая судьба…

Обер-лейтенант помолчал. Внимательно посмотрел на подполковника. Потом тихо так сказал:

— Николай Ефимович… Я не могу вам сейчас обещать ничего. Все зависит от этого — он приподнял листы бумаги и слегка потряс ими — понимаете меня?

— Конечно.

— Тогда… Тогда расскажите о принципах взаимодействия с другой бригадой. Со второй, если не ошибаюсь?

— С двести четвертой…

— Да, с двести четвертой. Извините. — тонко улыбнулся лейтенант. А Тарасов едва заметно покачал головой:

— Вторая бригада должна была атаковать Лычково с тыла. Не знаю, как уж у них это получилось…

— Никак. Бригада была разгромлена, — не поднимая головы от протокола допроса сказал фон Вальдерзее. Спокойно так сказал. Между делом. И почему-то Тарасов ему поверил.

— Двести четвертая бригада под командованием…

— Под командованием?

— Майора Гринёва.

Лейтенант удивленно поднял голову:

— Пленные из двести четвертой показывают, что Гринёв был подполковником…

— Нет. Майор. Его разжаловали осенью прошлого года. За что — не знаю. Не вдавался в подробности.

«Интересно… Поверит или нет?»

Лейтенант вроде бы поверил:

— Так, так… Продолжайте…

— Должна была выйти к месту сосредоточения бригад на болоте Невий Мох. После соединения общее руководство операцией должен был принять Гринёв.

— Что? — опять удивился Вальдерзее. — Майор руководит подполковником?

— Так решило командование фронта, — отрезал Тарасов.

— Вы проиграете эту войну… Русские не умеют воевать, и в этом я убедился только что… И по какой причине майор должен был командовать подполковником?

— Его бригада была больше. И по количественному составу, и по вооружению. Насколько я знаю, Гринёвцы вошли в котёл с батареей сорокапяток.

— Господин Тарасов, а что вы почувствовали, когда узнали, что вами будет руководить — МАЙОР! — выделил последнее слово обер-лейтенант.

— А вы как думаете?

Голод — странная штука. Первые три дня голод сначала сосет под ложечкой, потом охватывает все тело — даже пальцы на ногах хотят есть — а потом раздирает тебя так, что хочется впиться зубами в руки.

И вдруг приходит момент — у кого-то раньше, у кого-то позже — голод пропадает. Кажется, что тело стало чужим, ватным каким-то. Движения замедляются. Сквозь воздух идешь, словно сквозь мягкую стену. Мыслей нет. Вообще нет.

А думать надо… Надо, надо, надо…

Почему не отвечает штаб фронта? Где самолёты снабжения? Где Гринёв со своей бригадой? Что делать? Сил бригады недостаточно даже для выполнения первой задачи — нападения на аэродром в Глебовщине. Не говоря уже о штабе немецкого корпуса… Идти на задание — значит положить бригаду в эти чертовы снега. Возвращаться — значит трибунал. Продолжать ждать — значит тихо вымереть. Деревья уже ободраны. Из хвои отвары пьют, больше нечего… Лошадей — живых и павших хватило на один неполноценный ужин — стограммовый кусок мясо на бойца.

— Какие будут предложения, товарищи командиры? — Тарасов играл желваками. — Командиры батальонов? С вас начнем…

Встал комбат-один:

— Мое мнение — надо атаковать аэродром. По крайней мере, добудем продуктов.

И сел.

— Немногословен, ты, Иван Иванович… — улыбнулся комиссар бригады. — Жук и есть…

— А что тут ещё скажешь? По моему, больше вариантов нет… — перебил хохоток командиров капитан Жук.

Командиры других батальонов согласились с мнением комбата-один.

— Разведка?

Командир отдельной разведывательно-самокатной роты Паша Малеев — здоровый, белявый — протрубил дьяконским басом на весь лес:

— А нам разведчикам, как командир прикажет. Надо будет — в Берлин сгоняем и фюрера достанем!

На этот раз никто не засмеялся. Командиры помнили, как Малеев гонял их ещё в Зуевке, невзирая на звания и должности. «Строевая подготовка — есть основа армии! Нет строя — нет дисциплины! А командир есть первый пример по дисциплине для бойца!» — выгуливал он лейтенантов и капитанов по плацу. А бойцы у него ходили с зашитыми карманами, полными песка…

— Начштаба?

Майор Шишкин одернул полушубок:

— Я думаю, что надо ещё подождать Гринёва. И попытаться наладить связь со штабом фронта. Уточнить детали, получить указания.

— Товарищ майор, — внезапно вступил в разговор начмед бригады. Обычно он отмалчивался, мало что понимая в военных делах и докладывая только о своем царстве. — Товарищ майор, промедлим ещё пару дней и бригада просто ляжет тут. Требуется срочная эвакуация, как минимум сотни обмороженных. Гангрена. Операции в этих условиях я делать не могу. Люди…

— Что вы можете, товарищ военврач, дело десятое, — перебил начмеда Тарасов. — Делать будете, что придётся.

Шишкин, не обратив на эмоциональный выпад медика, продолжил:

— Товарищ военврач второго ранга прав. Бездействие равно смерти. Необходимо действовать. Наверняка у немцев в деревнях, превращенных ими в опорные пункты, имеются склады и боеприпасов и продовольствия. Мы все с вами наблюдаем, как транспортные «Юнкерсы», практически вереницей, снабжают фашистов. Николай Ефимович, товарищ комиссар и я посоветовались и предлагаем такой вариант. Разведроте сегодня же ночью проверить ближайшие деревни — Малое и Большое Опуево, а также…

Шишкин стал сыпать названиями деревень и сел, где по его расчетам, немцы должны были оставить гарнизоны.

— В бой не вступать. Провести визуальное наблюдение сделать выводы и возвращаться. Утром же выдвинемся к наиболее лакомому кусочку. Как считаете, товарищи командиры?

А командиры были не против. Разве поспоришь с мнением командования? Тем паче, что решение было единственно разумным в данной ситуации…

Совещание закончилось за час до наступления сумерек.

— Малеев, останься, — приказал Тарасов командиру разведчиков. — Задача понятна?

— Обижаете, товарищ подполковник… — забасил тот. — Что я, пень какой?

— Павел Федулович, — обратился Тарасов к старшему лейтенанту. — От тебя жизнь пацанов зависит. И судьба операции в итоге. Понимаешь? Минимум действий, максимум внимания. Придержи своих орлов комнатных.

— Чего это комнатных-то? — привычно обиделся Малеев на привычную шутку командира.

— А то знаю, хоть и ходят, аки тени отца Гамлета, а немцам глотки хотят порезать. Так?

— А как же…

— Вот именно сегодня и не надо резать. Успеете ещё.

— Языки?

— Брать. Желательно фона какого-нибудь.

— Будет вам фон. Хотите этого… Как его… Брык… Бряк… — Малеев никак не мог запомнить фамилию командующего окруженной Демянской группировкой.

— Фон Брокдорфа-Алефельда. Тоже неплохо. Но это потом. Ты мне сначала доставь сведения о продуктовых складах. Подкрепимся и будем этого фона по всему графству гонять.

Старший лейтенант не понял:

— По какому графству?

Тарасов засмеялся во все тридцать два зуба:

— А ещё разведка… Ты что, не знаешь, что немцы котёл «Демянским графством» называют?

Малеев ошеломленно захлопал глазами:

— Первый раз слышу…

— Иди бойцов собирай, Павел Федулович. С Богом!

Тарасов похлопал по плечу медведистого разведчика.

Тот козырнул и умчался к своим архаровцам.

Тарасов вздохнул и отправился обратно в свою снежную яму, по недоразумению названную блиндажом.

Но дойти не успел. Его перехватил связист:

— Товарищ командир! Радиограмма из штаба фронта!

Ночь. Темнота такая, что можно глаз выколоть. По-настоящему глаз выткнуть… Наткнувшись на ветку в буреломе.

Наверное, только русские люди умеют потеть в двадцатиградусный мороз.

А знаете почему?

Все просто.

Русский — это прилагательное. Он приложен к своей стране. Немец, англичанин, американец, француз — они существительные. Пока они существуют — существуют и их страны. Но убей немца — не будет и Германии.

Убей американца — не будет Америки.

Убей русского — не будет русского. А Россия останется. И другой русский придёт… Через бурелом, через ночь, через сугробы.

И пот щиплет глаза, стекая из-под шерстяного подшлемника.

Темень такая, что видно только белеющий под ногами снег. Пять километров по бурелому за три часа. Почти каждый шаг — в перелет кустов. Пять километров — и котелок пота с каждого. И ещё одна сломанная лыжа — бойца пришлось отправить обратно по следам. Гадство… А ведь надо вернуться с докладом к шести утра. Что там в этом Опуево?

Малеев сказал командиру разведгруппы, что — возможно! не более! просто возможно! — в Малом Опуево штаб какой-то там мекленбуржской дивизии.

Деревья внезапно стали расступаться.

— Дорога, командир! Зимник! — остановился вдруг Ваня Кочуров, тот который тропил снег последние десять минут. — Глеб, позырь!

Отделение рухнуло в сугроб, скрипнув снегом. А потом, сержант Глеб Клепиков пополз вперёд. Рассмотреть — что там и как…

Глеб подождал в придорожных кустах минут пять. Тишина. Никого. Только звездное небо и тихое потрескивание замороженых веток… Тишина…

Сержант поднялся и боком — лесенкой переставляя лыжи — поднялся на дорогу.

— Наезженная. Машины ходят. И сани! — крикнул он, присев и поглаживая спрессованный снег.

На голове его была шапка, уши которой были плотно подвязаны под подбородком. А сверху был накинут капюшон белого маскхалата. Поэтому он сразу и не услышал, что его спиной появился сначала тонки, а потом все более басовитый гул автомобиля.

Когда он обернулся, было уже поздно. Легковая машина вывернула из-за поворота. Прыгать за обочину было поздно. И сержант Клепиков принял единственно верное решение — он развернулся лицом к синему, маскировочному свету фар и властно поднял руку, ладонью к машине — «Стоп!».

Бойцы его отделения, уже изготовившиеся к прыжку через дорогу, снова рухнули в снег.

Машина остановилась в метре от сержанта. Стекло опустилось и немец грубо облаял десантника. Что он говорил — сержант не понял, разобрав только одно слово — «Идиёттен». Водитель даже не понял, что перед ним русский.

Глеб лениво подошёл к дверце шофера и жутко улыбнувшись черным, обмороженным лицом, скомандовал:

— Хенде хох, скотина немецкая! Ком цу мир!

А самым главным аргументом для водителя оказался ледяной ствол СВТ, нежно коснувшийся арийского носа.

Немец скосил вытаращившиеся глаза на мушку винтовки и выполз из машины. Правда у него это получилось не сразу. Ручку заело. Пришлось сержанту слегка надавить винтовкой. Немец от страха сморкнулся большим пузырем. И зря. Потому как немедленно примерз к металлу. Глеб, правда, это не сразу заметил. Поэтому, когда он отдернул винтовку, даже удивился реакции фрица, завопившего от боли и схватившегося за лицо.

— Хлипкий какой… — сержант брезгливо снял с дула кусочки пристывшей кожи.

А десантники уже спористо окружили легковушку.

Клепиков наклонился и заглянул в моментально выстывший кузов. На переднем месте лежал фрицевский автомат. А на заднем — какой-то старик в высокой фуражке с меховыми наушниками.

— Вань, автомат забери…

Рядовой Кочуров вытащил автомат и закинул его за спину. А Клепиков изучал старика. Тот его взгляд понял по-своему — начал суетливо вытаскивать дрожащими руками свои вещи — маленький пистолет, зажигалку, золотые часы, серебряный портсигар… Потом протянул мешок, лежащий рядом.

— Братцы! Консервы! Хлеб! — радостно крикнул кто-то из бойцов. — И шоколад!

Клепиков сорвал витые погоны с плеч старика. Тот тонко вдруг закричал:

— Nein! Nein! Nicht Schiessen! Bitte! Bitte! Der Enkel! — и трясущимися руками стал тыкать открытым портмоне в лицо сержанту.

Клепиков от неожиданности отпрянул, потом уже оттолкнул руки немца.

— Чего он орет? — засмеялся Кочуров.

— Какать хочет… Вот и орет, — буркнул Клепиков. — Ладно, пошли.

— А этими что?

— Черт с ним. Стрелять не велено. А по лесу его не доведем до наших. Умрет от страха. Да и толку от него… Невзрачный какой-то старикашка.

— И водителя?

— А от него вообще толку нет. Эй, старый! Бери свой портсигар. И зажигалку с часами. Только вот сигареты реквизирую. И консервы. А в остальном комсомольцы дедушку не обидят. Да вот пистолет, извини…

Машина рванула так, что десантники долго смеялись над стариком. Помчался так, как будто вся Красная Армия за ним гналась.

— Вперёд, к Опуево! — скомандовал Клепиков. — Времени мало…

И только Ваня Кочуров все жалел о толковой немецкой зажигалке.

А утром — разведав подступы к деревне — бойцы, довольные собой, разбредались по своим снежным норам. А сержант Клепиков пошёл с трофеями к капитану Малееву…

Через полчаса все отделение стояло перед начальником особого отдела роты — капитаном Гриншпуном. Тот слегка улыбался помороженными щеками.

— Ну что, бойцы… Молодцы! Трофеи знатные… Особенно пистолетик. Награду заслужили…

— Да что вы, товарищ капитан… — засмеялись десантники. — Мы ж не ради награды…

— Выбирайте сами свою награду. Либо вас прямо сейчас лично расстреляю, либо после после разговора с комбригом.

Бойцы окаменели.

— Вы же, сволочи, генерала отпустили. Может, самого Брокдорфа! Командующего всем корпусом! Уроды!! Пожалели, значит, фрица? А он бы вас пожалел? Капитана задергалось нервным тиком красивое лицо. Сзади заскрипел снег. Бойцы не смели оглянуться, опустив головы.

— Расстрелять к чертовой матери этих шляп! — раздался голос Тарасова. Подполковник обошёл строй штрафников, зло сжимая витые серебряные погоны немецкого генерала. Остановился перед Клепиковым. И без размаха коротко ударил — кулаком с погонами — сержанта поддых. Тот согнулся пополам, беззвучно хватая, как снулая рыба, распахнутым ртом стылый воздух:

— Товарищ подполковник… — вмешался Мачихин.

— Товарищ комиссар! — взвился Тарасов. Потом помолчал и снова повернулся к бойцам.

— Сдать оружие, продовольствие, ремни. Ждать здесь. Сейчас пришлю автоматчиков…

9

Фон Вальдерзее покачал головой:

— И что… Их…

— Да, герр лейтенант. Их расстреляли. Перед строем. А вы как думали?

— Но… Но это же преступление…

— Особисты и комиссары настояли на расстреле. Вы же знаете, что такое НКВД?

Лейтенант откинулся на стуле:

— К счастью нет. Только слышал со слов пленных.

— Мне ничего не оставалось делать, как только выполнить приказ комиссара, — Тарасов потер покрасневшие от усталости и боли в голове глаза.

— Кстати, герр лейтенант, мы так и не узнали, что это был за генерал…

Лейтенант довольно усмехнулся:

— Не было никакого генерала. Никто из нашего командования не попадал в плен к вам. Ваши солдаты ввели вас в заблуждение!

Тарасов засмеялся:

— Значит, генеральские погоны они нашли на дороге? Не смешите меня, Юрген!

— Николай Ефимович! — как все немцы, фон Вальдерзее с трудом произносил русский звук «Ч». У него получалось — «Ефимовитч». — Ваши бойцы остановили тогда на дороге одиночную машину, в которой не было никого, кроме водителя, везшего вещи генерал-полковника фон Трауберга — главного интенданта корпуса. Не более.

— И на следующий день вы предприняли атаку прямо на штаб бригады, просочившись сквозь стык боевых охранений батальонов? — спросил подполковник.

— Конечно! Ведь водитель запомнил место, где его остановили ваши незадачливые разведчики. Кстати, господин подполковник… Почему вы все время улыбаетесь?

— Вспоминаю, какие отборные бойцы нас тогда атаковали…

— Итак, товарищи политработники, приступим. На повестке дня несколько вопросов. Первый — благодушное отношение бойцов бригады к выполняемым боевым обязанностям. Я думаю, все из вас в курсе, что произошло сегодня ночью? — комиссар бригады обвел строгим взглядом своих подчиненных. Сидели они в свежепостроенном большом шалаше. В углу трещала маленькая печечка-буржуечка, притащенная одним из отделений разведчиков. Тепла давала мало, зато дыма много. Рядовой даже сделал дощечку, которой махал как можно бесшумнее в сторону выхода. Не ахти как, но у него получалось.

— Александр Ильич, — обратился к комиссару политрук разведроты.

— Не перебивай, — обрезал того Мачихин. — С тобой отдельный разговор. Что в других подразделениях? Такие же баптисты воюют или хуже?

Младший политрук Калиничев, военный комиссар отдельной зенитно-пулемётной бригады встал, покашливая и поправляя полушубок:

— Товарищ… Кхм… Товарищ военком, ну парни необстрелянные. Они фрица живого ещё толком не видели. Добрые они, характер у нас такой, вятский…

— Не добрые! Не добрые, товарищ младший политрук! А добренькие! Над нами вся армия, да что там… Весь фронт смеяться будет! Генерала фрицевского упустили по доброте душевной. Невзрачный он показался бойцам, мать их ети за ногу да в голубое небо…

Мачихин матерился редко. Но метко. Как стрелял. Должность обязывала быть примером во всем.

— А это, товарищи политработники, ваша недоработка, что бойцы недооценивают противника. Нет. Не так. Не противника. Врага. Кто из вас был на фронте?

Несколько молча человек подняли руки.

— Деревни сожженные видели? Когда трубы, как пальцы торчат? Черные такие, богу в харю тычут. Видели?

Фронтовики кивнули.

Мачихин помолчал, обведя взглядом политруков. Потом достал из кармана смятый листок, расправил его и стал читать:

— Ефрейтор Хеккель из дивизии «Мертвая голова» пишет свое жене: «Скоро ты будешь иметь столько славянских рабов, сколько пожелаешь. Мы станем помещиками, у нас будет земля, столько сколько мы пожелаем». Донесите эти слова до бойцов. Слово в слово донесите. Это приказ. Письмо это добыли разведчики младшего лейтенанта Михаила Бурдэ. В следующей ситуации. Группа товарища Бурдэ возвращалась из разведки. Проходя мимо деревни Малый Заход, они обнаружили, что на окраине села немцы приготовили виселицу. И собираются повесить двух человек. Мужчину и женщину. Бойцы младшего лейтенанта не задумались, как отделение сержанта Клепикова. Они просто открыли огонь. И отбили людей. И положили, согласно их докладу — двадцать фрицев. И никого не потеряли. Эффект неожиданности, так сказать. В кармане у одного из убитых добыли это письмо, которое я вам процитировал. Товарищи Шишкин и Гриншпун так же требовали наказания и этих разведчиков. За раскрытие бригады. И по своему были правы…

— Да что, Шишкин совсем с ума сошёл, что ли? — вскочил всегда несдержанный военком четвертого батальона. — У него совесть есть? Это же наши! Это же советские люди!!

— А ты, товарищ Куклин, не кричи на весь лес. Особый отдел мы переубедили. На то мы и комиссары, чтобы воевать за людей не оружием, а словом, прежде всего. Но и оружием тоже, — Мачихин опять потер глаза. — Так что, требую от вас, товарищи политработники донести эти факты до личного состава. И донести так, чтобы каждый, я подчеркиваю, каждый боец понял — зачем мы тут и с какой целью.

— Александр Ильич, что там с газетами?

— Газеты? Газеты будут вместе с продуктами. Когда наладим снабжение. Не забывайте. Мы в самом начале пути. И забота о продуктах лежит, кстати, и на нас. Помогайте командирам. Вся операция на наших плечах держится. Боец в бой идёт по приказу командира и смотрит на комиссара — где он и как он. Спать — позже всех, вставать — раньше всех. вперёд идти — первому, есть — последнему. Все понятно?

— А с штрафниками что? Которые генерала упустили? — снова подал голос Куклин.

— Что, что… Отправили их ямы копать. А что с ними ещё прикажете делать?

Неожиданный миномётный разрыв едва не уронил стенку шалаша.

— К бою! — закричал чей-то хриплый голос снаружи и политработники, один за другим, стали выскакивать на воздух.

А дневальный тихо матерился, прикрывая дощечкой продырявленный осколком бок печечки.

— Ты сержант, все-таки, полный дурак. Нет. Не так. Ты абсолютный дурак. Полный, безнадежный и беспутый дурак. Это же надо… Невзрачный старикашка… ещё и зажигалку ему с портсигаром отдал, — ворчал Кочуров на командира отделения, долбя промерзлую землю малой саперной лопаткой.

— И портсигар с часами. Часы золотые, между прочим… — подтвердил Саня Щетнев — молодой пацан из Северодвинска, неведомым путем попавший осенью сорок первого в Кировскую область, где и пошёл добровольцем в десантники.

— Заткнитесь мужики, а? — сержант Клепиков разогнулся, потирая ноющую поясницу. — И так хреново. Долбим тут, м-мать, сортирную яму…

— А кто виноват? — Щетнев встал с колен. — Кабы ты генерала того не отпустил, так сейчас бы медали получали. Или ордена.

Клепиков виновато поджал губы и снова стал долбить землю.

Минут через двадцать через лед стала сочиться вода. Ледяная. Рука выдерживала ее секунд десять. Потом судорогой начинало схватывало мышцы. Наконец, углубились, примерно на полметра. Перекурили трофейными сигаретами.

— Ну что, мужики, будем жребий бросать? — устало сказал рядовой Кочуров, передавая сержанту треть окурка.

— Не… По старшинству пойдем. Я первый, — Клепиков жадно затянулся и собрался уже прыгать в ледяную жижу, замерзавшую на глазах.

Щетнев глубоко зевнул. Мартовское солнце хотя и не грело толком, но припекало. И после бессонной ночи хотелось спать, спать, спать…

— Рот закрой, а то ворона насерет! — рявкнул командирским голосом подошедший незаметно военврач. — Готова яма?

— Ещё нет, товарищ военврач третьего ранга! — бойцы подскочили как куклы на веревочках.

Военврач посмотрел на жижу:

— Достаточно. А ты, боец, не вздумай в эту чачу лазать. Понял? — врач был устал и зол.

— Дык, товарищ военврач, углубить бы надо…

Военврач третьего ранга Николай Попов махнул, вместо ответа, бойцам державшим чуть в отдалении тяжелую плащ-палатку, провисшую почти до снега.

Санитары сноровисто подбежали и стали ссыпать в яму валенки с торчащими оттуда обпилками костей и мяса.

Много валенок.

По верху черной торфяной жижи побежали ручейки красного.

Бойцы, не отрывая глаз, смотрели на это.

— Закапывайте, — равнодушно сказал военврач.

Десантники не шевельнулись.

— Закапывайте!

Попов закурил, с присвистом втягивая воздух ощерившимся ртом:

— А если ты, сержант, полезешь в воду в валенках, я лично тебя пристрелю. За измену Родине.

Сержант сглотнул, глядя на тонущие в яме окровавленные кости:

— А Родина-то тут причем?

Военврач протянул ему окурок:

— Родина — это девка, которая тебя с ногами дома ждет. Понял?

Клепиков кивнул. И мигнул дольше обычного.

— А глаза-то не закрывай. Смотри. И учись. И немца — убей. Встретишь — сразу убей. Иначе не то что ногу, а тебя тут похороню. Или друзей твоих. Понял, сержант?

Клепиков снова кивнул. Но военврач уже не смотрел на него. Он возвращался назад. Его ждали новые ампутации обмороженных ног. Не глядя назад он кинул:

— Закапывайте эту. И ещё одну выкопайте.

Санитары обтерли плащ-палатку о снег и пошли за врачом. Один из них вдруг остановился, подошёл к бойцам и сказал:

— Можете поменьше копать. Там десять гангрен осталось. На сегодня все.

И ушли.

А парни молча стояли и смотрели им в след.

И даже миномётный взрыв не сразу уронил их в снег.

Спустя несколько секунд, когда комки мерзлой земли посыпались на них.

А потом ещё один взрыв. И ещё один.

Бестолковой толпой они бросились от ямы сначала направо. А потом налево. А потом опять направо.

— Ложись, ложись!! — заорал сержант Клепиков, снова обнаружив себя командиром отделения.

Бойцы рухнули — кто-где — наземь, разбросав вокруг саперный инвентарь.

Глеб приподнял голову. Из командирского шалаша выскакивали политруки всех рангов и тут же разбегались в разные стороны. Глеб тихо ругнулся про себя. А потом понял, что политруки разбегались каждый по своим местам.

— Гриншпун! Гриншпун! — орал кто-то из бригадного начальства. — Бери своих архаровцев и на левый фланг. Разведка — на левый! Политотдельцы ко мне!

— Мачихин, что ль командует? — крикнул через грохот разрывов и выстрелов сержанту Клепикову Щетнев. — А Тарасов где?

— А я, млять, у него вторая мама? Слышал команду? Разведка налево!

— Командир! У нас и винтовок-то нет!

— Лопатки есть, понял рядовой Кочуров? За мной!!

Клепиков вскочил и отделение рвануло за ним, выходя с линии обстрела. Немцы хлопали из винтовок и пулемётов — нет! одного пулемёта! с левого, как раз фланга, тварь! — по суматохе штабного лагеря. И не заметили в этой суматохе рывок на дурь группы пяти десантников. А они проскочили сектор обстрела и рыбкой нырнули за аппендиксовый выступ леса.

— Лопатки у всех? — рявкнул Клепиков. И, не дождавшись, ответа крикнул:

— За мной, славяне!

Удмурт Култышев даже не улыбнулся. Не хватало смелости улыбаться.

Наконец фашистам стали отвечать наши стволы.

Клепиков упрямо полз по снегу на злые очереди немецкого пулемёта. С малой саперной лопаткой в руке.

За пять метров до пулемёта он приподнялся, прицелился и метнул лопаткой в первого номера.

И промазал. Лопатка вскользь звякнула по каске пулемётчика. Тот чуть привстал на локтях и зачем-то повернулся к своему второму номеру. А потом стал оборачиваться, но этой секунды ему не хватило. Сержант Клепиков уже прыгал на него, крича что-то нечленораздельное и, скорее всего, матерное.

А за ним на немецких пулемётчиков бежали четверо рядовых.

Кочуров.

Щетнев.

Кутергин.

Мельник.

Немцы не ждали броска с фланга. И это им стоило жизни. Их зарубили лопатками.

— Подавай!! — заорал сержант на Кутергина.

Тот неумело схватил ленту тридцатьчетвертого машиненгеверка и стал ее придерживать, пока Клепиков разворачивал пулемёт.

Короткими очередями Глеб стал садить по берёзовой роще, не видя немцев, но предполагая, что они где-то там.

— Ленту! Ленту меняй!!

— Как??? — заорал в ответ Кутергин.

— Бегом!!!!

Рядовой завозился в ранцах убитых фрицев. И достал только пачку сигарет и какую-то банку.

И внезапно, так же как начался, бой кончился. Резко так навалилась тишина. Конечно, не тишина. Только после разрывов мин и гулких хлопков карабинов и винтовок тишина показалась оглушительной.

Мимо вдруг побежали десантники.

— Клепиков? Почему ямы не роешь? — вдруг рявкнул густым басом пробегающий мимо старший лейтенант Малеев. Сержант не успел ответить. Командир разведроты исчез в лесу.

— Фу… Фубля… — заматерился Мельник. — Это что было?

Потом встал, навалился на берёзу и сполз в снег.

Кутергин кинул ему банку и уселся на труп немца:

— Тёплый ещё… — нервно засмеялся он, сдвинув шапку-ушанку на лоб. — Открывай консерву, не томи!

Немец тихо обливал дымящейся кровью из рубленных ран истоптанный — весь в гильзах — снег.

Мельник достал финку и, в три движения, вскрыл банку. Там внутри было нечто густое желто-белого цвета. Не задумываясь, он хлебнул тягучей жидкости.

— Сладко, — хриплым голосом сказал он. — На!

И протянул банку командиру.

Тот равнодушно сделал глоток. Действительно, сладко.

В три приема они прикончили банку.

— Пить хочется… — скрывая дрожь, сказал Кочуров.

— Сгущенка она такая, — ответил ему Кутергин. И заел сладкую липкость розовым снегом.

Кочуров прикрыл глаза и ответил:

— Чё?

— Сгущенка, говорю. Молоко сгущеное. Сладкое. Я в Москве пробовал, -

Кутергина вдруг пробило на разговоры. — Мы на ВДНХ были два года назад, в сороковом, вот тогда и попробовал.

— О! А Култышев где? — встрепенулся кто-то

— Тут… — ответил ленивый голос. Рядовой Гоша Култышев лежал, раскинув руки крестом, и молча смотрел в мартовское небо.

— Ранен, что ли?

— А нах? — ответил Култышев.

— А пох…

Вдруг зашевелились кусты и оттуда вышел почему-то немец.

Парни не успели ничего сказать, как тот послушно выбросил карабин в снег и поднял руки:

— Ich bin Kommunisten!

Немая сцена длилась не меньше часа. Секунд десять точно.

После этого фрица сбили могучим ударом в спину. Старший лейтенант Малеев потер обмороженный кулак. Оглядел сцену боя и сказал только одно слово:

— Молодцы!

Потом потащил одной лапищей фрица в сторону шалашей. Немец волочился за ним ровно половая тряпка.

Сделав несколько шагов, комроты разведчиков оглянулся:

— Дохликов прикопайте, гляжу и лопатки есть…

И утащил фрица за собой.

Старались парни не особо. Разгребли снег и уложили изрубленные немецкие тела в ямку. Потом стали заваливать. Молча. Потому как руки ходуном ходили, и смотреть друг на друга было почему-то стыдно.

Чтобы скрыть смущение, сержант Клепиков стал разбираться с пулемётом. И только он его взял в руки, как появился Малеев.

— За мной, бойцы.

Все пятеро послушно побрели за командиром.

— Здесь стоять, — остановил он их перед шалашом комбрига. Через минуту оттуда вывели пленного немца.

За фрицем вышёл и сам комбриг. Осунувшийся, с рыжей щетиной на почерневшем лице, но с прежним огнём в глазах.

— Выдайте им личное оружие, — скомандовал Тарасов.

Бойцы из взвода охраны сноровисто раздали винтовки отделению сержанта Клепикова.

Тарасов обвел их взглядом. Помолчал. Потом резко произнес:

— Расстрелять фрица.

Машинально бойцы стали поднимать винтовки.

Комбриг напрягся, чуть не отпрыгнув в сторону:

— Да не здесь, долбодятлы! В сторону отведите. И прикопайте там. По исполнению задания доложите командиру роты старшему лейтенанту Малееву. Потом в строй.

Немец тихо плакал, когда они шли в те же берёзки, откуда он выскочил, потеряв направление в суматохе боя. На голове его была немецкая пилотка, натянутая почти до ушей, а шея обвязана серым старушачьим платком.

— Стой! — скомандовал Малеев, когда они отошли в сторону. — Снимай с фрица!

Разведчик одним движением сдернул с него стеганку.

— Валенки потом снимем… Пусть пока погреется

Капитан отошёл в сторону.

— Целься!

Пацаны подняли винтовки, ставшие почему-то очень тяжелыми.

Ствол ходил. Через мушку все казалось очень четким, даже резким. Кроме фигуры этого трясущегося немца. То ли от холода он трясся, то ли от страха. И что-то бормотал себе под нос…

Расплывался он в прицеле… Ну вот расплывался и все. И не надо думать, что ты бы смог, пока сам не стрелял. Вот так вот. В безоружного. В глаза в глаза. Во врага.

— Огонь!

Залп хлестанул так, что осыпалась мелкая труха с деревьев. А фрица просто отбросило назад. Он ещё сучил ногами, а бойцы комендантского взвода уже стаскивали с него валенки.

— В расположение. Отдыхать. Завтра пообщаемся, — проводил отделение взглядом капитан Малеев.

Десантники шли молча. Опустив головы. Мельник даже не заметил, что комендач, добежав до них, бросил ему на плечо пять ремней.

— Парни, а парни… А я ведь глаза-то закрыл, когда стрелял… — подал голос Ваня Кочуров.

А я — нет! — Клепиков резко остановился. Развернулся к отделению. Сунул руку за пазуху. Достал оттуда фляжку. Открутил пробку. Хлебанул сам. Передернулся. Потом протянул по кругу. Дождавшись, когда трофейная фляжка ополовинится, сунул ее обратно. Потом развернулся и повел бойцов в расположение роты.

Заканчивалось пятнадцатое марта тысяча девятьсот сорок второго года.

10

Немец сидел и старательно делал вид, что пишет протокол. Сам же, украдкой, разглядывал подполковника. Тот прикрыл глаза, в ожидании следующего вопроса и не замечал как обер-лейтенант наблюдает за ним. А может быть и замечал.

Фон Вальдерзее пытался понять этого чертовски уставшего, дважды раненого, грязного человека. Поняв его, он бы понял логику и всей этой безумной операции.

— Скажите, Николай Ефимович… Вас я понимаю. То, что вы до последнего следовали присяге и своему воинскому долгу вызывает у меня неподдельное восхищение и уважение к вам…

«Как он не по-русски все-таки строит фразы…» — заметил про себя Тарасов, не поднимая век.

— Вы жутко голодали, почему же ваши совсем молодые ребята не сдавались в плен? Ведь они же понимали, что смерть неизбежна? Почему они, как правило, дрались до последнего?

Тарасов удивился и открыл глаза:

— А вы до сих пор этого не поняли?

— Я понимаю, что они были фанатики, практически все до одного…

— Вовсе нет.

— Как вас прикажете понимать?

— Если Красная армия придёт на Одер и Шпрее, вы это поймете, — осторожно подчеркнул слово «если» Тарасов.

Фон Вальдерзее поморщился:

— Я это слышал уже десятки раз, допрашивая пленных. Первый раз ещё прошлым летом. Однако почти год с начала русской кампании уже прошёл, а мы под Москвой. И давайте не будем придумывать альтернативное будущее. Оно четко предопределено.

— Кем же? — усмехнулся подполковник.

— Германией, конечно же! К концу этого года вы сами это увидите! Когда вермахт возьмет Петербург, Москву и Сталинград!

Тарасов, хмуро потер небритую щеку, услышал в словах обер-лейтенанта намек на жизнь:

— Увижу, если вы меня сегодня не расстреляете. Не Вы лично, конечно!

— Таких ценных людей мы не расстреливаем, — откинулся на спинку стула обер-лейтенант. — Зачем же расходовать вас так по глупому?

— А как меня израсходовать по-умному? — левая щека у Тарасова вдруг слегка задергалась, что случалось с ним только в минуты большой злости…

— Что ты сказал? Повтори! — Тарасов схватил командира разведроты Малеева за грудки и стал яростно трясти.

— Товарищ подполковник, — руки старший лейтенант пытался держать по швам, сдерживая рефлексы разведчика. Пока получалось. — Товарищ подполковник, разведгруппа не вернулась из под Малого Опуева. Должны были вернуться к утру, а нету…

— Почему раньше не доложил! С ума сошёл? Потери прикрываешь? Немцы бригаду уже ищут из-за твоих лопухов! — Тарасова трясло от злости. И опять стала дергаться левая щека. След той ещё, с гражданской войны, контузии.

— Почему это, товарищ подполковник?

— В плен твои орелики попали. Если просто не сдались! Не орелики, а курицы!

— Десантники в плен не сдаются! — набычился здоровенный Малеев. А руки его сжались в пудовые кулаки. — Вы же сами знаете, товарищ командир, что у немцев приказ — русских десантников в плен не брать!

— Ты эти сказки, старший лейтенант, бойцам своим рассказывай! Да почаще! А мне не надо! Немцы за одного пленного десантника сейчас рады десять своих положить! Лишь бы языка взять! Шишкин!

— Слушаю, Николай Ефимович! — флегматичный начальник штаба бригады был полной противоположностью, вспыхивающему как порох Тарасову.

— Сколько у нас на сегодня пропавших без вести?

— К точке сбора после выхода в немецкий тыл не дошли тридцать два бойца. В стычках пропало еще шестеро. Итого, на сегодняшний день, не считая разведгруппы — сорок восемь.

— Слышал, Малеев? Сорок восемь бойцов неизвестно где шляются! Дай Бог, чтобы погибли, а не в немецком плену прохлаждались!

— Николай Ефимович! Попридержи коней… — взял комбрига за рукав Мачихин.

— Лучше, комиссар! Лучше! Для всей бригады лучше! Что остальные разведчики докладывают, звуки боя слышали?

— Никак нет!

— Либо заблудились, либо в плен сдались, — вставил свое мнение начштаба.

— Не могли они сдаться! Генерала могли упустить по неопытности да раззявистости, а сдаться не могли! Верю я им! Они же комсомольцы! — почти закричал, вконец обидевшийся Малеев.

— А я, старлей, беспартийный, значит, мне веры по твоей логике нет? — прищурился Тарасов. — Да ещё и репрессированный, когда-то! А мне командование поверило. И отправило сюда. Вместе с вами. Только я вот перед тобой стою, а твои комсомольцы — нет. Не в комсомольском билете дело, а в мозгах!

Мачихин покачал головой, чувствуя неизбежный и тяжелый разговор с командиром бригады…

Тарасов же поиграл желваками.

— Что за разведгруппа пропала?

— Отделение сержанта Клепикова…

— Те самые, проштрафившиеся? С генералом?

— Те самые… — совсем убито, почти прошептал, Малеев.

Тарасов внезапно успокоился:

— Ладно, деревню возьмем, разберемся. Что остальные докладывают? Шишкин, давай карту!

По наблюдениям разведчиков, в Малом Опуево немцы, действительно, сосредоточили какой-то склад. В Большом же Опуево, сосредоточена основная часть немецкого гарнизона. Обе деревни обнесены ледовым заграждением — в снег вкопаны доски и бревна и густо залиты водой. За речкой — да какая речка — так, ручеек! — немецкая миномётная батарея. А от Глебовщины — деревни под самим Демянском, — может достать артиллерия фрицев.

— Следовательно, операция должна пройти максимально быстро! — подытожил Шишкин. — Немцы даже чихнуть не должны успеть!

В штаб фронта полетела очередная радиограмма:

«Штабу фронта. Бригада выдвигается на позиции перед Малым и Большим Опуево. Просим разрешения на атаку. Иначе погибнем. Где Гринёв? Тарасов. Мачихин»

И когда батальоны уже готовились к выходу, дожидаясь приказа, к Тарасову прибежал взволнованный радист:

— Товарищ подполковник! Шифрограмма из штаба фронта!

Тарасов нервно вырвал листок бумаги из руки сержанта. И прочитал, не веря своим глазам:

«Тарасову, Мачихину. Операцию по захвату Малого и Большого Опуево не разрешаем. Бригаде, не дожидаясь Гринёва, сегодня нанести удар по аэродрому в Глебовщине. Продукты будут сегодня. Себя обозначить ракетами. Курочкин. Ватутин.»

Закусив губу, чтобы не обматерить начальство при подчиненном, быстрым шагом подполковник направился к Шишкину.

— Что? — спросил тот с недоумением смотря на бледное, обросшее рыжей щетиной лицо комбрига.

Тот без слов протянул радиограмму.

— Твою мать, — единственное, что смог сказать начштаба. — И каким же образом?

Тарасов устало сел на снег:

— Вот именно таким, майор, именно таким. По-русски. Через задницу. Срочно комбатов сюда!

Через час, без разведки, батальоны бригады выдвинулись совсем в другую сторону от немецких продуктовых складов. На центральный аэродром всего Демянского котла. Деревня Глебовщина была практически пригородом Демянска — маленького городка, в котором концентрировались все резервы немецкого второго корпуса…

На стоянке остались только санбат, рота охраны штаба и интендантская служба…

— Ну что, б-б-батя… П-п-повоюем? — сержант Артём Шамриков шмыгнул носом, вглядываясь в ночную мглу.

— Повоюем, сынок! — старшина Владимир Шамриков содрал трёхпалой рукавицей лед с усов.

Ночью опять здорово подморозило. Промокшие за день валенки стали дубовыми, холод коварно пролазил под истрепанные маскхалаты и порванные полушубки. Небольшие костерки, около которых грелись на стоянке, как правило, были сложены из еловых веток. Они стреляли, разбрасываясь искрами и стоило только зазеваться, как маленькая искорка могла выжечь огромную дыру в полушубке. И того считай — пиши пропало. А как тут не задремать — замерзающему и голодному? Плевое дело. Но Шамриковым везло. То ли потому что они следили друг за другом внимательно, то ли потому что старший Шамриков был многоопытнее салажонков-десантников. Все-таки не один десяток лет по вятским дремучим лесам отшагал с ружьишком.

— Артёмка! Что зубами стучишь? — снова провел по усам рукой старшина.

— Х-х-холодно… Вон ветер какой с озера поднялся! — Артёма трясло как бездомного тузика.

— Ветер это хорошо… — хмыкнул старшина.

— Ч-чего хорошего? — пытался тот унять дрожь.

— Ветер на нас. Собаки не учуют раньше дела.

Артём кивнул. На самом деле, в чем он не хотел признаться даже самому себе — тем более самому себе! — он боялся. Он боялся боя, а ещё больше боялся, что этот страх увидит его отделение, увидит его отец, увидит комвзвода. Он боялся смерти и боялся стыда. И эти два страха боролись за душу сержанта. Плохой, черный страх и хороший страх, белый И он не знал, какой же из этих страхов победит, когда начнется бой.

Он не знал, что в душе его отца также боролись два таких же чувства. Страх за сына и за себя.

И оба они не знали, что эта борьба идёт в душах всех, кто сейчас лежит в снегу под Демянском.

И никто не знал, что так оно и должно быть. Главное в такой ситуации — помочь нужному тебе страху. А вот который из них нужен тебе?

— Бать, что-то уши заложило! — пожаловался Артём старшему.

— Сейчас немцы шмальнут… Враз отложит, — буркнул тот в ответ. — Запалы в гранаты вставил?

Артём молча кивнул.

Немецкие прожектора внимательно освещали предполье аэродрома. По его периметру ходили часовые, натянув суконные свои пилотки по уши и похлопывая себя по бокам. В конурах, укрытых то ли для маскировки, то ли для тепла лапником, поскуливали собаки.

— Бать… Гудит что-то в небе…

Над головами и впрямь послышался все усиливающийся тяжелый гул.

На аэродроме вдруг тоскливо заныла сирена. Прожектора взметнули свои длинные лучи вверх. Немцы забегали, засуетились. Захлопали зенитки.

— Наши! Смотри! Наши!

В черное, засыпанное звездами небо, неожиданно взлетела красная ракета.

— Огонь! — крикнул комвзвода.

И страх сразу закончился.

Десантники открыли яростный огонь по бегающим фрицам. Те растерялись, не ожидав такой подлости, забегали ещё быстрее.

Из-за спин взлетели ещё несколько ракет, указывая нашим бомбардировщикам цели — взлётную полосу, склады ГСМ, ангары с самолётами, позиции зениток.

— Ну как, Артёмка? Отложило ухи? — перекрикивая шум боя, ткнул сына в плеча старшина.

Тот быстро кивнул в ответ, не найдя секунды, чтобы ответить отцу. Артём выцеливал скакавшего туда-сюда зайцем какого-то ошалелого немца. И лишь с третьего выстрела зацепил того. Немец нелепо взмахнул одной рукой и свалился на землю. Рядом бесновалась на цепи раненая осколком овчарка. И не выла, не скулила, а почти кричала, как человек, от боли и ужаса. А на аэродроме рвали, окрашивая небо красным и оранжевым рвались бомбы.

Внезапно, сбив рогатку заграждения, с аэродрома выскочил, хлопая не прикрепленным тентом большой грузовик.

Артём рванул к дороге, вытаскивая из-за ремня гранату. Размахнулся и кинул, удачно попав под радиатор машины. Грохнул взрыв, показавшийся Артёму, почему-то оглушительнее других разрывов. И в туже секунду сильный удар свалил его в снег…

— Не стой как дурак! — рявкнул ему в ухо навалившийся сверху отец. — А теперь вперёд!

Он, сержант и ещё несколько бойцов помчались к грузовику.

Из кузова выпрыгнул немец в одном кителе, без шинели. И тут же упал, скошенный автоматной очередью. За ним выскочил ещё один. И тоже свалился. Потом ещё один. Туда же!

Кто-то из бойцов схватился было за гранату, но старший Шамриков перехватил его руку:

— Погодь! Обглядим кузов для начала. Артёмка! Глянь! Я прикрою!

Младший сначала полоснул очередью по тенту, потом, привстав на шипящее пробоиной колесо, заглянул в кузов:

— Нет ни хрена! А не… Есть! — Он перелез через задний борт. И через минуту выставил на задний борт какой-то ящик. — Принимай!

— Бутылки тут! — крикнул кто-то из бойцов его отделения, опустивший ящик на снег.

— Разберемся потом! — крикнул Артём. — Хватайте по одной!

Сам же, отбив прикладом горлышко, понюхал и удивленно сказал:

— Вино, смотри-ка… — и сделал большой глоток.

— Я те дам вино! — рявкнул на него старшина Шамриков. — Все матери расскажу. Вино он тут пьет! Ну-ка дай!

И теплая сладкая жидкость потекла в отвыкший уже от еды желудок.

— Бать! — удивленно сказал Артём. — Ты ж не пьешь!

Старший Шамриков утер усы и солидно ответил:

— А я и не пью. Я ем!

И машинально пригнулся, потому как тяжелый осколок басовито прогудел совсем близко.

— Желтые! Желтые, командир, пошли!

И впрямь, над горящим аэродромом снова взлетели ракеты. На этот раз желтые, обозначающие отход.

А наши бомберы, сбросив смертельный груз, нагло и спокойно возвращались без потерь домой.

Без потерь отходила и бригада, если не считать двух легкораненых…

11

— Да… Тот налет был полной для нас неожиданностью, господин подполковник.

— На то мы и десантники, господин обер-лейтенант.

— Аэродром был практически разгромлен. Но мы его восстановили.

— Я знаю.

— Хотите откушать? — как-то по старорежимному спросил фон Вальдерзее.

— Хочу. Но не буду, — поморщился Тарасов.

— Почему? — удивился немец.

— Если я ещё что-нибудь съем, то могу умереть от желудочных колик. После двухмесячного голодания…

— А чаю?

— От чая не откажусь.

Пока дежурный по штабу суетился с чаем — сволочи где-то стащили серебряные подстаканники, не из Германии же их привезли? — фон Вальдерзее снова завел этот ничего не значащий для войны разговор.

— Все-таки я считаю, что вы железные люди, — вздохнул он.

— Почему? — удивился Тарасов, краем глаза наблюдая за суетящимся денщиком.

— Вы забыли обо всем на свете, готовились к неизбежной и, надо сказать, бесполезной смерти, и все-таки, воевали. И как воевали!

Тарасову это польстило. Признание заслуг — пусть и врагом, а может быть, тем более врагом? — всегда приятно. Но он не показал вида.

— Почему же мы готовились к смерти… Вовсе нет. Вы не правы, господин обер-лейтенант. Мы готовились к победе. И о жизни мы не забывали. Нельзя идти на войну, забыв обо всем на свете.

— Не совсем вас понимаю…

— Все очень просто. Например, во время выполнения бригадой боевого задания, мы сыграли свадьбу.

— Что??? — фон Вальдерзее аж привстал.

— А что? — удивился Тарасов.

— Свадьбу? Это как? Кого? С кем? — в сознании немца не укладывалось то, что на войне можно играть свадьбы. И ещё не укладывалось, что Тарасов так спокойно об этом говорит.

— А что такого-то? Жизнь, она и на войне — жизнь! А женился у нас один лейтенант на переводчице второго батальона.

— С вами что, женщины были?

— Девушки, господин обер-лейтенант. Девушки… Десантницы…

— Товарищ подполковник, а товарищ подполковник! — Тарасова старательно тряс за плечо адъютант.

— Немцы? — подскочил Тарасов.

— Да не! — отшатнулся младший лейтенант Михайлов. Его и так-то качало на ветру — тощего, черного, грязного — а тут ещё и испугался звериного оскала комбрига.

— Штаб? Связь? Что случилось? самолёты?

— Товарищ подполковник… Тут до вас Кузнечик… В смысле, лейтенант Олешко… С невестой…

— Даниил… Ты об пень брякнулся? Какая в едрену матерь невеста? — Тарасов старательно протер покрасневшие со сна глаза.

— Ну, товарищ подполковник… Я-то тут причем… — виновато извиняясь, шагнул назад адъютант. — Они сами…

— Ни черта не понимаю… — Тарасов встал с лежанки под разлапистой елью. Встал с трудом… Сон в промозглой жиже не способствовал нормальному отдыху. Даже и не встал… Выполз…

Перед ним стоял в изгвазданном — когда-то белом — полушубке бывший командир взвода, а сейчас уже и роты, лейтенант Дмитрий Олешко.

Кузнечиком его прозвали за невероятную схожесть… Тощий, длиннорукий, большеногий и большеглазый. По снегу идёт и ноги так высоко-высоко поднимает! Как кузнечик, право слово… И все время шмыгающий носом.

Кличка прижилась. Даже в штабе на совещаниях, порой, прорывалось…

Из-за плеча лейтенанта выглядывала девчонка.

Тарасов нагнулся. Взял горсть чернеющего снега. Протер им с силой лицо. Распрямился. Утерся рукавом кожанки. Только после этого разглядел, что за Кузнечиком осторожно прячется переводчица, техник-интендант третьего ранга Наташа Довгаль. Маленького ростика, с грязными, неровно обкусанными ногтями. Серенькая такая мышка с сияющими глазами. Влюбленными глазами. Влюбленными на войне…

— Что хотели? — сердито спросил Тарасов. — Языка, что ли достали?

— Не совсем… То есть совсем нет… Товарищ подполковник… — зачем-то снял извазюканную грязью ушанку Олешко.

— Полгода как подполковник! — рявкнул злой от хронического недосыпания Тарасов. — Что случилось?

Олешко совсем оробел:

— Да ничего не случилось…

— Твою ж мать… — Тарасова опять пошатнуло… — Зачем пришли тогда?

— Жениться хотим! — пискнула из-за спины лейтенанта переводчица.

— Что???? — Тарасов едва не упал. То ли от неожиданности, то ли от слабости… Но схватился за еловую лапу и устоял.

— Жениться хотим… — почти прошептал совсем стушевавшийся лейтенант.

— Любовь у нас, товарищ подполковник! — почти крикнула Довгаль.

— Да понял я… — Тарасов, наверное, в первый раз растерялся за весь поход. — Что кричать-то…

Но собрался быстро. И сразу заорал на влюбленных:

— Совсем обалдели? Шутки решили пошутить? Какая, к чертовой матери, женитьба? Вы где, придурки, находитесь? Это война, если вы ещё не поняли! ещё и беременная, небось? — заорал Тарасов на переводчицу. — Зов плоти, значит! Я вам покажу, зов плоти, епметь!

— Товарищ подполковник… Не надо матом… — Кузнечик неожиданно покраснел лицом и сделал шаг вперёд, закрывая Наташу собой…

А она вдруг заплакала.

И эти слезы вдруг…

Тарасов словно натолкнулся на какую-то невидимую никому, кроме него, стену. И имя это стене было… Надя… Он вдруг увидел, что эти совсем ещё юные — Господи! Ей восемнадцать, ему девятнадцать!!! — любят друг друга. Она только и умела, как переводить испуганную речь пленных, он только и умел командовать такими же мальчишками-головорезами. Сердце защемило…

А вслух комбриг сказал:

— Ничего не понимаю! Объясните, лейтенант Олешко!

Тот совершенно по-граждански пожал плечами:

— А что тут объяснять, товарищ подполковник. Мы с Наташей любим друг друга. И хотим пожениться.

— Давно?

— Очень. Уже два дня.

Тарасов прикусил губу. Два дня на войне — это вечность. Да ещё и в тылу врага…

— Свадьбу отложу, — ответил он, прищурившись. — Завтра операция. Когда выйдем в наш тыл, тогда и будем вас женить. Всей бригадой.

— Нет! Мы сегодня хотим! — Наташа вышла вперёд и упрямо посмотрела на Тарасова. — Завтра может быть поздно.

Подполковник не успел ответить. На его плечо опустилась исхудалая рука Мачихина:

— А они правы, Ефимыч… Завтра может быть поздно… Отойдем?

— Ждите, — бросил влюбленным Тарасов. И отошёл с комиссаром шагов на десять, мешая трофейными ботинками грязь и снег новгородских болот…

— Как думаешь? — шепнул Наташе лейтенант Димка Олешко, научившийся целоваться позавчера. Научившийся убивать месяц назад…

— Комиссар уговорит, — шепнула ему переводчица техник-интендант третьего ранга Наташа Довгаль.

— Думаешь?

— Думаю…

— Люблю…

— И я…

Они яростно сцепились руками, ожидая разговора — нет! Приговора! И смотрели, как подполковник, сложив руки за спиной, молча кивал бурно жестикулирующему комиссару.

Потом буркнул что-то, развернулся и рявкнул на адъютанта:

— Писаря сюда!

А потом резким шагом подошёл к Кузнечику с Наташей.

— Рота в курсе?

— Так точно, товарищ подполковник! — вытянулся Олешко. А Довгаль добавила:

— Как же не в курсе-то…

— Как бойцы отнеслись? — спросил подошедший за комбригом Мачихин.

— Ну…. Вроде нормально… — застеснялся Кузнечик.

Тарасов неодобрительно покачал головой. А Мачихин опять положил ему руку на плечо:

— Ты, лейтенант, не «вроде» должен знать, а точно! Как же ты жене своей объяснять будешь — где и с кем задержался? Тоже — «Вроде я тут с ребятами засиделся…» Так?

— Товарищ комиссар! Вы за нашу семейную жизнь не волнуйтесь! — вступила в разговор Наталья.

— Ваша семейная жизнь в тылу у немцев это моя жизнь! Понятно? — прикрикнул на них Тарасов. Мачихин снова чуть сжал его плечо.

А из-за другого плеча выскочил адьютант Михайлов:

— Как просили, товарищ подполковник, вот печать бригады, вот бланки…

— Хххе — опять качнул головой Тарасов. И, чуть присев и положив на колено серый лист бумаги, что-то зачеркал на нм карандашом. Потом дыхнул на печать и смачно шлепнул по бланку.

— Первый раз, блин, женю… — ухмыльнулся он. — Что тут говорить-то надо, а комиссар? — повернулся он к Мачихину.

Тот по-доброму улыбнулся:

— Ты женат-то, а не я…

Тарасов улыбчиво повернулся к новобрачным:

— Объявляю вас мужем и женой, в общем! Документ вот, а в книжках красноармейских мы дома штампы поставим. Как вернемся. Договорились?

— Так точно, товарищ подполковник! — а голоса-то у Наташи с Митей дрожали…

— Шагайте по подразделениям. трёхдневный отпуск получите за линией фронта.

— Николай Ефимович… — укоризненно протянул Мачихин. — Ну, нельзя же так…

— Не понял, товарищ комиссар? — развернулся Тарасов к Мачихину.

Вместо ответа тот махнул рукой адъютанту. Тот протянул комбригу вещмешок.

Тарасов засмеялся от неожиданности:

— Вот я старый пень. Забыл совсем…. Держите подарки, ребята!

Кузнечик смущено взял из рук командира бригады худой мешок.

— Удачи вам. И детишек нарожайте после войны! Лады? Пойдем, комиссар!

Скрипя мокрым мартовским снегом командир и комиссар бригады удалились в подлесник.

— Комиссар, собери-ка политработников. Пусть объявят по бригаде, что свадьбу играем сегодня.

— Понял тебя, командир, сделаем…

А Наташка, по неистребимому своему женскому любопытству сунула нос в вещмешок.

— Митька! Живем!

В мешке оказалась буханка хлеба, банка каких-то консервов и фляжка с чем-то булькающим…

Свадебный подарок — это самое дорогое, что есть у тебя сегодня.

Это была последняя буханка хлеба, последний спирт и последняя трофейная тушёнка.

Если, конечно, не считать госпитальные запасы. Их, как говорят в Одессе ещё есть. Ещё…

Тарасов надеялся, что завтра это «ещё» считать не будет.

А Митя-Кузнечик и Наташа Довгаль надеялись, что завтра не наступит никогда…

— Увидимся послезавтра? — сказала она ему.

— Конечно, — ответил он. — Хлеб раненым…

— Да, мой хороший…

И они стали целовать друг друга. Первый раз на виду у всех.

Вещмешок упал на грязный снег…

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант, — похлопал Кузнечика по плечу сержант Заборских.

Тот оглянулся:

— Отстань, сержант! Не видишь? Мы женимся!

— Вижу… — хмыкнул Заборских. — У нас вам подарок есть. Пойдемте, а?

Подарком оказалась землянка.

Самая настоящая.

Пока лейтенант с Наташей ходили к комбригу бойцы, оказывается, вырыли на крохотном пригорочке узкую яму. На самое дно — глинистое и мокрое — набросали полушубков, собранных с убитых в последнем бою. Завалили их сосновым, духовитым лапником. Он мягче елового и не такой колючий. Сверху жердями устроили тонкий настил. Укрыли его длиннополыми немецкими шинелями. Соблюли маскировку — забросав их прошлогодней мокрой листвой. Правда, лаз получился узкий. По одному только пробраться можно.

— Извините, товарищ лейтенант, но самое высокое место тут, чтоб не мокро было ночевать, — как обычно хмуро, без тени улыбки сказал сержант.

Наташа почему-то резко отвернулась. И покраснела…

Лейтенант закусил губу. Потом, чуть поколебавшись, протянул вещмешок сержанту:

— Раздели фляжку по взводу. Хлеб и тушёнку в госпиталь передай.

Сержант удивленно посмотрел на лейтенанта:

— Откуда?

— Оттуда! — сглотнул слюну лейтенант.

— Дурак ты, лейтенант! — Заборских резко развернулся и почавкал по мартовскому снегу к взводу.

Кузнечик так и остался стоять с вытянутой рукой.

Он попытался что-то сказать, но не успел. Наташа приобняла его сзади:

— Вот и наш первый дом, да?

— Что?

— Хорошие у тебя ребята… Пойдем домой! Не послезавтра, сейчас. Пойдем?

Митя повернулся к ней. Прижался, уткнувшись в тёплые, пахнущие молоком и хлебом волосы…

— Пойдем, хорошая моя!

И засмеялся:

— Три дня увольнительных положено! Свадьба же!

Она улыбнулась, вязла его за руку и молча повела в земляночку. Первой забралась она, скрываясь от любопытных, завидующих по-доброму, и — почему-то — грустных солдатских взглядов.

Олешко все же заметил, что взвод его, уже ставший по численности отделением, скрылся за деревьями. И, просунув в лаз мешок с продуктами, полез внутрь.

Укрылись они его полушубком. На ноги бросили ее шинельку. Простынью стал чей-то изорванный маскхалат.

А демянские леса укутывала черным снегом ночь. И где-то ангелы взлетали на боевое задание…

— А я помню тебя… — шепнула она ему, когда они перестав ворочаться, улеглись лицами друг к другу. — Увидела и сразу-сразу влюбилась.

— Прямо так и сразу? — беззвучно засмеялся лейтенант Олешко.

— Прямо так и сразу. И бесповоротно. И навсегда, — она осторожно коснулась мягкими губами его колючего подбородка. — Колючий мой… Как хорошо, что ты колючий!

— Почему?! — удивился он, слегка отпрянув от ее лица.

— Не знаю… Нравится твоя щетина…

— Глупышка моя…

— Ага! Твоя! Поцелуй меня! Крепко-прекрепко! — она закрыла глаза и подставила ему губы.

Осторожно, словно касаясь хрустальной драгоценности, Кузнечик прижался к ней.

— Крепче! — выдохнула Наташа.

Вместо ответа он расстегнул дрожащей рукой верхний крючок гимнастерки.

Толком они не умели целоваться. Первый поцелуй он как первый выстрел. Всегда в молоко… Они вообще ничего не умели. Но любовь и война — быстрые учителя.

Руки их, словно ласточки, порхали друг по другу. Словно торопились натрогаться друг друга.

— Муж мой…

— Жена моя…

Она перебирала его волосы, он целовал ее кожу.

Звякнули пряжками ремни…

А потом они перестали говорить. Им было некогда. Они любили. Над лесом, в темной воде облаков пролетали, вместо бомбардировщиков, тихие ангелы… Никто их не видел, никто. Небо высоко, до него рукой не достать и глазом не увидеть. И утро ещё далеко.

— Поешь, мой хороший… — сказала она потом.

Он улыбнулся. Неловко приподнялся. Отломил от буханки кусок и молча протянул ей. Она откусила крохотный кусочек и на открытой ладони поднесла к его лицу.

Аккуратно, слизывая каждую крошку, он больше целовал ее ладонь, чем ел. Отталкивал только для того, чтобы она тоже поела. И не было в этом мире вкуснее этого промерзлого, старого куска хлеба.

— Хочешь ещё? — потянулся он за буханкой.

— Хочу. Не хлеба…

Он остановился в недоумении, вытащил из вещмешка тушёнку и фляжку с водкой.

Наташа засмеялась, как смеются счастливые женщины над смешными своими мужчинами. И потянула Митьку к себе. И вскрикнула неожиданно:

— Ой!

— Что? — испугался Кузнечик, и, резко разогнувшись, ударился головой о низкий потолок.

— Меня кто-то за волосы держит… — испуганно сказала она.

— Тише, тише, сейчас… — он нащупал в темноте ее косу. Провел рукой по ней.

Оказалось, коса просто примерзла к холодной стенке земляночки. Морозы по ночам ударяли все ещё не слабо, хотя радостные дни весны сорок второго уже сгоняли черный снег сорок первого.

А молодожены и не замечали этого. На то они и молодожены…

Он подышал на заледеневшие волосы Наташи. Потом, непослушными, давно опухшими пальцами, осторожно дернул и освободил ее.

— Смешная ты моя…

Вместо ответа она ткнулась ему в грудь.

— Повернись-ка ко мне спинкой, — поцеловал он ее в макушку. Она кивнула молча.

— Чтобы волосы не примерзали к земле, да?

— Да, моя хорошая, да… Какая нежная кожа у тебя?

— Где?

— Везде… Утро ещё далеко…

А где-то вставало солнце. Небо серело, низкие облака обнимали друг друга, живая тишина плыла над лесом. Ангелы пошли на посадку.

— Товарищ лейтенант! Подъем! Извините, но приказ! — кто-то дергал лейтенанта Олешко за ногу…

12

— Невероятно! То, что вы рассказываете — просто невероятно, господин Тарасов. Женщина и война — это нонсенс! Тем более, что женщина в подразделении — это всегда путь к моральному разложению!

— Это вы про ваши солдатские публичные дома? — ухмыльнулся Тарасов.

— Нет, — отрезал фон Вальдерзее. — Публичные дома — это необходимость. Солдат должен расслабляться. Иначе он превращается в зверя.

— Что, и тут, в котле, у вас есть проститутки? — удивился подполковник.

— Увы, нет возможности их содержать. И поэтому некоторые солдаты и даже офицеры вынуждены вступать в связи с русскими женщинами. Впрочем, мы на это смотрим без особого осуждения. В конце концов, победители имеют право внести свежую кровь в побежденный народ.

— Вы ещё не победители, — ответил Тарасов.

— Это дело времени, — отмахнулся фон Вальдерзее.

— Знаете, герр обер-лейтенант, мы прекрасно знаем, что некоторые женщины вступают в связи с вашими солдатами и офицерами. Более того, мы даже сталкивались с такими женщинами.

— Где?

— В том самом Опуево.

Обер-лейтенант вдруг заколебался. Он пытался соблюсти грань между разговором по душам и допросом. С одной стороны, чем ближе контакт с допрашиваемым, тем больше он расскажет. С другой стороны, Тарасов — как это говорят русские, тертый калач? — прекрасно знает все уловки и хитрые ходы. Сидит и улыбается. И сравнивает со следователями НКВД.

— Давайте-ка, господин подполковник перейдем к делу… — решил обер-лейтенант.

— Давайте, — пожал плечами подполковник.

— Расскажите об операции в районе Большого и Малого Опуево…

Транспортников так и не было. А значит бригада оставалась без продуктов, боеприпасов и медикаментов ещё как минимум на день. А это ещё несколько десятков ослабленных, обмороженных и… и умерших без необходимой помощи.

Бригада таяла на глазах. А приказа на атаку немецких продовольственных складов так и не было.

— К черту! — первое, что сказал Тарасов Мачихину после того, как отоспался в своем блиндаже после удачной ночи.

— Что к черту? — удивился комиссар. — Попей-ка чаю.

Чай ещё был, да… Им и спасались от голода. Правда, от большого количества жидкости и постоянного холода, не выдерживали почки. Минут через десять после очередной кружки мочевой пузырь переполнялся. Причем, неожиданно и резко. Главное, успеть расстегнуть штаны. Иначе обжигающая вначале моча моментально замерзала и белье буквально примораживалось к коже. В обычных условиях — ерунда. Забежал в тепло, отогрелся и нормально. А тут доходило до ампутаций…

Тарасов хлебнул пару раз из поданной комиссаром кружки. А потом сказал:

— Налет мы все-таки провели успешно. Даже слишком успешно. Потерь нет, кое-какие трофеи даже есть. Однако, немцы вот-вот сообразят и обложат наше болото эсэсовцами «Мертвой Головы». И хана бригаде. Сегодня выходим в атаку на этот Карфаген.

— Какой Карфаген?

— Опуево. Где адъютант?

— Воду греет на умывание.

— Отлично! Умоюсь и за работу.

Тарасов скинул полушубок, снял свитер, гимнастерку и нижнюю рубашку. Полуголый вышел из блиндажа.

А потом долго, на виду у бойцов, плескался, смачно фыркая. От его крепкого, в узлах и переливах мышц, тела шёл пар. Затем он взял бритву и так же демонстративно, насвистывая «В парке Чаир», брился. Долго брился. У адъютанта даже руки задрожали. Устал, понимаешь, держать маленькое зеркальце…

— Передай приказ комбатам. Через час построение бригады. Всем привести себя в порядок. Побриться, умыться. А то не бригада военно-воздушных войск, а банда Махно. Смотреть противно…

Десантники и впрямь себя запустили. Если в первые дни операции следили за собой — десантура, как же! крылатая пехота! небесная гвардия! — то в голодные дни на внешний вид махнули рукой. Сил не хватало, чтобы двигаться… Какие уж тут гигиены…

На что врачи сильно ругались. Появились вши. Особенно они доставали раненых. Под повязками так чесалось, что некоторые сдирали бинты, лишь бы избавиться от невыносимого зуда. И раны, уже подживавшие, снова воспалялись.

Через час бригада стояла на импровизированном плацу. Почти вся. Если не считать боевое охранение, раненых, больных, обмороженных и… и убитых с без вести пропавшими.

Почти четверти уже нет. Шестисот с лишним бойцов и командиров…

— Бойцы! Десантники! Поздравляю вас с успешной операцией по ликвидации немецко-фашистского аэродрома в деревне Глебовщина! От лица командования и от себя лично объявляю вам благодарность.

— Ура! Ура! Ура! — негромко, как предупредили комбаты, но от души рявкнули десантники.

— Считайте, что немцы остались без снабжения. Кто-то подумает, что и мы тут тоже без снабжения. Это не так! Получен приказ командования фронтом совершить нападение на немецкие продуктовые склады.

Мачихин и Шишкин переглянулись… На самом деле шифрограммы не было. Комбриг действовал на свой страх и риск. Приказ оставался прежним — ждать двести четвертую бригаду подполковника Гринёва.

— Тем самым мы убьем двух зайцев — и себя накормим, и фрицев без награбленных запасов оставим! — продолжал Тарасов. — А значит, приблизим смерть немецко-фашистских оккупантов. Ребята, — сбился он с официального тона. — Всем тяжело сейчас. И бойцам, и командирам. И всей стране тяжело. Сегодня отдохнем, ребята!

Он замолчал. Молчала и бригада. Слышно было как падал снег, да кто-то из бойцов надсадно кашлял.

— Нас ждет победа, ребята! Бригада… Смирно! Командирам батальонов прибыть на совещание.

— Ты с ума сошёл, Коль, — выговорил ему Мачихин, после того как десантники, старательно изображая по мокрому снегу болота парадный шаг, прошли перед командованием бригады. — Ты понимаешь, что фронт тебя не по голове погладит, а снимет ее?

— По мне так лучше, чтобы с меня голову сняли. А бригада бы выполнила свою боевую задачу. Понимаешь?

— Понимаю, Ефимыч. От этого не легче…

— Дальше фронта не пошлют, Ильич, да? А нас вот ещё дальше послали.

— Это верно, — вздохнул Мачихин, а потом повторил. — Это верно…

А после они всем командованием готовили самостийную операцию, от которой зависела жизнь бригады…

Густые ветви вековых сосен накрывали заснеженную поляну. Тишина, изредка лишь комочек снега соскользнет с темно-зелёной лапы. Редкая тишина на войне…

И вдруг из темноты леса шурша снегом выскочил на широких лыжах человек в рваном, в подпалинах маскхалате. За ним ещё один, потом ещё, ещё и ещё… Кто-то шёл налегке, кто-то тащил волокуши. Это миномётчики и пулемётчики, впрягшись, словно ездовые собаки из рассказов Джека Лондона, в лодочки-волокуши, тащили на себе свое оружие. И веревки впивались в грудь, мешая дышать, а промерзлые насквозь валенки до кровоподтеков натирали голени.

Обугленные лица у этих людей. Обугленные морозом. У некоторых тощие, в три волоска, бородки. Щеки впалые. Глаза медлительные, вялые, строгие. Движения, наоборот, резкие. И ни одной улыбки. Только у некоторых слезы на ресницах. Не от боли или от горя. Нет. От ветра. От ветра, которого не замечали сосны. От ветра, который рождается движением в неподвижном воздухе. А через эти слезы они видели такую далекую весну…

Через несколько минут эти люди пересекли поляну, исчертив ее лыжами, и исчезли в лесу.

И снова над соснами повисла зимняя тишина. И через эту тишину летело неслышимое простым человеческим ухом:

«Отсутствие продуктов вынудило атаковать Большое и Малое Опуево. Считаем, что сброшенные вами продукты попали этот район немцам. Атакуем двадцать два ноль ноль. Поддержите авиацией. Тарасов. Мачихин»

…В темноте вырисовывались темные силуэты русских изб, в которых мирно спали немцы. Лыжники же залегли в ожидании приказа за маленькой речкой Чернорученкой. Впереди было стометровое поле, занесенное снегом.

Младший лейтенант Юрчик внимательно рассматривал это поле. Под пулемётным огнём его надо как-то пробежать. И пробежать быстро.

— Сержант…

— Ну, — ответил Заборских.

— Не нукай. Не запряг. Когда по уставу отвечать научишься?

— Когда по уставу воевать будем. С трёхразовым горячим питанием… — буркнул замкомвзвода.

— Это ты после войны у мамки проси трёхразовое питание. А сейчас нам одноразовое надо добыть. Понял? Лощину видишь? — показал на ложбинку Юрчик.

— Вижу.

— По ракете дергаем вправо туда. И по ней уже к деревне. Согласен?

— Все лучше, чем по полю…

Заборских не успел договорить.

Взлетела красная ракета.

И два батальона — первый и второй — поднялись в атаку.

Все — и рядовые бойцы, и командиры, и особисты, и политотдельцы.

Юрчик махнул рукой и помчался к высмотренной им неглубокой ложбинке. А немцы, ровно ждавшие ночных гостей, незамедлительно открыли бешеный огонь.

Трассеры пулемётных строчек зафшикали над десантниками, опускаясь все ниже и ниже. В ответ захлопали наши миномёты.

Юрчик свалился в ложбину с мгновение до того, как по ее краю взбила белыми фонтанами густая очередь.

Не оглядываясь, помня о том что лежать нельзя, он бросился вперёд:

— За мной, бойцы! За Родину, ежтвойметь!

Некурящий и непьющий, мастер спорта по лыжам, он быстро оторвался от медлительного своего взвода.

Но не заметил этого. Впрочем, немцы тоже не видели его, лупя по плотной темной массе атакующих со всей своей фашистской яростью.

На мгновение он остановился перед невысоким, по пояс, забором. Перелазить через него на лыжах было затруднительно. Через это мгновение недолет нашей мины обрушил хлипкие деревяшки. Младший лейтенант бросился в пролом, крича что-то нечленораздельное.

С чердака ближайшей избы прицельно бил пулемётчик. Юрчик подобрался к дому, приноровился, от старания высунув кончик языка, метнул гранату. Звездец пулемётчику!

— Вперёд, ребята! — тонко, захлебываясь, закричал он и выскочил, зачем-то, на деревенскую улицу.

Три вспышки выстрелов почти в упор ослепили его. Но немцы, оказывается, то же люди. Не ожидали они лейтенанта и потому промазали. Млалей отскочил обратно, за занимавшуюся огнём избу. Затем высунул ствол автомата и не глядя, по памяти дал несколько коротких очередей. И только после этого краем глаза уловил за спиной какое-то движение. Со звериным вскриком он, как дикий кот, ловко обернулся и срезал ещё одной очередью упавшего с чердака немца, зажимавшего руками уши. И только тут понял, что он тут один.

Грохот боя оглушал его, мешая сосредоточиться. Сбросив лыжи и утопая в снегу он тогда побежал вокруг избы, собираясь то ли обойти немцев с фланга, то ли дать своему взводу сигнал. Но наткнулся, за поворотом, на какого-то десантника, уперевшись тому стволом в живот.

Тот согнулся от удара, тяжело застонав.

При свете разгорающихся пожаров Юрчик узнал в десантнике начальника строевого отдела бригады капитана Новокрещёнова.

— Товарищ капитан? Ранены?

— Нет. Ослаб просто… Почему без штык-ножа? А если бы не я, а немец тут был бы?

И выстрелил три раза из пистолета за спину млалею.

На спину Юрчику навалилось что-то тяжелое и горячее.

Он упал плашмя в снег, сбрасывая с себя дергающийся труп только что живого немца.

Потом обернулся.

На них двоих бежал, как минимум, взвод немцев.

— Отходим, летеха, отходим! — закричал Новокрещёнов, продолжая стрелять из «тэтэхи» по фрицам.

Они бросились обратно к залегшим под плотным огнём цепям бригады…

…Три раза поднимались в атаку десантники. И три раза немцы отбивали их. И сами поднимались в контратаки, сбивая зацепившихся за окраинные дома деревни красноармейцев…

Начинало светать. А бою не было конца. Заработали ледяные фланговые доты, не обнаруженные разведкой. А как их обнаружить? Холмик и холмик… Заснеженный… А вот сейчас из таких холмиков бьют немецкие пулемёты.

Юрчик же орал на свой взвод.

— Что, суки? Зассали за командиром? Я, сука, вам устрою, когда домой вернемся! Спать, сука, не дам, будем учиться работать!

Кроме слова «сука», он другие матерные слова ещё не научился говорить…

Впрочем, его не слышали. Артиллерия из Демянска начала долбить по целям, которые давали немецкие корректировщики.

Тогда он встал в полный рост, машинально отряхнув колени от снега…

— За мной, ребята, ну… Пожалуйста, а?

С него тут же сбило шапку пулей. Он ойкнул и сел на снег. По лицу его потекла темная струйка…

— Да что же это мы, мужики… — растерянно крикнул сержант Заборских. — Десантники мы или погулять вышли?

И взвод, те кто ещё не был убит или тяжело ранен, пошёл вперёд. А за ними поднялись и другие пацаны. Других взводов.

И в сером свете утреннего неба — да, да! — уже в сером, шёл бой. Уже несколько часов, неубиваемые, поднимались и поднимались белые призраки страшных немцу — русских лесов. Прав был великий Фридрих. Выстрели в русского, потом толкни. Иначе не упадет. И, на всякий случай, еще прикладом добавь. А все равно не помогает! Встают и снова идут на пулеметы.

Штык-ножи втыкались в шинели цвета фельдграу, маскхалаты окрашивались своей и чужой кровью, гранатные взрывы разрывали тела, выстрелы в упор расплескивали красную смерть по снегу, лопатки страшным звуком разрубали лица, пальцы ломали кадыки и выдавливали глаза.

И десантура победила!

По обоим деревенькам — маленьким, затерянным в лесной глуши России — раздавались одиночные выстрелы. Добро добивало зло…

Младший лейтенант сидел рядом с мертвым телом немецкого офицера, пытаясь стереть засохшую свою кровь с лица. Пуля выдрала кусок волос и кожи с головы, да сбила шапку. Повезло! Комвзвода сидел и улыбался.

А вот комбату-два не повезло…

Жизнь медленно вытекала из двух ранений в живот, полученных ещё в самом начале боя. Он, лежа в каком-то сарае, старательно царапал карандашом на клочке бумаги, вынутым из эбонитового медальона:

«Ирина, будь счастлива! Не моя вина, что не дожили, не долюбили. Целуй всех. Твой навеки Алеша»

— Вань… Сунь подальше… — протянул он записку трясущейся рукой санитару.

— Да вытащим мы вас, Алексей Николаевич, товарищ капитан!

— Если что… Съешь, чтобы немцам не досталось…

— Сейчас, сейчас… Потерпите…

Ваня Мелехин сжимал здоровой рукой ладонь комбата. Вторую ему перебило осколком. Но все равно санитар прибил в рукопашной здоровенного немца и отобрал у него автомат. А сейчас сидел рядом с умирающим капитаном Струковым, понимая, что не вытащат его. Немцев-то они победили, а смерть-то нет…

— Вытащим, вытащим мы вас, товарищ капитан!

К комбату подбежал кто-то из командиров рот. Струков уже плохо различал лица, они плыли в каком-то тумане.

— Товарищ капитан. Тут нет никаких продскладов. Что делать?

— Что немцы?

— В контратаку собираются, товарищ капитан!

— Тогда к бою. К комбригу связного. Передать, что деревни взяты. Продовольствия не обнаружено. Много потерь. Уничтожено не менее батальона немцев. Уничтожен склад с боеприпасами. Просим разрешения на отход.

— Все?

— Все… Вань… Дай мне автомат…

— Товарищ капитан!

— Мой давай автомат… Трофей себе оставь…

— Вам в тыл надо, товарищ капитан… — всхлипнул молоденький санитар.

— А я и так в тылу. Врага.

Капитан Струков, превозмогая боль перевернулся на дырявый перебинтованный живот. Дал очередь по перебегающей цепи немцев очередь. И потерял сознание.

Когда он пришёл в себя — в сарае их осталось семеро. Очередную атаку отбили без него.

Без него и пришёл приказ об отходе.

Оказывается, он тогда пришёл в себя. Приказал отходить всем. И едва не пристрелил тех, кто попытался его на тех самых волокушах утащить в лес.

— Вань, ты почему не ушёл?

На спине молоденького санитара дымился вырванный пулей клок полушубка. Мелехин неуклюже и смущенно пожал одним плечом. И здоровой рукой поднял и швырнул обратно шлепнувшуюся рядом с ним немецкую гранату с длинной деревянной ручкой.

— Вань… Веди бойцов на прорыв… Вам победу завоевывать…

Санитар сглотнул свою кровь и утер кровь чужую на щеке капитана:

— Товарищ капитан, мы решили тут… Комсомольцы не оставят вас…

Струков обвел лихорадочным взглядом шестерых пацанов. Все израненые. Бинты в свежей крови. Валенки в дырах. Халаты замызганы. А в глазах немецкая смерть…

— Приказываю… Письмо… Жене…

От боли в глазах желтые круги… Сознание плавает…

— Я прикрою… Мужики… Ребята… Ваня…

И санитар Ваня Мелехин, сглотнув тяжелый, горький ком скомандовал:

— Батальон вперёд!

Шестеро раненых десантников бросились в очередную рукопашную. Один, самый ослабевший упал под немецким тесаком. Пятеро прорвались! Огрызаясь выстрелами по отбегающим немцам, пятеро десантников прорвались из деревни — перепрыгивая через тела своих товарищей, убитых ещё ночью и через тела врагов, убитых уже днем.

Капитан Струков остался в сарае деревеньки Большое Опуево.

Десантники выскользнули в спасительный лес. Только там Ваня Мелехин оглянулся. На месте бывшего сарая полыхал пожар. Оттуда ещё бил несколько секунд автомат. А потом затих…

13

— И как же Вы решали проблему с ранеными, господин подполковник? — обер-лейтенант подпер щеку рукой.

— Опуево атаковали только два батальона. Первый и второй. Четвертый и третий прикрывали операцию с флангов. А тыловики в это время оборудовали аэродром на Невьем Моху.

— Прямо на болоте?

— Конечно, герр лейтенант у нас не было другого выхода. И в ночь после операции командование фронта, наконец, установило более-менее постоянную связь с нами. В ту ночь…

— На четырнадцатое?

— Да, на четырнадцатое марта… В ту ночь на взлётные полосы сели первые «ушки».

— Кто, простите?

— У-два.

— Аааа… Ваши «швейные машинки»…

— Почему «швейные машинки»? — удивился Тарасов.

— Стрекочут они как наши «Зингеры». Очень неприятные штучки, господин подполковник. Честно признаюсь.

— Почему? — опять приподнял брови подполковник.

— Их практически невозможно сбить, как ни странно. самолёт можно сбить, а эту летающую мебель… Русская фанера! Разве что, убив пилота или попав в мотор, а это, как вы понимаете…

— Конечно, понимаю. Я видел, как они садились на болото… — шмыгнул носом Тарасов. — Не хотел бы я быть на их месте…

Настала очередь удивляться немцу:

— Можно подумать вашему месту можно завидовать…

— И моему нельзя. На войне вообще нельзя завидовать никому. Впрочем, не только на войне!

Импровизированный аэродром освещался кострами, расположенными по краям взлётной полосы. Черное небо подсвечивалось их багровым светом. Из этого света медленно и бесшумно, с выключенными моторами, ровно гигантские птицы планировали один за другим «уточки». Подпрыгивая двухметровыми лыжами на кочках, они неслись по восьмидесятиметровой посадочной полосе, постепенно замедляя скорость. А там к ним подбегали десантники и, хватаясь за крылья, вручную отворачивали лёгкие самолёты в сторону.

Как ни утаптывай снег — каждую ямку не заровняешь. Лётчики рисковали скапотировать или сломать посадочную лыжу, но все же садились друг за другом.

Командиры взводов третьего батальона охрипшими голосами командовали бойцами, спеша разгрузить люльки между крыльев, привешенные вместо бомбовой нагрузки.

Тарасов стоял и смотрел, как они приземляются — «Наконец-то, наконец-то!» — билась в голове единственная мысль.

— Наконец-то! — не сдержавшись он крикнул Мачихину, потом повернулся к нему и схватил его за плечи:

— Ну, сейчас дадим фрицам жару! Слышишь, комиссар!

Мачихин улыбнулся:

— Слышу, командир! Да не тряси ты меня так!

Тарасов с силой хлопнул его по плечу и побежал к первому севшему самолёту.

Из открытой кабины «У-два» неуклюже выбирался лётчик, замотанный тёплым шарфом по самые глаза.

Спрыгнув, наконец, с крыла на снег, он поднял очки и стащил обледеневший шарф с лица.

Тарасов, не сдерживая себя, с разбегу обнял его и даже попытался приподнять от прилива чувств:

— Ребятки! Молодцы! Спасибо, ребята!

лётчик даже не нашёлся, сначала, что ответить коренастому мужику без знаков различия, выскочившему из морозной темноты. Лишь потом, когда Тарасов на мгновение прекратил его хлопать по спине, чуть отодвинулся:

— Мне б к подполковнику Тарасову…

— Да я Тарасов! Я! Слышишь, лётчик! Вы же всю бригаду мне спасли!

лётчик сделал шаг назад и приложил руку к заледеневшему летному шлему:

— Лейтенант Зиганшин! Эскадрилья доставила грузы продовольствия и медикаментов по приказу генерала Курочкина!

— Сколько вас!

лётчик оглянулся. Пять «уточек» стояли в разных углах полевого аэродрома. С каждого десантники сноровисто таскали в общую кучу мешки.

— Все пять, товарищ подполковник! Прибыли без потерь! Линию фронта пересекли с выключенными моторами…

— Как пять… Всего? Этого же мало… — Тарасов растерянно посмотрел на лейтенанта. — Этого же мне на раз пожрать…

— Постараемся ещё рейс сегодня сделать потемну, товарищ подполковник!

— Там чем в штабе думают, а лейтенант? — стал закипать Тарасов. — Мы уже девять дней не жрамши! Они это понимают?

— Товарищ подполковник… Мы и так без бортстрелка все летели, безоружные. По триста кило на самолёт нагрузили и вперёд.

Тарасов выругался. Полторы тонны на две тысячи человек… Меньше, чем по килограмму продуктов на человека. На один раз поесть… И так захотелось дать в морду этому усатому лейтенанту. Но комбриг сдержался. лётчик-то был тут не причем. И так он сделал все что мог — прошёл без потерь линию фронта, нашёл в огромном лесном массиве посадочную площадку, освещённую кострами, сел без потерь, и сейчас ему лететь обратно. И все это в открытой кабине на тридцатиградусном морозе, между прочим!

— Лейтенант, скажи мне как на духу… Почему снабжения нет? Где «тэбехи»? Что у вас там лётчики делают? С официантками спят?

— Товарищ подполковник… — обиделся лётчик.

— Ладно, ладно, Зиганшин, не обижайся… Пойдем-ка я тебя нашим чаем напою…

Тарасов приобнял летеху за плечи и повел к костерку, рядом с которым сидели Мачихин и Шишкин, прихлебывая густо парящий чай.

— Капитан, плесни лётчику. Видишь, замерз в воздухе как собака…

— Спасибо, товарищ подполковник, но я…

— Пей, говорю! — приказным тоном рявкнул на него Тарасов и протянул ему кружку.

Лейтенант Зиганшин взял крагами кружку, осторожно прикоснулся к ней губами… Хлебнул…

— Это ж вода, товарищ подполковник!

— Это по-вашему вода! По-нашему чай! Пей, давай, пей… Тем более, это не просто вода, а вода с брусникой. Выкопали тут пару кустиков. И заварили.

— Правда, мочегонный чай получился, — буркнул майор Шишкин. — Я допить кружку не успеваю, как уже в кусты надо бежать…

— Зато витамины, начштаба… — хохотнул Мачихин.

А лейтенант с тоской подумал, что как бы не обмочиться в полете от такого чая…

— Лейтенант, тебя как зовут? — обратился к Зиганшину Тарасов.

— Сергей…

— А по отчеству?

— Олегович… — растерянно ответил лейтенант. — А что?

— Сергей Олегович, ты мне скажи по душам, что у вас там среди лётчиков говорят? Почему снабжения нет?

— Да как же нет, товарищ подполковник! Вчера ночью «ТБ-три» вылет делали. Сбрасывали на парашютах тюки.

— Какие тюки?? — Немногословный Шишкин едва не выронил кружку с «чаем».

— Ну я уж не знаю… Нас комполка предупредил, что если посадочная оборудована не будет — скидывать по ракетам.

— Что?? — в голос почти крикнули все трое.

— Ну по ракетам. Вы должны были сигналы давать ракетами. Только вот я в полете ещё думал. Тут по всему району ракеты бросают. Не пойми кто, то ли вы, то ли партизаны, то ли… Блин… — До лейтенанта начал доходить ужас ситуации. — Неужели немцам сбросили?

Тарасов матерно выругался.

— Мать их за ногу… Ведь каждый день координаты им шлем… Шишкин!

— Я, товарищ подполковник!

— Докладная записка готова?

— Николай Ефимович… Обижаешь… — Начштаба протянул Тарасову запечатанный пакет.

— Лейтенант… Передашь этот пакет лично комфронта. Понял? Лично!

Зиганшин задумчиво почесал затылок:

— Мне бы ещё до него добраться, до комфронта-то… Впрочем, наверняка вызовут туда.

— Вот там и передашь.

На Тарасова внезапно дунуло едким еловым дымом от костра. Отвернувшись от него, подполковник увидел бойца, подбегающего к нему:

— Товарищ подполковник, разрешите доложить! Разгрузка закончена. Интенданты сейчас сортировкой занялись. Раненых грузить?

— Само собой. И бегом!

На этот раз чертыхнулся Зиганшин:

— Мы много не увезем, товарищ подполковник! Пять человек только. На местах бортстрелков. Так что только сидячих.

— В люльки лежачих погрузим, — отрезал Тарасов.

— Поморозим же! Ветер, а там фанерка…

— А тут умрут. Не сейчас, так через час. Понимаешь, лейтенант…

— Понимаю, но…

— Но? Но?! Ты, лейтенант, знаешь, какие у нас раненые, какие люди? Ты знаешь, что вчера наши раненые сделали? — вспыхнувшая ярость Тарасова вдруг вылилась слезами по щекам. — Ты, лейтенант, герой! Спасибо тебе! А моим ребятам, кто спасибо скажет? Грузите, я сказал!

Через полчаса «уточки» стали подниматься в ледяное небо, неуверенно покачивая полотняными крылышками…

Провожая их взглядом, Тарасов хрипло спросил, не глядя ни на кого:

— Как думаешь, пацаны ещё живы в Малом Опуево?

Ответом ему было тяжелое молчание…

Если первый батальон так и не смог удержать Большое Опуево, то второй взял Малое с лету.

Комбат-раз — капитан Иван Жук — приказал атаковать без криков и выстрелов. Более того. Десантники его батальона часть пути проползли под настом! Немцы ошалели, когда почти перед их окопами снег взметнулся и белые призраки молча — что самое страшное! — прыгнули на их головы.

Через полчаса, когда под Большим Опуево ещё только разгорался бой — батальон Жука уже зачищал от недобитков деревню.

— Молодцы, мужики! Молодцы! — орал он ребятам, деловито — отделениями — прочесывающим избы.

Из каждой избы приходилось выкуривать фрицев. Гранаты в окна, дверь на прицел…

Внезапно, из крайнего дома басовито застучал трассерами пулемёт. Одной очередью срезало сразу троих десантников, перебегавших улицу, освещённую багровым огнём разгорающихся пожаров.

— Подавить пулемётчика! Бегом! — заорал Жук. — Где командир штурмового взвода?

— Убит!

— Мать твою… Морозов! Морозов! — крикнул комбат бегом к штурмовикам, пусть давят пулемёт!

— Есть, товарищ капитан! — комсорг батальона, сержант Ленька Морозов бросился в залегшую первую роту, перепрыгивая через трупы немцев и десантников.

Очередь стеганула совсем рядом, но он каким-то невероятным образом выгнулся, и пули — вместо того, чтобы порвать живую плоть — выщепили дыры по стене избы.

Морозов нырнул рыбкой, уходя из зоны поражения в сугроб. Ещё несколько десятков метров и…

— Товарищ лейтенант… Комбат…

— Да понял я! — лейтенант Булавченков грыз тесемки шапки-ушанки. — Фомичев штурмовиками сейчас…

Договорить он не успел. Немцы начали миномётный обстрел и комья мерзлой земли ударили ему в лицо. Он ткнулся в снег.

— Тьфу… — приподнявшись, он выплюнул землю и схватился за правый глаз.

— Ранены?

Лейтенант застонал, держась за лицо.

Дайте посмотрю. Морозов осторожно взял руки лейтенанта и отвел в сторону…

— Фингал будет. А глаз вроде цел… Холодное приложить надо…

Новый взрыв заставил ткнуться в «холодное».

И в этот момент немецкий пулемёт захлебнулся. А за этим раздались два глухих взрыва и миномёты тоже замолчали.

— Ай, Фомичев, ай, молодец! — вскрикнул лейтенант, вставая на колени. — Рота, вперёд!

Десантники бросились в атаку. Впрочем, атаковать было уже некого. Из дома, откуда только что долбил пулемётчик, валил густой дым. А за домом была живописная картина — разбросав конечностями и кишками по снегу валялись дохлые фрицы-миномётчики. Тех, кто ещё пытался корячиться, десантники штурмового взвода Фомичева спокойно добивали выстрелами в затылок.

— Языка! Языка оставить!

— Некого, товарищ лейтенант! — развернулся к нему вечно улыбчивый старший сержант Фомичев. — Все умерли, почему-то!

В этот момент распахнулась дверь дымящего дома и оттуда вывалился надсадно кашляющий немецкий офицер — без штанов и в расстегнутом кителе. Он успел махнуть финкой, пропоров растерявшемуся Морозову маскхалат, но тут же был успокоен ударом приклада в спину.

— Связать и в штаб бригады, — распорядился комроты.

— Скотина… — удрученно разглядывал порезанный полушубок комсорг. — Какую вещь испортил…

— Неееет! — закричал вдруг кто-то тонким голосом. — Не трогайте его! Он мой!

Из дымящейся избы выбежала женщина в длинной ночнушке и наброшенной на плечи телогрейке. Тут же споткнулась на ступеньках и упала прямо в ноги лейтенанту Булавченкову.

От неожиданности и лейтенант, и бойцы замерли. Баба же продолжала голосить:

— Не трогайте, ироды! Мой он, мой! Прошу вас… — и зарыдала.

— Это что за явление Христа народу! — грозно рявкнул на бабу подошедший незаметно комбат.

— Товарищ капитан… — начал было лейтенант.

Жук остановил его движением руки и присел перед валяющейся на снегу бабе:

— Эй, ты кто такая?

— Авдотья я… — распрямилась та. Круглое ее лицо покраснело от слез. — Отдайте Вовочку, а?

— Какого ещё Вовочку? Ты что, Авдотья, с ума сошла?

— Вольдемара моего отдайте. Он мирный. Он велетинар. Он мне корову сладил…

Жук сдвинул шапку на затылок:

— Вольдемара? Немца, что ли?

— Муж он мне! Христом богом клянусь, муж!

— А что, русского мужа не смогла найти?

Баба вдруг затихла.

— Что молчишь-то? — потряс ее за плечо капитан.

— Без вести пропал в сорок первом… А что ж мне… Одной, тут хоть и немец, а мужик же! Велитинар опять же, велитинар… — и опять зарыдала.

Она почти молитвенно повторяла крестьянски уважаемую профессию пленного, как будто бы это могло помочь ему и ей.

— Велитинар!

По лицу комбата пробежало судорогой презрение:

— Он твоего мужа и убил…

Авдотья затрясла неприкрытой головой:

— Да что ты, что ты… Вовочка и муху не обидит, вона он мне как корову слечил… Что ты, что ты…

Волосы ее, в которых уже блестела седина, немытыми прядями раскидались по плечам.

— Что ты говоришь, то а? Как же он мужа моего убил? Ты ж советский человек, как такую ерунду говоришь? Он же корову!

Жук сплюнул себе под ноги:

— Корову говоришь? Корову это хорошо… Это он молодец! В сарай потаскуху. Этого в штаб.

Баба завыла, вцепившись себе в волосы. Когда двое десантников подхватили ее под руки и потащили в сарай, она извернулась и пнула капитана по ноге. Тот только покачал головой в ответ:

— Советский, значит, человек…

— Нет продуктов, товарищ капитан! Вообще ничего нет. Так, по мелочи насобирали, — подошёл к нему начштаба батальона. — У кого колбаса, у кого галеты. И у местных тоже ни черта нет. Все выскоблено.

Жук опять сплюнул. На этот раз от досады. Главная цель операции не была достигнута:

— А корова этой бабы?

— Нету коровы. Видимо, немцы увели.

Комбат нахмурился:

— Потери?

— Подсчеты ведем ещё. Струков помощи просит. Завязли на подступах.

— Поможем. Кто командир штурмового взвода был?

— Погиб, товарищ капитан… Вместо него старший сержант Фомичев.

— Где он?

— Тут я, товарищ капитан, — откликнулся рядом стоявший Фомичев.

— Твой взвод остается здесь. Занимайте оборону. Раненых оставляем тут. Пусть отогреются ночку-другую в избах.

Фомичев приложил руку к грязной ушанке, но ответить не успел. Со стороны сарая раздался выстрел.

Командиры обернулись на звук. От сарая неторопливо отходили двое десантников.

— Что там, бойцы!

— Да бабу эту… Осколком… Случайно…

Жук поджал губы, подумал…

— Ну и черт с ней! Действуй, Фомичев! Да… Дорогу заминируй чем-нибудь…

Раненых оказалось аж шестьдесят человек.

Их растащили по уцелевшим избам.

А потом, под звуки боя, доносившиеся с той стороны Чернорученки, стали занимать окопы, брошенные немцами.

Комбат двинулся было со своим штабом обратно в лес, но его остановил крик одного из бойцов:

— Товарищ капитан, товарищ капитан! Идите скорее сюда!

Жук оглянулся на крик. Боец стоял возле немецкой траншеи, сняв ушанку и молча смотря себе под ноги.

— Что у тебя, рядовой? — подошёл капитан.

Вместо ответа десантник показал себе под ноги. На бруствер. Капитан, посмотрев туда же, побелел от увиденного…

14

— И куда же делся наш офицер?

Тарасов хмыкнул:

— Расстреляли. А куда ж его? Мне и своих-то нечем было кормить.

— Подполковник! Вы понимаете, что нарушили все правила войны? — в голосе обер-лейтенанта звякнул металл. — Вы убили пленного, безоружного человека. Не лично, конечно, но по вашему же приказу! Так?

— Так, — спокойно ответил подполковник. — А вы бы предпочли, чтобы он замерз в первую же ночь? Мне его приволокли в одних подштанниках.

— Согласно Женевской Конвенции двадцать девятого года, вы должны были обеспечить ему приемлемые условия содержания! Впрочем, ваша страна ее не подписала, — всем своим видом фон Вальдерзее показывал презрение и отвращение к русским варварам, не умеющим цивилизованно воевать.

— Зато ваша страна ее подписала… — криво усмехнулся Тарасов.

— И мы ее выполняем, между прочим! — гордо сказал обер-лейтенант.

— Да. Мы видели, как вы ее выполняете. Я лично видел.

— На что вы намекаете? — не понял немец.

— Я не намекаю, а прямым текстом говорю, что лично видел трупы попавших к вам в плен наших разведчиков.

— идёт война и здесь не санаторий, господин подполковник. Они вполне могли скончаться от ран, даже несмотря на высококвалифицированную помощь немецких врачей, — пожал плечами обер-лейтенант.

— Да… Помощь была высококвалифицированная. Даже очень. Это у ваших врачей новейшие методы лечения такие — раздевать догола, укладывать на бруствер окопа и заливать холодной водой? Общеукрепляющая бруствер метода? При этом, что бы ребята не дергались, их протыкали штыками. Это у вас вместо фиксации?

— Этого не может быть! — возмутился фон Вальдерзее. — Мы воюем по европейским законам, а не по азиатским!

— Да, да… Я помню… Женевскую конвенцию вы подписали, ага…

— Нет, конечно, и у нас бывают воинские преступления… — стал оправдываться обер-лейтенант.

— Ага… Приказ о комиссарах, например. Нам политработники читали его вслух ещё осенью, во время формирования бригады.

Немец аж пошёл красными пятнами:

— В конце концов, это не вермахт! Это СС! В обоих Опуево стояли эсэсовские части, вы это прекрасно знаете! Солдаты они хороши, но у них бывают перегибы в отношениях с местным населением и пленными…

— А мне было без разницы, какого-такого ветеринара расстреливать. Эсесовского или из вермахта…

— Товарищ подполковник! Там это…

— Что? — раздраженно спросил адъютанта Тарасов.

А причины для раздражения, честно говоря, были. По докладу медсанбата бригада потеряла уже двести сорок восемь убитых и раненых. А обмороженных — триста сорок девять. Причем, это только с тяжелыми обморожениями. Четвертой степени. А что такое четвертая степень обморожения? Это полный звездец, мягко говоря. Это когда холод убивает не только кожу и мясо, но и кости. Тарасов прошёлся по лагерю санбата. Среди стонов, воплей и скрежета.

Видел, как молодой пацан с хрустом отламывал гниющие фаланги на руках, удивленно приговаривая — Надо же… Не чувствую! Надо же, а?

Были и те, кто не выдерживал. Некоторые стрелялись, нажав сочащимся красно-белесой сукровицей пальцем на спусковой крючок «Светочки», зажатой в прикладе гнилыми, воняющими сыром ступнями.

Не рассчитали, блин… Не рассчитали… Кто мог знать наперед, что день солнцем будет растаивать снег, а ночь будет долбать тридцатиградусным морозом? Валенки промокали, утопая в демянских болотах, а потом — ночью — заледеневали, стягивая оголодавшие мышцы. И у одного за другим отрезали ноги…

— Говори уже, Михайлов! — рявкнул Тарасов на адъютанта.

— Там это… Кажись, двести четвёртая объявилась…

— Что-о-о? — вскочил Тарасов.

Через сорок минут помороженный, в изорванном маскхалате, красноармеец Комлев стоял, полусогнувшись, в командирском блиндаже. Да одно и название-то — блиндаж. Яма — вырытая в снегу. Сверху деревьями завалили, снегом закидали. А вместо печки — бочка, найденная разведчиками.

— Значится так, товарищи командиры…

— Ты присядь, браток, присядь! — участливо сказал комиссар Мачихин. Тарасов нервно барабанил по самодельному столу. Шишкин же с Гриншпуном молча смотрели на бойца из двести четвертой.

— Мы, значит, как линию фронта перешли, по вашим следам. Все нормально было. Как начали Полометь переходить — так немец и вдарил по нам.

— И?

— И мы вот прорвались с ребятами. Батальон прорвался. Там такое было…

— Сядь боец, сядь!

Рядовой виновато кивнул и присел, протянув руки к печке.

— Они, главно, долбят. Визг, свист, а куда бить не понятно. Темно же было! Со всех сторон, сволочь, бьет и бьет! Мы — кто куда, а он все равно бьет! Я это… Сам не понял, как на другом берегу оказался. Бегу, значит, стреляю на огни, а они отовсюду — лезут и лезут! Я туда штыком, в мягкое, обратно прикладом — хрустнуло чего-то. А они все рано лезут!

— Боец, успокойся! — рявкнул Гриншпун.

— А? Да… Значит прорвались мы с комбатом…

— С подполковником Гринёвым? Вдвоем??

— Ну да! То есть, — нет, конечно! — рядовой попытался встать, но снова стукнулся головой о потолок землянки.

— Сиди!

— Ага… Посчитались мы потом. Батальон только прорвался. И товарищ подполковник Гринёв. А три других батальона вместе со штабом бригады там остались. На другом берегу реки. Вот он нас дозором послал значит, чтобы вы его встретили, обеспечили питание, медикаменты и, главное, оружие.

Командиры переглянулись. А Тарасов прищурился:

— Что, значит, оружие?

— Так только у нас у половины винтовки да автоматы. Остальные побросали все, когда патроны закончились, товарищ подполковник сказал, что у вас прибарахлимся…

— Оооот же тварь, сссука, пшёл вон! — заорал на рядового Тарасов. Того как ветром сдуло из землянки. А потом пнул по столу. Так что карты Шишкина слетели на пол. Начштаба флегматично вздохнул и полез под стол — собирать бумаги.

— Млять, млять, млять! — ударил Тарасов кулаком по печке. Та глухо зазвенела в ответ и пыхнула дымом. Дневальный аж забился в угол. — Ну и хули будем делать отцы-командиры?

— Ефимыч, не кипяти кипяток, а? — сказал всегда рассудительный и спокойный Мачихин.

— Не кипяти? Не кипяти, да? Я эту сволочь лично пристрелю, когда появится! Мы двумя бригадами должны были… А мы тут одни! Продуктов нет! Медикаментов нет! И, самое главное, боеприпасов нет! А тут ещё батальон придурков, млять! Мы прошли, почему Гринёв не смог? Где эта сволочь? Пристрелю!!

Тарасов дернулся было на улицу, но Гриншпун внезапно выставил ногу и Тарасов упал, споткнувшись.

— Ефимыч, успокойся…

А красноармеец Комлев сидел у костерка комендантского взвода и взахлеб рассказывал — как они прорывались через речку со странным названием Полометь:

— Так я ж говорю. Мы выползли на посередку речечки и тут как начало долбать! И кто куда! Все попуталось, бегу куда-то. А там берег крутой такой, сверху стреляют — я ползу. А перед глазами только валенки у Петьки, он ими скребет по снегу. Хераць — Петька на меня падает и кровавым по мне как плеснет. А там по верху фриц, ну я туда гранату со страху — бах! — нету немца, и рука его — шлёп перед носом, я как закричу и себя не помню. Бегу, куда-то бегу. Нна! — прикладом, потом нож в руке, опять нна! Черт его знает, как а вот пробежал, лыжами за деревья цепляюсь, падаю. Лыжи, да… А нам комвзвода сказал, лыжи-то привяжите к поясу на переправе, пешком бежите, а уж потом на лыжи. Вот я через немецкий окоп прыгнул, а лыжи туда падают. И застряли. А я как заору, обернулся и тут немец. Молоденький такой, глаза, главно, голубые. И тоже орет. Он на меня орет, я на него ору. И ракеты такие, синие. Он как мертвец — я, наверно, тоже ему как мертвец кажусь. Орем, орем… А я первый стрельнул. Прям в грудь. А он не падает! Упасть должон, а не падает. И так тихонечко… Мутер, говорит, мутер… Я ещё стрельнул. В башку. Она в разные стороны. А из сердца как штык на меня высунется. Немец падает, а за ним сержант наш орет: «Мать твою мутер, ты ж меня чуть не убил!» А сам весь в кровище немецкой. Только крикнул и тут на него другой немец прыгнул. А ото первый, который сдох уже, мне штыком работать мешает. Я и так и эдак, а он… Убили, в общем, сержанта, а немец второй встал и на меня. Я глаза зажмурил и как ткну вперёд винтовкой. И чую, чую как штык по костям скрежёт. Жутко так стало. Ладно бы мягко. Я ж думал мягко, а тут… Винтовочка рукам моим тот скрежет по кости передала. Как по телеграфу. Ага. Ухами не слышу. А рукой чую. И удивился так он, а потом мне как по каске кто-то как въехал. Я упал мордой в снег. Потом прочухиваюсь — немцев нет, меня тащит кто-то за загривок, как кошку. Я-т винтовку свою потерял, бегу по снегу, бегу. Лыжев тоже нет. Аж по пояс падаю. А где-то опять сознание потерял. Утром уже в себя пришёл. В ямке лежу, значит. Пересчет идёт. И прошло нас из двух тысяч только четыреста человек. Половина ранетые, половина безоружные как я. А я, хоть и контуженный, но здоровый, кровища на мене только чужая была, не моя. Вот мне лыжи с умершего дали, напялили «папашу» с полудиском и вперёд, мол, ищи тарасовцев… А пожрать нет ничего у вас, а то я уже вторые сутки нежрамши…

15

— Продолжайте, господин Тарасов!

— А что продолжать-то? Двести четвертая не пробилась. Как объяснил майор Гринёв — не смогли. Вышёл только один батальон.

— А остальные?

— А я откуда знаю? Опять же… Со слов Гринёва. Батальон прорвался к нам, батальон ушёл в сторону Лычково, где вторая бригада действовала…

— Очень неудачно, надо сказать… ещё хуже чем ваша, господин подполковник…

Тарасов ухмыльнулся про себя. «Ага, хуже, конечно, куда уж хуже?»

— Вторая воздушно-десантная бригада должна была атаковать станцию Лычково. Так? В момент атаки ее должны были поддержать войска вашего фронта, — фон Вальдерзее подошёл к карте Демянского котла, висящей на стене. — Отсюда и отсюда.

Он скрипнул карандашом по бумаге.

— Но — увы для вас и к счастью для нас, координации операций вы так и не научились. Бригада атаковала, но мы без труда отразили ее атаки. А потом ваффен-эсэс добили десантников в этих заснеженных болотах. Ваша пехота атаковала на сутки позже. И тоже безрезультатно. Потому как поздно. Интересно, что бы вы сказали вашим гэпэушникам в оправдание?

— НКВД…

— Что? — недоуменно приподнял бровь обер-лейтенант.

— НКВД, говорю, не ГПУ… Ничего бы не стал им объяснять.

— Почему? — удивился фон Вальдерзее.

— А зачем? Они бы сразу меня расстреляли. Кровавые сталинские палачи же, не находите?

А ещё через сорок минут он влепил кулаком прям в харю:

— Ну, здорово, тварь! Здорово, ссука! Сейчас повоюем с тобой по-настоящему!

Гринёв отшатнулся от Тарасова, схватившись за нос.

— Ну что, Гринёв…

— Ефимыч, Ефимыч, стой! — Мачихин и Гриншпун — два здоровущих кабана навалились на маленького Тарасова и повалили его на снег. Тот зарычал под ними, хватая помороженными губами колкий мёрзлый наст.

— Сука! Сукааааа! — ревел тот.

А Гринёв, стараясь не испачкать полушубок кровью, хватал комья снега и прикладывал их к носу.

— Ну-ка тихо всем! — всегда тихий Шишкин неожиданно выхватил пистолет и два раза пальнул в воздух.

Сработало.

Тарасов перестал вырываться, а комиссар с особистом перестали его душить.

А десантники из комендантского взвода старательно отвернулись.

Мгновение спустя Гриншпун и Мачихин встали со снега. А потом и Тарасов, отряхивая свою кожаную курточку встал. Сначала на колени, потом и в полный свой, маленький, рост. А потом он порывисто — да так, что никто ничего не успел даже и подумать — подскочил к Гринёву и облапил его.

— Привел? Привел, да?

— Вряд ли, Ефимыч… Да, успокойся, ты… — с трудом вырвавшись из рук маленького, но крепкого Тарасова произнес Гринёв. — Мы тут одним батальоном вышли к вам. Истрепанные по самые… По пояс.

— Знаю! — кивнул Тарасов. — Уже знаю А ну-ка, давай подробнее!

И Гринёв, попивая горячий чай, начал рассказывать. Как двести четвертая бригада не смогла пройти через линию фронта. Все проходы немцами были надёжно прикрыты. Прорвать удалось один, но фрицы после того, как первый батальон вышел на тактический простор, ударили с флангов силой не менее двух полков. И батальон, в котором Гринёв шёл, едва ли не в первых цепях, оказался отрезанным. Там осталась и бригада, и штаб ее. Пятеро суток промыкавшись в бескрайних лесах Демянска, они чудом вышли на позиции боевого охранения бригады Тарасова.

— И вот ещё… Держи приказ… — Гринёв протянул усталой, дрожащей рукой конверт. Тарасов вскрыл его зубами, прочел… И обомлел.

«Общее командование передается подполковнику Латыпову, в его отсутствие старшим назначается подполковник Гринёв. Комсевзапфронт генерал-майор Курочкин»

— Что за хрень? — не понял Тарасов. — А почему по рации не прислали?

— Вы ж на связь не выходите… — пожал плечами Гринёв.

— Муха же бляха! — Тарасов аж вскочил! — У меня батареи скоро сядут эту чертову «Клумбу» вызывать! Я тюльпан, я ромашка, ага! Развели, блять, ботанический сад!

Гринёв пожал плечами:

— Я-то что могу поделать? Латыпов тут?

— А это-то что ещё за хрен с горы? Какой, в пень разлапистый, Латыпов??

— А я знаю? Представитель штаба фронта. Твоим радиограммам не верят. Говорят, панику наводишь. Они самолёты шлют, шлют, снарягу кидают, кидают…

— Шлют? Шлют?? Снарягу??? Да их же мать фронт в дупло по самую дивизию! Каждую ночь, млять, самолёты — мимо, мимо! Как же, мать твою, у меня обморожений скоро будет полбригады! Живаго! Где Живаго?

— Знакомая фамилия… — почесал облупившийся нос Гринев.

— Да насрать, что знакомая! Где Живаго, мать едрить через колено!

— Оперирует, товарищ подполковник! Велел передать, что пока не закончит, посылает всех в третью задницу четвертой мамы Гитлера!

Дневальный втянул, на всякий случай, голову в плечи, а начштаба, особист и комиссар заржали.

— Латыпов тут со дня на день будет. Ну не помнишь его, что ли? Лысый такой!

— Не помню. И не представляю. И представлять не хочу! У меня плохая память на имена и даты.

— Значит, как увидишь, так и вспомнишь, — без тени улыбки сказал комбриг двести четвертой.

— Отлично, мать твою… Значит я тут сижу уже вторую неделю, прибегают щеглы типа тебя, и сразу давай командовать?

Тарасов от обиды едва не плюнул в лицо Гринёву.

— Щеглы, ага… — неожиданно согласился Гринёв. — Давай к делу, а? Атака на Добросли приказана.

Тарасов только ошёломленно закачал головой:

— Штаб всего корпуса? Без поддержки твоей бригады? Тихо! — успокоил он жестом возмутившегося Гринёва.

— Нет у тебя больше бригады!! Нету! Есть триста голодных и безоружных людей. А кормить нам их нечем. И вооружать нечем, ерш твою душу меть!

Артём Шамриков сидел в засаде.

На лося.

Бригада так и сидела в болотах, ожидая неизвестно чего. Командиры чего-то бегали, суетились. Вечерами пускали ракеты. После чего ротами шарахались по лесу, собирая сброшенные с «ТБ-3» тюки на парашютах. Парашюты, кстати, без промедления шли в медсанбат.

Иногда на импровизированный аэродром садились «уточки». В них запихивали — именно запихивали! — раненых до отказа, так, что бипланы едва поднимались над деревьями.

Иногда Артём смертельно завидовал тем, кто отправляется сейчас на Большую Землю. Но это чувство было мгновенным, хотя и острым. А последней ночью и оно прошло.

Их рота тогда сидела вокруг аэродрома. Десантники готовы были стрелять на каждый шорох в ночном лесу, но чаще всего оглядывались. Оглядывались на фанерные самолётики, увозившие их ребят — раненных, больных, обмороженных — домой.

Оглядывались, пока один из «У-2» внезапно не накренился под порывом ветра и не зацепил краем крыла высоченную сосну на краю поляны. Этого самолёту хватило, чтобы его развернуло, перевернуло и… И гулким хлопком бензиновая вспышка обожгла душу Артёма. Больше он не смотрел на взлёты.

А на следующий день поступил приказ — начать охоту на местную дичь. В команды были выделены наиболее опытные в этом деле бойцы. К слову сказать, большинство десантников было из таежных районов Кировской области и Удмуртской автономной республики, и бывали в лесах, но… Но охота — не война. Тут немного другие навыки нужны. Читать следы зверя, например, а не человека. На людей-то пацаны уже худо-бедно научились охотиться… Звери — они все таки хитрее. Вона недавно, ребята из четвертого батальон аж три дозора немецких положили!

Артём шмыгнул носом и поглубже зарылся в снег. Чтобы зверь не чуял…

Впрочем… Какой уж тут зверь… С сентября в этих лесах война идёт! Хотя разведчики и мамой клялись, что свежий лосиный помет видели.

Хорошо, батя старый охотник. Перед войной медведя брал пару раз. Велел тут лежать и не шевелиться, пока он по следам ходит.

Артём не заметил, как начал дремать.

В снегу засыпается хорошо… Хоть и холодно… Да уже и не холодно… Тепло… Странное такое тепло… Нежно… Людка так же обнимала…

Внезапный шорох, сбивший снег с еловых лап, сбил сон. Шамриков ещё не успел проснуться, как уже вскочил на колени и выстрелил несколько раз на звук. И лишь потом протер глаза.

За густыми зарослями ельника кто-то грузно шевелился, издавая утробные звуки.

«Вот пожрем! Вот пожрем-то!» — мелькнула радостная мысль. Он, торопясь, натянул лыжи, щелкнув по обледенелым валенкам пружиной и поморщился — железяка опять ударила по самому протертому месту изъерзанной обувки. А потом скорым шагом побежал к месту где упал лось.

Шамриков раздвинул ветки и…

Густо обрызгав кровью снег, под ногами Артёма лежал отец.

— Батя, батя, батя!! — закричал сержант и упал на колени. Он обхватил руками лицо отца, приподнял голову, заглянул в глаза.

Почему-то ставшие голубыми. Ровно весеннее небо над ними…

Артём тряс отца, не замечая струйки крови стекавшей из уголка рта.

Он не заметил и того, как на выстрел сбежались бойцы, как кто-то бил его по мокрым щекам, как санинструктор сноровисто снимал полушубок со старшины…

Он пытался схватиться за винтовку, чтобы убить в себе удушливое чувство вины. Удушливое и колющее прямо в сердце.

Кто-то отопнул винтарь в сторону. Артём привстал на четвереньки и пополз к оружию. Но сильный удар уронил его, потом кто-то навалился на спину, заломив руки и больно замотав их чем-то за спиной.

А потом его волокли по снегу. Жесткий наст обдирал лицо, но он этого не чувствовал.

Он видел поголубевшие, слепые глаза убитого им отца.

Потом кто-то кричал в ухо. Но он этого тоже не слышал. Он слышал только хрипы убитого им отца.

Потом что-то вскипело внутри, злое, яростное, красное. Он попытался встать, но не смог, потому что все вокруг почернело от удара по голове. Его перевернули и начали связывать.

Но он не потерял сознание, нет. Просто все стало черным, мутным, крикливым, громким, стреляющим.

Потом он куда-то поплыл. Медленно так. Слегка раскачиваясь. Это его убаюкивало. Потом кто-то долго — совсем рядом — ругался на два голоса. Это когда земля перестала качаться. А перед глазами снова и снова всплывал отец.

А потом вдруг его приподняло снова. Затрясло, захолодело, заморозело — так что связанные руки и ноги окончательно онемели и перестали чувствовать.

Когда сержант Шамриков открыл глаза — над ним повисло деревянное небо.

Он повернул голову на бок. Деревянный горизонт ткнулся трещинками. Артём повернулся в другую сторону…

И увидел храпящего на соседней кровати отца. Тонкая нитка слюны стекала с густой его бороды.

«Приснилось!» — жадно выдохнул сержант. Потом с силой закрыл глаза и снова открыл. А потом сел на своей кровати. В белом исподнем. Чистом… Чистом?

Голова болела и слегка мутилась. «Жарко как натоплено» подумал он и спустил ноги на пол. И тут же закричал от резкой, сильной боли в ногах, упав на пол.

Отец только вздрогнул и дернул головой, так и не проснувшись. А дверь распахнулась и к Артёму, валявшемуся на полу, подбежала женщина в белом халате.

— Что ты, милый, что ты! — подхватила она его под руки и потащила на обратно на кровать.

Артём попытался схватить ее за плечо но не смог. Вместо пальцев левой руки он увидел культю, замотанную свежим бинтом.

Он онемел. А потом, не обращая внимания на кряхтящую, закидывающую его на кровать санитарку, испуганно посмотрел на правую.

Из-под бинта торчали два черно-синих, обмазанных чем-то желтым, пальца. Указательный, кажется. И средний…

Санитарка закинула на матрас ноги, резко стреляющие где-то в районе голеней.

— Где я? — хрипнул ей сержант.

— В Выползово, солдатик, в тылу. В госпитале. Привезли тебя вчера. В госпитале, ты, милый.

Сержант уставился в некрасивое, рябоватое — как у Сталина! — мелькнула дурацкая мысль — лицо санитарки.

— Как в тылу? А батя? Что с ним?

— Живой твой батя, вчера сразу ему операцию сделали, — зачастила санитарка. — Селезенку удалили и из печени пулю достали. Хорошо все у него… Ещё спляшет у тебя на свадьбе, заместо… — осеклась вдруг санитарка. Потом неуклюже погладила Артема по щеке:

— Вот вас вместе в палате положили, чтоб ты не волновался.

От сердца отлегло. Сержант Шамриков снова посмотрел на отца.

Тот продолжал храпеть, приоткрыв рот.

— Ты тоже поспи, солдатик! — поправила она серое одеяло. А потом встала и пошла к двери. Приоткрыв ее, оглянулась и шепнула:

— Завтра к тебе следователь придёт. Из особого отдела. Ты поспи, не волнуйся, ничего тебе уже не будет…

Сержант ничего не успел ответить, как женщина закрыла дверь.

Он откинулся на подушку, пропахшую чем-то острым, больничным. И снова по рукам и ногам выстрелила жуткая боль.

Он заплакал. Но больше не от боли. От облегчения, что все хорошо. От памяти, что все плохо.

И лишь после этого вытащил руки из под одеяла.

А потом стащил локтями одеяло с ног.

Почему-то, ноги заканчивались чуть ниже колен.

Он с силой зажмурил глаза. Открыл. Снова зажмурил. Потом прикусил язык, чтобы не закричать.

А потом зубами стал развязывать бинты на кистях.

Долго развязывал. Санитарки бинтовали на совесть. Рычал, сплевывая нитки, но развязывал.

А когда снял бинт — увидел, что кистей нет, а там, где они должны быть начинаться — неровные красные, сочащиеся сукровицей свежие, пульсирующие болью швы, стянувшие края обожженной йодом кожи. Кожи, скрывающей под собой неровно опиленные кости ампутированных рук.

Артём замычал от отчаяния и с силой ударил страшными культями по краю кровати. И от боли потерял сознание.

Когда он пришёл в себя, то первым делом увидел сидящего рядом сержанта НКВД, внимательного разглядывающего лицо Артёма…

16

— Да запил я. Достал НЗ и запил. А что мне делать оставалось? Командование бригадами перешло Гринёву, а затем ещё и Латыпов появился. Да ещё не забывайте про комиссаров.

— В каком смысле «не забывайте», Николай Ефимович? — как все немцы, фон Вальдерзее очень четко выделял звук «ч», произнося его как «тч».

— А вот, в прямом, — усмехнулся Тарасов. — Чтобы принять решение по бригаде, необходимо согласовать его с комиссаром. У меня подпись — у него печать. Это ещё не все. Бригадой вроде бы командую я. Так?

— А как же!

— А когда вышел на нас батальон из двести четвертой, то уже и не бригада. Уже оперативное соединение. А потом ещё Латыпов — как координатор. И получается, что соединением командует майор Гринёв. Приказы по бригаде отдаю я. И все это захерить может комиссар Мачихин.

— Только он?

— К счастью, только он. Комиссар двести четвертой вместе со штабом и остальными батальонами не смогли перейти линию фронта. Вот и сами посудите — три командира, один комиссар. И все должны коллективно принять решение. Одно решение. А в ситуации, когда…

Тарасов нервно себя хлопнул по коленям.

— Да! Я самоустранился! Я получил приказ фронта. Приказ! Передать командование Гринёву! А я тогда зачем? Скажи мне, обер-лейтенант, зачем я тогда нужен?

Фон Вальдерзее положил ручку на стол и поднял взгляд на Тарасова:

— То есть вы утверждаете…

— Да ничего я не утверждаю, — подполковник внезапно успокоился и обреченно махнул рукой, поморщившись. А потом засмеялся:

— Тепло у вас тут. Даже муха ожила в избе.

— Где, — непроизвольно оглянулся обер-лейтенант.

— У печки. Так вот… Перед атакой на Добросли я и напился в первый раз Спиртом. Закусывать было нечем, правда. Мне тогда и пары глотков хватило. С голодухи-то…

— Герр подполковник, давайте перейдем к делу, — немец снова взялся за перо. — Как вы считаете, почему ваша бригада не получала необходимого довольствия?

— Вы же делали радиоперехваты, неужели не догадались? — ухмыльнулся Тарасов.

— Меня интересует ваша точка зрения… — сухо сказал обер-лейтенант.

— Все просто… Все очень просто!

Начальник штаба бригады майор Шишкин корпел над картой. Корпел, злясь на себя, на штаб армии, немцев и войну вообще.

Вот какой идиот рисовал эту…

Млять, без мата не скажешь.

Ну нет тут дороги. Нету! А на карте есть. И высота 9901 вовсе не здесь должна находиться!

Мать твою, было бы лето ещё можно было бы точнее координаты дать. А сейчас хрен пойми — озеро это или болото? Одинаково снегом занесены. И как проверить, если в этом году сугробы до метра высотой? Хотя похоже, что мы все-таки вот в этом квадрате. Или в этом?

Так…

С юга должно быть озеро, с севера тоже… Хотя нет. Это не озера по карте. Болота. Тогда похоже, вроде. Ну вот точно. Смотрим…

Да, мать твою через горизонт да в седьмое небо! Нет у Чернорученки такого изгиба! По карте нет… В жизни есть.

— Тьфу, блядина ты такая! — Шишкин откинул карандаш, которым он отмечал расположение батальонов и распрямился.

Спина гудела. Уже третий час он пытался понять, где они находятся. И все не сходилось.

Он выскочил из норы, по недоразумению называемой штабным блиндажом бригады, на воздух.

Штаб, ага… Из всего штаба только он, да командиры с комиссарами. Ни тебе толковых данных от разведки, ни тебе оперативного отдела. Адъютант да ты. Да связисты.

Кто гребется в снег и грязь? Наша доблестная… Легки на помине, черт, черт, черт!

— Товарищ майор, через десять минут сеанс связи! — встревоженно напомнил Шишкину начсвязи старший лейтенант Ларионов.

Шишкин кивнул:

— Огня дай!

Ларионов протянул трофейную зажигалку и чиркнул колесиком. Шишкин наклонился. И на секунду дольше, чем обычно, пыхал папиросой над бензиновом огоньком, ловя тепло. А потом засунул руки в карманы штанов. Все-таки хорошо жена придумала — пришить резинку к рукавицам.

— Диктую, старлей! Квадрат… — Шишкин говорил сквозь зубы, держа тлеющую папиросу.

Через пару минут Ларионов шёл к радистам, уже развернувшим свой тяжеленный гроб… У старшего лейтенанта Ларионова жены никогда не было. Он, конечно, собирался жениться. До войны. И даже невеста была. С Киева дивчина. Но не успел. После войны, может быть…. Может быть, поэтому он свои двупалые — для стрельбы — рукавицы потерял в первый же день. А потом снимал с убитых и снова терял. И сегодня утром потерял. Вот, блин же, спать ложился — под голову, вроде положил обе рукавицы. Проснулся — одной нет. Ну, нет и все! И именно правой!

И когда он записывал на коленке координаты сброса снабжения — рука его чуть-чуть дрогнула. Нет, он, конечно, запомнил, что ему говорил Шишкин. Но, когда, подошёл к радисту — просто отдал ему обрывок оберточной — от пачки патронов — бумаги, на которой было нацарапано:

«Курочкину. Ватутину. Прошу в ночь на 19–20 сбросить продовольствие. Координаты квадрат 9081 и разрешить выполнять задачу (Добросли) после получения продовольствия — голодны, истощены. Гринёв, Латынин, Тарасов, Мачихин»

— Передавай, — Ларионов протянул листочек радисту. — Связь есть?

— Есть, товарищ старший лейтенант! Две минуты до связи! — ответил сержант Васенин. — Вы это… Отдохните пока.

Лейтенант кивнул и улегся рядом, под старой берёзой, на которую была закинута антенна. Почему-то, когда долго не ешь, спать хочется, спать… Ларионов прикрыл глаза и тут же вспомнил вкус мороженого в ЦПКИО…

У сержанта Васенина тоже жены не было. И даже девушки, с которой бы поцеловаться, ещё не было. Не нашёл ещё ту, которую целовать хочется. Да все впереди ещё!

Он осторожно развязал узелок на руке. Зубами. Второй кисти уже не было. Осталась где-то в демянских болотах. Но сержант Васенин не ушёл в санбат. Нету тут санбата. Туда только тяжелораненых, вон Петьку туда уволокли, его крупнокалиберный достал. Прям в пузо. А ведь жив, чертяка остался! А Васенин, что? Ну, оторвало левую, ещё же одна есть! Этак, если все в санбаты бегать будут, кто на рации работать останется?

Забавно как — кожа с обмороженного пальца сползла как чехольчик. Сволочь эта кожа — цепляется за бинт.

Сержант машинально сунул указательный палец правой руки в рот, пытаясь откусить отмершую кожу. До связи оставалось ещё секунд тридцать. И ведь откусил. И даже не больно. Это, действительно, не больно. Умерла и умерла! Твою мать, а вот теперь больно стало…

Сержант Васенин, разжевывая кусочек своей же кожи со своего же пальца, долбил по ключу указательным мясом:

«КрчкВтут. Прош в ноч на 19–20 брос прдвльстврдинты кадрт 908…»

— Товарищ старший лейтенант, а товарищ старший лейтенант! — Васенина трясло как цуцика. То ли от холода, то ли от боли в левой руке.

— А? Что? Где? Кто? — вскочил старлей Ларионов, утирая красные, с постоянного недосыпа, глаза.

— Это семь или единичка? — культю из-под полушубка сержант Васенин не доставал. Подбородком показал. Обросшим, правда, не по уставу. Палец же «здоровой» руки держал на ключе. Здоровой, ага…

— Семерка. Видишь же — палочка попереком?

— Извините, товарищ старший лейтенант! Не разглядел!

Ларионов махнул рукой и улегся обратно. В снежную яму, служившую ему и постелью и… Господи, да как же ее звали-то? Киевлянку ту? Нина, Ника?

Васенин же закусил губу и… Да что ж так холодно-то? Трясет всего…

«…7 и рзршить вплнять здачу Дбрсл после плученя прдвстлия — глодн, истщен»

Через несколько минут:

«Повторите передачу!»

Васенин зажмурился. Опять зажмурился. Не впервой…

«КурВат… прдв глд рзрш Дбрсл…»

Трясет-то как! Лишь бы точку с тире они там не перепутали!

«Повторите передачу!»

Сосредоточиться… Держи палец над ключом, держи, тварь!

Васенин облизнул кровь с лопнувшей кожи:

«К О О Р Д И Н А Т Ы…»

Вообще-то этот клочок надо было бы сохранить. Так полагается. Для командования, для истории, для потомков… В сейф бригадный, за печатью и подписями. Для истории. А тут «как полагается» нельзя. Тут надо — как сможешь. … В баню бы сходить…

«Для истории, для потомков… Но это, потомки… Вы как-нибудь там сами в вашей истории разбирайтесь. Мне бы радиограмму передать…» — Васенин ухмыльнулся, представив себе потомков, обсуждающих его, сержанта-радиста.

«Наверно при коммунизме будут жить, на планеты летать, этот как его… Марс!»

Ерунда же какая в башку придёт! Какие, нафиг, ариели с аэлитами?

Работай, сержант, работай!

Через десять минут радист Васенин передал, наконец-то, радиограмму. Прямым текстом. Не морзянкой. И, наконец-то, получив подтверждение о приеме, поджег бумагу и улегся рядом с лейтенантом. Спиной к нему. И толкнув его локтем, чтобы подвинулся. Тот хмыкнул чего-то. Васенин же бездумно стал смотреть на маленький огонечек, протягивая к нему капающую кровь с указательного пальца. Хорошо, что правой руки, кстати. Вот если бы тогда не левую оторвало. Чего бы тогда сержант Васенин делал бы? Или вон снайпер тогда Мишку. В лоб. Убил. Между бровей. Так же и лежит там, в сугробе. Вернуться бы… Похоронить бы.

И сержант Васенин стал вылизывал кусочки кожи, застрявшие между зубов. Жрать хотелось очень.

Этой же ночью «Бостоны» транспортной авиации Северо-Западного фронта сбросили тюки с продовольствием и боеприпасами в темноту демянских болот. Прямо на позиции немцев…

Ещё раз мимо, мимо…

17

— Таким образом, Вы, подполковник, утверждаете, что не принимали участие в разработке операции?

— Никак нет, герр обер-лейтенант. Перед атакой бригадами, вернее моей бригадой и остатками бригады Гринёва, деревни Добросли, в наше расположение прибыл представитель штаба фронта полковник Латыпов. Формально для проведения инспекции, фактически же он стал руководить соединением.

— Расскажите подробнее о Латыпове.

— А что о нем рассказывать? Полковник и полковник. Смелый, решительный, властный. Оперативник. Вместе с ним прибыли так же майоры Решетняк и Степанчиков. Первый — разведчик, второй — авиатор.

— То есть, Николай Ефимович, Вас, фактически отстранили от командования бригадой? Я правильно понимаю Ваши слова? — сказал фон Вальдерзее. — И как вы оцениваете это ммм… положение вещёй.

«Все-таки фриц не по-русски фразы строит, не по-русски…»

— А как тут можно оценить? — ответил Тарасов. — Майор Гринёв фактически сорвал всю операцию. Не смог пробиться через Полометь. Батальон его вышёл к нам фактически безоружным. Винтовки и автоматы. Да и то — не у всех. При этом батальон неизвестно где шатался. Двое суток! За это время гитлеровцы… То есть ваша разведка уже нащупала наш лагерь и стала блокировать его. ещё немного, задержись мы ещё на сутки — нам было бы не вырваться из кольца. Так и сдохли бы на болотах. Прибытие представителей штаба фронта расставило все по своим местам. Мы начали действовать, но вы уже были готовы. А ведь сила десантника — в скорости и неожиданности. Действия же соединения стали предсказуемы… К сожалению… Это не учли ни Ватутин, ни Латыпов, ни, тем более, Гринёв.

— Господин подполковник, а ведь Гринёв не так уж и виноват… — внимательно посмотрел на Тарасова обер-лейтенант.

За время вынужденного ожидания Гринёвской бригады на основной базе саперы выстроили штабной шалаш.

Здоровущий, укрытый сверху парашютным шёлком. С легкой руки разведчика Малеева шалаш стали называть шёлковым. Так и прижилось. В этом «шёлковом шалаше» дневал и ночевал мозговой центр бригады.

После принятия радиограммы из штаба о прибытии полковника Латыпова ждали темноты. Координаторы должны были прыгнуть на парашютах.

И вот уже стремительно темнело. Синее мартовское небо сиреневело, затем чернело, и только красный закат кровавил на западе. «Опять мороз будет» — тоскливо подумал военврач третьего ранга Леонид Живаго. — «Опять помороженные будут. Днем все тает, ночью льдом схватывает. Просушиться бы… Да где? В Малом Опуево только сотню самых тяжелых оставили. А всю ораву только в Демянске можно разместить по домам. А его сначала взять надо. Что там начальство думает?»

Живаго докуривал самокрутку, свернутую из табачной пыли, пополам с прошлогодними листьями. Огонек обжег распухшие пальцы, тогда доктор достал из кармана спички. Взял две палочки и зажал окурочек ими. И снова затянулся.

А из «шёлкового шалаша» вылетел с матом кто-то невысокого роста. В сумерках военврач не разглядел — кто это. Но по голосу догадался — комбриг. И Живаго поспешил удалиться — Тарасов был горяч в гневе.

А потому врач не увидел, что за Тарасовым вышёл Мачихин.

— На, комиссар, читай!

Тарасов сунул Мачихину клочок бумаги:

«Выполнение задачи вы недопустимо затянули. Будете отвечать лично, Тарасов и Мачихин. 19.03.42 Курочкин»

— Мда… — буркнул гигант Мачихин. — Можно подумать мы до этого заочно отвечали…

— Ты, Ильич, подумай, а? Сначала этот придурок прорваться не может, затем шляется неизвестно где, мы людей теряем, скоро уже полбригады поморозится, а теперь мы ещё и затянули? — когда Тарасов кипятился речь его становилась сбивчивой.

— Язык у тебя за головой не поспевает, Ефимыч!

— Расстрелять бы этого Гринёва, к чертовой матери!

Мачихин покачал головой:

— Ох, и кипяток ты Ефимыч, ох, и кипяток… Теперь понимаю, за что тебя арестовали в тридцать восьмом…

Тарасов прищурился и напрягся.

— За язык твой несдержаный, вот за что. Болтал бы меньше, думал бы больше…

— А ты меня, Ильич, не учи и не лечи! И Родина и партия меня простили. И доверили бригаду, и в тыл к немцам послали. А если бы не простили, разве доверили бы? — зло сказал подполковник.

Мачихин успокаивающе похлопал Тарасова по плечу и загудел басом:

— Ишь как ты казенно заговорил-то… Родина простила, партия доверила… Теперь нам это прощение и доверие снова заслужить надо!

— Прости, Ильич… Погорячился… — Тарасов быстро отходил от вспышек гнева, случавшихся с ним все чаще и чаще.

Мачихин только хотел предложить Тарасову вернуться в штаб, как в небо над Невьим Мхом взлётели три красные ракеты. А с севера накатывался неспешный гул тяжелых самолётов.

— Тэбешки! Никак Латыпов со товарищи прибыл? Не ошиблись координатами, надо же!

Тарасов и Мачихин побежали к аэродрому. Если так можно назвать расчищенную полосу в полторы сотни метров шириной и восемьсот метров длиной. Руками, расчищенную, между прочим, помороженными руками саперов, комендачей и всех, остальных, кто боевое дежурство не нес. В том числе, и легкораненые. Сначала раскидали снег, а затем, накинув веревки на бревна, волокли их по взлётно-посадочной полосе, утрамбовывая снег. Адская работа! Зато сейчас «ушки» садятся легко, и даже особо смелые пилоты на «тэбешках» умудряются приземляться на пятачок.

Но сегодня пилоты этих трёх самолётов не рискнули. Два из них снизились до ста метров и вниз полетели грузовые контейнеры, с привязанными оранжевыми лентами. А третий кружил поодаль. Когда транспортники «отбомбились» — третий зашёл чуть выше. И над базой бригады раскрылись три парашюта. Хорошо, что ночь была безветренной…

А через час началось совещание комсостава соединения.

— Доложите обстановку, Тарасов! — с места в карьер взял Латыпов.

— На данный момент бригада потеряла пятьсот девять человек обмороженными ранеными. Из них эвакуации требуют двести тридцать семь человек. Убитых и пропавших без вести около трёхсот…

— Что значит «около», подполковник? У вас, что учет потерь не ведется?

— Точный подсчет пока невозможен, товарищ полковник! Бригада постоянно ведет боевые действия и потери несем ежечасно. И больше всего от холода и голода. Пятьсот раненых было на утро. Сейчас я не могу сказать, сколько из них переживет эту ночь и сколько к ним прибавится к утру.

— Значит вы уже потеряли треть бригады, Тарасов! Бесполезно и бесцельно! Почему не обеспечиваете себя продуктами, как было запланировано штабом фронта? От вас только слезные радиограммы о помощи! У вас тут благородные девицы или советские десантники?

Тарасов опять начал закипать, но смог сдержаться. Лишь зло крикнул:

— Адъютант! Шашлыка принеси. Три порции. Гостям. Они с дороги устали! И чай организуй!

— Ну вот — шашлыком балуетесь, товарищ подполковник! — засмеялся Латыпов, но тут же посерьезнел. — Почему срываете график операции?

— Из-за этого… — кивнул Тарасов на побагровевшего Гринёва. — С ним только в городки играть. Воевать Гринёв не умеет. Бригаду свою проср…

— Выбирай выражения, Тарасов! — вскочил Гринёв и стукнул кулаком по столу.

— А ты лучше мне объясни, где вы шлялись? И почему за твое разгильдяйство должны отвечать мы? — Тарасов тоже вскочил.

Злыми взглядами два комбрига буравили друг друга. Первым отвел взгляд, все же, Гринёв:

— Я не обязан перед тобой отчитываться!

Тарасов заорал на него:

— А ты перед моими бойцами лучше отчитайся, сволота!

— Что?? — взревел Гринёв и схватился за кобуру.

Назревавшей драке помешал Латыпов:

— Смирно! — рявкнул он, тоже вскочив. — С таким настроением воевать нельзя. Вы погубите и операцию, и бойцов, и друг друга. Приказываю! Прошлое забыть до возвращения домой. Будем разбираться там — кто виноват и что делать. Вольно.

Дождавшись, когда Гринёв и Тарасов сядут, продолжил:

— Эвакуацию я обеспечу, со снабжением вопрос тоже решим. Теперь будем думать над операцией по захвату Доброслей.

— Товарищи командиры, разрешите? — в шалаш вошёл адъютант. Перед каждым из гостей поставил крышку от котёлка. На каждой крышке лежал прутик с нанизанным мясом, сочным, шипящим — только что с огня.

— Ну вот, а вы говорите… — улыбнулся Латыпов. Взял прутик, поднес ко рту… И тут на его лице возникла гримаса недоумения. А потом, почти мгновенно, он брезгливо поджал нос:

— Что это?

— Шашлык, товарищ полковник.

— Он же, он же…

— Слегка подтухший. Это мясо с павших прошлой осенью лошадей.

И полковник Латыпов, и Решетняк со Степанчиковым положили мясо обратно. И только тут Латыпов увидел, что и Шишкин, и Гриншпун, и Мачихин, не говоря уже об адъютанте и радистах, сидевших в углу тихо, как мыши, — стараются не смотреть на воняющий «шашлык десантника». Только непроизвольно сглатывают слюну.

— Чай, пожалуйста, — бесстрастно сказал адъютант, поставив три кружки со странным зелёным напитком, — это сосновый. Есть ещё еловый, но этот мягче. Не так смолой отдает. Врачи говорят, от цинги помогает. Так что вы угощайтесь.

Латыпов посмотрел на своих майоров. Кивнул. Те поняли его без слов.

И стали выкладывать из вещмешков богатство — консервы, хлеб, чай, даже круг колбасы.

— Давайте-ка перекусим, товарищи командиры, а потом продолжим. Старший лейтенант! Забери… это! — кивнул полковник на «чай» и «шашлык». Адъютант кивнул.

Через несколько минут стол был накрыт. Жестом фокусника Латыпов достал из своего мешка бутылку коньяка «Двин»:

— Опля! Думаю, не помешает! А только поспособствует… Между прочим, сам комфронта послал!

Совещание шло почти до утра. Утрясали мельчайшие элементы операции. ещё бы… Там, в Доброслях находился штаб всей окруженной группировки врага. Сам генерал Брокдорф со всей своей поганой свитой! Если операция удастся — паника гитлеровцам обеспечена! И наши войска, наконец-то, додушат фрицев в Демянском котле!

И, главное, чтобы гарнизон в Малом Опуево выдержал…

А в Малом Опуево гарнизон сержанта Фомичева готовился к очередной атаке фрицев. Пятой. Или шестой?

Фомичев со счета сбился, честно говоря.

Прошло уже четыре дня с того, как десантники выбили немцев из деревни и обустроили тут базу для тяжелораненых.

Бабы разобрали их по домам. Раненые отлеживались в тепле, обмороженные оттаивали с помощью женской ласки — материнской ласки. Пацанам было по восемнадцать-девятнадцать лет, а в деревне жили, в основном солдатки да матери солдат. Мужиков-то ещё летом забрали. А прошлой осенью вся молодежь — ровно по наитию — ушла на восток. Вместе со колхозным стадом.

Вот ещё бы кормежка нормальная была бы…

Да где там!

Картошка, свекла да капуста. Вот и весь рацион.

Немцы ещё в декабре забрали со дворов всю неэвакуированную живность. Куриц там, коз…

Только Тоньке-агрономше немецкий офицер оставил корову. Мол, больная та корова, сказал. А сам поселился у нее дома.

— Значица, приехали оне. На двух машинах, больших таких. И телеги три. Ходють по дворам, собак стреляют, кошек пинают. А курам башки сворачивают и в телеги. Коз тоже — стреляют и в кузовы. А мы что, кричим, ругаемся — а они тока ржут в ответ, да пинаются. Нюрка как бросится на ахфицера, у нее ж детей пять штуков, солдат ихний — хлоп из ружжа. Нету Нюрки. Детишек — то мы разобрали по хатам. А они собрали мясо — и уехали. Вечером вернулися. Ахфицер к Тоньке пошёл жить. К солдатке-то… Тьфу!

— Агриппина Матвеевна, дальше-то что? — спросил у старушки сержант Фомичев.

— А што? Она, значитца, корову держит — немцев молочком со смятанкой кормит. Ну и нам продает. Не всем, конешно, а тока тем кто заплатить могёть. А кто заплатить-то могёт? Вот нам и покупать-то нечем, ак мы в лес ходили, дрова ей делали. Приташшым вязанку — нам-от стаканчик молочка-то, да… Я-то ладно, котейка да я. Муж-то ещё девять лет помер, когда голод-то был. А детишек, так и не случилось, не дал Господь… Ак я то молочко соседкам, у кого детишки. А Гришка в феврале помер…

— Какой Гришка, тетя Агриппина?

— Да, котейка мой! Залез к Тоньке в хлев, и немец его тамака стрельнул… Он, вишь в ведро свалился, когда лакал!

— Мать…

— Да ладно, сынок, заведу я ещё котейку. А вот детишек-то как бабы заведут, ежели вас на войне поубивают? Охохо… Иди, сынок, чай заботы у тебя военные? Прости старую, каркаю тебе тут под руку…

Агриппина Матвеевна поправила серый платок на голове, повернулась и пошагала, переваливаясь по свои старушечьим делам.

Сержант Фомичев долго смотрел ей в след. Потом поглядел, прищурившись, на желтое мартовское солнышко, и пошёл к позициям.

Хотя весь гарнизон и составлял всего лишь двадцать бойцов — оборону они держали крепко. Спасибо немцам, кстати. На второй день после взятия деревни в одном из сараев Фомичев обнаружил в сарае склад мин. В основном, противопехотных.

Немцы могли атаковать только с одной стороны. С дороги, ведущей к Большому Опуеву. С севера и востока деревню прикрывали поля и леса. С запада — речка Чернорученка и болото Невий мох. И только с юга вела дорога — узкий зимник. Именно эту дорогу Фомичев и перекрыл противотанковыми, густо пересыпав их противопехотками. И в первую же атаку у немцев подорвался там танк. И запер дорогу напрочь. А по полям танки идти не могли — глубина снежного покрова достигала полутора метров. Зима-то была снежной. Немцы пытались пройти пехотой по полям — но и там Фомичев щедро раскидал мины. Да и атаковать, проваливаясь по пояс в снегу, немцы не умели. Так атаковать никто не умеет. Кроме финнов. Финский лыжный батальон и ударил по десантникам позапрошлой ночью. И только трофейный «МГ» с чердака вовремя ударил по цепи летящих по целине финнов. Ночи-то морозные, лунные… Так цепью и лежат, сволочи.

После чего немцы подозрительно притихли.

Даже авиация не долбит! Впрочем, это понятно. Аэродром-то наши ещё в первые дни накрыли.

— Живы, бойцы? — Фомичев спрыгнул в траншею.

— А фиг ли нам, сержант! ещё б табачку с водочкой, можно тут и до Победы прожить!

— Победу нам самим надо сделать, боец… — буркунл Фомичев. — Как тут у вас?

— Тишина, сержант! Солнце греет, птички поют. Весна скоро! Что из штаба, какие вести?

— Никаких, пока. А вы тут не расслабляйтесь. Немец, он хитрозадый. Каверзу точно думает. Ежели что… Я в штабе.

Штабом десантники Фомичева называли единственный в деревне полукаменный дом — низ кирпичный в три слоя, верх деревянный в два бревна. Даже миномётчики немецкие не могли разбить его стены. И узкие окна первого этажа надёжно предохраняли от осколков. Богатей, видать, строил ещё до Октября.

Здесь же и жила давеча Тонька со своим «велетинаром»… Сучье вымя…

Коля Фомичев плотно закрыл дверь. В лицо пахнуло сладким теплом и запахом сушеной свеклы. Как дома. Мамка из морквы и свеклы «камфеты» делала, нарезала долечками и сушила на печке. Сладкиеее…

В подвале десантники нашли мешок свеклы. Сначала так по паре сожрали, потом обо… обделались красно-жидким в сортире. Пришлось делать паренки. Это когда свеклу или ту же морковку, или даже репу — нарезаешь мелкими кусочками, паришь в чугунке, а потом высушиваешь на печке — вкуснейшая вещь! Камфеты, да… Как ириски, которые сержант Фомичев пробовал только раз. В самом Кирове, на вокзале.

А в избе на этот запах не обращали внимания. Бойцы яростно спорили о чем-то.

— А я не женился! Она хотела! Мать хотела! И ее мать хотела! А я не женился! Понял?

— Ну и дурак!

— Дурак, дурак, да? А вот ты мне скажи, женился бы я, а утром в военкомат!

— Ну…

— Жопу гну! Я в деревне последний парень остался. Только малолетки. Да пацаны постарше домой стали вертаться. Вона мать писала — в феврале Митька вернулся. Сосед. Гармонист первостатейный был. А безрукий сейчас. По плечи вырвано все.

— Ну…

— Не нукай! Не запряг! Рук нет, а мужицкий корень на месте! Бабы-то терпеть не умеют. Женился бы я, распечатал бы… А она к Митьке-безрукому. Ладно-то или как?

— Не ладно. А с чего взял, что она к Митьке-то побежит? Он ж ее даже прижать не сможет.

— Бабы — они такие. Прижать не первое дело. Сила мужицкая в другом месте! — Высокий парень у окна нервно колотил по стене крепко сжатым кулаком. — Вот выберусь отсюда — первым делом в банно-прачечный отряд пойду.

— Корнем трясти? — хохотнул кто-то в темноте далекого угла.

— Дура ты! Дура! Я девку голой только на пруду из кустов выглядывал!

— Сам ты дура, Фофанов. Мог бы и не только поглядеть, а и полапать как следует! Женился бы и хорошо.

— Ну уж нет! Вернусь — первым делом под подол ей полезу. Проверять. Целая она или нет.

— А ну не целая — тогда как!

— Убью, — сказал Фофанов. Спокойно так сказал. — Ее убью, хахаля убью и председателя убью.

— А председателя-то за что? — удивился голос.

— А что не доглядел…

— Эх… Да разве тут доглядишь… — вздохнул кто-то ещё. — Как там в песне-то… «И у детской кровати тайком, сульфазин принимаешь…»

— Слышь, Колупаев, я ведь и тебя сейчас прирежу… — Фофанов стал медленно приподниматься.

— Стоять! — Фомичев рявкнул, перекрыв назревающую драку. — Обалдели, что ли? Немец вот-вот атакует, а они тут из-за баб несуществующих решили зубы друг другу посчитать!

— Извини, Фомичев! Тут чего-то Фофанова на воспоминания понесло.

— А ты, зубоскал, и готов поиздеваться, да?

Сержант Паша Колупаев встал из своего угла, тяжело вздохнув:

— Серег, извини, не со зла я!

Фофанов молча кивнул. Потом пожал протянутую руку Колупаева.

— Новости есть?

— Есть, Паш… Выйдем?

Фомичев и Колупаев вышли на воздух. Солнышко яростно наверстывало упущенное зимой, стуча капелью по уцелевшим наличникам.

— Донесение из штаба бригады, Паш. Уходим.

— Куда?

— Обратно на базу. Аэродром готов, эвакуация раненых начинается. Слава Богу, отлежались тут в тепле, подкормились немного…

— Картохой вареной…

— В лесу и картохи-то нет.

— Тоже верно. Прислали кого?

— Нет. Сами будем вытаскивать до базы.

— Звездец… Нас тут двадцать здоровых и сотня раненых! По пятерых на брата! Тарасов чем там думает-то?

Колупаев аж схватился за голову, обдумывая — как лучше эвакуировать раненых.

Фомичев вздохнул:

— Паш… Часть раненых своим ходом доберутся. Тут всего пять километров. На полпути встретят, помогут, дотащат ослабевших.

— А если…

— А если немцы… На этот счет, надо прикрытие оставить. Человек пять. С пулемётом и ПТР.

— Понятно…

Потом сержант Колупаев посмотрел в глаза сержанту Фомичеву и…

— Да, понял, Коль, понял. Я останусь.

— Паш… Я бы, но приказ-то мне…

— Нормально все будет, Коль… До темноты выждем и к вам рванем! По рукам?

Они пожали руки и разошлись — каждый по своим делам.

А ещё через два часа прощались снова.

— Догоняй!

Фомичев надел веревку от самодельных волокуш на грудь и сделал шаг вперёд. На волокушах лежал, так и не пришедший в сознание со дня атаки на Опуево, какой-то неизвестный Колупаеву боец.

Колонна раненых двинулась в лес. Каждый из здоровых тащил такую же, как сержант Фомичев, волокушу. Рядом с каждым шли, пошатываясь, те, кто мог ходить. Шли на запад. Русские солдаты привыкли ходить на запад. Хоть и темна вода в облаках, но и в эту войну — так они надеялись — дойдут до запада. Никто из них не помнил — как родился, никто не знает — как умрет. А женщины смотрели на их бритые, когда-то затылки. Забинтованные, грязные, обросшие затылки. Никто из бойцов не оглядывался. Они отступали на запад.

А какая-то бабушка крестила и кланялась каждому из колонны:

— Святый Боже…

Голова забинтована, глаз нет. Но идёт сам, держась за плечо товарища. И несет винтовку.

— Святый крепкий…

У этого оторвана рука по локоть. Лицо бледное-бледное. идёт. Оглядывается. За ремнем граната.

— Святый безсмертный…

Лежит на волокуше. Смотрит в небо. Глаза пустые-пустые. Голубые-голубые. Открытые. К небу закрытыми глазами не подняться. А пальцы живые. Почерневшие. Обугленные морозом. Стучат, стучат что-то морзянкой по саням.

Старушка хватает проходящих мимо. Сует вареную картошку в мундире. Десантники — кто может — кивком благодарит ее…

И никто не спросит, как зовут бабушку. Сил нет. Безымянные бабушки войны…

— Опять мужикам кровушку проливать… — шептали бабы во след.

Колупаев сплюнул три раза через плечо, глядя на уходящую колонну:

— По местам! Трапезников, Коврига — на левый фланг. Противотанковое возьмите. Васильев, Паньков — на правый. Ждем до темноты плюс час. Потом уходим за колонной.

— Лады, командир! А ты где будешь?

— На чердаке за пулемётом. Если немцы атакуют — Васильев!

— Я!

— Бьешь из противотанкового по бронетехнике. Только когда втянутся на поворот, понял?

— Не дурак, Паш… Понял.

— Я пехоту отсекаю. Да продержимся, парни! Не пройдет тут немец!

Колупаев ещё раз бросил взгляд назад. Колонна уходила в лес. Медленно уходила. Изо всех сил уходила.

— По местам, ребят…

Звонкая такая тишина… Как будто война где-то там, далеко… За лесным полумраком…

Первый разрыв случился, когда он только-только вошёл в бывший их штаб. Сержант рванул на второй этаж. ещё взрыв! Осколки застучали по стенам.

Колупаев упал на пол и пополз к пулемёту. Где-то хлопнул миномёт, застучали автоматы.

Он осторожно выглянул в узкое окно.

Немцы на этот раз поступили…

На дороге стоял танк и время от времени хлопал по деревне фугасными. Лениво так хлопал. Не спеша.

А в атаку шла пехота. Тоже не спеша. Лениво так. ещё и ржут, сволочи… Видно как ржут. А перед немцами идут бабы. И дети. Некоторые на руках. Кричат, визжат… Гады! Глаза бы закрыть, нельзя, нельзя.

Колупаев закусил губу. Пацаны молодцы — ждут, не высоваются, терпят. Небо-то как высоко… Рукой не достать… Смотри! Смотри!!

Толпа прошла по воронкам, оставшимся после предыдущих атак. Сейчас ступят на мины… Немцы остановились. Ждут, ссуки, ждут… Сейчас… Вот уже можно над головами по каскам очередь дать, чуть позже… Чуть…

— Аааааааа!!!! — закричал кто-то в траншеях и бросился вперёд с автоматом наперевес. И тут же упал, сбитый метким выстрелом. Махнул рукой, как птица…. Ага… В белых маскхалатах, за дорогой, лежат ещё фрицы. Хитрые, сволочи! По месту, откуда выскочил то ли Ванька Паньков, то ли Сашка Васильев ударил ещё одним фугасом танк.

Бабы и дети завизжали и попадали на землю.

Паша не вытерпел и вдарил очередью над толпой в самую гущу фрицев. На, ссуки, на! Как тараканы побежали в разные стороны!

Танк стал разворачивать башню, целясь по дому.

— Трапезников, давай, давай же!

Хлопнуло ПТР. Пашка увидел, как высекла пуля сном искр по броне. Смазал, чертяка! Давай ещё раз!

Танк дернул чуть назад, пернув синим бензиновым выхлопом.

Колупаев бил короткими очередями по залегшим фрицам, стараясь не задеть визжащую кучу баб. Самые умные из немцев подползали к этой толпе, поняв, что русский пулемётчик бережет своих.

Вдруг, словно какой-то шуткой, паша Колупаев вспомнил фильм, который показывали им перед самым выходом на задание. «Александр Невский» Там немцы тоже детей в огонь кидали. Песня там была правильная… Как это… Вставайте люди русские, на эээ… славный бой, на смертный бой, вставайте люди русские, парам-пам-пам… Как там дальше?

— Давай, Серега! Давай!

Серега Трапезников не успел попасть. Сделал ещё выстрел, но пуля опять цвиркнула по квадратной башне немецкого танка. Тот ответил новым выстрелом. Чуть промазал, но… Длинный ствол противотанкового ружья изогнуто упал в нескольких метрах от траншеи.

— Ну, фашисты… — Паша метнулся за стенку — раз-два-смена ствола! Потом метнулся к дальнему окну — ушли наши, ушли! И глупо, очень глупо дал очередь по танку. Надеясь попасть по щелям, что ли?

Заскрипела башня. Немец чуть дернул вверх ствол танковой пушки, потом право-влево…

Бабушка в детстве так крестила перед сном.

А потом упала ночь на глаза.

Закончилась она, когда Пашка открыл глаза. Над ним стоял немецкий офицер и зло улыбался, вытирая кровь, текущую с рассеченного лба.

Вставайте, люди русские?

И Паша попытался встать…

18

— Значит и в разработке, и в самой операции, Вы участия не принимали, так герр подполковник?

— Так, господин обер-лейтенант. Не принимал.

— А руководил операцией…

— Майор Гринёв и полковник Латыпов, господин обер-лейтенант.

Фон Вальдерзее был удивлен. Даже более того… Потрясен!

— В вермахте такое невозможно, герр Тарасов. Снимать командира подразделения во время операции это… Это, как минимум, безответственно! А чем Вы занимались все это время?

— Пил. Можете так и записать в протоколе — «Был в запое»

— Вы не шутите, Николай Ефимович?

— Да какие шутки, господин обер лейтенант. Фактически я был арестован. Сидел в отдельной землянке, под охраной четырех особистов и глушил водку.

— Вы, русские, любите этот напиток, я знаю! Кстати, не хотите коньяка? Французского! Такой вы, вряд ли пили в России.

— С удовольствием, господин обер-лейтенант!

Фон Вальдерзее встал из-за стола и подошёл к двери, рявкнув по-офицерски:

— Коньяк. И закуску!

Через минуту появился солдат с подносом, на котором стояла пузатая бутылка коньяка, нарезанный лимон, солонка и сахарница, и тонко порезанная ветчина с черным хлебом. Пожаренным, между прочим! А ведь немец ждал этого момента, психолог, мать его прусскую…

Фон Вальдерзее плеснул коньяка в бокалы. «Интересно, где он в этой деревне бокалы взял? С собой что ли таскает?» — подумал Тарасов.

— Прозит, Николай Ефимович!

— Будем здоровы, господин обер-лейтенант.

— Вы можете называть меня просто Юрген. Прозит!

После ареста Тарасов не пил вообще. До самой войны. И только здесь, в демянских снегах, вечерами иногда выпивал водки. Грамм пятьдесят. Перед сном в снегу. А коньяк он вообще терпеть не мог. Но сейчас выпил и поморщился. «Что «Двин», что «Курвуазье» этот хваленый… Однофигственно клопами воняют…»

От лимона Тарасов отказался, а вот ветчиной закусил. Не удержался. Съел аж два куска.

— Николай Ефимович, — фон Вальдерзее с удовольствием закусил посоленной долькой лимона. Даже раскраснелся… — Вернемся к Доброслям… Командование соединением было в курсе, что десантников там ждали?

— Конечно, нет, Юрген. Но я понимал, что атака будет не такой легкой, как ее рисовал Гринёв. К сожалению, я был прав.

— К сожалению? — приподнял брови немец.

— Для меня — да!

Чувство тревоги не оставляла Мачихина. Вроде все шло по плану — батальоны четырьмя колоннами обходили Добросли — с запада и юго-запада идут первый и второй батальоны. Третий и Гринёвцы — с востока. Четвертый прикрывает тыл атакующих. Почти две тысячи десантников скользили по снегу в самое сердце котла.

Но смутная тревога грызла и грызла комиссара. Ссора между Гринёвым и Тарасовым ни к чему хорошему привести не могла. А как примирить их — Мачихин так и не придумал. Впрочем, если операция удастся, все обиды останутся в прошлом.

Должна удастся. Должна! Непременно! Бойцы уже набрались боевого опыта. С продуктами, правда — беда. В лучшем случае, две трети нормы получают. Ничего — возьмем Добросли…

Жаль, погода ненастная. Поддержки с воздуха не будет. Как Латыпов и Степанчиков ни просили, штаб фронта ответил, что тучи разгонять не умеют. А вот фрицы летают… Над самыми деревьями транспортники туда-сюда сновали вчера весь день.

ещё один момент серьезно напрягал и Мачихина, и Шишкина, и Тарасова.

Разведгруппа вчера наткнулась на финских лыжников. Опытные звери. Хорошо, без потерь отошли. Один легкораненый не в счет. Но к Доброслям подойти не удалось. Это плохо. Плохо и то, что немцы могут предпринять меры предосторожности. А может это был просто случайный дозор? Прав Тарасов, ох прав — сила десантника в скорости.

— Товарищ комиссар, слышите? — внезапно остановился Малеев. — Стреляют! И густо стреляют!

— Черт… — выругался Мачихин. — Был же приказ в бой до начала атаки не вступать! До Доброслей ещё пять километров! Что там произошло?

Стрельба разгоралась все сильнее и сильнее, она слышалась уже и с других направлений.

Комиссар побежал вперёд, ругая себя за то, что не придал вчера значения донесению разведчиков.

— Кукушки! По кукушкам, твою мать, бейте! — Мачихин узнал в суматохе ночного боя голос комбата-два — Ивана Тимошенко.

Автоматная очередь вспорола снег, комиссар рухнул плашмя, выворачивая ступни в лыжных креплениях. Потом пополз дальше.

— Комбат, комбат, Тимошенко! — заорал он дьяконским басом, перекрывая грохот боя. — Какого тут у вас!

— Немцы! Практически кругом. Кукушки на деревьях сидят, головы поднять не дают.

— Может быть, дозоры, комбат? — предположил комиссар, понимая уже, что это не так. Ответом ему были хлопки миномётов.

Немцы готовились встречать десантников. «Измена?» — мелькнула мысль. Но комиссар тут же отбросил ее, как нелепую. И пополз обратно, к Тарасову. Пятясь как рак и оглядывая плюющийся огнём и смертью черный лес. Некоторые мины взрывались вверху, задевая толстые ветви и тем страшнее они были для десантников, залегших в снегу. А некоторые шлепались в сугробы и только шипели паром. Одна такая упала рядом с Мачихиным, обдав лицо снежной пылью. Он замер на несколько мгновений, крепко зажмурившись. А потом снова пополз в тыл. Выбравшись из зоны обстрела, встал и побежал, что было сил.

До Тарасова, сидевшего у радиостанции, добрался минут через пятнадцать.

— Ефимыч, что происходит? Второй батальон в засаду попал! Как у других?

— Тоже самое, первый в огневом мешке застрял на Явони, третий напоролся на линию окопов вдоль дороги. А сволочь эта опять пропал! — резко бросил Тарасов.

— Какая сволочь? — сначала не понял Мачихин. — Гринёв?

— Ползет где-то как черепаха. С Большого Опуево немец тоже ударил. Считай, что в окружение попали.

— Спокойно, подполковник… Разберемся, — подошёл Латыпов. — Гринёв посыльного прислал, докладывает, что напоролся на танки.

— А по рации сообщить — не судьба? — зло сказал Тарасов.

— Говорит, батареи сели.

— Мозги у него сели!

— Запрашивай фронт, подполковник! Без авиации ляжем тут. А с Гринёвым позже разберемся!

И в штаб фронта полетела очередная шифрограмма: «Курочкину, Ватутину. Прошу прикрыть авиацией в течение двадцать второго марта район Добросли. Бой затягивается на день. Латыпов. Тарасов»

Мимо потянулись первые раненые. Одни шли сами, других тащили на волокушах.

Вдруг двое десантников, тащивших раненого, увидев командиров, резко взяли в сторону, словно стремясь скрыться в лесу.

Тарасов побагровел от гнева и бросился за дезертирами. За ним побежал и Мачихин.

— А ну стой, стой, кому говорю!

Те прибавили шаг, тогда комбриг выхватил пистолет и выстрелил в воздух.

Десантники остановились и один из них сказал, дрожжа голосом:

— Товарищ подполковник, не подходите, прошу, не подходите…

— Ах, ты! — Тарасов вскинул пистолет, но Мачихин ударил его по руке. А потом кивнул на волокуши.

На них лежал бледный парень, так закусивший губу, что по щеке сползала струйка крови. А из правого бедра торчал хвостовик немецкой мины-пятидесятки.

— Чего бежали-то? — не понял Тарасов.

— Товарищ подполковник, не разорвалась она… Вы уж отойдите, от греха подальше.

И, не дожидаясь приказа, осторожно потащили волокуши в сторону госпиталя.

Тарасов и Мачихин долго смотрели им вслед. Молчали. Только комиссар покачал головой. Захотел что-то сказать, но передумал Потом синхронно они развернулись и пошли обратно.

Думать. И решать — что делать. Прорываться дальше сквозь заслоны или отходить на базу?

Латыпов же сообщил, что фронт не отвечает, что батальон Жука упрямо прогрызает дорогу вперёд, и вот-вот пробьется на окраины Доброслей, второй батальон залег в лесу, а третий никак не может дорогу перескочить. Гринёв на связь не выходит. Четвертый продолжает сдерживать атаку немцев от Большого Опуево.

Одного мощного удара не получилось. Операция распалась на несколько отдельных боев, никак не связанных друг с другом. Боев жестоких и кровопролитных…

Четыре переводчицы сидели у костра, дожидаясь, когда закипит вода в котелке. Хотелось спать, но сон не приходил. Бригада ушла на юг, «Добросли воевать!» — как выразился муж Наташи Довгаль — лейтенант Митя Олешко. А комендантский взвод и переводчиц оставили у бригадного госпиталя. Хотя они и рвались в бой, но комиссар бригады приказал им остаться. Пленных, мол, и потом можно допросить, а ненужный риск — ни к чему. «Глазки и ушки вы наши!»

Приятно, конечно, но обидно!

Больше всех волновалась Наташа. Быть замужем — это значит волноваться за двоих, а может и за…

— Наташ, а Наташ! Расскажи, как там…

— Где? — не поняла она, задумавшись.

— Ну… Ну, замужем!

Наташа тихонечко улыбнулась.

— Наташ, не томи! — глаза Любы Манькиной горели извечным женским любопытством.

— Ласково, Люб, нежно и ласково!

Ветки в костре уютно потрескивали.

— А как вы… Ну это…

— Любопытной Варваре нос оторвали! Замуж выйдешь — узнаешь! Заварку лучше доставай. Чаю пошвыркаем, — отмахнулась от любопытной подружки Наташа.

Манькина запустила руку в вещмешок, пошуршала там и вытащила кисет, в котором, в отличие от мужиков-курильщиков, хранила чай.

— А говорят первый раз больно, да?

— Люб, отстань от Наташки! — сказала Вера Смешнова, переводчица из третьего батальона. — Ну чего докопалась? Мужик у нее под пули ушёл, а ты?

— А я чего, — сыпанула Любка заварки в кипяток. — Наташка вон счастливая какая ходит. А я, поди, мужика и не узнаю никогда. Вон и сколь поубивало уже. Я и влюбляться-то боюсь. Ну, как убьют!

— Когда любишь — самой умирать не страшно. За любимого страшно, Люб! Вот я тут сижу, а он, может быть, уже раненый где-то лежит…

— Тьфу, тьфу! Ты что говоришь-то, Наташ! Накликаешь же! — Манькина постучала по полену. — Нельзя так говорить!

— Ты, Люб, комсомолка, а чего тогда суеверная такая? — сказала Вера.

А Наташа только вздохнула:

— У меня сахар есть, держите, девчат! — протянула она заветный мешочек.

Вдруг, молчавшая до этого, Зина Лаптева привстала:

— Слышите? Кажется, бой начался!

И впрямь. С юга донеслись звуки стрельбы, а потом и разрывов. Грозный грохот войны. И сон пропал совсем. Слишком уж тревожно стучали сердца в такт зловещей музыке далекого боя.

— Что-то рано начали… И слышно хорошо. Близко совсем…

Девушки замолчали, вслушиваясь в канонаду.

— А у меня парень ещё летом пропал без вести, в сентябре извещение пришло, — сказала Вера. — Вот я и пошла добровольцем, в тыл просилась к немцам. В разведшколу. Думала, вдруг найду его в плену…

— Ну, вот ты и в тылу немецком…

Вера только вздохнула в ответ. Потом допила чай и сказала:

— Девочки, я в туалет. Кто со мной?

Холод, постоянный холод. Днем и ночью. В результате, как ни спасайся, цистит. Это в лучшем случае, если чего другое, женское не отморозишь. Достаточно кружки чая выпить — и все, уже прижимает внизу живота. И жжет. А бежать некуда — кругом мужики. И какими шалями не обматывай живот и поясницу…

— Я с тобой, — сказала Наташа. — Девчат, подождете?

Отошли подальше от лагеря.

— Давай подержу, — Вера взяла наташкин «ППШ». Неудобно с автоматом в кустиках присаживаться в сугроб. Да ещё снимать полушубок, расстегивать комбез, вытаскивать из вещмешка вату…

— Вер, я все. Давай покараулю.

Наташка отошла чуть в сторону, по натоптанной уже девчонками тропинке. Это ее и спасло.

— Хальт! — с разлапистых елей слетел снег, обсыпав вышедших из-за деревьев немцев. В белых маскхалатах, белых касках, с оружием, обмотанным бинтами.

— Верка, немцы! Скорей! Скорей, Верка! — Завизжала от испуга Наташка и выпалила очередью из одного их автоматов. Конечно, не попала. Держа две тяжеленных железяки, с одной руки — редкий мужик бы попал. Пули ушли куда-то вверх. Но немцы попадали, заорав и открыли пальбу.

Пули свистели и шипели, взбивая снежные фонтанчики. Наташка упала тоже, ткнувшись лицом в сугроб. Потом приподнялась на локтях и дала короткую очередь. ещё одну…

— Верка! Верка!

— Наташка, беги!! Аааа!! — и крик внезапно оборвался. Довгаль встала на колено и от отчаяния выпустила сначала один диск, а потом другой в сторону фашистов, а потом побежала к лагерю. За подмогой.

Она так и не узнала, что случилось с Верой. Потому что этот немецкий взвод был не один. Лагерь раненых атаковали с трёх сторон, воспользовавшись тем, что бригада вся ушла на юг.

Немцы знали об операции, как позже сделали вывод старшие командиры. Знали время, знали маршруты, знали силы. Но это будет позже, а сейчас раненые, врачи, фельдшера и комендантский взвод отбивал атаку немецких егерей.

Раненые в руки — стреляли с одной руки.

Раненые в ноги — привалившись к деревьям.

И ведь отбились! Немцы не рассчитывали на такое сопротивление. Рассчитывали, что можно накрыть тыловую базу, пока сама бригада погибает в огневых мешках у Доброслей. Рассчитывали, но…

Но разве может немецкий ум просчитать русский характер? Разве можно учитывать при планировании операции, что ослепший от осколочного ранения в голову сержант Кокорин будет кидать гранаты на слух? Что ходячие раненые могут встать и пойти в штыковую контратаку? А неходячие — с ампутированными ступнями — поползут за ними вслед…

И егеря побежали. Слишком это страшно, видеть, как на тебя бежит — бежит? ковыляет, шатаясь! — русский десантник, обнаженный по пояс, со свежеокровавленными бинтами груди, а по подбородку стекает красная струйка из разорванного пулей рта. И блестит тесак винтовки, ходящей ходуном в ослабевших руках. Это страшно. Правда, страшно. Кажется, что прав был великий Фридрих — убей, а потом толкни. Иначе русский не упадет.

И немцы отступили.

И только после этого техник-интендант третьего ранга Наталья Довгаль бросилась туда, где осталась Вера.

Но там ее не было. Снег на поляне был истоптан, кое-где рябиной краснели капли крови.

— В плен попала… — сказал кто-то за спиной.

И напрасно Наташка кричала на бойцов, плакала, рыдала, уговаривала…

Без приказа Тарасова комендантский взвод не мог оставить базу. А комбриг вернулся только к вечеру. Усталый и подавленный. Как и вся бригада. Равнодушно выслушал Наталью и…

— Вернитесь в расположение своего батальона.

А потом отвернулся.

Наташка полночи проревела, уткнувшись в плечо Димке. Она не знала, что было ещё не поздно… И это хорошо, что не знала…

…Вера не успела даже натянуть ватные штаны, когда прямо перед ней выскочил немец, и сразу прицелился ей в лицо. Но опустил ствол и заржал во всю пасть, обнажив желтые, прокуренные зубы:

— Дитрих! Тут баба русская ссыт!

— Хватай ее!

А потом началась пальба.

— Наташка, беги! — завизжала она, но тут же была сбита ударом кулака в лицо и потеряла сознание.

А пришла в себя на полу в какой-то избе. От пинка под ребра:

— Приехали, большевистская шлюха! — над ней, склонившись, стоял тот самый немец с лошадиными зубами. — Не люблю трахать бесчувственных девок. Надеюсь, ты горячая кобылка? Не разочаруешь нас?

Ответом ему был гогот других солдат.

Немец подхватил ее и поставил, привалил к стене. А потом достал нож.

— Юрген, не режь ее! Я мертвых баб не люблю! — крикнул кто-то из немцев.

— Заткнись, Дитрих! Я знаю, что делаю!

А потом стал срезать с нее одежду. Она дернулась было, но получила крепкую пощечину

Она закрыла глаза, тихо сходя с ума от неизбежного кошмара…

— Как капуста! Смотри, сколько одежды! — засмеялся кто-то.

— Вот черт! Она вшивая! — отшатнулся сдиравший с нее белье немец.

— А мы ее помоем, Юрген!

С девчонки стащили остатки белья и потащили ее на улицу. Голую. Прикрывавшую себя только руками. Почему-то ей не плакалось и было тепло. Как тогда, в прошлом мае, когда она целовалась с Юркой, под только расцветшей сиренью, мама тогда ругалась до полночи, а она ведь только целовалась и ни-ни…

Ведро ледяной воды обожгло нежную девичью кожу. Потом ещё одно. И ещё. Со всех сторон. Но она все равно не плакала. Глаза ее смерзлись, как и сердце.

…- Юр, ты меня правда любишь?

— Правда! Вот сдам экзамены, пойдем к председателю — пусть расписывает!

— Может подождем до октября? Урожай соберем…

— Быстрее хочу…

— Торопыга ты мой…

…- Мой ее тщательнее, Юрген! Я не хочу от нее тиф подхватить!

Окатив ещё одним ведром ледяной, только что из колодца, воды немец удовлетворенно сказал:

— Ну вот, теперь она арийские тела не осквернит! Замерзла? Холодно? — пнул он ее по ноге.

Вера не ответила. Только упала на колени от удара.

— Какая торопливая! Потерпи! — немец схватил ее за волосы и потащил за собой в избу. Она больно ударилась лицом о дверной косяк. Но чувствовала не боль…

…Боли не было. Было так сладко, так счастливо, что… что слезы текли сами собой. Юрка, сильно испугавшись, утешал ее, гладил по мокрым щекам, целовал, шептал всякие глупости. Самая нежная ночь в году, самая короткая. Самая сумасшедшая. Русские женщины — самые целомудренные в мире. Слишком короткие ночи летом. Слишком холодные — зимой. Но только не сегодня, только не сегодня.

— Хороший мой, иди ко мне…

— Иди сюда, шлюха! — немец нагнул ее, навалив голой грудью на стол, залязгав пряжками за спиной. Потом навалился телом, прижав к клеенчатой скатерти. Она услышала табачное, зловонное дыхание, открыла глаза и… Увидела брошенный кем-то тесак, с налипшими на него кусочками тушёнки. Свиной? Говяжей? Она схватила этот тесак и молча ударила себя в низ живота, пробив самую нежную свою плоть. Тесак пробил ее и воткнулся в самое вонючее немецкое место.

Убивали ее долго. Сначала просто пинали, потом вытащили на мороз, отрезали тем же тесаком груди, завернули руки за спину и так подвесили. Потом…

А она улыбалась беззубым ртом.

Она вернулась в ту ночь — с двадцать второго на двадцать третье июня. Мама утром не ругалась, когда Вера провожала Юрку на фронт. Мама плакала. Как плакала и в октябре, когда Вера ушла добровольцем. Говорила, что у войны не женское лицо.

Мама была права.

У войны не женское лицо. У нее вообще нет лица.

У войны страшная, кровавая, жестокая харя.

19

— Конечно мы знали, Николай Ефимович! Ваши частоты нам были известны. Шифры тоже мы читали легко. Увы для вас, к счастью для нас!

— Это да, для вас к счастью… — ответил Тарасов.

— Что же произошло дальше, господин подполковник?

— Во время операции под Доброслями майор Гринёв был легко ранен. После чего был эвакуирован в тыл.

— Вы видели его?

— Нет. Об этом на совещании Латыпову и мне доложил комиссар двести четвертой Никитин. Сам же Гринёв так и не появился.

— Кстати, как вы, господин подполковник, относитесь к институту комиссаров?

— Отрицательно. В армии в основу должен быть положен принцип единоначалия. Если приказ командира может кто-то отменить — это не армия. Это балаган. Хорошо, если у командира с комиссаром — взаимопонимание. Но… Этого сложно добиться, понимаете, Юрген?

— Конечно, лично я вижу в институте комиссаров — элемент контроля коммунистами над армией, — фон Вальдерзее флегматично жевал бутерброд с ветчиной. — Насколько я понимаю, Сталин так и не доверяет Красной Армии, после процессов тридцатых?

— Это вы, герр обер-лейтенант, у Сталина и спросите…

— ещё спросим, господин подполковник, ещё спросим…

Тарасов едва сдержал ухмылку:

— Юрген, но вермахт тоже находится под контролем НСДАП? Не так ли?

— Нет. Не так. Конечно, у нас есть политические руководители — они следят за поддержанием национал-социалистического духа, но моей работой из политиков никто не руководит.

— Юрген, вы уверены?

Фон Вальдерзее аж поперхнулся ветчиной:

— Интересно, кто из нас допрашиваемый? Итак, почему ваше военный совет принял решение уйти под Игожево?

Тарасов вздохнул…

Раздавленные неудачей в главном бою все операции, десантники разбредались по своим шалашам. А в штабе шёл горячий спор. Что делать дальше?

Немцы уже обнаружили расположение лагеря — сегодняшняя атака полевого госпиталя подтвердила это. Понятно, что это была разведка боем. Но отсюда следует, что промедление подобно смерти. Необходимо сниматься и уходить. Но куда уходить, имея на руках двести раненых, из которых половина — тяжело? Тащить на себе? КУДА??

— Гринёв! Тварь! Ты, где был, где был? — Тарасов вскочил с берёзовой чурки, заменявшей стул, когда комбриг-двести четыре вошёл в штабной шалаш.

— Подполковник, успокойтесь! — крикнул на него Латыпов.

А Гринёв побледнел и схватился за раненое плечо. Несколько картинно, правда, как показалось Мачихину. Гринёва поддержал его комиссар — Никитин.

— Вы слова подбирайте, Тарасов, — почти крикнул Никитин. — Видите, Георгий Захарович ранен!

Гринёв, поморщившись, сел за дощатый стол. Потом он погладил себя по плечу и бесцветным голосом начал:

— Бригада попала на замаскированные огневые точки — вкопанные танки. И кинжальный фланговый огонь крупнокалиберных пулемётов…

— Положить десантников за зря? Увольте! — рявкнул на Тарасова Никитин.

— Была бы моя воля — уволил бы в расход, товарищ полковой комиссар! Доклады тут не надо докладывать. Надо приказы выполнять!

— Спокойно, подполковник. Все же двести четвертая имеет боевой опыт — и Болград с Кагулом в Молдавии, и бои с белофиннами в составе Пятнадцатой армии, — остановил Тарасова Латыпов.

— А эти тут причем? — презрительно кивнул в сторону Гринёва и Никитина Тарасов. — Они, что были там?

— Ефимыч, спокойнее… — шепнул ему Мачихин.

А дневальный подбросил ещё одну охапочку дров в печку-чугунку. Она защелкала, затрещала, и чайник снова забурлил кипятком.

— Ещё раз говорю! — встал Латыпов. — Полеты будем разбирать дома. Давайте решать. Что. Делать. Дальше.

Полковник раздельно, почти по слогам, произнес последние слова:

— Шишкин, доложите обстановку.

— Южный берег реки Явонь немцами сильно укреплен. Дзоты. Закопаны танки. Окопы в полный профиль. Вдоль берега дорога Демянск-Старая Русса. По дороге курсируют бронетранспортеры. В Лесистых участках — дозоры по пять-семь солдат. Саму дорогу постоянно чистят мирные жители из Демянска, Доброслей, Игожево и других населенных пунктов. Разведка обнаружила, что в Игожево расположен штаб восемьдесят девятого полка и семьсот седьмого штрафного батальона. И какой-то генерал…

— Это когда Малеев там генерала обнаружил? — удивился Латыпов.

— Позавчера ещё, товарищ полковник! — ответил майор Шишкин. — Лежали в засаде, наблюдали как старик в штанах с лампасами зарядку делал. Взяли ефрейтора из дозора, но тот помер случайно, прежде чем о генерале рассказал.

— Случайно? — засмеялись командиры.

— Перестарались, — буркнул начштаба. — Виновные наказаны.

— Как? — спросил Латыпов.

— Трое суток гауптической вахты с отсрочкой приговора до окончания операции, — продолжил Шишкин. — В Демянске же, как минимум два батальона пехоты, плюс полк СС дивизии «Мертвая голова», плюс шесть батарей ПВО у аэродрома… Считаю целесообразным выступать на Игожево.

«Если идем под Игожево — это шанс Гринёву отвертеться от ответственности…» — подумал Мачихин и посмотрел на своего комбрига.

— Демянск нам сейчас не взять, — внезапно сказал Тарасов. — Моральный дух в бригаде — ниже бруствера. Голодные, истощенные, ни одного полноценного победного боя. И вот ещё… Что штаб фронта скажет по поводу изменения плана?

— Самодеятельности не будет, — отрезал Латыпов.

— Это хорошо, — буркнул Тарасов и, не удержавшись, покосился на Гринёва. Тот сделал вид, что не заметил намека. Только потер плечо и поморщился.

— Если штаб фронта добро не даст — атакуем Демянск всеми силами с юго-запада, Латыпов тоже сделал вид, что ничего не заметил.

Добро было получено.

Через час.

ещё через час десантники вышли из лагеря в сторону деревни Игожево. Первым шёл батальон под командованием капитана Жука. Батальон должен был оседлать дорогу Демянск-Старая Русса и создать коридор для прохода всей бригады на юг. Усилили его пулемётной ротой и ротой разведки.

А с полевого аэродрома эвакуировали ещё пятнадцать человек.

Коридор пробить удалось. Небольшой — шириной всего восемьсот метров.

И ждали подхода бригады, отбивая одну атаку за другой. На дороге уже горел немецкий танк и три бронетранспортера. Поле было усеяно фрицами. Приданные первому батальону разведчики даже умудрились взять в плен немца, оказавшегося шарфюрером из дивизии СС «Мертвая Голова». Ну или «Тотенкопф», если хотите.

Немец был здорово напуган, когда его допрашивали — злые, небритые, осунувшиеся лица русских не обещали ничего хорошего. Выяснить у шарфюрера удалось немного. Атаки здесь немцы не ожидали. Более того, надеялись, что советские десантники уйдут обратно, в болото, где их можно будет блокировать и уничтожить. А тут неожиданный бросок русских там, где их не ждали. Но теперь эсэсовцы подтягивают резервы, силами до одного полка. И ждать их нужно с минуты на минуту.

Поэтому комбат Иван Жук грязно ругался на связь и требовал от радиста вызывать и вызывать штаб бригады. Но Тарасов не отвечал.

На мат Наташа не реагировала. Уже привыкла. И когда немца расстреляли — тоже была спокойна. Просто не обратила внимание на сухой, негромкий выстрел пистолета. А может и просто не услышала, привыкла к стрельбе.

— Небо светлеет… — опять ругнулся Жук. — День ясный будет, скоро фрицы авиацию кинут.

— Кердык нам тогда, капитан, — спокойно посмотрел на восток комиссар батальона Куклин. — Но без приказа отходить не имеем права.

— Да знаю я, комиссар. Иди лучше бойцам объясни — почему они тут гибнут ни за что!

Куклин, уже пошедший было к позициям, остановился и посмотрел на Жука:

— За Родину, капитан, за Родину.

Капитан отвернулся и зло сплюнул. За Родину не погибать надо. За Родину побеждать надо.

Вдруг с западного рубежа прорыва закричали:

— Комбат! Где комбат? Связной из штаба бригады!

Капитан бросился навстречу бойцу.

Он протянул Жуку лист вырванный из блокнота, на котором неровными карандашными каракулями было начеркано:

«Батальону отходить на старую базу. Обеспечить эвакуацию раненых с аэродрома. Продолжать громить гарнизоны противника. Мачихин». Подписи Тарасова почему-то не было.

— Что там происходит, комбат, как думаешь? — спросил Жука Куклин, когда батальон стал отходить в лес. Сумерки уже таяли под первыми лучами мартовского солнца.

— А черт его знает. Начальство друг с другом дерется, а мы с врагом. Вот и весь сказ, комиссар.

Куклин попытался что-то сказать, но не успел. пулемётная очередь разорвала воздух над головами десантников. Жук оглянулся. К месту боя подошла колонна грузовиков, из которых выпрыгивали эсэсовцы в белых куртках. Затем надевали лыжи и бросались в погоню за уходившим батальоном.

«А грамотно в цепь разворачиваются, быстро!» — машинально ответил он. «Хорошо, что мы успели с поля уйти…»

— Бегом, бегом, бегом! — закричал комбат, подгоняя усталых десантников. — Олешко, оставь два пулемёта, пусть задержат фрицев!

— Есть, товарищ капитан, — младший лейтенант лихо развернулся на лыжах и, отбежав чуть в сторону, прислонился к сосне. Затем достал карту, сверяясь с местностью, чтобы выбрать пулемётные позиции.

Воздух наполнился грохотом и визгом смертоносного металла. Вы слышали, как страшно стучат осколки по деревьям? Как шипят пули в снегу? А звук попадания пули в плоть человека не описать… Он какой-то глухой, тупой и хлюпающий одновременно. Страшный…

Младший лейтенант сполз по сосне на снег. И дал очередью по немцу, выскочившему из кустов. Потом ещё по одному.

— Митька! — закричала Наташа, посчитав, что он ранен и бросилась к нему.

— Довгаль стой! Стой, кому говорят! — заорал ей вслед Куклин. — А ну, бойцы, на помощь! Четверо десантников бросились к младшему лейтенанту, но тут же залегли. Между сосной и густым подлесником была полянка метров пять лишь шириной. И эта полянка превратилась в кипящую смертью стену огня.

— Жив? — перекрикнула Наташа грохот стрельбы.

— А что мне будет! — улыбнлся ей муж. — Жив и даже не ранен! Прикрой со спины!

Они развернулись в разные стороны и открыли огонь, по окружающим их эсэсовцам. Да и ребята помогли, отстреливая немцев. Теперь уже залегли и фрицы. А когда в них полетели гранаты, те вообще поползли назад.

— Отбились, Наташка! Отбились! — яростно улыбнулся Олешко. — Молодец ты у меня!

— Да ну! Просто надоело эту тяжесть таскать. Вот, только одна осталась, — показала она ему ручную гранату.

— Прибереги, пригодится! — и Митя крепко-крепко поцеловал ее.

— Лейтенант, лейтенант! Отходите, мы прикроем! — закричали им бойцы.

Всего-то пять метров пробежать. И уже спокойных пять метров. Митя разогнулся, встала со снега и Наташа.

Она сделала несколько шагов и вдруг — нет, не услышала. Разве в бою услышишь выстрел снайпера? — почувствовала, что…

Младший лейтенант Олешко лежал, обагривая кровью истоптанный, грязный снег.

— Митька-а-а! — закричала она и бросилась обратно. Споткнулась, запутавшись в лыжах, встала на колени и поползла к нему…

…- Я ей кричу — уходи, мол, уходи! А они кричит, планшетку заберу только. А в глазах ни слезиночки. Сухие глаза-то. А лицо белое, белое.

— Боец, ты мне не стихи читай, а доложи, почему на помощь не пришли? — Жук сидел у костра и старался строго смотреть на бойца. А на душе у капитана скребли кошки. К мужским-то смертям на войне привыкнуть сложно, а уж к девичьим-то…

— А она маскхалат лейтенанту разорвала и кричит: «Помогите кто-нибудь!» Мы только встали, а тут немец минами начал кидаться. Видать, развернулись как раз. И первым же разрывом… Я голову-то приподымаю — нету их. Только яма черная дымит. Ну, шапки поснимали и батальон догонять.

Жук покивал, задумчиво посмотрел на свои руки, зачем-то повертел ими…

— Вот и все, товарищ капитан.

— Иди, Александров, иди.

Потом комбат встал. Посмотрел в ночное небо. Захотелось завыть на луну. Но он пересилил себя и, скрипя мокрыми валенками по снегу, отправился обходить свои роты, вернувшиеся на старую базу, что на болоте Невий Мох.

По официальным данным:

Довгаль Екатерина Ивановна, техник-интендант второго ранга, переводчица, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, пропала без вести 27.03.1942 в районе деревни Пекахино Демянского района Ленинградской области. Мать — Довгаль Анастасия Лукинична. Домашний адрес: Ярославская железная дорога. Станция Икша. Поселок Ртищево, дом 11.

По воспоминаниям выживших десантников ее звали Наталья. Звание — техник-интендант третьего ранга.

Олешко Дмитрий Михайлович, младший лейтенант, командир взвода первого батальона, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, убит 27.03.1942 в районе реки Полометь. Призван Щербиновским РВК. Отец — Олешко М.Д. Домашний адрес: Краснодарский край, Щербиновский район, г. Щербиновка.

В тысяча девятьсот девяносто девятом году Митю Олешко и Наташу Довгаль нашли поисковики из Кировской области. Вместе. В одной воронке. Она так и лежала на нем сверху, прикрывая от осколков.

Перезахоронены в городе Демянске Новгородской области.

Коса у нее длинная была… Сохранилась, да…

20

— Перед атакой Игожево, я решил отомстить Гринёву, — продолжал Тарасов. — Он сорвал атаку на Добросли — пусть под Игожево отдувается сам. Бойцов у него было около пятисот на тот момент. Мог справиться. А мы ударили на Старое Тарасово.

— Погодите, господин подполковник, вы же говорили, что Гринёв пропал под Доброслями? — наморщил лоб фон Вальдерзее.

— Да? Простите, у меня плохая память на даты. Лично я его не видел после Доброслей. Может быть, он исчез позже, а, может быть, двести четвертой под Игожево командовал комиссар Никитин. Мне не докладывали.

— Понятно… Между прочим, под Игожево ваши атаковали относительно удачно, а вот под Старым Тарасово, ваша атака опять не получилась. Почему? Объясните сей момент!

— Ну я же говорил, что был фактически отстранен от командования бригадой. Полковник Латынин…

— Фактически. А формально?

— Формально с меня никто ответственности не снимал. Я понимал, что по возвращению в советский тыл мне грозил трибунал. И расстрел, по законам военного времени. В таких случаях всегда ищут козлов отпущения.

Обер-лейтенант задумался. А потом задал неожиданный вопрос:

— Кто же, по-Вашему, господин подполковник, истинный виновник провала операции?

— Относительного провала, герр обер-лейтенант! — самолюбиво прищурился Тарасов. — Все-таки, наши бригады нанесли вам урон и урон, порой, не малый. Тридцатая пехотная дивизия была фактически заперта нами, когда мы блокировали дорогу у Малого Опуево. Уничтожены десятки гарнизонов, складов с боеприпасами, вооружением. К сожалению, мне неизвестны потери ВАШИХ войск.

— Обычные потери, господин подполковник. Неизбежные на войне, — пожал плечами обер-лейтенант.

— Неизбежные, да! То-то вы после Игожево и Тарасово как с цепи сорвались, не давая нам продыху.

— Приоткрою вам тайну. В Игожево был ранен начальник штаба двенадцатой пехотной дивизии. А командир дивизии…

— Убит? — отрывисто спросил Тарасов?

— Нет… Был эвакуирован в одном нижнем белье, — тонко усмехнулся фон Вальдерзее. — После чего был сильно зол!

Тарасов юмор «эвакуации» оценил:

— Передайте ему мои искренние извинения.

— Обязательно, Николай Ефимович! — засмеялся немец.

— А что вы скажете по поводу разгрома аэродрома в Глебовщине? — вернулся к теме разговора комбриг.

— Это было неприятно, но не смертельно. Утром двадцать первого марта, когда последние ваши парашютисты заканчивали сбор у Малого Опуево, началась немецкая операция «Наведение мостов». Пять дивизий генерала Зейдлица фон Курцбаха медленно, но верно, двинулись в восточном направлении от Старой Руссы, чтобы закрыть брешь между шестнадцатой армией и окруженным вторым армейским корпусом. И закрыли. Коридор был восстановлен. Вот так, Николай Ефимович.

Фон Вальдерзее разглядывал поджавшего губы Тарасова.

— Но, давайте же продолжим. Итак. Вы осознали, что вам грозит смерть от рук НКВДЮ и…?

— А? — словно очнулся Тарасов.

— Что решили Вы, после осознания факта неминуемого расстрела?

— Стал размышлять.

— О чем?

— О вариантах невозвращения…

На этот раз получалось как нельзя лучше. Двести четвертая ворвалась в Игожево и вела там хотя и тяжелый, но успешный бой.

Немцы бежали как тараканы в своих серо-зелёных шинелях по колхозным заснеженным полям.

Бежали они и из Старого Тарасово, куда ворвалась первая маневренная бригада. Тарасовцы вели бой в Тарасово, уничтожая фрицев…. Символично… «За командира!» — ревела бригада, рубя штык-ножами полуголых немцев.

Цепи шли одна за другой — десантники падали, вставали, снова падали. Некоторые уже не вставали…

Даже взвод танков не смог помочь гансам. Два танка уже горели, подбитые расчетами ПТР. Два ещё отползали, огрызаясь пулемётными очередями и гулкими выхлопами орудий.

Вот и ещё один задымил, а последний вдруг рванул, неожиданно, вперёд, вздымая снежную пыль и скрылся за большой избой.

Тарасов метался среди горящих изб деревни:

— вперёд, сукины дети, орелики мои!

И бригада шла вперёд, прочесывая дом за домом.

Они падали, умирая в демянских снегах, но шли вперёд.

Но…

Танк выполз из-за избы, поливая свинцом залегших перед бронированной махиной бойцов.

— Противотанкисты! Противотанкисты где? — заорал Тарасов после очередного выстрела.

Особист Гриншпун рванул куда-то в сторону, матерясь на застрявших пэтеэрщиков.

Внезапно под танком рванул черно-белый — с клочьями пламени и земли — снег. Боец, кинувший связку, приподнялся, махнул рукой… И тут же осел в снег!

Десантники побежали вперёд, кто-то наклонился над бойцом, подорвавшим танк…

— Комиссара убило! Комиссара! — понеслось по цепям.

Тарасов вскинулся, отбросив винтовку:

— Ильич! Ильич, скотина, ты куда полез!

Мачихин чуть приподнялся на локте. Обернулся. Чуть кивнул — хорошо, все, хо-ро-шо… И уронил руку.

Руку, которой только что подбил двумя противотанковыми гранатами «трешку», выползшую из-за избы.

А тело его дрогнуло, выбросив ещё один фонтанчик крови.

— Тащите его, млять!

Старший лейтенант Миша Бурдэ перекатом рванул к телу комиссара.

— Молдаванин, тащи, ссука, комиссара!

— Есть, товарищ подполк…

Командир четвертой роты третьего батальона ткнулся в тело Мачихина.

Откуда-то бил пулемётчик.

Тарасов яростно закричал:

— Подавить ссуку! Бойцы! вперёд, ребята!

А сам бросился к Мачихину.

Комиссар попытался что-то сказать Тарасову. Получалось плохо…

— Молчи, Ильич, молчи… Сейчас мы тебе… Санитары! Санитары, мать вашу! — подполковник встал на колени и кричал, кричал в грохот боя:

— Молчи, говорю! Тебе говорить нельзя. Хватит ещё нам с тобой войны! Довоюем, наговоримся!

Комиссар молча улыбался окровавленным ртом, как-то жалобно смотря на Тарасова. А позади горела изба. Горел снег…

— Санитар! Санитар!

А Мачихин шептал что-то..

— Не слышу, комиссар, не слышу!

Близкий разрыв осыпал Тарасова кусками мерзлой земли.

— Ефимыч, слушай, что скажу… Ребята-то у нас…

— Что, ребята? — Тарасов пригнулся опять — очередь из пулемёта прошла совсем рядом. Он чертыхнулся, посмотрел на убитого старлея и повернул его на бок, прикрывая мертвым телом еще живого комиссара.

— Богатыри у нас ребята…Смотри…

Ребята же шли вперёд…

Падая и вставая. Падая. И не вставая.

— Он шёл по болоту. Не глядя назад. Он Бога не звал на подмогу. Он просто работал, как русский солдат… — зашептал комиссар.

— Что? Что, Ильич?

Мачихин потерял сознание.

Снег краснел под ним…

— Мачихин! Мачихин!! — орал на него Тарасов. — Это преступление! Командиров не осталось практически! Ты не имеешь права, батальонный комиссар!

— Николай Ефимович! — схватил его кто-то за плечо. — Товарищ подполковник! Жив он, жив!

Тарасов оглянулся:

— Особист? Ты? Ранен?

— Нет ещё. Комиссара надо эвакуировать.

Тарасов молча посмотрел на заострившееся лицо Мачихина:

— Действуй!

Гриншпун с двумя бойцами потащил тяжелораненого комиссара за дымящий дом, а Тарасов встал во весь рост. Достал трофейный «вальтер»… Под шквальным огнём встал.

— Ребятки! Вперёд! За Родины, орлы! Мать же перемать!

И бригада поднялась. Воздуха не было. Был свинец с прослойками крови.

Штык на штык. Нетвердые ноги. Твердые руки. Скрип зубов. Мат-перемат. Ощеренный рот. Удар прикладом в этот рот.

Кто-то рядом упал.

Кто-то бежит.

Кто-то хрипит.

Кто-то кашляет.

Кто-то рычит.

Теряем бойцов, теряем…

Кровь.

Дым.

Свист.

Снайпер. Снял слева в лоб. Убил. Прыжок. Приклад в плечо. Убит. Сдох. Мимо. Нна гранатку! В полный рост, ребята, в полный рост! Пригнись… Японская мать…

Немцев вышибли из села, вышибли!

Бегут же, сволочи! Бегут!

Тарасов бежал в полный рост, крича что-то матерное в след убегающим врагам. Матерное и нечленораздельное.

Его обгоняли десантники, продолжая вести огонь.

Русское «Ура» неслось над заснеженным Демянским котлом. Из облаков вышло солнце.

— Товарищ подполковник! Товарищ подполковник!

— А? — обернулся он разгоряченный боем.

— Гринёв пропал! — радист виновато смотрел на Тарасова.

— Что??? А…

— Бригада отходит к нам. Командование принял комиссар двести четвертой Никитин. А Гринёв исчез с поля боя…

— Скотина… — зашипел Тарасов. Сам на себя зашипел. Надо было Гринёва выводить на чистую воду…

Он повернулся — подозвать адьютанта и дать распоряжения бригаде. Но не успел.

Плечо онемело от тупого удара.

Тарасов удивленно посмотрел на руку. Маскхалат медленно пропитывался кровью. А потом стало жутко больно…

В подвале мы сидели в тот день. Кругом грохочет, стучит! Боязно как было, ой матушки! Подвал-то у нас хоть и каменный, а все равно страшно. А как же? ещё — когда наши не пришли — немцы пьяные по домам стреляли. Выстроят в комнате, а сами с улицы пуляют. Ну да, через стены. Не глядючи. А потом спорят — чья, мол, пуля кого убила. Наскрозь они через стенки-то пуляли…

Как они пришли в сорок первом — так мы в подвалах и жили. Скотину сразу свели. Собак поубивали. А вот кошек не тронули. Чтоб мышей таскали. Васька у нас остался… Беленький котейко такой… Мне тогда было десять лет, кажись. Вот я с ним спала все время. Он тёплый, мыркает — даже кушать меньше хотелось от мырканья его. Он у них колбасы как-то украл. И притащил. Мамка у него кусок тот отобрала и нам с братиком — он совсем махонький, братик-то был. Пять, что ли лет? Совсем я стара стала… Запамятовала… Васька урчит в углу — ест, а мы враз слопали. Я уж только после войны колбасу-то попробовала.

А Ваську за это немец убил. Пульнул из пистолета. И братика убил… Губы у братика жирные были. Убил и его немец. Как котейку.

А десантники тогда внезапно появились. Мы с мамой так радовались тогда — наши вернулись! Наши! Я-то, дурочка, думала, что папка тоже с ними вернется…

Грохочет, значит, грохочет. А потом люк открывается и парень нам кричит — Есть кто живой? И гранатой машет. А мамка ему кричит:

— Не убивай, родненький, свои мы! Наши! Русские!

Он гранату-то прячет, улыбается так. Глаза голубые-голубые! Как небо… Помню. Потом руку в карман сует и протягивает нам по сухарю. Вкусный какой был, ой! Я таких сухарей так и не ела с тех пор. А мамка не ест — мне свой отдает и голову мою прячет у себя под мышкой. А там все грохочет, наверху-то. И капает что-то сверху. Горячее. Прямо на мамку и меня.

Потом приутихло все. Но мы все сидели. Сидели, боялись. А потом вылезли из подвала.

Печка жаркая, а окна выбиты. А на полу паренек тот лежит, лицом вниз. Из-под него лужа черная растекается, в половицы затекает. Я — дурочка — мамку спрашиваю — дядя описялся? А она плачет, почему-то… Из дырок в стене ветер холодный дует.

На улицу вышли…

А там их видимо-невидимо. И немцы лежат, и наши… Штабелями. И лица синие-синие у всех. Как небо. Но это я уже потом поняла. Когда страшно стало. А тогда не страшно было. Кушать очень хотелось.

А наши уходили по полю. Как сейчас помню — солнышко глаза слепит, я прищуриваюсь — а они уходят в леса. Цепочечками. Друг за другом. А я все равно не плакала. Знала, что вернутся. Оборонялись мы на них.

На излете зимы это было. На излете… Да… Как раз теплеть начало.

Немцы тогда вернулись только на следующий день.

Орали как… Охохонюшки…

Потом взрослые мертвяков таскали.

Немцев в машины. Наших — к элеватору. Там в силосную яму их скидывали. Тетьнина упала там. Так ее тоже в яму кинули. Померла. Сердце не сдержало.

Потом идем обратно. Дом ее дымится. Да какой там дом? Пепелище. Одна печка. И бревна обгорелые кругом. Запах такой…. Горький… А в печке сидит кот. Серый. Это его так Тетьнина звала. Серый. Сидит и плачет. Вот, ей-Богу, плакал. Как человек. Лапки сложил, голову на них положил… И плачет. Рядом стеклышко лежало. Я подбежала — детенка же совсем была — и давай солнечным зайчиком с ним играть. А он все плачет. И смотрит на меня. И плачет. Я его в охапку — а он вырвался и убежал. Как раз в ту сторону, куда наши ушли. Прям по лыжням ихним и побежал. Помню, солнце от снежного наста блестело. Глаза ажно слепило. А у него хвост такой пушистый был. Так и не вернулся.

Горло что-то заболело…

А один десантник живым оказался. Ранетый был в руку. Видать, сознание потерял, да наши его и не забрали. Война…

Ох, и били его немцы, ох, и били…

Злые они были. Говорят, наши ихнего генерала в Игожево подстрелили. Вот и били.

А он только кряхтел, помню, да плевался кровью.

Потом затих. Убили они его, наверно. А может и нет. Его забросили в грузовик. Видать, важный был. Ангелов ему за спиной…

А яма та ещё шевелилась долго. Землей шевелилась. Вишь, не всех дострелили. Дак да. Они ж каждому ещё пулей в голову стреляли, помню. Богородицу им на встречу… Помню — летом уже — шла мимо. А оттуда пальцы торчат. Вот, думаю. Вылезти хотел. Недострелянный… А сейчас там цветочки растут.

Мамка ночью тогда ходила с соседками. Ну, когда ещё немцы не вернулись. Собирали у покойников пенальчики. Маленькие такие, черненькие. А там записка внутри — кто таков, да откудова. Целый горшок насобирали. Куда дели потом? А закопали в каком-то доме. В подвале. Только я уж не знаю — в каком. Не видела. Мамка так мне и не успела рассказать. Убили мамку. Нет, не немцы. Финны. Когда фашисты тикать начали, тогда и убили.

За что?

А просто так.

Я сейчас думаю, за то, что навзничь не упала перед ними.

Тогда не понимала. Мала была. Глупа. И Слава Богу.

Потом меня в детдом отослали. Ну, когда наши вернулись. Оттудова меня тятька уже в сорок шестом забрал. Когда с войны вернулся. Мне тогда четырнадцать было.

А в сорок девятом и он помер.

Тоже ранетый был. В грудь ранетый, агась. Чахоткой промучался и к мамке ушёл.

А я вот осталася.

Одна осталася.

И за братика, и за тятьку с мамкой, и за котиков век тяну. Устала уже… Руки не гнутся, спина болит, глаза не видят, сердце дрожжит. Поди, думаю, приснилось мне все это? Одно лихо и видела в жизни-то. Беду на плечах несла да горе подмышкой подтаскивала.

Так вона там, яма-то. Рядом с элеватором. Там, касатики, лежат. Там. Ну… Много их, много… Двое суток их туда стаскивали. А немцев? Немцев больше. Вся деревня была ими усыпана. Точно немцев больше. Точно! А горшок с медальонами — не знаю где. Ищите, ребятки, ищите…

Повернись-ко на свет!

Похож-то как… Вот как тот парень с сухарями.

Ты, поди, деда своего ищешь?

Разве?

Глаза у тебя такие же, внучок. Голубые.

Как небо.

Господь с тобой, сынок. Господь с тобой…

21

— А потом началась паника.

— В бригадах?

— Да, господин обер-лейтенант. Есть такое выражение — усталость металла. Человеческая прочность тоже имеет границы. Десантники просто вымотались. Ежедневные стычки, голод, холод, движение без конца — нервы начали сдавать. Было принято решение — эвакуировать тяжелораненых, в том числе и комиссара бригады, и начать выход к своим.

— На каком участке фронта, покажите, — фон Вальдерзее пододвинул Тарасову большую карту.

— Вот здесь, — ткнул подполковник карандашом. — Мы должны были ударить одновременно с группой генерала Ксенофонтова. Впрочем, до этих мест ещё надо было добраться. А началась оттепель. Снег превратился в жидкую кашу. Шагнешь с лыж в сторону — и полные валенки воды. И. по прежнему, не хватало продуктов.

— Как осуществляли эвакуацию раненых? Вы же не могли прорваться на старую базу под Опуево?

— Господин обер-лейтенант… Честное слово, я плохо сейчас понимаю как лётчикам это удавалось. «У-два» садились на поляны, просеки, разбивались некоторые, конечно. Но большинство взлетали.

— Но ведь грузоподьемность ваших «швейных машинок» очень мала! — воскликнул немец.

— Да. Один самолёт поднимал двоих в кабине и двоих в грузовых люльках под крыльями. Долго ждать мы не могли, но и бросить раненых тоже не могли. Поэтому им обустроили лагерь на болоте Гладком. Там же соорудили и взлётно-посадочную полосу. Сами же двинулись на юг, в сторону линии фронта…

— Ильич, передай там… — Тарасов замялся, держа за руку тяжелораненого комиссара бригады.

Что передать? Разве можно передать словами то, что они здесь пережили и все ещё переживают?

Курочкину и Ватутину нет дела до осунувшихся, почерневших, изголодавшихся десантников. Им главное — выполнение задачи.

— Передай, что бригада держится и продолжает выполнение боевой задачи.

Мачихин осторожно кивнул, а потом что-то прошептал. Тарасов не расслышал — рядом урчала мотором «уточка». Подполковник наклонился к комиссару, лежавшему на волокуше.

— Гринёв… — расслышал он одно слово.

— Нет, Ильич. Не нашёлся. Мы отправили поисковые группы, но пока безрезультатно. А найдется — лично пристрелю. И товарищ Гриншпун мне поможет. Так, особист?

Особист молча кивнул.

— Товарищи командиры! Давайте быстрее! Мне ещё пару рейсов надо бы сделать! — подошёл высокий усатый лётчик.

Тарасов присмотрелся:

— Лейтенант? Видел тебя, вроде?

— Так точно, товарищ подполковник. Я вас на Невьем Мху нашёл. Помните? Зиганшин моя фамилия. Вы меня тогда чаем угощали. Брусничным.

— Зовут-то тебя как, лейтенант?

— Сергеем, товарищ подполковник.

— Сережа… Ты уж аккуратнее комиссара доставь. Постарайся, — Тарасов положил здоровую руку на плечо лейтенанту.

— Не буду я стараться, товарищ подполковник. Когда стараешься — не получается. Надо — значит, надо. Доставлю, не волнуйтесь. А потом за вами прилечу.

— Что значит за мной? — удивился Тарасов.

— Ну, вы же тоже ранены. — показал лётчик на перевязанную руку комбрига.

Тарасов отмахнулся:

— Ерунда! Пуля насквозь прошла. Кость не задета, нервы с сосудами тоже. Царапина!

лётчик замялся:

— А другой подполковник сказал, что есть приказ комфронта, что всех раненых командиров эвакуировать в первую очередь. Даже легкораненых.

Тарасов переглянулся с Гриншпуном:

— Какой подполковник?

— Да я перед вылетом его видел…

— Где?! — почти одновременно крикнули особист и командир бригады.

— На базе! Пока самолёт загружали продуктами, я в курилке торчал. И тут смотрю, сверхсрочник садится…

— Кто? — не понял Гриншпун.

— Ой, простите… «Р-5», самолёт такой. Мы его «сверхсрочником» называем. Сильно стар, дедушка. Но летает. Я узнать пошёл у лётчика — что там да как. А оттуда бойца выгружают. Он на всех матом ругается, шипит — особенно, когда рукой пошевелит. Потребовал срочно ко врачу, а потом в штаб фронта его доставить. Назвался подполковником… Как же его…

— Гринёвым? — воскликнул Тарасов, играя желваками.

— Точно. Гринёв. Вот он и сказал про приказ. Товарищи командиры… Мне лететь пора…

— Грузите комиссара! — приказал Тарасов своим бойцам. — А ты, лейтенант, вот что передай — я эвакуироваться не буду. Выйду, как планировалось. Вместе с бригадой.

лётчик пожал плечами:

— Настаивать не буду. Мое дело маленькое, я ведь просто извозчик…

— Ну вот, извозчик — запрягай свою кобылу и вперёд!

Тарасов снова наклонился к Мачихину:

— Удачи, Ильич!

Потом осторожно пожал ему кончики пальцев.

Потом отошёл в сторону, кивнув Гриншпуну:

— Дезертировал Гринёв? Как думаешь, особист?

— Формально — нет, фактически… — Гриншпун почесал свой горбатый, еврейский нос.

— А меня сейчас формальности не интересуют, — отрезал командир бригады. — Тарасов сбежал? Нет! А Гринев? Да! Сбежал! Какие могут быть оправдания? А давай, уполномоченный, и я дезертирую! Тьфу! Эвакуируюсь! Кто людьми командовать будет?

— Там разберутся, товарищ подполковник, — хмуро ответил особист. — Там — разберутся.

— Как бы нам с тобой не досталось от этих разборов, — вздохнул Тарасов. А потом обернулся:

— Погрузили комиссара?

— Так точно, товарищ подполковник, — крикнул лейтенант Жиганшин.

Тарасов молча махнул рукой.

Бойцы облепили фюзеляж и крылья самолёта, дождались, когда урчание мотора превратится в рык, и стали его толкать.

Лыжи проваливались, самолёт подпрыгивал и снова цеплял брюхом мокрый снег. Десантники же пытались бежать и толкать его. Пытались, потому что сами то и дело падали и проваливались по колено.

Но все же толкали. И вот биплан чуть подпрыгнул, ещё… Пацаны на бегу подталкивали его парусиновые крылья вверх…

взлетел, смахнув крылом с разлапистой елки сугроб, шумно упавший на землю.

Взлетел и, тяжело покачивая крыльями, отправился домой. Для комиссара бригады — товарища Мачихина — война временно закончилась.

Для Тарасова и его измученных бойцов — продолжалась.

Старшина Василий Кокорин и ефрейтор Коля Петров лежали в подъельнике.

— Вась, я устал по самое не хочу, — вяло сказал ефрейтор, глядя равнодушными глазами в голубое — апрельское уже — небо.

— Я тоже, Коль, — так же вяло ответил рядовой.

Потом они замолчали. Берегли силы на вдох и выдох. А силам браться было уже не откуда. Последний раз они нормально поели пять дней назад, найдя в ранце убитого ими немца банку сосисок. Мясо, правда, было проморожено насквозь. Шесть сосисок, которые они выковыривали из банки ножами, сидя на ещё теплом трупе фашиста. Сосиски крошились на морозе, но мясные крошки бойцы старательно подбирали со снега и отправляли в рот. Колю Кокорина, правда, скрутило, потом. С непривычки. Блевал в кустах целый час. Отвык от мяса. Все больше — сухари, овсяный отвар да кипяток. Овес они набрали в какой-то очередной деревне, на которую совершали налет.

— Вась, а Вась?

— М?

— А давай к нашим уйдем?

— В лагерь, что ли, Коль?

— Не… За линию фронта. Домой.

Кокорин приподнялся на локте и посмотрел на Колю Петрова:

— Звезданулся? Как мы линию фронта перейдем? Там фрицев туева хуча!

— А сюда мы как переходили, Вася? Немцы на дорогах сидят и на высотках. Мы лесами пройдем и все!

Старшина Кокорин сел. Осторожно почесал давно небритый подбородок. У девятнадцатилетнего пацана щетина растет долго. И очень долго колет подбородок. Особенно, если этот подбородок обморожен. Волдыри сходят, а под ними нежная, розовая кожа, через которую пробивается юношеская борода. И эта кожа снова обмерзает… А потом снова…

— А нашим, чего там скажем? — задумчиво произнес Кокорин.

— Скажем, что отбились, заблудились и вот…

— И пятьдесят восемь дробь шесть, вот чего!

— Сереж, я забыл…

— Шпионаж, придурок, — старшина матернулся на ефрейтора. — Вставай, надо обход квадрата закончить!

Ефрейтор Петров встал, кряхтя как древний старик, хватаясь за колени. Накинул тощий вещмешок. Поднял винтовку. Оперся на нее. Постоял. Вдохнул. Выдохнул. И поплелся вслед за Кокориным.

Тот, словно неустанная машина, тяжело шагал впереди, разрыхляя снег. Петров глядел с ненавистью в спину рядового. Он ненавидел сейчас все на свете — немцев, войну, зиму, снег, елки и лично старшину Кокорина. Он устал. Он просто устал жить — стрелять, думать о еде, спать на снегу — вся жизнь его состояла только из этого. Другой жизни у него не было. Он не знал другой жизни.

— Стой! — тихо крикнул вдруг Кокорин и остановился сам. — Слышишь?

Петров ничего не слышал. Кроме шума крови в ушах. Но остановился.

Кокорин показал рукой — «ложись!» Петров послушно лег на ненавистный снег.

Кокорин махнул — «за мной!» Ефрейтор напрягся и пополз за ним, неловко выворачивая ступни в мягких креплениях лыж.

Они подползли к маленькой полянке — истоптанной, как будто по ней стадо мамонтов пробежало. И испачканной кровью…

На поляне лежали тела восьми десантников.

В изорванных, грязных маскхалатах.

Без голов. Все без голов. Головы ребят были развешаны на окружающих полянку деревьях.

Кокорин привстал, пытаясь разглядеть страшный пейзаж. Привстал и неожиданно потерял сознание. Не то от ужаса, не то от истощения.

А ефрейтор Петров сглотнул слюну и пополз — как рак — обратно.

Он полз, стараясь не глядеть перед собой. Не видёть. Не смотреть. Забыть. Он цеплял пальцами, выглядывающими из дырявых рукавиц талый снег и запихивал его в рот, стараясь унять мучительную тошноту в желудке, пытающемся вырваться наружу.

Остановился он только после того, как дуло карабина ткнулось ему в спину.

— Юрген, ещё один! — хрипло засмеялся чужой голос.

Петров ткнулся лицом в снег. И расцарапал свежий волдырь колючим настом. Сильная рука сдернула с ефрейтора подшлемник и схватила его за волосы.

— Ещё одному конец, Дитрих!

Холодная сталь коснулась горла ефрейтора. И, в этот момент, он вдруг яростно закричал, выворачиваясь. Он зубами вцепился, рыча как волк, в руку, держащую кинжал, прокусил ее до крови и с наслаждением почуял теплую, солоноватую кровь…

Немец заорал и ударил его второй рукой по затылку.

А когда ефрейтор обмяк — резанул дрожащей рукой по горлу — раз резанул, второй, третий…

— Юрген, хватит! — смеясь, воскликнул второй эсэсовец.

— Он мне руку прокусил! — прорычал ему в ответ обер-шютце Юрген Грубер. А чуть позже поднял голову ефрейтора Петрова и насадил ее на сучок ближайшей берёзы. — Девять…

— Зато поедешь в отпуск! — ответил ему напарник. — Раненый большевистским зверем…

— Надеюсь, он зубы чистил, — проворчал эсэсовец, зажимая запястье. — Мне ещё заразы не хватало. Дитрих, бинт дашь или нет?

— Держи, — напарник протянул раненому пакет. — Ну если и зараза… руку отнимут и вообще на войну не вернешься. А потом как инвалиду тебе землю тут дадут…

— Не хочу я тут. Одни болота. Помнишь, на Украине какие земли? Вот я там надел возьму после войны. И тебе в аренду сдам. Ты мне поможешь или нет? — рявкнул Юрген на Дитриха.

Когда же повязка была наложена, в кустах — откуда выполз сумасшедший русский — послышался стон.

— Ещё один? — схватился за карабин Дитрих.

— Сейчас посмотрим… — проворчал Клинсманн.

Они подошли к кустарнику.

— Точно… ещё один… Будем резать?

Грубер собрался было достать свой кинжал с выгравированными рунами СС, но тут русский тяжело перевернулся и на ломаном немецком произнес:

— Нет. Не стрелять. Я есть племянник Вячеслав Молотов.

Немцы молча переглянулись. После чего Юрген сунул кинжал в ножны. А через час старшина Василий Кокорин стоял перед каким-то немецким офицером и рассказывал ему, что родная мать Васи Кокорина — Ольга Михайловна Скрябина — родная сестра наркома иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова. А сам Кокорин — не старшина — а порученец командующего фронтом генерал-полковника Курочкина.

А ещё через час офицеры штаба дивизии СС «Мертвая голова» вынесли вердикт, сравнивая физиономию старшины Кокорина с газетной фотографией наркома Молотова — похож.

После чего Василий вдохновенно рассказывал немцам о том, что военная политика Советского Союза заключается в том, чтобы оттеснить Германию к границам сорок первого года, затем заключить мир и лет через десять-пятнадцать напасть на немцев и покончить с ними.

Обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее потом сильно удивлялся протоколу допроса. Но — когда он повторно допрашивал племянника Молотова — пришёл к выводу, что это — возможно! лишь возможно! — старшина Кокорин не врет. Вернее, говорит, что думает. И, что он действительно племянник Молотова. Ведь фотографию сына Молотова — Григория, уже год находившегося в плену — он опознал, как и опознал фотографию Якова Джугашвили…

После допроса обер-лейтенант вышёл на крыльцо и закурил, вслушиваясь в звуки далекого боя. Это проклятые десантники пытались прорваться к своим. Эх, если бы взять в плен кого-нибудь из русских офицеров… Но на такое чудо обер лейтенант Юрген фон Вальдерзее рассчитывать не мог.

Интересно, этот старшина и впрямь племянник Молотова?

22

— А я откуда знаю, — удивился Тарасов. — Мне, знаете ли, о родственниках бойцов не докладывали.

— Странно, — насторожился немец. — По крайней мере, он сам мог рассказывать о таком высокопоставленном родственнике. Да и ваше ГПУ должно было следить за ним…

— НКВД, — в очередной раз поправил Тарасов немца.

— Ну да, энкаведе, — поправился обер-лейтенант. — Привычка, знаете ли. Так вот, ваши эн-ка-ве-де-чники…

— Энкаведешники, — снова поправил немца подполковник.

— Да… Конечно… Спасибо… Так вот, они должны были следить за племянником самого Молотова?

— Конечно, — криво улыбнулся Тарасов. — Должны его под белы ручки водить аж туда, куда царь пешком ходит. И прямо сейчас они, наверняка рядом с ним.

— Вы уверены? — немец немного напрягся.

— Конечно! — уверенность обер-лейтенанта во всесильности НКВД даже рассмешила Тарасова. Нет, конечно же особисты обладали властью, но не неограниченной, конечно же. Как-то он отчитал Гриншпуна, за то, что тот попытался оспорить приказ командира бригады. Так тот только извинился. Правда, дома бы Тарасов, наверное бы не рискнул, да… Но уж опасения фон Вальдерзее отдают паранойей:

— Точно так же НКВД следит и за Яковом Джугашвили.

Фон Вальдерзее аж привстал:

— Ваши сведения…

— Да шучу я, господин обер-лейтенант! — перебил его ухмыляющийся Тарасов. — Неужели вы думаете, что лапы НКВД действительно так длинны?

— Но, они же должны следить за детьми высокопоставленных чиновников? Я вот, честно говоря, не понимаю — как Сталин отпустил своего сына на фронт!

— А дети ваших партийных чиновников воюют?

— Военных — конечно. А у партийных… По-моему, у них нет детей. Вот, кажется, у Геббельса есть — но они ещё маленькие, — ответил фон Вальдерзее.

— При социализме все равны — когда речь идёт о Родине. И сын Сталина, и сын последнего колхозника. Может быть, это звучит пафосно, но это так. А что там у вас при национал-социализме я не знаю.

— Я беспартийный, герр Тарасов! — гордо ответил обер-лейтенант. — Мы, военные, стараемся быть вне политики! Конечно, на войне неизбежны страдания, но вермахт всеми путями старается эти страдания минимизировать, если вы об этом…

— Я тоже беспартийный, господин фон Вальдерзее. — прервал его подполковник. — И что это меняет? Германия, ведомая национал-социализмом напала на Россию, ведомую большевиками. Я уважаю немцев, вы знаете, у меня жена — немка…

— Вы говорили…

— Но я не уважаю политиков, развязавших эту войну, — Тарасов пристально смотрел в глаза немцу. Тот прищурился, помолчал, подумал о чем-то своем. А потом продолжил:

— Итак, комиссара Мачихина ранили и эвакуировали, майор Гринёв дезертировал, как вы выразились. Фактически, вы остались единственным командиром соединения, если не считать полковника Латыпова. Каковы были ваши действия?

— Да, собственно говоря, обычные…

После того, как тяжелораненые были отправлены на болото Гладкий Мох, бригада — вернее то, что осталось от соединения первой маневренной и двести четвертой — снова двинулась в свой крестный путь к линии фронта.

То, что осталось…

Около полутора тысяч десантников…

Из запланированных шести тысяч.

Кто-то полег на Поломети, кто-то в Малом Опуево, кто-то смотрел замерзшими глазами из снегов Доброслей, Игожева, Старого Тарасова… Батальон Жука, так и не пробившийся через дорогу Демянск-Старая Русса ждал эвакуации с Невьего Мха… Три четверти двести четвертой, рассеянные ещё при переходе линии фронта…

Ни подполковник Тарасов, ни комфронта Курочкин, ни, тем более, рядовые десантники не знали — насколько успешен их рейд по тылам окруженной немецкой группировки.

Они не знали — и знать не могли, — как тридцатая пехотная дивизия вермахта оказалась отрезанная от базы в Демянске, когда десантники оседлали единственную дорогу подвоза боеприпасов и продовольствия.

Они не знали, что благодаря их совместным действиям, вскрывшим тайные аэродромы в котле, — транспортный флот люфтваффе потерял уже семьдесят процентов своего состава. И этих, разбитых нашими Илами, Яками, Мигами «Тетушек» Ю-полсотни два, так отчаянно будет не хватать немцам совсем в другом котле. В далеком отсюда Сталинграде. Но до того котла будет ещё долгих и страшных восемь месяцев весны, лета и осени сорок второго года.

И всего через несколько недель в Берлин пойдет панический доклад обергруппенфюрера Теодора Эйке, командира той самой дивизии СС «Мертвая Голова», которая сейчас по пятам следует за группой подполковника Тарасова, словно охотничий пес, вцепляющийся в спину раненого, измученного волка, доклад о том, что от дивизии осталось лишь сто семьдесят человек. Из десяти тысяч.

Из десяти тысяч в строю останется лишь сто семьдесят. Вдумайтесь в эти числа.

Сколько из этих эсэсовцев уничтожили голодные, обмороженные, измотанные восемнадцатилетние пацаны во главе с подполковником Тарасовым?

Этого не узнает никто и никогда.

Потому что десантники не считают — сколько перед ними живых врагов. А мертвых им считать некогда.

Они шли и не знали, что своим отчаянным походом, разрезавшим Демянский котёл с севера на юг — они выиграли великую войну.

Но они этого не знали. А многие так и не узнают никогда.

— Воздух!

Колонна, двигавшаяся по просеке, почти моментально рассыпалась по лесу и замерла. Это уже были не те мальчики, три недели назад вошедшие в котёл. «Это уже настоящие бойцы!» — с удовлетворением отметил про себя Тарасов.

Немецкий самолёт на бреющем пронесся над просекой.

Командиры отчаянно кричали:

— Не стрелять, не стрелять!

А десантники молча смотрели в небо, приподняв винтовки. Команды им уже были не нужны. Они знали — что делать.

Но немец заметил их. Он развернулся, сделав петлю и снова пошёл на снижение.

Бригада замерла, выжидая…

И…

Бомболюки раскрылись.

Вместо бомб посыпались какие-то бумажные листочки.

Он закружились снегопадом в апрельском небе, а самолёт сделал ещё один вираж, зачем-то помахал крыльями и умчался, скрывшись за лесом.

Бумажки весело падали на лес.

Одна из них упала перед Тарасовым.

Он поднял ее.

Там было отпечатано только два слова на русском:

«Тарасов! Сдавайся!»

Подполковник громко засмеялся:

— Фрицы бумажки на самокрутки подкинули!

Засмеялся слишком громко. Чтобы услышали.

Бригада молчала. А потом кто-то сказал:

— Ссуки, а табачка пожалели…

Десантники заржали в ответ командиру:

— Придётся по второму назначению использовать!

— Васька, для второго назначения пожрать надо! Ты попроси фрица, чтобы жрачки подкинул. Глядишь и бумажка в пользу пойдет!

— А я к снежку привык! Только надо с елок брать, он там мягче!

— Конечно, снегом воду вытирать — самое то!

— Га-га-га! Гы-гы-гы!

А ещё через минуту бригада снова шла вперёд, ориентируясь по компасам и апрельскому солнцу.

Шла, развеселенная немцами.

А просека, тем временем, вышла к полю, которое пересекала наезженная — немцами, а кем же ещё-то? — дорога.

Комбриг с начштабом думали недолго.

Судя по карте надо было преодолеть всего сто метров до дороги, потом двести от нее — и снова в спасительном лесу.

Всего триста метров. Но немцы те ещё хитрюги. Наверняка, ждут. Тем более рядом деревня.

Было принято выслать передовой дозор в сторону дороги.

Если там немцы — дозор должен успеть предупредить, прежде чем погибнуть. Если мины — опять же гибелью своей предупредить. Смертники, говорите? Это война. Здесь все смертники. Все. Без исключения.

Тарасов смотрел в спину уходящим через открытое пространство десантникам и верил Богу. Что вот сейчас — хотя бы сейчас! — все обойдется.

Трудно не верить Богу, когда отправляешь людей на смерть…

Трудно…

И пусть там Гриншпун что хочет, то и докладывает. Тарасов открыто перекрестился. И почему-то вспомнил отца… «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится…»

А особист шептал про себя: «Шма Исраэль, Адонай Элоhейну, Адонай эхад…»

И тот и другой не видели, как напряжённо шептал, вытирая пот со лба, Ильяс Шарафутдинов, рядовой из двести четвертой — «Бисмилля ар-рахман ар-рахим…» Шептал и младший лейтенант Ваник Степанян: «hАйр мэр, вор hэпкинс ес…»

Младший лейтенант Юрчик шёл со своей группой первым. Он и увидел первым человека, странно стоящего на дороге.

Не шевелясь.

Словно привязанный к чему-то.

Да к чему?

К столбу, блин.

— Заборских, глянь, посмотри!

Былые подшучивания и пререкания с Юрчиком остались где-то под Малым Опуево, когда млалей в одиночку ножом зарезал двух здоровенных фрицев.

Сержант подозвал жестом бойца из прибившейся Гринёвской бригады — имя его Юрчик так ещё и не запомнил. Рядовой и рядовой.

Заборских с рядовым сноровисто поползли к дороге.

Буквально через минуту они перемахнули через подтаявший снежный вал.

— Жарко, блин, — шепнул кто-то рядом с Юрчиком. Млалей не оглянулся. Он напряжённо смотрел на сержанта с напарником.

Те подошли к человеку у столба. И вдруг замерли. Стянули ушанки… Через мгновение рядовой бросился к дозору, нечленораздельно крича и махая бойцам шапкой.

А ещё через несколько мгновений лейтенант сам смотрел на труп женщины, примотанной колючей проволокой к вкопанному столбу. На груди ее висела картонка с надписью:

«Тарасов! Сдавайся!»

Волосы ее свисали на грудь, слипшимися от крови сосульками. А на дороге кровью была нарисована большая стрела в сторону чернеющих невдалеке труб.

Юрчик снял мокрую двупалую рукавицу и приподнял ее голову за подбородок.

Веки отрезаны. На щеках вырезаны звезды. На лбу ножом — «СССР»

Внезапно губы ее шевельнулись.

— Жива, лейтенант, жива… — каким-то рыдающим голосом сказал Заборских.

— Воды! — тонким голосом закричал Юрчик.

Он пытался отвести взгляд от этих карих глаз, но почему-то не мог.

— Мы свои, слышишь, бабушка! Мы свои! Мы — советские люди! Да развяжите ее, мать вашу! — закричал он на бойцов, оцепеневших рядом с ним.

Те словно проснулись и начали разматывать колючку, густо завязанную на спине.

— На… Пей, пей! — Юрчик осторожно прислонил фляжку с водой к губам женщины.

Она судорожно сглотнула несколько раз. Вода обмыла ее подбородок, скатываясь за ворот телогрейки, накинутой немцами на голое ее тело. Одной телогрейки. Штанов не было. И валенок не было. Она стояла босая, голоногая. На ногах спеклась кровь.

Она что-то прошептала. Юрчик не понял. Он наклонился поближе к ее страшному лицу.

— Спаси… Опозд… Спасиб… Дждлася… Пришли. В деревню идите…

Последние слова она выдохнула с силой. Так, что услышали ее все бойцы.

Потом она заплакала.

И перестала дышать.

Умерла.

Дотерпела.

Словно пьяный, младший лейтенант Юрчик повернулся к полузнакомому бойцу:

— До бригады… Дуй… Быстро…

А потом заорал на тех, кто мучался, рвя рукавицы и руки о колючку, пытаясь разогнуть железный узел.

— Быстрее!

— Сейчас, сейчас товарищ лейтенант!

Юрчика затрясло. Он отвернулся. И повернулся лишь тогда, когда бойцы распутали, наконец, колючку и опустили женщину на мокрый снег. Телогрейка распахнулась.

И Юрчик потерял сознание, когда увидел, что у нее вырезано…

Они видел уже многое. Многое из того, что человек не должен видеть. Не имеет права видеть. Он видел обмороженные ноги и руки, он видел смерть товарищей, он видел больше, чем можно выдержать. Но сейчас…

Темнота перед глазами рассеялась. Младший лейтенант сидел, качаясь на обочине дороги и мычал, мычал во весь голос. А потом схватил автомат и, бросив лыжи и вещмешок, побежал, крича, в сторону деревни.

Бойцы, онемевшие вокруг трупа женщины, бросились за ним.

Но, как оказалось, она была права.

Они опоздали.

О том, что здесь была, когда-то, деревня, напоминали только большие полуразрушенные печи, с широко разинутыми ртами и глазницами. А из этих ртов и глазниц торчали обгорелые человеческие ноги. А на боках печек — сквозь копоть — смешные рисунки:

Вот подсолнухи.

Вот котятки с мячом.

Вот хохлятки с цыплятами.

Вот паренек со своей девчоночкой.

А в центре деревни — журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Кто-то из бойцов опускает бадью вниз. Она ударяется о что-то твёрдое. Боец поднимает ведро. Оно полно крови.

В яме лежит женщина. Одна. С младенчиком. У обоих расколоты ударом приклада головы.

— Робёночка не пожалели, — шепчет кто-то. — Робёночка…

Один дом уцелел.

На правой стене дома прибит большой деревянный крест. На нем распят старик. Раздет догола. Руки, ноги и голова прибиты к доскам железными штырями. Грудь изрезана. Лица почти нет. Кровавое месиво вместо лица.

На левой стене повешена старуха. За волосы. Ноги и руки подрублены. Чтобы дольше вытекала кровь?

К двери прибита собачонка.

Смотреть на все это не было сил. Но десантники шли мимо этого смотрели. Запоминая…

Бочку, в которую свалены были отрезанные головы стариков.

Трупы женщин, исколотые штыками.

Все ещё чадящие останки детей…

Десантникам повезло. Они не видели процесса. Они видели только результат.

Они не слышали крик пятилетнего ребёнка, сбрасываемого в колодец. Не детский крик. И даже не человеческий.

Они не видели, как распиливают двуручной пилой тело пятнадцатилетнего мальчика. Как бревно…

Они так и не узнали, что той старухе, которую они нашли, примотанной колючкой к столбу у дороги, было всего семнадцать лет.

Семнадцать лет.

СЕМНАДЦАТЬ!

Взвод зольдат ее насиловали поочередно, пока шла экзекуция деревни. Первым был, естественно, гауптшарфюрер. А потом шарфюрер и прочие шютцеэсэс.

Десантники не видели других деревень. А таких деревень было — тысячи. Десантники прошли только через одну. Не имея ни сил, не времени хоронить, они оставили все как есть. Шли. Смотрели. Матерились. Молились. Запоминали.

Простите их, если сможете.

Десантники прошли через эту деревню и больше не брали пленных.

Никогда.

23

— Вернемся, конечно, господин обер-лейтенант.

— Итак… Вы получили разрешение на прорыв остатков бригады?

— Да, получили. Мы должны были выйти на участке ответственности генерала Ксенофонтова.

— Это Калининский фронт, я правильно понимаю?

— Правильно, господин фон Вальдерзее. Калининский фронт. Две дивизии должны были ударить нам навстречу, когда бригада подойдет вплотную к линии фронта и изготовится к броску.

Тарасов замолчал, глядя на курящего обер-лейтенанта.

Тот помолчал и не выдержал первым:

— И?

— Мы не смогли выйти к назначенному времени на линию атаки.

— Почему? — обер-лейтенант прекрасно знал причину, но хотел ее услышать от подполковника Тарасова.

— Почему, почему… Бригаду обложили.

— Мы?

— Вы. Егеря и СС. Обложили так, что мы с трудом прорвались из кольца.

— Понятно… — фон Вальдерзее тяжело потянулся. — На это мы и рассчитывали, герр Тарасов. Жаль, что не просчитали ваш фанатизм.

— Не понял? — удивился подполковник.

— По всем нормальным законам войны вы должны были давно сдаться. Но не сдались даже тогда, когда ваш лагерь эсэсовцы простреливали насквозь.

Тарасов пожал плечами:

— Это наша загадочная русская душа, господин обер-лейтенант.

Фон Вальдерзее скептически усмехнулся. А Тарасов потер заживающую руку…

— Терпите, товарищ подполковник… ещё минуточку… — военврач третьего ранга Леонид Живаго мочил бинт и тихонечко отдирал слой за слоем.

Делать этого было нельзя по всем санитарным нормам — рану нельзя мочить. Тем более, талой, только что растопленной на костре водой. Инфекция и все такое… Полшага до заражения.

А что делать, если бинтов нет уже как три дня, а рану перебинтовать надо?

— Терпите, товарищ подполковник…

Тарасов тихо заматерился, когда санинструктор стал аккуратно отдирать кусочки ватного тампона от раны.

— Сейчас… Сейчас… — медик густо сыпанул стрептоцидом на место раны и снова стал бинтовать, смахнув выступившую сукровицу кусочком какой-то тряпки.

— Чистая, товарищ подполковник, не волнуйтесь, я ее каждый день кипячу и в котелок прячу! — успокаивающе сказал санинструктор.

— А жрешь откуда? — грубо, сквозь слезы сказал Тарасов.

— Да я уж три дня не жрал, — не волнуйтесь! — машинально ответил тот. — Вот! Все готово!

Повязка снова легла на плечо. Сухим и относительно белым на рану. Заскорузлым сбоку.

— Вы ей старайтесь не шевелить, товарищ командир, заживет быстрее. А ещё вот что… Вы это… Как по-лёгонькому пойдете, зовите меня. Я компресс из мочи сделаю, заживет как на собаке! Лучшее средство, ей-Богу!

— Прорвемся, — перебил его Тарасов и натянул поверх гимнастёрки свитер. — Обойдемся пока без твоих народных средств. Остальных так же лечишь?

Медик вздохнул:

— А больше уже нечем, товарищ подполковник! Когда уже подброс будет? А?

Тарасов молча посмотрел в глаза санинструктору, а потом, все так же морщась, сунул раненую руку в полушубок.

— Остальные как? — спросил он медика.

— Плохо, товарищ подполковник. Медикаменты нужны. А ещё лучше — эвакуация.

Потом подошёл чуть ближе и сказал уже шёпотом:

— Самоубийства начались, товарищ подполковник! Тяжелые стреляться начали…

На лице Тарасова заиграли желваки.

Но ответить он не успел. Воздух зашипел, а потом снег взорвался черно-бело-красными фонтанами.

— Немцы! — закричали сразу со всех сторон.

— Твою же мать… — ругнулся Тарасов и пополз к временному штабному шалашу, в котором сейчас заседал начальник штаба с командиром разведроты и начальником особого отдела.

Немцы били по большой поляне из своих батальонных миномётов, не жалея боеприпасов.

Тарасов перебегал с место на место, громко матеря и разведку, и боевое охранение. Фрицы опять подобрались незаметно и стали бить по расположившейся на дневке бригаде. После ряда стычек они уже не рисковали идти в прямую атаку, швыряя смерть из миномётов.

До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчался к Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.

— Вот же, сволочное твоё счастье еврейское… — ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.

— Ефимыч, — заорал Гриншпун на ухо командиру. — Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!

— Не ори, не глухой, — зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. — Что там Шишкин надумал?

Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова прикрывая его ещё одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:

— Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?

— Шишкин…

Грохот миномётного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем, свист страшнее. От миномёта не понятно — куда упадет мина. Каждая кажется твоей.

— Да слезь ты, — яростно спихнул особиста с себя Тарасов.

Тот молча и как-то вяло сполз с него.

— Эй, ты это… Гриншпун! Борис, мать твою!

Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.

Тот оглянулся.

Шалаша, в котором только что проходило заседание штаба больше не было. А на его месте дымилась воронка. Маленькая. Совсем не глубокая. Сантиметров тридцать в глубину. А рядом с воронкой лежали валенки. Подшитые кожей.

Начальник штаба Шишкин такие себе сделал несколько дней назад. Подошвы у него совсем расползлись. Вот он и снял ботинки с немца и подшивочку себе сделал. Самостоятельно.

Жаль, не помогло.

— Малеев жив? — задал сам себе глупый вопрос Тарасов.

А потом ответил сам же себе:

— Бригада! А ну вперёд, за мной!

И побежал, перепрыгивая замершие тела десантников и ныряя в дым миномётных разрывов. Побежал в сторону, откуда должны были лупить немецкие миномётчики.

Но обстрел внезапно прекратился. Словно фрицы почуяли отчаянный рывок бригады.

Редко кто бывает в апрельском лесу.

Март уже не наращивает наст за ночь, а май ещё не растопил остатки зимы.

Снег ещё глубок, но уже рыхл и мокр. С еловых лап то и дело соскальзывают мокрые сугробы, апрельское солнышко мирно звенит капелью.

Птицы радостно кричат — а как же! сезон размножения на носу! Звери начинают беспокойно крутить следами по тающим сугробам, выбирая себе пары на лето.

Но это обычно. Когда нет войны.

А когда война — птицы испуганно теряются в стальном дожде, падающем с неба, а звери стараются уйти подальше, подальше — кто на запад, кто на восток. Смотря по какую линию фронта зверь находится.

Молодой медведь — да какой там медведь? Так, медвежонка, всего первую зиму отночевавший — сидел и бережно баюкал правую переднюю лапу, висящую на сухожилиях.

Баюкал и плакал. Слезы на его морде смешивались с кровью — такой же красной, как у человеков. Морда была глубоко поцарапана осколками какой-то круглой железной штуки, на которую медвежонка ненароком наступил. Он раскачивался из стороны в сторону и время от времени взревывал, словно жалуясь небу на боль.

Вдруг он почуял чужой запах. Страшный какой-то запах. Не медвежий. Он привстал, но тут же снова присел. Голова у медведя кружилась от боли и потери крови. Он попытался зарычать, но у него не очень получилось, потому что запах стал ещё сильнее. Из ельника вышло двуногое существо белого цвета. Существо что-то залопотало, громко забухтело и сняло с плеча какую-то палку. Медведь снова попытался встать — страх и злость придали ему сил. Но существо не испугалось оскаленной пасти зверя. Оно замахало лапой и из кустов вышли ещё трое таких же. Тоже с палками в руках. От них пахло очень плохо. Как от той круглой штуки, которая сделала больно его лапе.

Первый поднял палку, приложил к плечу.

Медвежонка пошёл навстречу существу, стараясь напугать его молодыми зубами. Лапу он все так же баюкал. Было больно.

Вдруг откуда-то слева что-то громыхнуло, у существа разлетелась голова, в воздухе запахло кровью и…

И мишка, смешно ковыляя на правую лапу, побежал дальше, дальше вдаль, до безумия, до расстройства живота, боясь всего на свете, а особенно этих существ, раскидавших по лесу боль, смерть и страх.

Мишка так и не узнал, что все, кто его напугал упали убитыми на прогалинке, смешав свою кровь с его. Он пробежал всего лишь сто метров и подорвался на мине снова. На этот раз — смертельно.

А ещё через полчаса трое десантников, с лихорадочно блестевшими глазами, свежевали тушу молодого медведя.

— Ну ты молодец, Гриш! Как немца завалил! С одного выстрела! — восхищался чёрноокий рядовой Багиров.

— Мишка помог, Вагиз! Немцы на него отвлеклись, — ответил ему рядовой Гриша Невстроев, командир отделения второй роты третьего батальона. — Да и вы быстро сообразили! Молодцы! Тремя очередями четверых вальнули! А ну, помоги!

Бойцы с трудом перевернули тушу медведя.

— Ты где так резать зверя научился? — облизнул сухие губы тоже рядовой Петя Черепов.

Впрочем, все трое были рядовыми.

Оставшиеся в живых сержанты уже командовали взводами, а некоторые и ротами. А все отделение состояло из трёх бойцов.

— Приходилось в мирное время, — без тени усмешки ответил Невстроев.

— На охоту хаживал?

— Угу…

Гриша отрезал от туши кусок свежего мяса. И, сунув его в рот, закрыл глаза от наслаждения:

— Эх, соли бы сейчас… — пробурчал он сквозь набитый рот.

Вагиз и Петя с оторопением смотрели на него.

— Парное, — наконец проглотил он кусок. — Да жрите вы! Чего смотрите!

Невстроев отрезал от лапы кусок побольше и снова начал жевать его. И опять зажмурился.

Вагиз осторожно спросил:

— Гриш, а можно разве сырое-то?

— Можно, — не открывая глаз ответил тот. Лучше бы мороженое мясо, конечно. Строганинка называется. И перчика бы с хреном сверху…

Первым не выдержал Петя Черепов. И принялся яростно ковыряться во внутренностях мишки.

— Печень не жри. Там паразитов полно могет быть, — икнул Невстроев.

— А остальное?

— Мясо с лап жри. А ты, Вагиз, что? — спросил он рядового Гайнуллина. — Вера не позволяет?

— Какая ещё вера… Комсомолец я! — И тоже принялся кромсать теплое, дымящееся кровью мясо молодого медведя.

За полчаса три молодых организма с успехом умяли лапу медведя, обглодав ее почти до кости. Ссохшиеся желудки уже были полны, но глаза требовали — ещё, ещё, ещё! И они лопали мясо, заедая железистый вкус во рту истоптанным снегом.

Лопали и не заметили, что там, откуда они ушли оставив свой пост, всего лишь в сотне метров от туши погибшего на мине медведя, за их спинами — к бригаде прошла пятерка фрицев. А потом ещё одна. А потом ещё. До трёх взводов, включая две батареи миномётов.

Гриша, Вагиз и Петя опомнились уже тогда, когда в тылу началась канонада.

Война вернулась, сорвав пелену сытости и дурмана.

Не сговариваясь, все трое вскочили на лыжи и побежали обратно по своим следам. Стараясь не сходить с лыжни. Мишка, конечно, протоптал по минному полю тропку, вот по ней они и ходили в «лесную столовую» как обозвал медведя Вагиз, а сейчас по ней же спешили обратно.

— Мать твою! — шёпотом ругнулся Григорий.

Трупы немцев они оттащили в сторону и закидали их снегом, предварительно обыскав и не найдя ничего съедобного. Там они и валялись, падлы, незаметные для стороннего глаза. А вот на снегу лыжных следов прибавилось. И вели они в ту сторону, откуда шла пальба.

— За мной! — махнул рукой командир отделения, — Вагиз слева, Петя справа!

Сам же пошёл по следам.

Им повезло.

Немцы не додумались выставить боевое охранение с тыла. Они выставили егерей вперёд, верно зная, что бригада лежит на дневке. Недаром, самолёты кружат и кружат над лесом. А вот наших «ястребков», как обычно, не видать!

Один расчет вынесли почти сразу. Немцы даже не поняли, сначала, что произошло. Упал один подносчик, другой, потом заряжающий…

А потом немцы забегали, заорали что-то на своем. Из леса тут же подтянулась пехота, залегшая где-то впереди.

Да не простая пехота. Егеря. Очень уж грамотно они начали отжимать от позиций миномётчиков отделение рядового Невстроева. Пришлось отползать под огнём. И огнём метким. Почти сразу же замолчал автомат Пети Черепова. От отделения, похоже осталось лишь двое.

— Вагиз! Вагиз! Слышишь меня? — орал ткнувшись в снег Гриша.

— Слышу, командир! — донесся крик азербайджанца. Первый раз, между прочим, командиром назвал…

— Уходи влево! Я вправо дерну! Растащим фрицев!

— Не могу, командир! Я в задницу ранетый! — проорал ему Вагиз.

— Чтоб тебя… — ругнулся Невстроев и пополз в сторону Багирова.

Но тут же замер, застонав. Пуля больно ударила его в левое плечо, отрикошетив от каски. Потом ещё одна. Уже сама по себе. Рука тут же онемела.

— Хана мне, командиииир! — раздался вдруг стонущий крик Вагиза. — Подходят, кажетсяаааа…. Аааааааа! Ааааа…

Взрыв разметал остатки крика по лесу.

Ещё несколько пуль воткнулись в спину Гриши, выбив из маскхалата красные брызги.

«Ну, все. Убили…» — подумал он, сдергивая кольцо с единственной в его отделении гранаты типа Ф-1. «Хорошо, хоть пожрать успел…» И потерял сознание. В себя он уже не пришёл, но рука его разжалась именно тогда, когда к его телу осторожно подходили трое немцев из ягд-команды эсэсовской дивизии «Мертвая Голова».

А Петю Черепова подобрали уже после стычки, когда бригада ворвалась на позиции, оставленные фрицевскими миномётчиками. Ему повезло. Единственная пуля вошла ему в висок и вышла из другого, не задев каким-то чудом, кости черепа. Его эвакуировали в лагерь раненых на Гладкое болото, где он шутил, придя, время от времени, в сознание — А нет у меня мозгов! Вот немец и не убьет меня! И фамилия моя сокровенная — Черепов! А сам все вспоминал Гришку и Вагиза…

Мишку, кстати, съели в тот же вечер. Вместе с костями и печенью.

24

— А вы, Николай Ефимович, поддерживали связь с тем батальоном, который ушёл на старую базу?

— С батальоном капитана Жука? Пока была возможность — поддерживали, — ответил Тарасов.

— Каково положение было у них?

— Насколько я знаю, их постепенно эвакуировали оттуда. До наступления оттепели самолёты регулярно садились на болото.

— А когда снег стал таять? — продолжал спрашивать немец.

— А этого я уже не знаю. По объективным причинам, — Тарасов машинально коснулся белой повязки на голове.

— Тогда предположите, герр подполковник! Вы же должны хорошо знать Жука. Что он будет делать, когда самолёты будут не в состоянии приземляться?

Тарасов посмотрел в окно. Снег на улице уже давно превратился в жидкую кашу. Уже при первой попытке прорыва часть десантников побросала лыжи. Действительно, не сегодня-завтра, Жук останется без связи с Большой Землей. И что тогда?

— У Жука есть два варианта. Либо ждать, когда земля высохнет, либо идти на прорыв, — ответил комбриг обер-лейтенанту.

— И то, и другое — самоубийство, — усмехнулся фон Вальдерзее. — В первом случае — медленное, во втором — быстрое. Но есть и третий вариант. Вы можете обратиться к своим солдатам и уговорить их сдаться. Так будет проще всем. Мы относимся к пленным гуманно, вы — живой пример. Гарантируем им медицинскую помощь, еду, безопасность.

Тарасов посмотрел в голубые глаза немецкого аристократа. И вспомнил, вдруг ту деревню. И покачал головой:

— Нет.

— Вы отказываетесь помочь своим солдатам? Мне кажется, это ваш прямой долг командира — беречь их!

— Мой долг как командира — выполнение поставленной боевой задачи. Я ее выполнить не смог, а потому я им больше не командир, — жестко ответил Тарасов. — Тем более, это же десантники.

— Фанатики?

— Комсомольцы. Они, скорее, застрелят меня, если я приду к ним с таким предложениям.

— Вы не поняли. Никто Вас не собирается отправлять на это болото, — усмехнулся фон Вальдерзее. — Мы сделаем листовку и с нее вы обратитесь к своим бойцам.

— Нет. Ничего писать я не буду, — снова покачал головой Тарасов.

— Напишем мы. Вы подпишите.

— И подписывать тоже не буду.

— Вы упрямец…

С этим Тарасов согласился.

— Значит, вы отказываетесь сотрудничать с нами? — прищурился обер-лейтенант.

— А вот этого я не говорил… — подполковник улыбнулся. Правда, улыбка получилась кривой. Наверное, из-за ранения. Наверное…

По какому-то странному совпадению — именно в тот момент, когда подполковник Тарасов и обер-лейтенант фон Вальдерзее обсуждали судьбу первого батальона, капитан Жук обходил своих бойцов.

Раненые отлеживались в своих шалашиках, ожидая ночных «уточек». Они не знали, что самолётов больше не будет. Вообще. Невозможно сесть на перемешанную жижу из стремительно тающего снега и болотной грязи. Разве что на поплавках. Не на лыжах. Только вот не было у авиации Северо-западного фронта поплавков для «У-два». Последний самолёт пару ночей назад так и не смог взлететь, завязнув по брюхо в болоте. лётчик ходил вокруг машины мрачный — все заглядывал под крылья, проверял зачем-то расчалки.

Да и в шалашах спать было уже почти невозможно. Вода протекала через хвойные подстилки, не обращая внимания на мат десантников. На этот же мат не обращали внимания и немцы, сменившие тактику.

По лагерю три раза в день открывала стрельбу какая-то батарея. И ведь ровно по расписанию. В девять, в час и пять пополудни.

«Завтрак, обед и ужин» — мрачно шутили десантники.

Количество раненых и убитых росло.

Необходимо было что-то предпринять. Но что? Идти по этой густой жиже почти сотню километров и с боем прорываться через линию фронта? С ранеными на руках?

— Твою же мать, все руки отбил… — внезапно сказал один из бойцов, когда Жук проходил мимо.

Капитан повернулся к десантнику. Этот был не из его батальона. Легкораненый.

— Фамилия, рядовой? Сиди, не вставай.

— Рядовой Пекахин, товарищ командир, — глядя сверху вниз, ответил боец.

— Почему ругаешься при комбате? — Война войной, а дисциплину поддерживать надо.

— Диск никак не могу зарядить, — пожаловался Пекахин. — Пальцы поморозил, не слушаются.

И впрямь. Диск для ППШ на семьдесят два патрона и здоровыми руками зарядить сложно. Пружина так и норовит выскочить и в лоб дать. Собирай потом патроны в снегу, ага… А пальцы у парня и впрямь… Почерневшие, опухшие…

— Эт ерунда, боец. Главное, чтобы обмороженными пальцами ширинку вовремя расстегнуть иначе…

— Иначе что?

— Валенки обледенеют.

И Жук пошёл дальше.

Бойцы, слышавшие диалог немедленно заржали. А ведь и впрямь. Ночью до минусовых температура ещё опускается. Уснешь в мокрых — скукоживаются, обледеневают. У большинства валенки уже истерты до дыр. Вон, пацан сидит, пытается из обломка лыжи к дырявой подошве дощечку примотать. Проволочкой.

— Ботинки бы взял с убитых, — сказал ему капитан.

— Не могу, товарищ капитан…

— Да сиди, сиди. Экономь силы. Почему не можешь?

— Мама не велела с мёртвых брать, — ответил боец и продолжил свое нелёгкое дело.

— А босиком по снегу мама велела бегать?

— Нет, конечно, товарищ капитан. Велела беречь себя.

— Вот и береги, боец. Иди к врачам и подбирай себе обувь с убитых. И не майся херней. Бегом! — рявкнул неожиданно комбат.

Боец аж подпрыгнул от неожиданности. Из положения сидя.

— А у тебя чего, Петряев? — этого Жук помнил.

— Да вот лыжу поломал… — вздохнул ефрейтор Петряев.

— А на хрена бинтуешь?

— Так больше нечем, товарищ капитан!

— Думаешь, поможет?

— А я не попереком, я вдолем сломал, товарищ капитан, — удручённо вздохнул Петряев.

— Ты как умудрился-то? — удивился комбат.

Вместо ответа ефрейтор только пожал плечами. И продолжил бинтовать длинную трещину, расколовшую лыжу до самого крепления.

— Думаешь, пройдешь по этой чаче? — кивнул Жук на окружающую грязь?

— Имущество-то казенное, товарищ капитан! — хозяйственно ответил ефрейтор. — Как бросить-то?

На это Жук только покачал головой.

И пошёл дальше.

Оглядывать своё измученное воинство в грязно-чёрных, дырявых маскхалатах.

А под утро батальон неожиданно для немцев ударил по позициям, находившимся по другую сторону оттаявшего болота. Как десантники прошли через жижу и топь, волоча за собой раненых, проваливаясь в ледяную топь порой по грудь — никто, кроме них самих, не знает. Боевое охранение немцев тоже об этом рассказать не смогло. Сдохли, сволочи, вырезанные штык-ножами от «СВТ». А не надо спать у костра хваленым эсэсовцам.

И сводный батальон капитана Жука, прорвав окружение, вышел на, так называемый, «оперативный простор» и пополз к северной дуге Демянского котла.

Не помчался, не понёсся, не пошёл — именно пополз…

Раз — шаг, два — шаг, раз — шаг, два — шаг…

Сколько таких шагов надо сделать, чтобы пройти семьдесят километров по мокрому снегу?

Примерно восемьдесят тысяч пятьсот шагов. А по времени? Смотря где и как… Не по мягкой земле, не по горячему асфальту, а по апрельскому снегу, проваливаясь по колено, иногда по пояс…

Раз — шаг, два — шаг…

На шее болтается автомат «ППШ». Бьет в грудь диском. При каждом шаге. В одно и тоже место.

Раз — удар. Два — удар.

Грудь болит от этих постоянных ударов.

Андрей попытался поправить ремень волокуши, чтобы удары эти смягчались об него. Не очень помогает. Через несколько шагов ремень сползает. Диск автомата снова бьет по одному и тому же месту.

— Живой? — Андрей хрипит примерно через каждые сто шагов.

— Угум, — мычит в ответ раненый в грудь — на вылет и, всего лишь, пулей — раненый. Андрей не знает — как его зовут. Не удосужился.

Иногда, Андрей начинает говорить с ним:

— Интересно, нам послевоенный билет выдадут потом? Хотя я бы его на довоенный лучше бы поменял. Ты как считаешь?

— Угум…

— Понятно…

И ещё пару шагов.

— Ты только это… Не расслабляйся. Дорога ещё долгая. Не близко мне. Тебя звать-то как?

— Угум…

— Угу, угу… — Андрей подтянул ремень «ППШ». Чтобы бил по другому месту. И снова зашагал.

Иногда падал. Идти по талым сосудам весеннего снега несколько тяжело.

Иногда падал специально, чтобы отдохнуть. Усталое тело все же требовало отдыха.

— Сто грамм бы сейчас. И покурить, да? Впрочем, тебе курить не надобно пока. Угу?

— Угум…

— И хлебушка…

— Угум…

— Нормально чего-нибудь можешь сказать?

— Мммм…

— Тоже не плохо… Идём?

— Угум…

Андрей снова зашагал вперёд. Колючие ветки подъельника порой били по лицу. Сначала он оборонял лицо рукой. Потом перестал. Тугая веревка волокуш сильно сдавливала грудь. Он просовывал под неё больные ладони в дырявых рукавицах под. Но — тут же — выдергивал их обратно. Слишком больно вереёвка елозит по волдырям, сдергивая кожу.

Андрей шагал и шагал по следам батальона, незаметно отставая от него.

На второй день он упал.

— Не могу больше. Отдохну часик. Жив?

Раненый на волокуше молчал.

— Помер?

— Ммммм… — подал голос тот.

— Хрен с тобой, — устало ответил Андрей. — Наши потерялись. Иду по следам, пока. Слышишь?

Ответа не было.

На третий день он подполз к берёзе. Достал штык-нож. Срезал старую бересту. Потом стал отдирать молодую. Под тонкими одеждами берёзки обнажилось молодое зелёное тело. Он приник губами к этой зелени, слизывая влагу. Потом вгрызся зубами в эту зелень.

— Вкусно. Хочешь? Я тебе срежу кусочек.

Ответа нет.

Сколько времени прошло? Ни Андрей, ни раненый — не знали. Потерялись во времени. Хорошо — не в пространстве. В путь они отправились, когда Андрей съел всю свежую кору с дерева. Вроде насытился. Под зеленью свежей коры была сладкая, но совсем не жующаяся древесина…

— …Ты красивый, — шептала она ему тогда. — Красивый и добрый. Пообещай мне, что вернешься, ладушки…?

Он кивал и делал ещё шаг.

— Лен, ты потерпи, я вернусь, ты только жди, ладно?

Она шла перед ним. Маня к себе. Она — шаг. Он за ней. Он — шаг. Она от него.

— Вернись, мой хороший…

Иногда он засыпал.

Потом просыпался, и снова полз вперёд.

Они должны дождаться. Должны!

Однажды ночью у него здорово прихватило живот. Андрей снял с себя верёвку волокуш. Отполз в кусты. Расстегнул маскхалат. Снял его. Потом снял штаны. Сел, навалившись на какое-то дерево. Открыл глаза. Перед ним, мохнато распустившись почками, свисала ветка. «Верба…» — понял он. Помнил из далёкого детства, бабушка домой приносила. Верба да, вербное воскресение, да… Острая боль схватила низ живота. Он поднатужился. Не получилось. Он сломал ветку. Не удержался — обглодал мохнатки. Натужился ещё. Потом заострил зубами конец ветки. И стал выковыривать из себя вчерашнюю берёзу. Потом потерял сознание.

Когда пришёл в себя — потерял счёт дням.

Просто полз.

Раненый на волокуше уже давно не отвечал.

Но Андрей с ним продолжал разговаривать:

— А ты не молчи, не молчи! Помер, поди? И что, это мешает тебе разговаривать? Ты же комсомолец, ты должен!

Иногда он спал. Свернувшись в клубок.

Иногда просто лежал, смотря в голубое апрельское небо.

Иногда просто полз.

Иногда снова теряя сознание от боли в животе.

А потом он увидел людей.

Они подходили к нему со всех сторон. Выставив вперёд винтовки. «Фрицы…» — понял он. «Переодетые. Это они специально в полушубках и ушанках…»

Он стянул со спины автомат. От усталости ткнулся лицом в снег, мокро резавший лицо осколочками льдинок. Прицелился в одну из надвигавшихся фигур. Фигура упала ещё до того, как он нажал на спусковой крючок. Автомат, почему-то, не заработал. «Предохранитель…» — подумал десантник, но сдвинуть кнопочку не смог. Пальцы обессилили. Полез в подсумок за родной «лимоночкой». За последним шансом.

Но лишнее движение обессилело его и он опять потерял сознание.

Шёл день шестой.

А потом он очнулся в госпитале, где-то под Москвой. Вместе с тем раненым, которого, как оказалось, звали Ильшатом. Как и почему тот оказался жив — никому не известно. Только Аллаху, но тот никогда об этом не расскажет…

А батальон капитана Жука вышёл из окружения. Почти в полном составе.

Бойцы того стрелкового полка изумленно провожали взглядами тощие, черные тени, тащившие на себе живых и мертвых.

Десант своих не бросает.

— Ильшат? Жив? — первое, что Андрей увидел — знакомое лицо на соседней койке.

— Жив, Андрюха! Жив! Повоюем еще? — улыбнулся Андрею до боли незнакомый парень.

— А то! — Андрюха показал большой палец. И подмигнул.

— Тьфу, вояки… — заворчал какой-то старик и отвернулся лицом к стенке.

— Повоюем, братка. Повоюем еще! — засмеялся Ильшат. А Андрюха кивнул им обоим и уставился в белый потолок, закинув руки под голову. И улыбнулся. Жизнь продолжалась. Продолжалась и война.

Но война уже где-то там. А они пока в палате госпиталя. Ленка его дождется… Обязательно дождется…. Наверное… Снотворное сработало…

Как оказалось, они вышли четырнадцатого апреля. Спустя полтора месяца после начала операции.

25

— Однако, к батальону вашего Жука мы ещё вернемся, герр Тарасов. Расскажите мне вот о чем… Что произошло с вашей бригадой под деревней Чёрной?

— При первой попытке прорыва?

— Да, — ответил фон Вальдерзее.

— Как я уже говорил, бригада должна была выйти к деревне к назначенному сроку, но не смогла. Мы опоздали на сутки. Дивизии генерала Ксенофонтова должны были ударить раньше. Но, насколько я помню, никаких следов боя мы там не обнаружили. Естественно, при атаке деревни из замаскированных блиндажей и дотов по бригаде ударили пулемёты, был интенсивный миномётный огонь, с флангов били два орудия. Первая волна десантников была буквально моментально скошена огнём. Мы потеряли, примерно, около сотни бойцов.

— Сто двадцать, если быть точнее.

При отсутствии поддержки атака была бы губительной. Особенно если учитывать моральное и физическое состояние личного состава, а также дефицит боеприпасов. Но я хорошо помню, что деревня была практически целой. Ни свежих пепелищ, ни воронок, — как будто в тылу.

— Это так, как будто в тылу, — подтвердил обер-лейтенант. — Атаки с внешней стороны не было. Более того, между деревней Чёрной, где форпост нашей обороны, и до линий русских окопов — не менее трёх километров.

— И они не сосредотачивались для атаки? — мрачно удивился Тарасов.

— Насколько я знаю — нет.

— Мда… А радиограммы говорили совсем о другом.

— О чем. Ну, дословно я сейчас не вспомню, но смысл сводился к следующему…

— Они обезумели… — покачал Тарасов головой. — Они там точно обезумели…

— Что там, Николай Ефимович?

— На, читай… — Тарасов протянул лист радиограммы Гриншпуну:

Тот читал и глаза его расширялись с каждой секундой:

«Тарасову: Я продвигаюсь западнее и восточнее Черной. Двадцать третья и сто тридцатая стрелковые дивизии ещё не заняли эти населенные пункты. Совместными усилиями мы прорвемся к Черной с запада и востока и обойдем их с северо и северо-запада. Эти действия будут отмечены красной и зелёной сигнальными ракетами. Я готов открыть артиллерийский огонь по Старому Маслову, Новому Маслово, Икандово, Лунево, Пеньково, Старое Тарасово и Новое Тарасово. В ходе марша к Луневу и Осчиди по радиосигналу откроем артогонь по указанным точкам. Ксенофонтов»

— Господи, да мы уже километрах в двадцати от Черной! — вспомнил Бога неверующий, естественно, особист. — Что делать будем, товарищ подполковник?

— Что делать, что делать… Снимать штаны да бегать! Все одно они у нас дырявые. Вот, что. Уходим дальше, на север. Если этот поганец не врет… Да не смотри ты так, особист! Я и в лицо ему скажу, что он поганец! Так вот, если он не врет, немцы стянут к месту боя резервы. А мы рванем в обратную сторону.

— На север?

— Да. Прорвемся через дорогу, выйдем на старую базу, а уже оттуда будем выходить к нашим. Как, особист?

— Николай Ефимович, я ж вашей военной тактике не обучен… Мое дело предателей и шпионов отлавливать… — пожал плечами Гриншпун.

— Да знаю я… — тяжело вздохнул Тарасов. — Отвечать-то мне…

— Воздух!

Десантники рассыпались по лесу, мгновенно замерев.

А по небу шли…

Четверка штурмовиков и четверка сопровождавших их «ястребков» — И-шестнадцать.

— Наши! Наши! — радостно покатилось по бригаде.

Тарасов долго смотрел на самолёты. Наши… На душе стало как-то тепло — вот они, наши, совсем рядом!

— Куда, интересно, они идут? — спросил кто-то рядом.

Тарасов, не отводя взгляда от краснозвездных силуэтов, ответил:

— На штурмовку аэродрома, скорее всего… Как раз в том направлении.

Потом пробормотал:

— Удачи вам, ребята…

Когда самолёты скрылись, десантники — без команд и приказов — снова были готовы двигаться вперёд. И пошли. Тарасов и Гриншпун шли впереди колонны.

Зима временно отвоевала свои позиции. Ночью снова были атака морозов и оттепель отступила куда-то на юг. Каша из снега вновь превратилась в лед. Идти так было легче. Хотя бы ноги не проваливаются в ледяную жижу.

Минут через двадцать боевой дозор доложил, что впереди проселочная дорога. Ненаезженная, хотя следы колес имеются.

Недолго посовещавшись, Тарасов решил двигать по дороге. Если верить карте, оставшейся от Шишкина, дорога должна была вывести к той самой трассе, Демянск — Старая Русса, через которую они с таким трудом совсем недавно прорывались.

И только бригада двинула по ней, как вдруг небо вновь наполнилось гулом моторов.

Опять появились самолёты.

Один «ястребок» и четыре…

Нет, не Ила. Четыре «Мессера». Они обложили нашего с боков, зажали сверху и снизу и, диктуя ему путь пулевыми трассами, отчетливо видными в голубом и прозрачном воздухе, взяли его в двойные «клещи».

— А что он не стреляет-то, а братцы, чего не стреляет? — шептал кто-то. — Патроны, что ли кончились?

Лётчик, и правда, не отстреливался. Он предпринимал редкие попытки вырваться из «клещей», но пулемётные очереди вновь и вновь преграждали ему путь.

Тарасов понял. Немцы преграждали ему путь. Хотели посадить на свой аэродром.

Вдруг наш самолёт резко взял вверх, пытаясь нырнуть по верхнего немца, прижимавшего его к земле. Но не успел, короткая очередь прошила «Ишачка». Он задымил и нырнул вниз, полого падая в лес. И рухнул.

«Мессеры» недолго покружили над местом падения советского истребителя и умчались домой.

Тарасов, завороженный безнадежным воздушным боем, вдруг резко очнулся.

— Разведка! трёх бойцов к месту падения! Выяснить и доложить, что с лётчиком! И бегом обратно!

Разведчики малеевской роты рванули через заснеженный ещё лес в сторону столба дыма…

Десантники — вроде бы уже привыкшие ко всему — растерянно топтались на краю леса. Осенью прошлого года здесь был страшный бой — видны были занесенные снегом траншеи, блиндажи, огневые точки. По среди поля, склонив хоботы пушек, чернели несколько танков. А в снег вмерзли тела наших бойцов и немецких солдат — везде. На брустверах, у танков, на опушке.

Вот недалеко, у опушки, возле обезглавленной снарядом толстой сосны, валяются немцы с размозженными черепами, с раздробленными лицами. В центре, поперек одного из врагов, лежит навзничь тело огромного круглолицего большёлобого парня без шинели, в одной гимнастерке без пояса, с разорванным воротом, и рядом винтовка со сломанным штыком и окровавленным, избитым прикладом. Под закиданной песком молодой елочкой, наполовину в воронке, также назвничь лежит на ее краю молодой узбек с тонким лицом. За ним под ветвями елки виднеется аккуратная стопка ещё не израсходованных гранат, и сам он держит гранату в закинутой назад мертвой руке, как будто, перед тем как ее бросить, решил он глянуть на небо, да так и застыл.

И дальше трупы, трупы, трупы… В грязно-зелёных шинелях и стеганых ватниках. Исклеванные воронами и обглоданные волками. Вот и несколько ворон хрипло каркают над полем боя.

Разведчики подошли к лётчику, упавшему прямо здесь, на изорванную войной землю. Он лежал в нескольких метров от дымящего, так и не взорвавшегося своего истребителя.

— Видать, выбросило из кабины, — шепнул один из разведчиков.

Лётчик явно был мертв. Не шевелился, не дышал, не стонал… Десантники проверили его карманы — документов, как полагается, не было. Только «ТТ» — личное оружие пилота. Брать не стали. Лишнюю тяжесть только нести.

Десантники отправились обратно.

И где-то через километр они наткнулись ещё на одну страшную картину. В то время как там, на поляне, шёл бой, в лощине, в зарослях можжевельника, располагалась, должно быть, санитарная рота. Сюда относили раненых и тут укладывали их на подушках из хвои. Так и лежали они теперь рядами под сенью кустов, полузанесенные и вовсе засыпанные снегом. С первого взгляда стало ясно, что умерли они не от ран. Кто-то ловкими взмахами ножа перерезал им всем горло, и они лежали в одинаковых позах, откинув далеко голову, точно стараясь заглянуть, что делается у них позади. Тут же разъяснилась тайна страшной картины. Под сосной, возле занесенного снегом тела красноармейца, держа его голову у себя на коленях, сидела по пояс в снегу сестра, маленькая, хрупкая девушка в ушанке, завязанной под подбородком тесемками. Меж лопаток торчала у нее рукоять ножа, поблескивающая полировкой. А возле, вцепившись друг другу в горло в последней мертвой схватке, застыли немец с молниями СС на рукаве и красноармеец с головой, забинтованной кровавой марлей.

Так их и похоронила метель — хрупкую девушку в ушанке, прикрывшую своим телом раненого, и этих двоих, палача и мстителя, что вцепились друг в друга у ее ног, обутых в старенькие кирзовые сапожки с широкими голенищами.

Один из разведчиков потянулся к кинжалу, но второй остановил его руку, молча покачав головой.

И так же молча и практически бесшумно разведка скрылась в густых зарослях, унеся память об этих местах в своих обожженных сердцах.

А на дороге шёл бой.

Впрочем, боем это назвать было сложно.

Дозор засек два вездехода, неторопливо двигавшихся по проселку. Десантники неторопливо рассыпались по обоим краям дороги и залегли. Когда вездеходы с эсэсовским патрулем втянулись — с обоих сторон ударили пулемётами и все было кончено за несколько минут.

Каким-то чудом уцелел один офицер, которого сейчас и допрашивали Гриншпун и Тарасов. Как и следовало предполагать, немцы патрулировали все дороги, надеясь перехватить в очередной раз ускользнувших тарасовцев. В общем, ничего нового.

Когда Тарасов отошёл в сторону, а Гриншпун кивнул своим автоматчикам, один из прибывших разведчиков вдруг выступил вперёд и сказал,

— Товарищ капитан, разрешите нам! Мы…

— А вернулись! — перебил его Тарасов. — Ну что там с лётчиком?

— Погиб… А ещё… — и разведчики, волнуясь и перебивая друг друга, рассказали о том, что видели.

Тарасов и Гриншпун играли желваками, слушая рассказ. После рассказа о санроте, Тарасов махнул рукой, а Гриншпун разрешил:

— Действуйте, только быстро!

С немца стащили шинель, потом штаны. Мундир оставили. Потом, в одних подштанниках, привязали к дереву. Тот, в ужасе, вертел головой и что-то лопотал.

— Мутер, мутер… Будет сейчас тебе мутер, да не вертись ты! — один из бойцов ударил коленом эсэсовца в пах. Тот заскулил от боли, но дергаться перестал. Второй боец, в это время, вытащил из немецкого френча записную книжку. Вырвав из нее листок бумаги написал на ней немецким же химическим карандашом:

«За чем придешь — то и найдешь!»

И приколол иголкой над нагрудным карманом.

Затем подумал, вырвал ещё один лист и написал крупнее:

«СОБАКА!». Приколол рядом.

Когда офицера привязали, третий разведчик подобрал со снега чей-то ещё блестящий клинок и прочитал на нем надпись:

— Майне ере хайст тройе… Это что значит, Вань?

— Его честь — его вера. Или верность. Да кто ж этих гансов, Коль, разберет, — ответил Ваня.

— Верность, говоришь? — разведчик задумчиво повертел кинжалом и внезапно резанул немца этим клинком по горлу. — Эх, фюрера бы ихнего так…

Немец задергался, захрипел…

— Крови-то как со свиньи, — сказал третий, отойдя подальше, чтобы не запачкаться. — Мужики, у меня ещё сухари есть. Держите!

Он протянул по сухарю двум своим боевым друзьям. Не заметил, как один из сухарей выпал на землю. И будет этот сухарь там лежать ещё пару дней, пока его не найдет тот самый лётчик, оказавшийся живым. Он будет ползти эти несколько километров семь дней, потому как у него были раздробленны ступни. Но он доползет, и этот сухарь поможет ему протянуть ещё чуть-чуть, пока он не доберется до своих.

Впрочем, это будет через семь дней, а пока трое разведчиков грызли свои сухари и смотрели на дохлого немца, а рядом горела фашистская техника, валялись трупы вражеских солдат. Десантники шагали мимо по дороге, разглядывая их и этих трёх своих товарищей.

Шли молча — кто-то навстречу смерти, кто-то навстречу победе, кто-то к безвестию. Но все к вечной славе…

26

— Кстати, господин подполковник, сталкивались ли Вы с партизанами? — продолжал допрос фон Вальдерзее.

— Да, связь с ними держали. Но уже в самом конце операции. Они здорово помогли бригаде, сопровождая обессилевших десантников на болото Гладкий Мох, — ответил Тарасов.

— А там?

— А там их эвакуировали аиацией. Надеюсь всех.

— Как зовут командира партизанского отряда? — Тарасов очень хотел узнать, все ли в порядке с его бойцами, но обер-лейтенант продолжил уточнять данные по партизанам.

— Полкман. Мартын Мартынович.

— Юде? — удивился немец. — Я думал, что евреи у вас сплошь комиссары.

Тарасов засмеялся:

— Комиссар Мачихин точно не еврей. Впрочем, как и другие комиссары — Никитин, Куклин… А вот одна из переводчиц бригады — еврейка. Да и бойцов рядовых немало. Было. У нас, прежде всего, советские люди. А нации, это вторично. Подлецов везде хватает.

Немец только хмыкнул в ответ и продолжил спрашивать:

— Каков состав отряда? Как вооружены?

— Состав? Человек двадцать. В том числе, кстати, два сына Полкмана.

— А каков его возраст, позвольте полюбопытствовать?

— Шестьдесят пять.

Обер-лейтенант аж покачал головой:

— Крепкий старец…

Тарасов засмеялся в ответ:

— Я когда узнал — тоже не поверил. Выглядит как… Гора, а не человек. И бородища лопатой.

— Вооружение отряда?

— Легкое стрелковое. Винтовки, в основном. Есть автоматы. Пара пулемётов. Ручных. Все.

— А в каком районе вы встретились?

— Примерно здесь. Перед самой попыткой прорыва к старой базе.

— Значит, партизаны базируются в лесах южнее дороги на Старую Руссу западнее Демянска… Так?

— Так, — кивнул Тарасов.

— Это точные сведения?

Тарасов молча развел руками, давая понять, что партизаны на месте не сидят.

Немец быстро написал что-то на белом листе бумаги и, запечатав конверт, вызвал ординарца:

— Передать в штаб дивизии. Бегом!

— Яволь! — щелкнул каблуками ординарец и исчез за дверями.

— Вы нам очень помогли, герр подполковник, — фон Вальдерзее навалился на спинку стула. — Этих бандитов хотя и немного, но они как заноза в пятке. Не смертельно, но ходить больно. А если долго не вытаскивать — то и загноиться может.

Тарасов улыбнулся:

— А мы кем были для вас? Тоже занозой?

— Да. Но очень крупной. Ее мы уже вытащили, вытащим и эту, еврейскую, — улыбнулся в ответ немец.

Фон Вальдерзее не знал, что Тарасов улыбается совсем другому. Он действительно сказал правду — отряд Полкмана им встретился перед самим боем у дороги. Но партизаны очень быстро ушли из того района. К месту прорыва, наверняка, должны были подойти крупные силы гитлеровцев — верная смерть небольшому — всего в полсотни бойцов — отряду. У которого лишь два миномёта и одна сорокапятка. И снарядов к орудию два фугасных. И десяток миномёток…

Впрочем, и Тарасов не знал, чему улыбается фон Вальдерзее.

Полкман был на две головы выше маленького Тарасова. Даже комиссар Мачихин смотрелся бы рядом с командиром партизанского отряда коротышкой. Действительно, человек-гора. И голосина такой, что любой дьякон позавидует. Эвон, рявкнул на своих бойцов, так некоторые из десантников аж попадали в снег, решив, что мина рванула.

— Ну чем я тебе помогу, подполковник, — гудел Полкман. — Сами с корки на воду перебиваемся. Вот раненых да помороженных могу до вашего лагеря сопроводить. А дальше уж сами.

— Это понятно, Мартын Мартынович, что сами. Мы уже тут месяц — сами. Ну и на том спасибо, а то у меня свободных рук нет. Парни сами бредут группами туда. Железные они у меня, — Тарасов был хмур и, по обыкновению последних дней, зол. На немцев, на штаб фронта и на себя.

— Видел, — пробасил Полкман.

Парни и впрямь были железные. Партизаны — и сами-то не жирующие — когда проходили через порядки бригады поражались этим тощим почерневшим суровым лицам. Кто-то, а партизаны прекрасно знали, что значит воевать в этих нечеловеческих условиях ледяного ада демянской зимы. Однако оружие у десантников было в порядке, а обмороженные, в пузырях обморожений, руки держали это оружие крепко.

— Впрочем, товарищ подполковник, помочь кой-чем могу. Мы тут на гарнизончик налетели маленький. Немцев в капусту положили, конечно. По амбарам — туда-сюда — нет продовольствия у фрицев. А один открыли — там семя льняное. Набили пару мешков себе и амбар сожгли, к чертовой матери.

— Местным бы оставили… — буркнул Тарасов.

— Да каким там местным, — горько махнул рукой Полкман. — Побили там местных. Кого помоложе угнали в Демянск на работе. Старух же… Эх…

Партизан помолчал, а потом продолжил:

— Оставлю я тебе, товарищ подполковник, эти мешки. Поделите меж собой.

Тарасов хмыкнул:

— Издеваешься? По полгорсти на брата выйдет. Лучше с ранеными отправьте на базу. Врачи рады будут.

— Врачи? — удивился Полкман.

— Врачи, Мартын Мартынович, врачи. Жрать нечего, так раненые придумали кору жрать с деревьев. Как зайцы. А желудок-то не заячий. Человечий. Ну и мучаются запорами. Так что твои семечки в самый раз будут. Вместо касторки. Может и не помогут, а все одно больше нечем. Гриншпун! — крикнул Тарасов, увидав, что уполномоченный особого отдела приближается к ним. — Гриншпун! Иди сюда, с партизанами познакомлю!

Гриншпун подошёл молча и ожег холодным взглядом Полкмана:

— Ваши документы!

Полкман удивился:

— А вот нет документов! Вона два мои документа — сыновья. Один — Мартын, другой — Давид!

— Документов нет? Почему? — прищурился особист.

Тарасов захотел было придержать озлившегося особиста, но придержал сам себя. По-своему Гриншпун был прав. Мало ли кто по лесам шляется…

— Не успел захватить, когда из дома через окно сигал. А пацаны мои — взяли. Успели, — набычился Полкман.

Гриншпун подозвал сыновей партизанского командира. Долго изучал их комсомольские билеты. Сверял фотографии с лицами. Сыновья были в отца. Такие же медведи здоровенные. И суровые.

— Взносы за полгода не уплачены… — задумчиво сказал Гриншпун, вертя в руках комсомольские билеты.

— Кровью платили, — ответил за сыновей Полкман. — И своей, и чужой.

— Кто этот человек? — не обращая внимания на Мартына, спросил парней уполномоченный.

— Отец, — ответил тот, который побольше в размерах. — Полкман Мартын Мартынович. Командир демянского партизанского отряда.

— Давид… — протянул Гриншпун парню его билет. — Больше на Голиафа похож.

Парень не улыбнулся шутке. А документ завернул в тряпочку и сунул за пазуху.

— Значит, подтверждаете? — спросил особист у второго — тоже Мартына.

Тот молча кивнул.

— Ну, ну… — неопределенно ответил Гриншпун. Потом повернулся к Полкману:

— Извините. Работа такая… Николай Ефимович, вы закончили с ними? Поговорить надо.

Тарасов вместо ответа шагнул к Полкману:

— Мартын Мартынович, сейчас вас боец проводит к врио начштаба, там решите технические вопросы, лады?

Полкман кивнул.

— Полыгалов! Проводи партизан!

Рядовой Полыгалов, ставший порученцем Тарасова, после того, как в штабном шалаше погиб вместе с Шишкиным и лейтенант Михайлов, махнул Полкману и сыновьям рукой. Проходя мимо особиста Мартын-старший не удержался и буркнул:

— Шлемазл. Поц гойский.

Буркнул тихо. Но так, чтобы Гриншпун услышал.

Тот не удержался от улыбки, когда партизаны скрылись в лесу:

— Надо же, ну никак не думал, что меня тут еврейским матом обложат…

— Борис, — Тарасов улыбку не поддержал. — Ты что за спектакль устроил? Членские взносы приплел какие-то?

— А они, командир, и впрямь не уплачены. Впрочем, это не мое дело…

— Именно! — перебил его подполковник. — У тебя что, паранойя разыгралась? Мужики у нас раненых заберут и на Гладкий Мох на санях отвезут. Понял?

— А ты уверен, что на Гладкий Мох? — перебил Тарасова Гриншпун.

Тот осекся от неожиданности.

— Ты что…

— Идемте, товарищ подполковник…

И Гриншпун зашагал в ту сторону, откуда появился несколько минут назад.

Тарасов поспешил за ним.

Через полчаса они были на месте.

Месте происшествия, которое было оцеплено взводом охраны.

— Смотри, подполковник. — Гриншпун сдернул тряпку с котёлка, стоявшую рядом с костровищем.

— Ну, котёлок… — пожал плечами Тарасов.

— Ближе смотри, — особист осторожно, как что-то противное, взял круглый котёлок за проволочную ручку и поднес к лицу комбрига.

— Жирный изнутри. И мясом, вроде пахнет. И что?

— Идем дальше, — отбросил котёлок особист. Он зашёл за кусты. Под ними лежал десантник, укрытый дерюгой.

— Вчера, видать, помер. Вечером. Или ночью.

Гриншпун сдернул дерюгу. Тарасов, привыкший, кажется, ко всему резко отвернулся.

Штаны и подштанники бойца были разрезаны и стащены до колен. А с обоих бедер срезано мясо до отливающих голубым костей.

— Часть сожрали, паршивцы. А часть бросили в кустах. Видать, засек кто-то. Они и смылись.

— Кто они-то, не темни, особист!

— Из второго батальона ночью пропали двое. Рядовые Топилин и Белоусов.

— Белоусов, Белоусов… Баянист, что ли?

— Ну да. Синенький скромный платочек.

— Вот же…

Тарасов, казалось, растерялся. Что угодно, но только не это! Предательство казалось ему невозможным. Да ещё и…

— Вечером они парой были в охранении, около лежки раненых. Смена их не обнаружила. Стали искать, нашли вот это, — кивнул Гриншпун на котёлок. — А потом партизаны являются. Месяц не было, а тут взялись. Может, полицаи?

— Непохоже, уполномоченный. Непохоже. Слишком быстро для полицаев они явились.

— Зато как им удобно. Сотню раненых без боя в плен утащат. Подумай, командир. Нельзя им доверять.

Растерянность Тарасова прошла быстро:

— Решим на заседании штаба. Бойца похоронить. И молчок! Не хватало мне ещё людоедства, твою мать…

Командиры и комиссары, вопреки мнению Гриншпуна, раненых решили, все же, отправить с партизанами на Гладкий мох.

— Зря, товарищ подполковник, зря… Как бы не пожалеть. Потом.

Особист резко развернулся и зашагал к себе. Подполковник долго смотрел ему в спину, догадываясь, что особист считает его главным виновником всех бед бригады…

Полкман с сыновьями шагал в конце колонны, размышляя над странным поведением этого особиста.

С одной стороны, у него работа такая — всех подозревать.

С другой стороны…

Полкману было немного обидно. Воюешь, воюешь, а тебя, вот такие, подозревают черт знает в чем.

Молодой ещё… Глупый. Совсем шлемазл. За полицаев, небось принял? Ага… Так и сунулись бы полицаи в самые зубы десантникам. Да и какой из еврея Полкмана полицай? Смешно…

Да черт с ним, с этим… Как его… Капитаном Гриншпуном. Раненых надо довезти…

Десантников уложили на санях по четыре-пять человек. Самых тяжелых. Остальные — легкораненые шли сами. Шатались, но шли. Сердобольные партизаны делились с ними своими скромными запасами.

Десантники не отказывались.

Полкман поражался этим парням. Молодые же совсем. Большинству и двадцати-то ещё нет. Откуда столько сил… Уму непостижимо.

Размышления командира прервал дозорный с левого фланга:

— Мартын Мартынович! Лыжников заметили. Вдоль дороги идут метрах в трёхстах.

— Наши? — насторожился Полкман

— Да кто ж их разберет! В маскахалатах, идут осторожно. Не приближаются. А мы и не спрашивали их…

— Правильно, — буркнул Полкман. — Пойдем-ка глянем.

Он надел старые свои охотничьи лыжи, подбитые мехом, и сноровисто пошёл за парнем из дозора.

Ходить зимой по лесу — целое искусство. В кусты не пролезешь, деревья тоже не по линеечке растут. Да и каждую кочку огибать приходиться. Лыжу поломаешь — и крантец охоте. На фрицев. Или кто-там шастает? Полкман смутно заподозревал, что бдительный особист послал за обозом раненых своих головорезов — проследить, что да как. Заодно и помочь, ежели немцы вдруг вылезут. Егерей немало шляется сейчас по лесам. И эсэсовцев. Этих, говорят, специально обучили на лыжах за десантниками бегать. Да ещё, говорят, финны появились. Сам Полкман их ещё не встречал, но слухи слыхивал.

— Вона, Мартын Мартыныч! Видите, с елок снег падает? Во, во! — Ванька Фадин, совсем ещё молодой пятнадцатилетка, возбужденно тыкал деревянной лыжной палкой в сторону шевеления кустов на противоположном краю просеки.

Полкман приложил палец к губам — тихо, мол, не ори! — и снял карабин с плеча. Немецкий «Маузер». Партизан его больше уважал, чем родную трёхлинейку. Удобнее, зараза. Прям не снимая с плеча можно затвор передернуть. А трёху — пока опустишь, пока передернешь, пока снова прицелишься. А в бою лишняя секунда жизнь отнимает. Свою или чужую. Кто быстрее… Пока быстрее Полкман. И сейчас тоже…

С той стороны просеки с винтовкой, обмотанной белыми тряпками, высунулся солдат. В белом маскхалате. Слишком белом. Десантники все в грязных, прожженых халатах. А этот очень уж чист. За первым вышёл второй, третий, четвертый… Пятеро. Небольшой дозор. И двинулись через открытое пространство, пригибаясь.

Полкман прицелился…

— Хальт! Хенде хох! — крикнул он своим мощнейшим басом. И на всякий случай добавил вечный русский матерщинный пароль.

Немцы, а это были именно они, партизан уже не сомневался, почти мгновенно брызнули в стороны, залегли и открыли стрельбу. И стали, почему-то, отползать!

Полкман не стрелял, удобно устроившись за шикарной толстой сосной.

— Дядь Мартын, дядь Мартын! Чего не стреляем-то, а? Чего не стреляем-то? — волновался Ванька.

— Цыц, Ванька! Лежи спокойно! Немцы палили недолго. Хорошие вояки. А на выстрелы уже бежали партизаны и некоторые десантники. Которые поздоровее.

Немцы приподнялись и рванули обратно.

— Дядь Мартын, дядь Мартын! Ну чего?

— А чего? — улыбнулся сквозь бороду Полкман. — Пусть идут. Потом прищучим. А то сбегут и приведут сюда подмогу.

Ванька нахмурился, решив, что командир струсил. Обычное решение для пятнадцатилетнего мальчишки, рвущегося в бой.

Чтобы пострелять.

И отомстить за повешенную мать.

— У нас, Ванька, сейчас другая задача раненых довести, а не в бой ввязываться. Понял? Доведем — повоюем, — Полкман подмигнул и потрепал мальчишку по голове. Но тот дуться не перестал. ещё бы. Командир не дал пацаненку вырезать десятую зарубку на прикладе.

— Все нормально, товарищи! Немецкий дозор! — поднялся Полкман навстречу бегущим партизанам и десантникам. — Был, да я на них рявкнул, они и сбежали. Так, Ванька?

Ванька хмуро кивнул.

Кто-то засмеялся. От голоса Полкмана даже лошади приседали.

— А теперь, обратно к саням и давайте-ка ходу прибавим. Чтоб гости не пожаловали.

Но без гостей в этот день не обошлось.

Они пожаловали, когда санитарный обоз уже подходил в краю болота Гладкий Мох. Полкман пожалел было, что не попытался кончить тех немцев на просеке. Но жалеть надо было раньше. А сейчас надо было воевать.

И партизаны бой приняли, прикрывая отходящих измученных десантников.

Бой в лесу — страшная штука. Не видно ни черта. Кругом кусты, деревья и из-за каждого куста, из-за каждого дерева может выскочить враг. Люди больше стреляли куда-то в сторону, откуда лаяли немецкие автоматы, хлопали карабины и басовито гудели короткими очередями пулемёты.

Кто слышал чешущий звук немецкого «МP», тот никогда его забыть не сможет. Как и не сможет забыть как косит ветки пила немецкого «MG». Но это вспоминается потом, на старости лет, а до этой старости надо ещё дожить.

Ванька Фадин о старости не думал. Более того, он был уверен, что до старости не доживет. Не успеет. Он просто стрелял на любой звук, на любое шевеление веток, на любое мелькание белых маскхалатов. От каждого выстрела трёхлинейки закладывало уши, хотя Ванька уже научился стрелять с открытым ртом. И очень болело отбитое отдачей плечо. Но и этого он не замечал. Он просто бил, бил, бил по мелькающим фигурам врагов. Кто-то из них падал, но Ванька не считал тех, в которых был не уверен.

А вот этого… Бах! Немец перегнулся в поясе и медленно завалился на бок, нелепо махая руками. Раз! Второй немец пополз к упавшему… Бах! Два! Хороший день!! Больше тут никто не пополз, хотя эти двое ещё ворочались, оплескивая тёплым снег. Ещё два выстрела — упокоились фрицы…

— Ванька, ты как?

Он ошалело оглянулся. К нему подползла Маша Шувалова, санинструктор отряда.

— Цел, уйди отсюдова, дурища! — ломающимся голосом рявкнул на нее Ванька. Ему показалось что грозно, но Маша только улыбнулась. И поползла дальше.

А тем временем позади оборонительной линии партизаны разворачивали свою артиллерию. Снаряды берегли, выжидая удачный момент.

И он пришёл. Немцы, зачем-то, стали небольшой толпой перебегать дорогу. Наводчик сорокапятки словил их удачно, вмазав фугасным снарядом прямо в центр бегущей кучки. И фрицы разлетелись в разные стороны, разбрасывая вокруг руки, ноги, головы и прочие части тела.

Дядька Мирон Авдеев служил ещё в царской армии артиллеристом. Пригодилось, вот опять немцев погонять… Без вилки, между прочим! А на вилку снарядов-то и не хватит. Один остался. Эх, руки чешутся ещё бахнуть! Но Мирон выжидал… Мало ль чего…

Но фрицы повели себя странно. После первого же отпора подались обратно. А обычно давили и давили.

«Струсили, что ли?» — разочарованно подумал Ванька Фадин, решив, по мальчишеской жадности, что две зарубки это мало.

«Ну, слава тебе Господи! Сбёгли!» — облегченно вытер лоб дядька Мирон.

А Полкман решил, что немцы сейчас перегруппируются и снова полезут. И озабоченно думал о десантниках, которые сейчас ползли за проводником по мокрым снегам Гладкого Мха.

А Маша Шувалова ни о чем не думала, перевязывая плечо раненого товарища и ворковала извечное женское:

— Потерпи, милый, потерпи, все хорошо будет…

«Милый» же ругался на берёзу:

— Хушь ты и русское дерево, но зачем пулю-то немецкую в меня срикошетила? Обратно б послала… Ушшшш…

— Тише, голубчик, тише, — бинтовала его Маша.

Голубчик Маше в отцы годился. Впрочем, раненый мужик для женщины всегда в ребенка превращается.

Маша осторожно затянула узел и помогла надеть сначала кофту, а потом ватник.

И побежала дальше.

По бедру ее била граната, которую она всегда носила в кармане. «На всякий случай» — весело не шутила она. Навидалась уже в оккупации разного. О чем и вспоминать-то не хочется. Не то, что говорить.

И надо же было так случиться…

Какая-то дурная пуля, прилетевшая из глубины леса, когда бой уже и затихал одиночными выстрелами ударила именно в этот карман.

Маша погибла мгновенно, разорванная взрывом пополам. Единственная погибшая у партизан в этом бою. Бывает такое на войне.

Хоронили ее на следующий день. Без гроба. Не было времени на гроб. Вырыли яму на партизанском кладбище. Сложили куски ее тела на дерюгу. Завернули. Положили в яму. Закопали. Рядом с деревом. На деревце вырезали ножом «Мария Шувалова. 1922–1942»

Потом выстроились отрядом перед могилой. Речей не говорили. Больше плакали. Ваня только не плакал. Разучился, что ли? Или ещё не научился… Полкман вышёл из строя. Снял ушанку. Постоял молча. Потом поднял пистолет вверх. Отряд передёрнул затворами винтовок и карабинов.

Залп!

Залп!

Залп!

Во время третьего залпа случилось странное. Командир вдруг сделал шаг вперёд, покачнулся и упал лицом вперёд, прямо на могилу Маши.

И умер.

Как оказалось, от выстрела в спину. Пуля перебила позвоночник, отрикошетила от костей и, разорвав лёгкие, пробила сердце.

Под грохот салюта Полкмана убил, как выяснилось позже, лазутчик, назвавшийся сбежавшим из плена красноармейцем. Впрочем, он и был бывшим красноармейцем, перешедшим на службу к врагу. Имя его история не сохранила, что, впрочем, и хорошо. Остается только предполагать, как его казнили партизаны, души не чаявшие в грозном медведе Мартыне Полкмане.

Все же паскудная эта штука — война.

27

— Да, кстати, герр подполковник, вы упомянули о том, что к концу операции практически лишились командного состава бригады. Так? — продолжал фон Вальдерзее.

— Так. Погибли практически все командиры батальонов. Кроме командира первого батальона капитана Жука. Батальонами командовали комиссары. Погиб начальник штаба, был ранен комиссар Мачихин. Потери среди командиров рот и командиров взводов были ещё больше. Некоторыми взводами, а то и ротами командовали сержанты.

— Двести четвертой кто командовал, после эвакуации Гринёва?

— Эвакуации… — горько ответил Тарасов. — Бегства с поля боя. Так вернее.

— Пусть так, — согласился с ним обер-лейтенант. — Так кто командовал?

— Комиссар Никитин.

— И как он в деле?

— Лучше Гринёва. Однозначно лучше. Умнее и храбрее.

— А что с координаторами из штаба фронта?

— Степанчиков погиб. Как погиб — я не знаю. Не видел. Доложили, что это работа кукушки.

— Кукушки? — наморщил лоб обер-лейтенант. — Ах да, вы так называете снайперов. Потому что они сидят на деревьях, так?

— Так, — согласился Тарасов.

— Я вам приоткрою секрет, герр подполковник. Мы не такие дураки, чтобы снайперов сажать на деревья. Снайпер должен быть мобилен и менять позиции после каждого удачного выстрела, — стал читать обер-лейтенант лекцию подполковнику. — А позиция на дереве сводит мобильность на нет, что равнозначно самоубийству. Понимаете?

Тарасов молча согласился. Впрочем, это согласие не отменяло того факта, что десантники время от времени сбивали «кукушек» с этих самых самоубийственных позиций. О чем Тарасов и сказал обер-лейтенанту.

— Наблюдатели и корректоры, герр подполковник. А что с Латыповым?

— На момент прорыва был жив, далее — не знаю. В силу объективных причин. Сами понимаете, каких.

— Вот тогда давайте и поговорим о вашем прорыве.

Попытка прорыва через шоссе не удалась. Немцы были готовы к атаке бросив на трассу практически все свои свободные силы, перекрыв возможные пути отхода. Антипартизанская группа оберфюрера СС Симона, полевые батальоны люфтваффе, артиллеристов, пехотные части, подкрепления, только что прибывшие на самолётах, даже взвода охраны и шума-батальоны.

Ярость и мужество десантников — перехлестнувшие сверхчеловеческие пределы — не смогли преодолеть пятикратное превосходство противника. Измученные парни смогли преодолеть трёхметровый снеговой вал, рычащий пулемётами, они смогли переколоть немецкую пехоту в траншеях, они уже стали отжимать фрицев, расширяя коридор прорыва и некоторые уже вырвались на другую сторону дороги.

Но удара танкового батальона они выдержать уже не могли. А за танками шли лыжники врага. Контратака немцев была настолько мощна, что бригада покатилась обратно, огрызаясь огнём.

Немцы разрезали бригаду почти пополам, а затем дробили и дробили ее на все более маленькие группы. В лучших традициях немецкого блицкрига. К средине дня — атака началась ранним утром — поле было усеяно трупами десантников.

Но оставшиеся в живых продолжали биться, продираясь сквозь немецкие заслоны. Бой развалился на многочисленные стычки, когда в ход шли уже не только винтовки и ножи, а порой даже и кулаки.

Тарасов с группой штабных нарвался на немцев неожиданно. Выскочили навстречу друг другу и бросились враг на врага молча, без криков «Ура!» или «Хох!». С рыком, словно две стаи волков, с хрипом, словно две смерти. Ожесточенность драки была такова, что ни та, ни другая сторона даже не вспомнили про огнестрельное оружие, выхватив ножи и лопатки.

Подполковник поднырнул под удар дюжего немца и без промедления, на одних рефлексах ударил его финкой в бедро, а когда тот споткнулся, той же финкой махнул ему по лицу. И тут же забыл об этом немце, прыгнув на спину другому, душившему нашего бойца. И только успел резануть того по кадыку, как получил удар по голове. Но ушанка смягчила удар, прошедшийся вскользь, и Тарасов не потерял сознание, лишь свалился, перекувыркнувшись, в снег.

И тут же на него прыгнул немец и схватил за шею, ломая горло. Почти теряя сознание, Тарасов ткнул ему пальцами в глаза. В один попал. Немец тут же завизжал от боли и рефлекторно схватился за лицо. Подполковник мощным ударом свалил его с себя и принялся молотить его кулаками, а потом схватил за потные волосы и стал бить о торчащий из под снега пень. Бил долго, рыча и превращая голову врага в кашу из мозгов и осколков костей — ыхххырррырррр…

И как-то внезапно все затихло.

Время внутри и снаружи — это разные времена. Иногда бой длиться минут пять, а кажется, что целый день. Иногда несколько часов, а кажется — несколько секунд. И, почему-то, он всегда заканчивается внезапно.

Только что орали, хрипели, стонали и вдруг — раз! — все закончилось. Только тяжело дышащие люди, трясущимися руками растирающие по лицам свой пот и чужую кровь.

— Ну ты, Ефимыч, зверюга… — нервно хохотнул полковник Латыпов. — После войны иди работать на рынок, в мясной отдел. Тебе цены не будет. Голыми руками будешь мясо на порции рвать.

Латыпов показал на голову фрица, вернее то, что от нее осталось. Кровавое месиво, из которого торчал безжизненный глаз. Один.

— На себя посмотри… — тяжело дыша, ответил ему Тарасов.

Маскхалат Латыпова был похож на полотно безумного художника, раскрасившего белый холст струями крови.

— Так что, товарищ подполковник, мясником меня только после тебя возьмут…

Вместо ответа Латыпов похлопал Тарасова по плечу и поднялся со снега.

— Потери?

— Политотдельцев завалили. Обоих. А так вроде живы остальные… — подал голос адъютант Тарасова — Полыгалов. А сам, сидя рядом с трупом, растирал снегом стремительно наливающуюся фингалом щеку.

— Полигалов, ты когда к нашим выйдешь, все решат, что ты тут по ресторанам ходил, — вытер кровь, сочащуюся из носа Тарасов. Успели, видимо, заехать.

— Почему это? — адъютант даже перестал растирать щеку от обиды.

— Да уж очень у тебя синяк — кабацкий. Да ты не расстраивайся, с таким фонарем по ночам в сортир ходить удобно. Светить будет хорошо. В дырку не провалишься.

А потом, покряхтывая, командование бригады собралось и отправилось с поля боя дальше на юг. К месту, назначенному на последнем совещании точкой сбора бригады. Назначенному на случай неудачи прорыва.

Но перед этим командиры не позабыли обыскать трупы противников. Несколько банок тушёнки, четыре шоколадки, две фляги с водкой — огромная награда за бой. А самая главная — конец войны, приближенный этой маленькой победой ещё на несколько минут.

На поляне остались шестеро немцев и двое десантников. Неплохая — как бы ни цинично это не казалось — цена за победу.

Жаль, что в других местах той войны бывали другие цены.

Весной сорок четвертого года сюда придёт бывший гвардии сержант — да почему бывший-то? Бывших гвардии сержантов не бывает! — ныне однорукий тракторист Иван Пепеляев, для того, чтобы распахать колхозное поле под пшеницу. Он будет тут пахать и плакать. Пахать, потому что людям надо есть. Детям и бабам нужен хлеб. Стране нужен хлеб. А будет плакать, вытирая о плечо мокрое лицо, потому что поле будет усеяно белыми костями десантников. Белыми валунами их черепов. И пшеница вырастет на этих костях. И люди будут есть этот хлеб. И отныне — из поколения в поколение — кровь и плоть восемнадцатилетних пацанов будут стучать в сердцах потомках.

Куда уж там воображаемому пеплу Клааса. Здесь не воображение, здесь — правда, которую мы должны помнить.

Группу младшего лейтенанта Ваника Степаняна немцы отрезали в берёзовой роще. Десантники пытались дернуться сначала в одну сторону, потом в другую. Но тщетно. Везде немцы встречали плотным огнём.

Степанян, наконец, прекратил беспорядочные метания, взяв командование на себя. Старше его по званию все одно никого не было. Первым делом — пока эсэсовцы не пошли в атаку — посчитались, заняв круговую оборону в центре рощицы. Оказалось — семьдесят бойцов.

Стали готовиться к последнему бою. Жратвы не было, но зато в боеприпасах голода не было. При переходах бойцы выбрасывали все лишнее — вплоть до запасной пары носков. Но патроны, гранаты, оружие — тащили всегда. Даже здоровенный бронебойщик, оставшийся без второго номера и патронов, все равно тащил на себе здоровенный дрын противотанкового ружья. А на все предложения выбросить — неожиданно тонким голосом отвечал: «Пригодится!»

Пока не пригодилось по прямому назначению. Ну не бежать же с пустым ружьем на гавкающий выстрелами немецкий танк? Но все равно не выбросил. И сидит сейчас приклад от крови снегом отчищает. Вышёл на бой аки древнерусский богатырь с палицей наперевес, сокрушая поганые головы прикладом противотанкового ружья.

Немцы почему-то не атаковали. И даже не начали бросаться минами. А это у них в привычке.

Хотя берёзовая роща — это вам не хвойный лес. Подлеска нет. Кустов всяко-разных тоже. Все как на ладони. И до темноты ещё не близко. А вот не атакуют, почему-то.

Все выяснилось через полчаса.

Немцы начали подтащили свои громкоговорители. И врубили «Катюшу».

— Вот сволота, — ругнулся кто-то из десантников. Кто — Степанян не знал. Из бойцов его подразделения тут никого не было. Все малознакомые.

— Не ругайся, — ответил бойцу младший лейтенант. — Давай-ка подпоем лучше!

Бойцы ошалело посмотрели на млалея. Бой вот-вот пойдет, какие ещё песни? Ваник, не обращая внимания на удивленные взгляды десантников затянул:

— Выходила песню заводила про степного, сизого орла…

Один за другим, бойцы начали подтягивать — сиплыми и хриплыми голосами.

— Про того, чьи письма берегла…

Странный — до фантсмагоричности — хор ревел над берёзовой рощей, рвущуюся к туманному апрельскому солнцу «Катюшу».

Кто ж знает, о чем в этот момент они думали — о своей любимой вспоминали, или просто забивали страх яростью, или плакали перед неизбежной гибелью в безнадежном бою? Вряд ли плакали. Слезы-то давно замерзли.

Ваник приготовился дать команду идти в атаку. В последнюю атаку. В последний бой. Как Чапай, как «Варяг», как тысячи дедов и прадедов под Бородиным или на Куликовом. И запеть «Интернационал». Пусть мы погибнем — но погибнем так, что враги содрогнутся от нашей смерти.

«Катюша» закончилась. Ваник вдохнул побольше воздуха в грудь…

И тут немцы каким-то чужим, жестяным голосом вдруг зазвенели в сыром апрельском воздухе:

— Русскье десантник! Здафайтесь. Фаше полошение — безнадешно. Ваше мушество — безупретчно. У нас фас шдут тёплый прием. Еда, фино, медитцинская помостч, шенстчины. Русскье десантник! Здафайтесь! Фаше полошение…

Степанян засмеялся пересохшим горлом, черпанул горсть снега, прожевал его и крикнул:

— Я — армянин, дурак ты фашистский!

Бойцы дружно загоготали.

Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский — это не национальность. Это — принадлежность. Родине. России.

Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу» и даже, зачем-то, «Три танкиста».

— Награбили пластинок, ироды, — буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.

Ваник тоже наслаждался. Но, в тоже время, с надеждой смотрел на снижающее солнце.

— Мужики! Если до темноты доживем — будем прорываться, — передал он по цепи. — Пока огонь не открываем.

И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу миномётным и артиллерийским огнём. И на что они надеялись? Что русские десантники сдаются? Как бы не так…

А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.

И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков — берегли силы. Для ещё одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.

А потом, рассыпаясь на небольшие группы исчезали в безбрежных демянских лесах.

Со Степаняном остались лишь трое — переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.

Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.

Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надёжно.

А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.

Степанян внимательно разглядывал, со товарищи, места — где можно проползти ужом, а где метнуться броском.

— Люб, а Люб!

— Чего, Ваник? — они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.

— Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?

Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.

— Ждут Эрика какого-то. Тот в тыл пошёл. За вином. Если не вернется, Вилли очень расстроится.

— Почему?

— У Вилли — день ангела. Вроде так.

— А почему может не вернуться? — настойчиво продолжал расспрашивать Любу Степанян.

— А ты пойди и спроси… — отбрила она. — А… Вот… Подожди… Советские головорезы, мол, в тылу шалят. Десантников поминает, зараза.

— Хорошая идея… — задумчиво сказал Култышев. — Ангелами на башку ему свалиться…

Ваник показал Гоше кулак и они отползли подальше в лес.

А потом долго лежали без движения и время от времени переговаривались.

— Вернусь — первым делом яичницы нажрусь. Чтобы из полдюжины яиц. Не меньше, — мечтал шёпотом Мишка.

— А я — в баню, — в унисон ответила ему Люба.

— Нафиг, я сначала высплюсь. Приду в тепло, упаду и высплюсь, — улыбнулся Гоша. — А ты, Ваник?

— А я заявление в партию подам, — вздохнул Степанян. — На восстановление.

— А тебя что, исключали, что ли? — приподнялась на локте Люба.

— Не так. Не приняли. Я заявление подавал…

— За что не приняли-то? — в один голос спросили Култышев и Кузнецов.

— У меня взвод перед выходом сюда две банки спирта выпил. Из НЗ. А виноват кто? Виноват командир. Недосмотрел. Халатность, — в черных глазах младшего лейтенанта засветилась армянская печаль. — Их-то я отругал. А вот на партсобрании мне и отказали. Хорошо Мачихин, комиссар наш, заступился. Хотели вообще в пехоту перевести. Но в итоге условный срок мне назначили. Мол, после выхода будут зявление рассматривать заново. Дали время для реабилитации. А я вот… Взвод потерял… Эх, какие парни были! Один я остался…

— Ваник, ты не расстраивайся! — осторожно погладила его по плечу Люба. — Мы же с тобой! Мы за тебя поручимся!

— Вы же не партийные? — повернулся к ней Степанян.

— Мы — комсомольцы, Ваник. И мы — десантники. Мы за тебя поручимся.

— Спасибо вам, ребята…

После они замолчали. Просто сил не было говорить. Просто смотреть как солнце медленно плывет на закат, как капают с еловых лап слезинки весны сорок второго года, как перелетают с ветки на ветку птицы, радуясь новому теплу. И где-то за всем этим стрельба, взрывы и крики войны. Страшной войны. Великой войны. Отечественной войны.

А с наступлением темноты они поползли по заранее намеченному пути, минуя дозорных. А немцы здесь нарыли лабиринтов как кроты. Зарылись в новгородскую землю по самые уши. Иногда траншеи было невозможно обойти. Тогда на свой страх и риск бойцы перепрыгивали их. Им везло как никогда. Немцы сидели в блиндажах почти не высовывая нос. Правда один раз какой-то немец выполз из своей ямы и стал мочиться метрах в двух от затаившихся в воронке десантников. Не заметил.

Не заметил и часовой в следующей линии траншей, когда они проползали по крыше блиндажа. Люба даже не удержалась и погрела руки о горячую трубу печки. Совсем секундочку, совсем чуть-чуть. И чуть не уронила шаткое сооружение.

Но обошлось.

И вот подползли к первой линии немецких траншей. Осталось самое опасное. Здесь немцы должны быть настороже.

И точно. Ходили туда-сюда, заразы. Перекрикивались.

Степанян долго лежал в воронке, выглядывая — когда же немецкие часовые разойдутся подальше друг от друга. Не случалось. Тогда он тихонечко сполз вниз и подозвал бойцов к себе. А потом горячо зашептал:

— Гоша, ты слева пойдешь, Миша — справа. А ты, Любонька, за мной. Как только траншею перескочим — беги сломя голову вперёд, я прикрывать буду.

— А если мины? — шепнул ему в ответ рассудительный Миша.

— Как там у вас говорят? Свинья не выдаст — Бог не съест?

— Наоборот…

— Лучше на мине, чем немцам в руки, — твердо ответила Люба.

— И я про тоже, так что бежать всем. А для начала фрицам фейерверк устроим…

Через несколько минут Степанян звонким от напряжения голосом крикнул:

— Хенде хох, дойче швайне!

И гранаты — одна за другой — полетели в немецкие окопы. А потом бойцы рванули вперёд, крича что-то нечленораздельное. Кисло запахло сгоревшим тринитротолуолом и сыро — взметнувшейся землей. На пути Ваника из траншеи некстати высунулась фашистская голова. Не раздумывая, младший лейтенант пнул ее ровно футбольный мяч. С головы немца слетела каска, зазвенев железом по изрытой земле. А немец просто хрюкнул и упал в черный зев траншеи.

Перепрыгнув через нее, Ваник развернулся спиной вперёд и открыл огонь из своего «ППШ», целясь не столько по суетящимся силуэтам, сколько куда-то в сторону траншеи. И яростно матерился на двух языках, оскалив зубы. Мимо него, задыхаясь, пробежала Люба, где-то мелькнули силуэты Гошки и Мишки. А он бил и бил короткими очередями, пока не опустошил диск. После чего упал, быстро вставил новый и снова открыл огонь, прикрывая товарищей.

Каким-то шестнадцатым, неосознанным чувством вдруг заметил, что его дергают за ногу. Он оглянулся, ободрав волдыри обморожений на щеке о взрыхленную землю. Оказалось, что это Люба.

— Уходи, дурочка, я прикрою! Важел, кин, важел!

— Ползи, бестолковый! А-ну ползи, я сказала!

Она даже привстала на колени, чтобы заставить Ваника ползти.

Он вдруг испугался за нее, увидев, как по черному небу черкают — совсем рядом с Любой — злые трассера немецких пуль. Он пополз к ней, но не успел. Красный трассер вдруг вспыхнул цветком на ее груди. Он приподнялся и ощутил вдруг удар в пятку. Но боли не почувствовал, просто решил, что куском земли от взрыва прилетело. Поэтому он просто вскочил, отбросил автомат и, подхватив Любу Манькину на руки, побежал, крича и ругаясь, перемеживая русские и армянские слова.

Он бежал, неся на руках девчонку, перепрыгивая воронки и бугры, перескакивая через тела людей. Что то сильно било его иногда в спину, в ноги, но он все равно бежал, не разрешая себе спотыкаться.

И потерял сознание только тогда, когда упал на руки бойцов четыреста двадцать седьмого стрелкового полка.

А пришёл в себя лишь через несколько дней в прифронтовом госпитале. Шесть ранений — шесть! — не убили веселого армянина. И первым делом он спросил — как там Люба, Миша, Гоша?

Оказалось, что вышли все. Правда, все раненые. С мужиками он встретился позже. Когда смог ходить. А вот Любу так никогда и не смог повидать. Ее переправили далеко в тыл. Ранение было слишком тяжелое. Огненным трассером в ее маленькую грудь. И после они не встретились. Никогда более. Потому что до Победы ещё осталось долгих тысяча сто двадцать семь кровавых дней и ночей.

Хотелось бы рассказать о том, что они встретились в одном госпитале. Или после. И что поженились потом. И жили, долго и счастливо… Увы. Это будет неправдой.

А в партии Ваника Степаняна все-таки восстановили.

28

За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… «Из праха ты вышёл, в прах войдешь…» — думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.

— Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович о том, как вы попали в плен.

— А что тут рассказывать? — дернул плечом подполковник. — Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.

— Дальше?

— Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.

— Они оказались правы, — ухмыльнулся обер-лейтенант.

— Вовсе нет, — зло дернул щекой Тарасов. — Я шёл с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный — крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шёл впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашёл. Когда мы форсировали реку, я, с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали — навстречу — красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, — Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.

— И что? — обер-лейтенант аж отложил ручку, слушая рассказ Тарасова.

— Штабные сгрудились на льду реки, пытаясь кого-то поднять. Я решил, что ранен полковник Латыпов. И спустился обратно. Когда подбегал к группе, то вдруг увидел, как Гриншпун поднял пистолет и выстрелил в меня. Это последнее, что я помню. К счастью, пуля прошла вскользь. И только поэтому я очнулся уже в санях, на которых меня везли сюда. К вам.

Фон Вальдерзее хмыкнул:

— Странно… Не лучше ли было бы этому еврею доставить вас живым до командования фронтом, чтобы вы предстали пред судом?

— Вы плохо представляете наши реалии, господин обер-лейтенант. Уполномоченный особого отдела имеет право суда во время боевых действий. Он — рука закона. Если он решил, что я — виновник провала операции, то он и приводит приговор в исполнение. Приговор, который он же и оспаривает и приводит в действие. Энкаведе — это очень страшная сила.

Обер-лейтенант только покачал головой. Гестапо и фельджандармы не вмешивались в действия войск до такой степени…

— Тогда почему же он оставил Вас живым, не удостоверившись в смерти приговорённого?

— Был бой, господин обер-лейтенант, был бой…

Остатки бригады рвались через реку Полу. Обычную речку, которых в России на каждом десятке километров по две штуки. Так уж вышло, что южный берег речки — обрывистый, а северный — пологий. А выхода нет. Вернее есть — через вот этот самый южный склон. И хорошо, что ещё можем бежать по льду. Что весна такая поздняя.

Тарасов кричал, махая пистолетом, подгоняя своих десантников, отстреливающихся по вспышкам в лесу:

— Бегом, бегом, бегом, твою же мать!

Черное небо вспыхивало всполохами трассеров. Грохот стоял такой, что подполковник слышал только себя:

— Да беги ты, господабогадушаматьети! — пнул он споткнувшегося бойца.

Кто-то ещё что-то кричал. Но тоже слышал только себя.

пулемётная очередь прогрохотала осколками речного льда, плеснув фонтаном воды Тарасову в лицо. А споткнувшийся и вставший было боец оплеснул кровью реку. И умер.

Дьявольский визг мин разрывал раны полыней. Кто-то подскальзывался и падал в эти раны, кого-то вытаскивали, кто-то уходил под тяжелый лед.

Тарасов, все же, добежал до крутого берега. Остановился. Оглядел реку, усеянную телами бойцов. Его бойцов. И стал карабкаться наверх.

— Держите, товарищ подполковник, — закричал ему сверху какой-то десантник. Лицо знакомое, а вот на имена у Тарасова всегда была плохая память. Как и на даты. Боец протянул ему винтовки со свисающим вниз ремнем. Подполковник схватился за него. ещё мгновение и… Тарасов выбрался на верх обрыва.

— Бежимте, товарищ подполковник, — неистребимым вятским акцентом проорал через грохот боя — почти лицом к лицу — боец.

— Ага… — выдохнул Тарасов.

И рядом вдруг рявкнул разрыв немецкой миномётки. Парень ойкнул и стал заваливаться на снег, схватившись за бок.

Тарасов подхватил его подмышки и потащил было в сторону наших позиций, но вдруг упал, схваченный кем-то за ногу.

— Товарищ, командир, товарищ командир! Там, кажись, Латыпова убило!

Полыгалов махал руками подполковнику, наполовину вылезши на берег.

Тарасов матюгнулся и рявкнул на адьютанта:

— Тащи бойца! Я сейчас!

— Не могу, не могу, товарищ подполковник, я вас бросить, — испуганно замотал головой Полыгалов.

— Млять… — подполковник обернулся. — Эй, живой?

Лежащий рядом десантник не шевелился.

— Ммать… А ну, стой! — Тарасов рявкнул на пробегавшего мимо бойца. Тот незамедлительно рухнул наземь.

— Тащи парня, — коротко приказал комбриг и стал спускаться обратно к реке.

А у обрыва столпилась небольшая кучка уцелевших командиров и комиссаров бригады. Во главе с Гриншпуном. Они жались под разрывами и очередями над бездыханным телом полковника Латыпова.

— Что стоим, кого ждем? Вытаскивайте его к чертовой матери отсюда! — заорал на растерявшихся командиров Тарасов. — Гриншпун, обеспечивай!

Особист тут же неразборчиво что-то крикнул, и его бойцы — из особого отдела — принялись снимать с себя ремни и обвязывать ими тело координатора фронта.

— Да быстрее, быстрее! Шевелитесь!

Тарасов видел, как Латыпова затаскивают на обрывистый берег, дождался, когда оттуда сверху кивнет ему Гриншпун, а потом уже стал сам, с помощью Полыгалова, снова карабкаться наверх.

Почему-то он запомнил коричневую, всю в дырочках землю, пахнущую весной. И маленькую зелёную травиночку, пережившую первую военную зиму. Удара по голове он не заметил, он в этот момент, почему-то, захотел коснуться это травиночки губами. Почему-то эта травиночка вдруг улыбнулась ему Надиной улыбкой и замахала пухленькой ручкой дочери, потом все закружилось, потерялось, небо поменялось местами с заснеженной землей, потом опять поменялось, потом ещё раз, потом все это куда-то поехало, мелькнуло лицо Полыгаева с широко раззявленным ртом, потом исчезло и оно и все потемнело. Но Тарасов не сдавался темноте. Он помнил, что его ждет жена и дочка, что ему надо вернуться. Надо и все. Он приподнялся, стирая рукой кровь с правой щеки, и пополз на четвереньках домой. Полз долго, пока не уткнулся страшно болящей головой в какую-то стену. Изо рта текла густая слюна, стена кружилась, превращая мир в тюрьму, но он пополз по этой стене куда-то вверх, на встречу удаляющемуся куда-то грохоту. Он хватался за мороженые комья кладбищем пахнущей земли и полз, полз наверх из могилы домой. Он сползал вниз — стена не пускала — но снова полз. А вот и травинка. Здравствуй, Надя. Я вернулся…

А потом его вдруг швырнуло, перевернуло, ощупало, а потом понесло, разламывая седое небо чужими голосами…

Во главе стаи бежал крупный волк. Рядом с ним неслась волчица. Неслась уверенно, как будто это место было предназначено для нее. Вожак не рычал и не огрызался на нее, когда случайный прыжок выносил ее вперёд. Более того, он был очень расположен к ней и, потому, старался бежать с ней рядом. Волчице, напротив, это не нравилось. Она рычала и скалила зубы, когда он слишком близко приближался к ней. Иногда даже кусала его за плечо. Но вожак не показывал злобы, а только неуклюже отскакивал в сторону, прижимая уши. Начинался древний танец волков. И волк, и волчица знали, что скоро их брачная песня взлетит к небу. Но прежде, вожаку надо доказать, что он дерзок и смел, что готов ради волчицы порвать глотку любому, кто покуситься на самку. Судьба такая у самцов — быть в почёте, когда ты можешь для своей самки все.

А в этом году потомство будет сильное. Зима была хоть и холодная, но сытная. Даже охотиться не надо было. Мясо было везде. Разве только когда надоедала падаль, тогда сытые ленивые волки гоняли зайцев. Просто из забавы. Правда, приходилось быть настороже. Небо и земля порой грохотали так, что волки неслись прочь, скуля как щенки. Но потом вожак выучил урок — там где грохочет сильнее всего, потом много свежего мяса. Порой ещё тёплого, парящего кровью.

Внезапно вожак резко остановился. Волчица не удержалась и сама на него налетела, заодно куснув его за бедро. Просто так. Чтобы знал. Но вожак не обратил внимание на клыки волчицы. Он напрягся всем телом, жадно внюхиваясь в весенний воздух. Вчера здесь грохотало. И опять пахнет мясом. Но ещё пахнет дымом, железом и людьми. А это плохо. Вожак помнил, что так пахнет смерть. Прошлой зимой он чудом выскочил из облавы. И навсегда запомнил этот запах. Иногда от мяса тоже пахнет дымом и железом. Но это не страшно. Страшны живые люди.

Стая, тоже почуяв запах, бесшумно улеглась, а вожак сделал несколько шагов вперёд, приподняв правую переднюю лапу. И замер, напрягшись всем телом. Так и есть. Люди. Пятеро людей. И страшный огонь, к которому люди протягивают руки. Огонь их тоже боится и вытягивается вверх. Людей меньше чем волков. Но у людей железо. Волк бесшумно развернулся и повел свою стаю прочь. Не зачем нападать на людей, от которых пахнет твоей смертью. Приходит пора волчьих свадеб. Время разбиваться на пары. Время делать волчат. В этом году много нор в земле. Волчица выберет сама себе логово. Волк не знал, что эти ямы называются окопы. Ему важно, чтобы в этих ямах волчата заскулили.

А люди у огня не заметили, как на них смотрел волк. Им было не до этого, они сидели и обсуждали — куда идти.

Можно было идти на юг, но как прорваться впятером сквозь немецкие позиции, когда один из этих пятерых — тяжелораненый. Можно попробовать идти на запад, к санитарному лагерю, но никто из них не представлял — где этот лагерь находится. Знали только, что где-то на Гладком Мху, но это болото огромное — несколько десятков квадратных километров. Где там искать своих?

Был ещё вариант — бросить оружие и, подняв руки, уйти туда, где тепло и сытно, как обещали на листовках немцы. Но почему-то этот вариант не то что не обсуждался, но даже не всплывал в головах десантников.

Они спорили долго и все же пошли к лагерю раненых, сделав из ветвей и ремней самодельные волокуши, на которые положили тяжелораненого. И потащили его, кровавя снег горячими солеными каплями.

Им не повезло. Все они не смогли дойти. Раненый умер через несколько часов. Зазубренный осколок, вспоровший ему живот, не оставил ему шансов на долгую жизнь, подарив лишь семь длинных часов лихорадочного забытья.

Оставшиеся четверо не сразу заметили, что раненый затих. Они и сами были измучены до потери сознания. А когда заметили его, то закопали в снегу, забрав смертный медальон и оружие. И побрели дальше, то и дело проваливаясь в мокрый снег, оставляя глубокие следы. Следы… Был человек — и нету. Остались только следы… Пока они не растают…

А дальше им везло. Идя наугад, почти не разговаривая, они удачно проскочили мимо немецких патрулей, отлавливающих рассеявшихся по котлу десантников. И, точно так же, на интуиции они, все же, вышли на санитарный лагерь тяжелораненых.

Их встретил сердитый окрик:

— Стой, кто идёт?

— Свои, браток, свои!

— Ружья на землю, руки в гору! По быстрому!

Десантники послушно опустили винтовки на снег и подняли руки. Из ельника вышли трое — такие же чумазые, в прожженых маскхалатах и измызганных полушубках.

— Эй ты, а ну-ка… Матюгнись, — ткнул винтовкой в сторону самого высокого один из часовых.

Высокий устало ругнулся. Остальные молчали. Сил на проявления радости у них не было. Хотя в душе радовались, да.

— За мной, — двое вернулись в ельник. Третий повел новичков в лагерь. Вел долго. Наконец вывел на большую поляну, на которой ровными рядами стояли небольшие шалаши. Около каждого шалаша горел маленький костерок и сидели такие же бойцы — с перебинтованными руками, ногами, головами. Из каждого же шалаша торчали валенки, как правило, дырявые. Боец подвел их к старшему:

— Военврач третьего ранга Живаго. Кто такие?

— Рядовой Норицын, разведрота.

— Рядовой Карпов, третий батальон.

— Рядовой Накоряков Леонид, третий батальон, вторая рота.

— Рядовой Федор Ардашев. Двести четвертая бригада.

— Все целы? — устало спросил вонврач. Красные глаза его слезились.

— Целы, товарищ военврач третьего ранга. К несению службы готовы, — ответил за всех разведчик Иван Норицын.

— Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к младшему лейтенанту Юрчику, — Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого млалея с рукой на перевязи и забинтованной головой.

— Жив, Норицын? — сказал Юрчик.

— А что мне? Я же вятский — парень хватский, на полу сижу — не падаю! — повернулся Норицын к своему командиру.

— Иди, Норицын, иди. После побазлаем. Так?

— Так, товарищ младший лейтенант!

Парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой вятской Зуевке.

— Шагайте уже, — кивнул военврач.

Сам же снова устало сел. Рядом сел и младший лейтенант Женя Юрчик.

Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его своей финкой. И продолжил писать.

— Ты чего там карябаешь, Лень? — подал голос Юрчик. — Стихи, что ли?

— Почти, Жень. Дневник веду.

— О чем? — хрипло засмеялся лейтенант.

— О нас. О том как мы тут воевали, — военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.

— Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?

— Для истории, Жень. Чтобы помнили.

— Думаешь, забудут? — недоверчиво посмотрел на Юрчик на врача.

Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:

— Если не напишу — забудут.

— Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь. Напиши, что, мол, героем был… — лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы — будут ли ещё самолёты? Связи-то с Большой Землей нет…

Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.

А облака все плыли и плыли. И тишина была такая, что закладывало уши. И млалей задремал на минутку. А потом проснулся и, вдруг, подал голос, не открывая глаз:

— Да какая, в сущности разница — узнают или не узнают? Главное, что мы дело свое сделали.

Живаго кивнул и продолжил писать.

Облака же все плыли и плыли. Плыли… И жили…

29

— Ну что же, — сказал обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. — Показания я ваши запротоколировал. Допрос закончен. Сейчас, Николай Ефимович, отдыхайте. Завтра отправим Вас в Демянск, в штаб корпуса. Туда, куда вы так стремились!

Немец ехидно улыбнулся, завязывая шнурки картонной папки.

Тарасов согласно кивнул: «Де, стремился, да попаду. А ведь могло случиться и по-другому…»

И подполковник вдруг вспомнил, как совсем недавно допрашивал таких вот… Нет, не таких — щеголеватых, уверенных в себе, немного надменных. А других — испуганных, трясущихся, ободранных немцев. И этого мог бы допросить. А потом в расход.

В комнату вошли двое немецких солдат.

— Фельдфебель, проводите господина подполковника. И выставьте двойной караул.

— Яволь! — фельдфебель рявкнул так, что у Тарасова опять заболела раненая голова.

— И приготовьте пленному легкий ужин.

Тарасова отвели в соседний дом, где ему выделили отдельную комнату, в которой был только стул и узкая кровать, заправленная с армейской, помноженную на немецкую, педантичностью.

Потом принесли еду. Котёлок с жидким супом, несколько ломтей хлеба и кувшин с молоком. Тарасов старался есть не спеша, помня о том, что организм отвык от еды. Но все равно сметал все быстро. И не наелся. Хотя желудок был полон, все тело требовало ещё и ещё. Он вздохнул и лег на кровать, прикрыв глаза.

За окном было уже темно, но сон не шёл. Тарасов думал. Думал о том, как там бригада, смогли ли прорваться те кто шёл с ним, те, кто вырывался из котла самостоятельно? Как там эта еврейская морда — Гриншпун? Смог ли он заменить командира на последних сотнях метров до своих? «Прости меня, Борь, что я тебя таким гадом перед немцем выставил… Пожелай мне там удачи!»

А удача Тарасову была нужна… Кто знает, как там повернется жизнь?

Подполковник привстал на локте, выглянув в единственное в комнате оконце. Там маячила каска охранника. Мелькнула шальная мысль о попытке побега.

А что? Выбить стекло, прыгнуть сверху на фрица, свернуть ему шею и рвануть, пока не опомнились!

Гогот немцев из второй кухни перебил его мысли. Далеко Тарасову не уйти. Наверняка, ещё несколько часовых вокруг избы. Ну и что? Хотя бы ещё парочку с собой забрать! Какая разница, как ты умрешь? Важно то — для чего ты жил. А для чего я жил? Не для того же, чтобы лежать под серым суконным одеялом и слушать смех врага? Тарасов уже спустил ноги на прохладный пол и вдруг занавеска распахнулась. На пороге стоял давешний фельдфебель.

— Герр подполковник!. Это вам от обер-лейтенанта! — он протянул Тарасову бутылку коньяка, пачку сигарет и яблоко.

— Данке шен, герр фельдфебель! Передайте обер-лейтенанту мою благодарность.

Тарасов поставил бутылку на стол. Распечатал пачку сигарет. Достал одну. Понюхал. Пошарил по карманам. Спичек не было. Подошёл, шлепая ступнями, к лампадке, тихо светящей у иконы Казанской Божьей Матери. Долго смотрел на нее, растирая сигарету в труху. Долго смотрел. Очень долго. В глаза ее смотрел. Она же смотрела в его сердце. Крест по себе — вдруг вспомнил он слова отца. Неси крест по себе. А если перед тобой два креста — спросил он тогда батю. Отец долго улыбался, глядя на Коленьку, а потом ответил:

— Выбирай тот, что тяжелее. И пусть, что хотят другие, то и говорят. Ты-то знаешь, что тяжелее.

Тарасов перекрестил себя перед иконой и пошёл спать, отряхнув ладони от немецкой табачной трухи. Коньяк он так и не открыл. Просто уснул. Без снов.

Он спал. Звезды кололи демянскую ночь острыми лучами. Над весенней землей тлела пелена апрельского дня.

Спал и уполномоченный Борис Гриншпун, выведший из прорыва четыре сотни бойцов. Спали и эти бойцы в тёплых домах, спали и красноармейцы — с ужасом провожавших призраков демянских лесов — черных, измученных, истощавших но выполнивших свой долг. Спали и те, кто ещё не вышёл из котла, но ещё выйдут — последняя сотня десантников прорвется лишь в конце мая. Всего их выйдет около полутора тысяч. Из трех. Спал и лагерь раненых на Гладком Мху, выставив боевое охранение.

Спали и сотни бойцов в воронках Глебовщины, Опуева, Доброслей, Игожева, Старого Тарасова, в полях и лесах Демянска. Спали… Они не умерли, нет. Они просто устали.

Спали вечным сном.

И вечная им память!

Эпилог

На болотами вставал рассветный туман.

Поисковики собирали палатки, упаковывали свои вещи, дежурный у костра доваривал гречневую кашу с мясом. Хороший такой поисковый завтрак. Последний на этой вахте. Удачной вахте. Двенадцать лет мы искали лагерь десантников. Двенадцать лет. Мы исползали весь Демянский котёл, а вот нашли только этой весной.

Да, впрочем, что эти двенадцать лет для них?

Лежат сто пятьдесят два бойца в мешках под древней елью, на которую мы приспособили иконку Казанской Божьей Матери.

От большинства осталось немного косточек. Ноги, руки, ребрышки, ключицы. Сейчас придёт ГТТ — загрузим его под тентованную крышу мешками с бойцами и свои рюкзаки. Сами пойдем пешком. По этим жутким болотам. Даже по следу ГТТ идти очень тяжело. То и дело ноги уходят по самые колени.

Как они тут воевали? Уму непостижимо.

Без еды, без тепла, в тридцатиградусные морозы, по пояс в снегу? Как?

Почему они смогли свой долг выполнить, а мы не можем? Почему они свою страну, своих близких спасли, а мы не можем? Ведь им было-то по восемнадцать! Они в два раза младше меня. Или в в три раза старше?

Не знаю я…

До трассы Демянск-Старая Русса идем часа четыре. Вокруг — воронки, воронки, воронки. До сих пор не затянуло. Странно. Болота, вроде… Каждую бы проверить, наверняка ещё бойцы в них есть. Может на следующий год подымем их, чтобы они свой последний приют нашли?

Может быть, может быть…

На трассе стоит «Урал». Ребята из местного отряда нас встречают. Сами они работали в другом месте. Карабкаемся в кузов. Едем. Я сажусь у заднего борта, смотря на закат. Смотрю и помню войну. Вдоль этой дороги лежат мои друзья, мои боевые товарищи. Они здесь прорастают на полях. Тянутся лесами. До сих пор. Я с вами, ребята, я с вами. Я вернусь. Я ещё вернусь в сорок второй, чтобы вытащить с поля боя ещё одного бойца. Других дедов у меня нет. Только эти.

Потянулись деревянные домишки Демянска. Приехали. Выпрыгиваем. Стянуть, наконец-то, болотники. Переодеться. Натянуть сухие носки. Послать гонца в магазин. Дежурные — на кухню, готовить ужин. Последний на этой Вахте. А пока суть да дело, садимся вдоль дощатого стола.

Я не говорил?

Я в тот день работал в другой стороне лагеря — поднимал бойца на самом краю леса. Из его спины выросла берёзка. Пришлось подкапываться под корни, чтобы поднять его. Закопался как крот. Слышу мужики кричат. Говорю парню — потерпи, я сейчас… Иду к своим. Подняли какого-то бойца, а у него планшетка. А в планшетке тетрадка. Листы склеились. Надо разворачивать очень осторожно. И не в полевых условиях. Укутали в пакеты ее. Придержали до базы. Вот и пришло время. Поужинали, косясь на пакет с тетрадью. Поставили тазик с тёплой водой на стол. Развернули пакеты прямо в воде. И булавочками, булавочками стали разворачивать слипшиеся страницы.

Один разворачивает, другой сразу читает, третий записывает. Записывает…

К сожалению, первые страницы не сохранились. Сгнили. Записи начинаются…

…Восьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…Девятое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…Десятое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…Одиннадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…Двенадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…Тринадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…‹Неразборчиво, вероятнее всего — четырнадцатое› апреля тысяча девятьсот сорок второго года

…пятнадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

‹Страница не читаема. Бумага расползлась. Отдельные слова — нет, бойцы, Юрчик, кончилось›

…двадцать первое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…двадцать первое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

‹Страница не читаема. Бумага расползлась. Отдельные слова — …нмы… …бой… пхорнли ещ… …умер…›

…двадцать шестое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…двадцать седьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

…Двадцать восьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

‹Страница не читаема. Бумага расползлась. Отдельные слова — …цы… …конч… …ср…›

…Первое мая.

…Третье мая.

Мы долго молчим. Очень долго. Потом наливаем водки. Встаем. Выпиваем. Молча. Так нужно. Не знаю почему, но так нужно.

Потом идём курить.

Я затягиваюсь дымом и смотрю то на острые звезды, то на белеющие в темноте мешки под навесом. Где-то в этих мешках лежит человек, который писал эти строчки. Врач с пастернаковской фамилией Живаго. Виноват, военврач. Откуда-то со Ставрополья.

Завтра мы тебя похороним, доктор Живаго. Завтра. Завтра будешь лежать в домовине.

Потерпи ещё ночь, солдат.

— Он не подорвался.

— Что? — не понимаю я.

— Он не подорвался, — повторяет Виталик. — Когда мы его поднимали, в руке у него была лимонка.

— Аааа… А какая разница? — отвечаю я.

— Да никакой, — пожимает плечами Виталик.

И мы идем спать. Потому что завтра предстоит тяжелый день.

Нам надо похоронить военврача Живаго и бойцов первой маневренной воздушно-десантной бригады.

Похоронить — победителей.

Поколение победителей.

Я забираюсь в спальник. Кладу под голову рюкзак. Долго смотрю в потолок. Не могу уснуть. Думаю.

Думаю о том, простят ли они меня — слабака из поколения проигравших?

Я — родился в семьдесят третьем году, потому что они умерли в сорок втором.

Под маленьким городом Демянском они отстояли страну. Голодные, обмороженные, обессилившие.

Я — сытый, довольный, красивый — спустил в сортир все, что они для меня сделали.

Они ломали сталь, а я только и умею — жрать в три горла.

Они вложили в меня сокровенные мечты, а я что сделал, чтобы эти мечты воплотить?

Поколение победителей — наши предки, наши отцы, деды, прадеды. Уже прадеды, да… У восемнадцатилетних мальчишек растут двадцатилетние правнуки.

Как я позволил разорить дом своих родителей?

Простите меня, деды.

Пожалуйста.

Благодарности

А вот мода такая есть — благодарить за помощь в книге. Ну и я поблагодарю.

В первую очередь, наших поисковиков — Виталия Комлева и Юрия Семененко. Это они заставили меня писать. Заставили и помогали в работе с документами.

И, конечно же, коллег по писательскому цеху с сайта «В Вихре Времен» (forum.amahrov.ru) и с сайта «Окопка» (okopka.ru). Ребята, вы своей поддержкой и критикой сделали эту графоманию книгой.

Спасибо и первому исследователю судьбы десантников в Демянском котле — Толкачу Михаилу Яковлевичу, ветерану войны. На данный момент он еще жив. Мечтаю о том, что когда-нибудь переиздадут его труд «В заданном районе».

А еще огромное спасибо моей жене, ибо это она меня вдохновляла садиться за компьютер и работать, работать, работать.

Но самое большое спасибо тем бойцам, которые дали нам возможность жить.

С Днем Победы, ребята!

Приложения

При написании книги я опирался на документы и воспоминания десантников первой маневренной воздушно-десантной бригады. Некоторые из этих документов привожу в приложениях. Некоторые, потому как львиная доля их еще хранится под грифом «Сов. Секретно». В чем причина этого — я не знаю. Как и не знаю, какова судьба подполковника Тарасова. Официально он считается пропавшим без вести. В процессе работы над книгой, я изменил некоторые имена, некоторые названия, сместил даты. Долго объяснять для чего, но так посчитал нужным. Тем не менее, все события, повторяю, имеют реальную основу.

До 13 марта шифрограмм с координатами и местоположением нет.

13 марта

14 марта

14 марта

17 марта

18 марта

18 марта

20 марта

6 марта 42.

9 марта 1 батальон в координатах …

11 марта

12 марта вышли в район …

14 марта

14 или 15 марта, без даты

15 марта

16 марта, из района

16 марта

17 марта

18 марта

15 атаковали М.Опуево. Операция проведена без подготовки и тактически безграмотно. Имеется много жертв. Комбриг принял неправильное решение — оставил селение не подобрав раненых, убитых в т. ч. комбата и уполн. Крылова

18 марта

19 марта

20 марта

20 марта

22 марта

23 марта

23 марта

23 марта

24 марта

24 марта

25 марта

25 марта Мавричеву — 34 армия

в ночь на 26 атакую меглино и стар тарасово, в случае неуспеха отхожу к высоте … севернее черной — западной. Имею раненых, прошу транспорт для эвакуации.

Тарасов

Без даты

Курочкину

Без даты

Тарасов Курочкину

Без даты

31 марта Решетняк — Деревянко

переходя дорогу игожево-ермаково обстреляны автоматчиками

без даты

5 апреля

30 марта

27 марта Мачихин Курочкину

31 марта

5 апреля место прежнее.

6-7 апреля

Тарасов Ватутину

7 апреля

8 апреля

Допрос проводил офицер разведотдела 123 пехотной дивизии лейтенант Юрген фон Вальдерзее

Тарасов родился 09.05.1904 года в Челябинской области в семье священника. Он ниже среднего роста, очень подвижен и общителен. По желанию родителей должен был стать священником и посещал семинарию. В 1919 году добровольцем вступил в армию Колчака. После разгрома армии вернулся домой и продолжил обучение В 1921 году поступил в военное училище в Кирове (Вятка), которое в знании младшего лейтенанта окончил с отличием в 1924 году. Был направлен для прохождения службы командиром взвода в 14 московскую дивизию по Владимир.

С 1926 по 1932 годы был командиром роты на офицерских курсах усовершенствования в Москве.

В 1932 — 35 г.г. был адьютантом командующею байкальской группой Дальневосточной армии у полковника Горбачева до момента, когда тот был снят с этой должности Горбачев работал до того в военной миссии в Германии, и как и большинство офицеров, находившихся в Германии был в оппозиции к Сталину. К этой оппозиционной группе, возглавляемой Тухачевским, относился и Тарасов По этой причине Горбачев способствовал продвижению Тарасова. Прежде чем Тарасов получил в свое подчинение десантный полк, он был в подчинении у майора Федько — украинца в байкальской группе Горбачев был арестован в 1937 году. Бывший военный атташе в Берлине Путна был из-за своей связи с оппозиционной группой расстрелян, а Тарасов арестован. В ходе процесса над Тухачевским, о котором Тарасов подробно рассказал, он был приговорен к трем годам тюрьмы При этом он подвергался пыткам Тюремное заключение отбывал в Ворошилове в одиночной камере, где к нему также применяли пытки. После освобождения из тюрьмы в 1940 году он работал специалистом по парашютному делу. Сам он совершил 170 прыжков. Также читал лекции по авиации, что являлось средством к его существованию. В лекциях освещал вопросы прыжков с парашютом и тактики применения десантных подразделений.

24.06.1941 г. он был вновь, как майор, призван в армию. Сразу же после начала войны была арестована его жена, немка, урожденная Келлер, с которой он познакомился в Москве и женился в 1926 году Она была арестована, так как считалась политически неблагонадежное Его связь с женой после ареста оборвалась, как впрочем, через некоторое время и с дочерью. Тарасов подозревает, что ею жену расстреляли. Он утверждает, что с началом войны все немцы, проживавшие в Москве, были высланы из города или арестованы.

24 июня он получил назначение в записную воздушно-десантную бригаду под Мелитополь. Оттуда он был направлен в Больничногорск в резервную группу, а затем переведен в Калинин. В среднем возраст солдат в десантных войсках составлял 19–23 года. Преимущественно это были комсомольцы и члены партии.

Затем Тарасову было поручено формирование новой резервной воздушно-десантной бригады в Зуевка под Кировом, которая в дальнейшем была преобразована в 1 вдбр. Она, как затем и 2 вдбр, была самостоятельной единицей, не входящей в состав какого-либо корпуса. Солдаты бригады были преимущественно из Удмуртии, Кирова (Вятка) и Молотова (Пермь).

Вначале в бригаде был недостаток вооружения. Лишь в Монино, куда бригада была переведена в начале февраля 1942 года, она получила вооружение. К этому времени все воздушно-десантные бригады были сосредоточены под Москвой. В Монино расположен большой аэродром, на котором находятся 200 самолетов различных типов. Там же специальные мастерские по ремонту иностранных самолетов. Тарасов характеризует этот аэродром, как хороший объект для авианалета.

В феврале Тарасову было присвоено звание подполковника.

Тарасов характеризует подготовку бригады из-за отсутствия орудия и необходимых самолетов, как чрезвычайно недостаточную. Подготовка длится 60 дней. Штатная численность бригады 3000 человек. Его бригада, однако, насчитывала только 2600 человек. Во время подготовки каждый парашютист совершил лишь один прыжок. Вначале десантники изучили винтовку, затем полуавтоматический карабин и наконец пулеметы. В отличии от принятой общей подготовки был взят за основу принцип одиночной подготовки по немецкому образцу. Подготовка проходила одиночная, составе отделения, а затем и в составе взвода. Только в некоторых случаях использовалась прежняя система обучения.

В конце февраля бригада была направлена из Монино в Вылпозово. Только здесь Тарасову стало известно, что он должен направляться на Северо-Западный фронт. По прибытии он должен был вместе с комиссаром Мачихиным представиться Командующему фронтом генерал-майору Курочкину, который в свое время подвергался политическим репрессиям.

В штабе армии ему довели задачу, которая несколько раз менялась. Вначале планировалось десантировать бригаду в район Дно. Однако из-за нехватки самолетов было решено перебросить бригаду в Дно пешим порядком на участке между Старой Руссой и Холмом. В первых числах марта Тарасов вновь был вызван в штаб, где ему было приказано десантироваться в районе Глебовщина под Демянском. Для этой акции ему должны были быть предоставлены 30 самолетов. 4 «ТБ 3» и 26 «Дуглас DC 3». Но из-за их отсутствия план был изменен.

После того, как эти планы были отменены, Тарасов получил задачу пробиться со своей бригадой в Демянский котел и рассечь его с севера на юг. В то время ему еще не было известно, что в этой операции должна была принимать участие и 204 вдбр. Предусматривалось рассечь Демянский котел на четыре части. Согласно этому плану вначале необходимо было захватить Добросли, чтобы пленить штаб 16 армии. Этот приказ был встречен смехом командирами, так как им было известно, что в котле находился усиленный II немецкий корпус. В ходе этих операций Демянск должен был быть окружен. Тарасову было предоставлено право самому принимать решение: окружать вначале Демянск или же сразу же его захватывать.

Остальные приказы он должен был позже получить в сеансе радиосвязи. Позднее он получил приказ окружить также населенные пункты Бель 1 и 2.

Точные цифры Тарасов привести не смог. На вооружении очень высокий процент автоматического оружия. Минометный дивизион состоит из трех батарей по четыре миномета калибра 52 мм в каждой Кроме того в дивизионе два миномета калибра 82 мм. В каждом батальоне по минометной роте по 6 минометов калибра 52 мм в каждой. В бригаде 12 противотанковых ружей. В ходе боев большинство из них, а также минометы были утрачены.

Бригада не была оснащена противогазами

Бригада была направлена из Вылпосова вначале в Валдай, а затем в Гривки. Оттуда на лыжах-снегоступах переправлена в период между 3 и 6 марта на участке отметка 79,0 — Пустынька через линию фронта. При переходе линии фронта было незначительное огневое соприкосновение с противником. После марша бригада расположилась в лесу в 4 км северо-западнее Опуево. Через 8 — 9 дней за ней последовала 204 бригада, численностью лишь в 1000 чел., так как большая ее часть не смогла пробиться через линию фронта. Командовал бригадой майор Гринев. О существовании 204 бригады в этом районе Тарасов узнал во время своей встречи с Гриневым. Утверждения пленных о том, что 2-й батальон 204 бригады уже до этого был десантирован с воздуха, по данным Тарасова не соответствует действительности. Ему также в то время не было известно, что 2 вдбр тоже проникла в котел и должна была с юга атаковать Лычково.

В начале операции общее командование обеими бригадами было возложено на майора Гринева. Тот факт, что майор командовал подполковником делает правдоподобными утверждения Тарасова о его неблагонадежности. Только позднее подполковник Латипов, специалист по операциям в немецком тылу, взял на себя командование 1 и 204 бригадами Он находился за линией фронта с лыжным батальоном.

Примечательно, что Тарасов не мог назвать точные даты. Поэтому трудно точно проследить временной ход операции.

В атаке на Малое Опуево Тарасов не участвовал, так как ею руководил Латипов. После того как бригада вынуждена была вновь оставить Малое Опуево, Тарусой был удивлен, что немецкие подразделения не стали продолжать преследование По его мнению, автоматического оружия хватило бы, чтобы обратить в беспорядочное бегство отступающие полразделения бригады Такие «упущения» немецких войск констатировал он также и в других случаях.

У Малое Опуево 2 батальон 1 вдбр был почти полностью уничтожен. По его словам число убитых там составило 300 человек В этом бою участвовала и 204 бригада.

После того, как бригады вновь отошли в лесной лагерь у Малое Опуево, самолетами им было доставлено «достаточное» количество продовольствия. Самолеты садились на специально созданный лесной аэродром, чтобы также забрать раненых.

Другие операции 204 и 1 бригады проводили вместе. Предусматривалось вначале, что 1 бригада будет атаковать Добросли, в то время как 204 вдбр должна была занять Ользи. Но так как 204 бригада заблудилась в лесу, то она не смогла выполнить свою задачу. Атака на Добросли проводилась в количестве около 2000 человек. После боя обе бригады вновь встретились в районе Малое Опуево. Если у Малое Опуево потери были тяжелыми, то у Добросли они были гораздо меньшими По тактическим соображениям Тарасов отказался от плана окружения Демянска, на чем настаивал комиссар Мичихин. Возникшие трения привели Латипова к окончательному решению взять на себя командование 1 бригадой По невыясненным соображениям Латипов также отказался от атаки Демянска. Обе бригады совершили марш из лесов в районе Опуево тремя колоннами на расстоянии 150 метров друг от друга в южном направлении, пересекая дорогу Демянск — Бобково, конкретно между Бобково и Корнево. В то время как 1 бригада при переходе дороги почти не имела потерь, так как подразделения 1-го батальона, встретив ожесточенное сопротивление противника, сразу же отошли в Малое Опуево, 204 бригада вновь потеряла ориентир, заблудилась и вышла прямо в Бобково, где и ходе боя имела тяжелые потери К тому времени в расположении 1 батальона 1 бригады, который согласно радиограммы от 07.04 находился все еще у Малое Опуево, собралось еще 300 раненных и обмороженных десантников. После пересечения дороги в трех км южнее был разбит новый лагерь. Точное место не названо, но по данным других пленных оно установлено и находится на восточной окраине Галоевского болота.

В ночь на 24 марта 204 бригада атаковала Игожево. Приказ об этом поступил непосредственно из штаба Северо-Западного фронта. Командовал атакой командир батальона в звании майора. Фамилия его неизвестна. План боя разрабатывал лично Латипов.

По словам Тарасова, Латипов лично составлял планы всех операций. Однако подразделениям стало известно только 5 апреля о существовании Латипова и его функциях как командира бригады.

Точное число потерь Тарасов не смог указать, По его оценкам у Игожево потери составили около 400 человек убитыми, ранеными и пропавшим без вести. После боя от первоначального числа в 800 человек вновь нашлись:

150 чел. под командованием майора

300 чел. прибыли организованно к указанному пункту сбора на Гладкое болото

100 чел. группами и поодиночке подошли позже.

Тарасов утверждает, что той же ночью с 1 бригадой отошел в южном направлении. На возражение, что это противоречит временным параметрам, он признал, что мог ошибиться с датами, так как у него на них плохая память. Существовал принципиальный приказ: марш совершать только в ночное время. Несмотря на запрет, подразделения 1 бригады пересекли участок дороги Ермиково — Игожево в дневное время. Об этом периоде времени Тарасов не смог привести точных данных. По некоторым его высказываниям можно сделать вывод, что он был в этот момент в состоянии алкогольного опьянения, которое помешало ему также принять участие в бою у Старое Тарасово. Марш 1 бригады из Игожево в Старое Тарасово должен был быть завершен и течение двух дней. В операции в районе Ст. Тарасово должны были участвовать 1000 человек, хотя наличные силы составляли 1800 чел. В ходе атаки, в частности, были задействованы 1 рота 1 батальона, 3 и 4 батальоны, которые, однако, из-за потерь были значительно ослаблены. По данным Тарасова операцией вновь руководил Латипов, После боя бригады собрались у отметки 80.1 и оставались там также и следующую ночь. Остатки 204 бригады, которые вновь пополнились за счет подхода заблудившихся групп, получили приказ атаковать Меглино. Но так как в очередной раз подразделения потеряли ориентир, атака была сорвана. Остатки 204 бригады вернулись в пункт 80.1. Обе бригады получили по радио сообщение от армии, что населенный пункт Черная уже занят русскими войсками, что не соответствовало действительности. Так как первоначальная задача была взять Ст. Тарасово и пробиваться между Лунево и Корнево, то остатки обеих бригад выдвинулись в южном направлении, однако были остановлены на линии фронта. Только одной роте под командованием старшего лейтенанта Рожкова численностью 100 чел. удалось прорваться. Об этом Тарасов узнал из сообщении, доставленного самолетом. Роте удалось пробиться только потому, что прилегающая местность была покрыта кустарником, который удилось преодолеть почти незаметно. После этого неудачного прорыва бригада сосредоточилась в лесу севернее Корнево. Здесь бригада понесла большие потери от артиллерийского обстрела. Тарасов выразился дословно: «Этот артиллерийский огонь был классическим. Стреляли с двух направлений. Очень интенсивным был огонь со стороны Маслово, в то время как со стороны Черная он был менее интенсивным. Потери составили около 200 чел, при этом было выведено из строя очень много офицеров. На вопрос, был ли подбит артогнем самолет У-2, Тарасов ответил отрицательно.

Машина не могла снова взлететь, так как увязла болоте и была сожжена летчиком. Самолет доставил четыре мешка сухарей и должен был забрать раненого комиссара Мачихина.

Латипов отдал приказ вновь отойти в район Малое Опуево. К тому времени насчитывалось около 1000 человек личного состава. Они надеялись получить у Малое Опуево подкрепление с воздуха В ходе обратного марша группа десантников из 201 бригады в количестве 70 чел отделилась и попыталась самостоятельно выйти на Масловское болото.

Пробиваясь на север, бригады дважды получали провиант с воздуха на болоте Гладкое и в районе Ермаково. Содержимое продовольственного пайка; сухари, жиры, сухие концентраты, соль, витамин С. По пути наталкивались на заблудившихся десантников, которые к ним присоединялись, Точные данные Тарасов не смог привести.

Тарасов в любом случае должен был быть доставлен живым в Москву. Более точные подробности ему неизвестны.

Потери от артобстрела в районе болота Гладкое были небольшими, подразделения отошли на 1 км в северном направлении. Из-за сильного пулеметного обстрела неудачной оказалась попытки пересечь в северном направлении дорогу Бобково — Аркадово. По данным Тарасова потери при этом составили 30 человек. Из штаба армии Латипов получил указание совершить марш в южном направлении и попытаться прорваться на участке между Николаевское и Погорелицы С этой целью с запада в интересах бригад должна была быть совершена атака с задачей перерезать дорогу на Лолу. Этот приказ поступил непосредственно от штаба Северо-Западного фронта, после того, как Латипов доложил о неудачной попытке и попросил дальнейших указаний.

По данным Тарасова общая численность обеих бригад перед преодолением участка дороги Залесье — Аннино вновь составила около 1000 человек. И в этом случае марш начали тремя колоннами. Потери после боя составили около 125 человек убитыми. После пересчета данные подтвердились 180 человек из-за артиллерийского огня не смогли пересечь дорогу и отошли назад. Оставшиеся 180 десантников сосредоточились вновь у болота Дивен Мох. Налеты немецкой авиации на лагерь в району болота Дивен Мох и во время марша Залесье — Аннино он оценил как эффективные. В этом районе бригады приняли радиограмму от 34 армии, в которой место прорыва было определено между Николаевское и Волбовичи. Контратака с запада была назначена на 2 часа ночи 8 апреля Бригады начали марш к месту прорыва и 21 час 7 апреля. Численность их составляла 700 человек, из которых 400 были небоеспособными. В завязавшемся там бою приставленный к Тарасову работник НКВД был убит, после того как он выстрелом в руку ранил Тарасова. Вторая пуля, выпущенная подполковником Латиповым, только задела Тарасова. Также и Латипов погиб в этом бою. У болота Дивен Мох они в течение двух ночей получали достаточное питание. Аэродром находится в северо-восточной части этого болота.

Самолетами были доставлены две новые радиостанции с запасными батареями, так как на обе бригады оставалась лишь одна радиостанция. Эти самолеты забрали раненного комиссара Мачихина и командира 204 бригады Гринева.

На вопрос, что могут предпринять бригады после неудачной попытки прорыва, Тарасов заявил, что они вернутся к болоту Дивен Мох и после получения продовольствия в соответствии со старым планом будут вновь прорываться к Малое Опуево, если, конечно, от армии не последует нового приказа.

Тарасов подтверждает, что в результате оттепели при сохранении ночных заморозков физическое состояние личного состава бригад еще более ослаблено, чем при сильных морозах. Валенки насквозь промокают, этим объясняется высокий процент обморожений. Даже ночные костры не спасают от обморожений.

Дужинская Е.Н., Злоказов В.В., Комлев В.А. (Печатается с разрешения авторов)

Весной 1942 года командование Северо-Западного фронта (СЗФ) провело крупную десантную операцию в Демянском районе Новгородской области в тылу окруженной 16-й армии вермахта. Целью ее было нарушить тыловую инфраструктуру окруженной группировки немцев и перерезать коммуникации, по которым происходило снабжение немецких частей. Эта героическая страница истории Великой Отечественной войны практически не исследована отечественными историками. Вот как об этом сказал американский историк David M. Glantz: «Удивительно, что, несмотря на большое число военных исследований, сделанных советскими историками начиная с конца войны, и изобилия архивных материалов, опубликованных в последние годы, фактически нет ни одной работы, описывающей эти операции или перечисляющей советских солдат, погибших здесь».

Одним из спецподразделений, участвовавшим в Демянской военной операции, была 1-я маневренная воздушно-десантная бригада, которая была сформирована в декабре 1941 года в городе Зуевка Кировской области.

Бригада насчитывала 2600 человек, организованных в 4 батальона по 600–620 человек в каждом, не считая поддержки спецподразделений. На вооружении в бригаде был очень высокий процент автоматического оружия. Минометный дивизион состоял из трех батарей, каждая из которых имела по четыре миномета калибра 50 мм, и два миномета калибра 80 мм. В состав каждого батальона входила минометная рота по 6 минометов калибра 50 мм в каждой. В бригаде было 12 противотанковых ружей.

Командиром бригады был назначен подполковник Н.Е.Тарасов. Основой командного состава являлись офицеры 204 и 211 ВДБ, а рядовой состав бригады состоял из молодых ребят 18–19 лет, преимущественно жителей Кировской области, а также, в небольшом количестве, жителей Удмуртии и Пермской области.

Обстановка на фронтах осенью 1941 г. была крайне тяжелая, враг наступал на всех направлениях, и ощущалась острая нехватка войск. Но подготовке десантной бригады было уделено большое внимание. В воспоминаниях немецких солдат, изданных в послевоенное время, встречается такое описание десантных подразделений, действующих внутри «котла»: «…наилучшим образом вооруженные и подготовленные воины Красной Армии состояли из фанатично настроенных молодых коммунистов».

Если на подготовку пехотных подразделений в то время уходила одна — две недели, то десантников готовили два месяца. Учеба проходила в интенсивном режиме с изучением различных видов оружия, в том числе и немецкого, с боевыми стрельбами. Солдат обучали парашютному делу, умению ориентироваться на местности, ходить по азимуту, регулярно выполнялись лыжные маршевые броски. Даже такой, казалось мелочи, как постройка шалашей, было уделено внимание. Тогда никто в бригаде еще не знал, что очень скоро новые знания понадобятся, и от того, как они освоят эту военную науку, будет зависеть их жизнь.

В январе 1942 г. советское командование начинает стратегическую наступательную операцию, которая должна была закончиться выходом наших частей в район Смоленска, с глубоким охватом группы немецких армий «Центр». Составной частью этого плана был удар Северо-Западного фронта в районе озера Ильмень с целью освобождения Старой Руссы, городов Холм и Великие Луки.

29 января 1-й и 2-й гвардейские стрелковые корпуса совместно с частями 11 армии нанесли удар из района восточнее г. Старая Русса в южном направлении, взломали немецкую оборону и к 15 февраля соединились с частями 3-й ударной армии. Таким образом, в окружении оказались 2-й армейский корпус и часть 10-го армейского корпуса 16-й армии фашистских войск, в составе 12-й, 30-й, 32-й, 123-й, 290-й пехотных дивизий и элитная дивизия SS «Totenkopf» («Мертвая голова»). Попытка разгромить окруженные части в ходе дальнейшего наступления не удалась из-за нехватки сил и трудностей снабжения наступающих войск. К концу февраля была сформирована наружная и внутренняя линии фронта, которые составили части 1-го гвардейского стрелкового корпуса, 34-й армии, 1-я и 3-я ударные армии и группа Ксенофонтова (Калининский фронт).

Гитлер придавал огромное значение удержанию Демянского плацдарма, т. к. считал, что отсюда начнется победное наступление на Москву. Во всех немецких документах окруженная группировка именовалась не иначе, как «Демянская крепость» или «Демянская цитадель». Для снабжения окруженных войск была задействована вся транспортная авиация группы армий «Центр» и половина транспортной авиации всего Восточного фронта. Одновременно стала готовиться спасательная операция «Brueckenschlag» («Наведение мостов») под командованием генерал-майора фон Зейдлица. Внутри «котла» немцы, используя непростой рельеф местности, сумели организовать хорошую оборону наружного фронта, а внутри — охрану необходимых им населенных пунктов и дорог, выстроили систему запасных укреплений.

Советское командование, зная о подготовке немцев к проведению деблокирующей военной операции, стремилось быстрее разгромить окруженные фашистские войска, но все попытки Северо-Западного фронта успеха не имели и заканчивались большими потерями личного состава. Тогда было предложено выполнить данную задачу, нанеся противнику удары снаружи силами самого фронта и ударами с тыла силами десантных подразделений.

Выполнение десантной операции было возложено на 1-ю и 2-ю маневренные воздушно-десантные бригады (МВДБр) и 204 воздушно-десантную бригаду (ВДБр). 1 МВДБр и 204 ВДБр, действуя вместе, должны были добиться следующих целей:

1) уничтожить построенные немцами аэродромы в районе д. Глебовщина, что привело бы к срыву поставок вооружения, боеприпасов и средств жизнеобеспечения;

2) уничтожить штаб окруженных немецких войск, расположенный в д. Добросли, что привело бы к дезорганизации взаимодействия всех окруженных частей.

Далее обе бригады, громя немецкие гарнизоны, должны были двигаться на юг в район д. Бель, а затем прорваться через немецкие позиции к своим войскам.

Задачей 2 МВДБр являлся удар с тыла по станции Лычково, которая расположена на железной дороге, связывающей, г. Валдай с г. Старая Русса. Захваченная немцами, станция препятствовала выдвижению вперед советских войск. Так как данное повествование посвящено действиям в основном 1 МВДБр, забегая вперед, скажем, что из-за слабой организации операции и плохого снабжения продовольствием, 2 МВДБр не смогла захватить ст. Лычково и отступила в расположение наших войск с большими потерями.

Первоначально заброска бригад планировалась десантным способом с самолетов. Но в последний момент руководство Северо-Западного фронта отказалось от этого. Причин было, как минимум, две: во-первых, нехватка транспортной авиации (что впоследствии сказалось на снабжении бригад), во-вторых, зима 1942 г. была снежная, и руководство опасалось, что после выброски десантники не успеют быстро добраться до пункта сбора и будут уничтожены противником по частям. Поэтому пересекать линию фронта десантникам предстояло на лыжах.

Для успеха выполнения десантной операции важную роль играло соотношение сил десанта и противника. По мнению David M. Glantz, советское командование первоначально исходило из ошибочных разведданных. Согласно этим разведданным окруженная немецкая группировка составляла 50 тыс. человек, т. е. 45 тыс. должны были держать линию фронта, а оставшиеся 5 тыс. охранять внутренние коммуникации и населенные пункты. Общее количество личного состава трех бригад десанта составляет около 10 тыс. человек (2 МВДБр была дополнительно усилена двумя лыжными батальонами). Таким образом, планировалось двукратное превосходство в пользу советской стороны. Однако, по данным David M. Glantz, в окружении находилось не менее 70 тыс. немецких солдат.

С целью разведки, подготовки базы для основных сил десанта и подготовки взлетных полос, 15–18 февраля 1942 г. по воздуху в тыл врага внутрь Демянского «котла» было заброшено десантное подразделение 204 ВДБр. Эта операция была замечена противником: уже 18 февраля из солдат дивизии SS «Totenkopf» формируется специальное подразделение для борьбы с парашютистами под командованием генерал-майора Симона (группа Симона). Группа имеет на вооружении бронетехнику, одной из основных задач группы является прикрытие важнейших объектов, включая аэродромы. На наш взгляд, не лишним будет отметить, что дивизия SS «Totenkopf» не зря считалась элитной. Об уровне ее подготовки свидетельствует уже тот факт, что ее солдаты практически никогда не уклонялись от рукопашного боя с нашими войсками, что было среди немецких дивизий скорее исключением, чем правилом.

1 МВДБР начала выдвижение 5 марта 1942 г. эшелонами на автомашинах из д. Выползово и сосредоточилась в районе деревень Гривка и Веретейки. Уже 5 и 6 марта бригада подверглась бомбардировке противником с воздуха, появились первые потери: 19 человек убито, 26 ранено. В ночь с 7 на 8 марта бригада пересекла линию фронта на лыжах и начала выдвижение в заданный район. Чтобы не быть обнаруженными противником, лыжники двигались в ночное время. Впереди двигались разведчики. Боеприпасы, минометы, военное снаряжение тащили на волокушах по снегу, преодолевая препятствия. Леса Новгордчины представляют собой густые дебри и буреломы, которые перекрывают путь на многие десятки, а то и сотни метров. Обойти их трудно даже днем, а ночью практически невозможно. Положение лыжников осложнялось сильным ночным морозом до 25–30 градусов. Днем проявляли себя мартовские оттепели — до 0 градусов.

На момент выдвижения бригада имела 3-х суточный запас продовольствия. Дальнейшее снабжение продуктами должно было осуществляться с воздуха и самолетами на подготовленные площадки.

В ночь с 9 на 10 марта, между д. Весики и ур. Соловьево, десантники пересекли р. Полометь, на которой у немцев была подготовлена запасная линия обороны. Форсирование реки обошлось без потерь. В тот же период была установлена связь с партизанским отрядом Полхмана, базировавшимся на болоте Чертовщина. Двигаясь в заданный район, лыжники сталкивались с группами противника. В результате мелких стычек было убито около 30 солдат противника. Наши потери составили 8 человек.

11 марта бригада достигла заданного района и расположилась на окраине болота Невий Мох. По приказу комбрига Тарасова по разным направлениям была выслана разведка, т. к. бригада нуждалась в информации для выполнения основной задачи. Остро встал вопрос с питанием личного состава. На момент прибытия в заданный район продовольствия не было уже около трех суток. Несмотря на попытки командования Северо-Западного фронта наладить снабжение бригады по воздуху, сделать это в необходимом объеме не удавалось. Связано это было с тем, что наша авиация долго не могла обнаружить места для посадки самолетов, а выброшенный груз не всегда удавалось собрать. Зачастую немцы перехватывали грузы, давая ложные сигналы.

1 МВДБр согласно приказу командования должна была действовать только совместно с 204 ВДБр. 204 ВДБр начала выдвижение 7 марта от п. Пожалеево. Бригаду возглавлял подполковник Гринев.

Немцам было известно о передвижении. В послевоенных изданиях так описана ситуация с немецкой стороны: «…около 2000 воинов 204-ой советской воздушно-десантной бригады движутся маршем на Демянск. Разведчики лыжной роты дивизии СС «Мертвая голова» устанавливают, что русские воздушно-десантные подразделения собираются северо-западнее Малого и Большого Опуева, чтобы объединиться с 1-ой парашютной бригадой».

Линию фронта бригаде пришлось проходить через приведенные в готовность немецкие подразделения. Немцы открыли беспокоящий огонь, который замедлил ночное передвижение бригады, вынудил ее двигаться ползком и рассеивать батальоны. Понеся потери южнее д. Пустыни, батальоны 204 бригады попали под огонь артиллерии со стороны немецких позиций в ур. Дедно. Форсировать р. Полометь удалось только одному батальону, в котором находился и командир бригады подполковник Гринев. Остальные батальоны, включая штаб, были вынуждены вернуться на исходные позиции и в дальнейших боевых действиях внутри «котла» не участвовали. Батальон Гринева не успел к намеченному сроку соединиться с 1 МВДБр.

1 МВДБр, расположенная на болоте Невий Мох, голодала. Вопрос стоял уже просто о выживании людей, о чем красноречиво говорит текст шифрограмм:

11 марта — «дайте продовольствие, голодные»;

12 марта — «вышли в район сброса грузов, продовольствия нет»;

13 марта — «уточняю пункт выброса продовольствия …. юго-западнее М.Опуево», «координаты для выброски продовольствия — лесная поляна юго-западнее М.Опуево»;

14 марта, — «дайте что-нибудь из продовольствия, погибаем, координаты …».

Дело дошло до того, что бойцы выкапывали из-под снега лошадей, погибших осенью 1941 г. при бомбежке одной из отступавших кавалеристских частей и питались их мясом.

Комбриг Тарасов понимает, что если не сделать запас продуктов питания как минимум на пять дней, то дальнейшие боевые действия бригада выполнять не сможет — невозможно наладить снабжение на марше и во время боёв. 14 марта (по немецким данным 13 марта) 1 МВДБр атакует д. Малое Опуево и занимает её. Удается захватить небольшое количество продовольствия, но это не решает вопрос с питанием. Командование СЗФ усиливает авиационное снабжение и в течение 4-х дней положение начинает выправляться.

Другой большой бедой явились тяжелые обморожения. Дневные оттепели приводили к тому, что обмундирование намокало, ночью температура опускалась до -25 градусов. На 17 марта число убитых и раненых составило 248 человек, а количество обмороженных — 349, из них высокий процент составили тяжелые, приводящие к гангрене, обморожения.

Несмотря на все трудности, батальоны бригады вели боевую работу: нападали на колонны немцев, минировали дороги, взрывали мосты, уничтожали патрульные группы врага. В результате, немецкая 30-я пехотная дивизия оказалась почти полностью отрезана от всех путей снабжения. Подвоз продуктов и боеприпасов с Демянского аэродрома становился невозможным.

Немцы осознали, что у них в тылу находится крупное спецподразделение, и сделали все, чтобы защитить стратегические объекты. Оборудовали дзоты, вкапывали в землю танки, устраивали минные поля, на путях возможного движения десантников были устроены засады, по примеру финнов на деревьях дежурили снайперы. В воздухе постоянно летали немецкие самолеты, которые в случае обнаружения десантников наносили бомбовые удары и корректировали огонь артиллеристских батарей. Таким образом, был утерян один из основных значимых факторов десантных подразделений — фактор внезапности.

19 марта батальоны нанесли удар по летным полям в д. Глебовщина. Захватить их не удалось, хотя взлетные полосы были повреждены. Несмотря на все усилия наших десантников, немецкая оборона устояла, батальоны были вынуждены отступить. Кроме того, по координатам, указанным десантниками, был нанесен по аэродрому мощный авиаудар. 22 марта комбриг Тарасов приказывает атаковать д. Добросли — вторую главную цель рейда. В этой деревне, расположенной под Демянском, находился штаб 2-го армейского корпуса вермахта. Естественно, что противник сделал все, чтобы обезопасить такой важный объект. Документальных подтверждений того, что немцам стало известно о грядущем нападении на д. Добросли, о направлении удара советских спецподразделений не обнаружено. Но такими сведениями они явно располагали. Скорее всего, сработала служба радиоперехвата. Ожидая нападения десантников, немецкое командование 21 марта спешно перебросило под Добросли подразделения 12-й и 32-й пехотных дивизий. При нападении на д. Добросли десантные батальоны попали в огненный мешок. По свидетельству участников того боя, немцы вели огонь со всех направлений — спереди, справа, слева, с деревьев. Все это указывает на хорошо подготовленную засаду. Вырвавшись из этого огненного шквала, наши подразделения отошли в северном направлении и сделали стоянку для отдыха, эвакуации раненых в базовый лагерь и подсчета потерь. Понимая, что взять д. Добросли не удастся, Тарасов отдает приказ пересечь демянскую дорогу и двигаться в южном направлении, в район д. Игожево. Надо сказать, что выполнить этот приказ было чрезвычайно сложно, т. к. охране демянской дороги немцы уделяли особое внимание. Связано такое внимание было с тем, что это была единственная дорога, ведущая на запад, в район д. Рамушево, а именно с той стороны должны были придти войска фон Зейдлица. Вдоль дороги были устроены засады, наблюдательные посты на вышках, по краям дороги устроены снежные валы, которые для трудности преодоления были политы водой и имели ледяные склоны. Дорога патрулировалась маневренными бронегруппами. Чтобы пересечь дорогу с наименьшими потерями, комбриг приказал 1 батальону капитана Жука нанести отвлекающий удар по д. Пенно.

При выдвижении к дороге десантники уничтожили обнаруженный лагерь немцев у д. Пекахино и офицерский лагерь чуть восточнее, у речки Волочья. 23 марта бригада прорвалась через дорогу между деревнями Пасеки и Бобково. 1-й батальон капитана Жука, отойдя от Пенно, через дорогу прорваться уже не смог — немцы наглухо её перекрыли. По приказу комиссара бригады А.И.Мачехина, батальон ушел на старую базу, на болото Невий Мох.

С этого момента силы бригады разделились на южную часть, собственно бригаду, и северную, состоящую из батальона капитана Жука и оставленных на старой базе раненых и обмороженных бойцов.

Несмотря на большие потери, общее истощение людей и ранения, бригада (южная часть) все еще представляла собой грозный военный организм. Десантники отошли к болоту Гладкому. Там был организован прием самолетов с боеприпасами и продуктами, оттуда забирали раненых. Бригада продолжала диверсионные действия. Ночью 24 марта, по приказу подполковника Тарасова, батальон 204 ВДБр атаковал д. Игожево, где располагался штаб 12 пехотной дивизии немцев. Бой длился всю ночь. Противник понес очень большие потери, был ранен командир немецкой дивизии, начальник штаба этой дивизии убит. Десантники отошли на рассвете, когда на помощь противнику подошли танки.

Видимо, это превысило чашу терпения немецкого командования, тем более что 25 марта фон Зейдлиц пробился к окруженным немецким войскам, создав так называемый «Рамушевский коридор». В Демянский котел стали поступать свежие немецкие подразделения. Против южной группы десантников были брошены специальные ударные батальоны, разведгруппы и егерские команды. Согласно воспоминаниям десантников, против них воевали и финские лыжные группы, которые были превосходными специалистами по ведению войны в условиях зимнего леса, и в придачу, отличались большой жестокостью по отношению к пленным.

26 марта 1 МВДБр, перекрыв дороги, по которым противник мог доставить подкрепление, нанесла удар по крупному населенному пункту Старое Тарасово. Это было одно из жесточайших сражений, в котором обе стороны понесли большие потери. Была захвачена большая часть поселка, но с рассветом немцы подтянули бронетехнику, подключилась артиллерия и авиация противника. Силы были явно не равные. Подбирая раненых, десантники отступили. Комбриг Тарасов получил ранение в руку.

После боя бригада отошла на запад к заранее запланированному месту сбора около холма 80.1, где соединилась с остатками батальона 204 ВДБр. Бригада была обременена большим количеством раненых, прорваться через линию фронта с ними было не возможно. Все раненые, не способные самостоятельно передвигаться, были отправлены на болото Гладкое, где была устроена взлетно-посадочная полоса. Их планировалось постепенно эвакуировать. Таким образом, в глухом лесу, на окраине болота образовался лагерь раненых и обмороженных числом около двухсот человек. Он так и не был эвакуирован. Немцы описывают состояние десантных подразделений на тот период таким образом: «…сражения последних недель значительно снизили боевую мощь советских элитных частей. Они отходят в район болот, где наши отряды истребителей дробят их на разрозненные группы и устраивают на них настоящую охоту.

По согласованию с командованием СЗФ бригада двинулась на юг к месту предполагаемого прорыва. К этому времени обстановка в бригаде с питанием становилась все хуже, личный состав голодал. Валенки изорвались, маскировочные халаты пришли в негодность, стало трудно скрываться от авиации противника.

Первая попытка прорыва произошла 28 марта в районе д. Черная. Противник встретил наступающих плотным огнем из блиндажей. Понеся большие потери, десантники отступили. На следующий день, 29 марта, были сделаны еще две попытки прорыва. Одна попытка восточнее д. Корнева была отбита 12 ПД Kampfqruppe. Вторая попытка (около двухсот десантников) у д. Лунева также отбита немецкими войсками. Над бригадой постоянно висел самолет-корректировщик, направлявший огонь немецкой артиллерии.

Понимая, что прорваться через линию фронта на юг невозможно, Тарасов принимает решение двигаться к своим войскам старым путем на север. Бригада движется на север под постоянными артиллерийскими обстрелами, бомбежками с воздуха и стычками с патрулями противника.

Через демянскую дорогу на север бригада пыталась перейти 1–2 апреля в районе д. Бобкова. Попытка прорыва не увенчалась успехом — немцы наглухо перекрыли дорогу. После этого, пройдя под артиллерийским огнем между деревнями Анино и Залесье, бригада получила по воздуху небольшое количество продуктов на северной оконечности болота Дивен Мох. Затем, за ночь осуществила переход на его южную оконечность. Общее число бойцов и командиров на этот момент составляло около 1000 человек истощенных, раненных и обмороженных.

В ночь с 7 на 8 апреля, в районе между деревнями Волбовичи и Никольское (в документах часто называемое Николаевским), бригада внезапным ударом смяла немецкие подразделения и стала форсировать р. Пола, по которой проходила линия фронта. Немцы открыли бешеный огонь, стараясь помешать переправе. Крутой высокий противоположный берег реки создавал большие трудности для прохождения обессиленных людей, многие погибли, часть десантников, прикрывавших переход, прорваться к своим не смогла. Комбриг Тарасов будучи ранен попал в плен. По имеющимся сведениям, из тысячи человек участвовавших в прорыве у Волбовичей по самым оптимистичным подсчетам вырваться сумели 432 человека.

По немецким источникам, 9 апреля была попытка прорыва четырехсот десантников, большинство из которых погибло, многие попали в плен. В расположение наших войск еще некоторое время выходили отдельные десантники и даже мелкие группы, но это были единицы. Так, двое прорвавшихся десантников сообщили координаты местонахождения большого количества раненых, находящихся в тылу врага. На поиски раненых и обмороженных командованием 130 стрелковой дивизии были отправлены разведчики. По указанным ориентирам группа в топях в районе Игожева обнаружила более 150 трупов наших десантников, некогда полевой лагерь раненых.

Часть бойцов 1 батальона под командованием капитана Жука, ушедшая после боя на демянской дороге на север, взяла под охрану лесной лагерь раненых на болоте Невий Мох. Из этого лагеря была организована эвакуация раненых и обмороженных. С 16 марта по 6 апреля летчики ГВФ вывезли 539 десантников.

Немцы много раз пытались разгромить лагерь, но все их попытки были отбиты. Когда наступившая распутица сделала невозможной посадку самолетов, капитан Жук приказал свернуть лагерь и вывел раненых и обмороженных в расположение 202 стрелковой дивизии. Сделать это было очень непросто, так как многие раненые не могли передвигаться самостоятельно, их выносили на носилках. Началась распутица, приходилось отбиваться от преследовавших карателей. 14 апреля 1942 г. командир 1 батальона 1 МВДБР капитан Жук И.И. вывел к своим остатки бригады в несколько сотен человек.

Заключение

Эта крайне драматичная история Великой Отечественной войны, к сожалению, мало изучена. Материалы по ней не опубликованы. Если говорить точнее, этих материалов почти нет. Обидно, что этой десантной операцией интересуются немцы, американцы, а у нас — молчание. Только поисковики, пытаясь разобраться в делах давно минувших дней, «утюжат» осенью демянские леса и болота, а зимой — архивы. Кто-то может сказать, что бригада не смогла выполнить поставленную задачу. Осмелимся утверждать, что, находясь в тех сложнейших условиях десантники сделали все, что только можно было сделать. Страшные испытания выпали на долю этих 18–19 летних мальчишек, большинство из которых так и остались навсегда 18–19 летними. Так и лежат они до сих пор в демянских лесах и болотах, где настигла их вражеская пуля или осколок, где оставили их, присыпав снегом, боевые товарищи.

Источники:

1. Документы Центрального архива МО.

2. David M. Glantz. Призраки Демянска. Советские воздушно-десантные операции против Демянского котла немцев (6 марта — 8 апреля 1942 г.). 1998.

3. Толкач М.Я. В заданном районе. 1991.

4. Васильченко А. Демянский котел. 2008.

Наступательная операция войск Северо-Западного фронта, проведенная 7 января - 20 мая 1942 года с целью разгрома демянской группировки противника. В ходе наступления советских войск зимой 1941-42 годов Северо-Западный фронт (11-я, 34-я, 3-я и 4-я Ударные армии, ВВС фронта; генерал-лейтенант П. А. Курочкин) имел задачу основными силами наступать на старорусском и торопецком направлениях, 34-й армии окружить и уничтожить демянскую группировку противника. По замыслу командования 34-й армии предстояло сковать главные силы демянской группировки противника с фронта и своместно с частью сил 11-й и 3-й Ударной армий нанести фланговые удары в районе Демянска. Против 5 дивизий 34-й армии противник только в первой линии имел до 4 дивизий. Большие трудности для действий войск фронта создавали лесисто-болотистая местность и глубокий снежный покров. 7 января начали наступление армии правого крыла фронта, 9 января - армии левого крыла. К середине месяца они вышли в районы Старой Руссы и юго-западнее Демянска, охватив 2-й армейский корпус 16-й армии немецко-фашистской группы "Север" с севера и юга. 22 января Ставка Верховного Главнокомандования переподчинила 3-ю и 4-ю Ударные армии Калининскому фронту, 2 февраля передала из своего резерва Северо-Западному фронту 1-ю Ударную армию и 1-й и 2-й гвардейский стрелковые корпуса. Войска фронта 25 февраля западнее Демянска сомкнули кольцо вокруг 2-го армейского корпуса противника. В окружении оказалось 6 его дивизий (около 95 тыс. человек). Бои по ликвидации окружённых войск затянулись. Противник не был прочно блокирован с воздуха, что позволяло ему по воздуху перебрасывать окружённым войскам пополнение, боеприпасы и продовольствие. В марте противник при поддержке основных сил 1-го воздушного флота начал операцию по деблокаде своих войск. В течение месяца шли непрерывные бои. Противнику удалось 23 апреля разорвать кольцо окружения. Образовался так называемый рамушевский (по названию села Рамушево) коридор шириной к концу апреля 6-8 километров. Предпринимавшиеся с 3 по 20 мая попытки войск Северо-Западного фронта замкнуть коридор и ликвидировать демянскую группировку противника успеха не имели. Демянская операция, несмотря на незавершённость, оказала положительное влияние на ход боевых действий на северо-западном направлении. Войска фронта нанесли врагу ощутимый урон в живой силе и технике.