Детектив США. Книга 9

1

Трелор-билдинг стоял там же, где и сейчас стоит, на Олив-стрит, рядом с Шестой авеню, на западной стороне. Тротуар перед зданием состоял из черных и белых резиновых брусков. Теперь их снимали — идет война, правительству нужна резина, — и бледный мужчина с непокрытой головой, видно, смотритель здания, наблюдал за работой и выглядел так, словно это зрелище разрывало ему сердце.

Я прошел мимо него под арками фирменных магазинов и вступил в огромный, черный с золотом холл. Фирма «Гиллерлейн» располагалась на седьмом этаже с фасадной стороны, за двустворчатой дверью из зеркального стекла и металла. Приемная: китайские ковры, матово-серебристые стены, угловатая, но изысканная мебель, на пьедесталах сверкают остроугольные абстрактные скульптуры. В углу высокая треугольная витрина — выставка образцов. Казалось, на бесчисленных ярусах, ступеньках, островках и выступах из сияющего зеркального стекла выставлены самые причудливые флаконы и футляры, какие когда-либо были придуманы. Кремы, пудры, мыло, туалетная вода для любого сезона и на любой случай. Духи в высоких хрупких флаконах, выглядевших так, словно их можно сдуть одним выдохом. Духи в пастельных пузатых склянках, перевязанных, как девчушки в танцклассах, трогательными атласными бантами. Гвоздем выставки явно следовало считать нечто очень маленькое и скромное в приземистом янтарном флаконе. Оно одиноко располагалось в самом центре витрины, на уровне глаз, а на этикетке стояло: «Королевский гиллерлейн» — шампанское среди духов.

Это была определенно стоящая вещь. Одну каплю этой благодати в ложбинку вашего горла — и розовые жемчуга так и посыплются на вас летним дождем.

В дальнем углу сидела за небольшим коммутатором шикарная блондиночка, упрятанная за барьер, подальше от греха. Прямо против входных дверей расположилась за низким столом высокая, худощавая, темноволосая прелесть; наклонная табличка на столе возвещала чеканными буквами, что ее зовут мисс Адриана Фромсетт.

На ней был строгий костюм стального цвета, под жакетом — синяя блузка с голубым мужским галстуком. Острыми краями платочка в ее нагрудном кармане можно было смело резать хлеб. Браслет-цепочка был единственным ее украшением. Темные волосы, расчесанные на пробор, ниспадали свободными, но достаточно продуманными волнами. У нее была гладкая кожа цвета слоновой кости, строгие брови и большие темные глаза, которые явно способны были смягчаться в подходящее время и в подходящем месте.

Я положил на ее стол свою визитную карточку — простую, без револьвера в углу — и пожелал увидеться с мистером Дереком Кингсли. Взглянув на карточку, она спросила:

— Вы договаривались о встрече?

— Нет.

— Попасть к мистеру Кингсли без договоренности очень трудно.

На это мне нечего было возразить.

— По какому делу вы хотели обратиться, мистер Марлоу?

— По личному.

— Понятно. Мистер Марлоу, знает ли вас мистер Кингсли?

— Вряд ли. Возможно, он слышал мое имя. Можете сказать, что я от лейтенанта Мак-Джи.

— Но знает ли мистер Кингсли лейтенанта Мак-Джи?

Она положила мою визитку рядом со стопкой свежеотпечатанных фирменных бланков. Откинулась назад, положила руку на стол и легонько забарабанила по нему золотым карандашом.

Я ухмыльнулся в ответ. Блондиночка за коммутатором насторожила ушко-ракушку и улыбнулась. Она выглядела игривой и бойкой, но не совсем уверенной в себе, как новый котенок в доме, где к котятам равнодушны.

— Будем надеяться, что он его знает, — сказал я. — Но, может, лучше спросить об этом его самого?

Она быстро поставила свой росчерк под тремя письмами, чтобы подавить желание швырнуть в меня свой письменный прибор, и сказала, не глядя на меня:

— У мистера Кингсли совещание. Я передам вашу карточку, когда у меня будет возможность.

Я поблагодарил ее, отошел от стола и уселся в кресло из хромированной стали и кожи, куда более комфортабельное, чем сулил его вид. Время шло, и тишина опустилась на сцену. Никто не появлялся и не исчезал. Элегантная рука мисс Фромсетт витала над бумагами, временами раздавалось приглушенное попискивание котенка за коммутатором да слабое щелканье штеккеров, которыми она работала.

Я закурил сигарету и подтянул к своему креслу высокую пепельницу на ножке. Минуты проходили на цыпочках, приложив палец к губам. Я окинул взглядом помещение — его экипировка ничего мне не говорила. Может быть, фирма гребет миллионы, но вполне возможно, что шериф уже сидит в бухгалтерии, прислонив спинку стула к сейфу.

Полчаса и три-четыре сигареты спустя за спиной у мисс Фромсетт распахнулась дверь, и в ней появились спины двух смеющихся мужчин. Третий придерживал для них дверь и старательно помогал им смеяться. Они обменялись сердечным рукопожатием, двое мужчин пересекли приемную и скрылись. Третий мужчина стер с лица улыбку и стал выглядеть так, словно никогда в жизни не улыбался. Это был высокий тип в сером костюме, явно не расположенный к шуткам.

— Меня кто-нибудь спрашивал? — спросил он резким, властным тоном.

— Вас хочет видеть некий мистер Марлоу, — негромко ответила мисс Фромсетт. — От лейтенанта Мак-Джи. По личному делу.

— Не знаю такого, — прорычал высокий мужчина. Он взял мою карточку, не удостоив меня взгляда, и удалился в свой кабинет. Дверь с пневматическим устройством закрылась за ним, издав что-то вроде «тьфу-у». Мисс Фромсетт одарила меня мягкой, печальной улыбкой — я парировал ее самой наглой из моих ухмылок. Я извел еще одну сигарету, время брело дальше, пошатываясь на нетвердых ногах. Фирма «Гиллерлейн» стала внушать мне неподдельную симпатию.

Через десять минут распахнулась все та же дверь, большой босс предстал перед нами со шляпой на голове и, осклабившись, заявил, что идет в парикмахерскую. Он двинулся по китайскому ковру размашистым атлетическим шагом, но на полпути к двери вдруг резко свернул и подошел ко мне.

— Это вы хотели меня видеть? — рявкнул он.

Рост примерно шесть футов и два дюйма, без намека на жирок. Глаза гранитно-серого цвета с холодными искорками в глубине. Просторный костюм из добротной серой фланели в узкую белую полоску смотрелся на нем элегантно. Всем своим видом он показывал, что на него где сядешь, там и слезешь.

Я поднялся.

— Да, если вы — мистер Дерек Кингсли.

— А кто же еще по-вашему, черт возьми?

Это я пропустил мимо ушей и вручил ему другую свою визитку, с указанием профессии. Он зажал ее в своей лапище и бросил на нее хмурый взгляд.

— Кто такой Мак-Джи? — буркнул он.

— Так, один мой знакомый.

— Я в восторге, — сказал он, оглянувшись на мисс Фромсетт. Ей это нравилось. Ах, как ей это нравилось. — А больше вы ничего не соизволите сообщить о нем?

— Ну почему же: еще его зовут Мак-Джи Фиалка — это потому, что он жует пастилки от кашля, которые пахнут фиалками. Это крупный мужчина с мягкими серебристыми волосами и прелестным маленьким ртом, созданным, чтобы целовать младенцев. В последний раз его видели в шикарном синем костюме, широконосых коричневых туфлях и серой фетровой шляпе, причем он курил опиум из короткой вересковой трубки.

— Ваши манеры мне не нравятся, — голосом мистера Кингсли можно было колоть маньчжурские орехи.

— Ничего страшного, — сказал я. — Я ведь ими не торгую.

Он отшатнулся, как будто я сунул ему под нос тухлую макрель. Затем повернулся ко мне спиной и бросил через плечо:

— Я уделю вам ровно три минуты, один Бог знает почему.

Он промчался по ковру мимо стола мисс Фромсетт, рванул дверь на себя и дал ей захлопнуться прямо перед моим носом. И это тоже понравилось мисс Фромсетт, но мне почудилось, что теперь в ее взгляде прячется легкая лукавая улыбка.

2

В кабинете мистера Кингсли имелось все, что полагается приличному кабинету. Вытянутое в длину помещение со спокойным приглушенным светом и кондиционированным воздухом. Окна закрыты, серые жалюзи приспущены для защиты от июльского зноя. Серые портьеры — в тон серому напольному ковру. В углу большой сейф, черный с серебром, и точно в таких же тонах выдержан низкий ряд низких ящиков регистратуры. На стене гигантская колорированная фотография старого хрыча с крючковатым носом, бакенбардами и стоячим воротником. Кадык, торчавший меж уголков воротника, выглядел потверже иного подбородка. На пластинке под фотографией стояло: «Мистер Мэтью Гиллерлейн, 1860–1934».

Дерек Кингсли энергично прошагал к своему начальственному столу (стоимостью этак долларов в восемьсот) и водрузил свой зад на высокое кожаное кресло. Из сигарницы красного дерева с медью он выудил для себя «панателу», обрезал ее и прикурил от пузатой медной настольной зажигалки. Все это он проделал обстоятельно, не жалея своего времени. Мое время в счет не шло. Завершив сей обряд, он откинулся на спинку кресла, выпустил облачко дыма и сказал:

— Я человек деловой, и дурака валять не собираюсь. На вашей визитке написано, что у вас есть патент детектива. Предъявите мне какие-нибудь доказательства.

Я достал бумажник и предъявил ему кой-какие доказательства. Он взглянул на них и швырнул их мне назад через стол. Целлулоидная корочка с фотостатной копией патента упала на пол. Мистер Кингсли и не подумал извиниться.

— Никакого Мак-Джи я не знаю, — сказал он. — Я знаю шерифа Питерсена. Я просил назвать мне надежного человека для одного дела. Полагаю, вы и есть тот самый человек.

— Мак-Джи служит в Голливудском отделении конторы Питерсена, — сказал я. — Это можно проверить.

— Не обязательно. Думаю, вы можете подойти, только не советую дерзить мне. И запомните: если я нанимаю человека, это мой человек. Он точно выполняет мои указания и держит язык за зубами. Иначе он тут же вылетает у меня пулей. С этим все ясно? Надеюсь, мое обращение не кажется вам слишком крутым?

— Давайте-ка оставим этот вопрос открытым, — сказал я.

Он нахмурился и резко спросил:

— Какая у вас ставка?

— Двадцать пять долларов в день плюс издержки. Восемь центов за милю на счетчике моего автомобиля.

— Чушь, — сказал он, — цена совершенно несуразная. Пятнадцать долларов в день, и баста. Это более чем достаточно. Пробег автомобиля оплачу, но в разумных пределах, с учетом нынешней ситуации. И никаких увеселительных поездок за мой счет.

Я выпустил серое облачко сигаретного дыма и развеял его рукой, но ничего не сказал. Похоже, он слегка удивился тому, что я ничего не сказал.

Он перегнулся через стол и ткнул в мою сторону сигарой:

— Я вас еще не нанял, — сказал он, — но если я это сделаю, мое поручение будет сугубо конфиденциальным. Никаких обсуждений с вашими дружками из полиции. Понятно?

— Собственно, какую работу вы хотите поручить мне, мистер Кингсли?

— А какая вам разница? Вы ведь занимаетесь всеми видами детективной работы.

Он смотрел на меня прищурившись, стиснув челюсти. Его серые глаза были непроницаемы.

— Начнем с того, что я не занимаюсь бракоразводными делами, — сказал я. — А с людей незнакомых беру сотню долларов задатка.

— Так-так, — сказал он вдруг негромким голосом. — Так-так.

— Теперь насчет того, не слишком ли вы круты со мной, — продолжил я. — Большинство клиентов для начала плачется мне в жилетку или пытается взять меня за глотку, чтобы показать, кто здесь хозяин. Но обычно мы расстаемся друзьями — если они остаются в живых.

— Так-так, — повторил он все тем же негромким голосом, не сводя с меня взгляда. — И много ли клиентов вы теряете? — спросил он.

— Не очень, если они ведут себя со мной как следует.

— Возьмите сигару, — предложил он.

Я взял сигару и сунул ее в карман.

— Я хочу, чтобы вы нашли мою жену, — сказал он. — Она исчезла месяц тому назад.

— Ладно, — сказал я. — Я найду вашу жену.

Он похлопал по столу обеими ладонями, все еще глядя на меня в упор.

— Да, я думаю, вы в самом деле ее найдете. — Он усмехнулся. — Вот уже четыре года меня не осаживали на такой манер.

Я промолчал.

— Ах, черт побери, — сказал он, — это по мне. Вот это по мне. — Он провел рукой по своей темной густой шевелюре. — Она уехала и не появлялась вот уже целый месяц. Уехала с нашей дачи, это в горах, неподалеку от Пума-Пойнта. Вы знаете, где Пума-Пойнт?

Я сказал, что знаю, где Пума-Пойнт.

— Дача у нас в трех милях от этого городишки, — сказал он, — на частном озере. Малое Оленье озеро. Подъезд к озеру — тоже частное владение. Я владею участком еще с двумя другими людьми, мы втроем возвели на озере плотину, чтобы улучшить собственность — поднять стоимость участка. Он большой, но незастроенный, и, разумеется, до его развития дело теперь дойдет не скоро. Значит, дачи там у двух моих друзей и у меня; еще один человек, его зовут Билл Чесс, живет там с женой в отдельном домике, бесплатно, и присматривает за участком. Он на пенсии, инвалид войны. Вот и все, что там есть. Моя жена уехала туда в середине мая, возвращалась дважды на уик-энд, двенадцатого июня должна была приехать на вечеринку к друзьям, но так и не появилась. С тех пор я ее не видел.

И что же вы предприняли? — спросил я его.

Ничего. Ничегошеньки. Я даже не ездил туда, на дачу.

Он замолчал, ожидая, что я спрошу: «Почему?»

— Почему? — спросил я.

Он отодвинулся вместе с креслом, чтобы открыть запертый ящик стола, достал сложенный лист бумаги и протянул мне. Я развернул его — это был телеграфный бланк. Телеграмма была отправлена из Эль-Пасо 14 июня в 9.19 утра, адресована Дереку Кингсли, Беверли-Хиллз, Карсон-Драйв, 965, и гласила:

ПЕРЕСЕКАЮ ГРАНИЦУ ПОЛУЧИТЬ РАЗВОД МЕКСИКЕ ТЧК ВЫХОЖУ ЗА КРИСА ТЧК ЖЕЛАЮ СЧАСТЬЯ ПРОЩАЙ КРИСТЭЛ

Я положил телеграмму на стол рядом с собой, а Кингсли вручил мне большой и очень четкий моментальный снимок на лощеной бумаге, на котором были изображены мужчина и женщина, сидящие на песке под пляжным зонтом. Мужчина в плавках, на женщине что-то вроде очень вызывающего купального костюма из плотной белой ткани. Бойкая блондинка, молодая, стройная, улыбающаяся. Рядом с ней — крепко сбитый смуглый красавец с эффектными плечами и бедрами, прилизанными темными волосами и белыми зубами. Рост шесть футов, призвание: разрушитель семейных очагов. Руки, созданные для объятий, все содержимое мозгов написано на лице. Он держал в руке темные очки и улыбался в объектив уверенной профессиональной улыбкой.

— Это Кристэл, — сказал Кингсли, — а это Крис Лейвери. Пусть она имеет его, он имеет ее, и гори они оба синим пламенем.

Я положил снимок на телеграмму.

— Вот и хорошо, тогда за чем же дело стало? — спросил я его.

— У нас там в горах нет телефона, — сказал он, — и вечеринка, ради которой она собиралась приехать, была пустяковая. Поэтому до получения телеграммы я не больно ломал себе голову. Телеграмма тоже не слишком меня удивила. Кристэл и я — между нами давно уже было все кончено. У нее своя жизнь, у меня своя. Деньги у нее есть, и немалые. Примерно двадцать тысяч в год от семейного акционерного общества, которому принадлежат богатые нефтеносные участки в Техасе. Она крутит с кем попало, и я знал, что Лейвери один из ее избранников. Правда, я слегка удивился, что она решила всерьез выходить за него замуж, он ведь всего лишь профессиональный юбочник. Но общая картина пока выглядела нормально, вы понимаете?

— А дальше что?

— Следующие две недели — абсолютно ничего. Потом «Прескотт-отель» в Сан-Бернардино сообщает мне, что у них в гараже стоит невостребованный «паккард-клиппер», зарегистрированный по моему адресу на имя Кристэл Крейс Кингсли, и что, мол, с ним делать. Я сказал им, пусть себе стоит, и послал им чек. В этом тоже не было ничего особенного. Я решил, что она все еще не вернулась в Калифорнию и что если они вообще уехали на автомобиле, то это была машина Лейвери. Но позавчера я повстречал Лейвери перед «Атлетическим клубом», это здесь на углу. Он сказал, что понятия не имеет, где может быть Кристэл.

Кингсли бросил на меня быстрый взгляд и выставят на стол бутылку и два стакана цветного стекла. Он наполнил стаканы и придвинул один из них мне. Разглядывая свой стакан на свет, он медленно произнес:

— Лейвери говорит, что не уезжал с ней, не видел ее уже два месяца и ни в каком виде с ней не общался.

— И вы ему поверили?

Он хмуро кивнул, выпил свой стакан и отодвинул его в сторону. Я пригубил свой. Это было шотландское виски. Не самого лучшего розлива.

— Если я ему поверил, — сказал Кингсли, — и, возможно, зря поверил, то вовсе не потому, что ему можно доверять. Отнюдь. А потому, что этот никчемный сукин сын считает высшим шиком валять жен своих друзей и похваляться этим. Уверен, он был бы счастлив выше крыши, будь у него возможность подпустить такую шпильку: что он сманил мою жену, и она готова оставить меня с носом. Я знаю котов этой породы, а уж этот экземпляр и подавно. Он работал у нас недолгое время, и вечно с ним были неприятности. Он даже нашей уборщице проходу не давал. А тут, в придачу ко всему, еще эта телеграмма из Эль-Пасо, я сам ему о ней сказал — какой же ему резон отпираться?

— Может, она сама решила отшить его, — заметил я. — Это задело бы самое чувствительное его место — его комплекс Казановы.

Кингсли приободрился, но не очень. Он покачал головой.

— И все же я ему верю. Больше чем на пятьдесят процентов, — сказал он. — И вам придется доказать мне, что я был неправ. Это одна из причин, почему я обращаюсь к вам. Но есть тут еще один, очень неприятный аспект. У меня здесь отличная работа, но, как у всякой работы, у нее есть свое «но». Я не могу себе позволить скандал. Я вылечу отсюда в двадцать четыре часа, если моя жена будет замешана в истории с полицией.

— С полицией?

— Помимо прочих своих развлечений, — с горечью сказал Кингсли, — моя супруга иногда балуется кражами в универсальных магазинах. Думаю, это какая-то разновидность мании величия, и проявляется она тогда, когда Кристэл слишком глубоко заглядывает в бутылку. Как бы то ни было, с ней это случается, и у нас уже было несколько отвратительных сцен в кабинетах управляющих универмагами. До сих пор мне удавалось замять дело, обходилось без протокола, но если что-нибудь в этом роде случилось в чужом городе, где никто ее не знает… — он развел руки и хлопнул ладонями по столу, — тогда ведь и до тюрьмы может дойти, верно?

— У нее когда-нибудь брали отпечатки пальцев?

— Ее пока еще ни разу не арестовывали, — сказал он.

— Я не это имею в виду. Иногда администрация больших универмагов отказывается от обвинения в магазинной краже только при условии, что вы оставляете свои отпечатки пальцев. Это отпугивает любителей и пополняет картотеку клептоманов, которую ведет ассоциация по защите торговых фирм. Если отпечатки повторяются определенное число раз, дело передается в полицию.

— Насколько я знаю, ничего такого с нее не спрашивали.

— Ну что же, я думаю, пока вариант с магазинными кражами мы можем практически не принимать во внимание, — сказал я. — Если ее арестуют, ее обыщут. Даже если при регистрации в журнале приводов полицейские позволят ей воспользоваться фиктивным именем Джейн Ду, они, скорее всего, свяжутся с вами. Да и она сама завопит о помощи, как только окажется в затруднительной ситуации. — Я ткнул пальцем в бело-голубой бланк. — А зтой телеграмме уже месяц. Если то, чего вы опасаетесь, произошло с месяц назад, дело уже было бы рассмотрено. Если это первое ее правонарушение, она бы отделалась внушением и отсрочкой исполнения приговора.

Кингсли налил себе еще стакан, чтобы облегчить свои страдания.

— Вы подаете мне хоть какую-то надежду, — сказал он.

— Тут слишком много других возможных версий, — сказал я. — Скажем, она действительно укатила с Лейве- ри, но по дороге они разругались. Или она укатила с кем- то другим, а эта телеграмма — просто розыгрыш. Или она уехала одна или с какой-то женщиной. Или допилась до белой горячки и теперь лечится потихоньку в какой-нибудь частной лечебнице. Или влипла в историю, о которой мы понятия не имеем. Скажем, впуталась в какую-нибудь аферу.

— Господи, не говорите мне об этом! — воскликнул Кингсли.

— Почему же? Вам нужно и с этим считаться. У меня уже складывается определенное впечатление о миссис Кингсли: молодая, хорошенькая, безрассудная, необузданная. Пьет, а когда пьет — выкидывает опасные номера.

Охотница до мужских прелестей, готова спутаться с любым незнакомцем, который потом может оказаться мошенником. Подходит такое описание?

Он кивнул:

— С первого слова и до последнею.

— Сколько денег она могла иметь при себе?

— Она норовила всегда быть при деньгах. У нее свой банк, свой банковский счет. При ней могла быть любая сумма.

— Дети?

— Детей нет.

— Вы занимались ее финансовыми делами?

Кингсли покачал головой.

— Нет у нее никаких таких дел — разве что подписывала чеки, снимала деньги со счета и тратила их. Она и пяти центов ни в одно дело не вложила. И уж конечно, от ее денег мне никакого проку нет, если вы это имеете в виду. — Он помолчал и добавил: — Нет, пытаться-то я пытался, вы не думайте. Я тоже человек, и мне мало радости видеть, как двадцать тысяч в год вылетают в трубу, и после них остаются одни похмелья да дружки вроде Криса Лейвери.

— Какие у вас отношения с ее банком? Можете вы получить от них подробные сведения, какие чеки она подписала за последнюю пару месяцев?

— Мне они ничего не скажут. Я однажды заподозрил, что ее кто-то шантажирует, и попытался получить от них информацию в этом роде — дохлый номер.

— Есть и на них управа, — сказал я, — и, возможно, нам ничего другого не останется. Но для этого нужно обратиться в Бюро розыска пропавших лиц. Или вам это не улыбается?

— Если б улыбалось, не стал бы я обращаться к вам.

Я кивнул, собрал и рассовал по карманам свои верительные грамоты.

— Вариантов пока больше, чем я могу себе представить, — сказал я. — Для начала поговорю-ка я с Лейвери, а потом съезжу и наведу справки на Малом Оленьем озере. Мне понадобится адрес Лейвери и записка к вашему сторожу на дачном участке.

Он достал из стола личный бланк, написал на нем несколько строк и передал мне. «Дорогой Билл, — прочел я, — эту записку передаст вам мистер Филип Марлоу, который желает осмотреть земельный участок. Пожалуйста, покажите ему дачу и окажите любую помощь, если понадобится. Ваш Дерек Кингсли».

Пока я читал, Кингсли надписал конверт, и я сунул в него сложенный лист.

— Как насчет остальных дач? — спросил я.

— В этом году там еще никого не было. Один хозяин — на правительственной службе в Вашингтоне, другой — в Форт-Ливенуорте. Их жены с ними.

— Теперь адрес Лейвери.

Он уставился взглядом в какую-то точку над моей головой.

— Это в Бэй-Сити. Дом я сумел бы найти, но адреса не помню. Думаю, он найдется у мисс Фромсетт. Ей незачем знать, для чего он вам понадобился. Скорее всего, он у нее есть. Да, и еще вы говорили о сотне долларов задатка.

— Не обязательно, — сказал я. — Это я просто так, чтобы охладить ваш пыл.

Он усмехнулся. Я встал, помялся у стола, глядя на него, потом спросил:

— Вы мне все рассказали? Не умолчали — о чем-нибудь важном?

— Нет, — сказал он, внимательно разглядывая свой большой палец. — Я ничего от вас не скрываю. Я обеспокоен и хочу знать, где она сейчас. Я чертовски беспокоюсь. Как только узнаете что-нибудь, звоните мне в любое время, днем или ночью.

Я сказал, что так и сделаю, мы пожали друг другу руки, и я прошел по длинному прохладному кабинету — туда, где мисс Фромсетт изящно сидела за своим столом.

— Мистер Кингсли полагает, что вы могли бы дать мне адрес Криса Лейвери, — сказал я, наблюдая за ее лицом.

Очень медленно она протянула руку к адресной книге в переплете коричневой кожи и стала ее листать.

— У нас записан адрес: Бэй-Сити, Алтэр-стрит, 623. Телефон: Бэй-Сити, 12523. — Голос ее был напряжен и холоден. — Мистер Лейвери не работает у нас уже больше года. Возможно, он переехал.

Я поблагодарил ее и направился к двери. С порога я оглянулся. Она сидела очень тихо, сложив руки на столе, уставившись в пустоту. Два красных пятна горели на ее щеках. В глазах стояли отрешенность и горечь.

3

Мне показалось, что мистер Крис Лейвери не вызвал у нее приятных воспоминаний.

Алтэр-стрит проходит по краю глубокого каньона. С севера открывается холодный голубой простор залива — линия горизонта проходит над Мэлибью. К югу над побережьем, по которому проходит автострада, нависает городок Бэй-Сити, раскинувшийся по скалистому плато.

Короткая улочка, не больше трех-четырех кварталов, упирается в высокую железную ограду просторной усадьбы. За позолоченными пиками ограды можно разглядеть деревья, кустарник, газон и изгиб подъездной аллеи, но само здание спряталось от посторонних глаз. Дома на внутренней стороне Алтэр-стрит довольно большие, хорошо ухоженные, зато немногочисленные бунгало, рассеянные по внешней кромке каньона, ничего особенного из себя не представляют. К железной ограде примыкает не целый квартал, а всего лишь два дома, расположенные почти друг против друга по обе стороны улицы. Тот, что поменьше, и есть № 623.

Я проехал мимо него, развернул машину на мощеном полукруге в конце улицы и припарковался, не доезжая до дома Лейвери. Дом этот прильнул к склону и как бы сползал по нему: входная дверь чуть ниже уровня улицы, дворик «патио» — на крыше, спальня — в полуподвале, а пристроенный гараж выглядел, как луза на бильярдном столе. Темно-красные плети бугенвиллии шуршали о фасадную стену, плоские плитки на дорожке к дому обрамлял корейский мох. Узкая входная дверь со стрельчатой аркой была защищена решеткой. За решеткой виднелся железный дверной молоток, и я им воспользовался.

Тишина. Я нажал на кнопку рядом с дверью. Где-то в доме, не слишком далеко от меня, зазвенел звонок — и снова тишина. Я опять взялся за молоток. Опять ничего. Я поднялся на тротуар, прошел вдоль дома к гаражу и приподнял его дверь настолько, чтобы разглядеть внутри автомобиль с белобокими шинами, после чего опять вернулся ко входной двери.

Шикарный черный «кадиллак-купе» выкатил из гаража через дорогу, сдал назад, развернулся, притормозил, проезжая мимо дома Лейвери, и худощавый человек в темных очках внимательно осмотрел меня, как бы давая понять, что мне здесь нечего делать. Я ответил своим холодным стальным взглядом, и он укатил по своим делам.

Я опять спустился по дорожке к дому Лейвери и пустил в ход его колотушку. На этот раз я кое-чего добился. В двери открылось смотровое окошко, и сквозь прутья решетки я разглядел красавчика парня. Глаза его поблескивали в тени.

— Что это вы так разбушевались? — спросил он.

— Мистер Лейвери?

Он сказал, что он и есть мистер Лейвери — а дальше что? Я просунул сквозь решетку визитную карточку. Большая загорелая рука взяла визитку. Яркие карие глаза опять блеснули, и голос произнес:

— Очень сожалею, но как раз сегодня детективы мне не требуются.

— В данный момент я работаю на Дерека Кингсли.

— Ну и катитесь оба к дьяволу, — сказал он и захлопнул окошко.

Я налег всем своим весом на звонок, достал свободной рукой сигарету и только-только зажег спичку о деревянный косяк двери, как она распахнулась, и здоровенный парень в плавках, пляжных сандалиях и белом махровом купальном халате стал надвигаться на меня.

Я снял свой большой палец со звонка и ухмыльнулся ему.

— В чем дело? — спросил я его. — Никак, вы испугались?

— Нажмите на эту кнопку еще разок, — сказал он, — и я зашвырну вас вон на тот тротуар.

— Не будьте ребенком, — сказал я ему. — Вы прекрасно знаете, что я должен поговорить с вами, и вам придется поговорить со мной.

Я достал из кармана бело-голубую телеграмму и поднял ее на уровень глаз Лейвери. Он прочел ее с угрюмым видом, пожевал губу и проворчал:

— О Господи! Ладно, заходите.

Он придержал дверь, и я прошел мимо него в полумрак уютной комнаты: абрикосовый, дорогой с виду китайский ковер, мягкие низкие кресла, множество бра в виде белых барабанов, большой «кейпхарт» в углу, длинная и очень широкая кушетка с обивкой из рыжеватого мохера с темно-коричневой ниткой, камин с медным экраном и резным украшением из белого дерева над каминной полкой. Огонь, разведенный за экраном, проблескивал сквозь огромный пук манзаниты в цвету. Местами цвет пожелтел, но все еще был хорош. Поднос с бутылкой виски «VАТ-69» и стаканами и медное ведерко для льда стояли на низком столике из орехового капа, покрытом стеклом. Комната уходила в глубину дома и заканчивалась пологой аркой, за которой виднелись три узких окна и белые металлические поручни лестницы, ведущей вниз.

Лейвери захлопнул дверь и уселся на кушетке. Он выгреб сигарету из кованой серебряной сигаретницы и закурил, раздраженно косясь на меня. Я сел напротив и оглядел его. Все прелести его внешности, о которых давала знать та фотография, были при нем. Мощный торс и великолепные бедра. Яркие глаза орехового цвета с сероватыми белками. Довольно длинные волосы слегка курчавятся на висках. На смуглой коже ни малейших следов разгульного образа жизни. Роскошный кусок мяса, но, на мой взгляд, не более того. Охотно могу себе представить, что женщины от него без ума.

— Почему бы вам не сказать, где она? — начал я. — Рано или поздно мы все равно это выясним. Скажите нам это сейчас, и мы больше не станем вас беспокоить.

— Чтобы побеспокоить меня, потребуется что-нибудь почище, чем частный мусор, — сказал он.

Сомневаюсь. Частный мусор способен побеспокоить кого угодно. Он настырный, и грубостью его не удивишь. Его рабочее время оплачивается, и ему все равно, на что оно уйдет: на ваше беспокойство или еще на что-нибудь.

— Послушайте, — сказал он, наклонившись вперед и целясь в меня своей сигаретой, — я знаю, о чем эта телеграмма, но это же чушь собачья. Не ездил я в Эль-Пасо с Кристэл Кингсли. А что касается даты этой телеграммы, так я последний раз виделся с Кристэл задолго до того и в последнее время вообще никак с ней не общался. Так я и сказал Кингсли.

— Не больно-то он вам поверил.

— А с чего мне врать ему? — удивился он.

— А с чего бы вам и не соврать ему?

— Послушайте, — серьезно сказал он, — может, вы так и считаете, но ведь вы же ее не знаете. Кингсли ей не указчик. Если ему не нравится, как она ведет себя, он знает, что ему нужно делать. Меня уже тошнит от этих мужьев-собственников.

— Если вы не ездили с ней в Эль-Пасо, — сказал я, — тогда зачем она послала эту телеграмму?

— Понятия не имею.

— Звучит не очень убедительно. — Я показал на пук манзаниты перед камином. — Это вы нарвали на Малом Оленьем озере?

— Этой манзаниты здесь на любом холме навалом, — с презрением возразил он.

— Но здесь она цветет иначе.

Он рассмеялся.

— Ну, если вам так уж хочется знать — был я там, еще в середине мая. Да, я думаю, вы и сами это выясните. И это был последний раз, когда я ее видел.

— Вам не приходило в голову жениться на ней?

Он выпустил облачко дыма и произнес сквозь него:

— Да, верно, я об этом подумывал. У нее есть деньги, а деньги — вещь стоящая. Но тогда они достались бы мне слишком дорогой ценой.

Я молча кивнул. Он взглянул на ветки манзаниты у камина, откинулся назад и выпустил дым к потолку, демонстрируя мне эффектный контур своей загорелой крепкой шеи. Я продолжал молчать, и Лейвери забеспокоился. Он взглянул на визитку, которую я вручил ему, и сказал:

— Так вы, значит, нанимаетесь раскапывать всякое дерьмо? Ну и как, доходное занятие?

— Особо не похвастаешься. Доллар здесь, доллар там.

— И все они довольно склизкие, — сказал он.

— Послушайте, мистер Лейвери, нам с вами незачем лезть в драку. Кингсли считает, что вы знаете, где его жена, но не хотите сказать ему. То ли чтобы насолить ему, то ли из соображений деликатности.

— И какой же вариант его больше устраивает? — осклабился загорелый красавец.

— Ему на это наплевать — лишь бы получить информацию. Его не очень-то волнует, чем вы с нею занимаетесь, куда ездите и разведется ли она с ним или нет. Он просто хочет знать, что у нее все в порядке и она не влипла в какие-нибудь неприятности.

Лейвери явно заинтересовался.

— Влипнуть? В неприятности? — Он смаковал эти слова, облизывал, раскатывал на языке.

— Возможно, вам не знаком тот вид неприятностей, который он имеет в виду.

— Да? Тогда расскажите мне, — попросил он с сарказмом, — я просто мечтаю услышать о каком-нибудь виде неприятностей, в который я не влипал.

— Не разыгрывайте из себя остряка, — сказал я ему. — Говорить дело — на это у вас времени нет, зато всегда есть время для шуточек. Может, вы боитесь, что мы захотим поймать вас на крючок за то, что вы пересекли границу штата с чужой женой? Тогда вы ошибаетесь.

— Тоже мне умник нашелся. Я что, похож на дурака? Вам пришлось бы сперва доказать, что я платил за поездку, иначе ничего у вас не выйдет.

— Но эта телеграмма — она должна что-нибудь означать, — упрямо сказал я. Мне казалось, что я уже говорил это, и не один раз.

— Наверно, это просто розыгрыш. У нее таких шуточек полон карман. И все они дурацкие, а бывают и препакостные.

— Не вижу соли в этой шутке.

Он тщательно стряхнул пепел с сигареты на стеклянную поверхность стола, бросил на меня косой взгляд и тут же отвел глаза.

— Я ее отшил, — медленно произнес он, — а она, может, вздумала насолить мне таким вот способом. Она хотела, чтобы я как-нибудь приехал к ней на дачу на уикэнд. А я не поехал. Она мне осточертела, скажем так.

— Угу, — сказал я и уставился на него своим долгим проницательным взглядом. — Нет, это не звучит. Вот если б вы, скажем, поехали вместе в Эль-Пасо, а там рассобачились и разошлись по сторонам — вот это уже более правдоподобно. Может, так оно и было на самом деле?

Он густо покраснел под своим загаром.

— Черт побери, — сказал он, — я же вам говорил, никуда я с ней не ездил — ни-ку-да. Запомните это наконец.

— Запомню тогда, когда поверю.

Он подался вперед, чтобы погасить сигарету, поднялся легко и неспешно, затянул потуже пояс своего халата и стал рядом с кушеткой.

— Ну вот что, — сказал он звонким напряженным голосом. — Выматывайтесь-ка отсюда, проветрите мозги. Надоел мне ваш дурацкий допрос третьей степени. Нечего тратить даром мое время и ваше собственное — хотя оно ломаного гроша не стоит.

Я встал и ухмыльнулся до ушей.

— Стоит оно не так уж много — ровно столько, сколько мне за него платят. Скажите, а у вас никогда не возникали небольшие неприятности в каком-нибудь универмаге — скажем, в чулочном или ювелирном отделе?

Он внимательно смотрел на меня, опустив уголки бровей и стянув рот гузкой.

— Не понял, — буркнул он, но, судя по голосу, в голове у него проворачивалась какая-то мысль.

— Это все, что я хотел знать. И спасибо за то, что выслушали меня. Кстати, чем вы занимались с тех пор, как ушли от Кингсли?

— А вам-то что? Не ваше собачье дело!

— Разумеется. Но это всегда можно выяснить, — сказал я и слегка продвинулся в сторону двери, но не слишком далеко.

— В настоящий момент я ничем не занимаюсь, — холодно заметил он. — Я жду призыва на флот со дня на день.

— Ну что ж, самое время, — сказал я.

— Ага. Ну, пока, мистер ищейка. И не затрудняйтесь приходить еще раз — меня непременно не будет дома.

Я подошел к двери и дернул ее на себя. Ее заедало на пороге от морской сырости. Когда мне удалось ее открыть, я оглянулся. Лейвери стоял, прищурившись, его распирало от подавленной ярости.

— Возможно, я еще вернусь, — сказал я, — но не для того, чтобы обмениваться шуточками. Я вернусь, если выясню что-то, о чем стоит потолковать всерьез.

— Значит, вы все еще думаете, что я вру, — со злобой сказал он.

— Я думаю, что у вас что-то на уме. Я повидал на своем веку слишком много лиц, чтобы этого не заметить. Может, это и не имеет ко мне никакого отношения. И тогда вы с полным правом выставите меня опять.

— С большим удовольствием, — сказал он. — И в следующий раз прихватите с собой кого-нибудь, чтобы доставить вас в больницу. На случай, если вам отшибет мозги, когда вы приземлитесь на пятую точку.

И тут он ни с того ни с сего сплюнул прямо на ковер перед собой.

Мне стало не по себе. Как будто на глазах у тебя вдруг отслаивается лоск, и ты видишь перед собой мелкого бандита из подворотни. Или слышишь, как утонченная с виду дама начинает выражаться словами на три буквы.

— Пока, красавец, — сказал я, покидая его. Чтобы закрыть дверь, я с силой дернул ее, поднялся по дорожке и вышел на улицу. Постоял на тротуаре, задумчиво разглядывая дом через дорогу.

4

Большой приземистый дом с выцветшей до приятного пастельного оттенка и оттененной тускло-зелеными рамками оконных наличников розовой штукатуркой. Крыша крыта зеленой черепицей, круглой, шершавой. Глубоко врезанную парадную дверь обрамляет мозаика из разноцветной плитки; перед домом небольшой цветник, его отделяет от улицы низкая оштукатуренная стенка, увенчанная железной оградой, слегка ржавой от морской сырости. По левую руку от стенки — гараж на три машины; между дверью гаража, выходящей во двор, и боковым входом в дом проложена бетонная дорожка.

В воротный столб врезана бронзовая табличка: «Альберт С. Элмор, д-р медицины».

Пока я стоял там, глазея через улицу, из-за угла с мягким урчанием вынырнул все тот же черный «кадиллак». Замедлив ход, он начал было описывать дугу, чтобы свернуть в гараж, потом решил, что моя машина помешает ему, покатил дальше, до самого конца улицы. И развернулся на широком пространстве перед декоративной железной оградой. Медленно вернулся и въехал в свободный бокс гаража через дорогу.

Худой человечек в темных очках прошел по дорожке к дому, неся докторский саквояж. На полпути он замедлил шаг и уставился на меня. Я направился к своей машине. Перед домом человечек достал ключ и, отпирая дверь, опять оглянулся.

Я забрался в свой «крайслер», закурил и стал думать, стоит ли нанимать сыщика, чтобы попасти Лейвери. В конце концов я решил, что пока в этом нет нужды.

В нижнем окне, с той стороны, откуда д-р Элмор вошел в дом, колыхнулись портьеры. Худые руки раздвинули их, и я уловил отблеск света на очках. Прежде чем сойтись снова, портьеры довольно долго пробыли в этом положении.

Я оглянулся на дом Лейвери. Теперь, глядя сбоку, я увидел, что его черный ход открывается на веранду, крашеные деревянные ступеньки которой вели к наклонной бетонной дорожке. В конце дорожки бетонные ступени сбегали к мощеному проулку.

Я опять перевел взгляд на дом доктора Элмора, лениво соображая, знает ли он Лейвери и насколько хорошо. Наверное знает, ведь они здесь единственные соседи. Впрочем, Элмор все равно ничего мне о нем не расскажет — на то он и врач.

Между тем портьеры, до сих пор лишь слегка разведенные, разошлись до отказа.

Средняя из трех створок окна, которое они закрывали, не была затянута тюлем. Там стоял доктор Элмор и, нахмурив свое худое лицо, упорно глядел на меня через дорогу. Я вытряхнул в окно пепельницу — он резко отвернулся и сел за стол. Его саквояж стоял прямо перед ним. Доктор сидел неподвижно, только пальцы барабанили по столу радом с саквояжем. Потянулся к телефону. Дотянувшись, тут же отдернул руку. Закурил, яростно затряс спичкой, шагнул к окну и опять уставился на меня.

Если это и было любопытно, то только потому, что это был доктор. Доктора, как правило, самые нелюбопытные люди. В первые же годы своей врачебной практики они узнают столько тайн, что им хватает этого добра на всю оставшуюся жизнь. Кажется, я чем-то заинтересовал доктора Элмора. И не просто заинтересовал, а встревожил.

Я уже протянул было руку, чтобы включить зажигание, но тут парадная дверь Лейвери отворилась — я убрал руку и опять откинулся на сиденье. Лейвери бодро поднялся по дорожке от своего дома, бросил беглый взгляд вдоль улицы и направился к своему гаражу. Одет он был все так же, через руку были перекинуты махровое полотенце и коврик. Я услышал, как поднялась гаражная дверь, хлопнула дверца автомобиля, заскрежетало сцепление, закашлял двигатель. Вот он выбрался задним ходом вверх по крутому въезду на улицу, фыркая белым дымом из выхлопной трубы, — шустрый голубой автомобильчик с откинутым верхом, из которого торчала голова Лейвери с приглаженными темными волосами, в пижонских солнечных очках с очень, широкими белыми дужками. Автомобильчик припустил вниз по улице и, вильнув кормой, свернул за угол.

Тут для меня никаких загадок не было. Мистер Кристофер Лейвери отбыл на берега бескрайнего Тихого океана, чтобы полежать на солнышке, демонстрируя девицам свои многообещающие и вполне доступные мужские достоинства.

Я вновь сосредоточил свое внимание на докторе Элморе. На этот раз он сидел, прижав к уху телефонную трубку, курил и молча ждал. Вот он наклонился вперед (все мы так делаем, когда в трубке опять раздается голос собеседника), выслушал, положил трубку и что-то записал в лежащем перед ним блокноте. Затем на столе появилась массивная книга в желтом переплете. Он распахнул ее где-то посредине, бросив быстрый взгляд на мой «крайслер».

Найдя нужное место, он склонился над книгой, и торопливые клубочки дыма поднялись в воздух над ее страницами. Он еще что-то записал, отложил книгу и снова сгреб телефон. Набрав номер, подождал, затем быстро заговорил, бодая воздух головой и выписывая вензеля сигаретой.

Закончив разговор, он повесил трубку, после чего откинулся назад и, упершись взглядом в стол, но не забывая поглядывать в окно каждые полминуты, погрузился в раздумья. Он чего-то ждал, и я, сам не зная почему, ждал вместе с ним. Доктора названивают по телефону, разговаривают с массой людей. Доктора выглядывают из окон на улицу, доктора хмурятся, доктора нервничают, доктора тревожатся и не скрывают раздражения. Доктора тоже люди, рожденные для страданий, их жизнь, как и наша, проходит в долгой, упорной борьбе.

Но в том, как держал себя именно этот доктор, было нечто интригующее. Я посмотрел на часы, решил, что пора бы перекусить чего-нибудь, закурил очередную сигарету и не тронулся с места.

Прошло минут пять. Из-за угла вылетел и пронесся по улочке зеленый седан. Он причалил к тротуару прямо перед домом доктора Элмора, и высокий хлыст его антенны завибрировал. Из машины выбрался высокий мужчина со светлыми, как бы припорошенными пылью волосами, и нашагал к парадной двери доктора Элмора. Он позвонил и нагнулся, чтобы зажечь о порог спичку. Повернув голову, мужчина пристально посмотрел именно в ту точку, где сидел в машине я.

Дверь отворилась, и он вошел в дом. Невидимая рука затянула портьеры, и кабинет доктора Элмора скрылся с моих глаз. Я сидел, разглядывая выгоревшую изнанку портьер. Опять поползло время.

Снова отворилась дверь, тот же человек со скучающим видом спустился по ступенькам и вышел в ворота. Щелчком далеко отбросил окурок и взъерошил волосы. Пожал плечами, ущипнул себя за подбородок и пересек улицу по диагонали. В тишине его шаги звучали лениво и отчетливо. За его спиной в кабинете доктора Элмора опять дрогнули портьеры. Доктор Элмор стоял у окна и наблюдал.

Большая веснушчатая рука легла на дверцу рядом с моим локтем. Большое лицо с резкими чертами нависло надо мной. Глаза у этого человека были металлической синевы.

Он посмотрел на меня в упор и сказал низким хриплым голосом:

— Ждете кого-нибудь?

— Сам не знаю, — сказал я. — Вы так считаете?

— Вопросы здесь задаю я.

— Ах, черт меня подери, — сказал я. — Так вот где ответ на всю эту пантомиму.

— Что еще за пантомима? — Его очень синие глаза глядели на меня жестко, бесстрастно и недружелюбно.

Я показал сигаретой на дом через дорогу:

— Нервная Нелли на телефоне. Выясняет мою фамилию — скорее всего через автоклуб, — потом находит ее в городском телефонном справочнике — и тут же вызывает полицию. А в чем, собственно, дело?

— Предъявите-ка ваши права.

Я ответил ему таким же холодным, ровным тоном:

— Вы бы, приятель, предъявили для начала свою бляху. Или, может, вы считаете, что ваша грубость — лучшее удостоверение?

— Какая же это грубость, приятель? Когда дойдет до грубости, вы сразу поймете, что это такое.

Я нагнулся, повернул ключ зажигания и нажал на стартер. Двигатель завелся и заурчал на холостом ходу.

— А ну, вырубите мотор, — свирепо сказал он и поставил ногу на подножку автомобиля.

Я выключил двигатель, откинулся на сиденье и посмотрел на него.

— Черт возьми, — сказал он, — вы хотите, чтобы я вас выволок из машины и приложил о тротуар?

Я достал и вручил ему свой бумажник. Он вытащил целлулоидный кармашек и взглянул на мои водительские права, затем перевернул его и ознакомился с моим патентом на обороте. С презрительным видом он сунул кармашек в бумажник и вернул его мне. Я убрал все на место. Его рука исчезла и появилась снова с сине-золотым полицейским знаком.

— Дегармо, лейтенант сыскной полиции, — сказал он своим низким грубым голосом.

— Приятное знакомство, лейтенант.

— Ладно, ладно. А теперь выкладывайте, что это вы здесь принюхиваетесь к дому Элмора.

— Хорошо сказано, лейтенант, но я вовсе не принюхиваюсь к дому Элмора. В жизни не слыхал о докторе Элморе и не вижу причины, зачем мне принюхиваться к его дому.

Он отвернулся и сплюнул. Мне сегодня определенно везло на плевак.

— Тогда какого еще рожна вам надо? У нас в городе нет ни одной ищейки, нам они как-то ни к чему.

— В самом деле?

— Ага, в самом деле. Так что давайте-ка лучше выкладывайте по-хорошему. Если не хотите прогуляться в наше кафе «Пятый угол». Там вы у нас живо расколетесь.

Я не стал отвечать ему.

— Вас что, ее старики наняли? — спросил он вдруг.

Я покачал головой.

— Последний умник, который попробовал встрять в это дело, отправился дробить щебенку на дорогах, так-то, дружочек.

— Какая прелесть, — сказал я. — Если б я только мог понять, о чем речь. Что он попробовал?

— Попробовал взять его на крючок, — неопределенно сказал он.

— Какая жалость, что я не в курсе, — сказал я. — У меня такое впечатление, что он сам так и лезет на крючок.

— Дешевые разговорчики, — сказал он. — Здесь вы на них ничего не купите.

— Ну вот что, — сказал я, — давайте говорить без дураков. Я не знаю доктора Элмора, никогда о нем не слыхал, и он меня не интересует. Я приехал сюда навестить приятеля и в данный момент наслаждаюсь видом на море. Если я занимаюсь еще чем-нибудь, вам до этого никакого дела нет. Если вам это не по вкусу, мы можем съездить в полицейское управление и обратиться к дежурному офицеру.

Он тяжело зашаркал ногой по подножке, явно не зная, что делать дальше.

— Так. Значит, без дураков? — спросил он.

— Без дураков.

— Да ну его к дьяволу, этого мужика с его нервами, — сказал он вдруг, оглянувшись на дом Элмора. — Ему бы нужно доктору показаться. — Он рассмеялся, но в смехе его не было веселья. Он снял ногу с подножки и потеребил свои жесткие волосы.

— Ладно, отваливайте, — сказал он. — Держитесь подальше от наших непуганых мест, здоровее будете.

Я опять нажал на стартер. Когда двигатель опять мягко заработал на холостом ходу, я спросил:

— Как там у вас поживает Ал Норгаарден?

Он пристально посмотрел на меня:

— Вы знаете Ала?

— Ага. Мы тут поработали вместе над одним делом — пару лет тому назад, еще когда начальником полиции был Вэкс.

— Ал в военной полиции. Хотел бы я быть на его месте, — с горечью сказал он. Уже уходя, он вдруг резко повернулся и бросил:

— Ну ладно, отваливайте, пока я не передумал.

Тяжело шагая, он опять пересек улицу и вошел в ворота доктора Элмора.

Я выжал сцепление и отбыл. На обратном пути в город я прислушивался к своим мыслям. Их ход был неровным, как движения тонких нервных рук доктора Элмора, хватающихся за портьеры.

Вернувшись в Лос-Анджелес, я позавтракал и поднялся в свой офис в Кахуэнга-билдинге, чтобы проверить, есть ли почта, и позвонить Кингсли.

— Я был у Лейвери, — сообщил я ему. — Он наговорил мне достаточно гадостей, чтобы выглядеть искренним. Я попытался подзавести его, но это ничего не дало. Мне все еще кажется, что они, скорее всего, поссорились и разошлись, но он не теряет надежды помириться с ней.

— Тогда он должен знать, где она, — сказал Кингсли.

— Это возможно, но не обязательно. Кстати, у меня было довольно занятное происшествие на улице, где живет Лейвери. Там ведь всего два дома. Второй принадлежит доктору Элмору.

И я вкратце изложил ему это довольно занятное происшествие.

Помолчав, он спросил:

— Это доктор Альберт Элмор?

— Да.

— Одно время он был доктором Кристэл. Несколько раз мы его вызывали, когда она… В общем, когда она допивалась до чертиков. У меня сложилось впечатление, что он, чуть что, хватается за шприц для подкожного впрыскивания. А жена у него — погодите, что-то там такое случилось с его женой. Ах да, она покончила с собой.

— Когда? — спросил я.

— Не помню. Довольно давно. Я никогда с ними не встречался в одной компании. Что вы собираетесь делать, теперь?

Я сказал ему, что собираюсь подняться в горы, к озеру, хотя для этого, пожалуй, уже поздновато.

Он заверил меня, что времени вполне достаточно, так как в горах ночь наступает на час позже.

5

Воздух обжигал мой язык. Сан-Бернардино изнемогал и плавился в послеполуденном зное. Я проехал через него задыхаясь и задержался ровно настолько, чтобы купить пинту спиртного на случай, если потеряю сознание прежде, чем доберусь до гор. Миновав город, я начал одолевать затяжной подъем на Крестлайн. За пятнадцать миль дорога поднялась на высоту пять тысяч футов, но и там было еще далеко до прохлады. Тридцать миль горной дороги привели меня под высокие сосны в месте, называемом Бабблинг-Спрингз — Журчащие Ключи, — где были только склад бочарной клепки да бензоколонка, но там я почувствовал себя как в раю. Дальше уже было прохладно всю дорогу.

Плотину на озере Пума-Лейк охраняли вооруженные часовые: по одному на каждом конце и еще один посредине. Первый часовой на моем пути велел мне перед въездом на плотину закрыть все окна автомобиля. Примерно в сотне ярдов от плотины канат с пробковыми поплавками не давал прогулочным лодкам приблизиться к ней. Если не считать этих деталей, война, похоже, не нанесла озеру Пума-Лейк большого ущерба.

Мелькая веслами, скользили по синей воде каноэ, вовсю тарахтели движками весельные лодки с подвесными моторами, а быстроходные катера резвились, рисовались, как озорные подростки, оставляя за собой широкие шлейфы пены и разворачиваясь на пятачке, а девушки в них визжали и окунали пальцы в тугую воду. В кильватере у катеров подпрыгивал на волнах упрямый народ, заплативший два доллара за рыболовный билет и пытающийся вернуть хоть пятак из этих денег в виде снулой рыбы.

Дорога пропетляла среди гранитных скал и нырнула в луга, где цвели последние дикие ирисы, белый и пурпурный люпин, и дубровка, и водосбор, и болотная мята, и зверобой. Высокие желтые сосны возносились в ясно-голубое небо. И опять дорога спустилась до уровня озера, и на каждом шагу стали попадаться девушки в кричащих широких штанах, в сандалиях на толстой подошве, с косынками, с лентами в уложенных валиком волосах, с толстыми белыми ляжками. Велосипедисты опасливой раскачкой пересекали шоссе, и время от времени какой-нибудь озабоченный тип с гулом проносился мимо на мотороллере.

В миле от городка от шоссе ответвилась дорога поменьше и по дуге повернула вспять, в горы. На грубом деревянном щите под дорожным знаком стояло: «Малое Оленье озеро — 13/4 мили». Я свернул. На первой миле по склонам еще виднелись разрозненные дачные домики, но затем и они исчезли. Вскоре от этой дороги отошла еще одна, совсем узкая, и очередной грубый деревянный щит сообщил: «Малое Оленье озеро. Частная дорога. Проезд запрещен».

Я вывернул руль своего «крайслера», осторожно объехал несколько огромных гранитных валунов, миновал маленький водопад и углубился в лабиринт черных дубов, железного дерева, манзаниты и тишины. Голубая сойка заверещала на ветке, потом белка выругала меня, сердито хлопая лапкой по сосновой шишке, над которой она трудилась. Дятел в алой шапочке оторвался от своих исследований в тенистой кроне, покосился на меня бусинкой глаза, увильнул за ствол дерева и выглянул из-за него другим глазком. Я подъехал к воротам, сколоченным из пяти жердей, и очередному щиту.

За воротами проселок пропетлял среди деревьев еще пару сотен ярдов — и вдруг подо мною открылось овальное озерцо, утонувшее в деревьях, скалах и диких травах, похожее на каплю росы в ложбинке листа. Ближний край озера был образован бетонной плотиной с веревочными поручнями наверху и старым мельничным колесом сбоку. Рядом стоял домик из неокоренной местной сосны.

На том берегу нависал над водой большой дом, срубленный из красной секвойи (дорога шла к нему вокруг озера, но можно было и срезать путь через плотину), а еще дальше, на приличном удалении друг от друга, виднелись два дома поменьше. Все три стояли запертые, тихие, со спущенными шторами. Большой дом глядел на озеро двенадцатистворчатым окном с оранжевыми жалюзи.

На дальнем от плотины краю озера располагалось нечто вроде небольшого пирса с музыкальным павильоном. На кособоком деревянном щите над ним было выведено большими белыми буквами: «Лагерь Килкэр». Так и не сумев разобраться, что делает это нелепое сооружение посреди живописного пейзажа, я вышел из машины и начал спускаться к домику у плотины. Где-то за ним раздавался стук топора.

Я постучал кулаком в дверь. Топор умолк. Откуда-то донесся зычный мужской голос. Я присел на один из валунов и закурил. За углом зазвучали чьи-то шаги — неровные шаги. Появился смуглолицый человек с резкими чертами лица и колуном в руке.

Он был крепко сбит, не очень высок ростом и хром — на каждом шагу он выбрасывал в сторону негнущуюся правую ногу, заставляя ее выписывать дугу. Темный небритый подбородок, упрямые голубые глаза, седоватые волосы курчавились над ушами и давно нуждались в стрижке. На нем были синие джинсы и расстегнутая на бронзовой мускулистой шее голубая рубашка. Из уголка рта свисала сигарета. Судя по манере цедить слова, это был видавший виды горожанин.

— Да?

— Мистер Билл Чесс?

— Это я.

Я поднялся, достал из кармана рекомендательное письмо от Кингсли и протянул ему. Он покосился на записку, тяжело ступая, вошел в дом и вернулся с насаженными на нос очками. Затем внимательно прочел записку — раз, другой, — спрятал ее в нагрудный карман, застегнул клапан и протянул руку.

— Приятно познакомиться, мистер Марлоу.

Мы обменялись рукопожатием. Рука у него была шершавая, как рашпиль.

— Так вы, значит, желаете взглянуть на дачу Кингсли? Охотно вам покажу. Не собирается ли он, не дай Бог, продавать ее? — Не отводя от меня глаз, он ткнул большим пальцем в сторону того берега.

— Возможно и это, — сказал я. — У нас в Калифорнии все идет в продажу.

— Святая правда. Вот она — это вам не что-нибудь, а секвойя. Изнутри обшита сосной, сборная крыша с асбестовой прокладкой, фундамент и терраса из камня, комплектная ванная с душем, жалюзи на всех окнах, большой камин, печь на жидком топливе в большой спальне — чертовски полезная вещь весной и осенью, — а в кухне комбинированная плита системы «Пилигрим», работает на газе и на дровах. Все первейшего класса. Стоит около восьми тысяч — неплохие деньги для дачки в горах. И еще собственный резервуар питьевой воды, но это не здесь, а повыше.

— Как насчет электричества и телефона? — Это я спросил просто так, чтобы поддержать дружескую беседу.

— Электричество само собой. А телефона нет. Теперь его не достать, а если б и был, тянуть сюда линию — себе дороже.

Он уставился на меня своими упорными голубыми глазами, а я уставился на него. Вопреки его загорелому и обветренному виду, заметно было, что он из пьющих: кожа грубая, лоснящаяся, выступающие вены, ненатуральный блеск в глазах.

— Там сейчас живет кто-нибудь? — спросил я.

— Ни души. Миссис Кингсли была здесь несколько недель тому назад, потом уехала. Наверное, вернется со дня на день. Он вам ничего не говорил?

Я изобразил удивление:

— С какой стати? Разве она идет в придачу к даче?

Он нахмурился, затем запрокинул голову и разразился смехом. Раскаты его хохота, напоминавшие обратные вспышки тракторного двигателя, вдребезги разнесли лесную тишину.

— Вот это хохма! — захлебывался он. — «Разве она идет в придачу…» — Он снова заржал, но тут же умолк, стиснув челюсти.

— В общем, дача что надо, — сказал он, внимательно присматриваясь ко мне.

— А кровати удобные? — поинтересовался я.

Он подался туловищем вперед и улыбнулся:

— А как насчет того, чтоб в зубы?

Я уставился на него, разинув рот:

— Не понял юмора, — сказал я. — При чем тут мои зубы?

— А почему я должен знать, какие там кровати? — прорычал он, слегка сгорбившись, примеряясь достать меня жестким правым, если разговор будет серьезный.

— Не знаю, почему бы вам этого и не знать, — сказал я. — Да я и не настаиваю — сам могу это выяснить.

— Ну да, — с горечью сказал он, — думаешь, я не учую легавого с первой же минуты? Да я с ними в прятки играл в любом штате, какой ни возьми. Плевал я на тебя, друг любезный. И на Кингсли тоже. Так он, значит, нанимает легавого проверить, не ношу ли я его пижаму, так что ли?

Слушай, как тебя там, у меня, может, нога не гнется и все такое, но уж бабья я мог иметь…

Я протянул ему руку, от души надеясь, что он не оторвет ее и не зашвырнет в озеро.

— Тебя куда-то не туда занесло, — сказал я ему. — Я приехал сюда не для того, чтобы расследовать твою любовную жизнь. Я в жизни не видел миссис Кингсли. И мистера Кингсли я сегодня утром увидел в первый раз в жизни. Какого же черта ты вдруг завелся?

Он потупился и яростно, словно желая причинить себе боль, провел по губам тыльной стороной ладони. Потом поднял руку на уровень глаз, с силой сжал ее в кулак, разжал и посмотрел на пальцы. Они слегка дрожали.

— Извиняюсь, мистер Марлоу, — медленно произнес он. — Я прошлый вечер малость перебрал и с похмелья места себе не нахожу. Я уже месяц кукую здесь один и до того дошел, что уже сам с собой разговариваю. Хреновое дело со мной приключилось.

— Выпивка в этом деле не поможет?

Его глаза взяли меня на прицел и жадно заблестели:

— А есть?

Я извлек из кармана свою пинту ржаного виски и показал ему зеленый ярлык на колпачке.

— Нет, я этого не заслуживаю, — сказал он. — Видит Бог, не заслуживаю. Подождите, я стаканы принесу. А то, может, в дом зайдете?

— Я уж лучше побуду на свежем воздухе. Мне нравится этот вид.

Он описал дугу своей негнущейся ногой, вошел в дом и вернулся с двумя склянками из-под плавленого сыра. Усаживаясь на валун рядом со мной, Чесс обдал меня запахом высохшего пота.

Я сорвал с бутылки металлический колпачок и налил: ему от души, себе поменьше. Мы чокнулись и выпили. Он подержал виски на языке, и слабая улыбка осветила его лицо.

— Да, брат, розлив — лучше не надо, — сказал он. — Интересно, с чего это я так сорвался? Видно, когда ты один в горах, на тебя хандра находит. Без компании, без настоящих друзей, без жены. — Он помолчал и добавил, покосившись на меня: — Особенно без жены.

Я не отводил глаз от голубого зеркала воды. Под нависшей скалой выметнулась в воздух рыба — вспышка белого света, круги расходящейся ряби. Ветерок тронул верхушки сосен с шумом, похожим на слабый прибой.

— Она ушла от меня, — размеренно сказал он. — Она ушла от меня месяц тому назад, в пятницу, двенадцатого июня. Этот день я не забуду никогда.

Я вздрогнул и замер, но все же ухитрился налить виски в его опустевший стакан. Пятница, двенадцатого июня — именно в этот день ожидалось, что миссис Кристэл Кингсли приедет в город на вечеринку.

— Но вы же не захотите про это слушать, — сказал он. Его выцветшие голубые глаза выражали откровенное и глубокое желание излить душу.

— Конечно, мне до этого дела нет, — сказал я. — Но если вам от этого станет легче…

Он резко кивнул.

— Встречаются два мужика в парке на скамейке, — сказал он, — и начинают толковать о Боге. Замечали вы такое? Мужики, которые не станут толковать о Боге с лучшим своим другом.

— Мне это знакомо, — сказал я.

Он выпил и окинул взглядом озеро.

— Она была классная малышка, — негромко начал он. — Иногда островата на язычок, но все равно классная малышка. У нас с ней была любовь с первого взгляда, у меня и Мьюриэл. Я повстречал ее в одном заведении в Риверсайде, год и три месяца тому назад. Не тот сорт заведения, в котором можно надеяться повстречать девушку вроде Мьюриэл, но вот так оно получилось. Мы поженились. Я любил ее. Я знал, что мне крупно повезло. И все же я был такой подонок, что не мог с ней по-честному.

Я пошевелился, чтобы дать ему понять, что я все еще здесь, но не сказал ни слова, опасаясь разрушить доверительную атмосферу, и сидел с нетронутым стаканом в руке. Я не прочь выпить, но только не тогда, когда меня используют в качестве дневника.

— Вы же знаете, как это бывает в браке, в каждом браке, — уныло продолжал он. — Пройдет какое-то время, и мужик вроде меня — обыкновенный паскудный мужик вроде меня — хочет пощупать бабу. Какую-нибудь другую бабу. Гадость, наверное, но именно так оно и есть.

Он посмотрел на меня, и я сказал, что уже встречался с такой точкой зрения.

Он опрокинул свой второй стаканчик. Я передал ему бутылку. На сосне сойка поднималась вверх с ветки на ветку — прыгала, даже не раскрывая крыльев и ни на миг не теряя равновесия.

— Ну да, — продолжал Билл Чесс, — все эти бедолаги в горах наполовину чокнутые, и мне тоже этого не миновать. Живу я здесь и горя не знаю, жилье дармовое, каждый месяц получаю чек на солидную пенсию, плюс еще полстолько в облигациях военного займа, женат на чудесной милашке-блондинке, каких еще поискать надо, — живу и понятия не имею, что я мешком из-за угла пришибленный. Меня, видите ли, вот на что потянуло. — Он ткнул пальцем в сторону дачи из красной секвойи на том берегу. Вечерний свет окрасил ее в цвет бычьей крови. — В двух шагах от дома, прямо под окнами — и с кем? С расфуфыренной шлюшкой, которая мне и даром не нужна. Господи, это ж надо быть таким кретином.

Он опрокинул третий стаканчик и поставил бутылку на валун. Затем выудил сигарету из кармана рубашки, зажег спичку о ноготь большого пальца и сделал несколько жадных затяжек. Я дышал осторожно, приоткрыв рот, безмолвный, как взломщик за портьерой.

— Вот ведь какая чертовщина, — заговорил он наконец, — раз уж меня потянуло на сторону, можно было думать, что я не стану гадить рядом с собственным гнездом, и уж если клюну, так хотя бы на другой тип. Но ведь даже этого не было! Курвочка с той дачи — она такая же блондинка, как Мьюриэл, тот же размер и вес, тот же тип, даже цвет глаз почти такой же. Но зато, приятель, во всем остальном — большущая разница. Красивая, это верно, но не красивее моей, это любой скажет, а я и подавно. Значит, в то утро жег я мусор у них во дворе. Занимаюсь своим делом, а что мне еще там делать? И тут она появляется в кухонной двери, в пижаме, причем такой прозрачной, что видны ее розовые соски. И говорит своим ленивым паскудным голосом: «Зайди выпить, Билл. Грех вкалывать в такое чудесное утро». А я что, я же выпить не дурак. Захожу через кухонную дверь и угощаюсь. Стаканчик, другой, потом из кухни переходим в дом. И чем я ближе к ней подбираюсь, тем яснее читаю в ее глазах, что нам прямой путь в спальню.

Он умолк и смерил меня холодным, жестким взглядом.

— Вы меня спрашивали, удобные ли там кровати, и я сразу встал на дыбы. Хотя вы ничего такого не имели в виду. А я как раз об этом только и думал. Так вот — кровать, в которой я побывал, была удобная.

Похоже, в душе его происходила борьба. Как всегда, верх взяло виски. Он сделал из бутылки долгий яростный глоток, потом туго, будто от этого что-нибудь зависело, завернул колпачок. Потом подобрал камень и с силой швырнул его в воду.

— Вернулся я домой по плотине, — медленно продолжал он уже захмелевшим голосом. — Иду, как по воздуху плыву. Было дело — и сплыло, никто ничего не узнает. И сколько же раз мы, мужики, накалываемся на таких делах, верно я говорю? Было дело, да не сплыло. Нет, не сплыло. Пришлось мне выслушать от Мьюриэл, что она об этом думает. Она даже голоса не повысила, но сказала мне о таких вещах, о которых я даже не подозревал. Да уж, дело всплыло так, что любо-дорого.

— И она ушла от вас, — сказал я, когда он умолк.

— В ту же ночь. А меня и дома-то не было. Я до того себя паскудно чувствовал, что трезвым все это никак не мог выдержать. Доковылял до своего «форда» и укатил на Пума-Лейк, на северный берег. Там стакнулся с парой таких же подонков, как я сам, и нажрался до поросячьего визга. Правда, легче мне от этого не стало. Гудели до пятого часа утра. Вернулся домой, а Мьюриэл уже нет, упаковалась и ушла, ничего не оставила, только записку на комоде и немного кольдкрема на подушке.

Он достал из потертого старого бумажника листок бумаги с загнутыми углами и передал его мне. На вырванном из блокнота листке в голубую линейку карандашом было написано:

«Прости, Билл, но мне легче умереть, чем жить с тобой дальше. Мьюриэл».

Я вернул ему записку и спросил, глядя на тот берег:

— А там как?

Билл Чесс подобрал плоский камешек и попытался пустить по воде «блинчиком», но тот его не послушался.

— А никак, — сказал он. — Она упаковалась и укатила в тот же вечер. Больше я ее не видел. И видеть не желаю. За целый месяц от Мьюриэл ни слова, ни единого словечка. Где она, понятия не имею. Может, с другим мужиком. Надеюсь, он обращается с ней получше моего.

Он поднялся, достал из кармана ключи и забренчал ими.

Он подхватил бутылку и вручил мне то, что осталось от пинты.

6

Мы спустились вниз по склону, к берегу озера и к узкому гребню плотины. Билл Чесс шагал впереди, размахивая своей негнущейся ногой и придерживаясь за веревочное ограждение на железных стойках. В одном месте вода ленивыми спиральными струйками перехлестывала через бетон.

— Утром возьмусь за колесо и малость спущу воду, — сказал Билл через плечо. — Больше ни на что эта хреновина не годится. Киношники его поставили три года тому назад. Снимали здесь картину. И маленький пирс вон на том конце — тоже их рук дело. Они тут много чего понастроили, потом разобрали и спустили вниз, но Кингсли договорился, чтобы они оставили пирс и это вот мельничное колесо. Это, мол, придает колорит.

Следуя за Биллом, я поднялся по массивным деревянным ступенькам на веранду дома Кингсли. Чесс отпер дверь, и мы вступили в теплую тишину. В наглухо запертом помещении стояла духота. Свет, проникающий сквозь жалюзи, рисовал на полу узкие полоски. Продолговатая гостиная выглядела жизнерадостно: индейские ковры, мягкая «горная» мебель с металлическими планками на стыках, занавески из веселенького вощеного ситца, дощатый пол из твердой древесины, множество ламп и небольшой встроенный бар с круглыми табуретками в одном из углов. Чистое, ухоженное помещение вовсе не выглядело покинутым в спешке.

Мы перешли в спальни. Их было две. В двух — по две односпальных кровати, а в одной — еще и просторная двуспальная кровать с кремовым покрывалом, украшенным вышивкой из шерсти тускло-фиолетового цвета. Билл Чесс сказал, что это хозяйская спальня. На туалетном столе лакированного дерева располагались туалетные принадлежности из нефритовой эмали и нержавеющей стали и широкий ассортимент косметики. На нескольких баночках кольдкрема красовался размашистый золотой знак фирмы «Гиллерлейн». Одна из стен комнаты целиком состояла из шкафов с раздвижными дверями. Я открыл один такой шкаф и заглянул внутрь. С виду он был полон одежды, какую женщины носят на курортах. Я закрыл дверцу и выдвинул из-под шкафа глубокий ящик для обуви. В нем было с полдюжины пар туфель, выглядевших как новенькие. Я вернул ящик на место и разогнулся.

Билл Чесс стоял прямо передо мной, выдвинув челюсть, упирая в бедра свои могучие кулаки.

— Это с какой же стати вы роетесь в хозяйкиных нарядах? — со злостью спросил он.

— Есть причины, — сказал я. — Например, когда миссис Кингсли уехала отсюда, она не вернулась домой. Муж не видел ее с тех пор и не знает, где она находится.

Он уронил руки вдоль бедер, судорожным движением кистей подал кулаки вперед.

— Так и есть — легавый, — прорычал он. — Первый взгляд не обманывает, но я сам себя разубедил. Ну, парень, а я-то перед тобой разоткровенничался. Рыдает крошка Нелли на дружеской груди… Ну, парень, и дешевка же я!

— Я ценю чужое доверие не хуже других, — сказал я и, обогнув его, прошел в кухню.

Большая, зеленая с белым комбинированная плита, раковина из лакированной желтой сосны, автоматический водонагреватель на кухонной веранде; с противоположной стороны кухня выходит в веселенькую столовую с множеством окон и дорогим набором пластмассовой посуды для завтрака. Повсюду полочки с цветными тарелками, стаканами и рюмками, с набором оловянных сервировочных подносов.

Я ожидал увидеть грязные чашки и блюдца на столе для сушки посуды, стаканы со следами помады, пустые бутылки в неположенных местах, засилье муравьев и мух — короче, типичный бардак в духе богемы из Гринич-Виллиджа. Но все было в безупречном порядке. Какой бы распущенной жизни ни предавалась миссис Дерек Кингсли, распустехой она не была.

Вернувшись через гостиную, я вышел на фасадную веранду и подождал, пока Билл Чесс запрет дом. Когда он сделал это и обернулся ко мне все с тем же мрачным видом, я сказал:

— Я не просил вас изливать мне свою душу, но и останавливать вас не стал. Мистеру Кингсли незачем знать, что его жена крутила с вами любовь, — если только за этим не скрывается нечто большее, чем я могу понять в настоящий момент.

— Черт бы вас побрал, — сказал он, не изменяя выражения лица.

— И пусть берет, я не возражаю. Но вы все же скажите мне, могла ваша жена уехать вместе с миссис Кингсли?

— Не понял, — сказал он.

— После того, как вы уехали, чтобы утопить свое горе в вине, они могли подраться, потом помириться и выплакаться друг у дружки на плече. После чего миссис Кингсли могла подвезти вашу жену в город. На чем-то же ей надо было уехать, так ведь?

Это звучало глупо, но он отнесся к моим словам достаточно серьезно.

— Ерунда. Мьюриэл не из тех, кто рыдает на чьем-то плече. У нее вообще глаза не на мокром месте. Если б она и вздумала обрыдать чье-нибудь плечо, то выбрала бы не эту потаскушку. А что до отъезда, так у нее свой «форд». На моей тачке ей было трудно ездить — там рычаги переставлены под мою хромую ногу.

— Это я так, просто мысль пришла в голову, — сказал я.

— Если придут еще такие же мысли, гоните их в шею, — посоветовал мне Билл Чесс.

— Черт возьми, какой же вы недотрога, — заметил я. — А ведь только что поливали мою жилетку слезами раскаяния.

Он шагнул мне навстречу:

— Может, попробуешь тронуть меня еще как-нибудь?

— Послушай, приятель, — сказал я. — Я очень стараюсь верить, что ты в сущности хороший парень. Пожалуйста, не разочаровывай меня, очень тебя прошу.

Он сделал несколько глубоких вдохов, уронил руки, беспомощно развел их.

— Да уж, со мной не соскучишься, — вздохнул он. — Пошли обратно. Может, хочешь обойти озеро с той стороны?

— Конечно. Если только твоя нога выдержит.

— Мне не впервой.

И мы пошли рядышком, как два закадычных дружка. Я надеялся, что это согласие продлится целых пятьдесят ярдов. Проселок, по которому только-только могла проехать одна машина, то нависал над водным зеркалом, то вилял между скалами. Примерно на полпути к дальнему краю озера стояла на скалистом основании вторая дача, поменьше. Третья находилась уже за окончанием озера, почти на ровном участке. Обе дачи были заперты и выглядели отрешенно, как все давно пустующие дома.

Через минуту-другую Билл Чесс спросил:

— Насчет того, что курвочка слиняла, — это без дураков?

— Похоже на то.

— А ты сыщик из полиции или так, на себя работаешь?

— Так, на себя работаю.

— Она с каким-нибудь мужиком сбежала?

— Скорее всего, да.

— Еще бы. Это уж не ходи к гадалке. Кингсли давно бы пора понять, что к чему. У нее была куча дружков.

— И здесь бывали?

Ой не стал отвечать мне.

— Не было такого по фамилии Лейвери?

— А мне почем знать?

— Тут никакого секрета нет, — сказал я. — Она прислала телеграмму из Эль-Пасо, что едет с Лейвери в Мексику.

Я выковырял телеграмму из кармана и протянул ему. Он отцепил от своей рубашки очки и остановился, чтобы прочесть. Вернул мне бланк, снял очки и засмотрелся на синеву озера.

— Считай, что это небольшой ответный знак доверия, — сказал я.

— Был здесь как-то Лейвери, — медленно произнес Билл Чесс.

— Он признает, что виделся с ней пару месяцев назад. Наверное, это было здесь. И утверждает, что с тех пор ее не видел. Мы не знаем, верить ему или нет. Вроде и верить нет причин, и не верить тоже не с чего.

— Выходит, она теперь не с ним?

— Он говорит, что нет.

— Не думаю, чтобы она заботилась о таких мелочах, как женитьба, — рассудительно заметил Билл Чесс. — Вот медовый месяц во Флориде — это больше в ее вкусе.

— Больше ты мне ничего не можешь сообщить? Не видел, как она уезжала, не слышал ничего, что могло бы навести нас на след?

— Ни хрена не было. А если бы и было, я бы вряд ли сказал. Я хоть и дерьмо, но не настолько же.

— Ну что ж, спасибо и на этой малости, — сказал я.

— Я тебе ничего не должен, — зачвил он. — К черту и тебя и всех остальных богом проклятых ищеек.

— Опять пошло-поехало, — вздохнул я.

Мы уже дошли до оконечности озера. Я оставил его на берегу и вышел на маленький пирс. Оперся о деревянный поручень в конце пирса и обнаружил, что мнимый музыкальный павильон представляет собой всего лишь подпертые стенки, смыкающиеся под плоским углом по отношению к плотине. На них была насажена крыша, выступающая фута на два вперед и играющая роль перекрытия. Билл Чесс подошел и прислонился рядом со мной к перилам.

— А за спиртное все равно спасибо, — сказал он.

— Ладно. Рыба в озере водится?

— Немного форели. Все старые тертые шельмецы, свежего приплода нет. Сам-то я до рыбы не охотник. Мне ее даром не надо. Извини, я опять сорвался.

Я хмыкнул, облокотился о перила и загляделся в глубокую тихую воду. Сверху она выглядела зеленой. В глубине что-то колыхнулось, скользнула быстрая зеленоватая тень.

— Это Дедушка, — сказал Билл Чесс, — старый проныра. Ты только глянь, до чего здоров. Разжирел, бесстыжая твоя рожа.

В глубине виднелось что-то, напоминающее подводный настил. Я никак не мог понять, к чему он там, и спросил Билла.

— Раньше, когда плотины еще не было, там был лодочный причал. А когда ее возвели, вода поднялась, и причал ушел под воду на шесть футов.

К одной из стоек пирса была привязана потертой веревкой лодка-плоскодонка. Казалось, она лежала на воде неподвижно, но, если приглядеться, какие-то невидимые течения едва заметно колыхали ее. Тихий, безветренный, прогретый солнцем воздух был насыщен покоем, какого не сыскать в городах. Так бы и стоял здесь часами, ничего не делая, позабыв про Дерека Кингсли, его заблудшую жену и ее дружков-приятелей.

Я ощутил рядом с собой резкое движение.

— Смотри! — сказал Билл Чесс голосом раскатистым, как гром в горах.

Его твердые пальцы зарылись в мое предплечье с такой силой, что я готов был взвыть от боли. Перевесившись через перила, он неотрывно глядел вниз с застывшим лицом, побледневшим настолько, насколько позволял его обветренный загар. Следуя направлению его взгляда, я тоже стал всматриваться в воду у края затопленного причала.

У самой кромки этой зеленой затонувшей деревянной площадки что-то медленно вынырнуло из темноты, поколебалось и снова скрылось из виду под настилом.

Что-то, слишком похожее на человеческую руку.

Билл Чесс неуклюже выпрямился. Не издав ни звука, он захромал прочь к началу пирса, склонился над грудой камней, подхватил здоровенный обломок, сопя взял его на грудь (до меня доносилось его тяжелое дыхание) и зашагал по пирсу. В булыжнике было не меньше сотни фунтов весу. Шейные мышцы Билла проступили под натянувшейся коричневой кожей, как канаты под парусиной. Дыхание во свистом вырывалось сквозь стиснутые зубы.

Чесс дошел до конца пирса, расставил ноги для упора и поднял камень. Какой-то момент он держал его на весу, пристально глядя вниз и оценивая расстояние. Губы его издали неясный страдальческий звук, тело налегло на задрожавший поручень, и тяжелый камень плюхнулся в воду.

Всплеск окатил нас обоих. Расчет был сделан точно: удар камня пришелся на край затопленного настила, почти в том самом месте, где выглянул и скрылся странный предмет.

Вода бестолково забурлила, затем рябь разошлась угасающими кругами, в центре которых оставалась пена, затем раздался глухой скрежет, словно под водой ломалось дерево, — казалось, этот звук доносится до нас с немыслимым запозданием. Вдруг из воды выскочила старая трухлявая доска, ее щербатый край выглянул не меньше чем на фут, шлепнулся о поверхность, и доску снесло в сторону.

Глубина опять прояснилась. В ней что-то двигалось, и это была не доска. Это длинное, темное, скрученное и вяло повертывающееся в воде «что-то» всплывало медленно, с бесконечной томительной ленью. Оно всплыло — разбило поверхность воды — легко, небрежно, не спеша. Я увидел какую-то шерстяную ткань, пропитанную водой, черную, чернее чернил, кожаную куртку, широкие штаны. Увидел туфли и еще что-то, бесстыдно выпирающее между туфлями и отворотами брюк. Увидел потемневшие пряди когда-то светлых волос, как они распрямились в воде, замерли на миг словно с расчетливым эффектом и опять свернулись в клубок. Тело перевернулось еще раз, и вьпрямленная рука выплеснулась над самой поверхностью воды — рука урода. Она заканчивалась разбухшей кистью. Потом показалось лицо. Взбухшая дряблая сероватая масса без очертаний, безглазая, безгубая. Пятно из серого теста, кошмар с шапкой человеческих волос.

Массивное ожерелье из зеленых камней глубоко врезалось в то, что некогда было шеей. Большие грубые зеленые камни с чем-то блестящим, соединявшим их друг с другом.

Билл Чесс вцепился в перила пальцами белее полированной кости.

— Мьюриэл! — прокаркал его голос. — Иисусе Христе, это же Мьюриэл!

Казалось, его голос пробивается ко мне издалека, из-за холма, сквозь густую молчаливую чащу деревьев.

7

За окном дощатой хибарки виднелся край конторки, заваленный пыльными папками. На стеклянной верхней половинке двери было написано облупившимися черными буквами: «Начальник полиции. Начальник пожарной охраны. Городской констебль. Торговая палата». В нижних углах — карточка Объединенной службы организации досуга военнослужащих и эмблема Красного Креста.

Я вошел. В одном углу стояла пузатая печка, в другом, за конторкой, — бюро с убирающейся крышкой. На стене висела большая светокопированная карта округа, рядом — доска с четырьмя крючками, на одном из них висела обтерханная и неоднократно чиненная драповая в клетку куртка. На конторке рядом с пыльными папками лежало привычно щербатое перо, отслужившая свой срок промокашка и перепачканный пузырек с загустевшими чернилами. Дальняя стена у бюро пестрела телефонными номерами; по-детски угловатым цифрам суждено было жить столько же, сколько проживет дерево, на котором они были выведены.

Человек сидел за столом в деревянном кресле, ножки которого были прикреплены к двум доскам на манер лыж. У правой его ноги стояла плевательница, вполне способная вместить в себя свернутый пожарный шланг. Пятнистый от пота широкополый стетсон был сдвинут на затылок, а большие безволосые руки уютно сомкнулись на животе, над поясом давно истонченных многолетней стиркой брюк цвета хаки. Рубашка того же цвета, но еще больше выцветшая, была застегнута до самой его крепкой шеи, галстук отсутствовал. Волосы мышасто-коричневого цвета переходили на висках в цвет старого снега. Он сидел, чуть скособочившись на левое бедро, так как в правом заднем кармане находился низ набедренной кобуры, и полфута револьвера сорок пятого калибра торчали из нее, упираясь в его солидную спину. У шерифской звезды на левой стороне его груди один кончик был погнут.

У него были большие уши и дружелюбные глаза, его челюсти мерно жевали, и выглядел он не опаснее белки.

Мне он сразу весь понравился. Я облокотился о конторку и посмотрел на него, а он посмотрел на меня, кивнул и направил полпинты табачного сока в плевательницу у своей правой ноги. Раздался чавкающий звук шлепка в воду.

Я закурил сигарету и оглянулся в поисках пепельницы.

— Можно на пол, сынок, — сказал большой дружелюбный человек.

— Вы шериф Пэттон?

— Констебль и помощник шерифа. Я тут за весь порядок и закон в ответе. Правда, у нас выборы на носу, и на мое место метит пара хороших парней, так что я могу и вылететь из седла. Восемьдесят долларов в месяц, жилье, топливо и электричество — это вам не семечки, особенно в наших горных краях.

— Никто вас не вышибет, — сказал я. — У вас есть шанс стать знаменитостью.

— То есть? — безразлично спросил он, в очередной раз сокрушив плевательницу.

— При условии, что ваша юрисдикция распространяется на Малое Оленье озеро.

— Участок Кингсли. Само собой. Там какие-нибудь неприятности, сынок?

— В озере обнаружилась мертвая женщина.

Это здорово потрясло его. Он разомкнул руки и почесал одно ухо. Чтобы подняться, он взялся за подлокотники кресла и ловко вышиб его из-под себя ногой. Стоя, он оказался рослым и крепким. Это его жизнерадостность создавала впечатление упитанности.

— Я ее знаю? — обеспокоенно осведомился он.

— Мьюриэл Чесс. Думаю, вы ее знаете — жена Билла Чесса.

— Ну да, я знаю Билла Чесса. — Его голос чуть посуровел.

— Похоже на самоубийство. Она оставила записку, которую можно понимать так, что она просто уходит от него, а можно и как предсмертную записку. Вид у нее не из приятных. Судя по обстоятельствам, она долго пробыла в воде.

Он почесал себе второе ухо.

— И что же это за обстоятельства? — Теперь его глаза медленно и спокойно, но испытующе изучали мое лицо. Он был явно не из тех, кто первым делом хватается за полицейский свисток.

— Месяц назад они крупно поскандалили. Билл уехал на северный берег Пума-Лейка и долго не был дома. Когда он вернулся под утро, ее уже не было. Больше он ее не видел.

— Ясно. А вы кто же будете, сынок?

— Моя фамилия Марлоу. Я приехал из Лос-Анджелеса взглянуть на участок. У меня было рекомендательное письмо от Кингсли для Билла Чесса. Он показал мне места вокруг озера, и мы вышли на маленький пирс, тот, что построили киношники. Мы стояли у перил и глядели на воду, и тут из-под затонувшего настила, бывшего лодочного причала, выглянуло что-то вроде руки. Билл метнул туда тяжеленный камень, и тело всплыло.

Пэттон глядел на меня, не шелохнув бровью.

— Послушайте, шериф, может, нам лучше поехать туда? Этот парень чуть не спятил от шока, и он там совсем один.

— Какой у него запас спиртного?

— Когда я уезжал, оставалось совсем немного. У меня была с собой пинта, но он почти все выпил за разговором.

Пэттон подошел к бюро и отпер один из ящиков. Извлек три-четыре бутылки и проверил их на свет.

— Эта малышка почти что полная, — сказал он, похлопав по одной из них. — «Маунт-Вернон». Она его поддержит. Округ не дает мне денег на спиртное для помощи пострадавшим, поэтому приходится просто конфисковывать при случае. Сам-то я не употребляю. Никогда не понимал людей, которым нужно это зелье для поднятия духа.

Он сунул бутылку в левый задний карман, запер бюро и откинул перегородку в конторке. К дверному стеклу прикрепил табличку. Выходя, я взглянул на нее. Там стояло: «Вернусь через двадцать минут. Или позже».

— Я сгоняю за доктором Холлисом, — сказал он. — Тут же возвращаюсь и подбираю вас. Это ваша машина?

— Да.

— Тогда можете ехать за мной, когда я вернусь.

Он сел в машину, украшенную клаксоном, двумя красными мигалками, двумя противотуманными фарами, красно-белым пожарным щитом, новенькой сиреной воздушной тревоги на крыше, тремя топорами, двумя тяжелыми бухтами каната и огнетушителем на заднем сиденье, дополнительными канистрами с бензином, маслом и водой в крепежной раме на подножке, вторым запасным колесом, привязанным к первому на багажнике, торчащими из сидений выцветшими клочками набивки и сантиметровым слоем пыли поверх того, что осталось от окраски.

За ветровым стеклом, в правом нижнем углу на белом картоне печатными буквами было написано:

ИЗБИРАТЕЛИ!

ОСТАВЬТЕ ДЖИМА ПЭТТОНА В КОНСТЕБЛЯХ.

ОН СЛИШКОМ СТАР,ЧТОБЫ РАБОТАТЬ.

Он развернул машину и поехал вниз по улице, подымая клубы белой пыли.

Он остановился перед белым каркасным зданием, через дорогу от железнодорожных складов, вошел и вскоре вышел с человеком, который уселся на заднем сиденье, рядом с топорами и канатами. Констебль Пэттон вернулся вверх по улице в своей служебной машине, я пристроился за ним. Мы прокладывали себе дорогу по главной городской магистрали сквозь дамские брюки, шорты, шейные платки, спортивные майки, французские матросские фуфайки, бугристые коленки и багряные губы. Выбравшись из городишка, мы въехали на пыльный холм и остановились перед каким-то коттеджем. Пэттон слегка нажал на клаксон, и в дверях появился человек в выцветшем синем комбинезоне.

— Собирайся, Энди. Есть работа.

Человек в синем комбинезоне мрачно кивнул и нырнул в дом. Вскоре он предстал перед нами в какой-то пижонской светло-серой шляпе и втиснулся за руль машины Пэттона, в то время как сам Пэттон сел рядом. Энди был лет тридцати, темный, гибкий; выглядел он, как и все местное население, грязновато и голодновато.

Пока мы добрались до Малого Оленьего озера, я проглотил столько пыли, что ее хватило бы для замеса большой партии детских куличиков. У жердяных ворот Пэттон вышел, пропустил нас, и мы спустились к озеру. Там Пэттон вышел опять, подошел к кромке воды, и посмотрел в сторону пирса. Голый Билл Чесс сидел на настиле пирса, спрятав голову в ладонях. На мокрых досках рядом с ним лежал продолговатый предмет.

— Можно проехать чуть подальше, — сказал Пэттон.

Мы доехали до самого конца озера и гурьбой спустились к пирсу. На полпути доктор остановился, мучительно откашлялся в носовой платок и вдумчиво исследовал его. Это был угловатый человек с унылым болезненным лицом и глазами навыкате.

Предмет, который когда-то был женщиной, лежал на досках, лицом вниз, с веревкой под мышками. Одежда Билла Чесса валялась рядом. Он сидел, вытянув вперед свою плоскую, покрытую рубцами, изувеченную ногу и положив голову на колено второй ноги. Он не шелохнулся, не взглянул на нас, когда мы подошли к нему сзади.

Пэттон достал из заднего кармана свою пинту «Маунт-Вернона», отвинтил колпачок и протянул ее Чессу.

— На, Билл, подкрепись.

В воздухе стоял жуткий тошнотворный запах. Казалось, Билл не замечает его так же, как Пэттон или доктор. Человек, которого звали Энди, достал из машины бурое одеяло и набросил на тело. Потом, не говоря ни слова, ушел под сосну, и там его вырвало.

Билл Чесс сделал затяжной глоток и сидел, прижав бутылку к голому согнутому колену. Он начал говорить бесцветным деревянным голосом, ни на кого не глядя, ни к кому в частности не обращаясь. Рассказал про ссору и про то, что случилось потом. О причине ссоры он промолчал, о миссис Кингсли не упомянул даже вскользь. Рассказал, что после моего ухода достал веревку, разделся, вошел в воду и достал «это». Вытащил на берег, взвалил на плечи и отнес на пирс, сам не зная почему. Потом опять вошел в воду. Нам не нужно было объяснять, почему.

Пэттон сунул в рот кусок табака и молча жевал его с отсутствующим видом. Потом стиснул зубы, наклонился и сдернул одеяло. Осторожно перевернул тело, словно опасаясь, что оно развалится на куски. Предвечернее солнце блеснуло на ожерелье из крупных зеленых камней, частично ушедших в разбухшую шею. Матовые, грубо обработанные, они были похожи на мыльный камень или на фальшивый нефрит. Золоченая цепочка с застежкой в виде орла, украшенной мелкими бриллиантами, соединяла концы ожерелья. Пэттон разогнул свою широкую спину и высморкался в коричневый платок.

— Что скажете, доктор?

— О чем? — огрызнулся лупоглазый мужчина.

— О причине и времени смерти.

— Не валяйте дурака, Джим Пэттон.

— Значит, ничего не можете сказать?

— Глядя вот на это? О Господи!

Пэттон вздохнул.

— По всему похоже, что утонула, — признал он. — Но никогда ведь не знаешь. Бывают случаи, когда жертву зарежут или там отравят, а потом топят, чтобы сбить с толку.

— И много у вас тут было таких случаев? — ехидно осведомился доктор.

— Единственное убийство чистой пробы, которое у меня здесь было, — сказал Пэттон, наблюдая за Биллом Чессом краем глаза, — это Папаша Мичэм, на северном берегу. Была у него избушка в Лысом каньоне, а летом он мыл золотишко на своей заявке, что на старом прииске в долине рядом с Колокольным Верхом. Поздней осенью он как-то долго не попадался людям на глаза, потом был сильный снегопад, и у него осела на одном скате крыша. Ну мы и наведались туда подправить ее, думали, Папаша спустился на зиму вниз, никому не сказав об этом, — за ними, за старыми старателями, такое водится. И что же вышло? Папаша-то вовсе и не думал спускаться с гор. Лежал он в постели, и собственный его топорик был всажен ему в затылок чуть ли не по самую рукоятку. Так мы и не узнали, кто это сделал. Видно, кто-то решил, что у него где-нибудь припрятан мешочек с золотом, намытым за лето.

Пэттон задумчиво посмотрел на Энди. Человек в пижонской шляпе пощупал у себя во рту зуб, после чего сказал:

— Как же это мы не знаем, кто это сделал? Гай Поуп это сделал. Только вот Гай успел умереть от воспаления легких за девять дней до того, как мы нашли Папашу Мичэма.

— За одиннадцать дней, — сказал Пэттон.

— За девять, — сказал человек в шляпе.

— Это же шесть лет тому назад было, Энди. Ладно, сынок, пусть будет по-твоему. И как же ты вычислил, что это сделал Гай Поуп?

— В коттедже Гая мы нашли примерно три унции мелких самородков вместе с песком. Только у Гая на заявке сроду не бывало ничего крупнее песка. А у Папаши сколько раз попадались самородки весом с пенни.

— Н-да, вот так оно и бывает, — сказал Пэттон и одарил меня загадочной улыбкой. — Как ни старайся, а человек всегда что-то упускает из виду.

— Фараонский ваш треп, — с отвращением сказал Билл Чесс, натянул штаны и сел, чтобы надеть туфли и рубашку. Одевшись, он встал, поднял бутылку, от души напился и заботливо поставил ее на доски. Потом выбросил кисти своих волосатых рук навстречу Пэттону.

— Я, мужики, уже вижу, что вы об этом думаете. Наденьте на меня наручники, и дело с концом, — сказал он свирепым голосом.

Игнорируя его, Пэттон подошел к поручням и посмотрел вниз.

— Чудное место для тела, — заметил он. — В эту сторону течения не должно быть — если б оно и было, так в сторону плотины.

Билл Чесс опустил вытянутые руки и спокойно сказал:

— Она сама это сделала, дурачье вы безмозглое. Мьюриэл плавала как рыба. Она поднырнула подальше под настил и вдохнула воду. Только так. По-другому у нее бы ничего не вышло.

— А у меня в этом такой уверенности нет, — мягко возразил ему Пэттон. Глаза у него были пустые, как новехонькие блюдца.

Энди покачал головой. Пэттон взглянул на него с лукавой усмешкой:

— Что, Энди, опять что-то не так?

— За девять дней, говорю я тебе, — мрачно сказал человек в шляпе. — Я опять пересчитал.

Доктор вскинул руки и пошел прочь, схватившись за голову. Опять откашлялся в платок и опять принялся изучать его со страстным вниманием.

Пэттон подмигнул мне и сплюнул через перила.

— Давай, Энди, перейдем к этому делу.

— Ты когда-нибудь пробовал утащить тело на шесть футов в глубину?

— Нет, Энди, чего не было, того не было. А что, если это сделано с помощью веревки?

Энди пожал плечами:

— Если использовали веревку, будет видно на трупе. Если ты сам себя этим выдаешь, какой смысл прятать труп вообще?

— Вопрос времени, — сказал Пэттон. — Парню еще нужно было принять меры.

Билл Чесс что-то прорычал в их сторону и потянулся за бутылкой. Глядя на бесстрастные лица этих жителей гор, я никак не мог понять, что у них на уме.

— Тут что-то было сказано про записку, — рассеянно произнес Пэттон.

Билл Чесс порылся в бумажнике и извлек на свет сложенный листок линованной бумаги. Пэттон взял его и неторопливо прочел.

— Даты здесь вроде бы нету, — заметил он.

Билл Чесс угрюмо покачал головой.

— Нету. Она ушла месяц назад, двенадцатого июня.

— Она уже однажды уходила от тебя, верно?

— Угу. — Билл Чесс пристально посмотрел на него. — Я тогда выпил и остался с одной потаскушкой. В прошлом декабре, как раз перед первым снегом. Ну, она ушла, вернулась через неделю, вся расфуфыренная. Сказала, ей невмоготу было оставаться после этого, поэтому она погостила, мол, у приятельницы, с которой когда-то работала в Лос-Анджелесе.

— Как ее звали, эту ее подружку? — спросил Пэттон.

— Она мне не сказала, а я не выспрашивал. По мне, что бы Мьюриэл ни делала, все было хорошо.

— Само собой. А тогда, Билл, она не оставляла записки? — небрежно спросил Пэттон.

— Нет.

— Эта вот записка… — Пэттон поднял руку с листком, — она выглядит не больно новой.

— Я носил ее с собой целый месяц, — проворчал Билл. Чесс. — Кто тебе сказал, что она уже уходила от меня?

— Я уже позабыл, — сказал Пэттон. — Сам знаешь, как оно бывает в городишке вроде нашего. Тут только слепой ничего не заметит. Разве что в летнее время, когда приезжие кишмя кишат.

Все помолчали, потом Пэттон безразлично произнес:

— Ты говоришь, двенадцатого июня она ушла? Или ты только думал, что она ушла? Ты вроде говорил, что дачники за озером тогда еще были здесь?

Билл Чесс поглядел на меня, и лицо его опять потемнело.

— Ты лучше его спроси, он мастер совать нос в чужие дела. Или он тебе уже все выложил на блюдечке?

Пэттон даже не покосился на меня. Разглядывая горный хребет далеко за озером, он мягко сказал:

— Мистер Марлоу и вовсе ничего мне не рассказывал, Билл, — только о том, как тело вынырнуло из воды и кто это был. И что Мьюриэл ушла, как ты считаешь, и оставила записку, которую ты ему показывал. Вроде бы ничего дурного в этом нет — или как?

Вновь наступила тишина. Билл Чесс уставился на прикрытый одеялом труп, лежащий в нескольких футах от него. Он стиснул кулаки, и тяжелая слеза скатилась по его щеке.

— Миссис Кингсли была здесь, — сказал он. — Она уехала отсюда в тот же день. На других дачах никого не было. Перри и Фаркары в этом году вообще не показывались.

Пэттон молча кивнул. Какая-то заряженная пустота повисла в воздухе, словно что-то невысказанное было очевидно для всех и это незачем было произносить.

И тогда Билл Чесс яростно сказал:

— Да забирайте же меня, сучьи вы дети! Конечно, это моих рук дело! Я ее утопил. Она была моей женой, и я любил ее. Я подлец, всегда был подлецом и останусь подлецом, и все равно я любил ее. Вам, мужики, этого, может, не понять. Даже и не пытайтесь. Забирайте меня, чтоб вас!..

На это никто ничего не сказал.

Билл Чесс посмотрел на свой литой загорелый кулак, злобно размахнулся и изо всей силы ударил себе в лицо.

— Ты, паскудный сукин сын, — выдохнул он хриплым шепотом.

Из его носа потекла кровь. Он стоял, а кровь стекала на его губу, в уголки рта, на кончик подбородка. Первая капля лениво упала на рубашку.

— Придется мне, Билл, свезти тебя вниз для допроса. Сам понимаешь. Мы же тебя не обвиняем ни в чем, но там, внизу, с тобой захотят поговорить.

— Переодеться можно? — тяжело выговорил Билл.

— Само собой. Сходи с ним, Энди. И посмотри, не найдется ли чего, чтобы завернуть вот это.

Они ушли по тропке вдоль берега. Доктор кашлянул, посмотрел на гладь озера и вздохнул.

— Давай отправим тело в моем санитарном автомобиле, а, Джим?

Пэттон покачал головой.

— Нет, док. Округ у нас бедный. Я думаю, ее можно свезти вниз дешевле, чем в твоей карете.

Доктор ушел, сердито бросив через плечо:

— Может, ты захочешь устроить похороны за мой счет? Так ты скажи, не стесняйся.

— Ну это уже не разговор, — вздохнул Пэттон.

8

Гостиница «Голова индейца» в Пума-Пойнте представляла собой коричневое здание, расположенное на углу против нового танцевального зала. Я припарковал машину перед гостиницей и воспользовался ее туалетом, чтобы умыть лицо и руки и вычесать из волос сосновые иголки, прежде чем пройти в примыкающую к холлу закусочную. Помещение было битком набито особями мужского пола в блейзерах и винных парах, а также особями женского пола в раскатах пронзительного смеха, ярко-красных ногтях и грязи на костяшках пальцев. Менеджер этого заведения, второсортный «крутой парень» при жилетке без пиджака и жеваной сигаре бдительно слонялся между столиками. Возле кассы какой-то блондин, сражаясь с небольшим приемником, пытался поймать последние известия с фронта, но приемник был насыщен атмосферными помехами не меньше, чем мое картофельное пюре — водой. В дальнем углу зала пятичленный оркестр народных инструментов, обряженный в плохо сшитые белые пиджаки и пурпурные рубашки, пытался пробиться сквозь шум ссоры у бара, посылая фальшивые улыбки в густой сигаретный туман и гул пьяных голосов. Лето, этот ласковый сезон, было в полном разгаре в Пума-Пойнте.

Я торопливо проглотил нечто под названием «дежурное меню», выпил и даже сумел удержать в желудке напиток, который они выдавали за бренди, и вышел на главную улицу. Солнце еще светило вовсю, но уже загорелись первые неоновые вывески, и вечер закачался, закружил свою карусель под жизнерадостную перекличку автомобильных гудков, детских криков, стука шаров в кегельбанах, веселых щелчков мелкокалиберок в тирах, взбесившихся музыкальных автоматов — и все это под резкие лающие раскаты быстроходных катеров на озере, спешащих с таким видом, будто они состязаются наперегонки со смертью.

Худощавая, серьезного вида молодая шатенка в темных брюках сидела в моем «крайслере», курила и разговаривала со стилягой-ковбоем, расположившимся на подножке автомобиля. Я обошел машину и сел за руль. Ковбой поплелся прочь, подтягивая на ходу свои джинсы. Девушка осталась в «крайслере».

— Меня зовут Берди Кеппел, — жизнерадостно сказала она. — Днем я работаю косметологом, а вечером — в нашей газете «Знамя Пума-Пойнта». Простите, что я села в вашу машину.

— Ради Бога, — сказал я. — Вы хотите просто посидеть или желаете, чтобы я отвез вас куда-нибудь?

— Вы можете проехать немного вниз по этой дороге, там будет спокойнее, мистер Марлоу. Если вы, конечно, будете так любезны и согласитесь побеседовать со мной.

— Неплохой виноград растет у вас здесь в горах, — сказал я и включил двигатель. Я проехал вниз мимо почтового отделения, до угла, где сине-белая стрелка с надписью «ТЕЛЕФОН» указывала на узкий проезд к озеру. Я свернул в него, проехал мимо телефонной конторы — то есть бревенчатого коттеджа с крошечным огороженным газоном перед ним, — миновал еще один маленький коттедж и остановился перед огромным дубом, раскинувшим свои ветви над дорогой и еще на добрые пятьдесят футов в сторону от нее.

— Так нормально, мисс Кеппел?

— Миссис. Но вы называйте меня просто Берди. Меня все так зовут. Здесь замечательно. Рада познакомиться с вами, мистер Марлоу. Я вижу, вы приехали из Голливуда, этого грешного города.

Она протянула крепкую смуглую руку, и я пожал ее. Хватка у нее была железной, как и полагается человеку, который ежедневно в поте лица своего обрабатывает жирных клиенток.

— Я разговаривала с доктором Холлисом о бедной Мьюриэл Чесс, — сказала она. — И подумала, что вы можете сообщить мне какие-нибудь подробности. Как я поняла, это вы обнаружили тело.

— В действительности его обнаружил Билл Чесс. Я просто оказался рядом с ним в тот момент. Вы разговаривали с Джимом Пэттоном?

— Нет еще. Он поехал вниз, в Сан-Бернардино. К тому же, вряд ли Джим станет со мной откровенничать.

— Ему предстоят перевыборы, — сказал я. — А вы как-никак представительница прессы.

— Джим плохой политик, мистер Марлоу, да и меня трудно принимать всерьез как представительницу прессы. Наша газетенка — в сущности, любительская затея.

— Итак, что вы хотите узнать? — я предложил ей сигарету и зажег для нее спичку.

— Может, просто расскажете, как все это произошло?

— Я приехал сюда с рекомендательным письмом от Дерека Кингсли, чтобы ознакомиться с его земельными владениями. Билл Чесс показал мне участок, разговорился со мной, сказал, что жена ушла от него, и показал записку, которую она оставила. У меня была с собой бутылка, и он живо ее уговорил. Настроение у него было отвратительное. Спиртное помогло ему расслабиться, но он чувствовал себя одиноко и жаждал излить кому-нибудь душу. Вот так это и получилось. Я видел его впервые. Возвращаясь кружным путем, мы дошли до самого конца озера, вышли на пирс, и тут Билл заметил руку, выглядывавшую из-под затопленного причала. Так было найдено тело покойной Мьюриэл Чесс. Вот, пожалуй, и все.

— Со слов дока Холлиса я поняла, что она долго пробыла в воде. Сильно разложилась и все такое.

— Да. Возможно, она там пробыла целый месяц — с того самого дня, как ушла от Билла. По крайней мере, он так полагал. У нас нет оснований думать иначе. Такие записки пишут самоубийцы.

— Никаких сомнений у вас не возникло, мистер Марлоу?

Я покосился на нее. Задумчивые темные глаза глядели на меня из-под распушившихся каштановых волос. Медленно, постепенно начинало смеркаться — всего лишь изменение в качестве света, не больше.

— Я думаю, у полиции всегда возникают сомнения в таких случаях, — сказал я.

— А ваше мнение?

— Мое мнение немногого стоит.

— Ну а все-таки…

— Я познакомился с Биллом Чессом только сегодня днем, — сказал я. — Мне он сразу показался вспыльчивым, да он и сам не считает себя святым. Но, по-моему, он любил свою жену. И у меня в голове не укладывается, что он мог околачиваться здесь целый месяц, зная, что она гниет в воде под этим пирсом. Выходить из своего дома на солнечный свет, глядеть на эту нежно-голубую воду и мысленно видеть, что скрывается там, под ее поверхностью, представлять себе, что с ней там делается. И знать, что это твоих рук дело…

— И у меня в голове не укладывается, — тихо сказала Берди Кеппел. — И у любого другого тоже. И все же мы отдаем себе отчет, что такое случалось и еще случится не раз. Вы действительно интересуетесь земельными участками, мистер Марлоу?

— Нет.

— А можно спросить, чем вы занимаетесь?

— Я бы не хотел говорить об этом.

— Ну, это все равно что сказать, — заметила она. — К тому же док Холлис слышал, как вы называли Джиму Пэттону свои имя и фамилию. А у нас в редакции есть лос-анджелесский телефонный справочник. Я никому ничего не сказала.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал я.

— Более того — и не буду говорить, — сказала она. — Если только вы сами этого не захотите.

— Как я должен за это расплачиваться?

— Никак. Ровным счетом никак. Я не считаю себя таким уж хорошим газетчиком. И мы не станем печатать ничего, что могло бы доставить неприятности Джиму Пэттону» Джим — это соль земли. Но у вас есть какие-то свои соображения, не так ли?

— Не спешите делать ошибочные выводы, — сказал я. — Меня совсем не интересовал Билл Чесс.

— И Мьюриэл Чесс тоже?

— А почему меня должна интересовать Мьюриэл Чесс?

Она аккуратно загасила сигарету в пепельнице под приборной доской.

— Ладно, это ваше дело, — сказала она. — Но у меня есть небольшая информация, которая, может быть, даст вам пищу для размышлений, — если, конечно, она вам не известна. Недель шесть тому назад здесь побывал полицейский из Лос-Анджелеса, по фамилии Де Сото, верзила с отвратительными манерами. Он нам не понравился, и мы не стали с ним откровенничать. Мы — это три сотрудника нашего «Знамени». У него была с собой фотография, и он сказал, что разыскивает женщину по имени Милдред Хэвиленд. По полицейским делам. Это была обычная фотография, увеличенный моментальный снимок, не полицейское фото. Он сказал, что, по его данным, эта женщина находится где-то здесь. Фотография сильно походила на Мьюриэл Чесс. Волосы казались рыжеватыми и были уложены не так, как она носила их здесь, и брови были выщипаны в узенькие дуги, а это сильно меняет внешность женщины. И все равно она была очень похожа на жену Билла Чесса.

Я побарабанил по дверце машины, помолчал и спросил:

— И что вы ему сказали?

— Ничего мы ему не сказали. Во-первых, мы не были уверены. Во-вторых, нам не понравились его манеры. В-третьих, даже если бы мы были уверены и нам бы понравились его манеры, мы вряд ли стали бы натравливать его на нее. С какой стати? Любой из нас совершал поступки, в которых потом раскаивался. Возьмите к примеру меня. Я была когда-то замужем — за профессором классической филологии в Редлендском университете. — Она пренебрежительно засмеялась.

— За вами тоже могла бы числиться какая-нибудь история, — сказал я.

— Еще бы. Но здесь, в глубинке, все мы просто люди.

— Этот самый Де Сото приходил к Джиму Пэттону?

— Конечно, я в этом уверена. Джим ничего об этом не говорил.

— Он вам показывал свой полицейский знак?

Подумав немного, она тряхнула головой.

— Не припомню. Мы просто и не подумали усомниться в его рассказе. Он держался как настоящий крутой полицейский из большого города.

— По мне, так это скорее свидетельствует об обратном. Кто-нибудь говорил Мьюриэл об этом типе?

Она заколебалась. Долго глядела в ветровое стекло, потом повернула голову ко мне и кивнула.

— Я ей сказала. Наверное, это было не мое собачье дело, да?

— А она что?

— Ничего. Рассмеялась странным таким смущенным смешком, как будто я неудачно пошутила. И ушла. Но мне показалось, что в глазах у нее промелькнуло какое-то странное выражение. Вас все еще не интересует Мьюриэл Чесс, мистер Марлоу?

— С какой стати? Я сроду не слыхал о ней, пока не приехал сюда несколько часов тому назад. Честно. И о женщине по имени Милдред Хэвиленд тоже никогда не слыхал. Отвезти вас назад в город?

— О нет, спасибо, я прогуляюсь. Тут идти всего ничего. Очень вам признательна. Я хочу надеяться, что Джим не попадет в затруднительное положение. Да еще в таком скверном деле, как это.

Выбираясь из машины, она поставила одну ногу на землю, тряхнула головой, рассмеялась:

— Говорят, я очень неплохой косметолог. Надеюсь, что это так. Но интервьюер из меня никакой. Доброй ночи.

Я пожелал ей доброй ночи, и она ушла в наступавший вечер. Я сидел, глядя ей вслед. Вот она дошла до главной улицы, свернула, скрылась из виду. Тогда я вышел из «крайслера», перешел через дорогу и направился к избушке телефонной компании.

9

Ручная олениха с кожаным собачьим ошейником прогулочным шагом пересекала передо мной дорогу. Я похлопал ее по ворсистой шее и вошел в телефонную контору. Девчушка в брюках сидела за столиком и возилась с книгами. Она сообщила мне тариф связи с Беверли-Хиллз и дала мелочь для телефона-автомата. Будка находилась на улице, она прислонялась к фасаду избушки.

— Надеюсь, вам здесь понравится, — сказала девчушка. — Здесь очень тихо, очень спокойно.

Я закрылся в будке. За девяносто центов можно было разговаривать с Дереком Кингсли пять минут. Он был дома, и нас быстро соединили, но разговору здорово мешали атмосферные помехи в горах.

— Нашли что-нибудь? — судя по голосу, опять звучавшему энергично и самоуверенно, он уже принял не меньше трех бокалов виски с содовой.

— Даже слишком много, — сказал я. — И совсем не то, что нам нужно. Вы один?

— Какая вам разница?

— Для меня — никакой. Но я знаю, о чем буду говорить. А вы не знаете.

— Хорошо, выкладывайте, что бы там ни было, — сказал он.

— У меня был долгий разговор с Билли Чессом. Ему там одиноко. Жена ушла от него месяц тому назад. Они поцапались, он уехал и напился, а когда вернулся домой, ее уже не было. Она оставила записку в том смысле, что ей лучше умереть, чем жить с ним дальше.

— По-моему, Билл слишком много пьет, — произнес голос Кингсли очень издалека.

— Когда он вернулся, обеих женщин уже не было. Он понятия не имеет, куда уехала миссис Кингсли. Лейвери был там в мае, но больше не появлялся. Это же признает и сам Лейвери. Конечно, он мог опять появиться в то самое время, когда Билл уехал, чтобы напиться, но это выглядит маловероятно, и им пришлось бы уезжать в двух машинах. Поначалу я подумывал, что миссис К. и Мьюриэл Чесс могли уехать вместе, но оказалось, что у Мьюриэл есть своя машина. Эта версия и так немногого стоила, но дальнейшие события и вовсе ее опрокинули: Мьюриэл Чесс вообще никуда не уезжала. Она нырнула в ваше частное озеро и вынырнула только сегодня. Я присутствовал при этом.

— Господи Боже мой! — ужаснулся Кингсли. — Вы хотите сказать, что она утопилась?

— Это возможно. Записка, которую она оставила, вполне могла быть предсмертной запиской. Ее можно прочесть и так, и эдак. Тело застряло под старым затонувшим причалом, вы знаете — под пирсом. Именно Билл заметил выглянувшую из-под досок руку, когда мы, любуясь сверху на воду, стояли на пирсе, и вытащил труп. Его арестовали. Бедняга совсем ошалел.

— Господи Боже мой! — повторил Кингсли. — Еще бы. И как вы думаете, это похоже на то, что он… — Тут Кингсли умолк, потому что телефонистка на линии вмешалась и потребовала еще сорок пять центов. Я опустил две монеты по двадцать пять, и нас опять соединили.

— Похоже на что?

Внезапно очень ясный голос Кингсли сказал:

— … что он убил ее?

— И даже очень. Джиму Пэттону, тамошнему констеблю, не нравится, что записка не датирована. Оказывается, Мьюриэл уже уходила от него однажды из-за какой-то женщины. Похоже, Пэттон подозревает, что Билл мог сохранить старую записку. Во всяком случае, они увезли Билла вниз, в Сан-Бернардино, для допроса. Туда же доставили тело для судебно-медицинской экспертизы.

— А что думаете об этом вы? — медленно спросил он.

— Ну, Билл ведь сам обнаружил тело. Он не обязан был приводить меня на этот пирс, и она могла бы оставаться в воде еще очень долго, если не навсегда. Записка может выглядеть старой, потому что Билл таскал ее в бумажнике и время от времени извлекал, думая о жене. И в прошлый, и в этот раз она вполне могла не иметь даты. Я бы сказал, что записки такого рода чаще не датируют, чем датируют.

В подобной ситуации люди, которые их пишут, склонны спешить и мало заботятся о датах.

— Наверное, тело здорово разложилось. Что они могут теперь обнаружить?

— Я не знаю, каким оборудованием они там располагают. Полагаю, они могут выяснить, умерла ли она от утопления. И есть ли какие-нибудь следы насилия, не ликвидированные воздействием воды и разложения. Они могут сказать, не была ли она предварительно застрелена или заколота. Если подъязычная кость в глотке сломана, они могут предположить, что ее задушили. В этом деле для нас самое главное то, что мне придется сказать, зачем я туда приезжал. Мне придется свидетельствовать при дознании.

— Это плохо, — прорычал Кингсли. — Очень плохо. Что вы собираетесь делать сейчас?

— По дороге домой загляну в «Прескотт-отель» и попытаюсь что-нибудь там выяснить. Ваша жена была дружна с Мьюриэл Чесс?

— Кажется, да. Кристэл довольно легко сходится с людьми, за исключением определенных периодов. Я практически не знал Мьюриэл Чесс.

— А такое имя: Милдред Хэвиленд — вам знакомо?

— Как, как?

Я повторил.

— Нет, — сказал он. — По какой причине я должен его знать?

— На каждый мой вопрос вы тут же отвечаете мне вопросом, — сказал я. — Нет, нет у вас причины знать Милдред Хэвиленд. Особенно, если вы практически не знали Мьюриэл Чесс. Я вам позвоню завтра утром.

— Да-да, пожалуйста, — сказал он и, поколебавшись, добавил, — очень сожалею, что из-за меня вы влипли в эту историю, — потом поколебался еще, сказал «Спокойной ночи» и положил трубку.

Тут же раздался еще один звонок, и телефонистка на линии грубым голосом заявила мне, что я опустил пять центов лишних. Я сказал ей, что я бы мог сунуть в это отверстие еще кое-что. Ей это не понравилось.

Я вышел из будки и вздохнул полной грудью. Ручная олениха с кожаным ошейником загородила проход в изгороди в конце дорожки. Я попытался сдвинуть ее с дороги, но она уперлась в меня боком и не двигалась с места. Тогда я перешагнул через изгородь, вернулся к «крайслеру» и опять поехал в Пума-Пойнт.

В штаб-квартире Пэттона горела лампочка под потолком, но хибарка была пуста, и его табличка «Вернусь через двадцать минут» по-прежнему виднелась сквозь дверное стекло. Я прошелся к лодочному причалу и дальше, к обезлюдевшему купальному пляжу. Несколько тарахтелок и быстроходных катеров все еще валяли дурака на шелковистой воде. На том берегу озера в игрушечных домиках, рассеянных по миниатюрным склонам, начали загораться крошечные желтые огоньки. Над самым хребтом на северо-востоке пылала одинокая яркая звезда. На верхушке стофутовой сосны сидела малиновка, дожидаясь темноты, чтобы спеть свое пожелание доброй ночи. Вскоре, решив, что уже достаточно стемнело, она исполнила свою песенку и растворилась в невидимых глубинах неба.

Щелчком я отбросил свою сигарету в воду, застывшую в нескольких футах от меня, забрался в машину и взял курс на Малое Оленье озеро.

10

На воротах, перекрывающих частную дорогу, висел замок. Я поставил «крайслер» между двух сосен, перебрался через ворота и осторожно пошел по обочине дороги, пока не замерцало вдруг прямо у моих ног озерцо. В доме Билли Чесса было темно. Три дачи на той стороне вырисовывались, как четкие тени, на бледном фоне гранитных скал. Вода, в том месте, где она переливалась через край плотины, отсвечивала белым и почти беззвучно стекала по внешнему ее скосу в ручей. Я напряг слух, но больше не услышал ни звука.

Передняя дверь дома Чесса была заперта. Я бесшумно зашел с тыла и обнаружил на задней двери чудовищный висячий замок. Я прошел вдоль стен, ощупывая окна. Все они были защищены проволочной сеткой. Ее не было только на одном из окон, расположенном чуть повыше других — двустворчатом деревенском оконце посреди северной стены. Ни дуновения не чувствовалось в воздухе, и деревья стояли так же тихо, как и их тени.

Я попытался всунуть лезвие ножа между створками окна. Дохлый номер. Задвижка не поддавалась. Я прислонился к стене, задумался, потом вдруг подхватил здоровенный камень и шмякнул им посреди стыка двух створок. Задвижка со скрипом выломилась из сухого дерева. Окно распахнулось в темноту. Я вскарабкался на подоконник, перекинул через него сведенную судорогой ногу, протиснулся в проем, повис на руках и спрыгнул в комнату. Кряхтя от напряжения (все-таки сказывался разреженный воздух), я обернулся и опять прислушался.

Слепящий луч фонаря ударил мне прямо в глаза. Очень спокойный голос сказал:

— Оставайся на месте, сынок. Передохни, ты запыхался.

Луч пришпилил меня к стене, как прихлопнутую муху. Щелкнул выключатель, и загорелась настольная лампа. Фонарь погас. Джим Пэттон сидел в старом коричневом кресле рядом со столом. Коричневый шарф с бахромой свисал со стола, прикрывая его массивные колени. Он был одет так же, как и днем, но еще на нем была кожаная куртка, совсем новая, купленная, скажем, лет этак шестьдесят тому назад, в первый президентский срок правления Гровера Кливленда. Кроме фонаря, в руках у него ничего не было, а глаза абсолютно ничего не выражали. Только челюсти его двигались в привычном плавном ритме.

— Что у тебя еще на уме, сынок, кроме взлома и проникновения в чужой дом?

— Была у меня одна идея, — сказал я, — довольно любопытная, но, видно, придется о ней позабыть.

Дом был просторнее, чем выглядел снаружи. В данный момент я находился в гостиной. Скромная обстановка, лоскутный ковер на выстланном сосновыми досками полу, круглый стол у дальней стены и два кресла рядом с ним. В открытую дверь виднелся угол большой черной кухонной плиты.

Пэттон кивнул, его глаза спокойно изучали меня.

— Я услыхал машину, — сказал он, — и понял, что она направляется сюда. А ты, однако, хорошо ходишь. Я, как ни прислушивался, ничего не услышал. Вообще, сынок, ты меня малость заинтересовал.

Я промолчал.

— Ты, надеюсь, не обижаешься, что я зову тебя «сынок», — сказал он. — Ни к чему такая фамильярность, но вот привык, понимаешь, и никак не отвыкну. У кого нет длинной белой бороды и артрита, тот уже «сынок» для меня.

Я сказал, что он может называть меня, как ему вздумается. Я не из обидчивых.

Он ухмыльнулся.

— В лос-анджелесской телефонной книге детективов тьма тьмущая, — сказал он. — И только одного зовут Марлоу.

— Почему вы решили заглянуть в нее?

— Можешь назвать это пошлым любопытством. Вдобавок, Билл Чесс сказал мне, что ты вроде бы из сыщиков. Сам-то ты не потрудился сказать мне об этом.

— Рано или поздно я собирался это сделать, — сказал я. — Очень сожалею, если это доставило вам беспокойство.

— Ничем ты меня не обеспокоил. Меня не так-то легко обеспокоить. Какое-нибудь удостоверение у тебя есть?

Я достал свой бумажник и показал ему, что требовалось.

— Ну что ж, комплекция у тебя подходящая для такой работы, — с удовлетворением заметил он. — И лицо у тебя, скажем прямо, не открытая книга. Я так понимаю, ты хотел обыскать дом.

— Ага.

— Я тут уже порылся как следует. Как вернулся — сразу сюда. То есть заглянул в свою контору, а потом сюда. Я, однако, думаю, нельзя мне позволять тебе обыскивать дом. — Он почесал ухо. — То есть я и сам не знаю, могу я позволить тебе или нет. Может, скажешь, на кого ты работаешь?

— На Дерека Кингсли. Он хочет, чтобы я нашел его жену. Она ушла от него месяц назад. Стартовала отсюда. Ну и я решил стартовать отсюда. Предполагается, что она сбежала с одним мужиком, но он это отрицает. Я подумал, может, здесь нападу на какой-нибудь след.

— Ну и как, напал?

— Нет. Более или менее определенно нам известно, что она побывала в Сан-Бернардино, потом в Эль-Пасо. Дальше следы теряются. Но я еще только начал.

Пэттон поднялся и отпер входную дверь. Пряный аромат сосны хлынул в комнату. Он сплюнул за порог, уселся снова и взъерошил мышасто-коричневые волосы под своим стетсоном. Без шляпы его голова выглядела как-то даже неприлично, подобно любой голове, с которой редко снимают шляпу.

— А Билл Чесс тебя вообще не интересовал?

— Ни капельки.

— Я слышал, ваш брат часто берется за бракоразводные дела, — сказал он. — Грязная работенка, на мой взгляд.

Я пропустил это мимо ушей.

— Кингсли не хотелось просить полицию найти его жену, так, что ли?

— Да, — сказал я. — Он слишком хорошо ее знает.

— Из всего, что ты мне рассказал, что-то непонятно, зачем тебе понадобилось обыскивать дом Билла, — рассудительно заметил он.

— Я большой любитель совать нос в чужие дела.

— Ишь ты, — сказал он. — Делать тебе нечего, что ли?

— Ну, скажем так, теперь Билл Чесс меня уже интересует. Но только потому, что он попал в беду и искренность его чувств вызывает сочувствие — хотя кое в чем он подонок. Если он убил свою жену, здесь будут какие-то доказательства. Если не убивал — тоже будут какие-то доказательства.

Он наклонил голову набок, как настороженная птица.

— Какие, к примеру?

— Одежда, украшения, предметы туалета — все то, что женщина берет с собой, если она уходит и не намерена возвращаться.

Он медленно откинулся на спинку кресла.

— Сынок, но ведь она не ушла.

— Тогда эти вещи должны быть здесь. Но если б они оставались здесь, Билл заметил бы, что она их не взяла. Тогда он бы знал, что она не ушла.

— Что-то не нравится мне ни то, ни другое, — сказал он.

— Но если он убил ее, ему нужно было избавиться от вещей, которые она должна была взять с собой, если бы ушла от него.

— И как, ты считаешь, он бы это сделал, сынок?

Желтый свет лампы заливал бронзой половину его лица.

— Насколько я знаю, у нее был свой «Форд». Кроме того, я бы ожидал, что он сожжет все, что удастся сжечь, а что не удастся — зароет в лесу. Топить вещи в озере было бы опасно. Но машину он не мог ни сжечь, ни зарыть. Он смог бы вести ее?

— Конечно, — удивился Пэттон. — Правая нога у него не гнется в колене, поэтому пользоваться ножным тормозом ему несподручно. Но он вполне может обойтись ручным тормозом. В «Форде» самого Билла все по-другому, там у него тормозная педаль расположена по левую от рулевой колонки сторону, рядом с педалью сцепления, поэтому он может шуровать ими одной ногой.

Я стряхнул пепел своей сигареты в маленький синий кувшинчик, который когда-то, если верить маленькой золотой этикетке на нем, содержал фунт апельсинового меда.

— Избавиться от машины — было бы для него большой проблемой, — сказал я. — Куда бы он ни отвел ее, ему нужно было вернуться, а он не больно-то хотел, чтобы его увидели на обратном пути. А если б он просто оставил ее на улице, скажем, в Сан-Бернардино, ее бы нашли и живо идентифицировали. Это ему тоже ни к чему. Самым милым делом было бы сбыть ее торговцу крадеными автомобилями, но он, скорее всего, не имел с этой публикой дела. Итак, скорее всего он спрятал машину в лесу, в пределах доступной для него дистанции пешего хода. А у него эта дистанция невелика.

— Так ты, говоришь, не интересуешься этим делом? Для человека незаинтересованного ты больно уж дотошно разбираешь его по косточкам, — сухо заметил Пэттон. — Значит, припрятал он машину в лесу. Что дальше?

— Ему нужно учесть возможность того, что машину найдут. Леса здесь пустынные, но лесничие и лесорубы сюда наведываются. Если машину найдут, лучше, чтобы в ней нашлись вещи Мьюриэл. Это дало бы ему какую-то возможность выкрутиться — пусть не из самых лучших, но все же. Например: ее убил какой-то неизвестный нам тип и подстроил дело так, чтобы подозрение пало на Билла, если убийство выйдет наружу. Или: Мьюриэл действительно покончила с собой, но подстроила дело так, чтобы его обвинили в убийстве. Самоубийство ради мести.

Пэттон размышлял спокойно и обстоятельно. Он подошел к двери, дал очередной залп табачным соком, опять уселся, взъерошил волосы и посмотрел на меня со здоровым скептицизмом.

— Первая версия, с неизвестным, возможна, — признал он. — Но не более того. И мне в голову не приходит, кто бы мог это сделать. А еще ведь остается такой пустячок, как записка.

Я покачал головой.

— Допустим, записка осталась у Билла с прошлого раза. Допустим, она теперь ушла (это он так думал), не оставив записки. Проходит месяц, от нее ни слова. Он тревожится, чувствует себя неуверенно — и показывает мне старую записку, надеясь, что она хоть как-то прикроет его, если с Мьюэриэл что-то случилось. Ничего такого он не говорил, но это могло быть у него на уме.

Пэттон покачал головой. Ему это не нравилось. Мне тоже.

— А что до второй твоей придумки, так это просто бред, — медленно сказал он. — Убить себя и подстроить дело так, чтобы кого-то другого обвинили в убийстве, — ну никак это не согласуется с моими нехитрыми представлениями о человеческой натуре.

— Тогда ваши представления о человеческой натуре слишком уж нехитрые, — сказал я. — Потому что такое уже бывало, и если бывало, то почти всегда было делом женских рук.

— Ну нет, — сказал он, — мне пятьдесят семь лет, и я повидал чокнутых, но за эту теорию я и гроша ломаного не дам. Мне больше видится, что она собиралась уйти и написала эту записку, но он застал ее до того, как она успела уйти, разъярился и прикончил. Вот тогда ему пришлось бы придумывать все эти хитрости, о которых мы говорим.

— Я ее никогда не видел, — сказал я. — Поэтому мне трудно представить себе, как бы она скорее всего стала действовать. Билл сказал, что повстречал ее в каком-то заведении в Риверсайде больше года тому назад. Возможно, за спиной у нее было долгое и бурное прошлое. Что она собой представляла?

— Очень славненькая блондиночка, а уж когда принарядится, тогда вообще красотка. Она, можно сказать, снизошла до Билла. Спокойная, сдержанная, по лицу никогда не угадаешь, что у нее на душе. Билл говорит, она была с норовом, но я этого никогда не замечал. А вот он уж точно был с норовом, да еще с дурным.

— И как вы считаете, была она похожа на фотографию женщины по имени Милдред Хэвиленд?

Его челюсти перестали работать, рот вытянулся в почти прямую черту. Очень медленно он опять принялся за свою жвачку.

— Ах, чтоб тебя, — сказал он. — Придется мне сегодня заглянуть под кровать, раньше чем я в нее улягусь. Чтобы убедиться, что тебя там нет. А эта информация у тебя откуда?

— От славной маленькой девушки, которую зовут Берди Кеппел. Она интервьюировала меня в порядке своей сверхурочной журналистской работы. И упомянула, что лос-анджелесский полицейский по имени Де Сото совал людям под нос эту фотографию.

Пэттон шлепнул себя по толстой коленке и ссутулил плечи.

— Я был неправ тогда, — трезво сказал он, — дал маху. Этот бугай показывал фотографию чуть ли не всему городу, и только потом заглянул ко мне. Вот это меня и завело. На Мьюриэл похоже, но не настолько, чтобы быть уверенным на все сто. Я его спрашиваю, за что она в розыске. Он говорит: это дело полиции. Я говорю: хоть и на темный деревенский лад, но я тоже имею отношение к этому занятию. Он говорит, ему даны указания выяснить координаты этой дамочки, а больше ему ничего не известно. Наверное, он был неправ, что вот так отбрил меня. И я, видно, был неправ, когда сказал ему, что не знаю никого, похожего на эту его картинку.

Большой спокойный человек неопределенно усмехнулся, глядя куда-то в угол потолка, перевел взгляд вниз и твердо посмотрел на меня.

— Надеюсь, мистер Марлоу, то, что я говорю вам, останется между нами. Кстати, ваши соображения имеют под собой почву. Вы когда-нибудь бывали на Енотовом озере?

— Никогда не слыхал о таком.

— Примерно в одной миле отсюда, — и он показал большим пальцем через плечо, — проходит узкая лесная дорога и сворачивает на запад. По ней только-только можно проехать, не задевая деревьев. Всю следующую милю она поднимается футов на пятьсот и выходит к Енотовому озеру. Славное местечко. Люди, бывает, поднимаются туда на пикник, но не часто, шинам там здорово достается. Есть там два-три маленьких лесных озера, заросших камышом. В тенистых местах там и сейчас лежит снег. Есть там несколько старых бревенчатых коттеджей, срубленных еще вручную; сколько я их помню, они вот-вот готовы были рухнуть; и еще там есть большое, полуразрушенное каркасное здание, еще лет десять назад Монтклэрский университет использовал его под летний студенческий лагерь. Они им уже давненько не пользовались. Это здание стоит за озером, посреди старого строевого леса. За ним находится прачечная со старым ржавым бойлером, а рядом с ней — большой дровяной сарай с раздвижной дверью, подвешенной на роликах. Он был построен как гараж, но они в нем держали дрова и запирали его, когда заканчивался сезон. Дрова — одна из немногих вещей, которые здесь не считается зазорным украсть, но одно дело стащить их из штабеля, и совсем другое — сломать замок, чтобы добраться до них. Ты, наверное, догадываешься, что я нашел в этом дровяном сарае.

— А я думал, вы спустились в Сан-Бернардино.

— Я передумал. Решил, что нехорошо везти туда Билла в одной машине с телом его жены. Поэтому я отправил тело в санитарном автомобиле доктора, а Билла отвез Энди. Я подумал, что мне бы следовало осмотреться вокруг, прежде чем передавать дело шерифу и коронеру.

— Машина Мьюриэл была в дровяном сарае?

— Ага. И два незапертых чемодана, набитых тряпьем — набитых в спешке, так мне показалось. Женские вещи. Вся штука в том, сынок, что чужак не может знать об этом месте.

Я согласился с ним. Он сунул руку в боковой карман своей куртки и достал комочек тонкой оберточной бумаги. Развернул его на ладони и протянул руку ко мне.

— Взгляни-ка вот на это.

Я подошел и взглянул. На бумаге лежала золотая цепочка с крошечным замком, чуть крупнее звеньев цепочки. Кто-то разрезал ее, но так, что замок остался неповрежденным. Она была длиной примерно в семь дюймов. И цепочка, и бумага были в белом порошке.

— Как ты думаешь, где я ее нашел? — спросил Пэттон.

Я взял цепочку в руки и попытался соединить перерезанные края. Они не совпадали. Я никак это не комментировал, но послюнил палец, тронул порошок и попробовал его.

— В жестянке или коробке с сахарной пудрой, — сказал я. — Эта цепочка — ножной браслет. Некоторые женщины никогда их не снимают, как обручальные кольца. У того, кто снимал этот браслет, не было ключа.

— Это что-нибудь тебе говорит?

— Не очень-то много, — сказал я. — Для Билла не имело никакого смысла срезать его с лодыжки Мьюриэл и оставлять зеленое ожерелье у нее на шее. Самой Мьюриэл тоже не было смысла срезать его (скажем, если она потеряла ключ) и прятать туда, где его могут найти. Обыск, достаточно тщательный, чтобы найти его, не стали бы делать прежде, чем найдется тело. Если бы цепочку срезал Билл, он бы забросил ее в озеро. Но если Мьюриэл хотела сохранить ее, но не показывать Биллу, то место выбрано неплохо.

На этот раз Пэттон выглядел озадаченным:

— Это почему же?

— Потому что это женское место укрытия. Сахарная пудра идет на изготовление кондитерской глазури. Мужчина туда никогда не заглянет. Эта находка делает честь вашей смекалке, шериф.

Он простодушно ухмыльнулся.

— Да ну, — сказал он, — я нечаянно опрокинул коробку, и немного сахару высыпалось. Иначе я бы вряд ли это нашел.

Он опять свернул бумажку, сунул ее в карман и встал с решительным видом.

— Вы останетесь здесь у нас или вернетесь в Лос-Анджелес, мистер Марлоу?

— Вернусь в Лос-Анджелес. Пока вы не вызовете меня на дознание для дачи официальных показаний. Полагаю, без этого не обойдется.

— Конечно, но это уже дело коронера. Не в службу, а в дружбу, закройте окно, которое вы взломали, а я выключу лампу и запру дверь.

Я выполнил его просьбу, он выключил свой фонарь и погасил лампу. Мы вышли. Пэттон подергал входную дверь, чтобы убедиться, что замок защелкнулся, осторожно закрыл решетку и остановился, глядя на освещенную луной гладь озера.

— Думаю, Билл не собирался убивать ее, — печально сказал он. — Он мог нечаянно придушить девчонку. Ручищи-то у него здоровенные. А уж потом он стал шевелить мозгами, как умел, — как бы следы замести. На душе тошно, но факты и вероятности от этого не меняются. Все просто и естественно, а происходят чаще всего как раз самые натуральные и естественные вещи.

— Мне скорее кажется, что он бы тогда сбежал отсюда, — сказал я. — Не представляю себе, как можно здесь выдержать в его положении.

Пэттон сплюнул в черную бархатистую тень куста манзаниты и медленно произнес:

— У него правительственная пенсия, значит, пришлось бы и от нее сбежать. А мужики — большинство из них может выдержать и не такое, если придется. Вроде того, чем они сейчас занимаются по всему белому свету. Ладно, спокойной вам ночи. А я прогуляюсь опять к пирсу, постою там малость при лунном свете, поогорчаюсь. Такая ночь, а мы тут ломаем голову над убийствами.

Он бесшумно удалился к ночным теням и стал одной из них. Я стоял, пока он не скрылся из виду, потом вернулся к запертым воротам, перебрался через жерди, сел в машину и поехал вниз, высматривая местечко, где бы мне спрятаться.

11

В трехстах ярдах от ворот узкая колея, усыпанная бурым дубовым листом с прошлой осени, огибала огромный гранитный валун и скрывалась за ним. Я свернул на нее, проехал футов пятьдесят-шестьдесят, подпрыгивая на камнях и рытвинах, потом развернул машину в ту сторону, откуда приехал. Выключил фары, заглушил двигатель и стал ждать.

Прошло полчаса. Без табака время тянется медленно. Наконец я услышал далекий, приближающийся гул мотора — и белый луч фар лег на дорогу передо мной. Звук растаял вдали, только слабый сухой привкус пыли еще висел в воздухе.

Я вылез из машины и пошел к воротам, к домику Чесса. На этот раз достаточно было резкого толчка, чтобы открыть взломанное окно. Я опять вскарабкался, спустился в дом и направил принесенный с собой фонарь на настольную лампу у дальней стены. Включил лампу, прислушался. Ничего не услышав, прошел на кухню и включил лампочку, висевшую над раковиной.

В дровяном ящике рядом с плитой были аккуратно уложены поленья. Ни грязных тарелок в мойке, ни зловонных кастрюль на плите. Одинокий или нет, Билл Чесс содержал дом в порядке. Вторая дверь из кухни открывалась в спальню, оттуда очень узкая дверь вела в крошечную ванную, которая явно была пристроена совсем недавно, об этом свидетельствовала аккуратная облицовка из фибрового картона «целотекс». Ванная не сказала мне ничего.

В спальне стояла двуспальная кровать, туалетный столик с круглым зеркалом на стене над ним, комод, два стула и жестяной мусорный ящик. Два овальных лоскутных коврика на полу, по одному с каждой стороны кровати. К стенам Билл Чесс прикрепил кнопками военные карты из журнала «Нэйшнэл Джиогрэфик». На туалетном столе лежал дурацки выглядевший красный с белым волан.

Я порылся в выдвижных ящиках. Шкатулка из искусственной кожи с набором безвкусных украшений из полудрагоценных камней для платья. Обычный ассортимент приспособлений и средств, применяемых женщинами для обработки лица, ногтей и бровей. На мой взгляд, их было многовато, но мне трудно судить о таких вещах. В комоде — мужская и женская одежда, и того и другого не густо. У Билла Чесса была, в числе прочего, рубашка в очень кричащую клетку с накрахмаленным воротником. В углу, под листом синей оберточной бумаги, я нашел кое-что, и эта находка мне очень не понравилась: новехонькая с виду шелковая комбинация персикового цвета, отделанная тесьмой. Сейчас не то время, чтобы женщина в своем уме стала бросаться шелковыми комбинациями.

Это не в пользу Билла Чесса. Хотел бы я знать, что подумал об этом Пэттон.

Я вернулся на кухню и обрыскал открытые полки над раковиной и рядом с ней. Они были плотно уставлены жестянками и банками со всевозможными припасами. Сахарная пудра хранилась в коричневой квадратной коробке с надорванным уголком. Пэттон пытался убрать рассыпанную пудру. Рядом с пудрой стояли соль, бура, разрыхлитель теста, крахмал, коричневый сахар и так далее. В любой из этих коробок могло быть спрятано то, что я искал.

То, что было отрезано от ножного браслета, срезанные концы которого не совпадали.

Закрыв глаза, я наудачу ткнул пальцем и попал в разрыхлитель. Из отделения дровяного ящика я вытащил старую газету, расстелил, высыпал на нее из коробки соду. Помешал в порошке ложкой. Трудно даже представить себе, сколько разрыхлителя умещается в одной коробке, но, кроме разрыхлителя, в ней больше ничего не оказалось. С помощью воронки я ссыпал его в коробку и взялся за буру. Одна бура. Третий раз — везучий. Я взялся за крахмал, поднявший облако тонкой пыли, но там был^-один крахмал.

От звука отдаленных шагов по моему телу побежали мурашки. Протянув руку, я выключил свет и метнулся в гостиную, к выключателю настольной лампы. Конечно, сейчас это уже ничего не меняло — слишком поздно. Шаги раздались опять, легкие, настороженные. Холодный пот выступил у меня между лопаток.

Это не Пэттон. Тот бы подошел к двери, открыл ее и велел бы мне убираться. Это были осторожные, спокойные шага, казалось, то и дело меняющие направление: вот они опять раздались — долгая пауза — опять пошли — опять пауза. Я подкрался к двери, беззвучно повернул круглую ручку, рванул ее на себя, выставил вперед фонарь и нажал на кнопку.

Луч света превратил пару чьих-то глаз в две золотые лампы. Прыжок, удаляющийся перестук копыт среди деревьев. Это был всего лишь любопытный олень.

Я закрыл дверь и направил фонарь в сторону кухни. Круглое светящееся пятно уперлось прямо в коробку с сахарной пудрой.

Я опять включил свет, снял коробку и высыпал ее содержимое на газету.

Пэттон не довел дело до конца, высыпал не все. Случайно обнаружив одну вещь, он решил, что больше там ничего нет. По-видимому, он не заметил, что чего-то недостает.

В белой пудре показался еще один комочек белой оберточной бумаги. Я отряхнул и развернул его. В нем оказалось золотое сердечко, размером не больше ногтя женского мизинца.

Ложкой я сгреб сахар в коробку, вернул ее на полку, скомкал газету и сунул ее в плиту. Вернулся в гостиную и включил настольную лампу. В ее ярком свете даже без лупы можно было прочесть надпись, выгравированную на тыльной стороне золотого сердечка.

Она была короткой: «Милдред от Ала. 28 июня 1938 г. Со всей моей любовью».

Милдред от Ала. Милдред Хэвиленд от какого-то Ала. Милдред Хэвиленд, она же Мьюриэл Чесс. Мьюриэл Чесс ушла из жизни — через две недели после того, как полицейский по фамилии Де Сото разыскивал ее.

Я стоял с сердечком в руке, обдумывая, какое отношение все это имеет ко мне, обдумывая то, о чем пока не имел ни малейшего понятия.

Я опять завернул сердечко, покинул дом Чесса и поехал в городок под названием Пума-Пойнт.

Когда я заглянул в контору шерифа, Пэттон за запертой дверью звонил по телефону. Мне пришлось подождать, пока он закончит свой разговор.

Повесив трубку, он отпер дверь. Я прошел мимо него к конторке, положил на нее комочек оберточной бумаги, развернул его.

— Вы раскопали сахарную пудру не до конца, — сказал я.

Он взглянул на золотое сердечко, на меня, обошел конторку и взял со стола дешевое увеличительное стекло. Изучил сердечко, его тыльную сторону. Положил стекло и нахмурился на меня.

— Значит, надумал обыскать дом и решил не отступаться? — ворчливо сказал он. — Об этом я не подумал. Надеюсь, ты не выкинешь со мной еще какой-нибудь фокус, а, сынок?

— Вы не заметили, что обрезанные края цепочки не стыкуются, — сказал я ему.

Он печально взглянул на меня:

— Глаза у меня уже не те, сынок.

Своим грубым квадратным пальцем он гонял сердечко по столу, смотрел на меня и молчал.

Я сказал:

— Возможно, вы думали так же, как и я: что этот ножной браслет мог вызывать ревность у Билла — при условии, что он хоть раз видел его. Но, между нами, девушками, сейчас я готов держать пари, что Билл никогда его не видел и никогда не слышал о Милдред Хэвиленд.

— Выходит, — медленно сказал Пэттон, — мне бы следовало извиниться перед этим Де Сото, так, что ли?

— Если вы когда-нибудь увидите его, — сказал я.

Он опять одарил меня долгим отсутствующим взглядом. Я ответил ему тем же.

— Погоди, сынок, — сказал он. — Дай мне самому догадаться, что у тебя появилась новехонькая, с пылу с жару, идея на этот счет.

— Да. Билл не убивал свою жену.

— Нет, значит?

— Нет. Ее убил кто-то из ее прошлого. Кто-то, кто потерял ее след, потом напал на него, обнаружил, что она замужем за другим, и это ему не пришлось по вкусу. Кто-то, кто знал здешние места, — так же, как сотни людей, побывавшие здесь, — и знал, где можно надежно спрятать машину и вещи. Этот человек умел ненавидеть и умел притворяться. Он уговорил ее уйти вместе с ним, а когда все было готово и была написана записка, он взял ее за горло, сделал с ней то, что она, по его мнению, заслуживала, спрятал тело в озере и пошел своим путем. Ну как, нравится?

— Что ж, — рассудительно заметил он, — пожалуй, сложновато, тебе не кажется? Но ничего невозможного в этом нет. Ни вот на столечко.

— Когда эта версия вам наскучит, дайте мне знать, — сказал я. — У меня к тому времени появится что-нибудь новенькое.

— Точно. Это уж не ходи к гадалке, — сказал он и засмеялся — впервые с тех пор, как я познакомился с ним.

Я еще раз пожелал ему доброй ночи и вышел, а он остался, чтобы предаться размышлениям с тяжеловесной энергией поселенца, корчующего пень на своем участке.

12

Где-то около одиннадцати я завершил свой исход из гор и причалил на одной из диагональных парковочных полос при гостинице «Прескотт-отель» в окружном центре Сан-Бернардино. Я извлек из багажника свой саквояж и едва успел сделать три шага, как гостиничный бой в штанах с галунами и белой рубашке с черной бабочкой вырвал его у меня из рук.

Дежурный администратор, яйцеголовый мужчина, облаченный в детали белого холщового костюма, не проявлял интереса ни ко мне, ни еще к чему-либо другому на свете. Вручая мне книгу постояльцев и ручку, он зевнул и загляделся куда-то вдаль, словно вспоминая детство.

Вместе с боем я в малогабаритном лифте поднялся на второй этаж и совершил небольшое путешествие с бесчисленными поворотами. По мере нашего продвижения вперед становилось все жарче и жарче. Бой отпер дверь в комнату подросткового размера с окном, выходившим в вентиляционную шахту. Впускная решетка кондиционера в углу потолка была размером с дамский носовой платочек. Привязанный к ней обрывок ленты вяло трепыхался, намекая на какое-то движение.

Бой был высокий, худой, желтый, немолодой и холодный, как ломтик курятины в желе. Он перегнал языком свою жвачку от одной щеки к другой, поставил мой саквояж на стул, посмотрел вверх, на решетку, и продолжал стоять, глядя на меня. Глаза у него были цвета питьевой воды.

— Пожалуй, мне бы стоило попросить один из номеров ценой в доллар, — сказал я. — Этот немножко жмет мне под мышками.

— Считайте, вам повезло, что вы получили хоть такой. Этот город прямо-таки трещит по швам.

— Принесите нам имбирного ситро, стаканы и лед, — сказал я.

— Нам?

— Если вы, конечно, пьете.

— Пожалуй, в такую поздноту можно себе позволить.

Он вышел. Я снял пиджак, галстук, рубашку, майку и прошелся по теплому сквозняку от открытой двери. Сквозняк попахивал горячим железом. Я боком протиснулся в ванную комнату — это было предусмотрено архитектором — и ополоснулся холодной водой. Я начал дышать чуть посвободнее, когда долговязый флегматичный бой вернулся с подносом. Он запер дверь, а я достал бутылку ржаного виски. Он разлил виски и ситро по стаканам, мы обменялись привычными неискренними улыбками поверх стаканов и выпили. Пот потек у меня с шеи вниз по хребту и был на полпути к моим носкам прежде, чем я успел поставить стакан — и все же я почувствовал себя лучше. Я сел на кровать и посмотрел на боя.

— Сколько времени вы можете здесь побыть?

— На какой предмет?

— На предмет освежения памяти.

— По этой части я не силен, — сказал он.

— Я люблю тратить лишние деньги, — сказал я, — на свой оригинальный лад.

Я отлепил бумажник от нижней части своей спины и разложил по кровати долларовые бумажки. Вид у них тоже был усталый.

— Прошу прощения, — сказал бой, — но вы, наверное, фараон.

— Не валяйте дурака, — сказал я. — Где это вы видали фараона, который раскладывает пасьянс из собственных денег? Можете называть меня исследователем.

— Уже интересно, — сказал он. — Зелененький цвет этих бумажек действительно освежает мою память.

Я вручил ему одну бумажку:

— Попробуйте-ка эту. Кстати, могу я называть вас «Большой Техасец Из Хьюстона»?

— Из Амарилло, — сказал он. — Хотя это не играет роли. Как вам нравится мой тягучий техасский акцент? Меня от него тошнит, но клиентам нравится.

— Продолжайте в том же духе, — посоветовал я. — Хотя сомневаюсь, что ради него они станут осыпать вас долларами.

Он ухмыльнулся и сунул аккуратно сложенный доллар в часовой кармашек своих брюк.

— Что вы делали в пятницу, двенадцатого июня? — спросил я его. — Под вечер или вечером. В пятницу.

Не вынимая жвачку изо рта, он потягивал напиток из стакана, осторожно гонял кусочки льда по кругу и думал.

— Я был здесь, как раз заступил в смену с шести до двенадцати, — сказал он наконец.

— Итак, женщина, стройная, симпатичная, блондинка, приехала сюда и оставалась до ночного поезда на Эль-Пасо. Думаю, она уехала этим поездом, потому что в воскресенье утром она уже была в Эль-Пасо. Сюда она приехала в «паккарде-клиппере», зарегистрированном на имя Кристэл Грейс Кингсли, Беверли-Хиллз, Карсон-Драйв, 965. Она могла зарегистрироваться в гостинице под этим именем, или под каким-нибудь другим, или вообще не регистрироваться. Ее машина до сих пор стоит в гараже гостиницы. Я бы хотел поговорить с боями, которые встречали и провожали ее. За это полагается еще один доллар — только за обдумывание этого вопроса.

Я отделил еще один доллар от своей экспозиции, и он скрылся в его кармане, шурша, как две дерущиеся гусеницы.

— Могу выяснить, — спокойно сказал бой.

Он поставил свой стакан и вышел, закрыв дверь. Я прикончил свою порцию и приготовил вторую. Потом проник в ванную и плеснул немного теплой воды на свой мужественный торс. В это время звякнул телефон на стене, и я втиснулся в миниатюрное пространство между дверью ванной и кроватью, чтобы снять трубку.

Голос с техасским акцентом произнес:

— На приеме гостей тогда был Сонни. Его призвали в армию на той неделе. Другой парень, мы его зовем Лес, дежурил, когда она съезжала. Он здесь.

— Отлично. Запускайте его ко мне, ладно?

Я приканчивал второй стакан и подумывал насчет третьего, когда раздался стук, и я открыл дверь маленькой зеленоглазой крысе с поджатым женственным ротиком.

Он вошел танцующей походкой и остановился, глядя на меня с ухмылочкой.

— Выпьете?

— Могу, — холодно сказал он, щедро налил себе виски, добавил символическое количество ситро, одним долгим глотком опорожнил стакан, сунул сигарету в свой ротик-гузочку и зажег спичку на полпути из кармана. Выдохнул дым и продолжал глазеть на меня. Уголком глаза зафиксировал деньги на кровати. Над карманом его рубашки вместо номера было вышито: «Старший».

— Это вы Лес?

— Нет. — Он сделал паузу. — Мы здесь сыщиков не любим, — добавил он. — Своего не держим и чужих нам даром не надо, тех, которые на других работают.

— Спасибо, — сказал я. — Этого достаточно.

— Не понял, — он недовольно скривил губы.

— Можете идти гулять.

— А я думал, вы хотели меня увидеть, — ухмыльнулся он.

— Вы здесь старший?

— Точно.

— Я хотел налить вам стакан. И дать вам доллар. Вот он. — Я протянул ему бумажку. — Спасибо, что потрудились зайти.

Он взял доллар, сунул его в карман, не сказав «спасибо», но уходить не спешил, пускал струйки дыма из носа, щурил наглые глаза.

— Здесь как я скажу, так и будет, — заявил он.

— Кому скажете, а кому и нет, — сказал я. — Мне, например, уже неинтересно, что вы скажете. Выпивку получили, на лапу тоже. Теперь можете проваливать.

Он резко повернулся, пожал плечами и бесшумно выскользнул из комнаты.

Прошло еще четыре минуты и раздался стук, очень легкий. Вошел улыбающийся «техасец». Я отошел от двери и опять сел на кровать.

— Похоже, Лес не пришелся вам по душе?

— Да уж, не очень. А он остался доволен?

— Похоже, что да. Сами знаете, что такое старший. Им до всего дело, подавай им их долю. Можете говорить мне Лес, мистер Марлоу.

— Значит, это вы ее провожали.

— Да нет, все это туфта. Она не записывалась у администратора. Но ее «паккард» я запомнил. Она дала мне доллар, чтобы я отогнал его в гараж и присматривал за ее вещичками до прихода поезда. Обедала она здесь. Доллар на чай — в этом городе такое запоминается. А потом были разговоры о машине, которая стоит здесь так долго.

— Как она выглядела?

— Костюм и все прочее — черное с белым, белого больше, шляпа-панама с черно-белой лентой. Симпатичная дамочка, блондинка, все как вы сказали. Она потом взяла такси до вокзала. Я погрузил туда ее сумки. На них были инициалы, но я их, извиняюсь, не запомнил.

— Очень рад, что не запомнили, — сказал я, — это было бы уже слишком. Налейте себе еще. Возраст у нее примерно какой?

Он сполоснул второй стакан и сделал для себя смесь в культурной пропорции.

— Это дело нелегкое — угадать возраст женщины в наше время, — сказал он. — Похоже, что около тридцати, чуть больше, чуть меньше.

Я полез в пиджак за фотографией Кристэл и Лейвери и протянул ему.

Он внимательно рассмотрел ее, отвел подальше от глаз, поднес поближе.

— Не бойтесь, свидетельствовать под присягой вам не придется, — сказал я.

— А я бы и не стал. Эти малышки-блондинки все на одно лицо. А переоденется, подкрасится, или освещение другое — и ее уже не узнаешь.

Он задумался, вглядываясь в снимок.

— Вам что-то не показалось? — спросил я.

— Этот мистер на снимке… Он здесь не случайно?

— Ну-ну, выкладывайте, — сказал я.

— По-моему, этот парень заговорил с ней в холле и обедал он с ней. Высокий фрайер, фигура — как у чемпиона в полутяже. И на вокзал они укатили в одной тачке.

— Вы уверены?

Он покосился на деньги на кровати.

— О’кей, сколько это будет стоить? — устало спросил я.

Он застыл, положил фотографию, вытащил из кармана две сложенные долларовые бумажки и швырнул их на кровать.

— Спасибо за угощение, — сказал он, — и ну вас к бесу. — И направился к двери.

— Ради Бога, не надо. Садитесь и не будьте таким недотрогой, — проворчал я.

Он сел и упрямо посмотрел на меня.

— И не будьте таким чертовски чопорным южанином, — продолжал я. — С гостиничными боями я имел дел выше крыши и не припомню, чтобы хоть один из них не понимал шуток. Вы у нас один такой, единственный и неповторимый.

Он медленно улыбнулся и быстро кивнул. Опять подхватил фотографию и посмотрел на меня поверх нее.

— Этого мистера запомнить нетрудно, — сказал он, — не то что эту дамочку. Но есть еще один пустячок, который мне вспоминается из-за него. Мне показалось, что эта леди была не в восторге, когда он так открыто подвалил к ней в холле. Я подумал и решил не придавать этому особого значения. Возможно, он опоздал или не явился на предыдущую встречу.

— Для этого были основания, — сказал я. — А вы не заметили, какие украшения были на этой даме? Кольца, серьги, что-нибудь бросающееся в глаза или ценное?

Он сказал, что нет, не заметил.

— А волосы у нее были длинные или короткие, прямые, волнистые или кудрявые, натуральная блондинка или химическая?

Он рассмеялся.

— Ну, мистер Марлоу, спросите у меня что-нибудь полегче. Любая натуральная блондинка еще норовит их подхимичить. Что до остального, помнится, они были довольно длинные, вот как теперь носят, внизу таким мысочком, и в общем-то прямые. Но я могу и ошибаться. — Он еще раз посмотрел на снимок. — Здесь они у нее узлом на затылке. Нет, ручаться не буду.

— Вот и ладно, — сказал я. — Я вас спрашивал по одной-единственной причине: чтобы убедиться, что вы не чересчур наблюдательны. Человек, который замечает слишком много деталей, такой же ненадежный свидетель, как и тот, кто ничего не замечает. Почти всегда он насочиняет добрую половину. Вы, учитывая обстоятельства, наблюдательны в самую меру. Спасибо большое.

Я вернул ему его два доллара и еще пять — в компанию к ним. Он поблагодарил меня, допил свой стакан и тихо вышел. Я допил свой, еще раз ополоснулся и решил, что мне лучше вернуться домой, чем спать в этой норе. Я натянул рубашку, пиджак и спустился вниз с саквояжем в руках.

Рыжий крысид-старшой дежурил в холле. Когда я перенес свой саквояж к конторке администратора, он не шевельнулся, чтобы взять сумку у меня из рук. Яйцеголовый клерк разлучил меня с двумя долларами, даже не взглянув на меня.

— Две зелененьких — за то, чтобы провести ночь в вашей душегубке, — сказал я, — в то время как за три я могу приобрести просторную мусорную урну.

Клерк зевнул, с запозданием включился и бодро заметил:

— Примерно в три утра у нас здесь свежеет, и до восьми или даже девяти воздух вполне приятный.

Я вытер шею и, пошатываясь, вышел к своей машине. Даже сиденье было горячим — это в полночь-то.

Домой я вернулся без четверти три. Голливуд показался мне ледником. Даже в Пасадене было прохладно.

13

Мне снилось, что я где-то в бездонных глубинах льдисто-зеленой воды, с трупом под мышкой. У трупа были длинные светлые волосы, они плавно извивались перед моим лицом. Огромная рыба с выпученными глазами, раздувшимся туловищем и сверкающей от гнилобы чешуей выписывала вокруг нас круги, с вожделением разглядывая нас, как старый сладострастник. Когда мои легкие уже готовы были разорваться от нехватки воздуха, тело ожило у меня под рукой и ускользнуло от меня, и я стал сражаться с рыбой, а тело все переваливалось и переваливалось в воде, помавая шлейфом длинных волос.

Я проснулся с простыней во рту, с онемевшими руками, вцепившимися в изголовье кровати. У меня мышцы заныли, когда я разжал и опустил руки. Я встал, осязая пальцами ног ковер, побродил с сигаретой в зубах по комнате. Докурив, загасил окурок и снова завалился в постель.

Когда я опять проснулся, было девять. Солнце светило мне и лицо. В комнате было жарко. Я принял душ, побрился, оделся по-домашнему, приготовил себе на кухоньке гренки, яйца и кофе. Я уже заканчивал завтрак, когда в дверь постучали.

Не дожевав до конца гренок, я пошел отворять. Перед дверью стоял худощавый серьезный мужчина в строгом сером костюме.

— Лейтенант Флойд Греер, из центрального сыскного бюро, — сказал он, входя.

Он протянул сухую руку, я пожал ее. Он присел на краешек стула (это у них так принято), стал вертеть свою шляпу в руках и спокойно меня разглядывать (это у них тоже так принято).

— Нам позвонили из Сан-Бернардино по поводу этой истории в Пума-Лейке. С утопленницей. Говорят, вы оказались под рукой, когда было обнаружено тело.

Я кивнул и сказал:

— Кофе хотите?

— Нет, спасибо. Я завтракал два часа назад.

Я налил себе кофе и уселся напротив него в другом конце комнаты.

— Они попросили нас заглянуть к вам, — сказал он. — И дать им какую-нибудь информацию о вас.

— Ясно.

— Так мы и сделали. Похоже, по нашему ведомству за вами ничего дурного не числится. Занятное совпадение, однако, что человек вашей профессии оказывается под боком в момент нахождения тела.

— А я вообще такой, — сказал я. — Везунчик.

— Вот я и надумал зайти, поздороваться.

— Прекрасно. Рад с вами познакомиться, лейтенант.

— Занятное совпадение, — повторил он, кивая. — Вы там были по делу, так сказать?

— Если и так, — сказал я, — мое дело, насколько мне известно, не имеет к утонувшей никакого отношения.

— Вы стопроцентно в этом уверены?

— Пока дело не закрыто, никогда нельзя быть уверенным на сто процентов, какие у него могут быть ответвления, не так ли?

— Это верно. — Он опять, как робкий ковбой, стал водить пальцем по полям шляпы. Но в глазах у него робости не было ни на понюшку табака. — Хотелось бы быть уверенным, что вы поставите нас в известность, если эти самые ответвления соприкоснутся с делом об утопленнице.

— Надеюсь, вы можете положиться на это, — сказал я.

Он оттопырил языком свою нижнюю губу.

— Нам бы хотелось чего-нибудь более вещественного, чем надежда. В данный момент вы ничего не хотите нам сообщить?

— В данный момент я не знаю ничего, чего не знал бы Пэттон.

— Кто он такой?

— Констебль в Пума-Пойнте.

Худощавый серьезный человек снисходительно улыбнулся, хрустнул суставом пальца и, помолчав, сказал:

— По-видимому, окружной прокурор в Сан-Бернардино захочет побеседовать с вами — еще до дознания. Но это будет не скоро. Сейчас они пытаются получить отпечатки ее пальцев. Мы предоставили им специалиста.

— Это будет нелегко. Тело в очень плохом состоянии.

— Так всегда делается, — сказал он. — В Нью-Йорке — у них там то и дело вылавливают всплывшие трупы — разработали свою систему. Они срезают с пальцев участки кожи, отвержают их в дубильном растворе и делают оттиски. Как правило, получается неплохо.

— Вы думаете, за этой женщиной что-нибудь числится?

— Ну, мы всегда снимаем отпечатки у трупа, — сказал он. — Вам это должно быть известно.

— Я не знал эту даму, — сказал я. — Если вы думаете, что я ее знал и потому приехал туда, то вы заблуждаетесь.

— Однако вы не хотите сказать, почему вы туда поехали, — не отступался он.

— Значит, вы думаете, что я вас обманываю, — сказал я.

Он повертел свою шляпу на костлявом указательном пальце.

— Вы меня неправильно поняли, мистер Марлоу. Мы вообще ничего не думаем. Наше дело расследовать и выяснять обстоятельства. Такова установившаяся практика. Вам это должно быть известно, опыта у вас достаточно. — Он поднялся и надел шляпу. — Если вам нужно будет выезжать из города, обязательно постарайтесь известить меня. Буду вам очень признателен.

Я сказал, что постараюсь обязательно, и проводил его до двери. Он вышел с легким кивком и печальной полуулыбкой. Я наблюдал, как он устало прошествовал по коридору и нажал на кнопку лифта.

Я вернулся в кухоньку посмотреть, не осталось ли еще кофе. Осталось две трети чашки. Я добавил сливки и сахар и перенес чашку к телефону. Набрал номер центрального городского управления полиции и попросил соединить меня с лейтенантом Флойдом Греером из сыскного бюро.

Чей-то картавый голос сказал:

— Лейтенанта Греера нет в офисе. Никто другой вас не устроит?

— Де Сото на месте?

— Кто-кто?

Я повторил фамилию.

— Какое у него звание, отдел?

— Сыщик в штатском, что-то в этом роде.

— Не кладите трубку.

Я подождал. Спустя недолгое время картавый голос ожил в трубке:

Что это еще за шутки? В наших списках нет никакого Де Сото. Кто у телефона?

Я повесил трубку, допил кофе и набрал номер конторы Дерека Кингсли. Любезно-прохладная мисс Фромсетт сказала, что мистер Кингсли только что вошел, и безропотно соединила меня с ним.

— Ну как? — громко произнес он, модель: энергичный деловой человек на пороге нового дня. — Что вы выяснили в гостинице?

— Так и есть, она была там. И там с ней встретился Лейвери. Бой, который снабдил меня информацией, сам повел речь о Лейвери, без подсказки с моей стороны. Они обедали вдвоем и вместе поехали в такси на вокзал.

— Что ж, мне бы следовало догадаться, что он врет, — медленно сказал Кингсли. — Мне показалось, он удивился, когда я сказал ему про телеграмму из Эль-Пасо, — и я придал слишком большой вес этому впечатлению. Еще что-нибудь?

— Да, но из другой оперы. Сегодня утром ко мне наведался полицейский, посмотреть, что я за птица, — они всегда так делают — и предупредить, чтобы я не покидал город без его ведома. Пытался выяснить, зачем я ездил в Пума-Пойнт. Я не стал ему объяснять. А так как он даже не подозревал о существовании Пэттона, очевидно, что Пэттон не болтал лишнего.

— Джим всегда ведет себя очень порядочно, — сказал Кингсли. — Почему вы меня вчера спрашивали о какой-то женщине — Милдред, как бишь ее там?

Я рассказал ему, стараясь не тратить лишних слов. Рассказал про машину Мьюриэл Чесс и про найденную в ней одежду.

— Это свидетельствует не в пользу Билла, — сказал Кингсли. — Я сам знаю Енотовое озеро, но мне бы и в голову не пришло использовать какой-то старый дровяной сарай — я даже и не знал, что он там есть. Это выглядит не просто не в пользу Билла, а уже как предумышленное убийство.

— Не согласен. Если мы допускаем, что он хорошо знал эти места, ему не требовалось много времени, чтобы додуматься до такого укрытия. Он был очень ограничен в расстоянии.

— Возможно. Что вы собираетесь предпринять сейчас? — спросил он.

— Опять к Лейвери, разумеется.

Кингсли согласился, что именно так мне и следует действовать, и добавил:

— А та история, какой бы трагичной она ни была — это, в сущности, не наше дело, так ведь?

— Если только ваша жена ничего об этом не знала.

— Послушайте, Марлоу, — в его голосе зазвучали резкие нотки, — мне кажется, я вас понимаю: как детектив вы инстинктивно стремитесь связать в один компактный узел все происходящее, но смотрите, чтобы это не завело вас в тупик. Жизнь подчиняется другим законам — во всяком случае, та жизнь, которой я живу. Лучше предоставьте дело семейства Чессов полиции и напрягите свои мозги на благо семейства Кингсли.

— О’кей, — сказал я.

— Хотя, вы сами понимаете, я не хочу быть деспотом, — сказал он.

Я старательно рассмеялся, сказал «До свидания» и повесил трубку. Оделся, спустился в подвальный гараж за «крайслером». Опять мой путь лежал в Бэй-Сити.

14

Я миновал пересечение Алтэр-стрит с улицей, тянущейся к кромке каньона, и очутился на полукруглой парковочной площадке с тротуаром и белой деревянной защитной оградой вокруг нее. Там я посидел немного в машине, думая, глядя на море, любуясь на шествие серо-голубых предгорий к океану. Я пытался принять решение, как мне действовать с Лейвери: пощекотать его перышком или по-прежнему провоцировать его на обмен любезностями словесного и более весомого свойства. В конце концов я решил, что при мягком подходе я в любом случае ничего не теряю. Если же он не принесет плодов — а в этом я почти не сомневался, — что ж, тогда природа возьмет свое, и мы разнесем мебель в щепки.

Мощеная аллея, проложенная под домами на внешней кромке каньона, была пустынна. Ниже нее, на следующей, параллельно идущей улице, двое мальчишек метали бумеранг и бегали искать его, обмениваясь подобающим количеством тычков и взаимных оскорблений. Еще ниже стоял дом, окруженный деревьями и стеной из красного кирпича. На заднем дворе можно было разглядеть развешанное белье, пара голубей бродила по скату крыши, бодаясь головами. Прогромыхал сине-коричневый автобус, остановился перед кирпичным домом, древний старик с осторожной медлительностью начал спускаться с подножки, грузно ступил на землю и постучал тяжелой палкой, готовясь карабкаться вверх по склону.

Воздух был чище, чем вчера. Утро дышало миром. Я выбрался из машины и пошел по Алтэр-стрит к дому № 623. Жалюзи на фасадных окнах были опущены, и это придавало дому сонный вид. Я перешагнул через корейский мох, нажал на звонок и тут увидел, что дверь закрыта не до конца. Она осела в косяке, как большинство наших дверей, и язычок замка слегка сместился вниз относительно накладки. Я вспомнил, что дверь заедало еще вчера, когда я уходил.

Я осторожно толкнул дверь, и она с легким скрипом приоткрылась. В гостиной стояли сумерки, но немного света проникало сквозь западные окна. Никто не отозвался на мой звонок. Я не стал звонить еще раз. Толчком распахнул дверь чуть пошире и вошел.

В комнате стоял затхловатый теплый запах — запах позднего утра в доме, который еще не открывали. Бутылка виски (все тот же «VAT-69») на круглом столе у кушетки была почти пуста, еще одна бутылка, полная, ждала рядом с ней. На дне медного ведерка для льда еще стояло немного воды. Два недопитых стакана, полсифона газированной воды.

Я вернул дверь примерно в то положение, в каком застал ее, остановился и прислушался. Если Лейвери не было дома, я мог бы, пожалуй, рискнуть и обыскать его берлогу. Материала против него у меня маловато, но его могло хватить, чтобы удержать хозяина от соблазна вызвать полицию.

В этой тишине время шло своим чередом. Оно давало о себе знать сухим шорохом электрических часов на каминной полке, далеким звуком клаксона на Астер-драйве, шмелиным гуденьем самолета над предгорьями за каньоном, внезапным рыком электрического холодильника на кухне.

Я прошел дальше в комнату и постоял, оглядываясь, прислушиваясь и не слыша ничего, кроме этих настойчивых звуков, принадлежащих дому и не имеющих ничего общего с человеческими существами, обитающими в нем. Я двинулся вдоль ковра к сводчатому проему в глубине комнаты.

На белых металлических перилах в проеме, там, где вниз вела лестница, появилась рука в перчатке. Появилась и замерла.

Рука шевельнулась, и показалась женская шляпа, потом голова. Женщина спокойно поднималась по ступенькам. Вот она вся появилась под аркой, повернулась, но, по-видимому, все еще не замечала меня. Стройная женщина неопределенного возраста, с небрежно причесанными каштановыми волосами, пятном алой помады вместо рта, с избытком румян на скулах и теней вокруг глаз. На ней был костюм из синего твида, идиотски выглядевший рядом с пурпурной шляпкой набекрень, которая чудом держалась на ее ухе.

Увидев меня, она не остановилась, ни капли не переменилась в лице. Медленно вступала она в комнату, держа правую руку перед собой. На ее левой руке была коричневая перчатка, та, которую я увидел на перилах лестницы. Правая перчатка, родная сестра левой, была обернута вокруг рукоятки небольшого автоматического пистолета.

Женщина вдруг остановилась, откинулась назад всем телом, с губ ее сорвался короткий горестный звук. Затем она захихикала высоким нервным смешком. Неотвратимо приближаясь, незнакомка направила пистолет прямо в меня.

Я не сводил с него глаз — и даже не кричал при этом.

Женщина подошла ко мне. Приблизившись на достаточную для доверительного общения дистанцию, она направила пистолет в мой живот и сказала:

— Я только хотела получить квартирную плату, и больше ничего. Дом, по-моему, в хорошем состоянии. Ничего не сломано. Он всегда был хорошим, аккуратным, внимательным съемщиком. Но мне не хотелось, чтобы он слишком запаздывал с уплатой.

Какой-то тип вежливо спросил моим, но каким-то напряженным и несчастным голосом:

— И намного он запоздал?

— На три месяца, — сказала она. — Двести сорок долларов. Восемьдесят долларов — очень умеренная цена за дом с такой хорошей обстановкой. У меня и раньше бывали небольшие проблемы со взиманием квартплаты, но в конце концов все улаживалось. Он обещал мне чек сегодня утром. По телефону. То есть он обещал мне по телефону дать мне чек сегодня утром.

— Ага, по телефону, — сказал я. — Сегодня утром.

Я осторожно переступил с ноги на ногу, стараясь, чтобы это осталось незамеченным. Замысел состоял в том, чтобы приблизиться на достаточное расстояние, в падении отбить пистолет в сторону и тут же вскочить, прежде чем она успеет снова навести его на меня. У меня этот прием никогда не получался как следует, но ведь надо же отрабатывать его время от времени. По-моему, сейчас как раз наступило такое время. Я приблизился примерно на шесть дюймов, но этого было более чем недостаточно для броска.

— Так вы, значит, владелица? — сказал я.

Я избегал глядеть на пистолет. У меня была слабая, очень слабая надежда, что она не знает, что целится в меня.

— Ну да, разумеется. Меня зовут миссис Фоллбрук. А кто же я еще, по-вашему?

— Нет, я как раз думал, что вы, должно быть, владелица, — сказал я. — Раз вы говорите про квартирную плату и все такое. Я просто не знал, как вас зовут.

Еще восемь дюймов. Чистая, аккуратная работа. Было бы просто грешно затратить ее впустую.

— А вы кто будете, позвольте спросить?

— А я как раз заглянул по поводу выплаты взноса за автомобиль, — сказал я. — Дверь была открыта, но не так чтобы совсем, и я вроде как проник в дом. Сам не знаю, почему.

Тут я сделал лицо представителя финансовой компании, пришедшего по поводу выплаты взноса за автомобиль. Достаточно суровое, но готовое расплыться в сияющей улыбке.

— Вы хотите сказать, что мистер Лейвери запаздывает со взносом за автомобиль? — спросила она с озабоченным видом.

— Ну, не так уж сильно. Самую малость, — утешительно сообщил я.

Я весь подобрался. Расстояние нормальное, теперь требуется только быстрота. Все, что нужно, — это чистый резкий удар по пистолету с внутренней стороны наружу. Я начал выпрастывать ногу из ковра.

— Вы знаете, — сказала она, — с этим пистолетом такая странная история. Я нашла его на лестнице. Отвратительная вещь, вся такая замасленная, вот, видите? А у меня на лестнице ковровая дорожка из очень симпатичной серой шенели. Это ткань дорогая.

И она вручила мне пистолет.

Я протянул руку, жесткую, как яичная скорлупа, и почти такую же хрупкую и хрусткую. Я взял пистолет. Она с отвращением обнюхивала перчатку, которая только что была обернута вокруг рукоятки пистолета, и продолжала говорить все в том же тоне перекошенной рассудительности. У меня от облегчения подгибались колени.

— Конечно, вам куда легче, — продолжала она. — Я имею в виду, с машиной. Вы всегда можете забрать ее, если что. Но вернуть себе дом с хорошей обстановкой не так-то легко. Чтобы выселить жильца, нужно время и деньги. Он может озлобиться, могут пострадать вещи, иногда это нарочно делается. Вот ковер на этом полу, он стоит двести долларов, хотя и подержанный. Но ведь это же глупо — что значит подержанный? Все они подержанные посте того, как ими пользовались. Вдобавок, я пришла сюда пешком, берегла шины, как призывает правительство. Я бы могла проехать часть пути на автобусе, но эти дряни появляются вовремя только тогда, когда идут в обратном направлении.

Я слушал ее краем уха. Голос доносился до меня, как прибой, звучащий где-то вдалеке, за пределами видимости. Меня интересовал пистолет.

Я вынул обойму. Она была пуста. Перевернул пистолет и заглянул в казенник. Тоже пусто. Понюхал дуло. От него разило порохом.

Я опустил пистолет в карман пиджака. Шестизарядный, автоматический, двадцать пятый калибр. Разряженный. До последнего патрона. Из него расстреляли все патроны, причем не так давно. Но и не полчаса тому назад.

— Из него стреляли? — любезно осведомилась миссис Фоллбрук. — Надеюсь, что нет.

— А почему вы решили, что из него могли стрелять? — спросил я се. Мой голос был тверд, но в мозгу все еще крутилась карусель.

— Ну, он же валялся на ковре, — сказала она. — И потом, из них действительно стреляют.

— Глубокая и верная мысль, — сказал я. — Но, может быть, у мистера Лейвери карман прохудился. Кстати, он дома?

— О нет, — она затрясла головой с разочарованным видом. — По-моему, это очень нехорошо с его стороны. Он обещал мне чек, и я пришла.

— Когда вы ему звонили?

— Н-ну, вчера вечером. — Она нахмурилась, ей не нравилось, что я задаю ей так много вопросов.

— Видно, его вызвали по неотложному делу, — сказал я.

Она уставилась в какую-то точку в районе моего солнечного сплетения.

— Послушайте, миссис Фоллбрук, — сказал я. — Давайте, миссис Фоллбрук, не будем играть в прятки. Не подумайте, что я противник детских игр. Или что мне нравится вас допрашивать. Но вы мне все-таки ответьте: вы его случаем не застрелили — скажем, за то, что он задолжал вам за три месяца?

Очень медленно она уселась на краешек стула и провела кончиком языка по алому пятну своего рта.

— Боже, какое немыслимо жуткое предположение, — сердито сказала она. — По-моему, вы очень нехороший человек. Вы же сказали, что из этого пистолета не стреляли?

— Из всех пистолетов время от времени стреляют. Все пистолеты время от времени заряжают. Вот этот, например, в данный момент не заряжен.

— Ну вот, значит… — она сделала нетерпеливый жест и понюхала свою замасленную перчатку.

— О’кей, моя догадка была ошибочной. И вообще это шутка. Мистер Лейвери вышел, и вы решили пройтись по дому. Поскольку дом ваш, у вас есть свой ключ. Так ведь?

— Я не имела в виду ничего дурного, — сказала она, покусывая палец. — Возможно, мне не следовало этого делать. Но я имею право посмотреть, в каком состоянии моя мебель.

— Ладно, вы посмотрели. И вы уверены, что его здесь нет?

— Я не заглядывала под кровати или в холодильник, — холодно сказала она. — Так как никто не реагировал на мой звонок, я позвала его с верхней ступеньки. Потом я спустилась в нижний холл и опять позвала его. Я даже в спальню заглянула. — Она, как бы застеснявшись, потупила взор и забарабанила пальцами по коленке.

— Вот, значит, и все дела? — сказал я.

Она бодро кивнула:

— Да, вот и все дела. А как, вы сказали, вас зовут?

— Вэнс, — сказал я. — Фило Вэнс.

— И какую компанию вы представляете, мистер Вэнс?

— В настоящее время я не работаю, — сказал я. — Пока комиссар полиции опять не наломает дров.

— Но вы же сказали, что пришли за взносом за машину.

— А, это я просто работаю по совместительству, — сказал я. — Временное занятие.

Она поднялась на ноги, твердо посмотрела на меня и произнесла ледяным тоном:

— В таком случае, я думаю, вам следует покинуть этот дом.

— Пожалуй, я сначала осмотрюсь здесь немножко, если вы не возражаете, — сказал я. — Возможно, вы что-нибудь пропустили при осмотре.

— Думаю, в этом нет необходимости, — сказала она. — Это мой дом. Буду вам признательна, мистер Вэнс, если вы сейчас же уйдете отсюда.

— А если я не уйду, вы найдете кого-нибудь другого, и уж он-то уйдет обязательно, — сказал я. — Присядьте-ка, миссис Фоллбрук. А я пока пойду посмотрю. Этот пистолет, знаете ли, какой-то странный.

— Но я же вам говорю, что нашла его на лестнице, — сердито сказала она. — И больше ничего об этом не знаю. Я вообще ничего не понимаю в пистолетах. Я… я ни разу в жизни не стреляла.

Она открыла большую синюю сумку, достала из нее носовой платок и зашмыгала носом.

— Это вы так говорите, — сказал я. — А я вот не хочу влипнуть в историю.

Она патетическим жестом, напоминающим блудную жену из мелодрамы «Ист Линн», вытянула в мою сторону левую руку:

— О, мне не надо было входить! — воскликнула она. — Это было дурно с моей стороны. Я знаю, что это дурно. Мистер Лейвери будет вне себя.

— Знаете, что вам не надо было делать? — сказал я. — Не надо было показывать, что пистолет не заряжен. До того момента вы были хозяйкой положения. Ну а теперь…

Она топнула ногой. Только этого штриха недоставало нашей сцене. Теперь она была безупречной.

— Какой вы мерзкий, отвратительный человек! — взвизгнула она. — Не смейте прикасаться ко мне! Не вздумайте приближаться ко мне! Ни минуты не останусь больше в одном доме с вами. Да как вы смеете оскорблять меня…

Голос у нее сорвался и лопнул, как резиновая лента. Она наклонила голову вместе с пурпурной шляпкой и всем прочим и устремилась к двери. Пробегая мимо меня, она выставила руку, словно желая оттолкнуть меня, но была слишком далеко, а я не тронулся с места. Она рванула дверь настежь и вылетела на дорожку, ведущую к тротуару. На звук медленно затворяющейся двери наложился быстрый стук ее шагов.

Я провел ногтем по зубам, постучал костяшками пальцев по подбородку, прислушиваясь, но так и не услышал ничего, к чему стоило бы прислушаться. Шестизарядный пистолет с расстрелянной обоймой.

— Что-то в этой сцене совсем не играет, — произнес я вслух.

Теперь дом казался патологически тихим. Я прошел мимо абрикосового ковра к сводчатому проему, к лестнице. Постоял немного, прислушался.

Пожал плечами и спокойно сошел вниз по ступенькам.

15

В нижнем холле было по двери с каждого конца и две двери посредине, рядышком: одна оказалась дверью бельевого шкафа, вторая была заперта. Пройдя в конец холла, я заглянул в запасную спальню со спущенными жалюзи и определенно нежилым видом. Я вернулся в другой конец холла и вошел в еще одну спальню с просторной кроватью, ковром цвета кофе с молоком, угловатой мебелью светлого дерева, туалетным столом с трюмо и длинной флуоресцентной лампой над ним. В углу, на столе с зеркальным верхом, стояла хрустальная борзая, рядом с ней — хрустальный же ларчик с сигаретами.

Туалетный стол усыпан пудрой. На полотенце, брошенном на корзину для мусора, — след темной помады. На постели две подушки с вмятинами, какие остаются от голов. Из-под одной подушки выглядывает женский носовой платок. Через изножье постели перекинута тонкая черная пижама. В воздухе какой-то настойчивый запах шипра.

Хотел бы я знать, что подумала обо всем этом миссис Фоллбрук.

Я обернулся и увидел самого себя в высоком зеркале дверцы шкафа. Дверь с хрустальной шарообразной ручкой окрашена в белый цвет. Обмотав руку платком, я повернул ручку и заглянул внутрь. Обшитый кедром шкаф был в основном заполнен мужской одеждой. В нем стоял приятный запах твида. Но была там не только мужская одежда.

В шкафу был также женский черно-белый костюм с преобладанием белого цвета, черные с белым туфли стояли под ним, на верхней полке лежала панама с черно-белой витой лентой. Была там и другая женская одежда, но я не стал ее обследовать.

Я закрыл шкаф и вышел из спальни, держа платок наготове на случай встречи с новыми дверными ручками.

Запертая дверь, рядом с дверью бельевого шкафа, должна была вести в ванную. Я подергал ее, но она не поддавалась. Нагнувшись, я обнаружил в центре шарообразной рукоятки узкую прорезь. Эта конструкция была мне знакома: чтобы запереться изнутри, нужно нажать на кнопку в центре внутренней рукоятки, а прорезь предназначена для гладкого ключа, который отпирает замок, если кто-то потеряет сознание в ванной или дети запрутся и начнут безобразничать.

Такой ключ должен храниться на верхней полке бельевого шкафа, но его там не было. Я пустил в ход лезвие моего ножа, но оно было слишком тонким. Я вернулся в спальню и взял с туалетного стола плоскую пилку для ногтей. Это было то, что надо, — я открыл дверь в ванную.

Мужская пижама песочного цвета небрежно брошена на большую расписную корзину для белья. Пара зеленых шлепанцев на полу. На краю раковины — безопасная бритва и тюбик крема со свинченной крышкой. Окно ванной закрыто, в ней стоит едкий, ни на что другое не похожий запах.

Три пустые гильзы поблескивали медью на желто-зеленых плитках пола, а в матовом оконном стекле красовалась аккуратная дырочка. Слева и справа от окна на штукатурке виднелись глубокие рубцы: в двух местах из-под краски проглядывало белое — так бывает, когда в стенку входит что-нибудь вроде пули.

Душевая ниша была задернута подвешенной на блестящих хромированных кольцах занавеской из зеленого с белым пропитанного маслом шелка. Когда я отодвигал ее, кольца издали тонкий скрежет, который почему-то прозвучал неприлично громко.

Когда я нагнулся, у меня хрустнуло в затылке. Так и есть, он был там — больше ему некуда было деваться. Он лежал, скорчившись в углу под двумя сверкающими кранами, и вода медленно капала ему на грудь из хромированной головки душа.

Его колени были подогнуты, но не напряжены. Две темно-синие дырочки в груди, и любая из них достаточно близко к сердцу, чтобы убить. Кровь, наверное, смыло водой.

В глазах у него было странно живое, ожидающее выражение, словно он принюхивался к запаху утреннего кофе и вот-вот собирался выйти.

Толково, чисто сработано. Ты только что побрился, разделся догола, чтобы принять душ, нагнулся, регулируешь температуру воды. За твоей спиной открывается дверь, кто-то входит. Это женщина. В руке у нее пистолет. Ты глядишь на пистолет, а она начинает стрелять.

Трижды она промахивается. Это кажется немыслимым при таком небольшом расстоянии, но это факт. Может, так всегда бывает — не знаю. Я присутствовал при этом не так уж часто.

Тебе некуда деваться. Ты мог бы броситься на нее, мог рискнуть, если б собрал свою волю в кулак, если б был из тех парней. Но ты стоишь, согнувшись над душевыми кранами, ты выведен из равновесия. Кроме того, страх вызвал у тебя оцепенение, как у большинства других людей. Поэтому тебе некуда больше деваться, кроме как под душ.

И ты залезаешь туда. Забиваешься как можно глубже, но душевая ниша тесна, облицованная плиткой стена останавливает тебя. Ты прижимаешься спиной к последней своей стене. Ты весь уже вне пространства, вне жизни. Тогда раздаются еще два выстрела, может, три, ты сползаешь по стене, и теперь в твоих глазах даже испуга нет. Это просто пустые глаза мертвеца.

Она протягивает руку и выключает душ. Запирает дверь ванной. Покидая дом, она бросает разряженный пистолет на ковровую дорожку лестницы. Это легкомысленно. Ведь, скорее всего, это ее пистолет.

Так ли это? Лучше бы это было так.

Я нагнулся и потянул его за руку. Она была холоднее и безжизненнее льда. Выходя из ванной комнаты, я не стал запирать ее. Теперь уже незачем. Только лишняя работа для полицейских.

Я вошел в спальню и вытащил носовой платок из-под подушки. Клочок льняной ткани с зубчатыми краями, обшитыми красной ниткой. В углу, тоже красным, вышиты две буковки: «А. Ф.»

— Адриана Фромсетт, — произнес я и засмеялся. Это был довольно омерзительный смех.

Я встряхнул платок, чтобы выбить из него хоть немного шипра, завернул в мягкую оберточную бумагу и сунул в карман. Вернулся по лестнице в гостиную и порылся в столе у стены. Никаких любопытных писем, телефонных номеров или папок, заслуживающих внимания, я не нашел. Может, они там и были, но я их не обнаружил.

Я посмотрел на телефон. Он стоял на столике у стены, рядом с камином. Длинный шнур, чтобы мистер Лейвери мог валяться на кушетке, с сигаретой между сочными коричневыми губами, с высоким бокалом виски со льдом на столике под боком и с массой времени для славной, долгой, задушевной беседы с какой-нибудь приятельницей. Для беседы непринужденной, томной, кокетливой, игривой, не слишком изысканной, но и не слишком откровенной — скорее всего, он любил вести разговор именно в таком ключе.

И это тоже ушло в прошлое. Я отошел от телефона к двери и заблокировал замок, после чего спокойно вышел и плотно закрыл за собой входную дверь, с силой подтянув ее через порог. Поднялся по дорожке, постоял под солнцем, глядя через дорогу на дом д-ра Элмора.

Никто не закричал, не выбежал из дверей. Никто не засвистел в полицейский свисток. Все было тихо, солнечно, спокойно. Абсолютно никаких причин для волнения. Это всего лишь Марлоу, нашедший очередной труп. У него уже стало неплохо получаться, его теперь так и называют: «Марлоу — в день по мертвецу». К нему приставили рефрижератор для новых находок в ходе расследования.

Приятный парень в своем неповторимом роде.

Я вернулся к перекрестку, сел в машину, дал задний ход и уехал прочь оттуда.

16

Бой «Атлетического клуба» вернулся через три минуты и кивком пригласил меня следовать за ним. Мы поднялись лифтом на четвертый этаж, свернули за угол, и он указал мне на полуоткрытую дверь:

— Вдоль стены налево, сэр. И пожалуйста, как можно тише. Некоторые из членов клуба спят.

Я вошел в библиотеку клуба: книги за стеклянными дверцами, журналы на длинном столе в центре, подсвеченный портрет основателя клуба. Но подлинным ее предназначением, похоже, являлся сон. Выступающие вперед книжные шкафы разрезали помещение на множество небольших альковов, а в них стояли высокие кожаные кресла невероятных размеров и мягкости. Во многих креслах мирно дремали ветераны клуба с лицами, фиолетовыми от высокого давления; носы, оседланные очками, издавали заливистый страдальческий храп.

Перешагивая через ноги, я стал пробираться вдоль стены налево. Дерек Кингсли ждал меня в самом последнем алькове в дальнем конце библиотеки. Там стояли рядом два кресла, глядевшие в угол. Над спинкой одного из них виднелась его большая темная голова. Я нырнул во второе и поздоровался коротким кивком.

— Говорите тише, — сказал он. — Сюда приходят подремать после ленча. Так в чем дело? Я нанимал вас, чтобы избежать неприятностей, а не для того, чтобы вы подбрасывали мне новые в придачу. Из-за вас у меня сорвалась важная деловая встреча.

— Я знаю, — сказал я и приблизил к нему свое лицо. От него приятно и ощутимо попахивало виски с содовой. — Она застрелила его.

Его брови подпрыгнули, лицо стало каменной маской. Он судорожно стиснул зубы. Затаив дыхание, он мял большой рукой свою коленку.

— Продолжайте, — сказал он безжизненным голосом.

Я оглянулся поверх спинки моего кресла. Ближайший старикан крепко спал, седая поросль в его ноздрях мерно ходила взад-вперед в ритме его дыхания.

— У Лейвери никто не отвечал на звонок. Дверь была приоткрыта. Но я заметил еще вчера, что ее заедает на пороге. Открываю. В комнате темно, на столе два бокала после выпивки. В доме очень тихо. Через минуту поднимается по лестнице стройная темноволосая женщина, в руке пистолет, завернутый в перчатку, говорит, нашла его на лестнице. Говорит, что она владелица дома, миссис Фоллбрук, пришла получить квартирную плату, он ей задолжал за три месяца. Воспользовалась своим ключом, чтобы войти. Я так понимаю, она не упустила случай, чтобы пошпионить и посмотреть, цела ли мебель. Беру у нее пистолет и вижу, что из него недавно стреляли, но ей ничего не говорю. Она говорит, Лейвери нет дома. Чтобы от нее избавиться, я ее подзавел, и она вылетела как ошпаренная. Возможно, она вызовет полицию, но более вероятно, что она уже поехала за город, погоняться за бабочками и забыть про эту историю — кроме квартирной платы, разумеется.

Я остановился. Кингсли сидел, повернувшись ко мне. Зубы сжаты с такой силой, что челюстные мышцы вздулись от напряжения. Глаза как у больного.

— Я спустился вниз. Кругом следы женщины, ночевавшей в доме: пижама, пудра, духи и так далее. Ванная заперта, но я ее открыл. Три гильзы на полу, две дырки в стене, одна в окне. Лейвери в душевой нише, голый, мертвый.

— Господи! — прошептал Кингсли. — Вы хотите сказать, он провел эту ночь с женщиной, а утром она застрелила его в ванной?

— Как вы думаете, что еще я пытаюсь вам рассказать?

— Говорите тише, — простонал он. — Не могу опомниться. Но почему в ванной комнате?

— Говорите тише, — сказал я. — Но почему бы и не в ванной комнате? Назовите мне другое место, где человека так легко застать врасплох.

— Откуда вы знаете, что его убила женщина? — спросил он. — Я хочу сказать, вы ведь не можете быть уверены?

— Конечно, — сказал я, — кто-нибудь мог использовать небольшой пистолет и небрежно расстрелять всю обойму, чтобы это выглядело как дамская работа. Ванная лежит ниже уровня улицы, окно выходит на безлюдное место, так что, я думаю, за пределами дома выстрелы было бы трудно расслышать. Его могла убить женщина, которая провела с ним ночь, — но ее вообще могло не быть, можно просто создать видимость. Например, вполне возможно, что его застрелили вы.

— С какой стати я стал бы стрелять в него? — он чуть не заблеял, изо всей силы тиская свои коленные чашечки. — Я цивилизованный человек.

Этот довод я не счел достойным обсуждения.

— У вашей жены есть пистолет?

Он повернул ко мне несчастное, осунувшееся лицо и неискренне возмутился:

— Господи, что это вам приходит в голову?

— Итак, есть или нет?

Давясь каждым словом, он произнес:

— Да, есть. Маленький автоматический пистолет.

— Вы купили его здесь?

— Я — я его вообще не покупал. Я его отнял у одного пьяного на вечеринке в Сан-Франциско пару лет тому назад. Он размахивал им и думал, что это очень забавно. Я так и не вернул его ему. — Он стиснул свой подбородок с такой силой, что побелели костяшки пальцев. — Наверное, он даже не помнит, как и когда с ним расстался, до того он был пьян.

— Получается что-то уж слишком удобно, — сказал я. — Вы бы смогли узнать свой пистолет?

Он напряженно задумался, выдвинув вперед челюсть и полузакрыв глаза. Я опять оглянулся поверх кресел. Один из ветеранов сонного царства разбудил сам себя взрывом храпа, который едва не выбросил его из кресла. Он откашлялся, почесал нос тонкой высохшей рукой и выковырял из жилетки золотые часы. Мрачно взглянул на циферблат, убрал часы и опять погрузился в сон.

Я достал пистолет и положил его на ладонь Кингсли. Тот уставился на него с жалким видом.

— Не знаю, — медленно сказал он. — Похож, но точно не скажу.

— У него сбоку серийный номер, — сказал я.

— Да кто же помнит серийные номера пистолетов?

— Очень рад, что вы не помните, — сказал я. — Меня бы это серьезно обеспокоило.

Его рука сомкнулась на пистолете и положила его рядом на кресло.

— Грязная крыса, — тихо сказал он. — Должно быть, он бросил ее.

— Странное дело, — сказал я. — Для вас этот мотив был неадекватным, потому что вы цивилизованный человек. Но для нее он оказался адекватным.

— Это не один и тот же мотив, — огрызнулся он. — Кроме того, женщины импульсивнее мужчин.

— Ну да, так же как кошки импульсивнее собак.

— Как это?

— Некоторые женщины импульсивнее некоторых мужчин. И не более того. Нам понадобится мотив получше, если вы хотите, чтобы это было делом рук вашей жены.

Он повернул голову ровно настолько, чтобы окинуть меня бесстрастным взглядом, в котором не было даже тени веселья. В уголках его рта сложились белые луночки.

— По-моему, вы выбрали не самую удачную цель для вашей иронии, — сказал он. — Нельзя допустить, чтобы этот пистолет попал в руки полиции. Кристэл брала на него разрешение, он зарегистрирован. Поэтому номер им известен, хотя сам я его не знаю. Нельзя отдавать им его.

— Но миссис Фоллбрук знает, что пистолет у меня.

Он упрямо замотал головой.

— И все равно давайте попытаемся. Да, я знаю, вы идете на риск. Я намерен компенсировать вам его. Если бы обстоятельства допускали возможность самоубийства, я сам предложил бы вернуть пистолет на место. Но то, что вы рассказали, эту возможность исключает.

— Конечно. Для этого ему нужно было бы трижды не попасть в самого себя. Но я не могу покрывать убийство, даже за десятидолларовую прибавку. Пистолет должен вернуться на место.

— Я думал о более крупной сумме, — спокойно сказал он. — Я имел в виду пятьсот долларов.

— И что же вы рассчитывали купить за эту дену?

Он наклонился ко мне. Глаза у него были серьезные и мрачные, но не жесткие.

— Кроме пистолета, есть еще что-нибудь в доме Лейвери, подтверждающее недавнее присутствие Кристэл?

— Черный с белым костюм и шляпа, которые видел на ней бой в Сан-Бернардино. На костюме ярлык портного. И возможно, еще дюжина вещей, которых я не знаю. Почти наверняка там найдутся отпечатки пальцев. Вы говорите, у нее их никогда не брали, но это не значит, что они не сумеют их заполучить. В ее спальне у вас дома их более чем достаточно. И на даче. И в ее машине.

— Нам следовало бы забрать машину… — начал он.

— Бесполезно, — остановил я его. — Слишком много других мест. Какими духами она пользуется?

На мгновение он озадачился:

— О, «Королевский Гиллерлейн», — деревянным голосом сказал он. — Иногда «Шанель № 1».

— Эта ваша марка — какого она типа?

— Разновидность шипра. Шипр с сандалом.

— В спальне им разит — не продохнуть. Но мне показалось, что это какая-то дешевка. Хотя не мне судить.

— Дешевка? — он был уязвлен в самое сердце. — Мой Бог, и это называется дешевка? За унцию этих духов нам платят тридцать долларов.

— Ну, там скорее пахло на три доллара за галлон.

Он хлопнул ладонями по коленям и замотал головой.

— Мы говорили о деньгах. Пятьсот долларов. Чек выписываю немедленно.

Я пропустил эту ремарку мимо ушей, и она упала, размазавшись по полу. Один из старожилов за нашей спиной поднялся на шатких ногах и на ощупь стал пробираться к двери со страдальческим видом.

— Я нанял вас, чтобы защитить себя от скандала, — серьезно сказал Кингсли, — и, разумеется, чтобы защитить мою жену, если она будет в этом нуждаться. Теперь шансы избежать скандала, можно сказать, улетучились, и вашей вины в этом нет. Но речь уже идет о жизни и смерти моей жены. Я не верю, что это она застрелила Лейвери. У меня нет для этого никаких оснований. Ни малейших. Но я в этом убежден. Возможно, она была у него прошлой ночью, даже этот пистолет, возможно, принадлежит ей. Но это еще не доказывает, что она его убила. Она могла быть беспечна с оружием, так же, как беспечна во всем. Любой мог заполучить его.

— Местные полицейские не станут утруждать себя такими тонкостями, — сказал я. — Если тот, с которым я уже имел удовольствие познакомиться, типичный их представитель, то они помчатся по первому же следу, размахивая дубинками. А первые следы наверняка поведут к ней, как только они ознакомятся с ситуацией.

Он ожесточенно мял руки. Его несчастье имело театральный привкус, подлинное несчастье часто именно так и выглядит.

— В какой-то мере я готов согласиться с вами, — сказал я. — Все там как-то слишком уж однозначно указывает в одну сторону. Она оставляет там свою одежду, в которой ее видели и которую нетрудно опознать. Оставляет пистолет на лестнице. Трудно вообразить себе, что она настолько уж глупа.

— Спасибо и на том, что обнадеживаете меня, — устало сказал Кингсли.

— Но все это еще ничего не значит, — продолжал я. — Потому что мы глядим на это под углом целесообразности, а люди, совершающие преступление из страсти или из ненависти, просто совершают его и уходят. Все, что я слышал о ней, создает представление о безрассудной, неумной женщине. В картине там, у Лейвери, нет и намека на план. Налицо все признаки полного отсутствия плана. Но даже если бы там не нашлось ничего, наводящего на след вашей жены, полицейские все равно увяжут ее личность с Лейвери. Они начнут изучать его среду, его друзей, его женщин. В ходе расследования непременно всплывет ее имя, и когда выяснится, что она потерялась из виду уже месяц назад, — вот тут они подпрыгнут от радости и будут довольно потирать свои мозолистые шаловливые ручонки. И, конечно, они начнут искать оружие, и если это ее пистолет…

Его рука скользнула к пистолету, лежащему в кресле рядом с ним.

— Нет, — твердо сказал я. — Пистолет должен попасть к ним. Марлоу, может быть, очень толковый парень и очень привязан к вам лично, но он не может позволить себе эту роскошь — укрыть такую ключевую улику, как оружие, убившее человека. Все мои действия должны базироваться на том, что ваша жена — бесспорно подозреваемый субъект, но что эта бесспорность может оказаться ложной.

Застонав, он протянул мне пистолет на своей широкой ладони. Я спрятал его в карман. Потом опять достал его:

— Одолжите мне платок, своим я не хочу пользоваться. Меня могут обыскать.

Он вручил мне свой накрахмаленный белый платок, я тщательно обтер пистолет со всех сторон и положил его в карман. Платок я вернул Кингсли.

— Мои отпечатки — ерунда. Но ваших на нем не должно быть. Мне теперь остается только одно. Вернуться туда, положить пистолет на место и вызвать стражей закона. Попытаюсь благополучно отвязаться от них, посмотрю, какой выпадет расклад. Наша история неизбежно выйдет на свет, придется сказать, что я там делал и почему. В худшем случае они разыщут ее и докажут, что это она его убила. В лучшем случае они разыщут ее намного быстрее, чем смог бы я, и это позволит мне полностью переключиться на поиски доказательств, что она его не убивала, — а для этого мне нужно доказать, что его убил кто-то другой. Как, вы готовы к этому?

Он медленно кинул:

— Да, и пятьсот долларов остаются в силе. Если вы докажете, что Кристэл не убивала его.

— Не очень-то я надеюсь их заработать, — сказал я. — Думаю, вы и сами это понимаете. Насколько близко мисс Фромсетт знала Лейвери — я имею в виду, помимо служебного времени?

Его лицо напряглось, как сведенное судорогой. Кулаки легли на колени чугунными гирями. Он молчал.

— Она как-то странно выглядела, когда я спросил у нее адрес Лейвери, — сказал я.

Он медленно выдохнул.

— Насколько близко? — переспросил он. — Как дурной вкус во рту с похмелья. Как роман, из которого ты вышел весь в грязи. Надеюсь, я не слишком груб?

Его ноздри задрожали, он тяжело, с шумом втянул в себя воздух. Но тут же взял себя в руки и спокойно сказал:

— Она — она знала его довольно близко — какое-то время. Она из девушек, которые в делах такого рода ведут себя так, как им нравится. Видимо, Лейвери был неотразим — для женщин.

— Мне нужно будет поговорить с ней, — сказал я.

— Почему? — бросил он. Красные пятна выступили у него на щеках.

— Неважно почему. Моя профессия этого требует — задавать всевозможные вопросы всевозможным людям.

— Тогда поговорите с ней, — сухо сказал Кингсли. — Кстати, она знала Элморов. Знала жену Элмора, ту, что покончила с собой. Лейвери тоже ее знал. Это может быть как-то связано с теперешней историей?

— Не знаю. Вы ее любите, не так ли?

— Если б я мог, я бы женился на ней завтра же, — чопорно сказал он.

Я кивнул, поднялся и оглядел помещение. Оно опустело. Только в дальнем углу пара ископаемых старичков все еще звучно пускала пузыри. Все остальные обитатели спальных кресел разбрелись на неверных ногах к делам, которыми они занимались в сознательном состоянии.

— Теперь вот что, — сказал я, глядя на сидящего Кингсли. — Полицейские становятся на дыбы, когда им с запозданием сообщают об убийстве. Запоздание уже имеет место и протянется еще какое-то время. Потом я собираюсь сходить туда, как будто я там еще не был. Думаю, это можно сделать, если умолчать про эту бабу Фоллбрук,

— Фоллбрук? — Он не сразу сообразил, о ком идет речь. — Кто это еще?… Ах да, я чуть не забыл.

— Вот и забудьте совсем. Я почти уверен, что она к ним ни за что не обратится. Она не из тех, кто имеет дело с полицией по собственной воле.

— Понимаю, — сказал он.

— И заранее усвойте правильную линию поведения. Вам будут задавать вопросы до того, как вы узнаете, что Лейвери убит, до того, как я получу возможность связаться с вами — во всяком случае, так они должны считать. Смотрите, не попадите в ловушку, не проговоритесь. Если вы дадите маху, я уже ничего больше не смогу выяснить. Потому что я окажусь за решеткой.

— Но вы могли бы позвонить мне из дома Лейвери, прежде чем вызывать полицию, — рассудительно заметил он.

— Я знаю. Но тот факт, что я не сделал этого, зачтется в мою пользу. А они первым делом начнут проверять, были ли звонки. А если я позвоню вам откуда-нибудь еще, это все равно что признать, что я приходил сюда к вам.

— Понимаю, — сказал он.

Мы пожали друг другу руки и я ушел.

17

«Атлетический клуб» стоит на углу — через дорогу и в полутора кварталах от Трелор-билдинга. Я пересек улицу и направился к зданию. Вместо тротуара из резиновых брусков уже был уложен розовый бетон. Его обнесли заборчиком, оставив узкий проход в здание. Служащие, возвращающиеся с ленча, шли густым потоком.

Приемная компании «Гиллерлейн» выглядела еще пустыннее, чем вчера. Все та же пушистенькая маленькая блондиночка сидела упрятанная за коммутатором в углу. Она бойко улыбнулась мне, а я ответил салютом гангстера: прицелился в нее выпрямленным указательным пальцем, три нижних подогнул и энергично закивал вверх-вниз большим пальцем, подражая герою вестерна, молниеносно спускающему курок. Она искренне и беззвучно расхохоталась. Столько удовольствия ей не выпадало за всю неделю.

Я показал на пустующее рабочее место мисс Фромсетт, блондиночка кивнула, воткнула штеккер и что-то сказала. Дверь открылась, мисс Фромсетт элегантно проплыла к своему столу, уселась и одарила меня своим прохладным вопросительным взглядом.

— Да, мистер Марлоу? Боюсь, мистер Кингсли отсутствует.

— Я только что от него. Где бы нам поговорить?

— Поговорить?

— Мне нужно кое-что показать вам.

— Вот как? — Она задумчиво осмотрела меня. Наверное, немало мужчин пытались показать ей кое-что, включая коллекцию своих гравюр, в интимной домашней обстановке. При других обстоятельствах я бы, пожалуй, тоже попытал счастья.

— Дела, — сказал я. — Дела мистера Кингсли.

Она поднялась и открыла дверцу в ограждении:

— В таком случае мы можем пройти в его кабинет.

Мы вошли. Она придержала для меня дверь. Проходя мимо нее, я принюхался. Сандаловое дерево.

— «Королевский Гиллерлейн», шампанское среди духов?

Она еле заметно улыбнулась, придерживая дверь:

— При моем окладе?

— Я ничего не говорил о вашем окладе. Вы не похожи на девушку, которой приходится самой покупать себе духи.

— Да, это так, — сказала она. — И, если хотите знать, я терпеть не могу ходить надушенной в офисе. Это он меня заставляет.

Мы прошли по длинному, слабо освещенному кабинету, и она села в кресло в конце стола. Я сел там же, где и вчера. Мы посмотрели друг на друга. Сегодня она была в коричневом, со сборчатым жабо у горла. Она выглядела чуть теплее, но отнюдь не как пожар в прерии.

Я предложил ей одну из сигарет Кингсли. Она взяла, прикурила от его зажигалки, и откинулась на спинку кресла.

— Ке будем тратить время на вступительные экивоки, — сказал я. — Вы уже знаете, кто я такой и чем занимаюсь. Если вы не знали этого вчера утром, то только потому, что он любит изображать большого босса.

Она посмотрела на свою руку, лежащую на колене, потом подняла глаза и улыбнулась чуть ли не застенчиво.

— Он чудесный парень, — сказала она. — Несмотря на роль крутого дельца, в которой он любит выступать. В конечном счете он никого этим не обманывает, кроме самого себя. И если б вы только знали, сколько он натерпелся от этой потаскушки, — она взмахнула сигаретой, — ладно, не будем об этом. О чем вы хотели поговорить со мной?

— Кингсли сказал, что вы знали Элморов.

— Я знала миссис Элмор. То есть встречалась с ней несколько раз.

— Где?

— В доме одного приятеля. Почему вас это интересует?

— В доме Лейвери?

— Надеюсь, вы не собираетесь быть дерзким, мистер Марлоу?

— Не знаю, что вы понимаете под этим определением. Я собираюсь говорить о деле по-деловому, а не на языке международной дипломатии.

— Прекрасно. — Она слегка кивнула. — Да, в доме Криса Лейвери. Я там бывала — когда-то. Он устраивал коктейли.

— Значит, Лейвери знал Элморов — или миссис Элмор.

Она чуть порозовела.

— Да. Очень близко знал.

— А также массу других женщин — и тоже очень близко. В этом я не сомневаюсь. Миссис Кингсли тоже ее знала.

— Да, и лучше, чем я. Они звали друг друга по имени. Вы, я думаю, знаете, что миссис Элмор умерла. Она покончила с собой полтора года назад.

— Никаких подозрений не возникало?

Она вскинула брови, но выражение ее лица показалось мне искусственным, словно так полагалось — именно полагалось — реагировать на мой вопрос.

— У вас есть какие-то специфические причины задавать этот вопрос таким специфическим образом? Я имею в виду, это как-то связано с… с тем, чем вы занимаетесь?

— Сперва я так не думал. И сейчас не знаю, так ли это. Но вчера доктор Элмор вызвал полицейского только потому, что я смотрел на его дом, — после того, как по номеру моей машины выяснил, кто я такой. Полицейский держался со мной довольно-таки грубо, только потому, что я там оказался. Он не знал, зачем я туда приехал, а я не сказал ему, что наносил визит Лейвери. Но доктор Элмор должен был это знать. Он видел меня перед домом Лейвери. Почему он счел необходимым вызвать полицейского? И почему полицейскому вздумалось сказать мне, что последний умник, который попытался взять Элмора на крючок, отправился дробить щебенку на дорогах? И почему полицейский спросил, не наняли ли меня ее старики (полагаю, он имел в виду родителей миссис Элмор)? Если вы можете ответить на какой-нибудь из этих вопросов, я попытаюсь понять, мое ли это дело.

Обдумывая сказанное мною, она бросила на меня быстрый взгляд и тут же отвела глаза.

Я видела миссис Элмор только дважды, — медленно сказала она. — Но, думаю, могу ответить на ваши вопросы — на все. Последний раз я видела ее у Лейвери, как я уже сказала, и там была масса народа. Масса выпивки и громких разговоров. Женщины были без своих мужей, а мужчины без жен — если они у них были. Был там один человек, по фамилии Браунвелл, пьяный как сапожник. Я слышала, он сейчас на флоте. Он поддевал миссис Элмор по поводу врачебной практики ее мужа. Суть была, по-моему, в том, что он один из тех докторов, которые ночи напролет носятся с чемоданом, полным шприцев для внутривенного впрыскивания, и обслуживают постоянную местную клиентуру, чтобы по утрам им не мерещились розовые слоны и чертики по углам. Флоренс Элмор возразила, что ей наплевать, каким способом ее муж зарабатывает деньги, — главное, чтобы их было много и она могла их тратить. Она тоже была пьяна, но могу представить себе, что и в трезвом виде она не вызывала симпатий. Одна из этих сдобных размалеванных бабенок, которые смеются слишком громко и сидят раскорячкой, демонстрируя свои прелести. Очень светлая блондинка, румяная, с неприлично большими младенчески-голубыми глазами. Ну а Браунвелл сказал, что она может не беспокоиться, у ее мужа всегда будет отличный и легкий, хотя и сомнительный заработок. Максимум пятнадцать минут на посещение пациента на дому — и каждый раз от десяти до пятидесяти долларов в кармане. И только одна вещь его интригует, сказал Браунвелл: где это человек, будь он хоть трижды доктор, умудряется добыть такое количество наркотиков без соответствующих связей. Он спросил у миссис Элмор, часто ли у них обедают респектабельные гангстеры. Она выплеснула ему в лицо стакан со спиртным.

Я ухмыльнулся — но не мисс Фромсетт. Она раздавила свою сигарету в массивной пепельнице Кингсли и посмотрела на меня трезвым взглядом.

— Что ж, реакция адекватная, — заметил я. — А за неимением большого жесткого кулака не грех воспользоваться и стаканом.

— Да. Несколько недель спустя, глубокой ночью, Флоренс Элмор нашли мертвой на полу гаража. Дверь гаража была закрыта, двигатель машины включен. — Она остановилась, облизнула губы. — Нашел ее Крис Лейвери, возвращаясь домой Бог его знает в котором часу утра. Она лежала на бетонном полу в пижаме, голова под одеялом, другой его конец был наброшен на выхлопную трубу автомобиля. Доктора Элмора дома не было. В газетах ничего не писали об этом — только то, что она внезапно умерла. Дело тщательно замяли.

Она чуть приподняла сложенные руки и опять медленно уронила их на колени.

— Значит, что-то там было нечисто?

— Люди так думали, но это в порядке вещей. Немного позже я узнала предполагаемую подноготную этого дела. Я повстречала этого самого Браунвелла на Уайн-стрит, и он предложил мне посидеть в кафе. Он мне не нравился, но у меня было свободных полчаса. Мы сидели с ним за столиком в баре «Леви», и он спросил меня, помню ли я красотку, которая плеснула ему в лицо спиртное. Я сказала, что помню. Потом пошел примерно такой разговор. Я отлично его помню:

«Браунвелл говорит:

— Везет же нашему общему другу! Если у Криса Лейвери когда-нибудь иссякнет запас подружек, ему есть у кого брать взаймы без отдачи.

Я говорю:

— Я плохо вас понимаю.

Он говорит:

— А, черт подери, может, вы просто не хотите понимать. В тот вечер, когда Элморша умерла, она была в заведении Лу Конди и продулась в рулетку до рубашки. Она вошла в раж, сказала, что рулетка у них мошенническая, и закатила скандал. Конди пришлось буквально волоком тащить ее в свой кабинет. Он разыскал доктора Элмора через Дежурную медицинскую помощь. Тот явился не запылился, живо всадил в нее одну из своих шустрых иголочек и отчалил, поручив Конди доставить ее домой. Видно, его с большим нетерпением ждали где-то еще. Вот Конди и везет ее домой, а там встречает их медсестра Элмора, вызванная доком, и Конди поднимается по лестнице, держа ее на руках, а медсестра укладывает ее в постель. И Конди возвращается к своим фишкам. Значит, ее пришлось нести в постель, и тем не менее в ту же ночь она встает, спускается в семейный гараж и кончает с собой, наглотавшись выхлопного газа. Что вы об этом думаете? — спрашивает меня Браунвелл.

Я говорю:

— Я об этом ничего не знаю. А вы как думаете?

Он говорит:

Есть у меня приятель, репортер из листка, который они там у себя, в Бэй-Сити, называют газетой. Так вот, ни следствия, ни вскрытия трупа не было. Если какие-то анализы и делались, ничего о них не известно. У них там даже и нормального коронера нет. Тамошние владельцы похоронных бюро выполняют обязанности коронера по очереди, меняются через неделю. Само собой, они местной политической мафии готовы… пятки лизать. В маленьком городишке, если у тебя есть блат, что угодно можно подстроить. Л у Конди в то время блат был везде. Он не хотел расследования и шумихи, и доктор тоже не хотел».

Мисс Фромсетт прервала рассказ, ожидая, что я выскажусь. Так как я не высказался, она продолжала:

Вы, наверное, знаете, что все это означает, если верить Браунвеллу.

— Еще бы. Элмор прикончил ее, а потом он и Конди снюхались, скинулись и замяли дело. Такие номера проходили и в более приличных городах. Но это ведь не конец истории, верно?

— Да. Говорят, что родители миссис Элмор наняли частного детектива. В ту ночь этот человек был на ночном дежурстве гражданской обороны и, фактически, появился на сцене вторым, после Криса. Браунвелл сказал, что этот человек чем-то располагал, какой-то информацией, но он ее не успел использовать. Его арестовали за вождение в пьяном виде и посадили.

— Это все? — спросил я.

Она кивнула.

— А если вы думаете, что я слишком уж хорошо все запомнила, то это часть моей секретарской работы — запоминать разговоры.

— Я думаю, в общей сумме это нам мало что дает. Не вижу соприкосновения с Лейвери, даже если именно он ее обнаружил. Похоже, ваш многоречивый приятель Браунвелл думает, что эти события дали кому-то шанс шантажировать доктора. Но для этого нужны какие-то улики, особенно если вы хотите взять на крючок человека, который уже отмылся перед законом.

— Я тоже так думаю, — сказала мисс Фромсетт. — И мне хотелось бы думать, что шантаж — одна из мелких низостей, до которых Крис Лейвери все же не опустился. Думаю, это все, что я могу сказать вам, мистер Марлоу. Мне пора в приемную.

Она собралась подняться.

— Это еще не все, — сказал я. — Мне нужно кое-что показать вам.

Я достал из кармана маленький надушенный клочок ткани, найденный под подушкой у Лейвери, наклонился вперед и уронил его на стол перед ней.

18

Она посмотрела на платок, посмотрела на меня, взяла карандаш с резиновой насадкой и потыкала этим концом маленький клочок ткани.

— Чем его обрабатывали? — спросила она. — Аэрозолем от мух?

— Я думал, это что-то вроде сандала.

— Это дешевая синтетика. Омерзительно — слишком мягкое для нее выражение. И почему вы хотели, чтобы я взглянула на этот носовой платок, мистер Марлоу?

Она опять откинулась назад и смотрела на меня бесстрастными холодными глазами.

— Я нашел его в доме Криса Лейвери, под подушкой его постели. На нем есть инициалы.

Не прикасаясь к платку, она развернула его с помощью обрезиненного кончика карандаша. Ее лицо напряглось, и угрюмая тень пробежала по нему.

— На нем вышиты две буквы, — сказала она холодным, злым голосом. — Оказывается, они совпадают с моими инициалами. Вас это заинтересовало?

— Точно, — сказал я. — Я думаю, Крис Лейвери знает с полдюжины женщин с такими же инициалами.

— Значит, вы все же собираетесь нахамить мне, — спокойно сказала она,

— Это ваш носовой платок — или не ваш?

Она заколебалась. Потянулась к столу, очень спокойно взяла вторую сигарету, закурила ее. Медленно потрясла спичкой, наблюдая, как ползет по ней язычок пламени.

— Да, это мой платок, — сказала она. — Наверно, я его там выронила. Это было давно. И уверяю вас, я не клала его под подушку его кровати. Этого вам достаточно?

Я ничего не ответил, и она добавила:

— По-видимому, он одолжил его женщине, которая…

— …которая любит духи такого рода, — закончил я. — Я пытаюсь создать душевный портрет этой женщины. И он плохо сочетается с Крисом Лейвери.

Она чуть скривила верхнюю губу. Это была длинная верхняя губа. Мне всегда нравились длинные верхние губы.

— По-моему, — сказала она, — вам бы следовало поработать немного над вашим душевным портретом Криса Лейвери. Любая утонченная черта, которую вы, может быть, подметили — не более, чем случайное совпадение, за которое он не несет ответственности.

— Нехорошо говорить такие вещи о покойнике, — сказал я.

Какое-то время она просто сидела и смотрела на меня, словно я ничего не сказал и она ждет, что я наконец-то произнесу что-нибудь. Затем медленная волна дрожи началась у ее горла и прокатилась по всему телу. Ее руки сжались, и сигарета между пальцев изогнулась крючком. Она посмотрела на нее и резким движением руки выбросила ее в пепельницу.

— Его застрелили у него дома, в душе, — сказал я. — И похоже, его застрелила женщина, которая провела у него ночь. Он как раз брился. Женщина оставила пистолет на лестнице, а этот платок — под подушкой.

Она шевельнулась в кресле. Теперь глаза ее были безукоризненно пусты. Лицо холодное, как резное изображение на камне.

— И вы ожидали, что в этой связи я смогу дать вам какую-то информацию? — горько спросила она.

— Послушайте, мисс Фромсетт, я тоже хотел бы выглядеть изящно, сдержанно и деликатно во всей этой ситуации. Я хотел бы хоть раз разыграть игру этого рода в ключе; который бы импонировал кому-нибудь вроде вас. Но никто не дает мне такой возможности — ни клиенты, ни полицейские, ни люди, против которых я веду игру. Как я ни стараюсь быть паинькой, я всякий раз заканчиваю игру с носом в дерьме и с рукой, тянущейся к чьей-то глотке.

Она кивнула, словно слушала меня лишь краем уха.

— Когда его застрелили? — спросила она, и опять легкая дрожь сотрясла ее.

— Полагаю, сегодня утром. Вскоре после того, как он встал. Я уже сказал, он только-только побрился и собирался принять душ.

— Скорее всего, — сказала она, — это произошло довольно поздно. А я здесь с половины девятого.

— А я и не думал, что это вы застрелили его.

— Ужасно мило с вашей стороны, — сказала она. — Но ведь это мой платок — не так ли? Хотя духи не мои. Но я не думаю, что полицейские так уж чувствительны к качеству духов — или к чему-либо еще.

— Совершенно верно — и на частных детективов это тоже распространяется, — сказал я. — Вам все это доставляет такое удовольствие?

— О Господи! — сказала она и с силой прижала ко рту тыльную сторону руки.

— В него стреляли пять или шесть раз, — сказал я. — И только два попадания. Он был загнан в угол душевой ниши. Думаю, сцена была довольно жуткая. Масса ненависти на одной стороне. Или очень холодный рассудок.

— Возненавидеть его было нетрудно, — глухо сказала она. — И убийственно легко полюбить. Женщины — даже порядочные женщины — так отвратительно ошибаются в мужчинах.

— Вы хотите сказать, что когда-то думали, что любите его, но сейчас так не думаете и что вы не убивали его.

— Да. — Теперь голос у нее был легкий и сухой, как духи, которыми она не хотела душиться на службе. — Я уверена, что это останется между нами, не так ли? — Она рассмеялась коротко и горько. — Мертвый, — сказала она. — Бедный, самовлюбленный, дешевый, дерзкий, красивый, вероломный парень. Мертвый, холодный, списанный. Нет, мистер Марлоу, это не я застрелила его.

Я ждал, давая ей возможность привыкнуть к случившемуся. Спустя какое-то время она спокойно спросила:

— Мистер Кингсли знает?

Я кивнул.

— И, конечно, полиция тоже.

— Еще нет. Во всяком случае, от меня — нет. Это я нашел его. Входная дверь была плохо закрыта. Я вошел. И нашел его.

Взяв карандаш, она снова ткнула им в платок:

— Мистер Кингсли знает про эту надушенную тряпку?

— Никто о ней не знает, кроме вас и меня — и того, кто его подложил.

— Очень любезно с вашей стороны, — сухо заметила она. — А еще любезнее думать то, что вы подумали.

— В вас есть эта черта возвышенной отчужденности и достоинства, которую я люблю, — но смотрите, не перегните палку. Как вы считаете, что я должен был подумать? Вот я извлекаю эту тряпицу из-под подушки, обнюхиваю, поднимаю вверх и говорю: «Ну-ну, инициалы мисс Фромсетт и все такое. Должно быть, мисс Фромсетт знала Лейвери и, может быть, даже очень интимно. Скажем так, просто в интересах истины: так интимно, как только может представить себе мой испорченный умишко. А это значит чрезвычайно, чертовски интимно. Но это же дешевый синтетический сандал, а мисс Фромсетт не станет пользоваться дешевыми духами. К тому же, это лежало под подушкой Лейвери, а мисс Фромсетт никогда не оставляет свои платочки под подушкой мужчины. Следовательно, это не имеет абсолютно ничего общего с мисс Фромсетт. Это всего лишь оптический обман».

— О, заткнитесь, ради Бога, — сказала она.

Я ухмыльнулся.

— За какого сорта девушку вы меня принимаете? — огрызнулась она.

— Увы, я появился слишком поздно, чтобы сказать вам об этом.

Она покраснела, но очень деликатно, и на этот раз порозовело все ее лицо.

— У вас есть какое-то представление, кто это сделал? — спросила она.

— Представления есть, но не более того. Боюсь, что полиция сочтет это нехитрым делом. В шкафу Лейвери висит кое-что из одежды миссис Кингсли. А когда они узнают всю историю — включая то, что произошло на Оленьем озере, — боюсь, они тут же схватятся за наручники. Сначала им нужно ее найти, но для них это не проблема.

— Кристэл Кингсли, — глухо сказала она. — Значит, и это его не миновало.

— Ну, совсем еще не обязательно, — заметил я. — За этим может скрываться совершенно иная мотивация, о которой мы даже понятия не имеем. Убийцей может оказаться кто-нибудь вроде доктора Элмора.

Она быстро подняла на меня глаза и покачала головой.

— Очень даже возможно, — настаивал я. — Ничто не свидетельствует против. Вчера он был слишком уж нервным для человека, которому нечего бояться. Хотя, конечно, боятся не только виноватые.

Я встал, побарабанил пальцами по краю стола, глядя на нее. У нее очаровательная шея. Она показала на платок.

— Что с этим? — спросила она бесцветным голосом.

— На вашем месте я бы выстирал из него этот дешевый запах.

— Но он ведь имеет какое-то значение, так ведь? Он может очень многое означать.

Я рассмеялся.

— Не думаю, чтобы он хоть что-нибудь значил. Женщины вечно оставляют повсюду свои платки. Такой человек, как Лейвери, вполне мог коллекционировать их и хранить в ящике в саше из сандалового дерева. Кто-нибудь мог обнаружить этот запас и воспользоваться им по назначению. Или он сам мог одалживать их, получая удовольствие от реакции женщины на чужие инициалы. Я бы сказал, что эта пакость вполне в его духе. До свидания, мисс Фромсетт, и спасибо за беседу.

Уже собравшись уйти, я остановился и спросил ее:

— Вы не знаете фамилию репортера из Бэй-Сити, который сообщил Браунвеллу всю эту информацию?

Она покачала головой.

— А фамилию родителей миссис Элмор?

— Тоже нет. Но, пожалуй, я могла бы ее выяснить для вас. С удовольствием это сделаю.

— Каким образом?

— Такие сведения обычно публикуют в некрологах. Я почти уверена, что в лос-анджелесских газетах был напечатан некролог.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — сказал я.

Я провел пальцем по кромке стола и поглядел на нее со стороны. Кожа цвета светлой слоновой кости, восхитительные темные глаза, волосы легче пуха и темнее ночи.

Я прошел по длинному, длинному коридору и вышел. Маленькая блондинка за коммутатором выжидающе посмотрела на меня, приоткрыв алый ротик, ожидая еще какую-нибудь шутку.

А они у меня все вышли. И я вышел.

19

Перед домом Лейвери не стояли полицейские машины, никто не околачивался на тротуаре, а когда я толкнул входную дверь, оттуда не потянуло запахом сигарного или сигаретного дыма. Солнце ушло из окон, муха тихо жужжала над одним из бокалов. Я прошел вперед до упора и перевесился через уходящие вниз перила. Никакого движении и доме мистера Лейвери. И никаких звуков, если не считать одного, слабо доносящегося снизу, из ванной, — частого, но спокойного падения капель на плечо покойника.

Я подошел к телефону, нашел в телефонной книге номер полицейского управления. Набрал его и, в ожидании ответа, вынул из кармана маленький автоматический пистолет, который положил на стол рядом с телефоном.

Когда мужской голос произнес: «Полиция Бэй-Сити, Смут у телефона», я сказал:

— В доме 623 по Алтэр-стрит была стрельба. Здесь живет человек по фамилии Лейвери. Он убит.

— Шесть-два-три, Алтэр. А вы кто?

— Моя фамилия Марлоу.

— Вы находитесь в этом доме?

— Да.

— Оставайтесь на месте и ничего не трогайте.

Я повесил трубку, сел на кушетку и стал ждать.

Ждать пришлось не очень долго. Вдалеке взвыла сирена, звук накатывал большими волнами. Шины завизжали на углу, вопль сирены замер, перейдя в металлическое рычание, потом в тишину, и шины еще раз взвизгнули перед домом. Полиция в Бэй-Сити экономит резину на совесть. На тротуаре загромыхали шаги, я подошел ко входной двери и открыл ее.

Двое полицейских в униформе ввалились в комнату. Как всегда здоровенные, как шкафы, с обветренными лицами и подозрительными глазами. У одного из-под фуражки торчала гвоздика, засунутая за правое ухо. Второй был постарше, седоватый и угрюмый. Они остановились, настороженно разглядывая меня, затем тот, что постарше, отрывисто спросил меня:

— Так, где он?

— Внизу, в ванной, за душевой занавеской.

— Ты оставайся с ним, Эдди.

Он быстро прошел вниз и скрылся. Второй посмотрел на меня в упор и процедил сквозь зубы:

— И давай без глупостей, приятель.

Я опять уселся на кушетку. Полицейский глазами обшаривал комнату. Внизу под лестницей раздавались какие-то неясные звуки, шум шагов. Вдруг мой полицейский обнаружил лежащий на телефонном столике пистолет. Он бросился к нему, как на амбразуру.

— Это орудие убийства? — Он почти кричал.

— Думаю, это вполне возможно. Из него недавно стреляли.

— Ага! — Он наклонился над пистолетом, оскалился на меня и положил руку на кобуру. Одним пальцем расстегнул клапан и взялся за рукоятку черного револьвера.

— Так что ты думаешь? — рявкнул он.

— Думаю, это вполне возможно.

— Вот это здорово, — ухмыльнулся он. — Ей-богу, здорово.

— Да чего уж тут здорового, — сказал я.

Он слегка отшатнулся. Глаза его держали меня под прицелом.

— За что ты его застрелил? — прорычал он.

— Сам до сих пор удивляюсь.

— О, да ты у нас из умников.

— Давай-ка лучше посидим, подождем парней из отдела расследования убийств, — сказал я. — Я оставляю за собой право на защиту.

— Ты мне лучше давай не умничай.

— А я и не собираюсь давать тебе что-нибудь. Если б я застрелил его, меня бы здесь не было. И не стал бы я звонить. И пистолет бы не нашли. Не надо браться за дело так ретиво. Все равно через десять минут его у тебя отберут.

Он посмотрел на меня с обидой, снял фуражку, и гвоздика свалилась на пол. Он поднял ее, повертел между пальцами, бросил за каминный экран.

— Вот это ты зря, — сказал я ему. — Они могут принять ее за важную улику и извести на нее уйму времени.

— А, дьявол. — Он перегнулся через экран, выудил гвоздику и сунул ее в карман. — Ты, я вижу, приятель, знаешь ответы на все вопросы, так, что ли?

Второй полицейский поднялся по лестнице с серьезным видом. Постоял посреди комнаты, поглядел на свои часы и сделал запись в блокноте, потом выглянул на улицу из окна, сдвинув жалюзи вбок.

— А мне теперь можно посмотреть? — спросил тот, что оставался со мной.

Незачем, Эдди. Это не про нас. Ты вызвал коронера?

— Я подумал, ребята из сыска это сделают.

— Да, верно. Дело примет капитан Уэббер, а он любит все делать сам. — Он посмотрел на меня и спросил: — Это вы Марлоу?

Я сказал, что это я Марлоу.

Он у нас умник, — сказал Эдди, — на все знает ответ.

Старший рассеянно посмотрел на меня, рассеянно посмотрел на Эдди, заметил пистолет на телефонном столике и отнюдь не рассеянно посмотрел на него.

— Ага, это орудие убийства, — сказал Эдди. — Я до него не дотрагивался.

Второй кивнул.

Что-то парни сегодня запаздывают, — сказал он. — А вы тут по какому делу, мистер? Приятель его? — Он показал большим пальцем вниз.

— Только вчера с ним познакомился. Я частный детектив из Лос-Анджелеса.

— О! — Эдди подозрительно посмотрел на меня. — Вот те на! — сказал он. — Ну, теперь здесь пойдет неразбериха, только держись!

Это была первая разумная ремарка с его стороны. Я ласково улыбнулся ему.

Пожилой полицейский опять выглянул из окна на улицу.

— А вон там через дорогу, Эдди, — дом Элмора, — сказал он.

Эдди подошел и выглянул тоже.

— Точно, — сказал он. — Вон на табличке написано. Слушай, так этот парень там, внизу, может, он тот самый…

— Заткнись, — сказал второй и опустил жалюзи. Оба дружно обернулись и посмотрели на меня деревянными взглядами.

По улице проехала машина, остановилась, хлопнула дверца, на дорожке опять раздались шаги. Старший из патрульной машины открыл дверь двоим в штатском. Один из них был мне знаком.

20

Первый из вошедших был маловат ростом для полицейского, средних лет, с худым лицом, на котором была написана привычная усталость. Его острый нос глядел чуть вбок, словно кто-то двинул его локтем, когда он совался куда-то без спроса. Синяя мягкая шляпа с плоской круглой тульей и загнутыми кверху краями сидела на его голове очень ровно, из-под шляпы выглядывали белые как мел волосы. Костюм на нем был темно-коричневый, руки он держал в карманах пиджака, из которых торчали только большие пальцы.

За его спиной стоял Дегармо, здоровенный полицейский с пыльно-светлыми волосами, глазами металлической синевы и резкими чертами свирепого лица — тот самый, которому не понравилось мое пребывание перед домом д-ра Элмора.

Двое в форме посмотрели на невысокого в штатском и приложили руки к своим фуражкам.

— Тело на нижнем этаже, капитан Уэббер. Похоже, два пулевых попадания после пары промахов. Убит довольно давно. Фамилия этого человека Марлоу. Частный сыщик из Лос-Анджелеса. Больше никаких вопросов я ему не задавал.

— И правильно сделали, — отрезал Уэббер. У него был подозрительный голос. Он окинул мое лицо подозрительным взглядом и коротко кивнул. — Я капитан Уэббер. Это лейтенант Дегармо. Сначала мы взглянем на труп.

Он направился вглубь комнаты. Дегармо сделал вид, что видит меня впервые, и последовал за ним. Они спустились по лестнице, старший патрульный ушел с ними. Полицейский по имени Эдди и я долго и упорно глядели друг на друга.

— Через дорогу отсюда дом доктора Элмора, верно? — сказал я.

Если на лице у него и было какое-то выражение, то теперь оно испарилось окончательно.

— Ага. Ну и что?

— Ну и ничего, — сказал я.

Он промолчал. Снизу доносились невнятные голоса. Полицейский насторожил ухо и спросил более дружелюбным тоном:

— А ты помнишь то дело?

— Немножко.

Он рассмеялся.

— Классно они его прикрыли, — сказал он. — Сунули в мешок и задвинули на дальнюю полку. На самую верхнюю, самую глубокую, в самом темном шкафу. До которой без стремянки не дотянуться.

— Точно, так оно и было, — согласился я. — Хотел бы я знать, почему.

Полицейский сурово поглядел на меня.

— Были для этого причины, приятель. Ты не думай, были причины. А ты этого Лейвери хорошо знал?

— Не очень.

Разрабатывал его по какому-то делу?

— Так, хотел пощупать немного, — сказал я. — Ты его знал?

Полицейский по имени Эдди покачал головой.

— Не-а. Просто вспомнил, что парень из этого дома нашел жену Элмора в гараже той ночью.

— Может, тогда Лейвери еще не жил здесь, — сказал я.

— А давно он здесь живет?

— Не знаю, — сказал я.

— Это было года полтора назад, — сказал полицейский, соображая. — Газеты в Лос-Анджелесе об этом не чирикали?

— Один абзац в «Окружных новостях», — сказал я просто так, чтобы поддержать разговор.

Он почесал за ухом, прислушался. На лестнице раздались шаги. Лицо полицейского стало непроницаемым, он отошел от меня и выпрямился.

Капитан Уэббер поспешил к телефону, набрал номер, что-то сказал, затем убрал трубку от уха и оглянулся через плечо:

— Кто исполняет обязанности коронера на этой неделе, Ал?

— Эд Гарленд, — бесстрастно сказал верзила-лейтенант.

— Вызовите Эда Гарленда, — сказал Уэббер в трубку. — Пусть приезжает немедленно. И скажите, чтобы фотографы поторопились.

Он положил трубку и грозно рявкнул:

— Кто брался за этот пистолет?

— Я, — сказал я.

Он подошел и стал раскачиваться передо мной на каблуках, воинственно выставив вперед свой маленький острый подбородок. Пистолет он бережно держал на ладони, подстелив под него носовой платок.

— Вы что, даже не знаете, что к оружию, найденному на месте преступления, нельзя прикасаться?

— Знаю, конечно, — сказал я. — Но когда я коснулся его, я не знал, что здесь совершено преступление. Я не знал, что из него недавно стреляли. Он лежал на лестнице, и я подумал, что его просто кто-нибудь обронил.

— Очень правдоподобно, — с горечью сказал он. — И часто с вами случаются такого рода истории?

— Какого рода истории?

Он не сводил с меня упорного взгляда и не отвечал.

Я сказал:

— Если хотите, я сам изложу вам, что произошло.

Он напыжился, как боевой петушок.

— Я предпочитаю, чтобы вы точно отвечали на вопросы, которые буду задавать я.

На это я ничего не сказал. Уэббер круто повернулся и сказал униформированным полицейским:

— Вы, парни, можете возвращаться в свою машину и выйти на связь с диспетчером.

Отдав честь, они вышли и тихо прикрыли за собой дверь. Ее, конечно, заело, и они вступили с ней в долгую и яростную борьбу.

Уэббер прислушался к шуму отъезжающей патрульной машины, потом снова направил на меня холодный пронизывающий взгляд.

— Покажите мне свои документы.

Я вручил ему свой бумажник, и он внедрился в него. Дегармо сидел в кресле, скрестив ноги, и безучастно глядел в потолок. Он достал из кармана спичку и стал жевать ее. Уэббер вернул мне мой бумажник. Я спрятал его.

— Люди вашей профессии доставляют нам массу неприятностей, — сказал он.

— Не обязательно, — сказал я.

Он повысил голос, и без того достаточно высокий.

— Я сказал, они доставляют массу неприятностей — именно это я хотел сказать. Но зарубите себе на носу. В Бэй-Сити это у вас не пройдет.

Я не ответил ему. Он ткнул в мою сторону указательным пальцем.

— Вы из большого города, — сказал он. — Воображаете себе, что вы очень крутой и очень умный. Не беспокойтесь. Мы с вами как-нибудь управимся. Мы городок небольшой, но очень сплоченный. У нас тут не бывает этих политических игр в перетягивание каната. Мы работаем напрямую и работаем быстро. За нас можете не беспокоиться, мистер.

— А я и не беспокоюсь, — сказал я. — Чего мне беспокоиться. Я просто стараюсь честно заработать себе на хлеб доллар-другой.

— А эти ваши наглые речи мне не нравятся, — сказал Уэббер. — Мне они даром не нужны.

Дегармо оторвал глаза от потолка, согнул указательный палец и стал изучать ноготь.

— Послушайте, шеф, — заговорил он низким, скучающим голосом. — Этого парня там, внизу, зовут Лейвери. Того, которого убили. Я его знал немного. Это был юбочник.

— Что из этого? — огрызнулся Уэббер, не сводя с меня глаз.

— Все обстоятельства указывают на даму, — сказал Дегармо. — Вы же знаете, чем эти частные сыщики зарабатывают себе на хлеб. Бракоразводными делами. Давайте подключим его к делу, вместо того, чтобы запугивать его до немоты.

— Если я запугиваю его, — сказал Уэббер, — я хотел бы убедиться в этом. Пока я не вижу никаких признаков.

Он подошел к окну и рывком поднял жалюзи. После долгой полутьмы хлынувший свет чуть не ослепил нас. Уэббер вернулся, пружиня на каблуках, ткнул в меня тонким жестким пальцем:

— Говорите.

— Я работаю на одного лос-анджелесского бизнесмена, — начал я, — который не может позволить себе скандальную известность. Поэтому он нанял меня. Месяц назад от него сбежала жена, а позже пришла телеграмма, из которой следовало, что она сбежала с Лейвери. Но несколько дней тому назад мой клиент повстречал Лейвери в городе, и тот стал все отрицать. Мой клиент поверил ему и забеспокоился. По-видимому, эта леди — без царя в голове. Она могла связаться с дурной компанией и влипнуть в неприятности. Я приехал сюда, чтобы поговорить с Лейвери, но он отрицал, что уехал с ней. Я было наполовину поверил ему, но позже получил информацию, что его видели с ней в гостинице Сан-Бернардино — в тот самый вечер, когда она, как считалось, уехала с дачи в горах, где она до того отдыхала. С этими данными в кармане я вернулся сюда, чтобы опять взяться за Лейвери. На звонок никто не отвечал, дверь была приоткрыта. Я вошел, осмотрелся, нашел пистолет, обыскал дом и нашел Лейвери. В том самом виде, в каком он сейчас.

— У вас не было права обыскивать дом, — холодно сказал Уэббер.

— Конечно, не было, — согласился я. — Но трудно было бы ожидать, что я упущу такой шанс.

— Фамилия человека, на которого вы работаете?

— Кингсли. — Я дал ему адрес в Беверли-Хиллз. — Это менеджер косметической фирмы в Трелор-билдинге на Олив-стрит. Фирма «Гиллерлейн».

Уэббер покосился на Дегармо. Тот лениво записывал на каком-то конверте. Уэббер перевел взгляд на меня:

— Что еще?

— Я съездил в горы, на дачу моего клиента, где отдыхала его жена. Место называется Малое Оленье озеро, около Пума-Пойнта, в сорока шести милях от Сан-Бернардино.

Я смотрел на медленно писавшего Дегармо. На мгновение его рука замерла, неподвижно повисла в воздухе, затем опустилась на конверт и продолжала писать.

— Примерно месяц назад жена сторожа на земельном участке Кингсли поссорилась с мужем и ушла от него — по крайней мере, все так думали. Вчера ее тело нашли в озере.

Уэббер, качавшийся на каблуках с полузакрытыми глазами, спросил почти мягко:

— Почему вы мне это рассказываете? Вы предполагаете какую-то взаимосвязь?

— Есть взаимосвязь во времени. Лейвери туда приезжал. О каких-либо других взаимосвязях я не знаю, но я решил, что лучше упомянуть и об этом.

Дегармо сидел очень тихо, уставившись в пол перед собой. Лицо его было напряжено и выглядело еще более свирепым, чем обычно.

— Эта женщина, утопленница, — что с ней было? — спросил Уэббер. — Самоубийство?

— Самоубийство или убийство. Она оставила прощальную записку. Но е е муж арестован по подозрению в убийстве. Его фамилия Чесс. Билл Чесс и Мьюриэл Чесс, его жена.

— Ничего этого мне не нужно, — резко сказал Уэббер. — Ограничимся тем, что происходило здесь.

— Здесь ничего не происходило, — сказал я, глядя на Дегармо. — Я был здесь дважды. В первый раз я говорил с Лейвери и ничего не добился. Второй раз я не говорил с ним и тоже ничего не добился.

Я задам вам вопрос, — медленно сказал Уэббер, — и хочу получить на него честный ответ. Вам не захочется отвечать на него, но рано или поздно вам все равно придется ответить. И вы знаете, что я так или иначе узнаю то, что мне нужно. Вопрос таков. Вы осмотрели дом и, как я догадываюсь, осмотрели его очень основательно. Нашли вы что-нибудь, наводящее вас на мысль, что эта дамочка Кингсли побывала здесь?

— Вы играете не по правилам, — сказал я. — Я еще не призван на суд в качестве свидетеля.

— Я жду ответа, — мрачно сказал Уэббер. — Здесь не судебное заседание.

— Ну что ж, я отвечу: да. В шкафу внизу висит дамская одежда, которая, как мне описали, была на миссис Кингсли в Сан-Бернардино в тот вечер, когда она встретилась там с Лейвери. Правда, описание было не слишком детальным: белый с черным костюм, с преобладанием белого, и панама с витой черно-белой лентой.

Дегармо щелкнул по конверту, который он держал в руках.

— Да он просто клад для клиента, на которого он работает, — сказал лейтенант. — Выходит, эта женщина побывала в доме, где совершено убийство, — та самая женщина, которая, считается, с ним сбежала. Думаю, шеф, нам не придется далеко ходить за убийцей.

Уэббер пристально глядел на меня, на лице его ничего или почти ничего не было написано, кроме напряженного внимания. На слова Дегармо он рассеянно кивнул.

— Я исхожу из того, что вы, как-никак, не сборище безнадежных идиотов, — сказал я. — Костюм пошит у частного портного, и выяснить его происхождение проще пареной репы. Мои слова сэкономили вам час времени, а может, всего лишь один телефонный звонок.

— Еще что-нибудь? — спокойно спросил Уэббер.

Прежде чем я успел ответить, перед домом остановилась машина, за ней другая. Уэббер отлепился от меня, чтобы открыть дверь. Вошли трое мужчин, один — коренастый и курчавый, второй — высокий и здоровенный, как бык. За ними вошел высокий худой мужчина в темном костюме и черном галстуке, с очень живыми глазами и бесстрастным лицом игрока в покер.

Уэббер нацелил палец на кудрявого и сказал:

— Давайте вниз, в ванную, Бузони. Мне нужно множество отпечатков из всего дома, особенно, если они могут принадлежать женщине. Вам предстоит долгая работа.

— Делаю работу, — проворчал Бузони. Вместе с быковатым здоровяком он направился к лестнице.

— А для вас, Гарленд, у нас есть труп, — сказал Уэббер третьему. — Пойдемте глянем на него. Вы уже заказали фургон?

Востроглазый коротко кивнул и вместе с Уэббером проследовал вниз за первыми двумя.

Дегармо отложил конверт и карандаш. И у этого взгляд был деревянный.

— Мне рассказывать о вчерашней нашей беседе, — спросил я, — или у вас с доктором приватное соглашение?

— Рассказывайте, если хотите, — сказал он. — Оберегать покой граждан — наша обязанность.

— Лучше вы расскажите что-нибудь, — сказал я. — Хотелось бы побольше узнать о деле Элмора.

Он медленно покраснел, в глазах и в голосе появилась злобная угроза:

— Вы говорили, что не знаете Элмора.

— Вчера не знал — ни его, ни про него. А с тех пор узнал, что Лейвери знал миссис Элмор, что она покончила с собой, что Лейвери первым обнаружил ее труп и что Лейвери, как минимум, подозревали в шантаже Элмора — или в возможности такого шантажа. И даже ваши патрульные, похоже, заинтересовались тем обстоятельством, что дом Элмора — через дорогу отсюда. А один из них выразился, что это дело классно прикрыли — или что-то в этом роде.

Медленно, безжалостно Дегармо произнес:

— Сниму полицейскую бляху с сукина сына! Только и знают, что разевать свои поганые рты. Трепаные пустоголовые ублюдки.

— Значит, все это выдумка?.. — спросил я.

Он посмотрел на свою сигарету.

— …Что Элмор убил свою жену, но это дело замяли по большому блату? — закончил я свой вопрос.

Дегармо поднялся на ноги, пересек комнату и наклонился надо мной.

— Ну-ка повтори, — мягко сказал он.

Я повторил.

Он ударил меня по лицу открытой ладонью. Голова дернулась от удара. Щека, казалось, мгновенно вспыхнула и вспухла.

— Повтори-ка еще.

Я повторил. Новый размашистый удар откинул мою голову в сторону.

— Еще повтори.

— Нетушки. Третий раз — везучий. Еще промахнешься.

Я потер щеку рукой.

Он нависал надо мной, ощерившись, с жестким звериным огоньком в очень синих глазах.

— Каждый раз, когда ты заговоришь вот так с полицейским, — сказал он, — ты будешь знать, что тебя ждет. Попробуй еще раз, и ты получишь от меня кое-что почище оплеухи.

Я с силой закусил губу и стал массировать щеку.

— Только сунь свое нюхало в наши дела — и очухаешься в темном закоулке, в компании бродячих котов, — сказал он.

Я промолчал. Он вернулся и опять сел, тяжело дыша. Я перестал растирать лицо, вытянул руку и медленно зашевелил пальцами, чтобы заставить их разжаться.

— Я это запомню, — сказал я. — Во всех смыслах.

21

Был ранний вечер, когда я вернулся в Голливуд, в свой офис. Здание опустело, коридоры притихли. Все двери были открыты, в комнатах орудовали уборщицы со своими пылесосами, швабрами и тряпками.

Я отпер дверь своего офиса, подобрал с пола конверт, лежавший перед прорезью для почты, и не глядя, уронил его на стол. Открыл окна, высунулся, глядя на первые огни неоновых вывесок и вдыхая теплый сытный воздух, поднимающийся от вентилятора кафе в соседнем подъезде.

Я стащил пиджак, галстук, сел за стол, достал из нижнего ящика представительскую бутылку. Налил себе, выпил — легче мне не стало. Налил еще, с тем же самым результатом.

К этому времени Уэббер, наверное, уже побывал у Кингсли. Уже объявили — или вот-вот объявят — повсеместный розыск его жены. Для них уже все ясно, остальное — дело техники, считают они. Дрянная интрижка между двумя довольно дрянными людьми, слишком много секса, выпивки, неразборчивости — и все выливается в дикую ненависть, жажду мести и смерть.

А я думаю: не слишком ли все это просто?

Я потянулся за конвертом, надорвал его. Марки на нем не было. «Мистеру Марлоу: родители Флоренс Элмор, мистер и миссис Юстас Грейсон, проживают в настоящее время в Россмор-Армз, Саут-Оксфорд-авеню, 640. Я проверила это, позвонив по зарегистрированному телефонному номеру. С уважением, Адриана Фромсетт.»

Почерк элегантный, как рука, написавшая эту записку. Я отложил ее, налил себе еще и почувствовал, что ярость медленно отпускает меня. Я толстыми, горячими, неуклюжими руками стал передвигать предметы на столе. Провел пальцем черту в углу стола и посмотрел на очистившуюся от пыли полоску. Посмотрел на пыль на пальце и стер ее. Посмотрел на часы. Посмотрел на стену. Посмотрел в пустоту.

Я убрал бутылку, подошел к раковине, чтобы сполоснуть стакан. Сделав это, я вымыл руки, окунул лицо в холодную воду, потом посмотрел на него в зеркало. Краснота сошла с левой щеки, но она немного вспухла. Не очень сильно, но достаточно, чтобы я опять весь напрягся. Я причесал волосы щеткой, посмотрел на седину в них. Ее становилось все больше. Лицо выглядело больным. Мне это лицо совсем не понравилось.

Я вернулся к столу и перечитал записку мисс Фромсетт. Разгладил ее на стеклянной подложке, понюхал, еще немного разгладил, сложил и спрятал в карман пиджака.

Посидел очень тихо, слушая, как успокаивается вечер за открытыми окнами. И очень медленно успокоился тоже.

22

Россмор-Армз — понурое нагромождение темно-красного кирпича, возведенное вокруг огромного переднего двора. Отделанный плюшем холл, а в нем тишина, растения в бочках, унылая канарейка в клетке размерами с собачью будку, запах застарелой ковровой пыли и неистребимый аромат гардений из давно прошедших времен.

Грейсоны жили на пятом этаже северного крыла, с окнами на передний двор. Они сидели вдвоем в комнате, которая, казалось, умышленно устарела на двадцать лет. В ней была тучная, слишком туго набитая мягкая мебель, латунные дверные ручки яйцевидной формы, огромное зеркало в позолоченной раме, стол с мраморной столешницей перед окном и темно-красные плюшевые портьеры по краям окон. Воздух, пропахший табачным дымом, подсказывал мне, что сегодня на обед у них были бараньи отбивные с капустой брокколи.

Жена у Грейсона — пухлая женщина, возможно, когда-то у нее были большие младенчески-голубые глаза. Теперь они выцвели, потускнели за очками и слегка выступают из орбит. У нее седые курчавые волосы. Она сидит и штопает носки, скрестив лодыжки, ноги едва-едва достигают пола, на коленях у нее большая плетеная корзина для шитья.

Сам Грейсон — длинный сутулый мужчина с высокими плечами, щетинистыми бровями, желтым цветом лица и почти без подбородка. Верхняя часть его лица выражала деловитость, нижняя — отрешенность заката жизни. Сквозь двухфокусные очки он раздраженно штудировал вечернюю газету. Я разыскал его в городском справочнике, он был дипломированный бухгалтер-ревизор, и это чувствовалось во всем. Даже сейчас его пальцы были в чернилах, а из кармашка расстегнутой жилетки торчали четыре карандаша.

Он внимательно прочел мою визитку в седьмой раз, осмотрел меня с ног до головы и медленно спросил:

— По какому поводу вы хотели встретиться с нами, мистер Марлоу?

— Меня интересует человек по имени Лейвери. Он живет через дорогу от дома доктора Элмора. Ваша дочь была женой доктора Элмора. Лейвери — тот самый человек, который нашел вашу дочь той ночью, когда она… умерла.

Они дружно сделали стойку, как охотничьи собаки, когда я намеренно заколебался на последнем слове. Грейсон поглядел на жену, та покачала головой.

— Мы не хотим говорить об этом, — тут же сказал Грейсон. — Для нас это слишком болезненная тема.

Вместе с ними я помолчал со скорбным видом, потом сказал:

— Я вас не порицаю и не хочу хитрить с вами. Но мне хотелось бы связаться с человеком, которого вы наняли, чтобы расследовать это дело.

Они опять обменялись взглядами. На этот раз миссис Грейсон не подавала знаков.

— Зачем? — спросил Грейсон.

— Пожалуй, мне лучше ввести вас в курс моего нынешнего дела.

Я рассказал им о поручении Кингсли, не упоминая его имени. Рассказал про вчерашний инцидент с Дегармо перед домом Элмора. Тут они опять насторожили уши.

Грейсон резко спросил:

— Вы хотите сказать, что не были знакомы с доктором Элмором, не вступали с ним в какой-либо контакт, и тем не менее он вызвал полицейского, потому что вы стояли перед его домом?

— Совершенно верно, — ответил я. — Правда, я стоял перед его домом не меньше часа. То есть, не я, а мой автомобиль.

— Это очень странно, — сказал Грейсон.

— Должен сказать, это очень нервный человек, — сказал я. — И Дегармо спросил, не наняли ли меня ее родители, — имея в виду родителей вашей дочери. Похоже на то, что он все еще не чувствует себя в безопасности, вы не считаете?

— В безопасности перед чем?

Он сказал это, не глядя на меня. Он медленно разжег свою трубку в очередной раз, потом примял табак концом большого металлического карандаша и опять разжег ее.

Я молча пожал плечами. Он быстро посмотрел на меня и отвел глаза. Миссис Грейсон не глядела на меня, но ее ноздри подрагивали.

— Как он узнал, кто вы такой? — спросил вдруг Грейсон.

— Записал номер машины, позвонил в автоклуб, поискал фамилию в телефонной книге. По крайней мере, я бы действовал так же, и я видел сквозь окно некоторые его действия.

— Значит, полиция работает на него, — сказал Грейсон.

— Не обязательно. Если в тот раз они допустили ошибку, они не захотят, чтобы она всплыла сейчас.

— Ошибку! — он рассмеялся чуть ли не с визгом.

— О’кей, — сказал я. — Тема болезненная, но немного свежего воздуха ей не повредит. Вы всегда считали, что он убил ее, не так ли? Потому и наняли того сыщика.

Миссис Грейсон стрельнула в меня глазами, опустила голову и свернула очередную пару заштопанных носков.

Грейсон молчал.

— Были какие-то доказательства, — спросил я, — или просто он вам не понравился?

— Доказательство было, — сказал Грейсон горько и с внезапной отчетливостью, словно он наконец-то решился заговорить об этом. — Несомненное доказательство. Так нам и было сказано. Но мы его не получили. Об этом позаботилась полиция.

— Я слышал, этого парня арестовали и посадили за вождение в пьяном виде.

— Вы правильно слышали.

— Но он так и не сказал вам, чем он располагал.

— Нет.

— Не нравится мне это, — сказал я. — Можно подумать, что парень не решил тогда, использовать ли свою информацию в вашу пользу или вымогать деньги у доктора.

Грейсон опять посмотрел на жену. Она спокойно сказала:

— На меня мистер Тэлли не произвел такого впечатления. Это был спокойный, скромный маленький человек. Но я понимаю, что все мы можем ошибаться.

— Значит, его фамилия Тэлли. Это один из вопросов, которые я надеялся выяснить у вас.

— А что еще вы хотели узнать? — спросил Грейсон.

— Как мне найти Тэлли — и на чем основывались ваши собственные подозрения. Вы должны были что-то заподозрить, иначе вы не стали бы нанимать Тэлли; вы должны были дать ему понять, что для расследования действительно существуют основания.

Грейсон скупо улыбнулся, поджав губы. Он поднял руку к своему крошечному подбородку и потер его длинным желтым пальцем.

— Наркотики, — произнесла миссис Грейсон.

— Вот именно, — подхватил Грейсон, как будто это единственное слово поднимало невидимый семафор. — Элмор наживался и, без сомнения, наживается на инъекциях наркотиков. Наша дочь говорила нам об этом. В том числе и в его присутствии. Ему это не нравилось.

— Что вы имеете под этим в виду, мистер Грейсон?

— Я имею в виду, что доктор Элмор в основном обслуживал людей, живущих на грани нервного коллапса из-за пьянства и прочих излишеств. Людей, которым все время приходится давать успокаивающие средства и наркотики. Наступает этап, на котором этичный врач отказывается иметь с ними дело и направляет их в лечебницу. Но к таким, как доктор Элмор, это не относится. Они будут удовлетворять желания своих пациентов, пока им за это платят, пока пациент жив и относительно в своем уме, даже если в результате подобных «услуг» он или она становятся неизлечимыми наркоманами. Весьма доходная практика, — чопорно сказал он, — но, могу себе представить, и весьма рискованная для доктора.

— Несомненно, — сказал я. — Но тут пахнет большими деньгами. Вы знали человека по имени Конди?

— Нет. Но мы знали, кто он такой. Флоренс подозревала, что это один из источников снабжения Элмора наркотиками.

— Возможно, — сказал я. — Наверное, Элмор не хотел выписывать слишком много рецептов на получение наркотиков. А Лейвери вы знали?

— Ни разу его не видели. Но мы знаем, что он собой представляет.

— Вам никогда не приходило в голову, что Лейвери мог шантажировать Элмора?

Для Грейсона эта мысль оказалась неожиданностью. Он провел рукой по голове, по лицу, уронил ее на свое костлявое колено и покачал головой:

— Нет. Да и с какой стати?

— Он первым нашел тело, — сказал я. — То, что выглядело подозрительным в глазах Тэлли, мог заметить и Лейвери.

— Значит, Лейвери способен на такие вещи?

— Не знаю. У него нет видимых средств к существованию. Он не работает, зато усердно вращается в обществе, особенно в женском.

— Это идея, — сказал Грейсон. — И такого рода делами можно заниматься почти незаметно для других. — Он криво усмехнулся. — Я в своей работе тоже натыкался на следы такой деятельности. Необеспеченные займы, давно выпущенные в оборот. Инвестиции, за которыми на первый взгляд не стоит реальный капитал, сделанные людьми, от которых трудно ожидать такого. Безнадежные долги, явно подлежащие списанию, но не списанные из страха перед проверкой людьми из службы подоходных налогов. О да, мне трудно объяснить вам смысл этих махинаций, но заниматься ими не так уж трудно.

Я посмотрел на миссис Грейсон. Ее руки сновали безостановочно. Она уже заштопала не меньше дюжины пар носков. Очевидно, на длинных мосластых ногах мистера Грейсона носки так и горели.

— Что случилось с Тэлли? Тоже сфабрикованное дело?

— Думаю, в этом можно не сомневаться. Его жена очень ожесточилась после этого. Она сказала, что ему подмешали какую-то дрянь в баре, а пил он с полицейским. Сказала, что полицейская машина уже стояла наготове через дорогу, и как только он тронулся с места, его тут же взяли. А в тюрьме его даже не проверили толком.

— Ну, это еще немного значит. Это он ей после ареста рассказывал, он бы ей в любом случае рассказал что-нибудь в этом роде.

— Что ж, не хочется мне думать, что в полиции есть нечестные люди, — сказал Грейсон, — но такие вещи делаются, все об этом знают.

— Если они добросовестно заблуждались в вопросе о смерти вашей дочери, они бы ни за что не хотели допустить, чтобы Тэлли ткнул их носом в их ошибку. Ведь тогда бы многие в местной полиции слетели со своих постов. А если они думали, что у него на уме был шантаж, тогда бы они не стали щепетильничать в выборе средств для того, чтобы его подловить. Где Тэлли теперь? Мне ясно одно: если существовала солидная улика, то Тэлли обладал ею или напал на ее след и знал, что она собой представляет.

— Мы не знаем, где он, — сказал Грейсон. — Ему дали шесть месяцев, но они давно уже истекли.

— А как насчет его жены?

Он посмотрел на свою собственную жену. Она сказала коротко:

— Бэй-Сити, Уэстмор-стрит, 1618-2. Юстас и я, мы послали ей немного денег. Она осталась в бедственном положении.

Я записал адрес, откинулся на спинку кресла и сказал:

— Сегодня утром кто-то застрелил Лейвери в его ванной.

Пухлые руки миссис Грейсон пристыли к краям корзинки. Сам Грейсон сидел с разинутым ртом, держа перед ним трубку. Он осторожно прочистил горло, словно в присутствии покойника. Ничто и никогда не двигалось так медленно, как его старая черная трубка на пути ко рту.

— Разумеется, нельзя ожидать… — подвесив эти слова в воздухе, он выпустил на них клубок бледного дыма и продолжил, — …что доктор Элмор имеет к этому какое-то отношение.

— Я бы предпочел думать, что имеет, — сказал я. — Он ' живет на удобном расстоянии. Полиция думает, что Лейвери застрелила жена моего клиента. И когда они разыщут ее, они будут считать, что дело уже сделано. Но если Элмор имеет к этому убийству какое-то отношение, оно непременно должно проистекать из смерти вашей дочери. Вот почему я и пытаюсь разобраться в ней.

— Человек, совершивший одно убийство, — сказал Грейсон, — перед совершением второго убийства будет колебаться раза в четыре меньше.

Он говорил так, словно уже давно и основательно изучил этот вопрос.

— Да, возможно, — сказал я. — Каков предполагаемый мотив первого убийства?

— Флоренс была необузданной, — печально сказал он. — Необузданная, трудная девочка. Она была расточительна и экстравагантна, то и дело заводила новые и довольно сомнительные знакомства, говорила слишком много и слишком громко и вообще любила валять дурака. Такая жена может представлять большую опасность для такого человека, как Альберт С. Элмор. Но я не думаю, что это был главный мотив, верно, Летти?

Он посмотрел на свою жену, но та не смотрела на него. Она воткнула штопальную иглу в круглый моток шерсти и ничего не сказала.

Грейсон вздохнул и продолжал:

— У нас есть основания полагать, что он находился в интимной связи со своей медицинской сестрой и что Флоренс угрожала ему публичным скандалом. А он не мог себе этого позволить, не так ли? Скандал одного сорта слишком легко мог перерасти в другой скандал.

— Как он совершил это убийство?

— Разумеется, с помощью морфия. Он всегда его имел, всегда им пользовался. Он в этом деле был эксперт. Затем, когда она была в глубокой коме, он мог перенести ее в гараж и включить двигатель машины. Вы знаете, они даже не сделали аутопсию. Но даже если ее и вскрыли — все ведь знали, что в тот вечер ей делали подкожное впрыскивание.

Я кивнул. Он удовлетворенно откинулся, провел рукой по голове, по лицу и медленно уронил ее на свое костлявое колено. По-видимому, этот аспект он тоже давно и основательно проштудировал.

Я смотрел на них. Вот сидит пожилая пара, тихо сидит и отравляет свои души ненавистью через полтора года после того, как случилась трагедия. Им бы хотелось, чтобы это Элмор убил Лейвери. Ах, как бы им этого хотелось! Это бы их согрело до самых щиколоток.

Помолчав, я сказал:

— Во многое из этого вы верите, потому что хотите верить. Вполне возможно, что она покончила с собой, а дело замяли отчасти для защиты игорного дома Конди, отчасти для того, чтобы избавить доктора Элмора от допроса при открытом слушании.

— Чушь, — резко сказал Грейсон. — Именно он убил ее. Она была в постели, она спала.

— Вы не можете этого знать. Возможно, она сама принимала наркотики. Возможно, она уже пристрастилась к ним. В этом случае действие укола было недолгим. Она могла подняться глубокой ночью взглянуть на себя в зеркало и увидеть чертиков, которые показывают на нее пальцами. Такие вещи случаются.

— Думаю, — вы отняли у нас достаточно времени, — сказал Грейсон.

Я поднялся. Поблагодарил обоих, шагнул к двери и спросил:

— Больше вы ничего не предпринимали с тех пор, как арестовали Тэлли?

— Я побывал у заместителя окружного прокурора по фамилии Лич, — Грейсон хрюкнул. — Безрезультатно. Он не усмотрел никаких оснований для вмешательства прокуратуры. Даже аспект наркотиков его не заинтересовал. Но заведение Конди было закрыто примерно месяц спустя, может, это как-то и взаимосвязано.

— Скорее всего, это полиция Бэй-Сити решила навести марафет. Вы могли бы найти Конди в каком-нибудь другом месте, если б знали, где искать. Вместе со всем его первозданным оборудованием в полной сохранности и исправности.

Я опять подался к двери, Грейсон извлек себя из своего кресла и потащился через комнату следом за мной. На его желтом лице появился румянец.

— Я не хотел быть грубым, — сказал он. — Наверное, нам с Летти не следовало бы так упорно предаваться размышлениям об этом деле.

Он покачал головой, оглянулся на жену. Ее руки, держащие очередной носок на штопальном яйце, были неподвижны, голова чуть склонена набок. Она прислушивалась, но не к нам.

— Если я правильно помню, в тот вечер вашу дочь уложила в постель медсестра доктора Элмора. Это та самая, с которой, как вы полагаете, у него была связь?

— Подождите минутку, — резко сказала миссис Грейсон. — Мы ни разу не видели эту девушку. Но я помню, что у нее было красивое имя. Дайте мне одну минуту, и я вспомню.

Мы дали ей одну минуту.

— Милдред, а как дальше, не помню, — сказала она, лязгнув зубами.

Я сделал глубокий вдох.

— Может, Милдред Хэвиленд, миссис Грейсон?

Она радостно улыбнулась и кивнула:

— Да, конечно, Милдред Хэвиленд. А ты разве не помнишь, Юстас?

Нет, он не помнил. Он глядел на нас, как конь, забредший не в свое стойло. Открывая мне дверь, он сказал:

— Какое это имеет значение?

Но я еще не кончил со своими вопросами:

— Вы сказали, что Тэлли маленький человек. А может, это был верзила с грубым голосом и властными манерами?

— О нет, — сказала миссис Грейсон, — мистер Тэлли не выше среднего роста, средних лет, шатен, с очень спокойным голосом. У него вечно было какое-то озабоченное выражение лица.

— Я вижу, у него были для этого все основания, — сказал я.

Грейсон протянул мне свою костлявую руку, и я пожал ее. Ощущение было такое, будто я поздоровался с вешалкой для полотенец.

— Если вы доберетесь до него, — сказал он и жестко сомкнул рот вокруг чубука трубки, — приходите со счетом. Разумеется, я имею в виду Элмора.

Я сказал, что понимаю, кого он имеет в виду, но счета не будет.

Я удалился по безмолвному коридору. Автоматический лифт тоже был отделан красным плюшем. В нем стоял какой-то древний аромат — я бы назвал его «Чаепитием трех вдов».

23

Дом на Уэстмор-стрит — маленькое каркасное бунгало, спрятавшееся за дом побольше. Я не нашел на нем номера, но рядом с дверью дома, что перед ним, было по трафарету выведено число 1618, освещенное тусклой лампочкой. Узкая бетонная дорожка под самыми окнами вела от него к заднему дому. На крошечной веранде бунгало стояло одинокое кресло. Я поднялся на веранду и позвонил.

Звонок прозвучал не очень далеко. Входная дверь за решеткой была открыта, но свет не горел. Ворчливый голос спросил из темноты:

— Чего надо?

— Мистер Тэлли дома? — спросил я в темноту.

Голос стал плоским, бесцветным:

— Кто его спрашивает?

— Один приятель.

Женщина, сидевшая дома впотьмах, издала неопределенный горловой звук, возможно, выражающий веселье. Но, возможно, она просто прочистила горло.

— Ну ладно, — сказала она. — Сколько у вас там?

— Это не счет, миссис Тэлли. Вы, я полагаю, миссис Тэлли?

— Ох, уходите и оставьте меня в покое, — сказал голос. — Нету здесь мистера Тэлли. Не было его здесь. И не будет.

Я уткнулся носом в жалюзи и попытался заглянуть в комнату. Я сумел различить неясные очертания мебели. Там, откуда доносился голос, вырисовывались очертания кушетки. На ней лежала женщина. Похоже, она лежала на спине и глядела в потолок. Она лежала совершенно неподвижно.

— Тошно мне, — сказал голос. — Хватит с меня неприятностей. Уходите, оставьте меня.

— Я только что разговаривал с Грейсонами, — сказал я.

Небольшая недвижимая тишина, потом вздох.

— Не знаю таких.

Прислонившись к раме дверной решетки, я оглянулся на узкую дорожку, ведущую к улице. У дальнего тротуара стояла машина со включенными подфарниками. Но это была не единственная машина в этом квартале.

— Нет, вы их знаете, миссис Тэлли. Я работаю на них. Они все еще землю роют. А как насчет вас? Вы не хотите отыграться?

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое, — сказал голос.

— Мне нужна информация, — сказал я. — И я намерен получить ее. Без лишнего шума, если удастся. Но можно и с шумом, если никак нельзя иначе.

— Что, еще один фараон? — сказал голос.

— Вы отлично знаете, что я не фараон, миссис Тэлли. Грейсоны не стали бы разговаривать с фараоном. Позвоните им, спросите.

— Я их знать не знаю, — сказал голос. — А если б и знала, у меня нет телефона. Убирайся, фараон. Мне тошно. Мне уже месяц как тошно.

— Моя фамилия Марлоу, — сказал я. — Филип Марлоу, частный сыщик из Лос-Анджелеса. Я разговаривал с Грейсонами. У меня уже есть кое-что, но я хочу поговорить с вашим мужем.

У женщины на кушетке вырвался глухой смешок, с трудом долетевший до меня.

— У вас есть кое-что. Мне это знакомо. Боже, до чего мне это знакомо. У вас есть кое-что. У Джорджа Тэлли тоже было кое-что — кое-когда.

— Он может отыграться, — сказал я, — если правильно разыграет свои козыри.

— Если дело стало за этим, можете списывать его хоть сейчас.

Я прислонился к косяку и поскреб подбородок. Кто-то там, на улице, включил карманный фонарь. Не знаю, зачем. Потом опять выключил. По-моему, это около моей машины.

Бледное пятно лица на кушетке колыхнулось и исчезло. Его место заняли волосы. Женщина повернулась лицом к стене.

— Я устала, — теперь голос, отраженный от стены, звучал приглушенно. — Я так чертовски устала. Уходите, мистер. Будьте человеком, уходите.

— Небольшая сумма денег никак не поможет?

— Вы чувствуете запах сигарного дыма?

Я принюхался, запаха сигарного дыма не почувствовал и сказал:

— Нет.

— Они были здесь. Они были здесь два часа. Господи, я устала от всего этого. Уходите.

— Послушайте, миссис Тэлли…

Она перевалилась на кушетке, опять возникло расплывчатое пятно ее лица. Я почти видел ее глаза, хотя и неясно.

— Нет, это вы послушайте. Я вас не знаю. Я вас знать не хочу. Мне нечего вам сказать. А если б и было, не сказала бы. Я живу здесь, мистер, если это можно назвать жизнью. По крайней мере, для меня это ближе всего к жизни. Я хочу хоть немного покоя и тишины. А теперь уходите и оставьте меня в покое.

— Впустите меня в дом, — сказал я. — Мы можем все обговорить. Думаю, я сумею доказать вам…

Внезапно она вновь перевалилась на кушетке, ноги стукнули об пол. Яростное напряжение зазвенело в ее голосе.

— Если вы не уберетесь, — сказала она, — я начну вопить как резаная. Прямо сейчас! Сейчас же!

— О’кей, — торопливо сказал я. — Я просуну свою карточку в дверь, чтобы вы не забыли мою фамилию. Вы еще можете передумать.

Я достал визитку, просунул ее сквозь дверную решетку.

— Спокойной ночи, миссис Тэлли.

Никакого ответа. Ее глаза, глядевшие на меня из глубины комнаты, слабо светились в темноте. Я спустился с веранды и по узенькой дорожке вышел на улицу.

Через дорогу, в машине со включенными подфарниками, мягко урчал мотор. Моторы мягко урчат повсюду, на тысячах улиц, в тысячах машин.

Я сел в свой «Крайслер» и включил зажигание.

24

Уэстмор-стрит лежит не в лучшей части города и проходит с севера на юг. Я направился на север. В конце квартала меня тряхануло на заброшенном железнодорожном пути, потом по обе стороны пошли свалки. Ржавеющие остовы автомобилей за деревянными заборами производили гротескное впечатление, напоминающее современное поле боя. Груды безжизненного лома громоздились под луной. Штабеля высотой с дом, с проулками между ними.

В моем зеркале заднего вида показались яркие фары. Они росли на глазах. Я нажал на педаль газа, достал из кармана ключи и отпер перчаточный ящик. Достал пистолет тридцать восьмого калибра и положил на сиденье у ноги.

За свалками началась территория кирпичного завода. Высокая труба печи для обжига, торчавшая вдали, не дымила. На огромном поле — низкое деревянное строение с вывеской да темные штабели кирпича, пустота, ни души, ни огонька.

Машина нагоняла меня. Низкий рычащий вой слегка нажатой сирены прокатился в ночи, перенесся через край запущенного поля для игры в гольф на восток и через двор кирпичного завода — на запад. Я прибавил скорости, но это не помогло. Машина быстро приближалась, и вдруг огромная красная фара вспыхнула и осветила дорогу.

Машина поравнялась со мной и начала срезать угол. Я тормознул так, что «крайслер» стал на нос, развернулся на сто восемьдесят градусов за спиной у полицейской машины. За мной раздался скрежет шестеренок, вой разъяренного двигателя, и красный луч метнулся по бескрайнему двору кирпичного завода.

Бесполезно. Они шли за мной, быстро сокращая дистанцию. Я и не надеялся уйти от них — просто хотел вернуться туда, где стоят жилые дома, из которых могут выйти люди, чтобы посмотреть и даже запомнить.

Мне это не удалось. Полицейская машина опять вынырнула рядом, и грозный голос рявкнул:

— Причаливай, пока мы тебя не продырявили!

Я подъехал к обочине и нажал на тормоз. Убрал пистолет в перчаточный ящик и захлопнул его. Полицейская машина закачалась на амортизаторах у моего левого переднего крыла. Хлопнув дверкой, из нее вывалился толстый полицейский и заорал:

— Ты что, полицейскую сирену не узнаешь? Вылезай из машины!

Я вылез из машины и стал рядом с ней под лунным светом. В руке у толстяка был пистолет.

— Давай свои права! — голос у него был режущий, как лезвие лопаты.

Я достал права и протянул ему. Второй полицейский выбрался из-за руля, обошел машину, стал рядом со мной. Взял у меня права и стал изучать их при свете своего фонаря.

— Фамилия у него Марлоу, — сказал он. — Черт возьми, а ведь это частная ищейка. Ты только подумай, Куни.

— Всего-то? — сказал Куни. — Тогда мне, пожалуй, пистолет не понадобится. — Он сунул его в кобуру и застегнул кожаный клапан. — Тогда мне, пожалуй, хватит этих моих ручонок, — сказал он. — Пожалуй, я ими управлюсь.

— Гнал со скоростью пятьдесят пять миль. Выпил, наверное.

— Пусть этот гад дыхнет, — сказал Куни.

Второй наклонился ко мне с любезной ухмылкой:

— Будь так любезен, дыхни на меня, ищейка.

Я дыхнул на него.

— Ну что ж, — рассудительно сказал он, — на ногах еще держится. Это я вынужден признать.

— Что-то ночь холодная для летнего времени. Угости парня выпивкой, полицейский Доббс.

— Слушай, чудная идея, — сказал Доббс. Он подошел к машине и достал из нее бутылку в полпинты. Поднял ее — она была полна на треть.

— Да, солидным угощением это не назовешь, — сказал он и протянул мне бутылку. — Пей на здоровье, приятель.

— А что если я не захочу пить? — сказал я.

— Ой, не говори этого, — заскулил Доббс. — А то нам подумается, что ты хочешь заиметь отпечатки наших ботинок на своем животе.

Я взял бутылку, свинтил колпачок и принюхался. У напитка в бутылке был запах виски. Просто виски.

— Хоть бы придумали что-нибудь пооригинальнее, — сказал я.

— Время восемь часов двадцать семь минут. Запиши, полицейский Доббс.

Доббс подошел к машине и сунул в нее голову, чтобы сделать запись в своем служебном блокноте. Я поднял бутылку и спросил у Куни:

— Вы настаиваете, чтобы я это выпил?

— Валяй. А то я сейчас попляшу у тебя на брюхе.

Я встряхнул бутылку и набрал в рот виски, не глотая. Куни двинул мне кулаком в живот без замаха. Я выпрыснул виски и согнулся пополам, давясь, роняя бутылку. Я нагнулся, чтобы поднять ее, и увидел, что Куни поднимает свое толстое колено. Он метил мне в лицо. Я шагнул в сторону, выпрямляясь, и что есть силы вмазал ему в нос. Он левой рукой схватился за лицо, взвыл, правая рука метнулась к кобуре. Доббс забежал сбоку и низко взмахнул рукой. Удар дубинки пришелся сзади, под левую коленку, нога мгновенно онемела, я тяжело сел на землю, скрипя зубами и выплевывая виски. Куни отнял руку от своего окровавленного лица.

— Иисусе Христе, — крякнул он страшным хриплым голосом. — Это кровь. Моя кровь!

С диким ревом он пнул меня, целясь ногой в лицо.

Я успел откатиться, и удар пришелся в плечо. Но и это было достаточно ощутимо.

Доббс возник между нами:

— Хватит, Чарли, с нас достаточно. Не надо перегибать.

Пятясь, Куни сделал три шаркающих шага назад, сел на подножку полицейской машины, взялся за лицо. На ощупь достал носовой платок и осторожно приложил его к носу.

— Дай мне одну минуту, — сказал он сквозь платок. — Только одну минутку, приятель. Всего только одну малюсенькую минуточку.

— Сбрасывай пар, — сказал Доббс. — С нас достаточно. Больше ничего не положено.

Он медленно помахивал дубинкой у ноги. Куни поднялся с подножки и, пошатываясь шагнул вперед. Доббс положил руку ему на грудь и мягко оттолкнул. Куни попытался отбить руку.

— Кровь хочу видеть, — прокрякал он. — Я хочу видеть его кровь!

— Все, — резко сказал Доббс. — Сливай воду. Мы свое дело сделали, и хватит.

Куни повернулся и тяжело пошел к полицейской машине. Прислонясь к ней, он что-то бормотал сквозь носовой платок.

— Вставай, дружочек, — сказал мне Доббс.

Я поднялся, потирая ногу под коленкой. Нерв дергался в этом месте, как взбесившаяся обезьяна.

— Садись в машину, — сказал Доббс. — В нашу машину.

Я прошел вперед и сел в полицейскую машину.

— А ты, Чарли, поведешь его таратайку.

— Я ему все трепаные крылья оборву! — взревел Куни.

Доббс поднял с земли бутылку виски, зашвырнул ее на забор, нырнул следом за мной в машину и нажал на стартер.

— Это может дорого тебе обойтись, — сказал он. — Зря ты его так долбанул.

— Ну почему же? — сказал я.

Он хороший парень, — сказал Доббс. — Правда, любит пошуметь немного.

— Но чувства юмора у него нету, — сказал я. — Совсем нету.

— Только не говори этого ему, — сказал Доббс. — Ты оскорбишь его в самых лучших чувствах.

Громыхнув дверцей, Куни забрался в «Крайслер», врубил двигатель и заскрежетал шестеренками, словно хотел одним махом сшибить с них все зубья. Доббс плавно развернул полицейскую машину и направился опять на север, мимо кирпичного завода.

— Тебе понравится наша новая каталажка, — сказал он.

— Как будет выглядеть обвинение?

Он подумал немного, аккуратно ведя машину и наблюдая и зеркало, следует ли за нами Куни.

Превышение скорости, — сказал он. — Сопротивление при аресте. В. П. В.

«В. П. В.» на полицейской сленге — «вождение в пьяном виде».

— А как насчет удара кулаком в живот, ногой по плечу, принуждения пить спиртное под угрозой телесных повреждений, угрозы пистолетом и применения дубинки к безоружному? Из этого, ты считаешь, ничего не последует?

— А, забудь ты про это, — устало сказал он. — Думаешь, это я изобрел такие забавы?

— Я-то думал, они очистили этот город, — сказал я. — Я думал, они добились, что теперь порядочный человек может выходить на вечернюю прогулку без пуленепробиваемого жилета.

— Ну, немного они его почистили, — сказал он. — Но слишком чистый город — это им ни к чему. Так ведь недолго и без приварка остаться.

— Таких вещей лучше не говорить, — сказал я. — Можешь лишиться профсоюзного билета.

Он рассмеялся.

— А пошли они… Через две недели я уже буду в армии. Для него инцидент был исчерпан. Он для него ничего не значил. И говорил он безо всякой горечи.

25

Кутузка была новенькая, чуть ли не с иголочки. Серая краска на стальных стенах и на двери еще хранила свежий глянец новизны, лишь в двух-трех местах подпорченный потеками табачного сока. Лампа над головой была заделана в потолок и закрыта толстым матовым стеклом. К одной из стенок камеры были привинчены две койки; на верхней, завернувшись в темно-серое одеяло, храпел человек. Из того, что он в этот ранний час спал, не вонял джином или виски и выбрал верхнюю койку, чтобы никому не мешать, я сделал вывод, что это старый постоялец.

Я сел на нижнюю койку. Они обыскали меня в поисках пистолета, но не вывернули карманы. Я достал сигареты, потер горячую опухоль под коленкой. Боль стреляла до самой лодыжки. Виски, которое я выкашлял на свой пиджак, пахло омерзительно. Я поднял пиджак и обдул его сигаретным дымом. Дым поднимался и плавал вокруг светящегося квадрата в потолке. Тюрьма казалась очень тихой. Где-то очень далеко, в другой ее части, истошно голосила какая-то женщина. Зато на моей половине было тихо, как в церкви.

Женщина, где бы она ни была, вопила. У ее вопля был тонкий, до нереальности высокий звук, что-то вроде вопля койотов под луной, но без их восходящей причитающей нотки. Потом затих и этот звук.

Я выкурил две сигареты подряд и выбросил окурки в скромный туалет в углу. Человек на верхней полке продолжал храпеть. Его не было видно, только унылые серые волосы торчали из-под одеяла. Он спал на животе. Он спал крепко. Ему было хорошо.

Я опять уселся на койку, сделанную из плоских стальных пластин, накрытых жидким жестким тюфяком. На нем лежали два аккуратно сложенных темно-серых одеяла. Очень славная тюрьма. Находилась она на двенадцатом этаже нового городского муниципалитета. Очень славный муниципалитет. Бэй-Сити очень славный городок. Люди жили здесь и думали именно так. Если б я жил здесь, я бы, наверное, тоже так думал. Я смотрел бы на такой славный голубой залив, на скалы, на гавань для яхт, на спокойные ряды домов, старых домов, задумавшихся под старыми деревьями, и новых домов с пронзительно зелеными газонами и проволочными оградами, с ровными рядами саженцев, привязанных к подпоркам, на парковых дорогах. Я знавал одну девушку, которая жила на Двадцать второй улице. Славная улица. И девушка славная. И она любила Бэй-Сити.

Она не думала о мексиканских и негритянских трущобах, раскинувшихся на мрачных равнинах к югу от старой железнодорожной колеи, или о портовых заведениях на плоском берегу к югу от скал, о тесных потных дансинг-холлах на мысе, о притонах для курильщиков марихуаны, об узких лисьих лицах, наблюдающих поверх газет в подозрительно спокойных гостиничных вестибюлях, о карманниках, бродягах, зазывалах, грабителях пьяной публики, сутенерах и гомиках на панели.

Я подошел к двери, постоял. Никто не шевелился по ту сторону коридора. Лампы в каталажке бледные и молчаливые. И жизни считай что никакой.

Я посмотрел на свои часы. Девять пятьдесят четыре. Время отправляться домой, сунуть ноги в шлепанцы и разобрать шахматную партию. Время для высокого бокала с прохладным крепким напитком и для длинной безмятежной трубки. Время сидеть, задравши ноги кверху, и не думать ни о чем. Время начать зевать над своим журналом. Время быть человеческим существом, домохозяином, человеком, которому нечего делать, кроме как отдыхать, вдыхать вечерний воздух и настраивать мозги на завтрашний день.

Человек в серо-голубой тюремной униформе пошел по проходу между камерами, читая номера. Остановился перед моей дверью, отпер и сурово посмотрел на меня с выражением лица, которое, по их мнению, они должны носить на своих блинных рожах ныне и присно и вовеки веков. Я, брат, полицейский, я крутой парень, гляди, брат, в оба, а не то, брат, мы тебя так отделаем, что ты, брат, на четвереньках будешь ползать, давай, брат, раскалывайся, пошли давай, и давай не забывай, что мы, полицейские, парни крутые, а с вами, шестерками, мы сделаем, что захотим.

— Выходи, — сказал он.

Я вышел из камеры, он опять запер дверь, сделал знак большим пальцем, и мы пошли по проходу к широким стальным воротам, и он отпер их, и мы прошли, и он опять запер их, и ключи приятно бренчали на большом стальном кольце, а потом мы прошли через стальную дверь, окрашенную под дерево снаружи и в голубовато-серый линкорный цвет изнутри.

У конторки стоят Дегармо и разговаривал с дежурным полицейским.

Он уставился на меня своими металлически-синими глазами и спросил:

— Как самочувствие?

— Замечательное.

— Нравится наша тюрьма?

— Мне нравится ваша замечательная тюрьма.

— Капитан Уэббер хочет побеседовать с вами.

— Это замечательно, — сказал я.

' — А какие-нибудь еще слова, кроме «замечательно», вы знаете?

— Не сейчас, — сказал я. — И не в этом месте.

— Что-то вы прихрамываете, — сказал он. — Споткнулись обо что-нибудь?

— Да, — сказал я, — о дубинку. Она вдруг подпрыгнула и укусила меня под левую коленку.

— Какая жалость, — сказал он, глядя на меня пустыми глазами. — Получите свои вещи в каптерке.

— Они при мне, — сказал я. — У меня их не забирали.

— Вот и замечательно, — сказал он.

— Еще бы, — сказал я. — Еще как замечательно.

Дежурный поднял свою лохматую голову и стал внимательно нас разглядывать.

— Если хотите увидеть что-то замечательное, — сказал он наконец, — вы лучше поглядите на Куни, на его курносый ирландский нос. Он размазался по его лицу, как варенье по блину.

— А что случилось? — рассеянно сказал Дегармо. — Подрался с кем-нибудь?

— Бог его знает, — сказал дежурный. — Может, это та самая дубинка, которая подпрыгнула и укусила его.

— Для дежурного полицейского ты что-то больно разговорчивый, — сказал Дегармо.

— Дежурные полицейские всегда чертовски разговорчивы, — сказал дежурный полицейский. — Может, потому они и не становятся лейтенантами в отделе расследования убийств.

— Вот видите, как у нас здесь, — сказал Дегармо. — Все мы здесь одна большая здоровая и счастливая семья.

— С сияющими улыбками на наших лицах, — сказал дежурный полицейский, — с руками, распахнутыми для объятий, и в каждой руке по булыжнику.

Дегармо кивнул мне, и мы вышли.

26

Капитан Уэббер нацелился в меня своим острым кривым носом и сказал:

— Садитесь.

Я сел в деревянное кресло с круглой спинкой и расположил левую ногу поудобнее, подальше от острого ребра сиденья. Это был большой и симпатичный угловой кабинет. Дегармо сел в конце стола, скрестил ноги и, глядя в окно, стал задумчиво тереть свою щиколотку.

— Вы хотели неприятностей, — продолжал Уэббер, — и вы на них напоролись. Вы ехали в жилой зоне со скоростью пятьдесят пять миль и пытались уйти от полицейской машины, которая сиреной и красным прожектором подавала вам сигналы остановиться. Когда вас задержали, вы грубо себя вели и ударили патрульного полицейского в лицо.

Я промолчал. Уэббер взял со стола спичку, разломил ее и бросил через плечо.

— Или, может, они лгут — как всегда? — спросил он.

— Я не видел их рапорт, — сказал я. — Возможно, я ехал со скоростью пятьдесят пять миль в жилом районе или, во всяком случае, в пределах города. Полицейская машина стояла у дома, в который я наведался. Она не отставала от меня, когда я поехал прочь, а я тогда еще не знал, что это полицейская машина. У нее не было никаких оснований преследовать меня, и мне все это не понравилось. Я немного превысил скорость, но только для того, чтобы добраться до лучше освещенной части города.

Дегармо с бесцветным, ничего не выражающим видом перевел глаза на меня. Уэббер лязгнул зубами от нетерпения.

— Уже тогда, когда вы знали, что это полицейская машина, вы сделали опасный разворот на улице жилого района и все еще пытались уйти. Это верно?

— Да, — сказал я. — Для того, чтобы объяснить это, потребовался бы небольшой откровенный разговор.

— Я не против небольшого откровенного разговора, — сказал Уэббер. — Я, можно сказать, специализируюсь на откровенных разговорах.

— Полицейские, арестовавшие меня, поставили свою машину перед домом, в котором живет жена Джорджа Тэлли. Они там побывали до того, как я туда приехал. Джордж Тэлли — это человек, который пытался выступать здесь в роли частного детектива. Я хотел увидеться с ним. Дегармо знает, почему я хотел с ним увидеться.

Дегармо невозмутимо кивнул, достал из кармана спичку и стал спокойно жевать ее. Уэббер не глядел на него.

— Вы глупец, Дегармо, — сказал я. — Все, что вы делаете, глупо и делается по-глупому. Когда вчера вы подошли ко мне перед домом Элмора, вы круто повели себя, хотя для этого не было никаких оснований. И, понятное дело, вы пробудили мое любопытство, хотя для этого у меня тоже не было оснований. И вы даже проронили намеки, которые подсказали, как мне удовлетворить это мое любопытство, если потребуется для дела. Для защиты своих друзей вам нужно было всего-навсего держать язык за зубами, пока я не сделал ход. Я бы его никогда не сделал, и на этом все бы заглохло.

— Что за чертовщина! — сказал Уэббер. — Какое это имеет отношение к вашему аресту в квартале 1200 на Уэстмор-стрит?

— Это имеет отношение к делу Элмора, — сказал я. — Джордж Тэлли работал над делом Элмора — пока его не сцапали за вождение в пьяном виде.

— Ну а я не работал над делом Элмора, — огрызнулся Уэббер. — И я не знаю также, кто первый всадил нож в Юлия Цезаря, — ну и что? Давайте говорите по существу!

— А я и говорю по существу. Дегармо знает о деле Элмора и не любит, когда о нем болтают. Даже ваши парни из патрульной службы знают о нем. Куни и Доббс начали преследовать меня по единственно возможной причине: за то, что я посетил жену человека, который сунул нос в дело Элмора. Когда они погнались за мной, я ехал спокойно и не думал превышать скорость. Но когда я увидел погоню, я попытался уйти от них, потому что понимал: меня могут избить за то, что я ходил к жене Тэлли. Дегармо ясно дал мне понять это.

Уэббер быстро взглянул на Дегармо. Холодные синие глаза Дегармо разглядывали противоположную стену кабинета.

И я не собирался давать Куни по носу, но он заставил меня выпить виски, а потом, когда я стал пить, он ударил меня н живот, чтобы я облил свой пиджак и все пропахло виски. Думаю, капитан, вы не в первый раз слышите об этом трюке.

Уэббер переломил еще одну спичку, откинулся назад и посмотрел на костяшки своих стиснутых кулаков. Посмотрел на Дегармо и сказал:

— Если вас сегодня назначили начальником полиции, могли бы и сообщить мне об этом.

— Подумаешь, какая-то частная ищейка получила небольшую трепку. Ну, подзавели его для забавы, всего-то делов. Если человек шуток не понимает…

— Вы посылали туда Куни и Доббса? — спросил Уэббер.

— Ну — послал, да, — сказал Дегармо. — Деваться некуда от этих ищеек, которые суются в наш город. Ворошат прошлогоднюю листву, а для чего? Только чтобы не сидеть без дела и выкачать побольше денег из пары старых кретинов. Типам вроде этого полезно дать по рукам, чтобы не забывались.

— Значит, вы так на это смотрите? — спросил Уэббер.

— Именно так я на это и смотрю, — сказал Дегармо.

— Хотел бы я знать: что же тогда полезно парням вроде нас? — сказал Уэббер. — Но в данный момент, я думаю, нам будет полезно прогуляться. Не хотите ли подышать свежим воздухом, лейтенант?

Дегармо медленно раскрыл рот.

— То есть вы хотите, чтобы я выматывался отсюда?

Уэббер резко наклонился вперед, и его маленький острый подбородок рассек воздух, как форштевень крейсера:

— Будьте так любезны!

Дегармо медленно поднялся, его скулы покрылись пятнами румянца. Он уперся ладонью в стол и посмотрел на Уэббера. Наступила короткая напряженная тишина.

— О’кей, капитан, — сказал он. — Но вы неправы.

Уэббер не ответил ему. Дегармо вышел. Дождавшись, когда дверь за ним закрылась, Уэббер заговорил:

— Так вы утверждаете, что между этим делом Элмора полуторагодовой давности и сегодняшними выстрелами в доме Лейвери существует взаимосвязь? Или, может, вы просто темните, отлично зная, что делал Лейвери еще до того, как его застрелили.

— Оба дела были связаны еще до того, как Лейвери застрелили. Связаны, возможно, всего лишь «бабьим узлом». Но достаточно явно, чтобы заставить человека задуматься.

— Я информирован о том деле несколько лучше, чем вы, может быть, думаете, — холодно заметил Уэббер. — Хотя лично я никогда не имел отношения к делу о смерти жены Элмора и не был в то время шефом детективов. Если еще вчера утром вы даже не знали Элмора, вы, я вижу, немало о нем с тех пор выяснили.

Я рассказал ему все, что услышал от мисс Фромсетт и от Грейсонов.

— Итак, ваша теория — что Лейвери, возможно, шантажировал доктора Элмора? — спросил он под конец. — И что это может иметь отношение к его убийству?

— Это не теория, а всего лишь возможность. Я был бы плохим сыщиком, если б игнорировал ее. Отношения между Лейвери и Элмором (если они вообще имели место) могли быть глубокими и опасными, или чисто поверхностными, или вообще никакими. При том, что я знаю, они, возможно, ни разу не заговорили друг с другом. Но если в деле Элмора все чисто, почему тогда такой отпор каждому, кто вздумает проявить к нему интерес? Джорджа Тэлли загребли за вождение в пьяном виде именно тогда, когда он в него сунулся, — возможно, и это совпадение. Элмор вызвал полицейского офицера, потому что я уставился на его дом, а Лейвери застрелили прежде, чем я успел поговорить с ним во второй раз — возможно, и это совпадение. Но нет никакого совпадения в том, что двое ваших людей наблюдали сегодня вечером за домом Тэлли — готовые, намеренные и способные насолить мне, если я там появлюсь.

— Тут я с вами согласен, — сказал Уэббер. — И для меня этот инцидент отнюдь не исчерпан. Вы намерены выдвинуть против них обвинение?

— Чтобы выдвигать обвинения против полицейских за оскорбление действием — для этого у меня жизнь слишком коротка.

Он еле заметно вздрогнул.

— Тогда мы вычеркиваем и заносим инцидент в графу жизненного опыта, — сказал он. — А поскольку, как я понимаю, вас даже не зарегистрировали, вы вольны отправляться домой, когда вам вздумается. И я бы на вашем месте предоставил капитану Уэбберу заниматься делом Лейвери и любыми возможными взаимосвязями с делом Элмора, хотя бы и самыми отдаленными.

А как вы посмотрите на возможную взаимосвязь с женщиной по имени Мьюриэл Чесс, тело которой выловили вчера из горного озера неподалеку от Пума-Пойнта?

Он поднял свои маленькие бровки:

Вы это всерьез?

— Правда, имя Мьюриэл Чесс вам ничего не говорит. Но вы могли случайно знать ее под именем Милдред Хэвиленд, бывшей медицинской сестры доктора Элмора. Это она уложила миссис Элмор в постель в ту ночь, когда ее нашли мертвой в гараже; и, если дело было нечисто, она могла знать, чьих это рук дело; и это она покинула город после этого — то ли подкупленная, то ли запуганная.

Уэббер взял две спички и сломал их. Его холодные глаза нс отрывались от моего лица. Он молчал.

— И в этом пункте, — сказал я, — мы сталкиваемся с несомненным, но зато фундаментальным совпадением — единственным, которое я готов безоговорочно признать во всей этой картине, а именно: в риверсайдской пивнушке Милдред Хэвиленд встречает человека по имени Билл Чесс, по каким-то своим соображениям выходит за него замуж и уезжает жить с ним на Малое Оленье озеро. А Малое Оленье озеро — собственность человека, жена которого была в интимной связи с Лейвери, нашедшим тело миссис Элмор. Вот это я называю несомненным совпадением. Ничем иным это быть не может, но это базовое, фундаментальное обстоятельство. Все остальное вытекает из него.

Уэббер встал из-за стола, подошел к охладителю воды и выпил два бумажных стаканчика. Медленно стиснул стаканы в руке, смял в шар и уронил его в коричневую металлическую корзину под охладителем. Подошел к окну, постоял, поглядел сверху на залив. Правила частичного затемнения еще не вступили в силу, и гавань яхт-клуба переливалась огнями.

Он медленно вернулся к столу и сел. Поднял руку и ущипнул себя за нос. Он явно обдумывал какое-то решение.

— Не понимаю, — медленно произнес он, — на кой черт вам нужно смешивать все это со случившимся полтора года тому назад.

— Ладно, — сказал я, — вы и так уделили мне много времени.

Я поднялся.

— Нога здорово болит? — спросил он, когда я нагнулся, чтобы потереть ее.

— Прилично, но сейчас уже получше.

— Полицейское дело, — сказал он чуть ли не с нежностью, — это такая сволочная проблема. Почти как в политике. Для него нужны люди высшего сорта, но в нем нет ничего привлекательного для людей высшего сорта. Вот и приходится работать с тем, что есть, — и выходят дела вроде этого.

— Я знаю, — сказал я. — Я всегда это знал. Я говорю это без горечи. Спокойной ночи, капитан Уэббер.

— Погодите минутку, — сказал он. — Присядьте на минутку. Раз уж мы стали увязывать все с делом Элмора, давайте вытащим его на свет божий и взглянем на него.

— Да уж, пора бы кому-нибудь сделать это, — сказал я и опять сел.

27

— Я полагаю, некоторые думают, что мы здесь просто шайка мошенников, — спокойно начал Уэббер. — Они, я полагаю, представляют себе это так: человек убьет свою жену, потом звонит мне и говорит: «Привет, капитан, тут у меня небольшое убийство получилось, валяется, понимаешь, кое-кто в передней, только пол пачкает. И еще у меня тут пятьсот монет лишних, лежат без дела». А я говорю: «Вот и ладненько. Ничего не трогай, а я сейчас приду с одеялом».

— Что ж, неплохо, — сказал я.

— Зачем вам был нужен Тэлли, для чего вы приходили к нему сегодня?

— Была у него какая-то ниточка, какая-то информация о смерти Флоренс Элмор. Ее родители наняли его, чтобы размотать эту ниточку до конца, но он так и не сказал им, что за карта у него в руках.

— И вы думали, что вам он ее выложит? — саркастически спросил Уэббер.

— Мое дело попытаться.

— А может, когда Дегармо вас обхамил, вы решили сквитаться с ним?

— Пожалуй, что-то в этом роде тоже было, — согласился я.

— Тэлли был мелкий шантажист, — презрительно сказал Уэббер, — за ним такое водилось и раньше. Любой способ избавиться от него был хорош. Так вот, я вам скажу, какую карту он держал в руках. У него была бальная туфелька, которую он стащил с ноги Флоренс Элмор.

— Бальная туфелька?

Он слабо улыбнулся.

— Вот именно. Мы ее потом нашли спрятанную в его доме. Бальная туфелька-лодочка, из зеленого бархата, каблук украшен какими-то мелкими камушками. Туфля ручной работы, сделанная на заказ человеком из Голливуда, который изготавливает обувь для театра и так далее. А теперь спросите меня, что было такого важного в этой туфле?

— Так что в ней было такого важного, капитан?

— У нее были две пары совершенно одинаковых туфель, сделанных по одному заказу. Говорят, ничего необычного в этом нет. Это делается на случай, если одна из них износится или какой-нибудь пьяный медведь умудрится наступить даме на ногу. — Он умолк и скупо улыбнулся. — Похоже, что одна пара была ненадеванная.

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал я.

Он откинулся назад и, выжидая, забарабанил по подлокотникам кресла.

— Дорожка от боковой двери дома к гаражу — из грубого бетона, — сказал я. — Довольно грубого. Допустим, она шла не сама, ее несли. И допустим, тот, кто ее нес, надел на нее туфли, — и одна из них оказалась ненадеванной.

— Да?

— И допустим, Тэлли обнаружил это, пока Лейвери разыскивал по телефону разъезжавшего по своим визитам доктора. Тогда он берет неношенную туфлю, рассматривая ее как доказательство того, что Флоренс Элмор была убита.

Уэббер кивнул.

— Это было бы доказательством, если бы он оставил ее там, где она была, чтобы полиция обнаружила это. После того, как он взял ее, она была доказательством только того, что он грязная крыса.

— Ее кровь проверяли на окись углерода?

Он положил руки ладонями на стол и стал внимательно их разглядывать.

— Да, — сказал он, — и окись углерода там была, все как полагается. Поэтому полицейские удовлетворились тем, что лежало на поверхности. Никаких следов насилия не было. Они сочли, что доктор Элмор не убивал свою жену. Возможно, они были неправы. Я думаю, следствие велось несколько поверхностно.

— И кто же им руководил? — спросил я.

— Я думаю, вы и так догадываетесь.

— Когда явились полицейские, неужели они не заметили, что Флоренс Элмор в одной туфле?

— Когда полиция прибыла, обе туфли были на месте. Если вы помните, по вызову Лейвери доктор Элмор явился домой прежде, чем вызвали полицию. Все, что мы знаем о недостающей туфле, известно нам от самого Тэлли. Он мог взять неношенную туфлю и из дома. Боковая дверь не была заперта. Служанки спали. На это можно возразить, что Тэлли вряд ли мог знать о существовании ненадеванной туфли. Но я не исключаю возможности, что он до этого додумался. Это чрезвычайно смышленый и пронырливый проходимец. Но доказать, что он это знал, я не могу.

Мы сидели и глядели друг на друга. Мы думали.

— Если только, — медленно сказал Уэббер, — мы не предположим, что эта медсестра Элмора была в сговоре с Тэлли, чтобы взять на крючок Элмора. Это возможно. Кое-что свидетельствует за. Еще больше свидетельствует против. Какие у вас есть основания утверждать, что женщина, утонувшая в горах, и медсестра Элмора — одно и то же лицо?

— Два соображения. Ни одно из них не убеждает в отдельности, но, взятые вместе, они весьма весомы. Несколько недель тому назад в тамошних местах появился крутой парень, выглядевший и действовавший в стиле Дегармо. Он показывал фотографию Милдред Хэвиленд, довольно похожую на Мьюриэл Чесс. Другая прическа, выщипанные брови и так далее, но сходство большое. Никто не захотел помочь ему. Он назвался Де Сото и представился как полицейский из Лос-Анджелеса. В Лос-Анджелесе нет полицейского по фамилии Де Сото. Когда Мьюриэл Чесс узнала об этом, она испугалась. Если это был Дегармо, доказать это нетрудно. Второе соображение. В домике Чессов был найден золотой ножной браслет с цепочкой, спрятанный в коробке с сахарной пудрой. Он нашелся после ее смерти и ареста ее мужа. На тыльной стороне сердечка выгравировано: «Милдред от Ала. 28 июня 1938 г. Со всей моей любовью».

— Это могли быть какие-нибудь другие Милдред и Ал, — сказал Уэббер.

— Вы же сами в это не верите, капитан.

Он наклонился вперед и своим указательным пальцем просверлил дырку в воздухе:

— Что именно вы хотите из этого вывести?

— Из этого я хочу вывести, что жена Кингсли не убивала Лейвери. Что его смерть как-то взаимосвязана с делом Элмора. И с Милдред Хэвиленд. А возможно, и с доктором Элмором. Из этого я хочу вывести, что жена Кингсли скрылась, так как случилось что-то, здорово напугавшее ее; что у нее, возможно (хотя и не обязательно), рыльце тоже в каком-то пушку, но что она никого не убивала. Если я сумею доказать это, меня ждут пятьсот долларов. Я имею законное право попытаться.

Он кивнул.

— Разумеется. И я охотно помогу вам, если усмотрю для этого какие-то основания. Мы еще не нашли эту женщину, но прошло ведь совсем немного времени. Однако я не могу помогать вам топить одного из моих парней.

— Я слышал, вы говорили Дегармо «Ал». Но я думал об Элморе. Его зовут Альберт.

Уэббер стал разглядывать свой большой палец.

— Но он никогда не был женат на этой женщине, — спокойно сказал он. — А Дегармо был. И, уверяю вас, уж она заставила его поплясать под свою дудку. Многое из того, что вы в нем видите, — результат ее дурного влияния.

Я сидел очень тихо, потом, помолчав, сказал:

— Теперь я начинаю видеть вещи, о существовании которых не подозревал. Что за человек она была?

— Смышленая, привлекательная и бессовестная. С мужчинами она умела обращаться, они ходили перед ней на задних лапках. Этот большой олух и сейчас оторвет вам голову, попробуйте только сказать о ней худое слово. Она развелась с ним, но он так и не смог порвать с ней.

— Он знает, что ее нет в живых?

Уэббер долго сидел молча.

— Не знает, если судить по его поведению, — сказал он наконец.

— Но как он мог действовать ей во вред, если это одна и та же женщина?

— Насколько нам известно, он так и не нашел ее в горах.

Я встал, перегнулся через стол:

— Послушайте, капитан, а вы меня не разыгрываете?

— Нет. Ни капельки. Таковы уж некоторые мужчины, а некоторые женщины способны сделать их такими. Если вы думаете, что Дегармо ездил в горы, замышляя что-то против нее, то вы попали пальцем в небо. Мягко говоря.

— Я не думал об этом всерьез, — сказал я. — Это было бы возможно при условии, что Дегармо хорошо знал тамошнюю местность. Тот, кто убил женщину, знал местность отлично.

— Пусть все это останется между нами, — сказал Уэббер. — Меня это больше устраивает.

Я кивнул, но ничего не пообещал ему. Пожелал спокойной ночи и ушел. Уэббер глядел мне вслед, когда я шел к двери. Вид у него был обиженный и печальный.

«Крайслер» ждал меня на полицейской стоянке рядом со зданием, с ключами в зажигании и неповрежденными крыльями. Куни не выполнил свою угрозу. Я вернулся в Голливуд и поднялся в свою квартиру в «Бристоле». Час был поздний, почти полночь.

Зеленый со слоновой костью коридор был тих, только в одном из номеров названивал телефон. Звонил настойчиво, становясь все громче по мере того, как я приближался к своей двери. Я отпер дверь. Это был мой телефон.

В темноте я прошел через комнату в угол, где на краю дубового стола стоял аппарат. Пока я дошел до него, он прозвенел не меньше десяти раз.

Я поднял трубку — это был Дерек Кингсли.

Голос его звучал напряженно и ломко.

— Господи Боже, куда это вы провалились ко всем чертям? — набросился он на меня. — Вот уже несколько часов я пытаюсь до вас дозвониться.

— Ну вот я и здесь, — сказал я. — Что случилось?

— Она позвонила.

Я стиснул трубку из всех сил, медленно вдохнул, медленно выдохнул.

— Продолжайте, — сказал я.

— Я недалеко отсюда. Буду у вас минут через пять-шесть. Будьте готовы выехать.

Раздались гудки.

Я стоял, держа телефонную трубку на полпути между ухом и рычагом аппарата. Потом очень медленно положил и посмотрел на только что державшую ее руку. Ладонь была полуоткрыта и судорожно напряжена, словно все еще сжимала трубку.

28

Раздался осторожный полуночный стук в дверь, я подошел и открыл ее. Кингсли выглядел огромным как лошадь в кремовом спортивном пиджаке из шотландской шерсти с желто-зеленым шарфом, обмотанным вокруг шеи под небрежно поднятым воротником. Красновато-коричневая шляпа с узкими полями была низко надвинута на лоб, из-под нее выглядывали его глаза, глаза больного животного.

С ним была мисс Фромсетт, в широких брюках, сандалиях, темно-зеленом жакете, без шляпы — волосы ее отливали колдовским глянцем. В ушах сережки в виде миниатюрных цветков гардении, в каждом ухе по два цветка, висящих один над другим. Вместе с ней в дверь вошел «Королевский Гиллерлейн» — шампанское среди духов».

Я запер дверь, показал на места для сидения:

— Для начала присядьте и выпейте.

Мисс Фромсетт села в кресло, скрестила ноги и оглянулась в поисках сигареты. Нашла ее, прикурила небрежным размашистым жестом и хмуро улыбнулась, глядя куда-то в угол потолка.

Кингсли стоял посредине комнаты, пытаясь укусить свой подбородок. Я вышел в кухоньку, смешал три виски с содовой, принес в комнату и раздал бокалы. Со своим бокалом в руке я прошел к стулу у шахматного столика.

— Чем вы занимались и что у вас с ногой? — спросил Кингсли.

— Полицейский меня огрел. Подарок от стражей порядка в Бэй-Сити. У них это входит в фирменное обслуживание клиентов. Если вас интересует, где я пропадал так долго, — я сидел в тюрьме, за вождение в пьяном виде. И, судя по выражению вашего лица, я вскоре опять попаду туда.

— Не знаю, о чем вы говорите, — бросил он. — Не имею ни малейшего представления. Нам сейчас не до шуток.

— Ладно, значит, шутки отменяются, — согласился я. — Итак, она вам позвонила. Где она?

Он уселся со своим бокалом, сжал и разжал пальцы правой руки и сунул ее во внутренний карман пиджака. Рука появилась на поверхность с длинным конвертом.

— Вот это вы должны передать ей, — сказал он. — Пятьсот долларов. Она хотела больше, но это все, что я сумел раздобыть. Я получил деньги по чеку в ночном клубе. Это было непросто. Она хочет срочно выбраться из города.

— Из какого города? — спросил я.

— Она где-то в Бэй-Сити. Где точно, не знаю. Она встретится с вами в баре под названием «Павлин», на бульваре Аргуэлло, угол Восьмой улицы, или поблизости от этого заведения.

Я посмотрел на мисс Фромсетт. Она все еще глядела в угол потолка, словно приехала сюда просто так, чтобы прокатиться за компанию.

Кингсли бросил конверт, и он упал на шахматный столик. Я заглянул в него. Там действительно были деньги. Значит, не весь его рассказ был бредом сумасшедшего. Я оставил конверт лежать на маленьком полированном столике с инкрустированными квадратами коричневого и золотистого цветов.

— А почему бы ей не снять деньги с собственного счета? Любая гостиница примет ее чек. Большинство из них выдадут ей наличные по чеку. Разве ее банковский счет блокирован?

— К чему этот разговор? — тяжело сказал Кингсли. — Она влипла. Не знаю, как она узнала, что влипла. Разве что по радио на нее был объявлен розыск. Может, уже передавали, не знаете?

Я сказал, что не знаю. У меня не было времени выслушивать объявления полиции. Я был слишком занят общением с живыми полицейскими.

— В общем, теперь она не рискует получать деньги по своей чековой книжке, — сказал Кингсли. — Раньше это было очень просто. Но не сейчас.

Он медленно поднял глаза и посмотрел на меня одним из самых пустых, отсутствующих взглядов, какие я когда-либо видел.

— Ладно, все равно нам не понять смысла там, где его нет, — сказал я. — Значит, она в Бэй-Сити. Это вы с ней разговаривали?

— Нет. С ней говорила мисс Фромсетт. Она позвонила в офис. Рабочее время уже истекло, но у меня был этот полицейский с побережья, капитан Уэббер. Поэтому мисс Фромсетт вообще не хотела разговаривать и попросила позвонить позже, но она не захотела давать свой номер, чтобы мы сами ей позвонили.

Я посмотрел на мисс Фромсетт. Она отвела взгляд от потолка и направила его на мою макушку. Глаза ее абсолютно ничего не выражали. Наглухо занавешенные окна.

— Я не хотел говорить с ней. Она не хотела говорить со мной. Я не хочу ее видеть. Я думаю, теперь можно не сомневаться, что это она застрелила Лейвери. Уэббер, по-моему, совершенно в этом уверен.

— Это еще ничего не значит, — сказал я. — Его слова и его мысли могут вообще лежать в разных ящиках стола. Мне не нравится, что она знает, что ее разыскивает полиция. Давно уже никто от нечего делать не слушает на короткой волне полицию. Итак, она позвонила вам позже. Что было дальше?

— Она позвонила примерно в полседьмого, — сказал Кингсли. — Нам пришлось сидеть в офисе и ждать ее звонка. Дальше рассказывай ты. — Он повернул голову к мисс Фромсетт.

— Я ответила на звонок в офисе мистера Кингсли. Он сидел рядом, но не разговаривал с ней. Она сказала, чтобы ей прислали деньги в этот самый «Павлин», и спросила, кто их принесет.

— Она не выказывала испуга?

— Ни малейшего. Полное спокойствие. Я бы назвала это ледяным спокойствием. Она все продумала. Поняла, что деньги принесет кто-то, кого она может не знать. По-моему, она знала, что Дерри… что мистер Кингсли не пойдет на встречу с ней.

— Можете называть его Дерри, — сказал я. — Я уж как-нибудь догадаюсь, кого вы имеете в виду.

Она слабо улыбнулась.

— Она будет наведываться в это заведение примерно в четверть каждого часа. Я думаю… я полагала, что, кроме вас, туда идти некому. Я вас ей описала. И что на вас будет шарф Дерри, его я тоже описала. Дерри держит в офисе кой-какую одежду, и там оказался этот шарф. Он довольно броский.

Да уж, что верно, то верно. По фону цвета яичного желтка раскиданы жирные зеленые почки — непонятно только чьи, свиные или говяжьи. Явиться с таким шарфом на шее — все равно что войти, катя перед собой тачку, расписанную в цвета американского флага.

— Для пустоголовой женщины все обдумано очень даже неплохо, — заметил я.

— Сейчас не время для шуточек, — резко бросил Кингсли.

— Это вы уже говорили, — сказал я ему. — Кроме того, у вас хватило нахальства предположить, что я пойду на встречу с человеком, которого разыскивает полиция, и передам ему деньги, чтобы помочь ему ускользнуть от нее.

Его рука, лежавшая на колене, заерзала, лицо исказилось кривой улыбкой.

— Согласен, тут я переборщил, — сказал он. — Но что же нам делать?

— Это превратит нас троих в соучастников после события преступления. Ее супруг и его доверенная секретарша, может, и сумеют отбояриться, но то, что в этом случае ожидает меня, никто не назовет идеальными каникулами.

— Я постараюсь, чтобы вы не остались внакладе, — и мы не будем считаться соучастниками, если она не совершала преступления.

— Я готов предположить это, — сказал я. — Иначе я бы и разговаривать с вами не стал. И более того — если я приду к выводу, что она совершила убийство, я собираюсь передать ее в руки полиции.

— Она не захочет с вами разговаривать, — сказал Кингсли.

Я взял конверт и положил его в карман:

— Захочет, если ей нужно вот это. — Я посмотрел на свои часы. — Если я выеду сейчас, я еще могу поспеть к четверти второго. Думаю, за это время ее запомнили в баре наизусть. Тоже приятный нюансик.

— Она выкрасила волосы в каштановый цвет, — сказала мисс Фромсетт, — хоть это как-то поможет.

— Это не поможет мне думать, что она невинная паломница к святым местам, — сказал я, допил свой бокал и поднялся. Кингсли залпом проглотил свою порцию, встал, снял с шеи свой шарф и вручил его мне.

— Каким образом вы натравили на себя тамошнюю полицию? — спросил он.

— Я использовал кой-какую информацию, которую любезно предоставила мне мисс Фромсетт. Кончилось тем, что я стал разыскивать человека по фамилии Тэлли, работавшего над делом Элмора. В итоге же я оказался в каталажке. Они подстерегли меня у дома Тэлли. Это был сыщик, нанятый Грейсонами, — добавил я, глядя на высокую темноволосую девушку. — Думаю, вы сумеете ему объяснить, в чем дело. Впрочем, это не имеет значения. У меня сейчас нет времени этим заниматься. Вы оба будете ждать меня здесь?

Кингсли покачал головой.

— Мы поедем ко мне и будем ждать вашего звонка.

Мисс Фромсетт поднялась и зевнула.

— Нет, Дерри, я устала. Поеду домой и лягу.

— Ты поедешь со мной, — резко сказал он. — Если я останусь один, я могу чокнуться.

— Где вы живете, мисс Фромсетт? — спросил я.

— Брайсон-Тауэр на Сансет-Плейс, квартира 716. Почему вы спрашиваете? — она трезво взглянула на меня.

— Может, я как-нибудь захочу связаться с вами.

Лицо Кингсли выразило холодное раздражение, но глаза его по-прежнему оставались глазами больного животного. Я обмотал его шарф вокруг своей шеи и вышел в кухню, чтобы выключить свет. Когда я вернулся, они стояли у дверей. Кингсли обнял ее за плечи. Она выглядела очень усталой и довольно скучающей.

— Ну, я безусловно надеюсь… — начал он, потом резко шагнул вперед и протянул руку. — Вы отличный парень, Марлоу.

— Давайте сматывайтесь, — сказал я. — Уходите. Уходите куда подальше.

Он странно посмотрел на меня, и они вышли.

Я подождал, пока не услышал, как подошел лифт, как открылись и закрылись двери, как лифт пошел вниз. Тогда я вышел тоже, спустился по лестнице в подвальный гараж и опять разбудил свой «крайслер».

29

Узкий фасад бара «Павлин» граничил с магазином сувениров, в витрине которого стояли на подносе маленькие хрустальные зверюшки и поблескивали в свете уличных фонарей. Фасад «Павлина» был выложен из стеклянного кирпича, и мягкий свет просачивался наружу, обтекая павлина из цветного стекла. Я вошел, обогнул китайскую ширму, окинул взглядом бар и сел на крайнее сиденье в небольшой кабинке. Освещение было янтарного цвета, кожаные сиденья — пунцово-красные, в кабинках стояли блестящие пластмассовые столики. В одной из кабинок четверо солдат со слегка остекленевшими глазами уныло пили пиво, и видно было, что даже питье пива им надоело. Через проход от них гуляла компания из двух девиц и двух кричаще одетых мужчин. Я не увидел здесь никого, кто соответствовал бы моему представлению о Кристэл Кингсли.

Высохший кельнер с порочными глазами и лицом, похожим на обглоданную кость, расстелил передо мной салфетку с набивным изображением павлина и поставил на нее коктейль «баккарди». Я потягивал его и поглядывал на янтарный циферблат настенных часов. Четверть второго с небольшим.

Один из мужчин, бывших с девушками, вдруг поднялся, прошагал как на ходулях к двери и вышел. Голос второго мужчины произнес:

— Зачем ты оскорбила парня?

— Оскорблять его? — сказала девушка жестяным голосом. — Вот это мне нравится. Знаешь, что он мне предложил?

— И не надо было оскорблять его, зачем же так? — плаксиво сказал мужской голос.

Один из солдат вдруг рассмеялся глубоким грудным смехом, потом стер смех с лица смуглой рукой и отхлебнул еще пива. Я потер свою подколенку. Она все еще была горячая и набухшая, но ощущение онемелости прошло.

Крошечный бледнолицый мексиканский мальчишка с огромными черными глазами вошел с утренними газетами и прошмыгнул вдоль будок, пытаясь продать несколько штук, пока бармен не вышвырнул его на улицу. Я купил газету и просмотрел ее, нет ли каких-нибудь интересных убийств. Интересных убийств не было.

Я свернул газету и поднял глаза на стройную шатенку в угольно-черных брюках, желтой блузке и длинном сером жакете, которая возникла откуда-то и прошла мимо кабинки, не глядя на меня. Я попытался сообразить, знакомо ли мне это лицо, или это просто стандартный тип поджарой, жестковатой привлекательности, который я уже видел десять тысяч раз. Обогнув ширму, она вышла из бара. Две минуты спустя мексиканский мальчонка вернулся, стрельнул глазами в сторону бармена и прошмыгнул ко мне.

— Мистер, — сказал он, сверкнув на меня своими здоровенными плутовскими глазищами, поманил меня рукой и опять исчез.

Я допил свой коктейль и вышел вслед за ним. Женщина в сером жакете, желтой блузке и черных брюках стояла перед магазином сувениров, глядя в витрину. Когда я вышел, она повела глазами. Я подошел и стал рядом с ней.

Она опять взглянула на меня. Лицо у нее было бледное и усталое, и волосы выглядели даже темнее каштановых. Она отвела глаза и сказала в витрину:

— Пожалуйста, отдайте мне деньги. — Ее дыхание образовало на стекле небольшую туманность.

— Я должен знать, кто вы такая, — сказал я.

— Вы знаете, кто я, — тихо сказала она. — Сколько вы принесли?

— Пятьсот.

— Этого мало, — сказала она. — Слишком мало. Быстро передайте их мне. Я полвечности ждала, чтобы кто-нибудь наконец пришел.

— Где мы можем поговорить?

— Нам незачем говорить. Просто отдайте мне деньги и уходите в противоположную сторону.

— Все не так просто. Делая это, я сильно рискую. В качестве компенсации я хочу хотя бы знать, что происходит вокруг меня.

— Черт бы вас побрал, — злобно сказала она. — Почему он сам не пришел? Я не хочу никаких разговоров. Я хочу убраться отсюда как можно скорее.

— Вы сами не хотели, чтобы он пришел. Он понял, что вы даже не хотели говорить с ним по телефону.

— Это верно, — быстро сказала она, вскинув голову.

— Но со мной вам придется поговорить, — сказал я, — я не такой податливый, как он. Или со мной, или с полицией. Других вариантов не предвидится. Я частный детектив, и мне тоже нужно какое-то прикрытие.

— Нет, а он-то просто очаровательный, — сказала она. — Не пожалел денег на частного детектива.

В ее голосе звучала вульгарная насмешка.

— Он сделал так, как посчитал лучше, Ему было нелегко понять, как он должен поступать.

— О чем вы хотите говорить со мной?

— О вас. Чем вы занимались, где были, что собираетесь делать. В таком вот роде. Все это детали, но немаловажные.

Она дохнула на витринное стекло и выждала, когда рассеется изморозь от ее дыхания.

— Я думаю, будет куда лучше, — сказала она все тем же холодным невыразительным голосом, — если вы отдадите мне деньги и предоставите мне самой решать свои проблемы.

— Нет.

Она еще раз искоса посмотрела на меня колючим взглядом и нетерпеливо пожала плечами в сером жакете.

— Раз иного выхода нет — очень хорошо. Я остановилась в «Гранаде», два квартала к северу по Восьмой улице. Номер 618. Отправляйтесь за мной через десять минут. Я бы хотела войти одна.

— У меня машина.

— Я бы хотела идти одна.

Она резко повернулась и ушла.

Она дошла до угла, пересекла бульвар и скрылась в тени перечных деревьев, тянувшихся вдоль квартала. Я ушел к своему «крайслеру» и просидел в нем те самые десять минут, прежде чем включить двигатель.

«Гранада» оказалась уродливым серым зданием на углу. Стеклянная входная дверь располагалась на уровне тротуара. Я отъехал за угол и увидел шар из молочного стекла с надписью «Гараж» на нем. По наклонному съезду я спустился в гараж — в суровое, пропахшее резиной безмолвие машин, выстроившихся рядами. Долговязый негр вышел из застекленной будки, осмотрел мой «крайслер».

— Сколько с меня за короткую стоянку? Я поднимусь наверх.

Он двусмысленно ухмыльнулся.

— Поздновато, шеф. И машина пыльная, ее надо хорошенько почистить. Это будет стоить доллар.

— Это что еще здесь за порядки?

— Это будет стоить доллар, — бесстрастно сказал он.

Я вылез из машины. Он дал мне квитанцию. Я дал ему доллар. Не дожидаясь моего вопроса, он сказал, что лифт — за его будкой, рядом с мужским туалетом.

Я поднялся на шестой этаж, взглянул на номера на дверях, прислушался к тишине, вдохнул морской воздух, притекающий с обоих концов коридора. Заведение выглядело вполне прилично. А несколько веселых и доступных леди всегда найдутся в любых меблирашках. Вот почему этот долговязый негр запросил свой доллар. Большой знаток человеческих душ, этот парень.

Я подошел к дверям номера 618, потом тихо постучался.

30

Она все еще была в своем сером жакете. Она отошла от двери, пропуская меня, и я прошел мимо нее в квадратную комнату с двуспальной кроватью, откидывающейся к стене, и с минимумом безликой мебели. Небольшая лампа на столике у окна давала тусклый желтоватый свет. Окно за ней было открыто.

— Садитесь и начинайте свой разговор, — сказала женщина.

Она заперла дверь и пересекла комнату, чтобы сесть в унылое бостонское кресло-качалку. Я сел на пухлую кушетку. У одного ее края тускло-зеленая портьера закрывала какой-то дверной проем. По-видимому, он вел в гардеробную и ванную. У другого края кушетки находилась закрытая дверь. По-видимому, там была кухонька. Вот, по-видимому, и все, что здесь имелось.

Женщина скрестила ноги в лодыжках, откинула голову на спинку кресла и посмотрела на меня из-под длинных густых ресниц. Высокие брови дугой, такие же каштановые, как ее волосы. Спокойное, замкнутое лицо. Не похожее на лицо женщины, безудержно отдающейся любому порыву.

— Я получил от Кингсли несколько иное представление о вас, — сказал я.

Она слегка искривила губы, но ничего не сказала.

— И от Лейвери тоже, — сказал я. — Это всего лишь означает, что с разными людьми мы говорим на разных языках.

— У меня нет времени на разговоры такого сорта, — сказала она. — Что вы хотели узнать?

— Он нанял меня, чтобы разыскать вас. Этим я и стал заниматься. Я думал, вы об этом знаете.

— Да. Его душка-секретарша сказала мне об этом по телефону. Сказала, что придет мужчина по фамилии Марлоу. И сказала про шарф.

Я сдернул шарф с шеи, свернул его и сунул в карман.

— Итак, мне кое-что известно о ваших передвижениях. Хотя и немного. Я знаю, что вы оставили свою машину в «Прескотт-отеле» в Сан-Бернардино и там встретились с Лейвери. Знаю, что вы отправили телеграмму из Эль-Пасо. Потом что вы делали?

— Все, что мне нужно от вас, — это деньги, которые он послал. Не понимаю, какое вам дело до моих передвижений.

— Не собираюсь это оспаривать, — сказал я. — Но вопрос в том, что, если вам нужны деньги…

— Ну, мы поехали в Эль-Пасо, — сказала она устало. — Тогда я подумывала о браке с ним. Поэтому и послала телеграмму. Вы ее видели?

— Да.

— Ну а потом передумала. Я сказала ему, чтобы он оставил меня и ехал домой. Он устроил мне сцену.

— И он уехал домой, оставил вас?

— Да. Почему бы и нет?

— Что вы делали потом?

— Поехала в Санта-Барбару, провела там несколько дней. Точнее, больше недели. Потом в Пасадену — то же самое. Потом в Голливуд. Потом приехала сюда. Вот и все.

— Все это время вы были одна?

Поколебавшись немного, она сказала:

— Да.

— Лейвери не был с вами — хотя бы часть этого времени?

— После того, как он уехал домой? Нет.

— Тогда в чем же был весь смысл?

— Смысл чего? — Ее голос стал чуть резче.

— Того, что вы ездили из города в город и не давали о себе знать. Вы что, не знали, что он будет тревожиться?

— Ах, это вы о моем супруге, — холодно сказала она. — Ну, за него я не очень-то волновалась. Он же думал, что я в Мексике, не так ли? А что касается смысла всего этого — ну, мне нужно было хорошенько во всем разобраться. Моя жизнь как-то безнадежно запуталась. Мне нужно было побыть где-то совсем одной и попытаться прийти в себя.

— А до того, — сказал я, — вы провели месяц на Малом Оленьем озере, пытаясь прийти в себя, и ничего не добились. Это так?

Она посмотрела вниз, на свои туфли, потом на меня и серьезно кивнула. Волнистые каштановые волосы качнулись вперед у ее щек. Она подняла левую руку, опустила ее, потерла пальцем висок.

— Мне кажется, у меня была потребность в новом месте. Не обязательно интересном. Просто чужом. Без ассоциаций. В таком месте, где я была бы совсем одна. Хотя бы в гостинице.

— И какие у вас успехи на этом пути?

— Не ахти какие. Но к Дереку Кингсли я не вернусь. А разве он сам этого хочет?

— Не знаю. Но почему вы вернулись сюда, в город, где живет Лейвери?

Она прикусила костяшку пальца и посмотрела на меня поверх руки.

— Мне захотелось опять увидеть его. Из-за него у меня все в душе перемешалось. Я не влюблена в него, и все же — нет, наверное, в каком-то смысле влюблена. Но не думаю, что мне хочется выйти за него замуж. Это выглядит не очень логично?

— Эта часть выглядит логично. Но уйти из дома, чтобы кочевать по вонючим гостиницам, — это уже нелогично. Насколько я знаю, вы ведь уже не первый год живете своей, независимой жизнью.

— Мне нужно было побыть одной, хорошенько во всем разобраться, — сказала она, как бы даже с отчаянием, и опять стиснула зубами костяшку пальца, на этот раз с силой. — Пожалуйста, отдайте мне деньги и уходите!

— Конечно. Сейчас отдам. Но у вас не было никаких других причин для отъезда с Оленьего озера именно тогда? Например, он никак не был связан с Мьюриэл Чесс?

Она выглядела удивленной. Но выглядеть удивленным может кто угодно.

— Господи Боже, с какой это стати? Эта маленькая потаскушка с каменной физиономией — кто она мне?

— Я думал, может, вы поцапались с ней — из-за Билла.

— Из-за Билла? Билла Чесса?

Она выглядела еще более удивленной. Пожалуй, даже слишком удивленной.

— Билл утверждает, что вы его кадрили.

Она откинула голову и закатилась деланным металлическим смехом.

— Господи Боже, этот чумазый алкаш? — Внезапно ее лицо протрезвело. — Но что случилось? К чему все эти загадки?

— Может быть, он и чумазый алкаш, — сказал я. — Но полиция считает, что он к тому же и убийца. Убийца своей жены. Ее тело нашли в озере. Через месяц после того, как она утонула.

Она смочила губы языком и склонила голову набок, упорно глядя на меня. Наступила недолгая спокойная тишина. Сырое дыхание Тихого океана заполнило пространство вокруг нас.

— Меня это не слишком удивляет, — медленно сказала она. — Значит, в конце концов дошло и до этого. Временами они жутко скандалили. И вы думали, что это могло иметь какое-то отношение к моему отъезду?

— Это было не исключено.

— Ко мне это не имело никакого отношения, — сказала она серьезно. — Все было именно так, как я вам рассказала. И ничего больше.

— Мьюриэл мертва, — сказал я. — Утонула или утоплена в озере. Вас, я вижу, это не очень-то колышет?

— Я очень мало ее знала, — сказала она. — Честное слово. Она была такая замкнутая. И в конце концов…

— Вы, наверное, не знали, что она когда-то работала медсестрой в приемной доктора Элмора?

На этот раз она выглядела совершенно ошарашенной.

— Но я никогда не была на приеме у доктора Элмора, — медленно сказала она. — Мы несколько раз вызывали его на дом, это было давно. Я… Так о чем это вы говорите?

— Мьюриэл Чесс в действительности — бывшая медсестра доктора Элмора, и звали ее Милдред Хэвиленд.

— Вот странное совпадение, — задумчиво сказала она. — Я знала, что Билл повстречал ее в Риверсайде. Я не знала, как и при каких обстоятельствах, не знала, откуда она. Так вы говорите, в приемной доктора Элмора? И что, это что-нибудь говорит вам?

— Нет, — сказал я. — Я думаю, это чистое совпадение. Такое бывает. Но вы видите, почему мне нужно было поговорить с вами. Мьюриэл находят утонувшей, а вы уезжаете, а Мьюриэл, оказывается, вовсе не Мьюриэл, а Милдред Хэвиленд, которая когда-то имела отношение к доктору Элмору, — и к Лейвери тоже, хотя и в другом смысле. А тут еще Лейвери живет через дорогу от доктора Элмора. У вас не было впечатления, что он, Лейвери, знавал Мьюриэл раньше?

Она подумала над этим, осторожно покусывая нижнюю губу.

— Он видел ее там, в горах, — сказала она наконец. — И ничем не показал, что встречал ее раньше.

— А уж он бы непременно показал, если бы встречал, — сказал я. — Это было в его стиле.

— Не думаю, чтобы Крис имел дело с доктором Элмором, — сказала она. — Жену его он знал, а доктора? — не думаю. Так что он вряд ли знал и медсестру доктора Элмора.

— Что ж, больше ничем вы мне помочь не сумеете, — сказал я. — Но, пожалуй, вы сами видите, что мне нужно было поговорить с вами. Думаю, теперь я могу отдать вам эти деньги.

Я достал конверт и поднялся, чтобы уронить его ей на колени, и он остался лежать там. Я опять сел.

— Вы отлично играете эту роль, — сказал я. — Эта растерянная невинность с подгоном упрямства и горечи. Люди серьезно недооценивали вас в своих суждениях. Они считали вас маленькой безрассудной идиоткой без мозгов и без тормозов. Это было серьезным заблуждением.

Она глядела на меня, подняв брови, и молчала. Затем уголки ее губ приподнялись в легкой улыбке. Она взяла конверт, похлопала им по коленке и положила рядом с собой на стол. Все это время она не сводила с меня глаз.

— И роль этой Фоллбрук вы тоже отлично сыграли, — продолжал я. — Оглядываясь назад, я думаю, что вы самую малость переиграли. Но тогда это подействовало на меня, что называется, убойно. Эта пурпурная шляпка, которая смотрелась бы как надо на блондинке, но на встрепанной шатенке сидела как на пугале, этот безумный грим, словно нанесенный впотьмах человеком с вывихнутой кистью, эти чопорные чокнутые манеры. Все было замечательно. И когда вы этак небрежно положили пистолет на мою ладонь — я сломался, спекся.

Она захихикала, сунула руки в глубокие карманы своего жакета и забарабанила каблуками по полу.

— Но зачем вам было возвращаться? — спросил я. — К чему такой риск среди бела дня, поздним утром?

— Так вы, значит, думаете, что это я застрелила Криса Лейвери? — спокойно спросила она.

— Я не думаю. Я знаю.

— Почему я вернулась? Вы это хотите знать?

— Хотя это не так уж и важно, — сказал я.

Она засмеялась. Это был холодный и резкий смех.

— У него были все мои деньги, — сказала она. — Он выпотрошил мой кошелек. Выгреб последнюю мелочь. Вот почему я вернулась. Риска не было никакого. Я знала его образ жизни. Вернуться было даже безопаснее. Например, чтобы внести в дом молоко и газету. В таких ситуациях люди теряют голову. Я — нет. И зачем, с какой стати? Гораздо безопаснее и вернее не терять ее.

— Понимаю, — сказал я. — Тогда, конечно же, вы застрелили его предыдущим вечером. Мне бы следовало подумать об этом, хотя это и не играет роли. Он как раз брился. Но мужчины с темной щетиной и галантные любовники иногда бреются на ночь, не так ли?

— Говорят, бывает и такое, — сказала она чуть ли не весело. — Ну и что же вы собираетесь теперь делать?

— Вы самая хладнокровная маленькая сука, какая мне попадалась, — сказал я. — Что я собираюсь делать? Естественно, отдать вас в руки полиции. Для меня это будет просто удовольствием.

— Не думаю. — Она скандировала свои слова, чуть ли не напевала их. — Вы были удивлены, что я отдала вам разряженный пистолет. А почему бы и нет? У меня был еще один в сумке. Вроде вот этого.

Она вынула из кармана жакета правую руку и направила пистолет на меня.

Я ухмыльнулся. Возможно, это была не самая искренняя ухмылка на свете, но это была ухмылка.

— Ох, до чего же я не люблю эту сцену, — сказал я. — Детектив лицом к лицу с убийцей. Убийца извлекает пистолет и направляет роковое оружие на детектива. После чего убийце полагается поведать детективу всю зловещую историю, с тем чтобы пристрелить его под занавес. В результате он теряет массу драгоценного времени, даже если под конец он действительно пристрелит детектива. Однако убийце это никогда не удается, обязательно что-нибудь да случается. Видно, боги тоже не любят эту сцену и с удовольствием ее срывают.

— Но на этот раз, — негромко сказала она, поднявшись и беззвучно приближаясь ко мне по ковру, — допустим, что мы сыграем ее немножко по-другому. Допустим, я ничего вам не поведаю, и ничего не случится, и я все-таки пристрелю вас?

— Все равно, не нравится мне эта сцена, — сказал я.

— Что-то я не вижу, чтобы вы боялись, — сказала она и медленно облизнула губы, осторожно приближаясь ко мне, очень мягко ступая по ковру.

— А я и не боюсь, — соврал я. — Сейчас слишком поздняя ночь, слишком тихо, окно открыто, а пистолет — штука громкая. У вас будет слишком мало времени, чтобы добраться до улицы, к тому же вы не в ладах с огнестрельным оружием. Скорее всего, вы не попадете в меня. Стреляя в Лейвери, вы промахнулись трижды.

— Встаньте, — сказала она.

Я встал.

— Я буду стрелять так близко, что не промахнусь, — сказала она и уткнула мне пистолет в грудь. — Скажем, с такого расстояния. Теперь-то я уж никак не промахнусь, верно? А теперь ведите себя спокойно. Подымите руки на уровень плеч и стойте неподвижно. Если вы чуть-чуть шелохнетесь, я спускаю курок.

Я поднял руки на уровень плеч. Я смотрел на пистолет, язык у меня стал, как ватный. Но я все еще мог им работать.

Ощупав меня левой рукой, она не нашла у меня оружия и опустила руку. Прикусив тубу, она разглядывала меня. Пистолет был плотно прижат к моей груди.

— Теперь, пожалуйста, повернитесь кругом, — сказала она вежливо, как портной на примерке.

— Во всех ваших действиях обязательно есть недоработка, — сказал я. — И с оружием вы явно не в ладах. Вы слишком близко подошли ко мне и еще — вы уж меня извините — эта старая история с предохранителем, вечно его забывают снять. Вот и вы тоже забыли.

Тогда, не отводя от меня глаз, она попыталась одновременно совершить два действия: сделать длинный шаг назад и нащупать большим пальцем предохранитель. Два очень простых действия, требующих не больше секунды. Но ей не нравилось, что я говорю ей об этом. Ей не нравилось, что мои мысли доминируют над ее мыслями. И это замешательство выбивало ее из седла.

Она издала слабый сдавленный звук, а я опустил свою правую руку и крепко прижал ее лицо к своей груди. Ребром левой руки я ударил ее по правой кисти, удар пришелся на основание ее большого пальца. Пистолет отлетел на пол. Она ерзала лицом по моей груди и, по-моему, пыталась кричать.

Она попыталась лягнуть меня и при этом потеряла свое шаткое равновесие. Вскинула руки, чтобы вцепиться ногтями мне в лицо. Я перехватил ее кисть и стал заводить руку ей за спину. Она была очень сильна, но я был намного сильнее. Тогда она решила обмякнуть, рассчитывая, что моя правая рука, обхватившая ее голову, не выдержит веса всего ее тела. И я действительно не сумел удержать ее одной рукой. Она начала опускаться вниз, и мне пришлось нагнуться над ней.

Мы шаркали ногами, пыхтели, и даже если половая доска и скрипнула, я бы все равно этого не расслышал. Мне показалось, что кольцо портьеры вдруг звякнуло о прут. Я не был в этом уверен, и у меня не было времени задуматься над этим. Вдруг слева от меня, чуть сзади, за пределами зоны четкого зрения, неясно обрисовалась человеческая фигура. Я понял, что это мужчина, высокий мужчина.

Это было все, что я понял. Сцена взорвалась огнем и тьмой. Я даже не сообразил, что меня ударили. Огонь, тьма и перед самой тьмой — мгновенная вспышка тошноты.

31

Я вонял джином. Не как-нибудь там слегка, словно я принял четыре-пять рюмок зимним утром, чтобы легче было выбраться из постели, — нет, ощущение было такое, будто Тихий океан состоял из чистого джина, а я сиганул в него с корабельной палубы вниз головой. Джин был у меня в волосах и бровях, на подбородке и под подбородком. И на рубашке тоже. Я вонял, как десять дохлых жаб.

Я был без пиджака. Я лежал навзничь рядом с кушеткой на чьем-то ковре и глядел на картинку в рамке. Лакированная рамочка, из дешевого мягкого дерева, а на картинке — часть жутко высокого бледно-желтого виадука, а по этому виадуку блестящий черный паровоз тащит цепочку вагонов цвета берлинской лазури. Сквозь одну из величественных арок виадука просматривается просторный желтый пляж, усеянный распростертыми купальщиками и полосатыми пляжными зонтами. Три девушки с бумажными зонтиками гуляют на переднем плане, одна в светло-вишневом, другая — в голубом, третья — в зеленом. За пляжем выгибается залив, синея куда больше, чем полагается синеть любому заливу на свете. Залив прямо- таки истекает солнечным сиянием и густо усыпан выгнутыми белыми парусами. За пределами внутренней дуги залива возвышаются три гряды холмов, выдержанные в трех строго противопоставленных цветах: золото, терракота, лаванда.

В нижней части картины большими буквами напечатано:

ПОСЕТИТЕ ФРАНЦУЗСКУЮ РИВЬЕРУ В «ГОЛУБОМ ЭКСПРЕССЕ»!

Ну что ж, самое время обдумать этот благожелательный совет.

Я поднял вялую руку и пощупал затылок. На ощупь он ощущался как нечто кашеобразное. Прикосновение возбудило волну боли, дошедшую до самых подошв моих ног. Я застонал, но профессиональная гордость — вернее, то, что от нее осталось, — заставила меня переделать стон не то в ворчание, не то в хрюканье. Я медленно, осторожно перекатился и очутился носом к носу с ножкой опущенной двуспальной кровати, точнее, одной ее половинки; вторая половина кровати была утоплена в стене. Завитушки узора на расписном дереве были мне знакомы. А картина висела над кушеткой, поэтому я ее раньше не видел.

Когда я переворачивался, квадратная бутылка из-под джина скатилась с моей груди и стукнулась об пол. Она была прозрачна и пуста. Никогда бы не поверил, что в одну бутылку может вместиться такое количество джина.

Я подтянул под себя колени и постоял ка четвереньках, принюхиваясь, как собака, которая не может доесть свой обед, но ни за что не хочет с ним расстаться. Я помотал головой. Больно. Я опять помотал головой — все еще было больно. Я медленно поднялся на ноги и обнаружил, что я разут.

Туфли валялись у плинтуса, носы глядели в разные стороны. Я устало натянул их на ноги. Сейчас я был беззубым стариком. Я спускался в долину по своему последнему долгому склону. Однако один зуб у меня остался. Я нащупал его языком. Я знал, на кого у меня этот зуб. На нем джин вроде не чувствовался.

— Все это вернется к тебе, — сказал я. — В один прекрасный день все это вернется к тебе, в той же монете. И тебе это придется не по вкусу.

Вот лампа на столе у открытого окна. Вот пухлая зеленая кушетка. Вот дверной проем, задернутый зеленой портьерой. Никогда не садитесь спиной к зеленой портьере. Это не к добру. Обязательно что-нибудь случается. Кому я это говорил? Женщине с пистолетом. Женщине с четким лицом и холодными пустыми глазами, шатенке, которая когда-то была блондинкой.

Я оглянулся: где она? Она все еще была здесь. Она лежала на опущенной половине кровати.

На ней были коричневые чулки и ничего больше. Волосы взъерошены. Темные синяки на горле. Разбухший язык вывалился из широко разинутого рта. Глаза выпучены, и белки у них уже не белые.

Поперек ее голого живота на белизне ее кожи горели малиновым цветом четыре глубокие царапины. Глубокие царапины, пропаханные четырьмя яростными ногтями.

На кушетке валялась скомканная одежда — в основном ее, но там же был и мой пиджак. Я выпростал его из вороха одежды и натянул на себя. Что-то захрустело у меня под рукой в этом ворохе. Я вытащил продолговатый конверт, деньги все еще лежали в нем. Я сунул конверт в карман. Пятьсот долларов, Марлоу. Надеюсь, все купюры на месте. Больше мне, кажется, рассчитывать не на что.

Я осторожно перенес тяжесть тела на подушечки пальцев ног, словно пробуя очень тонкий лед. Когда я нагнулся, чтобы растереть подколенку, мне даже стало интересно, что болит сильнее: мое колено или моя голова, когда я наклоняюсь, чтобы потереть колено.

В коридоре раздались тяжелые шаги. Приглушенные голоса. Шаги остановились. В дверь решительно постучали кулаком.

Я стоял, косясь на дверь, стиснув плотно прижатые к зубам губы. Я ждал, что кто-то откроет дверь и войдет. Дверную ручку подергали, но никто не вошел. Опять постучали, пауза, опять загудели голоса. Шаги стали удаляться. Интересно, сколько времени им понадобится, чтобы найти управляющего с универсальным ключом. Не так уж много.

Совсем не так много, чтобы Марлоу успел вернуться с Французской Ривьеры.

Я подошел к зеленой портьере, отодвинул ее, заглянул в темный короткий коридорчик, ведущий в ванную. Вошел в ванную и включил свет. Две половых тряпки на полу, рогожка, перекинутая через край ванны, окно с пузырчатым стеклом в углу над ванной. Я закрыл дверь, встал на край ванны и открыл окно. Здесь, на шестом этаже, на окнах не было решеток. Я высунул голову, посмотрел в темноту, на узкий просвет улицы с деревьями. Посмотрел вбок и увидел, что такое же окно ванной комнаты соседней квартиры находится не более чем в трех футах от меня. В меру упитанный горный козел без труда одолел бы это расстояние.

Вопрос заключался в том, одолеет ли его изметеленный частный детектив, а если одолеет, то что он с этого будет иметь.

Где-то позади довольно отдаленный, приглушенный голос исполнял полицейскую литанию: «Откройте, иначе мы вышибем дверь!». В ответ я только ухмыльнулся. Они не станут ее вышибать, потому что дверь вышибают ногами, а для ног это малоприятное занятие. Полицейские же бережно относятся к своим ногам. Ноги — собственные ноги — чуть ли не единственное, к чему они относятся бережно.

Я сдернул с вешалки полотенце, открыл обе половинки окна и высунулся из окна. Держась за его раму, я дотянулся до соседнего подоконника. Дотянулся ровно настолько, чтобы открыть его, если оно не заперто. Оно было заперто. Я перебросил ногу и каблуком вышиб стекло над задвижкой. Шум был такой, что его должны были услышать даже в Рено. Обернув вокруг левой руки полотенце, я сунул ее внутрь и повернул задвижку. Внизу по улице проехала машина, но никто не закричал, не окликнул меня.

Я открыл разбитое окно и перебрался на этот подоконник. Полотенце выпало из моей руки, упорхнуло вниз, в темноту, на полоску газона между двумя крыльями здания далеко внизу.

Я влез в окно соседней ванной.

32

Я сполз в темноту, впотьмах на ощупь пробрался к двери, отворил ее и прислушался. В рассеянном лунном свете из северных окон я разглядел спальню с двумя аккуратно застеленными, пустыми односпальными кроватями. Эти не были встроены в стену. И квартира была побольше. Мимо постелей я прошел к двери, ведущей в гостиную. Обе комнаты были явно давно заперты и отдавали пылью. На ощупь я разыскал лампу, включил ее. Провел пальцем по кромке стола — на ней была тонкая пленка пыли, какая образуется даже в самом чистом помещении, если оставить его запертым.

В комнате стоял большой обеденный стол, кресло с радиоприемником, подставка для книг в виде лотка, большой книжный шкаф, набитый романами, с которых еще не были сняты суперобложки, высокий комод темного дерева с сифоном, резным графином для спиртного и четырьмя перевернутыми полосатыми бокалами на медном индийском подносе. Рядом стояла пара фотографий в двойной серебряной рамке: моложавый мужчина средних лет и женщина, оба с круглыми здоровыми лицами и жизнерадостными глазами. Они поглядывали на меня так, словно ничего не имели против моего пребывания здесь.

Я понюхал графин — это было шотландское виски, и я частично воспользовался им. Голове стало хуже, зато в целом мне стало лучше. Я включил свет в спальне, порылся в платяных шкафах. В одном из них нашелся большой выбор мужской одежды, сшитой на заказ. Ярлык в кармане одного из пиджаков сообщил, что его владельца зовут X. Г. Тэлбот. Порывшись в платяном комоде, я нашел мягкую синюю рубашку, которая оказалась маловатой для меня. Я отнес ее в ванную, стащил свою рубаху, вымылся по пояс, протер волосы мокрым полотенцем и надел синюю рубашку. После чего извел значительное количество тонизирующего бальзама мистера Тэлбота на обработку своих волос и воспользовался его щеткой и гребнем, чтобы привести их в порядок. К этому времени я благоухал джином совсем слабо, а, может, и не вонял вовсе.

Верхняя пуговица рубашки никак не хотела застегиваться, поэтому я порылся в комоде еще, нашел темно-синий креповый галстук и охомутал им шею. Опять надел свой пиджак, посмотрел на себя в зеркало и нашел, что для этого часа ночи выгляжу слишком аккуратно — даже для такого добропорядочного джентльмена, каким был мистер Тэлбот, судя по его гардеробу.

Я слегка растрепал волосы, подтянул галстук; подошел к графину и принял меры, чтобы не быть слишком трезвым. Закурил одну из сигарет мистера Тэлбота, искренне надеясь, что мистер и миссис Тэлбот, где бы они ни находились, проводят время куда приятнее, чем я. Я понадеялся также, что проживу еще достаточно долго, чтобы как-нибудь нанести им визит.

Я подошел к двери гостиной, единственной, выходившей в коридор, открыл ее, прислонился к косяку, попыхивая сигаретой. Я не рассчитывал, что этот фокус у меня пройдет, но ждать, пока они сообразят, что я выбрался через окно, было еще безрассуднее.

Кто-то кашлянул в коридоре, я высунул голову и встретился с ним взглядом. Он энергично приблизился — маленький бойкий полицейский в аккуратно выглаженной форме. У него были рыжеватые волосы и красновато-золотистые глаза.

Я зевнул и томно спросил:

— Что здесь происходит, сержант?

Он вдумчиво разглядывал меня.

— Небольшая неприятность в квартире рядом с вами. А вы ничего не слыхали?

— Мне показалось, что я слышал стук… Я пришел домой совсем недавно.

— Поздновато, — заметил он.

— Это с какой стороны посмотреть, — заметил я. — Так вы говорите, неприятности в соседней квартире?

— Да, с одной дамой, — сказал он. — Вы ее знаете?

— Видел ее как-то раз.

— Да уж, — сказал он. — Вы бы видели ее сейчас… — Он поднял руки к горлу, выпучил глаза и издал неприятный давящийся звук. — В этом роде, — сказал он. — Так, говорите, ничего не слыхали?

— Нет, ничего не заметил — кроме стука.

— Ага. А фамилия ваша как?

— Тэлбот.

— Одну минуту, мистер Тэлбот. Подождите-ка здесь одну минуточку.

Он прошел по коридору и сунулся в открытую дверь, из которой лился яркий свет.

— О, лейтенант, — сказал он. — Жилец из соседней квартиры появился.

Из двери вышел высокий человек и остановился в коридоре, глядя на меня в упор. Высокий человек с ржавыми волосами и синими-пресиними глазами. Дегармо. Лучше и придумать нельзя.

— Этот вот человек живет рядом, — услужливо сказал маленький аккуратненький полицейский. — Тэлбот его фамилия.

Дегармо смотрел на меня в упор своими пронзительно синими глазами, но ничего в его глазах не говорило, что он когда-нибудь видел меня. Он спокойно прошел по коридору, положил жесткую руку мне на грудь и задвинул меня в комнату. Отодвинув меня от двери на полдюжины футов, ок сказал через плечо:

— Войди и закрой дверь, Малыш.

Маленький полицейский вошел и закрыл дверь.

— Вот это номер, — лениво протянул Дегармо. — Возьми-ка его на прицел, Малыш.

Рука Малыша метнулась к кобуре и в момент извлекла револьвер тридцать восьмого калибра. Он облизнул губы.

— Ух ты, — тихо сказал он и присвистнул. — Ух ты-ы. Как это вы узнали, лейтенант?

— А что тут узнавать? — спросил Дегармо, не отводя своих глаз от моих. — А ты, парень, как думал? Думал спуститься вниз за газетой, чтобы узнать, кто ее убил?

— Ух ты-ы, — сказал Малыш. — Сексуальный маньяк. Сорвал с девчонки одежду и задушил. Как это вы узнали, лейтенант?

Дегармо не отвечал ему. Он просто стоял, слегка покачиваясь на каблуках, с пустым, каменным, как гранит, лицом.

— Ну да, это и есть убийца, точно, — сказал вдруг Малыш. — Вы только принюхайтесь, лейтенант. Квартиру сколько дней не проветривали. А гляньте-ка на пыль на книжных полках. И часы на камине стоят, лейтенант. Он забрался через… можно, я взгляну, а, лейтенант?

Он выбежал в спальню. Я слышал, как он там возился. Дегармо стоял истуканом.

Малыш вернулся.

— Он влез через окно в ванной. Там стекло разбитое. И что-то там джином воняет — прям ужас как воняет. Помните, как та квартира воняла джином, когда мы вошли? Тут вот рубашка, лейтенант. Несет от нее — будто ее в джине стирали.

Он поднял рубашку в руке. Она быстро наполнила воздух благоуханием. Дегармо рассеянно поглядел на нее, потом шагнул вперед, рывком распахнул мой пиджак и посмотрел на рубашку, бывшую на мне.

— Я знаю, что он сделал, — сказал Малыш, — украл рубашку у мужика, который здесь живет. Видали, что он сделал, лейтенант?

— Да. — Дегармо подержал руку у меня на груди и медленно уронил ее. Они разговаривали обо мне, словно я был неодушевленный предмет.

— Обыщи его, Малыш.

Малыш обежал вокруг меня, ощупал, нет ли у меня оружия.

— При нем ничего, — сказал он.

— Выведем его через черный ход, — сказал Дегармо. — Это наш улов, раз мы взяли его до прихода Уэббера. А этот пижон Рид, он же и пятак в пустом кармане не сумеет разыскать.

— Но вас ведь на это дело не назначали, — усомнился Малыш. — И я вроде бы слышал, что вас отстранили или что-то в этом роде?

— Что я могу потерять, — спросил Дегармо, — если меня уже отстранили?

— Я могу потерять эту вот мою униформу, — сказал Малыш.

Дегармо скучающе поглядел на него. Маленький полицейский покраснел и его живые золотистые глазки озаботились. _/

— О’кей, Малыш. Иди и скажи Риду.

Маленький полицейский облизнул губы.

— Пусть будет, как вы сказали, лейтенант, я с вами. Я могу и не знать, что вас отстранили.

— Мы с ним сами разберемся, ты да я, — сказал Дегармо.

— Ну ясное дело.

Дегармо приставил палец к моему подбородку.

— Сексуальный маньяк, — спокойно сказал он. — Ах, черт меня подери.

Он скупо улыбнулся мне, задрав самые уголки своего большого жесткого рта.

33

Мы вышли из квартиры и зашагали по коридору в противоположную от квартиры 618 сторону. Свет падал из все еще открытой двери. Двое в штатском стояли рядом с ней и курили, спрятав сигареты в ладони, словно на ветру. Из квартиры доносилась какая-то перепалка.

Мы свернули за угол и подошли к лифту. Дегармо открыл дверь на пожарную лестницу за шахтой лифта, и мы начали спускаться с этажа на этаж по гулким бетонным ступенькам. У двери в холл Дегармо остановился, положил руку на дверную ручку и прислушался.

— У тебя есть машина? — спросил он меня, оглянувшись через плечо.

— В подвальном гараже.

— Отличная идея.

Мы опять начали спускаться по ступенькам и вышли в сумеречный подвал. Долговязый негр вышел из своей будки, и я отдал ему квитанцию. Он украдкой покосился на полицейскую форму Малыша, ничего не сказал, молча показал на «крайслер».

Дегармо сел за руль. Я сел рядом, Малыш забрался на заднее сиденье. Мы выехали по пандусу на сырой и прохладный ночной воздух. Большая машина со сдвоенными красными фарами вылетела в двух кварталах от нас и понеслась навстречу.

Дегармо сплюнул в окно и свернул в переулок.

— А вот и Уэббер, — сказал он. — Опять опоздал на панихиду. Утерли мы ему нос, а, Малыш?

— Не нравится мне это, лейтенант. Честно вам говорю, не нравится.

— Выше голову, Малыш. Ты, может, еще вернешься в отдел по убийствам.

— По мне, лучше носить форменные пуговицы и иметь верный кусок хлеба, — сказал Малыш. Мужество быстро улетучивалось из него.

Дегармо гнал машину кварталов десять, потом сбавил скорость. Малыш сказал озабоченно:

— Вы, наверное, знаете, что делаете, лейтенант, но эта дорога не ведет в муниципалитет.

— Это точно, — сказал Дегармо. — И никогда туда не вела, верно я говорю?

Он замедлил скорость до черепашьей и свернул на тихую улицу из маленьких аккуратных домиков, выглядывавших из-за маленьких аккуратных газонов. Плавно затормозив, он причалил к тротуару где-то в середине квартала. Перекинул руку через спинку сиденья и повернул голову, чтобы оглянуться на Малыша.

— Ты как считаешь, Малыш, это он убил ее?

— Лучше я вас послушаю, — сказал Малыш напряженным голосом.

— Фонарь у тебя есть?

— Нет.

— Фонарь в левом боковом кармане на дверце, — сказал я.

Малыш закопошился, звякнул металл, загорелся белый луч карманного фонаря.

— Взгляни-ка на его затылок, — сказал Дегармо.

Луч качнулся и замер. Я услышал дыхание Малыша за спиной, почувствовал его на своем затылке. Что-то двигалось по мне, потом прикоснулось к шишке на моей голове. Я закряхтел. Свет погас, уличная тьма опять хлынула в машину.

— Думаю, может, его дубинкой оглушили, лейтенант, — сказал Малыш. — Мне не очень понятно.

— И девушку тоже, — сказал Дегармо. — Это было не очень заметно, но все же. Ее стукнули, чтобы с нее можно было содрать платье и расцарапать ногтями, прежде чем убить. Поэтому царапины кровоточили. Потом ее задушили. И никакого тебе шума. Откуда ему быть? И в этой квартире нет телефона. Кто же тогда звонил в полицию, Малыш?

— Откуда мне, к бесу, знать? Какой-то парень позвонил и сказал, что в меблированных квартирах «Гранада» на Восьмой улице, в номере 618 убита женщина. Рид все еще фотографа искал, когда вы вошли. Дежурный сказал, что парень говорил хриплым голосом, видно, измененным. И не назвался.

— Ладно, — сказал Дегармо. — Если б ты убил девушку, как бы ты стал выбираться оттуда?

— Просто взял бы да и вышел, — сказал Малыш. — Почему бы и нет? Эй, — вдруг рявкнул он на меня, — а ты почему не вышел?

Я не стал отвечать ему. Дегармо продолжал бесцветным голосом:

— Ты бы не стал выкарабкиваться из окошка ванной в шести этажах от земли, а потом ломиться в другое ванное окошко другой квартиры, где, может, люди спят, верно я говорю? Не стал бы притворяться, что живешь здесь, не стал бы тратить время на вызов полиции, верно? Черт возьми, да эта девушка могла там лежать хоть неделю. Ты бы вот не стал портить такое удачное начало, верно я говорю, Малыш?

— Я бы, пожалуй, не стал, — осторожно сказал Малыш. — Звонить, думаю, вообще бы не стал. Но вы же знаете, лейтенант, эти сексуалы часто делают странные вещи. Они же не нормалы вроде нас с вами. И у этого парня, может, был сообщник, и этот, второй, мог стукнуть его, чтобы заложить.

— Только не говори мне, что все это ты сам придумал, — буркнул Дегармо. — И вот сидим мы здесь, а парень, который знает ответы на все вопросы, посиживает здесь с нами и ни слова не говорит. — Он повернул ко мне свою большую голову и посмотрел на меня в упор. — Что ты там делал?

— Не помню, — сказал я. — Похоже, удар по голове отшиб мне память.

— Мы поможем тебе вспомнить, — сказал Дегармо. — Отвезем на несколько миль подальше, в горы, в спокойное местечко, и там ты будешь любоваться на звезды и вспоминать. И все вспомнишь как надо.

— Это не разговор, лейтенант, — сказал Малыш. — Почему бы нам не вернуться в муниципалитет и там разделать его под орех согласно процедуре?

— К чертям собачьим процедуру, — сказал Дегармо. — Мне этот парень пришелся по вкусу. Я хочу иметь с ним долгий задушевный разговор. Просто его нужно взбодрить немного. Он у нас застенчивый.

— Я в этом деле не хочу участвовать, — сказал Малыш.

— А чего же ты хочешь, Малыш?

— Я хочу вернуться в муниципалитет.

— Никто тебя не держит, паренек. Хочешь пешком прогуляться?

Малыш помолчал.

— Точно, — спокойно сказал он. — Хочу прогуляться пешком. — Он открыл дверцу машины и шагнул на тротуар. — И, сами понимаете, лейтенант, я должен подать обо всем этом рапорт.

— Верно, — сказал Дегармо. — А Уэбберу скажи, что я по нему соскучился. В следующий раз, когда он купит себе гамбургер, пусть не выкидывает бумажный поднос, а пошлет мне его со своим автографом. Так ему и передай.

— Это мне не понятно, — сказал маленький полицейский и захлопнул за собой дверцу.

Дегармо включил сцепление, дал полный газ и за полтора квартала разогнал машину до тридцати миль. В третьем квартале он выжал пятьдесят. На подходе к бульвару он сбросил газ, свернул на восток и покатил на законной скорости. Одинокие запоздалые машины проплывали в обоих направлениях, но большая часть мира лежала в холодном молчании раннего утра.

Спустя недолгое время мы покинули пределы города, и Дегармо заговорил.

— Давай рассказывай, — спокойно сказал он. — Может, мы сумеем разобраться в этом деле.

Машина одолела затяжной подъем и покатила под уклон, туда, где бульвар запетлял по похожей на огромный парк территории госпиталя для ветеранов. Высокие тройные электрические фонари стояли в нимбах от прибрежного тумана, нанесенного за ночь. Я заговорил.

— Сегодня поздно вечером ко мне домой пришел Кингсли и сказал, что его жена позвонила по телефону. Ей срочно понадобились деньги. Он задумал, чтобы я отнес ей деньги и вытащил ее из любой неприятности, в какую бы она ни попала. Я задумал не совсем то, что он хотел. Ей объяснили, как меня опознать, когда я приду на встречу в ночной бар «Павлин» на углу Восьмой и Аргуэлло в четверть часа — любого часа.

— Она хотела смыться, — медленно сказал Дегармо, — а это значит, ей было из-за чего смываться, скажем, из-за убийства.

Он приподнял руки, опять уронил их на руль и я продолжил.

— Я пошел туда через несколько часов после ее звонка. Мне сказали, что она выкрасила волосы в каштановый цвет. Она прошла мимо меня, выходя из бара, но я не опознал ее. До этого я ее ни разу не видел. Кроме как на неплохом моментальном снимке, но и он мог быть не очень похожим. Она прислала мексиканского мальчонку, чтобы вызвать меня из бара. Хотела деньги — и никаких разговоров. Я хотел, чтобы она рассказала мне все, как было. Наконец она поняла, что поговорить со мной придется, и сказала, что остановилась в «Гранаде». Она велела мне подождать десять минут, прежде чем я тронусь за ней.

— Ей нужно было время, чтобы подготовить ловушку, — сказал Дегармо.

— Ловушка в самом деле была, но я не уверен, что она в ней участвовала. Она ведь не хотела, чтобы я поднимался к ней, не хотела говорить со мной. Однако она, должно быть, понимала, что я буду настаивать на каких-то объяснениях, прежде чем отдам ей деньги, поэтому ее нерешительность могла быть и чистым театром — чтобы я почувствовал себя хозяином положения. А уж играть она умела. В этом я убедился. Так или иначе, я пришел, и мы поговорили. Она мне ничего толком так и не сказала, пока мы не заговорили об убийстве Лейвери. Вот тут у нее все стало получаться даже слишком толково и слишком шустро. Я сказал ей, что собираюсь передать ее полиции.

Мы проехали Уэствуд-Виллидж, весь погруженный во тьму, за исключением станции круглосуточного обслуживания автомобилей и нескольких далеких окон в жилых домах.

— Тогда она достала пистолет, — продолжал я. — Думаю, она собиралась пустить его в ход, но подошла ко мне слишком близко, и я зажал ее голову в замок. Пока мы с ней боролись, кто-то вышел из-за зеленой портьеры и оглушил меня. Когда я пришел в себя, она была уже мертва.

— И ты не разглядел, кто тебя оглушил? — медленно сказал Дегармо.

— Нет. «Я видел краем глаза, что это был мужчина, крупный мужчина. А на кушетке в куче одежды лежало вот это. — Я достал из кармана желто-зеленый шарф Кингсли и разложил его на колене. — Этот шарф был на Кингсли вечером, когда он пришел ко мне, — сказал я.

Дегармо покосился на шарф, приподнял его к лампе на приборной доске.

— Да, такое не забывается, — сказал он. — Режет глаз и бьет прямо по мозгам. Так значит, Кингсли? Ах, черт меня подери. Потом что было?

— В дверь постучали. У меня еще туман в голове, соображаю плохо, слегка паникую. Меня всего вымакали в джине, сняли пиджак и туфли — пожалуй, я в самом деле выглядел и вонял как парень, способный содрать с женщины одежду и задушить ее. Вот я и вылез через окно в ванной, очистился как мог, а остальное ты сам знаешь.

— Почему ты не залег спать в квартире, в которую забрался?

— А что бы это дало? Думаю, даже полицейские из Бэй-Сити недолго ломали бы себе голову, каким путем я ушел. Если и был у меня шанс — так это уйти, пока они не догадались. Если б там никто не знал меня в лицо, у меня был бы приличный шанс выбраться из «Гранады».

— Не думаю, — сказал Дегармо. — Но, я вижу, большого выбора у тебя не было. Как ты себе представляешь мотивы?

— Почему Кингсли убил ее — если это сделал он? Это не так уж сложно. Она его обманывала, доставляла массу неприятностей, из-за нее он рисковал лишиться должности, а теперь она еще и человека убила. Кроме того, у нее были деньги, а Кингсли хотел жениться на другой женщине. Возможно, он испугался, что она легко отделается благодаря толстому карману, а он станет всеобщим посмешищем. Если же она не выкрутится и получит большой срок, ее деньги все равно останутся для него недоступными. Чтобы избавиться от нее, ему придется подавать на развод. Во всем этом можно найти массу оснований для убийства. К тому же, у него был шанс подставить меня в качестве козла отпущения. Этот номер у него бы не прошел, но все равно привел бы к путанице и отсрочке. Если бы убийцы не были уверены, что убийство сойдет им с рук, вы с капитаном Уэббером, считай, сидели бы без работы.

— Все равно это мог быть кто-нибудь другой, на которого мы бы в жизни не подумали, — сказал Дегармо. — Даже если Кингсли и приходил, чтобы повидаться с ней, это мог сделать кто-нибудь другой. И убить Лейвери тоже мог кто-нибудь другой.

— Ну, если тебе так больше нравится…

Он отвернулся.

— Мне это никак не нравится. Но если я размотаю это дело, я отделаюсь выговором от полицейского управления. А не размотаю — тогда голосовать мне на дороге из Бэй-Сити. Ты говорил, я тупой. Ладно, пусть я буду тупой. Где живет Кингсли? Единственное, что я умею — это развязывать людям языки.

— Беверли-Хиллз, Карсон-Драйв, 965. Примерно кварталах в пяти можешь сворачивать к северу, к предгорьям. Это по левой стороне, как раз под бульваром Сансет. Я там никогда не был, но знаю, в каком направлении идут номера кварталов.

Он вернул мне желто-зеленый шарф.

— Пусть полежит у тебя в кармане, пока мы не ткнем его Кингсли под нос.

34

Это был белый двухэтажный дом с темной крышей. Ясный лунный свет лежал на его стенах, как свежая краска. На нижних половинках фасадных окон красовались кованые железные решетки, ровный газон раскинулся до самой парадной двери.

Дегармо выбрался из машины, прошел по подъездной аллее, оглянулся на проезд к гаражу. Пошел к гаражу — угол дома скрыл его от меня. Я услышал звук поднимаемой гаражной двери, затем — глухой удар, когда он опять опустил ее. Он опять появился на углу дома, отрицательно покачал головой и пошел по газону к парадной двери. Прижал большой палец к звонку, другой рукой ловко извлек из кармана сигарету и сунул ее в рот.

Он отвернулся от двери, чтобы закурить, пламя спички вырезало глубокие морщины на его лице. Спустя какое-то время осветилось вентиляционное отверстие над дверью. В двери открылось смотровое окошко. Я видел, как Дегармо показывает свой знак. Медленно, как бы неохотно дверь открылась, и он вошел.

Он отсутствовал минут пять. Свет поочередно загорался и гас в отдельных окнах. Наконец Дегармо вышел из дома, и пока он шел к машине, свет над дверью погас, и весь дом опять погрузился в сон, в котором мы его застали.

Дегармо постоял рядом с машиной, покурил, глядя на изгиб улицы.

— В гараже стоит маленькая машина, — сказал он. — Кухарка говорит, что это ее. О Кингсли ни слуху ни духу. Они говорят, что с утра его не видели. Я осмотрел все комнаты. Думаю, они не врут. Уэббер и спец по отпечаткам были здесь под вечер, хозяйская спальня до сих пор вся в порошке. Видно, Уэббер хочет сравнить их с найденными в доме Лейвери. Какие результаты, он мне не сказал. Где он может быть, этот Кингсли?

— Где угодно, — сказал я. — В пути, в гостинице, в турецких банях. Это говорят, отменно освежает расшатанные нервы. Но нам придется первым делом заглянуть к его подружке. Фамилия ее Фромсетт, она живет в Брайсон-Тауэре на Сансет-Плейс. Это ближе к центру, около Буллокс-Уилшира.

— Чем она занимается? — спросил Дегармо, садясь за руль.

— Охраняет подступы к его кабинету, а в свободное от работы время охраняет его душевный покой. Но это тебе не просто милашка-секретарша. У нее есть мозги и стиль.

— В этой ситуации ей понадобится все, что у нее есть, — сказал Дегармо.

Он взял курс на Уилшир — мы опять свернули на восток.

Через двадцать пять минут мы оказались перед Брайсон-Тауэром, шикарным зданием с белой лепниной, резными фонарями на переднем дворе и высокими финиковыми пальмами. Мы поднялись по мраморным ступенькам, прошли под мавританской аркадой и вступили в слишком просторный холл, устланный слишком синим ковром. Повсюду стояли синие кувшины из сказки про Али-Бабу, в которых спокойно могли разместиться не то что сорок разбойников, а сорок тигров. Кроме того, в холле стоял стол, а за ним сидел ночной дежурный с усиками тоньше выщипанных дамских бровок.

Дегармо сделал рывок мимо дежурного к открытому лифту, рядом с которым сидел и дожидался клиентов усталый старик. За спиной у Дегармо дежурный тявкнул, как терьер:

— Одну минуточку! Что вам угодно?

Дегармо повернулся на каблуках и вопросительно посмотрел на меня:

— Как он сказал? «Угодно»?

— Ага. Только не надо бить его. Такое слово в самом деле существует.

Дегармо облизнул губы.

— Я слыхал, что оно существует, — сказал он. — Только я никак не мог понять, где же они его держат. Слушай, кореш, — обратился он к дежурному клерку, — нам нужно в семьсот шестнадцатую. Нет возражений?

— Разумеется, есть, — холодно сказал клерк. — Мы не объявляем нашим жильцам о визитах в… — он поднял руку и четким движением повернул ее, чтобы посмотреть на продолговатые узкие часы на внутренней стороне запястья, — … в четыре часа тридцать две минуты утра.

— Я так и думал, — сказал Дегармо, — потому и не стал тебя беспокоить. Вот это тебе знакомо? — Он достал из кармана свой знак и повернул его так, чтобы свет упал на синюю с золотом эмаль.

— Хорошо. — Клерк пожал плечами. — Надеюсь, у нас не будет никаких неприятностей. Но все-таки я лучше предупрежу. Ваши фамилии?

— Лейтенант Дегармо и мистер Марлоу.

— Квартира 716. Это будет мисс Фромсетт. Один момент.

Он зашел за стеклянную перегородку, и мы слышали, как он после довольно длительного ожидания заговорил по телефону. Вернувшись, он кивнул:

— Мисс Фромсетт дома. Она вас примет.

— У меня прямо камень с души свалился, — сказал Дегармо. — Только не вздумай звонить вашему домашнему детективу и не посылай его наверх. У меня на них аллергия, на ваших доморощенных ищеек.

Клерк улыбнулся прохладной улыбочкой, и мы вошли в лифт.

Седьмой этаж встретил нас прохладой и тишиной. Коридор выглядел длиной с милю. Наконец мы добрались до двери с позолоченным числом 716 в венке из позолоченной листвы. Рядом с дверью виднелась кнопка цвета слоновой кости. Дегармо нажал на кнопку, колокольчики за дверью сыграли мелодию, и дверь открылась.

Мисс Фромсетт набросила поверх пижамы синий стеганый халат. На ногах у нее были домашние туфельки на высоких каблуках, с помпонами. Ее темные волосы очаровательно распушились, она стерла с лица кольдкрем и заменила его скромным макияжем.

Мы прошли мимо нее в довольно узкую комнату с несколькими красивыми овальными зеркалами и серой стильной мебелью, обитой синим узорчатым шелком. Она была совсем не похожа на привычную обстановку меблированных комнат. Мисс Фромсетт села в изящное кресло для двоих, откинулась на его спинку и стала спокойно ждать, когда кто-нибудь из нас заговорит.

— Это лейтенант Дегармо из полиции Бэй-Сити, — сказал я. — Мы ищем Кингсли. Дома его нет. Мы подумали, что вы могли бы подсказать нам, где его найти.

Она обратилась ко мне, не глядя на меня:

— Это срочно?

— Да. Случилась неприятная вещь.

— Что случилось?

— Нам нужно знать, где сейчас Кингсли, сестренка, — встрял Дегармо. — А разыгрывать спектакли нам некогда.

Девушка окинула его безразличным взглядом, оглянулась на меня:

— Я думаю, будет лучше, если вы мне расскажете, мистер Марлоу.

— Я пошел к ней с деньгами, — сказал я. — Встретился, как договорились. Пошел к ней в меблированные комнаты, чтобы побеседовать. Когда я был там у нее, меня оглушил какой-то мужчина, спрятавшийся за портьерой. Я его не видел. Когда я пришел в себя, она уже была убита.

— Убита?

— Убита, — сказал я.

Она закрыла глаза, уголки ее очаровательного рта напряглись. Зябко пожав плечами, она поднялась и подошла к маленькому столику с мраморным верхом и выгнутыми ножками. Взяла сигарету из серебряной чеканной коробочки, закурила, глядя на стол отсутствующими глазами. Рука ее помахивала горящей спичкой все медленнее и медленнее, замерла и уронила ее, все еще горящую, на поднос. Мисс Фромсетт повернулась спиной к столу и оперлась о него.

— Мне, наверное, полагается закричать или еще что- нибудь в этом роде, — сказала она. — Но я что-то вообще не испытываю никаких чувств.

— А нам сейчас ваши чувства вообще не интересны, — сказал Дегармо. — Мы хотим знать одно: где Кингсли? Можете говорить нам или не говорить. В любом случае позы принимать ни к чему. Решайте, и делу конец.

— Этот лейтенант из Бэй-Сити? — хладнокровно спросила она меня.

Я кивнул.

Медленно, с чарующим презрительным достоинством она обернулась к нему.

— Тогда, — сказала она, — у него не больше прав околачиваться в моей квартире, чем у любого наглого пустозвона, который корчит из себя важную птицу.

Дегармо посмотрел на нее своим бесцветным взглядом, ухмыльнулся, пересек комнату и уселся в глубоком мягком кресле, вытянув длинные ноги.

— О’кей, — снисходительно махнул он мне рукой, — не буду вам мешать. Я бы, конечно, мог запросить любую помощь от лос-анджелесских парней, но пока я все им объясню, пройдет неделя с гаком.

— Мисс Фромсетт, — сказал я, — если вы знаете, где он или куда он собирался, пожалуйста, скажите нам. Вы должны понимать, что его нужно найти.

— Почему? — спокойно спросила она.

Дегармо запрокинул голову и рассмеялся.

— Ну девуля дает, — сказал он. — Она, наверное, думает, мы будем скрывать от него, что его жену прикончили.

— Она не так глупа, как вы думаете, — сказал я.

Он нахмурился, прикусил зубами большой палец и стал вызывающе разглядывать ее с головы до ног.

— Только для того, чтобы сказать ему? — спросила она.

Я достал из кармана желто-зеленый шарф, развернул и показал ей.

— Этот шарф был найден в комнате, где ее убили. Думаю, вы его видели.

Она посмотрела на шарф, на меня — глаза ее были совершенно бесстрастны.

— Вы претендуете на большое доверие, мистер Марлоу. Между тем, пока вы еще никак не доказали, что вы стоящий сыщик.

— Я претендую на него, — сказал я, — и рассчитываю получить его. А стоящий я, или нет — об этом вам еще рано судить.

— Классно сказано, — опять встрял Дегармо. — У вас двоих это очень складно получается. Теперь только акробатов не хватает для следующего номера. Но сейчас…

Она оборвала его, словно его здесь и не было вовсе.

— Как ее убили?

— Она была задушена, раздета догола и вся исцарапана.

— Дерри на такое не способен, — спокойно сказала она.

Дегармо присвистнул:

— Никто не знает, кто на что способен, сестренка. Это только полицейские знают.

Она по-прежнему не удостаивала его взглядом. Все тем же ровным тоном она спросила:

— Вы хотите знать, куда мы поехали от вас и отвез ли он меня домой? Я правильно вас поняла?

— Да.

— Потому что, если это сделал он, если он убил ее, ему нужно было время, чтобы доехать до побережья, в Бэй-Сити? Это так?

— Да, отчасти и потому.

— Он не стал отвозить меня домой, — медленно сказала она. — Я взяла такси на Голливудском бульваре — минут через пять после того, как мы вышли от вас. Больше я его не видела. Я была уверена, что он поедет домой.

— Обычно девчонка старается обеспечить своему дружку алиби понадежнее, — сказал Дегармо. — Но это уж как кому повезет, верно?

— Он хотел отвезти меня домой, но ему было совсем не по пути, а мы оба устали, — сказала мне мисс Фромсетт. — Я сказала вам это потому, что знаю: никакой роли это не играет. Если б я считала иначе, я бы вам этого не сказала.

— Значит, время у него было, — сказал я.

Она покачала головой.

— Не знаю. Не знаю, сколько для этого нужно времени. Не знаю, откуда он мог знать, где она остановилась. Во всяком случае, не от меня и не от нее через меня. Она мне этого не говорила. — Она испытующе глядела мне в глаза изучая, прощупывая. — Вы это хотели узнать от меня?

Я свернул шарф, опять сунул его в карман.

— Мы хотим знать, где он сейчас.

— Не могу вам сказать, потому что сама понятия не имею. — Она внимательно следила за тем, как я прячу шарф в карман. — Вы говорите, вас оглушили. То есть вас ударили, вы потеряли сознание?

— Да. Кто-то стоял, спрятавшись за портьерой, потом оглушил меня. Старый фокус, но от него не застрахуешься. Она целилась в меня из пистолета, а я пытался отнять его у нее. Нет никакого сомнения, что это она застрелила Лейвери.

Дегармо вдруг встал.

— Ты, парень, тоже хорош — развел тут театр, — проворчал он. — И ничего не добился. Пошли, сматываемся.

— Погоди минутку, — сказал я. — Я еще не закончил. Мисс Фромсетт, допустим, у него что-то было на уме, что-то глубоко угнетало его. Именно так он и выглядел вчера. Допустим, он знал обо всем этом больше, чем мы — или чем я — отдавали себе отчет, он знал, что наступает решающий момент. И вот он захотел отправиться куда-нибудь, чтобы обдумать, что ему делать. Как вы думаете, такое ведь возможно?

Я замолчал и стал ждать ответа, краем глаза наблюдая за нетерпением Дегармо. Подумав немного, девушка сказала монотонным голосом:

— Он бы не стал убегать и прятаться. От того, что его изводило, не спрячешься и не убежишь. Но он мог захотеть уединиться, чтобы все обдумать.

— В чужом месте, в гостинице, — сказал я, вспоминая слова, услышанные в «Гранаде». — Или в куда более спокойном месте.

Я огляделся в поисках телефона.

— Он у меня в спальне, — сказала мисс Фромсетт, сразу сообразившая, что я ищу.

Я прошел к двери в конце комнаты. Дегармо следовал за мной по пятам. Спальня была выдержана в цвете слоновой кости и в розовато-сером. Большая кровать без изножья, подушка все еще сохраняла оставленную головой круглую вмятину. Туалетные принадлежности поблескивали на встроенном туалетном столике с настенными зеркалами над ним. В приоткрытую дверь виднелся темнокрасный кафель ванной комнаты. Телефон стоял на ночном столике рядом с кроватью.

Я сел на край постели, похлопал то место, на котором еще недавно лежала голова мисс Фромсетт, поднял трубку и набрал межгород. Когда телефонистка ответила, я попросил соединить меня с констеблем Джимом Пэттоном в Пума-Пойнте, лично, очень срочно. Положил трубку, закурил сигарету. Дегармо стоял надо мной, широко раздвинув ноги, с угрожающим видом, жесткий, неутомимый, напряженный, как сжатая пружина.

— А теперь что? — проворчал он.

— Подождем, поглядим.

— Кто здесь командует парадом?

— Сам знаешь, если спрашиваешь. Я командую — если ты не хочешь, чтобы командовала лос-анджелесская полиция.

Он зажег спичку о ноготь большого пальца, посмотрел, как она горит, попытался задуть ее долгим настойчивым выдохом, но только отгибал от себя пламя. Выбросив ее, он достал другую и стал жевать ее. Вскоре зазвонил телефон.

— Соединяю вас с Пума-Пойнтом.

В трубке раздался сонный голос Пэттона:

— Да? Пэттон из Пума-Пойнта у телефона.

— Это Марлоу из Лос-Анджелеса, — сказал я. — Помните такого?

— Конечно, помню, сынок. Просто я еще не совсем проснулся.

— Сделайте мне такое одолжение, — сказал я. — Хотя, конечно, вы не обязаны. Съездите или пошлите кого-нибудь на Малое Оленье озеро и проверьте, нет ли там Кингсли. Но так, чтобы он вас не заметил. Может, машина стоит рядом с домом или свет горит в окнах. И не упускайте его из виду. Позвоните мне как можно скорее, и я приеду. Можете это сделать?

— А если он захочет уехать? У меня нет оснований его задерживать.

Пэттон позвонил минут через двадцать пять. На даче Кингсли горел свет, рядом с домом стояла машина.

35

Мы перекусили в «Альгамбре», я заправился бензином, мы выехали на 70-ю автостраду и покатили по холмистой местности, минуя ранчо и грузовики. Машину вел я, Дегармо сидел в углу нахохлившись, зарыв руки в карманы.

Я смотрел, как ровные ряды раскидистых апельсиновых деревьев медленно вращаются вокруг нас, подобно спицам гигантского колеса. Я прислушивался к свисту шин по бетонке и чувствовал себя усталым и выдохшимся от недостатка сна и избытка эмоций.

Мы достигли долгого подъема к югу от Сан-Димас, который взбирается на гребень хребта и переваливает вниз, в Помону. Здесь заканчивается зона прибрежных туманов и начинается полупустыня, где солнце по утрам легкое и сухое, как старый херес, в полдень жгучее, как топка, а вечером валится, как раскаленный кирпич.

Дегармо сунул спичку в уголок рта и сказал не без ехидства:

— Уэббер задал мне прошлой ночью головомойку. Сказал, что разговаривал с тобой, о чем разговор был — тоже сказал.

Я промолчал. Он посмотрел на меня, опять отвел взгляд и махнул рукой в сторону окна:

— В этих чертовых местах я бы не стал жить, хоть подари их мне. Еще солнце не взошло, а уже дышать нечем.

— Сейчас приедем в Онтарио, двинем в сторону бульвара Футхилл, и ты увидишь пять миль самых замечательных гревиллий на свете.

— Все равно я их не отличу от фонарных столбов, — сказал Дегармо.

Мы въехали в центр города, свернули на север, к Эвклиду, и покатили по роскошной парковой дороге. Дегармо только ухмылялся, поглядывая на гревиллии.

Помолчав, он сказал:

— Это была моя девушка — та, которая утонула в горах. С тех пор, как я узнал об этом, в голове у меня помутилось. В глазах от ярости красный туман стоит. Попадись мне в руки этот парень, Чесс…

— Ты и так наломал дров, — сказал я, — когда спустил ей с рук убийство жены Элмора.

Я глядел прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Я знал, что он повернул голову, что он как клещами впился в меня глазами. Я не знал, что делают его руки. Не знал, что за выражение у него на лице. Спустя долгое время он заговорил. Слова бочком, со скрежетом протискивались сквозь его плотно стиснутые зубы.

— Ты что, тронутый?

— Нет, — сказал я, — ни я, ни ты. Ты знаешь лучше любого другого, что Флоренс Элмор не выбиралась из постели и не шла к гаражу. Знаешь, что ее несли. Знаешь, что именно поэтому Тэлли украл ее туфлю, ту самую, которая не сделала ни шагу по бетонной дорожке. Ты знал, что Элмор в заведении Конди сделал своей жене укол в руку — именно такой, какой нужно, ни больше и ни меньше. Что-что, а колоть он умел, не хуже, чем ты умеешь метелить бродягу, у которого нет ни монеты, ни места для ночлега. Ты знаешь, что Элмор не убивал свою жену морфием, а если б хотел убить, то сделал бы это чем угодно, только не морфием. Но ты знаешь, что это сделал кто-то другой, а Элмор только снес ее вниз и положил в гараже — формально еще достаточно живую, чтобы вдохнуть немного угарного газа, но в медицинском смысле такую же безнадежно мертвую, как если б она перестала дышать. Ты все это прекрасно знаешь.

— Братишка, как это ты умудрился прожить так долго? — медленно произнес Дегармо.

— Потому что не слишком часто давал себя подловить и не слишком пугался профессионально крутых парней. Только подлец мог сделать то, что сделал Элмор, только подлец и до смерти напуганный человек, на совести которого дела, не терпящие дневного света. Формально он, может, даже виновен в убийстве. Я думаю, это дело еще не решенное. Наверняка ему пришлось бы лезть из кожи вон, чтобы доказать, что она была в такой глубокой коме, что спасти ее было уже невозможно. Но фактически ее убила эта женщина, и ты это знаешь.

Дегармо рассмеялся. Это был скрипучий неприятный смех, не только безрадостный, но и бессмысленный.

Мы достигли бульвара Футхилл и опять повернули на восток. Мне казалось, что пока еще прохладно, зато Дегармо вспотел. Он не мог снять пиджак, потому что под мышкой у него был револьвер.

— Эта женщина, Милдред Хэвиленд, сошлась с Элмором, и его жена это знала. Она угрожала ему, мне это известно от ее родителей. Милдред Хэвиленд знала о морфии все: где взять нужное ей количество и как им воспользоваться. После того, как она уложила Флоренс Элмор в постель, она осталась с ней в доме одна. Все условия для того, чтобы набрать в шприц четыре-пять гранов морфия и ввести их женщине, потерявшей сознание, через тот самый прокол, который уже сделал Элмор. Она могла умереть еще до возвращения Элмора, он вернулся бы домой и нашел ее мертвой. Это была бы его проблема, и выкручиваться пришлось бы ему. Кто бы поверил, что кто-то другой до смерти накачал его жену морфием? Для этого нужно было бы знать все обстоятельства. Никто их не знал, но ты знал. Иначе я должен был бы считать, что ты еще глупее, несравненно глупее, чем я думаю. Ты прикрыл девушку. Ты все еще любил ее. Ты припугнул ее, заставил сбежать из города, подальше от опасности, за пределы досягаемости, но ты прикрыл ее, это убийство сошло ей с рук. Настолько крепко она держала тебя в руках. Зачем ты ездил в горы и разыскивал ее?

— А откуда мне было знать, где ее искать? — грубо спросил он. — Может, ты и это постараешься мне объяснить? Или слабо?

— Ни капельки, — сказал я. — Ей осточертел Билл Чесс с его запоями, с его буйным характером, с его скудным житьем-бытьем. Но чтобы вырваться, ей нужны были деньги. Она решила, что здесь она в безопасности и может без риска нажать на Элмора. Она написала, чтобы он прислал ей денег. Вместо этого он послал тебя в Пума-Пойнт, поговорить с ней. Она не сообщила Элмору, под каким именем, где и в каких обстоятельствах она живет. Письмо с адресом: «Пума-Пойнт, Милдред Хэвиленд, до востребования» — дошло бы до нее. Она всегда могла спросить, не пришло ли письмо на это имя. Но письмо не приходило, и никто не ассоциировал ее с Милдред Хэвиленд. Вместо этого в Пума-Пойнте появился ты, со старой фотографией, с привычными грубыми манерами, и ничего не добился у местных жителей.

— Кто сказал тебе, что она пыталась получить деньги от Элмора? — раздраженно спросил Дегармо.

— Никто. Мне самому пришлось до этого додуматься, иначе концы не сходились с концами. Если б Лейвери или миссис Кингсли знали, кто такая Мьюриэл Чесс, и раззвонили об этом, ты бы знал, где и под каким именем ее искать. А ты этого не знал. Следовательно, наводка была от единственного человека, который знал, кто она такая, — от нее самой. Вот почему я предполагаю, что она писала Элмору.

— О’кей, — сказал он наконец. — Давай забудем это. Теперь это уже не имеет никакого значения. Если я и влип, это мое дело. Если б это повторилось еще раз, я бы сделал то же самое.

— Ну и ладно, — сказал я. — Я-то не собираюсь брать кого-нибудь на крючок, в том числе и тебя. А говорю я тебе это для того, чтобы ты не вздумал пришивать Кингсли чужие убийства. Если на нем уже висит одно, пусть оно и остается.

— Только поэтому? — спросил он.

— Ага.

— А я думал, может, потому, что ты меня ненавидишь до смерти, — сказал он.

— Что было, то было, но уже прошло, — сказал я. — Я могу возненавидеть со страшной силой, но ненадолго.

Теперь перед нами расстилался пейзаж с виноградниками: открытые песчаные места, холмы, изборожденные рядами виноградной лозы. Вскоре мы добрались до Сан-Бернардино и миновали его без остановки.

36

В Крестлайне — 5000 футов над уровнем моря — воздух и не думал согреваться. Мы остановились выпить пива. Когда вернулись в машину, Дегармо вынул из кобуры под мышкой револьвер и осмотрел его. Это был «смит-энд-вессон» тридцать восьмого калибра на базе сорок четвертого, коварное оружие с отдачей как у сорок пятого калибра и с намного большей дальностью боя.

— Тебе он не понадобится, — сказал я. — Кингсли большой и крепкий, но не из крутых.

Он сунул револьвер в кобуру и хмыкнул. Больше мы уже не разговаривали. Больше нам не о чем было говорить. Мы ехали по петляющей дороге, вдоль крутых обрывов, огороженных белыми защитными перилами, а иногда — стенками из дикого камня или массивными железными цепями. Мы поднимались в гору среди высоких дубов, и дальше, до высот, где дубы уже пониже, зато сосны становятся все выше и выше. Наконец мы добрались до плотины в конце озера Пума-Лейк.

Я остановил машину. Часовой забросил винтовку за спину и подошел к нам.

— Пожалуйста, закройте все окна в машине, прежде чем въедете на плотину.

Я обернулся, чтобы поднять стекло заднего окна с моей стороны. Дегармо показал свой значок и заявил со свойственным ему тактом:

— Ты это брось, парень. Я полицейский офицер.

Часовой посмотрел на него твердым, ничего не выражающим взглядом.

— Пожалуйста, закройте все окна, — сказал он прежним тоном.

— А пошел ты, — сказал Дегармо. — Шел бы ты, солдатик, куда подальше.

— Это приказ, мистер, — сказал часовой. На его челюстях вздулись желваки, тусклые серые глаза уперлись в Дегармо. — Не я его писал, этот приказ. Поднять стекла!

— А если я прикажу тебе прыгнуть в озеро? — осклабился Дегармо.

— Пожалуй, я так и сделаю. Я очень пужливый. — И он похлопал жилистой рукой по казеннику своей винтовки.

Дегармо повернулся и закрыл окна со своей стороны. Мы въехали на плотину. Еще один часовой стоял посередине плотины, третий — на дальнем конце. Видимо, первый подал им какой-то сигнал. Они вглядывались в нас настороженными, недружелюбными глазами.

Я поехал дальше, мимо нагромождений гранитных глыб, потом съехал на луговину с жесткими травами. Те же кричаще яркие штаны и короткие шорты, те же платочки в деревенском стиле, что и вчера, тот же легкий бриз, золотое солнце и ясно-голубое небо, тот же запах сосновой хвои, та же мягкая прохлада лета в горах. Но все это было сто лет тому назад, все откристаллизовалось во времени, как муха в янтаре.

Я свернул к Малому Оленьему озеру и запетлял среди огромных валунов, мимо маленького журчащего водопада.

Ворота земельных владений Кингсли были отперты, машина Пэттона стояла на дороге, носом к озеру, невидимому с этой точки. В машине никого не было. Картонный щиток на ветровом стекле по-прежнему призывал: «Оставьте Джима Пэттона в констеблях. Он слишком стар, чтобы работать».

Рядом с ним, носом в противоположную сторону, стоял видавший виды двухместный автомобильчик-купе, в котором я разглядел пижонскую светло-серую шляпу. Я остановил «крайслер» за машиной Пэттона, вынул ключ зажигания и вышел. Энди вылез из своей машины и уставился на нас неподвижным взглядом.

— Это лейтенант Дегармо из полиции Бэй-Сити.

— Джим там, сразу за гребнем. Он вас ждет. Он даже не позавтракал.

Мы пошли вверх, к гребню, а Энди вернулся в свой автомобиль. За гребнем дорога начала спускаться к миниатюрному голубому озерцу. Дача Кингсли на том берегу выглядела безжизненно.

— Это и есть Оленье озеро, — сказал я.

Дегармо молча поглядел на него, тяжело пожал плечами.

— Пойдем брать этого ублюдка. — Вот и все, что он сказал.

Мы пошли дальше. Из-за скалы поднялся Пэттон. Он был все в том же старом стетсоне, брюках хаки и рубашке, застегнутой до его толстой шеи. У звезды на груди все еще был погнут один кончик. Его челюсти работали в медленном жующем ритме.

— Рад видеть вас снова, — сказал он, глядя не на меня, а на Дегармо.

Он протянул руку и пожал жесткую лапу Дегармо.

— В последний раз, когда мы виделись, лейтенант, вас звали иначе. Что-то вроде псевдонима, так, что ли, это называется? По-моему, я отнесся к вам неправильно. Я извиняюсь. Думаю, я уже тогда знал, чье это фото.

Дегармо молча кивнул.

— Похоже, будь я тогда поумнее и веди себя правильно, можно было бы избежать многих неприятностей, — сказал Пэттон. — Может, удалось бы спасти чью-то жизнь. У меня душа не на месте, но я, опять же, не из тех, кто убивается слишком долго. Присядем-ка здесь, и вы мне расскажете, что мы нынче собираемся делать.

— Жена Кингсли убита в Бэй-Сити этой ночью, — сказал Дегармо. — Мне нужно поговорить с ним на этот предмет.

— Это надо понимать, что вы его подозреваете? — спросил Пэттон.

— И еще как, — прорычал Дегармо.

Пэттон потер толстую шею и посмотрел поверх озера.

— Он вообще не выходил из дому. Похоже, спит еще. На рассвете я побродил вокруг дачи. Радио там играло, и еще были звуки — вроде того, как человек балуется с бутылкой и стаканом. На глаза я ему не показывался. Думаю, так и нужно было?

— Сейчас мы пойдем туда, — сказал Дегармо.

— Вы, лейтенант, при оружии?

Дегармо похлопал себя под левой мышкой. Пэттон посмотрел на меня. Я покачал головой: оружия нет.

— У Кингсли оно тоже может быть, — сказал Пэттон. — Ковбойские перестрелки здесь у нас ни к чему. Меня за них по головке не погладят. У нас тут не те нравы, в нашей глубинке. А вы, сдается мне, из тех парней, которые живо хватаются за пушку.

— Когда надо, она у меня мигом появится в руке — если вы это имеете в виду, — сказал Дегармо. — Но мне сейчас нужно, чтобы этот Кингсли заговорил.

Пэттон посмотрел на Дегармо, посмотрел на меня, опять на Дегармо и сплюнул в сторону длинную струю табачного сока.

— Пока я не услышал ничего такого, что могло дать вам право хотя бы обратиться к нему, — упрямо сказал он.

Тогда мы сели на землю и рассказали ему, в чем состоит дело. Он выслушал нас молча, не моргнув глазом, а под конец сказал мне:

— Какой-то странный у вас способ работать на клиента. Лично я думаю, что вы, ребята, попали пальцем в небо. Ну ладно, пошли к нему, а там поглядим. Я войду первым — на случай, если вы говорили дело, а у Кингсли будет пушка, и он вдруг начнет дурить. Живот у меня солидный — отличная мишень.

Мы поднялись с земли и пошли обходным путем вокруг озера. Когда мы приблизились к маленькому пирсу, я спросил:

— Они вскрывали труп, шериф?

— Утонула она, все верно, — кивнул Пэттон. — Они говорят, что удовлетворены — в смысле того, как она умерла. Ножевых или огнестрельных ран нет, голову ей не проломили — ничего такого не было. Есть всякие там следы на теле, но их слишком много, чтобы они что-нибудь обозначали. Ну да и тело было не в самом лучшем состоянии, чтобы с ним работать.

Дегармо побледнел и нахмурился.

— Видно, не стоило мне говорить этого, лейтенант, — мягко добавил Пэттон. — Не каждому приятно такое слышать. А вам, как я вижу, она не чужой человек.

— Кончайте об этом, и пошли делать свое дело, — сказал Дегармо.

Держась берега, мы дошли до дачи Кингсли и поднялись по массивным ступенькам. Пэттон спокойно прошел по веранде к двери. Попробовал решетку. Она была не заперта. Приоткрыв ее, Пэттон осторожно взялся за шарообразную ручку двери, беспрепятственно повернул ее. Дегармо взялся за решетку, рывком раздвинул ее, Пэттон открыл дверь, и мы вошли.

Дерек Кингсли лежал с закрытыми глазами, откинувшись на спинку глубокого кресла у холодного камина. Рядом стояла на столе почти пустая бутылка виски. Вся комната пропахла виски. Поднос рядом с бутылкой был завален горой окурков, на вершине которой лежали две смятые пустые пачки.

Все окна в комнате были закрыты, и в ней уже стоял спертый жаркий воздух. Кингсли был в свитере, лицо у него покраснело и отяжелело, он храпел. Руки безвольно свисали по бокам подлокотников, касаясь пола кончиками пальцев.

Пэттон подошел к нему и долго молча смотрел на него с расстояния в несколько футов. Наконец он сказал спокойным, ровным голосом:

— Мистер Кингсли, нам нужно с вами поговорить.

37

Кингсли вздрогнул, открыл глаза, повел ими, не поворачивая головы. Он посмотрел на Пэттона, потом на Дегармо и наконец — на меня. Глаза у него были тусклые, но постепенно в них разгорался свет. Он медленно выпрямил спину и потер щеки руками.

— Я спал, — сказал он. — Я заснул пару часов тому назад. Похоже, я нажрался как сапожник. Во всяком случае, куда сильнее, чем нужно, чтобы было приятно.

Он опустил руки, и они бессильно повисли.

— Это лейтенант Дегармо из полиции Бэй-Сити, — сказал Пэттон. — Ему нужно с вами поговорить.

Кингсли коротко взглянул на Дегармо и перевел глаза на меня. Когда он опять заговорил, голос у него звучал трезво, спокойно и до смерти устало.

— Значит, вы передали ее полиции? — спросил он.

— Я хотел, но до этого не дошло, — сказал я.

Кингсли задумался над этим, глядя на Дегармо. Пэттон оставил входную дверь открытой. Подтянув коричневые жалюзи, он открыл два фасадных окна. Потом уселся на стул у окна и сцепил руки на животе. Дегармо стоял, мрачно глядя на Кингсли сверху вниз.

— Ваша жена убита, Кингсли, — безжалостно сказал он. — Если только это для вас новость.

Кингсли уставился на него и облизнул губы.

— Не очень-то он огорчен, верно? — сказал Дегармо. — Покажи ему шарф.

Я достал зеленый с желтым шарф и помахал им. Дегармо показал на него большим пальцем:

— Ваш?

Кингсли кивнул и опять облизнул губы.

— Очень легкомысленно — оставлять за собой такие улики, — сказал Дегармо. Он тяжело дышал, ноздри сузились, две резкие морщины пролегли от них к уголкам рта.

— Оставлять где? — очень спокойно спросил Кингсли. Он едва удостоил шарф взгляда. В мою сторону он даже не посмотрел.

— В меблированных комнатах «Гранада» на Восьмой улице в Бэй-Сити. Номер шестьсот восемнадцать. Вам это ничего не говорит?

На этот раз Кингсли очень медленно поднял глаза, чтобы встретиться с моими.

— Значит, она была там? — тихо спросил он.

Я кивнул.

— Она не хотела, чтобы я шел туда. Я не отдавал ей деньги, пока она не поговорит со мной. Она признала, что убила Лейвери. Потом вынула пистолет и собралась отделать меня таким же образом. Тут кто-то вышел из-за портьеры и оглушил меня, я не видел кто. Когда я пришел в себя, она была мертва.

Я рассказал ему, как она была убита и как она выглядела. Рассказал, что делал я и что делали со мной.

Он слушал, не шевельнув ни одним мускулом своего лица. Когда я закончил, он вялым жестом показал на шарф:

— А при чем здесь мой шарф?

— Лейтенант рассматривает шарф как доказательство, что вы и есть тот тип, который прятался за портьерой.

Над этим Кингсли задумался. По-видимому, глубокий смысл такой гипотезы никак не хотел дойти до него. Он откинулся в кресле и положил голову на его спинку.

— Продолжайте, — устало сказал он. — Вы, наверное, знаете, о чем говорите. Но я ничего не понимаю.

— Отлично, значит, дурочку будем строить, — сказал Дегармо. — Посмотрим, что это вам даст. Может, расскажете нам, чем вы занимались после того, как подвезли свою милашку к ее дому?

— Если вы имеете в виду мисс Фромсетт, — ровным голосом сказал Кингсли, — то я ее не подвозил. Она вернулась домой в такси. Я собирался домой, но передумал. Вместо этого поехал сюда. Я думал, езда, ночной воздух и покой помогут мне прийти в себя.

— Скажите, пожалуйста! — Дегармо осклабился. — А позвольте спросить — это после чего же вы хотели прийти в себя?

— Прийти в себя после всех беспокойств, которые у меня были.

— Ну и дьявольщина, — сказал Дегармо, — а такой пустячок, как задушить свою жену и пройтись когтями по ее животу, — это вас не очень беспокоит, так, что ли?

— Сынок, это уже не разговор, — сказал Пэттон из глубины комнаты. — Так дела не делаются. Ты бы сначала представил хоть какое-нибудь доказательство.

— Ты так думаешь? — Дегармо всем телом повернулся в его сторону. — А как насчет этого шарфа, толстячок? Это тебе что, не доказательство?

— Пока я не слышал, чтобы ты пристегнул его к чему-нибудь, — миролюбиво заметил Пэттон. — И никакой я не толстяк — просто я упитанный.

С гримасой отвращения Дегармо отвернулся от него и ткнул пальцем в сторону Кингсли.

— Может, вас надо понимать так, что вы вообще не ездили в Бэй-Сити? — резко спросил он.

— Нет, не ездил. А зачем? Это взял на себя Марлоу. И я не понимаю, почему вы так напираете на этот шарф. Он ведь был на Марлоу.

Дегармо оцепенел в своей ярости. Очень медленно он повернулся в мою сторону и посмотрел на меня с холодной угрозой.

— А вот это я не понимаю, — сказал он. — Честно говорю, не понимаю. Может, кто-то со мной вздумал шутки шутить, а? Уж не ты ли?

Я сказал:

— Что я говорил о шарфе? Только то, что он был в номере и что в тот вечер я видел его на Кингсли. Большего, как я понял, тебе и не требовалось. Но я мог бы и добавить, что позже я сам надел этот шарф, чтобы ей легче было опознать меня при встрече.

Дегармо сделал шаг назад от Кингсли и прислонился к стене рядом с камином. Задумчиво оттянул нижнюю губу большим и указательным пальцами левой руки. Правая рука вяло повисла вдоль тела, ее пальцы были слегка согнуты.

— Я уже говорил тебе, что видел миссис Кингсли только на моментальном снимке, — сказал я. — Но хотя бы один из нас должен был надежно опознать другого. И мы решили, что этот шарф поможет ей безошибочно опознать меня. Правда, оказалось, что я уже видел ее однажды, но я не знал этого, когда шел сегодня на встречу с ней. И даже не сразу узнал ее при встрече. — Я повернулся к Кингсли: — Миссис Фоллбрук, — сказал я.

— По-моему, вы говорили, что миссис Фоллбрук — владелица дома, — медленно ответил он.

— Это она в тот раз так сказала. И я ей в тот раз поверил. С чего мне было ей не верить?

В горле у Дегармо что-то заклокотало, в глазах появилась сумасшедшинка. Я рассказал ему про миссис Фоллбрук, ее пурпурную шляпку, сумасбродную речь, про разряженный пистолет в ее руках, про то, как она вручила его мне.

Когда я закончил, он сказал, напирая на каждое слово:

— Что-то не припомню, чтобы ты рассказывал это Уэбберу.

— А я ему и не рассказывал. Я не хотел признаваться, что уже побывал в доме тремя часами раньше и совещался с Кингсли, прежде чем сообщить в полицию.

— Ну, уж за это мы тебя еще приласкаем, — сказал Дегармо с холодной усмешкой. — Господи, какой же я был лопух! Так сколько вы платите этой ищейке за то, что она покрывает ваши убийства, а, Кингсли?

— По обычному его тарифу, — безразлично выговорил Кингсли. — Плюс бонус в пятьсот долларов, если он сумеет доказать, что моя жена не убивала Лейвери.

— Какая жалость, что этих денег ему не видать, — ухмыльнулся Дегармо.

— Не валяй дурака, — сказал я. — Я их уже заработал.

В комнате наступила тишина. Та заряженная тишина, которая, кажется, вот-вот взорвется в раскатах грома. Но она не взорвалась, а осталась, нависла, тяжелая и массивная, как стена. Кингсли слабо шевельнулся в своем кресле, потом, после долгой паузы, кивнул головой.

— И ты, Дегармо, знаешь это лучше всех, — сказал я.

На лице у Пэттона выражения было не больше, чем на деревянном чурбане. Он спокойно наблюдал за Дегармо. На Кингсли он даже не взглянул. Дегармо глядел в какую-то точку у меня между глаз, но не так, как глядят на что-то, находящееся в одной комнате с тобой. Скорее так смотрят на что-то очень далекое, скажем, на гору по ту сторону долины.

Прошло еще какое-то время, показавшееся страшно долгим, и Дегармо спокойно сказал:

— Не знаю, с чего ты это взял. О жене Кингсли я понятия не имею. Как я понимаю, я до сих пор ее в глаза не видел — до этой ночи.

Он слегка опустил веки и задумчиво посмотрел на меня. Он отлично знал, что я собираюсь сказать. Но я все же сказал это.

— И этой ночью ты ее тоже не видел. Потому что ее уже больше месяца не было в живых. Потому что она была утоплена в Оленьем озере. Потому что женщина, убитая в «Гранаде», — это Милдред Хэвиленд, она же Мьюриэл Чесс. А поскольку миссис Кингсли была мертва задолго до того, как застрелили Лейвери, из этого следует, что миссис Кингсли не убивала его.

Кингсли сжал кулаки на подлокотниках кресла, но не издал ни звука, ни единого звука.

38

Снова наступила тяжелая тишина. Пэттон сломал ее, сказав на свой обстоятельный, неторопливый лад:

— А тут ты вроде загнул, тебе не кажется? Или ты, может, думаешь, что Билл Чесс не узнал бы собственную жену?

— После того, как тело месяц побывало в воде? — сказал я. — И всплыло в одежде его жены, с кой-какими ее побрякушками? Со светлыми волосами, набрякшими водой, и с почти неузнаваемым лицом? И с какой стати ему было сомневаться в этом? Она оставила записку, которую можно было рассматривать как предсмертную записку самоубийцы. Они разругались, и она ушла. Одежда и машина тоже исчезли. В течение месяца он ничего не слышал ни от нее, ни о ней. У него понятия не было, куда она подевалась. И тут всплывает тело в одежде Мьюриэл. Блондинка, примерно такого же роста, что и его жена. Конечно, различия обязательно есть, и если бы подозревалась подмена, их бы выявили и сопоставили. Но в данном случае не было никаких оснований подозревать что-либо в этом роде. Кристэл Кингсли была еще жива. Она сбежала с Лейвери. Она оставила свою машину в Сан-Бернардино. Она послала из Эль-Пасо телеграмму своему мужу. К Биллу Чессу она никакого отношения не имела, он вообще о ней не думал, ему было не до нее. Мог ли он что-нибудь заподозрить?

— Об этом и мне бы не грех было подумать, — сказал Пэттон. — Но если такая мысль даже и придет человеку в голову, он тут же поспешит выкинуть ее оттуда. Уж больно бы она выглядела притянутой за уши.

— С виду — да, — сказал я. — Но только с виду. Допустим, тело всплыло бы только через год или вообще не нашлось — разве только если озеро специально прочесали бы. Мьюриэл Чесс исчезла, и никто не собирался тратить много времени на ее поиски. Скорее всего, о ней бы скоро забыли. Миссис Кингсли — совсем другое дело. У нее были деньги, и связи, и озабоченный супруг. Ее бы стали разыскивать, да так оно, собственно, и было. Но не сразу, пока не случилось что-нибудь, вызывающее подозрение. Месяцы могли пройти, пока что-нибудь удалось бы выяснить. Озеро могли бы прочесать и в этом случае; но ведь розыски ее следов показывали, что она уехала с Оленьего озера, сперва в Сан-Бернардино, а оттуда поездом на восток; так что озеро вообще могли оставить в покое. Но если б озеро и прочесали и нашли тело, его скорее всего, опознали бы неверно. Билла Чесса арестовали за убийство жены. Как я понимаю, его вполне могли признать виновным, и на этом дело о трупе, найденном в озере, было бы закрыто. Кристэл Кингсли числилась бы в списке без вести пропавших, эта загадка так и осталась бы нерешенной. Могли предполагать, что с ней что-то случилось и ее больше нет в живых. Но никто бы не знал, где, когда и как это случилось. Не будь Лейвери, мы бы вряд ли сидели сейчас здесь и вели этот разговор. Лейвери — ключ ко всей этой истории. Он был в «Прескотт-отеле» в Сан-Бернардино вечером того дня, когда, как предполагалось, Кристэл Кингсли уехала отсюда. Он увидел в гостинице ту самую женщину, которая приехала в машине Кристэл Кингсли, была одета в костюм Кристэл Кингсли, и он, конечно же, знал, кто она такая. Но он не должен был узнать, что здесь что-то не то. Он не должен был знать, что на ней костюм Кристэл Кингсли и что она оставляет в гараже машину Кристэл Кингсли. Он должен был знать лишь одно: он повстречал Мьюриэл Чесс. А уж об остальном позаботилась Мьюриэл.

Я остановился и подождал, не захочет ли кто-нибудь высказаться. Никто не захотел. Пэттон неподвижно сидел на своем стуле, уютно сцепив на животе пухлые безволосые руки. Кингсли запрокинул голову, полузакрыл глаза и не шевелился. Дегармо прислонился к стене у камина, бледный от холодного напряжения, — большой, жесткий, отрешенный человек, глубоко запрятавший свои мысли.

— Если Мьюриэл Чесс перевоплотилась в Кристэл Кингсли, — продолжал я, — значит, она убила ее. Это элементарно. Отлично, давайте рассмотрим это поближе. Мы знаем, кто она и что она, эта женщина. Еще до того, как она повстречала Билла Чесса и вышла за него замуж, она уже совершила убийство. Она была медсестрой у доктора Элмора и одновременно его любовницей и она убила жену доктора Элмора так аккуратно, что ему пришлось прикрыть ее. И она была замужем за человеком, служившим в полиции Бэй-Сити, и он тоже был таким лопухом, что помогал прикрыть ее. Да, обращаться с нашим братом она умела, она была отличной дрессировщицей мужчин. Я слишком мало знал ее, чтобы понять, как ей это удавалось, но ее послужной список свидетельствует об этом. В том числе и то, что она проделала с Лейвери. Итак, она убивала тех, кто становился на ее пути, и жена Кингсли тоже встала на ее пути. Я не хотел говорить об этом, но сейчас это уже не играет роли. У Кристэл Кингсли мужчины тоже иногда плясали под ее дудку, однажды сплясал и Билл Чесс. Но жена Билла Чесса была не из тех, кто с улыбкой смотрит на такие танцевальные номера. К тому же ей до смерти осточертела скромная жизнь в горах — иначе и быть не могло, — и она хотела сбежать отсюда. А для этого нужны деньги. Она пыталась получить их от Элмора, но тот направил на ее поиски Дегармо. Это припугнуло ее. Дегармо — парень, в котором вы никогда не можете быть уверены до конца. И она была права, что не была уверена в тебе, верно, Дегармо?

Дегармо переступил с ноги на ногу.

— Время работает против тебя, приятель, — угрюмо сказал он. — Пой свою песенку, пока поется.

— Милдред не так уж были необходимы машина, одежда, удостоверение личности Кристэл Кингсли, но они пригодились. Деньги, которые у нее были, пригодились чрезвычайно, а Кингсли говорит, что его жена любила иметь при себе всегда приличную сумму. Кроме того, у нее были, конечно, драгоценности, которые в случае нужды можно было обратить в деньги. Благодаря этому убийство Кристэл Кингсли становилось сочетанием «разумного с приятным». Это все о мотивах. А теперь переходим к средствам и возможностям. Возможности складывались как по заказу. Она поругалась с Биллом, и он уехал, чтобы напиться. Она знала своего Билла, знала, до какой степени он напьется и сколько времени будет отсутствовать. Ей нужно было время. Время было существенно важным фактором. Она должна была исходить из того, что времени ей хватит. Иначе она терпела крах. Ей нужно было упаковать свои вещи, отвезти в своей машине на Енотовое озеро и спрятать их там, потому что и вещи, и машина должны были исчезнуть. Ей нужно было вернуться пешком. Ей нужно было убить Кристэл Кингсли, переодеть ее в свою одежду и спустить в озеро. Все это требовало времени. Что же до самого убийства, то, как я представляю себе, она напоила Кристэл или стукнула ее по голове и утопила в ванне на этой даче. Это было бы логично и просто. Будучи медсестрой, она умела обращаться с телами. Она умела плавать — от Билла мы знаем, что она была отличной пловчихой. А утопленное тело тонет. Все, что от нее требовалось — это затащить тело на глубину, туда, куда ей было нужно. Это вещь вполне посильная для хорошей пловчихи. Сделав это, она переоделась в одежду Кристэл Кингсли, упаковала те ее вещи, которые хотела взять с собой, села в машину Кристэл Кингсли и отбыла. И в Сан-Бернардино налетела на первый свой подводный камень — на Лейвери.

Лейвери знал ее под именем Мьюриэл Чесс. У нас нет ни доказательств, ни каких-либо оснований полагать, что он знал ее в другом, прежнем ее качестве. Он видел ее на Оленьем озере и, скорее всего, направлялся туда, когда повстречал ее в Сан-Бернардино. Этого она не хотела допустить. На озере он бы не нашел ничего, кроме запертой дачи, но он мог заговорить с Биллом, а часть ее плана основывалась на том, что Билл ни в коем случае не должен был узнать, что она уехала с Малого Оленьего озера. Ведь только в этом случае, когда — и если — тело будет найдено, он опознает ее. Поэтому она тут же закогтила Лейвери, а это было не так уж трудно. Самая достоверная вещь, которую мы знаем о Лейвери, — это то, что он не мог равнодушно пройти мимо любой женщины. Чем их больше, тем лучше. Для такой искушенной женщины, как Милдред Хэвиленд, он был легкой добычей. Поэтому она живо справилась с ним и увезла с собой. Она взяла его с собой в Эль-Пасо и оттуда отправила телеграмму, о которой он не имел понятия. В конце концов она позволила ему вернуться в Бэй-Сити. Очевидно, у нее просто не было выбора. Он хотел домой, а она не могла отпускать его слишком далеко от себя. Потому что Лейвери представлял для нее опасность. Только Лейвери мог разрушить выстроенную систему доказательств того, что Кристэл Кингсли действительно покинула Малое Оленье озеро. Если начнутся поиски Кристэл Кингсли, они неизбежно приведут к Лейвери, и с этой минуты жизнь его не стоила ломаного гроша. Его первым отпирательствам могли и не поверить (так оно и получилось), но если бы он выложил все, что знал, ему бы поверили, потому что это поддавалось проверке. Итак, поиски Кристэл Кингсли начались, и тут же Лейвери был застрелен в своей ванной — вечером того самого дня, когда я приехал и поговорил с ним. По этой линии примерно все, если не считать вопроса, почему она вернулась в дом Лейвери на следующее утро. Похоже, это одна из тех вещей, к которым склонны убийцы. Она сказала, что он забрал все ее деньги, но я в это не верю. Думаю, скорее всего, она решила, что у него самого где-нибудь припрятаны деньги, или что ей нужно проверить все на холодную голову, убедиться, что все в порядке, что все следы ведут в нужную сторону; а может, дело обстояло именно так, как она сказала, и она хотела внести в дом газету и молоко. Все возможно. Она вернулась, я застал ее там, и она с ходу разыграла импровизированную сценку — обвела меня вокруг пальца, как младенца.

— Сынок, а кто же убил ее? — сказал Пэттон. — Я так понимаю, что ты не собираешься подсовывать эту работенку Кингсли.

Я посмотрел на Кингсли:

— Вы с ней по телефону не разговаривали, так ведь? А какое впечатление было у мисс Фромсетт? Она была стопроцентно уверена, что говорила с вашей женой?

Кингсли покачал головой.

— Сомневаюсь. Обмануть ее не так-то легко. Она сказала только, что Кристэл показалась ей очень изменившейся и подавленной. У меня это тогда не вызвало никаких подозрений. И у меня их не было, пока я не приехал сюда. Когда я вчера вечером вошел в дом, мне показалось, что здесь что-то не так. Здесь было слишком чисто и аккуратно, слишком много порядка. За Кристэл такое не водилось. После каждого ее отъезда платья валялись по всей спальне, окурки — по всему дому, бутылки и стаканы — по всей кухне. Обязательно должны были оставаться немытые тарелки, муравьи, мухи. Я подумал, может, жена Билла сделала уборку, но тут же вспомнил, что жена Билла не могла этим заниматься — именно в тот день. Она была слишком занята скандалом с Биллом, а потом ее убили или она сама покончила с собой, в данном случае это уже не важно. Я думал об этом, но как-то сумбурно, и не стану утверждать, что сделал из этого какие-то выводы.

Пэттон встал со своего стула, вышел на веранду и вернулся, вытирая губы коричневым платком. Опять сел, угнездился поудобнее, с большим упором на левое бедро из-за набедренной кобуры справа. Задумчиво посмотрел на Дегармо. Тот все так же стоял у стены, угловатый и неподвижный, как вытесанный из камня. Правая рука с чуть скрюченными пальцами все так же свисала вдоль тела.

— Так я и не услышал, кто убил Мьюриэл, — сказал Пэттон. — Это что, предусмотрено программой — или еще нужно будет выяснить, кто это сделал?

— Это сделал человек, считавший, что она заслуживает смерти, — сказал я. — Человек, любивший и ненавидевший ее. Человек, который слишком был полицейским, чтобы спустить ей с рук все эти убийства, но не настолько полицейским, чтобы арестовать ее и дать всей истории выйти на свет. Такой человек, как Дегармо.

39

Выпрямившись, Дегармо оторвался от стены и улыбнулся своей невеселой улыбкой. Его правая рука сделала резкое аккуратное движение, и в ней оказался револьвер. Он держал его расслабленной кистью, так что дуло глядело в пол прямо перед ним. Он обратился ко мне, не глядя на меня:

— Я думаю, у тебя пушки нет. У Пэттона есть, но не думаю, что он сумеет достаточно быстро достать ее. Может, у тебя есть кой-какие доказательства в придачу к последней твоей догадке. Или это для тебя такие пустяки, что об этом и беспокоиться не стоит?

— Есть кой-какие доказательства, — сказал я. — Их не так уж много. Но их будет больше. Кто-то стоял за зеленой портьерой в «Гранаде» больше получаса и стоял так беззвучно, как может стоять только полицейский в засаде. Кто-то, у кого была дубинка. Кто-то, кто знал, что меня оглушили дубинкой, даже не взглянув на мой затылок. Помнишь, ты сказал Малышу? Кто-то, знавший, что убитую тоже оглушили дубинкой, хотя этого не должно было быть заметно, — и у него просто не было времени изучать труп, чтобы выяснить это. Кто-то, сорвавший с нее одежду и избороздивший тело царапинами с садистской ненавистью, которую человек вроде тебя может испытывать к женщине, устроившей ему маленький персональный ад. Кто-то, у кого сейчас под ногтями достаточно крови и кутикулы, чтобы химический анализ мог без труда установить их принадлежность. Давай поспорим, Дегармо, что ты не позволишь Пэттону осмотреть ногти твоей правой руки.

Дегармо чуть приподнял револьвер и улыбнулся. Это была широкая белая улыбка.

— Ну а как я узнал, где ее найти? — спросил он.

— Элмор видел ее — когда она входила или выходила из дома Лейвери. Поэтому он так замандражировал, поэтому вызвал тебя, увидев, что я там околачиваюсь. Точно не скажу тебе, как ты выследил ее до «Гранады». Но это не так уж трудно. Ты мог наблюдать из дома Элмора и пойти за ней, мог пасти Лейвери. Для полицейского это дело техники.

Дегармо кивнул, молча постоял, подумал. Лицо его было угрюмо, но в металлически-синих глазах горели огоньки, словно ситуация чуть ли не забавляла его. Комната раскалилась и отяжелела бедой, которая стала непоправимой. Казалось, он чувствует ее меньше, чем любой из нас.

— Я хочу уйти отсюда, — сказал он наконец. — Наверно, далеко уйти мне не удастся, но никакой полицейской деревенщине я в руки не дамся. Возражения будут?

— Это не пойдет, сынок, — спокойно сказал Пэттон. — Ты знаешь, что я должен взять тебя. Ничего из этого еще не доказано, но отпустить тебя за просто так я не могу.

— У тебя славное толстое брюхо, Пэттон, а я хороший стрелок. Как же ты собираешься брать меня?

— Да вот, пытаюсь сообразить, — сказал Пэттон и взъерошил свои волосы под сдвинутой на затылок шляпой, — но пока не очень-то получается. Думаешь, мне хочется схлопотать пару дырок в брюхо? Но и делать из меня посмешище на моем же участке — это я тебе тоже не могу позволить.

— Пусть идет, — сказал я. — Уйти из этих гор ему не удастся. Поэтому я и завел его сюда.

— Кто-то может пострадать, когда его будут брать, — трезво заметил Пэттон. — Это будет несправедливо. Если уж кто-то, так это должен быть я.

— Ты славный мужик, Пэттон. — Дегармо ухмыльнулся. — Слушай, я опять суну револьвер себе под мышку, и мы стартуем с нуля. Я и так с тобой справлюсь.

Он заткнул револьвер под мышку. Стоял начеку, свесив руки, чуть выдвинув вперед подбородок. Пэттон мягко жевал, глядя своими выцветшими глазами в блестящие глаза Дегармо.

— Я ведь сижу, — пожаловался он. — И быстрота у меня уже, конечно, не та, что у тебя. А срамиться тоже не хочется. — Он печально посмотрел на меня. — И на кой тебе понадобилось привозить его сюда? К моим делам он ведь никакого отношения не имеет. И вот видишь, в какую переделку я попал.

Дегармо чуть вздернул голову и захохотал. Он еще продолжал смеяться, а его правая рука уже метнулась к револьверу.

Я даже не заметил, чтобы Пэттон сделал какое-то движение. Но комната завибрировала от грохота его пограничного «кольта».

Руку Дегармо отбросило в сторону и вверх, тяжелый «смит-энд-вессон», вырванный из его пальцев, глухо стукнулся о сосновую стену, у которой он стоял. Он потряс своей онемелой правой рукой и стал озадаченно разглядывать ее.

Пэттон медленно встал, медленно пересек комнату и ударом ноги загнал револьвер под кресло. Грустно посмотрел на Дегармо. Тот отсасывал кровь из ссадины на костяшках пальцев.

— Ты дал мне шанс, — печально сказал Пэттон. — Никак нельзя было давать шанс человеку вроде меня. Я ведь был классным стрелком, когда тебя еще на свете не было, сынок.

Дегармо кивнул ему, выпрямил спину и направился к двери.

— Не делай этого, — спокойно сказал ему Пэттон.

Дегармо продолжал шагать. Дошел до двери, раздвинул решетку, оглянулся на Пэттона. Теперь лицо его было совершенно белым.

— Я ухожу, — сказал он. — У тебя есть только один способ остановить меня. Пока, толстячок.

Пэттон не шелохнулся.

Дегармо вышел в дверь. Его шаги тяжело прозвучали на веранде, потом на ступеньках. Я подошел к фасадному окну и выглянул. Пэттон все еще не двигался с места. Дегармо спустился по ступенькам и зашагал по гребню плотины.

— Он уже на плотине, — сказал я. — У Энди есть револьвер?

— А хоть бы и был, не думаю, чтобы он пустил его в ход, — спокойно сказал Пэттон. — Он же не знает, зачем это нужно делать.

— Ах, черт меня подери, — сказал я.

Пэттон вздохнул.

— Нельзя было ему давать мне такой шанс, — сказал он. — Он насмехался надо мной. Нужно было с ним сквитаться. Ну и вроде как проучить. Только какой от этого прок?

— Это убийца, — сказал я.

— Вроде бы и так, да не совсем, — сказал Пэттон. — Ключи от машины у тебя с собой?

Я кивнул.

— Энди спускается вниз, подходит к плотине, — сказал я. — Дегармо остановил его, что-то говорит.

— Наверное, возьмет машину Энди, — печально сказал Пэттон.

— Ах, черт меня подери, — повторил я и оглянулся на Кингсли. Он обхватил голову ладонями и смотрел в пол. Я опять повернулся к окну. Дегармо уже перевалил за подъем и скрылся из виду. Энди медленно приближался к середине плотины, то и дело оглядываясь через плечо. Издалека донесся звук отъезжающего автомобиля. Энди посмотрел в сторону дачи, повернулся и побежал назад.

Звук мотора замирал вдали. Когда он совсем затих, Пэттон сказал:

— Ладно, нам, пожалуй, лучше вернуться в мою контору и позвонить в пару мест.

Кингсли вдруг поднялся, вышел в кухню и вернулся с бутылкой виски. Налил себе не разбавляя и выпил стоя. Передернулся, махнул рукой и тяжело вышел из комнаты. Я услышал, как заскрипели пружины постели.

Мы с Пэттоном тихо вышли из дома.

40

Только-только Пэттон обзвонил все инстанции, чтобы блокировали автострады, как раздался звонок от сержанта, командовавшего караулом на плотине озера Пума-Лейк. Мы вышли, сели в машину Пэттона, и Энди погнал через городок, вдоль озера — к высокой плотине на дальнем его конце. Взмахами руки нас направили на плотину, где сержант ждал нас в джипе рядом с караульной будкой.

Сержант дал нам знак рукой, тронулся, и мы проехали следом за ним не больше двух сотен ярдов по автостраде — туда, где несколько солдат стояли на краю каньона, глядя вниз. Там же, поблизости от солдат, остановилось несколько машин и собралась кучка людей. Сержант вышел из джипа, Пэттон, Энди и я тоже выбрались из машины констебля и примкнули к сержанту.

— Парень не остановился по приказу часового, — с горечью сказал сержант. — Еще чуток, и он бы сшиб его. Часовой посередине моста отскочил в сторону, иначе бы ему конец. Часовой на этом конце решил, что хватит. Крикнул парню остановиться. Тот ноль внимания.

Сержант пожевал свою резинку, заглянул в каньон.

— В таких случаях приказано стрелять, — сказал он. — Часовой выстрелил. — Он показал вниз, на ложбину в склоне горы. — Вон туда он и слетел.

В глубине каньона, сотней футов ниже, маленький автомобильчик-купе расплющился о бок огромного гранитного валуна. Он налег на валун, стоя чуть ли не на носу, колесами кверху. У машины копошились три человека. Вот они сдвинули машину, что-то достают из нее. Что-то, еще недавно бывшее человеком.