Девушки на войне

Впервые их пути скрестились в суматошные предвоенные дни, когда молодежь (и девушки тоже) тысячами ринулась записываться в ополчение — охотников сложить голову за новую, удивительную родину было более чем достаточно.

Второй раз они встретились на контрольно-пропускном пункте в Ауке. Война уже началась и медленно сползала с далекого севера на юг. Он ехал по спешному делу из Онитши в Энуту. Умом он понимал необходимость тщательного досмотра на дорогах, но всякий раз, когда подвергался обыску, не мог подавить обиду, хотя никогда бы в этом не признался. Что люди подумают! Не такая уж ты важная птица, коли тебя обыскивают. Обычно его пропускали без проверки, стоило ему произнести солидно, низким голосом: «Реджинальд Нванкво, министерство юстиции». Это почти всегда срабатывало. Но изредка — то ли по невежеству, то ли из простого упрямства — часовые у шлагбаума и ухом не вели. Так было и в тот раз в Ауке. Двое полицейских с крупнокалиберными винтовками «Марк-4» красовались на обочине, предоставив обыскивать проезжих местным ополченцам.

— Я тороплюсь, — сказал он девушке, подошедшей к машине. — Меня зовут Реджинальд Нванкво, я из министерства юстиции.

— Добрый день, сэр. Нельзя ли заглянуть в багажник?

— О господи! Что, по-вашему, там может быть?

— Откуда мне знать, сэр?

Он вылетел из машины, задыхаясь от ярости, метнулся к багажнику, открыл замок и, подняв левой рукой крышку, правой сделал широкий жест: «Милости прошу!»

— Ну, вы довольны? — буркнул он.

— Да, сэр. Теперь, пожалуйста, ящичек для перчаток.

— Боже всемогущий!

— Извините за задержку, сэр. Мы ведь выполняем указания людей вроде вас.

— Черт возьми, вы совершенно правы. Просто я тороплюсь. Но не обращайте внимания. Вот ящичек для перчаток. В нем, как видите, пусто.

— Спасибо, сэр.

Потом она приоткрыла заднюю дверцу и нагнулась, чтобы заглянуть под сиденье. Поостыв, он смотрел на нее: хорошенькая, в тугой синей блузке, в джинсах цвета хаки и парусиновых туфлях, волосы стянуты в косу по последней моде, что придает лицу воинственный, задорный вид. Почему-то эту прическу окрестили «авиабазой».

Вроде бы он ее где-то видел…

— Все в порядке, сэр, — сказала она. — Не узнали меня?

— Нет, а разве мы знакомы?

— Вы меня подвозили до Энугу, когда я бросила школу, чтобы вступить в ополчение.

— Так это вы! Помнится, я еще не советовал вам ехать, потому что женщин на фронт не берут. Чем тогда все кончилось?

— Мне предложили вернуться в школу либо записаться в Красный Крест.

— Видите, я был прав. Ну а что вы делаете теперь?

— Состою в резерве гражданской обороны.

— Вот как! Желаю удачи. Честное слово, вы молодчина.

В тот день он наконец поверил в лозунги, о которых столько толковали вокруг. Он и раньше видел марширующих девушек и женщин, но не придавал этому особого значения, хотя сами женщины относились к военной подготовке очень серьезно. Серьезность эта даже смешила его — с таким же видом вышагивали взад и вперед по мостовой детишки с палками наперевес, нацепив кастрюли вместо касок. Большим успехом пользовался анекдот об отряде школьниц, вышивших на своем знамени: «Нам не быть под бременем!»

После этой встречи в Ауке у него больше язык не поворачивался подтрунивать над девушками-ополченками, над рассуждениями о революции. Она воочию предстала перед ним в облике этой молоденькой женщины, чья преданность делу без громких слов и показной праведности укоряла его в недостойном цинизме.

«Мы ведь выполняем указания людей вроде вас». Она не сделала исключения и для того, кто оказал ей услугу. Будьте уверены, и отцу родному от нее не дождаться поблажки!

В третий раз судьба свела их года через полтора, когда дела шли уже из рук вон плохо.

Смерть и голод давно похоронили воодушевление первых дней, породив в одних тупое смирение, в других — фанатизм смертников. Большинство же хотело одного — урвать побольше пока еще доступных удовольствий, забыться в неистовом веселье. Для этих мир снова обрел равновесие, хоть и призрачное: исчезли проклятые заставы, девушки снова стали девушками, мужчины — мужчинами. Жизнь текла своим чередом — напряженная, затравленная, отчаянная, но все-таки жизнь! Всего в ней хватало — и плохого, и хорошего, а уж трагизма — сверх всякой меры. Впрочем, трагическое было далеко — в убогих лагерях для беженцев, в отсыревших, загаженных, голодных и безоружных окопах переднего края.

Реджинальд Нванкво жил в Оверри. В тот день он надумал съездить в Нкверри — раздобыть чего-нибудь получше пайка. В ватиканской миссии «Каритас» в Оверри ему в последний раз выдали пару вяленых рыбешек да несколько банок мясных консервов и жуткой американской смеси под названием «Формула-2» — наверняка она предназначалась на корм животным! Ему давно казалось, что протестантов в католических раздаточных пунктах беспардонно обделяют. Вот он и отправился к старому приятелю, который теперь заведовал складом Всемирного совета христиан в Нкверри, чтобы выпросить у него риса, бобов и превосходного габонского гари[1].

Он выехал из Оверри в шесть утра, чтобы застать дружка на складе, тот никогда не задерживался там позднее половины девятого, чтобы не попасть под бомбежку. Нванкво повезло — склад ломился от продовольствия. В ту ночь все рейсы транспортных самолетов — они летали только по ночам — оказались удачными. Шофер Нванкво набивал багажник консервными банками, мешочками и пакетами, а голодная толпа, вечно околачивающаяся у склада, провожала каждый кулек злобными комментариями. «Война до победного конца», — съехидничал кто-то.

Нванкво поежился. Нет, выкрики этих людей, похожих на пугала, с торчащими из-под тряпья ребрами, не обижали его. Один вид изможденных лиц, ввалившихся глаз служил ему красноречивым укором. И было бы хуже, если б толпа не проронила ни слова, а лишь глазела молча, как таскают к его машине сгущенное молоко, яичный порошок, овсянку, консервы, треску. Настоящий пир во время чумы. Но что поделаешь? У него семья — жена и четверо детей, которые в дальней деревушке Огбу живут его пайком. Достаточно того, что он делится продуктами с шофером, Джонсоном, — у того то ли шестеро, то ли семеро детей, получает он десять фунтов в месяц, а плошка крупы на рынке стоит почти фунт. Всем не поможешь, делай что-нибудь для того, кто рядом, и на том спасибо!

На обратном пути им помахала с обочины молодая женщина. Он приказал водителю остановиться. Полчища пропыленных, усталых людей — военных и штатских — тут же обступили машину.

— Нет, нет, нет, — решительно твердил Нванкво. — Я остановился ради этой дамы. Колесо спускает, могу взять лишь одного человека. Извините!

— Сжалься, сынок! — завыла в отчаянии старуха, повиснув на дверце.

— Старая, жить надоело? — гаркнул водитель и рванул с места. Старуха упала в пыль. Нванкво раскрыл книгу и погрузился в чтение. Они проехали почти милю, а он даже не взглянул на попутчицу, пока та не решилась нарушить удручавшее ее молчание.

— Ох, как вы меня выручили! Спасибо.

— Не стоит. Куда вам нужно?

— В Оверри. Вы меня не узнали?

— Да, конечно. Ну и осел же я… Вы…

— Глэдис.

— Правильно, ополченка. Как вы изменились, Глэдис! И раньше были хоть куда, а теперь так просто королева красоты. Что поделываете?

— Работаю в Нефтяном управлении.

— Прекрасно!

«Не столько прекрасно, — подумал он про себя, — сколько прискорбно». На ней был высокий рыжий парик, роскошная юбка, блузка с глубоким вырезом. «Туфельки из Габона, должно быть, стоят уйму денег. Короче говоря, она на содержании у высокопоставленного господина, наживающегося на войне».

— Не в моих правилах кого-то подвозить, но ради вас я нарушил их.

— Вот как!

— Всех не увезешь. Лучше вообще никого не сажать, чтобы другим не было обидно. Несчастная старуха…

— Я думала, вы не откажете ей.

Он промолчал, отвернулся к окну, и Глэдис, решив, что он обиделся, сказала:

— Спасибо, что сделали исключение для меня.

— Он улыбнулся девушке, похлопал ее по колену.

— Что за дела у вас в Оверри?

— Еду в гости к подруге.

— Так-таки к подруге?

— Не верите? Подвезите меня к ее дому, и я вас познакомлю. Лишь бы она не уехала на уик-энд, тогда я пропала.

— Да ну?

— Если не застану ее, придется спать на мостовой.

— Молю бога, чтобы она уехала.

— Зачем же?

— Затем, чтобы предложить свое скромное пристанище. В чем дело?.. — Вопрос относился к водителю, который резко затормозил. Но ответа не требовалось — люди на дороге, задрав головы, глядели в небо. Все трое выскочили из машины и бросились к кустам. Но тревога оказалась ложной. В ясном, безоблачном небе ничего не было, кроме двух высоко парящих ястребов.

— Истребитель с бомбардировщиком, — сострил кто-то, и все с облегчением рассмеялись. Снова сели в машину, двинулись дальше.

— Для налетов еще слишком рано, — сказал Нванкво. Глэдис сидела, прижав руки к груди, будто удерживая готовое выпрыгнуть сердце. — Бомбят обычно часов с десяти.

Она как воды в рот набрала — еще не пришла в себя от недавнего испуга. Он решил этим воспользоваться.

— Где живет ваша подруга?

— Дуглас-роуд, двести пятьдесят.

— Ужасное место — самый центр города. Никаких убежищ. Не советую вам туда являться раньше шести вечера. Поедемте ко мне, у меня хороший бункер, а к вечеру отвезу вас к подруге. Идет?

— Идет, — бесстрастно согласилась она. — Я так всего этого боюсь, что даже отказалась от работы в Оверри. Черт меня дернул туда сегодня ехать!

— Все будет в порядке, мы давно уже привыкли.

— Семья-то ваша, наверное, не с вами?

— Нет, — ответил он. — Все семьи эвакуированы якобы из-за налетов, но, уверяю вас, это не единственная причина. Оверри — веселый город, сущий рай для холостяков.

— Я об этом слышала.

— Мало слышать — надо самой в этом убедиться. У моего приятеля, подполковника, сегодня день рождения. Он нанял джаз «Звуковой барьер». Уверен, вам у него понравится.

И тут его обуял жгучий стыд. Что это он несет! Разгульные сборища нужны его приятелям как воздух, а сам-то он ненавидит их и кривит душой ради того только, чтобы залучить ее к себе. Недостойно лгать девушке, еще недавно свято верившей в правоту их дела. Ясно как божий день — эту веру отнял у нее какой-то мерзавец, вроде него самого. Обманул просто так, от скуки…

Он сокрушенно покачал головой.

— Что вы?

— Так, ничего, мысли разные.

До Оверри доехали молча. Она быстро освоилась в его доме, словно не раз тут бывала, переоделась в домашнее платьице, сняла рыжий парик.

— Какая красивая прическа. Зачем же прятать ее под париком?

— Спасибо, — сказала она, оставляя его вопрос без ответа, потом добавила: — Смешные вы, мужчины.

— Отчего же?

— «Просто королева красоты!» — передразнила она его.

— Ах, это! Но я действительно так считаю. — Он притянул ее к себе, поцеловал. Она не противилась, но и не поддалась сразу его ласке, и ему это понравилось. Женщины в последнее время стали чересчур уж доступны. «Военная лихорадка», — язвили остряки.

Ему надо было наведаться в министерство, а она отправилась на кухню помочь бою с обедом. В министерство он лишь заглянул и уже через полчаса снова вошел в дом, потирая руки и приговаривая, что не может разлучаться со своей королевой.

Они сели за стол, и она сказала:

— В холодильнике-то пустовато.

— Как так? — обиделся он.

— Мяса совсем нет, — невозмутимо ответила она.

— Вы что, часто едите мясо? — спросил он с вызовом.

— Кто я такая? А вот персоны вроде вас еще как едят.

— Не знаю, кого вы имеете в виду, только я не того десятка. С противником не торгую, пайками не спекулирую…

— Дружок Августы тоже ничего такого не делает. Он просто достает валюту.

— А каким образом? Надувает правительство, не иначе! Кстати, кто такая Августа?

— Моя приятельница.

— Ясно.

— Он ей отвалил как-то пятьдесят долларов. Она мне подарила три, так за них дали целых сорок пять фунтов.

— Вот что, моя дорогая, валютой я не спекулирую, и мяса у меня в холодильнике нет. Вы не забыли — идет война, и парни на фронте едят мучную болтушку раз в три дня!

— Что верно, то верно, — вздохнула она. — Мартышки худеют — павианы жиреют!

— И это еще не самое страшное. — Голос его дрожал от гнева. — Люди гибнут без счета. Мы сидим и болтаем, а кто-то в этот миг умирает.

— Верно, — снова согласилась она.

— Воздух! — раздался из кухни вопль боя.

— Мама моя! — взвизгнула Глэдис. Они выскочили во двор и, закрыв головы руками, пригнувшись, побежали к бункеру под накатом из пальмовых стволов и краснозема. Небо над ними взорвалось ревом реактивных моторов и гулким уханьем зенитных снарядов.

В убежище она прильнула к нему. Самолет улетел, смолкли вечно опаздывающие зенитки, а она не шелохнулась.

— Не бомбил даже, — нетвердым голосом сказал Нванкво, — мимо летел. Наверно, к переднему краю. Видно, наши ребята задали им жару, и противник вызвал на подмогу авиацию.

Нванкво вздохнул. Она молчала, все крепче прижимаясь к его груди. Им было слышно, как слуга рассказывает соседскому бою, что видел два самолета:

— Один летел так, а другой вот так.

— А я не видел, что ли? — возбужденно говорил соседский бой. — Красивые, как птицы, только вот людей гробят. Ну да нас, слава богу, миновало.

— Ха! — изумилась Глэдис, обретя наконец голос. Он подумал, что одному восклицанию она умеет придать множество значений: тут и порицание и невольное восхищение перед людьми, так легко рассуждающими о смертельной опасности.

— Успокойся, — сказал он. Она прижалась к нему еще теснее, и он стал целовать ее. Она горячо отозвалась на его ласки. В бункере было темно, по неметеному полу, должно быть, ползала всякая нечисть. Он подумал, что хорошо бы принести из дому матрац, но отказался от этого намерения. А вдруг снова налетит вражеский самолет и в бункер ввалится сосед или прохожий! Получится как с тем джентльменом, который по сигналу тревоги средь бела дня выскочил с подружкой из спальни — оба в чем мать родила…

Глэдис как в воду глядела — приятельницы дома не оказалось. Всемогущий любовник пристроил ее на самолет, летевший в Либревиль, и она отправилась в Габон за покупками. Так, во всяком случае, полагали соседи.

— Прекрасно! — буркнул Нванкво, разворачивая машину. — Вернется на военном транспорте с грузом туфель, париков, трусиков, лифчиков и косметики, загонит все это барахло и заработает несколько тысяч. Так-то вы, девушки, воюете!..

Глэдис ничего не ответила. Он решил, что наконец задел ее за живое. Внезапно она сказала:

— Это как раз то, чего мужчины от нас ждут.

— Меня по крайней мере ты ни в чем не можешь винить. Помнишь ту девушку в джинсах, которая обыскивала меня на заставе?

Она усмехнулась.

— Помнишь? Я хочу, чтобы ты снова стала ею. Без парика. Даже сережек как будто не было…

— Э-э, неправда, серьги были.

— Пусть так, но ты знаешь, что я имею в виду.

— Те времена прошли. Теперь все хотят одного — выжить. Про это говорят — «шестой номер». Ты вытащишь шестой, я вытащу шестой — и все в порядке!

Вечеринка у подполковника приняла неожиданный оборот. Сначала все вроде шло нормально. Подавали козлятину, цыплят с рисом. Выпивки было вволю. Напитки — самоделка, конечно, но неплохие. Особым успехом пользовался один, под названием «Пулеметная очередь», огнем полыхавший в горле. Самое забавное, что с виду он ничем не отличался от апельсинового сока. Но сразил гостей хлеб — по маленькой булочке на брата, размером с мячик для гольфа, да и твердости той же, а все-таки настоящий хлеб! Джаз был на высоте, девушек — навалом. В довершение всего два белых сотрудника Красного Креста притащили бутылку «Курвуазье» и бутылку шотландского виски. Все повскакали с мест и устроили им овацию, потом выстроились в очередь со стаканами. Вскоре оказалось, что один из белых еще до прихода успел набраться. По грустному поводу: прошлой ночью во время грозы погиб его знакомый, летчик. Он вел самолет с продовольствием и разбился при посадке.

Те, кто был на вечеринке, еще не знали об аварии. Настроение у всех испортилось, танцевавшие парочки вернулись на свои места, замолчал оркестр. И вдруг ни с того ни с сего пьяного прорвало:

— Порядочный человек сгинул ни за грош. Бедняга Чарли! За что он погиб? За это вонючее болото! За дерьмо! Все дерьмо, и эти надушенные девки тоже. Я-то знаю им цену. Один доллар, банка тушенки — и все дела, она у тебя в постели.

В гнетущей тишине один из молодых офицеров подошел к пьяному, отвесил ему три звонкие пощечины — правой, левой, правой, — рванул его со стула и вытолкал за порог. Второй белый, тщетно пытавшийся утихомирить приятеля, поднялся и вышел. Было слышно, как отъехала машина. Офицер, выполнив свой долг, вернулся в гостиную, отряхивая ладони, словно от пыли.

— Скотина! — процедил он, красуясь своим хладнокровием. Все девушки с восхищением глядели на героя.

— Ты с ним знаком? — спросила Глэдис у Нванкво.

Он не ответил ей, а сказал, обращаясь сразу ко всем:

— Что с пьяного возьмешь!

— Пьян — так молчи, не распускай язык, — возразил офицер.

— Вот ты ему и всыпал, — вставил хозяин. — Молодчина, Джо!

— Спасибо, сэр! — Джо щелкнул каблуками.

— Его зовут Джо! — дружно сообщили друг другу Глэдис и сидящая слева от нее девушка.

Нванкво, понизив голос, говорил своему соседу, что хотя пьяный был груб и агрессивен, но его слова, к сожалению, чистая правда, только в его устах они, вероятно, неуместны.

Снова грянул джаз, капитан Джо направился к Глэдис. Она вскочила со стула, прежде чем он успел ее пригласить, потом, вспомнив о Нванкво, обернулась к нему.

— Разрешите? — склонил голову в поклоне капитан.

— Пожалуйста, пожалуйста! — ответил Нванкво, глядя поверх его головы.

Танец был длинный, краешком глаза Нванкво все время наблюдал за парой. Иногда доносился гул мотора, и кто-нибудь из гостей тотчас выключал свет. Делалось это для того, чтобы рассмешить девушек и потанцевать в темноте, потому что все давно научились узнавать по звуку вражеские самолеты.

Вернулась Глэдис и, будто чувствуя за собой вину, позвала Нванкво танцевать, но он отказался:

— Не обращай на меня внимания. Мне нравится сидеть и смотреть, как танцуют другие.

— Давай уйдем, раз ты не хочешь танцевать.

— Поверь мне, я никогда не танцую. А ты не должна лишать себя удовольствия.

Глэдис пригласил подполковник, потом снова капитан Джо, и только после этого Нванкво повез ее домой.

— Извини, — сказал он в машине, — но я дал слово не танцевать, пока не кончится война…

Она молчала.

— Сколько напрасных жертв. Вот хоть этот пилот. Казалось бы, что ему до наших раздоров! Он вез продовольствие голодным детям…

— Надеюсь, он не был такой скотиной, как его приятель, — сказала Глэдис.

— Тот парень был расстроен, можно его понять. Я что хочу сказать: когда вокруг убивают, когда наши парни гибнут на фронте, не следует устраивать танцульки и вечеринки.

— Ты сам меня туда повел, — решительно возразила она. — Это твои друзья, я их впервые вижу!

— Послушай, дорогая, я ни в чем тебя не виню. Просто объясняю, почему не танцую. Вообще давай переменим тему. Ты по-прежнему хочешь уехать завтра? Шофер мог бы отвезти тебя в понедельник рано утром, и ты бы не опоздала на работу. Нет? Ну как хочешь — сама решай…

Нванкво шокировало то, с какой готовностью она легла в его постель и что при этом говорила. По всему видно — путается с кем попало. Всего два года — и такая чудовищная перемена! Странно, что она своего имени не забыла. Тот пьяный прав. Повторись вся история снова, Нванкво вступился бы за него, откровенно взял бы его сторону. Какая жуткая участь постигла целое поколение! А ведь это завтрашние матери!..

Но утром он уже судил обо всем не так строго. Глэдис лишь зеркало, в котором отражается прогнившее, изъеденное червями общество. Само зеркало в грязи, но без единой трещины. Протри — и опять засияет.

«Я перед ней в долгу, — твердил он себе. — Девушка однажды открыла мне глаза на многое. Теперь она в беде, попала под дурное влияние».

Кто же растлил ее? Дело, конечно, не в Августе или как там ее? Во всем повинен мужчина, один из бессовестных аферистов, торгующих валютой и сотнями молодых жизней. Один из тех, кто выменивает краденое барахло на сигареты на той стороне, у противника, либо грабит правительство, ежедневно требуя плату за мифические поставки продовольствия фронту. Или окопавшийся в тылу солдафон, с казарменным юмором повествующий о своих геройских деяниях… Надо узнать поточнее. Он хотел отправить ее домой с шофером, но теперь решил, что поедет сам. Посмотрит, как она живет, что-нибудь да разузнает. Он придумает, как ее спасти.

С каждой минутой Нванкво все больше оттаивал. Он упаковал Глэдис половину вчерашнего пайка. Когда девушка не голодна, ей легче бороться с искушением. Нужно попросить приятеля со склада в Нкверри, чтобы ей давали что-нибудь хотя бы два раза в месяц.

Увидев подарки, Глэдис не сдержала слез. Хотя у Нванкво самого кончались деньги, он наскреб двадцать фунтов и сунул ей.

— Валюты у меня нет, я знаю, это крохи, но…

Всхлипывая, она повисла у него на шее. Он целовал ее губы, глаза, бормотал что-то о жертвах обстоятельств — она ничего не слышала. Он был тронут тем, что она не надела парик, а спрятала его в сумку.

— Я хочу, чтобы ты мне пообещала одну вещь.

— Что?

— Никогда больше не употребляй того жаргона.

— Тебе не нравится? — улыбнулась она сквозь слезы. — Все так говорят.

— Но ты не такая, как все. Обещаешь?

— Ладно.

Понятно, отъезд был отложен. Когда они наконец сели в машину, мотор не завелся. Повозившись под капотом, шофер объявил, что разрядился аккумулятор. Нванкво был вне себя. Только на прошлой неделе с него содрали тридцать четыре фунта за ремонт аккумуляторных батарей, и механик божился, что их хватит по меньшей мере на полгода. Новый аккумулятор стоит двести пятьдесят фунтов, о нем и мечтать нечего. «Джонсон недоглядел», — решил про себя Нванкво.

— Он, видно, ночью подсел, — говорил шофер.

— Ночью? — резко переспросил Нванкво, гадая, на что тот намекает, но шофер продолжал без всякой задней мысли:

— Не выключили дальний свет.

— Сходи и позови людей — пусть толкнут.

Нванкво и Глэдис вылезли из машины и вернулись в дом, а Джонсон поплелся созывать соседских слуг.

Полчаса под громкие возгласы и пререкания машину таскали взад и вперед по улице, пока наконец мотор не ожил, изрыгая черный густой дым.

Когда они тронулись, на часах было восемь тридцать. Через несколько миль в машину к ним попросился раненый солдат.

— Останови! — закричал Нванкво. Шофер нажал на тормоз и недоуменно посмотрел на хозяина.

— Ты что, не видел, как махал солдат? Развернись — мы его захватим.

— Прошу извинения, — пролепетал водитель. — Я не думал, что хозяин захочет его взять.

— Должен был спросить. Разворачивайся.

Солдат, совсем еще мальчик, в грязной, пропотевшей форменной рубашке, был не столько признателен, сколько удивлен, что машина все-таки остановилась. Его правая нога была отнята по колено. Сначала он просунул в кабину неструганые костыли, которые Джонсон поставил между передними сиденьями, а потом сам плюхнулся на подушку.

— Спасибо, сэр, — робко сказал он, обернувшись назад, — и вам спасибо, мадам.

— Не стоит благодарности, — ответил Нванкво. — Где тебя ранило?

— Под Азумини, сэр, десятого января.

— Не горюй, все будет хорошо. Мы гордимся вами, ребята. Подождите, вот кончится война — и вам воздастся по заслугам.

— Дай-то бог, сэр.

Дальше ехали молча. Прошло примерно полчаса, они неслись по длинному спуску к мосту, и вдруг то ли водитель, то ли солдат крикнул:

— Воздух!

Крик потонул в реве авиационных моторов. Взвизгнули тормоза. Нванкво распахнул дверцу еще до того, как машина остановилась, и, не разбирая дороги, они ринулись в кусты. Глэдис бежала впереди, когда сквозь грохот до них донесся голос солдата:

— Пожалуйста, откройте мне дверцу!

Нванкво смутно видел, что Глэдис как будто остановилась. Он крикнул, чтобы она бежала дальше, и промчался мимо.

Пронзительный свист опустился с небес, как метко брошенное копье, прогрохотал взрывом, и все разлетелось вдребезги. Дерево, за которое он держался, швырнуло его в заросли кустарника. Леденящий кровь свист повторился еще дважды, завершаясь ужасным грохотом, и больше Нванкво ничего не слышал.

Он очнулся от криков, стонов, едкого дыма и запаха гари, встал на ноги и, шатаясь, побрел на голоса.

Еще издали он увидел бегущего ему навстречу Джонсона с окровавленным, залитым слезами лицом, обуглившийся остов машины, исковерканные трупы девушки и солдата, отчаянно закричал и без сил рухнул на землю…