Десять/Двадцать. Рассказы

Гренадер с кивером

Гренадер Свинцицкий Семёновского полка, будучи "под мухой", опрокинулся вниз об мостовую так, что кивер его улетел в Лебяжью канавку, а сам он тут же перевернулся на бок и лёг спать на месте своего вздорного падения.

Здесь, конечно, история раздваивается: первая будет про то, почему гренадер Свинцицкий напился шампанским и чорт знает чем ещё, вторая же получится про приключения уплывшего кивера.

Итак, гренадер Свинцицкий как-то раз проснулся раньше обычного и по приобретённой жизненным опытом привычке стал вспоминать, чем же закончился вчерашний день.

«Да», – думал гренадер, – "скверная история получилась… Верно, стреляюсь".

А раз автор заикнулся про скверную историю, то придётся с неё и начать.

Итак, гренадер надел на голову кивер и вышел свежим июньским вечером на першпективу подышать сырым воздухом. Дамы кивали на подкручиваемые им усы, и он улыбался. Настроение у Свинцицкого было превосходное. А лучше хорошего настроения в мире ничего нет. Поэтому Свинцицкий решил навестить своего давнего друга, гусара Николаевского полка Николаева, чтобы сыграть с ним роббер-другой и поболтать о бабах.

Ровно в шесть вечера денщик слез с сундука, оправил одежду и рукой предложил милостивому господину Свинцицкому подняться по скрыпучей лестнице в покои Николаева.

«Привет, брат», – сказал, входя, гренадер заправлявшему рубашку Николаеву.

«Привет, брат», – ответил тот.

«Нечто кутил вчера?» – Спросил Свинцицкий, присматриваясь в растрёпанный ля-кок-де-вент друга.

«Да не без того, брат, аж тошно до сих пор. Эй, Гришка, сукин сын, тяни сюды шампанского, карты и ломберный стол», – попросил он вежливо денщика.

Прибежавший денщик послушался, с виноватым видом поскрёб в подбородке, ушёл и вернулся со столом, потом с шампанским, канделябрами и в четвёртый раз с неполной колодой карт: без пиковой тройки, семёрки червей и трефового туза. (Денщик накануне первой картой поджигал печь, второй когда-то канделябр, а третьей щегольски прикурил сворованную папиросу от духовой плиты на виду у кухарки.)

«Так», – сказал Николаев. – "Опротивели мне все эти денежные долги, дуэли на стаканах, смотреть в них не могу. Хочу возвышенного. Так, предлагаю: кто из нас проигрывает партию, тот идёт в комнаты и пишет четверостишие. Идёт?"

«Идёт», – согласился Свинцицкий. – "А выигравший", – предложил он в ответ, – "всё-таки, должен выпить же фужер шампанского! Особенно, если хорошо четверостишие!"

«Идёт», – поморщившись, согласился Николаев.

Они сели. Николаев постоянно пытался мухлевать, но поскольку карт было меньше, чем положено, то он всегда проигрывал и бежал в соседние комнаты писать стихи. Под конец он уже и тут начал врать и подсовывал Свинцицкому стихи Пушкина, Лермонтова и Баратынского. Раз даже попался Нестор Кукольник. Но вдруг Свинцицкий проиграл. Причём после ящика шампанского и в такой кондиции, когда за столом сидят много Николаевых, и каждый занимается каким-то своим делом. Он, шатаясь, встал и пошёл через покои Николаева, но тут (ой, как некстати), попался на глаза валявшийся на постели кивер друга. Свинцицкий остановился, подумал о шалопае Баркове, помедлил и рискнул: поставил кивер вниз дном на пол, стянул рейтузы и…

«Моё дело в шляпе», – сказал он, выходя гордо и уверенно, курящему у открытого окна Николаеву, а после, не попрощавшись, спустился на выход по той же лестнице, придерживаясь за скособоченные перила.

И вот следующим утром у рано проснувшегося гренадера Свинцицкого действительно попросили сатисфакцию на самых жёстких условиях, когда, разошедшись, противнику даже можно плевать вишнёвыми косточками вам под ноги. Дата назначена. В секунданты Свинцицкий выбрал однополчанина Трояновского, с которым они, обсуждая накануне условия дуэли, потом зачем-то даже под конец вечера позвали цыган и поили лакеев.

Хоть Свинцицкому и полагалось после вчерашнего съесть на завтрак кислых щей, но пришлось отказаться по всем врачебным рекомендациям: на дуэль, как известно, ходят на пустой желудок. И продув свой Лепаж, они с секундантом сели в коляску и поехали стреляться. И тут ему, как всем дуракам, начало вести: у Николаева, стрелявшего первым, случилась осечка, а Свинцицкий с каких-то трёх метров легко и непринуждённо застрелил в грудь своего бывшего друга, хотя и целил в ногу.

Слёзы навернулись на глазах гренадера, когда лекарь подтвердил смерть Николаева. Лепаж выпал из рук, а что было дальше, он помнит смутно, или совсем не помнит. Ибо каким-то сырым утром он проснулся уже без кивера на Лебяжьей канавке. Вспомнил он только, что в какой-то чердачной комнате доходного дома на Садовой тот же Трояновский помогал ему натягивать сапоги, а какая-то девка извлекала из-под койки кивер и надевала его ему по самые уши.

А с кивером, – тут начинается и заканчивается вторая часть истории, – получилось ещё проще: тот выплыл, разумеется, в Неву и добрался до Лисьего Носа, где рыбачивший рядом мальчик-чухонец выловил его палкой и, надев на голову, пошёл похвастаться находкой отцу. Тот дал сыну затрещину, отобрал кивер и, перевернув его, сел чистить в него прошлогоднюю скользкую картошку.

Печник

Владимира Ильича в Горках уважали все: старики звали на ходку, дети бегали за ним гурьбой, а не знал Владимира Ильича только печник, хотя, помнил, что сорок лет назад здесь жил один кудрявый мальчик, зимой катался в валенках по ледяным спускам, и печник его гонял за мелкое хулиганство. То своего младшего брата начнёт пугать, то жандармы в столовой жалуются на мелкого шалопая, будто кидался в них хлебными шариками размером в чернильницу. Более того, когда в те давние времена печнику рассказывали про кудрявого мальчика, он усмехался, хотел было рассказать тоже про свою молодую курчавую шевелюру, даже, было, и шапку снимал, но стеснялся лысины и сажал шапку на место. (Мальчик тот, кстати, был совсем не Владимир Ильич, а Владимир Иванович, но это совсем неинтересно).

Так вот, дело было летом, когда печка особо не нужна. Разве что, сжёг чего-нибудь неприятное и вдруг нехорошо запахло. Так оно и случилось, когда в печку случайно попало капроновое женское бельё. Проветрил Владимир Ильич гостиную и спросил у одной своей горничной, Натальи Васильевны, тронув ту за мягкое место, мол, где печник живёт, а то всех знаю, гурьбой следом на ходку бегают, а того ни разу на ходке не видел. Наталья Васильевна только плечами пожала. Задумалась, потом почему-то засмеялась молодым девичьим смехом и предложила обратиться с этим вопросом к другой горничной, пятидесятилетней Александре Леопольдовне. Вторая и отправила Владимира Ильича по заливному лугу напрямик. Она была женщина опытная и бойкая, а поэтому знала, куда можно отправить мужчину.

Идёт Владимир Ильич по полю, отвлёкся от своих мыслей и понял, что поле какое-то странное: грядка лука какая-то, ещё что-то непонятное вылезает из земли: репа-не репа, но в Швейцарии такого он не видел. Какая-то бурая дрянь, которая, кажется, возьмёт и зашевелится. Потом толи вешки попались, толи заготовки для пугал, бельё на верёвках висит на уровне лица и дрова ещё не порубленные, на которых мужик сидит, смолит табачок и смотрит довольно знакомым лицом. Настолько знакомым, что Владимир Ильич почему-то вспомнил, как он сегодня брился перед зеркалом. Удивительное сходство, подумал он, только разницей в тридцать лет.

«Куда прёшь?», – начал разговор мужик. Владимир Ильич вежливо извинился и решил было идти другой дорогой, но вслед услышал такую отборную брань, что опять же из вежливости не выдержал, обернулся и произнёс:

«Крепко ты ругаться можешь…»

«Звать как, говорю? А то ходит тут всякая шушера, покою нет на природу русскую полюбоваться».

«Владимиром Ильичом», – скромно отвечает.

«Владимир Ильич?», – тут и сел старик в растоптанную грязь, скатившись с брёвен.

Cтарику начали мерещиться военные седоки, которые неподалёку часто ездили, но на них старик боялся поднимать голос. А не то, те, не ровен час, тоже спросят тебя:

«Ты кто такой?», тут и свесишь руки:

«Вот он я…».

«Ты с брёвен не падай», – продолжил уже по-хамски Владимир Ильич, почуяв моральную силу. – «Скажи, лучше, старый дурак, где здесь живёт печник?»

А у старика и голос пропал. И ему опять примерещились военные седоки. Поедешь, думает, в сад, подворье, белый дом, там тебя в этом белом доме и прикончат за оскорбление личности. Испугался он очень и начал врать:

«А, так Вам моего младшего брата? Так он на ярмарку уехал. А Вам срочно?»

«Срочно», – пробурчал недовольный Владимир Ильич.

И тут старика опять осенило. (С дураками это случается):

«Вы, вижу, человек умный и к работе охоч, а дело там нехитрое. Я вам его инструмент дам и свою фуфайку. И более того: полагаю, что неприлично Вам показываться в таком виде перед прислугой, так я Вам скажу, что измажь ваше лицо ваксой – родная мать не отличит Вас от моего брата, до того Вы с ним похожи!» – и откуда-то из-за спины уже достаёт жестяное ведро с кельмой и шпателем.

Владимира Ильича, естественно, передёрнуло от такого предложения, но он вовремя призадумался. Шутки и розыгрыши он любил, вспомнил запах вонючего капрона в белом доме, да и в конце концов: что такое печь? Он на них в Сибири насмотрелся до тошноты. Глупость с двумя заслонками и только. Если уж государства разбираются до основанья и затем, а тут – печь.

«Давай», – говорит, – «батя, твою амуницию».

Надел он на себя крестьянский жупан, шапку, и случилось странное: печник стал копия Владимир Ильич, а Владимир Ильич копия печник. Даже разница в возрасте куда-то делась. Оно и понятно: печник всю жизнь провёл на вольном русском воздухе, а Владимир Ильич либо в душных кабинетах, либо в сыром европейском климате.

«Да!» – тут уж печник совсем вошёл в раж, – «дам я в проводницы мою дочь, Серафиму Макаровну, она Вам короткую дорогу покажет, и тогда совсем вы окажетесь схожим с моим братом: вот, скажете, родственница». – Это печник решил, что может быть, таким образом, как-то получится войти с Владимиром Ильичом в родство: чем чёрт не шутит?

А Владимир Ильич вспомнил, что жена его Надежда Константиновна сегодня поехала на конференцию, и согласился.

Старик гаркнул в сторону избы что-то неосмысленное, и на улицу быстро выбежала девка с недовольным, заспанным и несколько гусиным лицом, осмотрелась на выпавшее из-за туч Солнце, проморгалась и повеселела.

По дороге Серафима Макаровна, чтобы показаться неглупой, рассказала Владимиру Ильичу всё, что знала: про знаки Зодиака, их дурное влияние на людей и про фамилии, что есть в округе: которая фамилия чего обозначает, и что все люди, поэтому, в округе нехорошие. Когда начала рассказывать, почему именно нехорошие, у Владимира Ильича забурчало под ложечкой и захотелось зевать. А когда подходили к белому дому, она уже сама спрашивала Владимира Ильича про Европу, где бы ей хотелось побывать, и в частности про пизанову-башну: кто её такую кривую соорудил и что надо было взять печника из наших, вышло бы лучше.

«Да уж», – сдержанно буркнул Владимир Ильич и был счастлив, что они уже поднимались на крыльцо.

Горничные в это время дня все разбрелись по Горкам, в доме было пусто, любимый кот, видимо, спал в недосягаемости от глаз, и до сих пор пахло жжёными тряпками.

«Ну, овин», – подумал Владимир Ильич, а Серафима Макаровна удивлялась сдержанному богатству убранства, особенно, почему-то, её заинтересовала керамическая мелочёвка, стоявшая на печи.

Владимир Ильич, вздохнув, помедлил и цинично сгрёб мелочёвку, освобождая пространство для работы. Перед ним огромным остовом стояла печь и ожидала своей участи. Крестьянский ватник после ходьбы тяготил и прел на спине. В ведре чуть ли не смотрел на него глазами инструмент. Глина, которую всю дорогу тащила Серафима Макаровна, потрескалась хлебной коркой.

Пока Владимир Ильич ломал старые ходы и придумывал новые, Серафима Макаровна убирала пыль и норовила вилять задом, отвлекая его от работы. Со временем Владимир Ильич свыкся с мастерком, глина свежая поспела, и он уже не так вспоминал ругательства, услышанные им от печника. Но Серафима Макаровна настолько хотела показать свою заботу, что Владимир Ильич, наконец, сдался и решил отдохнуть, оставив за спиной страшный разобранный остов: ему с женской лаской утёрли платком от сажи нос и усадили пить чай.

Тут вернулась Александра Леопольдовна, поздоровалась с Серафимой Макаровной, странно улыбнулась печнику, не узнав (как вы уже поняли) Владимира Ильича, и уселась третьей, принеся из кухни графинчик. Вскоре подошла и Наталья Васильевна, сняла платок и начала им обмахиваться от усталости. Владимир Ильич, признаться, косился на недоделанную работу, но не мог покинуть общество милых дам и рассказывал им занимательные истории про Европу. Все хохотали. Смеркалось.

Дальше всё шло не так гладко. То глина сохла, то кирпич попадался слишком большой или треснутый, и Владимир Ильич швырял его в сторону, чуть ли не норовя попасть по ноге Серафимы Макаровны (она всё ещё крутилась вокруг). Да и женщины, привыкшие, казалось бы, ко всему, даже иногда выходили на улицу, чтобы не слышать Владимира Ильича, потому что он был близок к народу и произносил такие ругательства, которые не знал и печник, оказавшийся к этому времени, признаться, тоже навеселе, и в этом состоянии оравший на всю округу песни, типа:

«Чтоб в тепле писать тебе

Все твои бумаги,

Чтобы ветер пел в трубе

От весёлой тяги!», – радуясь при этом тому, как он обманул Владимира Ильича.

Закончилось всё ближе к полуночи, казалось бы даже загудел огонь во вновь сложенной печке, перестало пахнуть сыростью и дрянью, но запахло каким-то интересным пьянящим ароматом. По этому поводу горничные завели патефон и плясали, а Серафима Макаровна в горячих чувствах обняла Владимира Ильича и долго, горячо целовала.

Тяжёлый, одуряющий дым окутывал изнутри белый дом, и никто не заметил, как у крыльца заглох мотор, и на пороге появилась Надежда Константиновна. Она, хоть и не мать, но Владимира Ильича сразу признала. Что там случилось дальше – этого было уже не разобрать, только чекист у ворот слышал толи весёлый, толи истеричный женский визг, а потом всё затихло. До утра охранники боялись заходить в дом, а то, что увидели утром, не поддаётся описанию. А собственно говоря, вы и сами знаете, что может произойти в угарном доме, куда зашла разъярённая жена.

В тот же день военные седоки быстро отыскали ещё нетрезвого печника, без разговоров дали ему прикладом по башке, усадили в инвалидное кресло и увезли в сторону усадьбы.

Мельник

Кто-нибудь видел когда-нибудь живого мельника? Вот и этого никто никогда не видел. Он жил, разумеется, на мельнице и не занимался глупостями, как дон Кихот, ибо мельницы вещь не просто полезная, а сугубо необходимая и воевать с ними не надо. Но однажды к нему пришел тот самый дон Кихот.

Дон Кихот, будучи человеком довольно приятным, почему-то не поздоровался с мельником, скорее наоборот: без спросу завёл в помещение совсем некрасивого приятеля, которого называл Сашей, с таким же неприятным животным, и забрал всю муку. А что ещё можно забрать у мельника? Нет, мельника, конечно, можно полностью раскулачить и пустить гулять по миру, но дело происходило в Испании.

Впрочем, в Испании тоже можно кого угодно раскулачить.

Вот, к примеру, жил там такой дон Хуан Роберто – а дальше идёт очень длинная фамилия и я её, признаться, забыл. Это у нас всё просто, скажешь:

«Привет, Михалыч!» – и становится ясно, какому именно Михалычу в округе ты это крикнул. В Испании по-другому.

И к этому Хуану Роберто как-то прилетел, нет, не Антуан де Сент-Экзюпери, а лётчик из России, чью фамилию тоже не могу назвать, потому что он в прошлом веке прилетел в Испанию на гражданскую войну с секретной миссией. Впрочем, раз все участники драмы давно мертвы, то скажу, что его фамилия была Егоров.

Так вот про мельника. Со здоровьем у дон Кихота, как всем известно, было не очень хорошо, и есть ему мучное было нельзя. Поэтому он решил ограбить мельника, муку отдать крестьянам, а, призадумавшись, и полностью раскулачить его, как того Хуана Роберто. То есть разломать мельницу и сжечь. Да, а не поздоровался он с мельником только потому, что попросту того не заметил. Вы ведь помните, что мельников никто никогда не видел? Этого мельника вы тоже не увидите.

Так вот, к Хуану Роберто прилетел русский лётчик Егоров. Хуан Роберто не был мельником, он разводил коров для корриды. И однажды сажает лётчик Егоров свой самолёт на пастбище и национализирует всех коров Хуана Роберто, нужны, мол, для вашей же (тут должно быть непечатное слово) гражданской войны. Вроде как, тебе, дураку, это больше надо. Хуан Роберто, поскольку глядел корриду и сам по улицам бегал от своих же коров для адреналина, был человек горячий и полез драться к лётчику Егорову. Можно сказать, что сам напросился, и был не раскулачен, а застрелен из табельного пистолета.

У дон Кихота, как вы теперь все знаете, история другая. Их, историй, у него было много, но я расскажу про мельника, которого никто не видел.

Дон Кихот пришёл на мельницу и, поскольку, есть мучное ему было нельзя, то он решил на мельнице демонтировать оборудование и раздать крестьянам её составляющие детали на дрова. Правда, пока он занимался этим отнюдь не христианским делом, его оруженосец, испытывавший в походе постоянный голод, но которому также мучного есть было нельзя, зачем-то наелся этой самой муки и тут же умер от несварения желудка. Дон Кихот спустился сверху с очередной деталью, перепугался, когда увидел своего оруженосца в бессознательном положении, и решил ретироваться от греха подальше.

Ехал он на своём Росинанте до сумерек, пока конь не околел от непривычно быстрой езды. Тут только дон Кихот почему-то и вспомнил, что мельника он так и не увидел.

Жандарм

Жандарм родился в городе Остров Псковской губернии. Родился он очень давно, так давно, что стал жандармом ещё при Павле Первом. Будущий жандарм тогда пришёл, пешком как Ломоносов, в Гатчину и увидел дворец, а вокруг множество полосатых будок. Внутри будок стояли люди с усами и ружьями, и он, в отличие от Ломоносова, поленился учиться, и захотел стать похожим на людей с усами. Усы у него ещё тогда не росли, но на службу его взяли, потому что он ну уж очень хотел. Попал он в жандармерию. И он стоял, можно сказать, у истоков жандармерии. Многое он мог вспомнить и рассказать уже значительно позже, во времена Александра Первого: иногда начнёт, так сослуживцы на первой минуте хлопают его по плечу, говорят: «Хорош!», и переходят на свои глупые, повседневные темы. А на нашего жандарма и перестают обращать внимание.

Но, поскольку событий в его жизни было очень мало, то он не умер, как все остальные его современники в николаевские времена, не умер он и при других правителях, а получилось так (вы, наверное, удивитесь), что он дожил до наших дней и перешёл работать охранником-чоповцем в электричку, чтобы ходить за кондукторшей и следить за её сумкой с мелочью.

Устраиваясь на работу, он был осторожен и не рассказывал полностью свой послужной список. К примеру, он не говорил о подавлении восстания 1905-го года, не говорил о работе с Ягодой и Шепиловым. Но своей кондукторше пытался всё же рассказывать истории из своей жизни, но, видимо, получалось так нескладно, что напарница постоянно отмахивалась от него тем, что было в руках, и охала. Охранник, разумеется, тогда был уже давно при усах, как те подпоручики в полосатых будках, но оставался всё так же несчастлив, как и во времена Павла Первого. И, признаться, тосковал по тем временам.

Все думали, что он просто исполняет свои обязанности, а он ходил по электричке и искал своего уникального счастья. Как вы уже поняли, он давно этим занимался, поэтому и жил так долго.

И как-то в майские праздники на работу не вышла кондукторша, которую он должен был охранять. Наш охранник постоял на перроне, полез в карман за сигаретами и нащупал там записку. А там написано, что мол, меня не жди, я нашла счастье. И, действительно, кондукторшу эту никто больше никогда не видел.

Это известие несколько озадачило охранника, у него возникло даже чувство зависти. Но это только на первых минутах. А поскольку он был мужчина в летах, то сразу откинул эти мысли и призадумался: «Если какая-то кондукторша нашла счастье, то, значит, оно есть». И сел, как всегда, в электричку. Теперь один. И стал ходить по вагонам в поисках счастья. А где в вагоне можно найти счастье? Не под лавкой же и не в прокуренном тамбуре? Нет, правда, один раз я сам испытал счастье в вагоне, но вагон был купейный, я ехал в купе с одной милой женщиной, а неизвестные соседи с верхних полок собрали вещи и вышли в Мариуполе. Впрочем, это неважно. А жандарм ходил по электричке один.

Время к ночи, и тут вдруг сидит на лавочке женщина с блокнотом. Поскольку никого в вагоне уже не было, то жандарм приостановился перед ней, будто бы забыл, что кондукторши нет рядом, а женщина взглянула на него карими глазами и протягивает ему бумажку. Вы думаете, что это был билет или номер её мобильного телефона? Нет, это была заветная записка с счастьем, которую жандарм так долго ждал.

Он её изучил, и с тех пор его тоже никто не видел. Нет, про него можно прочитать у Тынянова, там, где про поручика Киже, разве что. Дело в том, что он дружил с этим поручиком.

Фигут

(Фигут – это короткая комичная история, заканчивающаяся либо поговоркой, либо какой-нибудь расхожей фразой)

Батат

Когда в начале девяностых с продуктами было тяжело, Коржакову выделили сколько-то там гектаров земли под Орехово-Зуево для посадки картофеля. Для посева ему отчислили из закромов отборный картофель, сказали, что это гуманитарная помощь из Великобритании, а сорт называется «шотландский розовый». Действительно, это были большие красные клубни, которых даже жалко было зарывать в землю. Но голод не тётка, Коржаков принялся за работу и, к его чести, засадил все причитающиеся ему борозды.

По осени он ждал шикарный урожай и даже накануне уборки подкопал несколько кустов, чтобы посчитать, сколько надо заказывать грузовиков для собранных потом корнеплодов. К его ужасному разочарованию, свежих клубней в земле не оказалось. Совсем. Коржаков до вечера, то тут, то там откапывал по кусту, но всё тщетно: урожая не было. Как потом выяснилось, ему по ошибке выдали гуманитарную помощь не из Великобритании, а из Индонезии, и это был никакой не «шотландский розовый», а батат, тот, что в наших широтах не вызревает.

Коржаков морально отчаялся и подкопал несколько кустов у соседа. Картофель был отменный. Часа полтора он собирал и складывал по мешкам чужой картофель, но тут со стороны дороги услышал крик сторожа:

«Стой!»

Раздался одинокий выстрел и лай собак. Коржаков отбросил в сторону лопату и побежал в сторону леса. Это была очень длинная дистанция, и когда лай собак был совсем рядом, а лес ещё очень далеко, Коржаков напоследок успел подумать:

«Жизнь прожить – не поле перейти».

Дипломат

У Валентина Степановича был дипломат. Он не работал в посольстве, не подумайте, у него не было любовника-дипломата (что в современном мире, наверное, случается), и не было водки марки «дипломат», хотя, скорее всего, была и охлаждалась в холодильнике. Но уж точно был именно тот, самый неудачно придуманный человеком дерматиновый девайс, в который кладут плоские предметы и носят всю эту радость постоянно в руке. В школе, на заре туманной юности, у меня был такой, я в него складывал учебники-тетрадки и отмахивался им от одноклассников. Сейчас в нём с переводными дурацкими наклейками снаружи хранятся в гараже гайки и разводные ключи.

Так вот. У Валентина Степановича был дипломат и носил он в нём накопленные за всю жизнь деньги. Банкам он не доверял, боялся домушников, поэтому просто носил деньги с собой. В себя он верил.

Что вам лучше рассказать о дальнейшем развитии событий? Историю вроде «Шинели» Гоголя, мол, дипломат у него украли, а призрак умершего от горя Валентина Степановича гонялся по городу за случайными прохожими? Или что он снёс дипломат с деньгами бедным детям в детсад, водил хороводы, а в заведующей узнал свою первую любовь?

Нет, было не так. Однажды он приехал на перекладных электричках на свою вахтенную работу, открыл дипломат, чтобы поужинать бутербродами с чаем, а там: вместо современных денег оказались совершенно истёртые, пропыленные советские рубли образца 1961-го года, ну и мелочь ещё какая-то.

Но Валентин Степанович не расстроился. Он стал вспоминать свою молодость, заграничные поездки, боны, магазин «Берёзка», джинсы «Монтана» и прочие советские «ништяки». Рассказывал он это сторожевой собаке, ибо больше некому, а когда дошёл до конца, то поцеловал верного пса, позевал и уснул. Ну и пускай поспит, не тревожьте.

Да, я забыл. Дипломат-то остался открытым.

Кирпичи

Опять же однажды один пенсионер купил грузовик бракованных кирпичей. Они были толи пережжёные, толи весили не по ГОСТу, а скорее всего и то, и другое. Их свалили кучей, и пенсионер аккуратно выкладывал их в штабеля, пока не стемнело. Ночью случилась гроза, пенсионер проснулся от молниеносных вспышек и грозового рокотания. Поворочался с боку на бок, выпил двадцать капель корвалола и уснул уже теперь до самого утра.

Через прикрытое тюлем окошко ясно светило солнце, и ещё щемило где-то возле мочевого пузыря. Наш главный герой вышел во двор и обомлел: кирпичи разбухли и стали в несколько раз больше. Если раньше они были двенадцать-на-двенадцать-на-двадцать пять, то теперь стали двадцать-на-двадцать-на-сорок. Мужчина тут же ринулся в панике за сотовым телефоном с желанием позвонить водителю, чтобы тот забрал свой бракованный товар и вернул деньги, но по дороге призадумался: вот надвигается туча, а если кирпичи после дождя станут ещё больше? Какая выгода! Человек он был практичный и терпеливый, поэтому пережидая очередной дождик, поспал за разгадыванием кроссворда. И действительно, кирпичи росли как грибы. Через неделю из одного кирпича можно было уже вырубить целый дом. Для этого наш главный герой вызвал по телефонному номеру, который нашёл в газете с кроссвордом бригаду с болгарками, те вырезали у кирпича внутренности и окошки с дверью, поудивлялись типа:

«Ну, ты даёшь, папаша», и уехали, взяв за всю работу тысяч пять или двенадцать. Благо, в кирпиче были полости, так, что получились раздельные комнаты.

А ещё через неделю из оставшихся кирпичей пенсионер решил устроить кемпинги и танцплощадку, поэтому теперь у него на двенадцати сотках проводят вудстоки, а сам пенсионер на вырученные гонорары кормит всю свою многодетную непутёвую семью, и даже что-то остаётся на благотворительность.

Александр Петрович

(Собрание миниатюр про жизнедеятельность отдельно взятого гражданина)

Про Реку Оредеж

Александр Петрович в реке Оредеж поймал рыбу фугу. Пожарил как корюшку и накормил друзей. Нет, никто не умер, все просто часто бегали до ветру.

Про то, как Александр Петрович гирю возил в лифте

Александр Петрович купил гирю, но не смог донести её до дома. Так она в лифте и ездит.

Про Сигареты «Прима» без фильтра

Александр Петрович бросил курить, когда в продаже не стало сигарет «Прима». Поэтому в глухом переулке Мариенбурга он не нашёл, что ответить на страшный русский вопрос: «Закурить не найдётся?».

Про Аппетит

Однажды Александр Петрович захворал, и у него пропал аппетит. Пришёл доктор с клеткой яиц, и аппетит у Александра Петровича появился.

Про то, как Александр Петрович любил танцевать

Александр Петрович любил танцевать. Но с ним никто танцевать не любил.

Про Стоматологию

У Александра Петровича было мало зубов. Он пошёл в стоматологию. Теперь слишком много.

Про Жену, Александра Петровича и жареные грибы, которые жена Александра Петровича не сумела приготовить

Александр Петрович пошёл за грибами, принёс жене, но она не умела их готовить. Он её отругал и всё съел как карпаччо, сырым.

Борода

Только ленивый не писал о бороде. Я, пожалуй, тоже напишу. Про свою бороду, правда, я писать не стану, потому что это неинтересно. А, точнее напишу про неё очень коротко: она у меня сперва становится как у Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна вместе взятых, а затем получается такое безобразие, что хоть в зеркало не смотри, и приходится всё сбривать. Поэтому я буду рассказывать про чужую бороду.

Например, вот у Владимира Аркадьевича вдруг заболела борода. Я не хочу сказать, что ему было просто больно бриться или было больно её перед зеркалом расчёсывать на подбородке – нет, борода болела постоянно, мучительно и уничтожающе, как зубы. Он, не зная, что делать, пошёл к семейному врачу. Там сидела полная женщина с накрашенными губами и сильно подведёнными глазами, выслушала пациента, выкинула в урну чуть почирканный медицинский бланк и отправила человека с бородой к цирюльнику.

У цирюльника, как и следовало ожидать, не было никакой анестезии, поэтому, когда он тронул бороду опасной бритвой, Владимир Аркадьевич так завопил, что у цирюльника выпал из рук инструмент, и с тех пор начали так дрожать руки, что ему пришлось сменить профессию: сами понимаете, что цирюльнику с дрожащими руками недалеко и до смертного греха. Цирюльник стал проводником в плацкартном вагоне, ибо проводник плацкартного вагона с дрожащими руками – это далеко не редкость.

Естественно, Владимир Аркадьевич со своей бородой снова вернулся к семейному врачу. Полная женщина, увидев его, почему-то вздохнула и выписала номерок в какой-то шестой кабинет.

В шестом кабинете ему пощёлкали перед глазами, задали пару дурацких вопросов и выписали номерок в кабинет номер тринадцать, где стояла кабина с рентгеновской аппаратурой. Рентгеновская техника выявила только какую-то несущественную гадость, к нашему рассказу не относящуюся.

И вот собрался консилиум видных в городе докторов, который, недолго думая, решил под анестезией сбрить Владимиру Аркадьевичу его злосчастную бороду. Его подбородок кругом обкололи новокаином и начали брить.

Два дня Владимир Аркадьевич не мог даже открыть рта, не ел и не разговаривал с коллегами по офису, потом наркоз отошёл, но за это время выросла новая щетина, и муки повторились. Делали даже эпиляцию, которой пользуются женщины, но и её хватало максимум на одну неделю.

Дважды Владимиру Аркадьевичу предлагали пересадку кожи (не знаю откуда) на подбородок, но он так на неё и не решился. От боли он готов был лезть на стенку, что, в конце концов, и сделал. Теперь Владимир Аркадьевич сидит на стенке и горько плачет.

Фигут

Стажёр

Суслов очень не любил подвыпивших людей. Даже если симпатичный ему соратник по партии вдруг на банкете начинал с воодушевлением говорить пусть даже и правильные вещи, Суслов весь изгибался, как уж, и просил с жалостливой миной:

«Николай Анисимович, давайте обсудим после», – и снова сосредоточивал внимание на своей тарелке с нетронутым крабовым салатом.

Одно время какой-то бывший стажёр исполнял обязанности его помощника. Это был смышлёный парень, бойкий и эрудированный. Но Суслов постепенно начал к нему присматриваться с явным подозрением. То пахнёт от того без сомнения неприятно, то выскажется вроде бы весело, но с какой-то иносказательностью.

«Вы, верно, употребляете?» – спросил однажды Суслов.

Тот многозначительно поморгал и промямлил что-то невразумительное.

«Вот что, голубчик, садитесь-ка сегодня вон там, за краешек стола для заседаний и разберите всю стопку накопившихся документов, но так, чтобы я вас целый день видел».

Бывший стажёр сдался.

Весь день он переписывал по несколько раз бумаги, пытался сосредоточиться, рвал в отчаянии листы и потел. Под вечер в изнеможении даже отбросил канцелярские принадлежности и схватился руками за голову.

«Так», – трагически вздохнул, глядя на него, Суслов. И снисходительно добавил:

«Пей, но дело разумей!»

Бывший стажёр послушался и благополучно продолжил карьеру в госаппарате.

Пельмени

Многие, наверное, знают историю про то, как студент купил на Сенном рынке у старухи пельмени, принёс их в общежитие, кинул в кастрюлю, а они у него не всплыли: оказались гипсовыми. Он ещё потом выяснил, что бабка, которая ему их продала, живёт на Гороховой, подкараулил бабку в параднике, затащил за волосы на кухню и под страхом смерти заставил проглотить эти её миниатюрные скульптурные поделки.

Старуха сразу же послушалась, всех до единого пельменя по очереди закинула себе в рот, икнула, с минуту просидела неподвижно, потом опрокинулась со стула, немного засучила ногами, будто поехала куда-то на велосипеде и на веки затихла.

Потом, на следующий день прибыли милиционеры, сперва заподозрили в произошедшем наследницу квартиры Софью Тагировну, но после пары допросов поняли, что, скорее всего, старуха самостоятельно рехнулась и объелась дряни.

Так бы история и закончилась, однако у студента однажды утром после кошмарного сна вдруг сменились жизненные идеалы, нравственные ориентиры и моральные принципы. А всё вместе это означает, что откуда не возьмись, проснулось в нём довольно неприятное чувство: угрызение совести. Он сначала забросил учёбу, а потом съехал из общежития в какую-то подозрительную семейку, где самой порядочной была мать его девушки, которая если бы не шептала постоянно ему в след: «Когда же ты подохнешь, психопат!», то была бы вполне себе обыкновенной тёщей. Короче говоря, эта часть истории заканчивается тем, что бывший студент собрал одним хмурым ранневесенним утром в рюкзак своё бельишко и пошёл в околоток с повинной: мол, это я отравил старуху. Пенитенциарная система долго не думала, и студент скоро поехал в свой «мёртвый дом».

Но прежде чем выбросить из повествования тёмные годины его острожной жизни и рассказать о дальнейшем развитии событий, следует добавить ещё сценку, предшествующую судебному процессу.

Для проведения следственного эксперимента тогда старуху эксгумировали, сняли с неё все мерки и размеры, сделали набитое ватой чучело, похожее на фигуру потерпевшей, и на квартире начали представление с вырезанными из картона пельменями, которые студент неловко пихал в специально нарисованный рот. На вопрос: «Сколько же было этих, так сказать, заготовок?», студент ответить не смог, помялся, взглянул, словно ища помощи, на присутствующую толпу людей и неожиданно для себя нашёл в этой размазанной человеческой гуще – глаза… Глаза женщины, которые лучились от счастья, восторга и восхищались героизмом преступника.

«Сорок или, может, сорок два пельменя, не помню…», – смущённо потупив взор, пророкотал студент и опять взглянул в глаза (не будем скрывать) Софьи Тагировны.

Вы, конечно, поняли, что полоумная старуха Софье Тагировне, откровенно говоря, опостылела более, чем всем остальным, взятым вместе, а тут как гром среди ясного неба с освежающим после дождём – вот он, долгожданный дон Кихано гарцует на своём Росинанте.

Так вот, прошло пять лет и Иннокентий Владимирович (кажется, я до этого момента не назвал по имени-отчеству главного персонажа), освободившись по УДО, неспешно прогуливался по залитому весенним солнцем Невскому проспекту. Все эти годы Софья Тагировна не забывала Кешу: посылала ему передачи с тёплым бельём и съестными продуктами, писала письма с тонким подтекстом и недомолвками, а под конец хлопотала о досрочном освобождении, своём разводе, решении других неприятностей, чего в конце концов и добилась. И вот они встречаются в «катькином сквере». Он пришёл первым, согнал со скамейки каких-то странных мужиков в кожаных штанах и сел ровно напротив Гаврилы Романовича Державина, который глядел с постамента отстранённо в пространство и, разведя руки, похоже, что декламировал по книжке свои стихи. Иннокентий Владимирович же погрузился в чтение газеты «Работа для вас».